Загадочная она была личность, эта самая мадам Буркина. Она носила темное платье с рюшами, на маленькой голове блестел пучок гладко зачёсанных темных волос. А еще у нее была шизофрения. Не в том смысле, что у нее был скверный характер или дурные манеры, а в реальном, клиническом варианте. Она была сумасшедшая.
Впрочем, давайте по порядку.
В коммунальной квартире, в которой мы жили с родителями, было четыре комнаты, и в каждой проживала небольшая ячейка общества - или целая семья или грустное женское одиночество. Буркина жила в дальней от нас комнате, напротив входной двери. Следующими от ее комнаты по порядку были комната Надьки Барановой, неопрятной дебёлой бабы, а чуть дальше - комната Аньки Горобец, худой и шустрой разведенки. Последняя комната по коридору, напротив Анькиной комнаты - наша. Соседи наши были все как на подбор колоритные, с изюминкой. Имена в то время часто приобретали уменьшительную форму: Петры становились Петьками, Екатерины - Катьками, а Иваны - Ваньками. Эта старая деревенская традиция, которая переползла вместе с потоком населения из деревни в город, медленно изживается в Москве, и до сих пор в ходу у старшего поколения.
Дом, в котором мы жили, был построен после войны, как говорили, пленными немцами. Я лично в этом сомневаюсь, потому что немцы традиционно строили хорошо, на совесть, а наш дом потребовал капитального ремонта уже в шестьдесят третьем году. Домик этот до сих пор стоит во дворах дальнего Замоскворечья и выглядит как небольшой симпатичный трехэтажный особнячок, в котором сейчас разместился небольшой банк. Мы жили на втором этаже. Комната у нас была небольшая, метров в двадцать, и каким-то чудом вмещала в себя огромное количество мебели - большую кровать, гардероб, кресла, стол, а в Новый год еще и огромную елку. И при этом у меня осталось детское ощущение большого свободного пространства посреди этой светлой комнаты. Обои в комнате были желтовато-зеленые, с волнистым узором, а па полу положен настоящий паркет. Еще у нас был настоящий балкон, незастекленный и продуваемый ветром. Зимой он был полон снега, а летом с него открывался отличный вид на двор, засаженный кустами и белесыми тополями.
Как и положено, туалет, ванная и кухня в квартире были общие. Были они выложены некрасивой рыжей плиткой и особой чистотой, ввиду большого количества пользователей, не отличались. Раковины в ванной и на кухне были металлические, покрытые зажелтевшей эмалью и коричневыми подтеками. Сейчас это трудно себе представить, а пятьдесят лет назад проживание в коммуналке казалось если не нормой, то, по крайней мере, вполне сносным обстоятельством.
Напротив нашей комнаты была дверь в комнату Аньки Горобец. Там проживала сама Анька, дочь ее единоутробная Райка, дылда и девка на выданье, и сожитель Валя, тихий трудолюбивый алкоголик. Райку я почему-то совсем не помню. В воспоминании осталась только какая-то высокая фигура в светлом платье и со слегка прыщавым добрым лицом. Мне было шесть лет, когда мы получили новую квартиру и съехали из коммуналки, и память с трудом возвращает мне образы из детства. Валю помню лучше. Когда он был трезвый, то выглядел, как слегка выпивающий преподаватель университета - выглаженные брюки, костюм, галстук, вычищенные ботинки, очки. Работал он слесарем на заводе "Серп и Молот" и зарабатывал хорошие деньги, поэтому два раза в месяц, в день получки, его с беспокойством ждала дома заботливая сожительница. Анька очень любила деньги и любила эти дни. Она не возражала даже, когда в дни получки Валентин приходил домой уже слегка датый и в компании парочки нетрезвых приятелей. Если зазевавшийся Валькин друг неосторожно засыпал, утомленный сытным борщом и разморенный водкой, Анька с чистой совестью проверяла его карманы на предмет излишних денежных знаков. После возвращения домой зазевавшийся выпивоха не мог объяснить своей жене, куда дел большую часть получки. Валя про шалости своей сожительницы не знал.
Иногда в день получки Валентин возвращался домой один, без друзей. Тогда он, войдя в квартиру и громко вызвав в общий коридор жену, прямо с порога начинал бросать в нее свою получку. Делал он это не без театральности, бумажки, скомкав, бросал по одной и, сделав презрительное лицо пьющего бессеребреника, внимательно рассматривал, как баба его ползает кверху задом по полу и собирает разлетевшиеся по углам коридора банковские билеты. Когда деньги в нетолстой пачке заканчивались, представление считалось оконченным. Жена отводила его в комнату и с удовольствием била. Женщина она была некрупная, но решительная.
Анька была в давних контрах с Надькой Барановой, соседкой, которая жила в следующей комнате. Иногда они азартно, но несильно дрались, но чаще просто громко и бездарно ругались и делали друг другу небольшие соседские сюрпризы. Выключить плиту или наоборот поддать газку соседской скворчащей сковороде - это не в счет, это - само собой разумеется, но были истории и поживее. Один раз Анька шепотом сказала матери, чтобы та, если Баранова вздумает ее угостить щами, их не ела, потому что она туда написала. В смысле - нассала. У матери были ровные отношения со всеми соседями, родители не выступали ни на чьей стороне в коммунальных разборках, и это очень помогало им сохранить рассудок или большую его часть в коммунальном гадюшнике. Впрочем, одна неприятная история с соседкой, Надькой Барановой, а точнее, с ее временным сожителем, у них все же случилась. Несмотря на относительную серьезность, последствий эта история не имела, потому что скоро мы переехали на новую квартиру и со старыми соседями отношения больше не поддерживали.
