Убить дракона
Самиздат:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь|Техвопросы]
Убить дракона
Я так давно родился, что слышу иногда,
Как надо мной проходит студеная вода.
А я лежу на дне речном
И, если песни петь,
С травы начнем, песку зачерпнем
И губ не разомкнем.
Я так давно родился, что говорить не могу.
И город мне приснился на каменном берегу.
А я лежу на дне речном
И вижу из воды
Далекий свет, высокий дом,
Зеленый луч звезды.
Я так давно родился, что если ты придешь
И руку положишь мне на глаза, то это будет ложь.
А я тебя удержать не могу,
Но если ты уйдешь
И я за тобой
Не пойду как слепой,
То это будет ложь.
А.Тарковский.
-- Это здесь, -- сказал Макс и ткнул концом своего посоха в затянутое тонким льдом оконце трясины.
Из пролома выплеснулась черная вода, и снег вокруг полыньи сразу сделался ноздреватым и темным. Ольга расширившимися глазами смотрела, как набрякают влагой и медленно уходят в глубину обломки льда.
И ей было страшно.
Они стояли на краю болота, и кругом на много миль был занесенный снегом лес, багровое от мороза солнце валилось за стволы скрюченных берез и сосен, но над головами, в зените, небо было прозрачным, даже слегка зеленоватым от мороза. С тихим звоном осыпался иней - с веток деревьев, с насквозь промерзших стеблей камыша. Невозможно было поверить, что они вот тут - одни, все казалось, глядят в спину недобро чьи-то глаза.
-- Это здесь, -- повторил Макс и сбросил с плеч тяжелый, битком набитый рюкзак. - Мы пришли.
За то время, пока он топтался у берега, Ольга успела отойти подальше. Она и представить себе не могла, что к тому времени, когда все станет окончательно понятно, ей будет так отчаянно не по себе. Тошно и пусто. И стыдно. Как будто то, что они собираются сделать - преступление. Но они же не преступники. Они... для общего блага. И пускай это смешно звучит.
Они стараются для всех.
Они не виноваты, что так сложилось и они вдруг поняли, что всему виной и причиной, и как эту причину уничтожить. И что пришлось так долго ждать. Почти полгода - с середины лета, а нынче вот декабрь.
Ольга сидела на поваленной сосне, сосредоточенно дыша на варежки, отчего налипший на овечью белую шерсть снег таял и сворачивался в мутные, блестящие красным от закатного солнца, капли. Дышала на варежки - и ее колотило.
-- Иди сюда, посмотри! - Макс подобрал свой посох и снова наугад ударил по льду - туда, где, как ему казалось, лед был потоньше.
Взметнулось облако снежной пыли, и на какое-то мгновение Ольге показалось - мир замер в хрупком безмолвии.
А потом из пролома во льду выметнулся столб огня. Совершенно беззвучно, и только в следующее мгновение они осознали, что происходит: тишина сломалась, утонула в реве огня и треске раскалывающегося льда. Макс упал - Ольга совершенно четко видела, как он падает в сугроб, закрывая голову согнутыми руками. Потом рухнула сама - просто ее так учили, а она была добросовестной ученицей.
Очень долго было тихо. И опять слышно, как шуршит замерзший камыш, и у берега, толкаясь в ледяную кромку, плещет вода.
Макса нигде не было. Ольга полежала еще немного в своем укрытии за сосной, потом осторожно высунула голову.
Лес был совершенно такой же, как и до пожара. Ничего не изменилось. Огонь, стоявший почти до неба, не затронул ни единой веточки. И болото по-прежнему было похоже на слегка кочковатую заметенную снегом лужайку. Только жухлая трава торчит из сугробов и кое-где клубятся облачка пара над окнами трясины.
Оставляя в снегу глубокие следы, Ольга выбралась к берегу, на то самое место, где Макс, нелепый в своем тулупе и овечьем треухе, только что тыкал в лед палкой. У самого края болота Ольга легла в снег и поползла дальше, помогая себе руками и чувствуя себя совершенно по-дурацки. Хорошо, что Макс ее не видит.
Немного в стороне от полыньи она разгребла снег и долго дышала на гладкий черно-зеленый лед и полировала его рукавом куртки и варежками до тех пор, пока он не сделался прозрачным. Тогда Ольга легла щекой на это обжигающе холодное стекло, заслонила глаза от света и долго всматривалась в черноту. И нисколько не удивилась, когда из этой тьмы вдруг проступило стремительное, совершенное в своей страшной красоте узкое драконье тело, сложенные на спине крылья, узкая хищная морда...
Потом спящий подо льдом дракон еле заметно шевельнул головой, приоткрылся затянутый перламутровым веком глаз...
Она узнала бы этот взгляд из тысяч других. В любом обличье. Но поверить в такое - значило бы окончательно сойти с ума.