Баранова была толстая бабёха неопределенного возраста, неопрятная и скучная. Очки в тяжелой оправе с толстыми стеклами придавали ей схожесть с совой. На подоконнике она разводила некрасивые и полезные растения, типа алое и кактусов. Не имея детей и мужа, она всю свою нерастраченную энергию расходовала на склоки с соседями, и любимым ее контрагентом для выяснения отношений была Анька, благо жила она рядом и нагадить ей завсегда можно было с наименьшими физическими усилиями. Несколько раз в год соседушки обменивались любезностями в виде окропленных мочой придверных ковриков и калом обмазанных дверных ручек, сгоревших сковородок и уворованных чайных ложечек. Все это вносило в их жизнь разнообразие и придавало их существованию смысл.
Один раз в жизни у Надьки появился ухажер, но это не привело к переменам в ее жизни. Одевалась она по-прежнему неряшливо, редко мыла сероватые волосы и по квартире шлепала в стоптанных, мужского покроя, тапочках. Обретенный ею мужчина был плохенький - рыхлый, неинтересный и скандальный. Лицо его было поедено оспой, а одежда выглядела всегда не по размеру, как будто украденная в бане. Роман их продлился недолго и подробностей его я не знаю.
В конце концов, после нескольких лет совместного проживания, квалифицированным большинством соседей было установлено, что Надька - просто-напросто домовая сумасшедшая и, только благодаря невнимательности докторов, до сих пор ходит без смирительной рубашки и живет на свободе, хотя и пользуется этой свободой в ущерб себе и окружающим. Впрочем, не все разделяли это мнение и некоторые предполагали, что она просто редкая дура, слегка съехавшая по причине отсутствия личной или хотя бы семейной жизни.
А вот соседка из следующей комнаты, мадам Буркина - совсем иное дело. Она была реальная, дипломированная, с медицинской справкой шизофреничка. Милейшая в нормальном состоянии старушка, она два раза в год слетала с катушек и, когда окружающим становилось невмоготу от ее выходок, ей вызывали психиатрическую скорую, и увозили на пару месяцев в дурдом. Соседи на время вздыхали с облегчением. Из дурки Буркина возвращалась тихая, успокоенная и вежливая. После этого месяца три соседи могли чувствовать себя в безопасности. Но проходило время и потихонечку болезнь опять возвращалась. Варианты помешательства могли быть самые разные. Она могла одеться во все черное, взять в руки швабру и часами сидеть на кухне в полной неподвижности, а могла тихонечко встать за спиной человека и стоять неподвижно, доводя его до истерики своим молчанием и сиплым дыханием. Иногда она ночами зажигала свечи и начинала громко распевать страшные песни. Голос у нее был неблагозвучный и пела она незнакомым, иногда мужским голосом. Время от времени она начинала выбрасывать вещи из окна и тогда кусты перед домом оказывались увешаны гирляндами из ее рубашек, панталон и прочих предметов интимного дамского гардероба.
Один раз у нее кукуха уехала тихо, без скандала, но это было, скорее, исключение. Как-то в выходные, рано утром, мадам Буркина обошла всех соседей, вежливо поздоровалась и сообщила, что только что по радио передали, что скоро отключат воду и рекомендовали запастись питьевой водой на несколько дней. И действительно, заглянув в ее комнату, все желающие могли убедиться, что это была не шутка: вся комната была заставлена баночками, скляночками, ведерками и кастрюльками, в которых плескалась водопроводная вода. Соседи переглянулись, поблагодарили старуху за заботу и наполнили свои кастрюли и тазики водой. Мало ли что, а в городе без воды - беда. Через час Буркина повторно обошла соседей и сообщила, что опять слушала радио и там передали, что скоро отключат свет и надо запасаться электричеством. Соседи переглянулись и приготовились. Поэтому, когда ночью Буркина стала бить окна и петь неуместные песни грубыми мужскими голосами, все уже были к этому готовы. Скорая приехала быстро, и упирающуюся Буркину забрали сильные равнодушные санитары. Кстати, иногда у нее получалось санитаров обмануть. Один раз, когда измаявшиеся соседи в очередной раз вызвали дурку, хитрая Буркина, которая почувствовала неладное, тихонечко вышла в коридор и встретила санитаров первой. На их вопрос, где же больная, она спокойно и уверенно ответила, что вызов ложный и это просто дети баловались. Санитары махнули рукой и уже собрались уходить, шепотом матеря шаловливых пионеров, и в этот момент мадам Буркина вдруг громко закукарекала. Бабка спалилась и ее забрали в дурдом, чтобы через пару месяцев вернуть обратно, притихшую и обколотую галоперидолом.
А потом мадам Буркина внезапно исчезла. Куда она подевалась и вообще - жива ли она - никто не знал. Комната ее стояла открытой, но вещей там не было, оставалось только немного старой массивной мебели. Я любил прятаться в огромном пустом шкафу, который стоял в углу комнаты, а жители квартиры использовали комнату для организации пьянок и вечеринок.