... Это было страшное, нелепое лето. Сначала, когда закончилась стылая и хмурая весна, отцвели с их "черемуховыми холодами" сады и наконец установилось прочное тепло, все радовались, как дети. Зеленая трава умиляла до неприличия. Хотелось сесть прямо посреди какой-нибудь лужайки в самом центре бешеного города и гладить руками эти шелковистые нежные стебли. Загребать охапками тополевый пух. Следить, как ползет по травинке какая-нибудь замысловатая букашка. Ольга иногда ловила себя на мысли, что сходит с ума. Как назло, было много работы - она попадала домой поздним вечером, почти ночью, сваливала в прихожей сумку с книгами и плотными стопками тетрадей, почти наощупь сооружала себе бутерброд из того, что удавалось найти в холодильнике, жевала, не чувствуя ни вкуса, ни запаха, поливала себя теплой водой из душа и падала в кровать - как в обморок, без снов, без единой мысли. Хотелось выходных, хотелось на дачу, в лес, к реке, в тишину, чтобы алые от ягод ладони и запах костра и чая с мятой по вечерам...
Ее студенты были - как малые дети, ни на секунду нельзя оставить без присмотра. Чуть отвлекись - и будто лесные пожары, вспыхивали короткие и злые скандалы. Между собой, с преподавателями, совершенно на пустом месте. Ольга металась, как сумасшедшая наседка, ей так хотелось, чтобы у всех все было хорошо, чтобы все всё посдавали и разъехались наконец на каникулы. От этой непрекращающейся миротворческой деятельности она уставала, наверное, даже больше, чем от своих повседневных обязанностей. И если бы не Макс, которого совсем недавно выбрали старостой курса, наверное, у нее в конце-концов просто опустились бы руки.
Он был смешной и нескладный - длинноногий и худой, как грабли, с вечно торчащими во все стороны темными волосами, и круглые очки сидели на горбатом носу, будто вызов всему человечеству. Макс помогал ей носить домой рефераты своих однокурсников, вечно толокся на кафедре, заводил разговоры - по делу и просто так, и Ольга в глубине души подозревала, что Макс в нее немножечко влюблен. Ну, как это обычно бывает у "младых вьюношев"... это было смешно и трогательно, и совершенно ни к чему не обязывало.
И уж точно - никак не походило на то, давнее, из чего она так медленно выбиралась всю эту зиму и весну. И еще пять лет до них. Медленно и трудно, будто из сугроба, будто травяной росток - на солнце. Сейчас странно было думать о том, что когда-то, вот в таком же декабре, ей казалось - она умерла.
Июнь кончился в угаре экзаменов, пришел июль - и вместе с ним сумасшедшая жара. Сначала всем казалось - это ненадолго, нужно просто пережить эти несколько дней зноя. Так бывает всегда, редкое лето обходится без этих липких, пропитанных автомобильным чадом неизбежных пробок, тягостных дней. Когда вся одежда отвратительно липнет к телу, и в метро не продохнуть, а на улице асфальт дышит жаром, и невозможно ни дышать, ни думать... и хочется только одного - прочь, прочь из города. А если возможности такой нет - просто лечь в до краев налитую холодной водой ванну и притвориться снулой рыбой.
Потом, где-то через неделю, стало понятно, что несколькими днями дело не обойдется. Что все будет гораздо страшнее.
Только тогда они еще не знали, как именно.
Наверное, как раз в эти дни у Макса окончательно иссякло терпение. Или просто от жары поехала крыша. Ольге, измученной зноем до крайности, некогда было вдаваться в подробности. Она была просто благодарна человеку, который сумел выдернуть ее из каменных объятий города и, не принимая никаких возражений, увезти подальше.
Это был очень старый дом на окраине умирающей деревни, когда на четыре десятка дворов - пятеро стариков, да и те едва-едва ноги переставляют. Вокруг дома росла трава - такие огромные лилово-розовые кусты, и соцветия лезли в окна - и старые яблони, с узловатыми ветками, наклоненными почти до самой земли. На ветках висели плотные зеленые яблочки. А на задворках сада, на затравелой крошечной лужайке, были врыты в землю два столба с перекладиной. Через перекладину была перекинута цепь, к концам которой была приделена доска-сиденье. На этих качелях можно было бы даже качаться, если бы цепь не провисла до самой земли.
За домом было заросшее поле, которое обрывалось рекой. И казалось, что они одни в этом мире. Глубоком, как вздох.
Вечером Макс сходил в деревню и принес молоко в жестяном бидончике - Ольга помнила, что с таким ее в детстве посылали в магазин - и четвертину деревенского черного каравая, от которого пахло золой и ржаной опарой.
Они ужинали, сидя на крыльце, при свете керосиновой лампы, которую Макс отыскал где-то на чердаке. Керосин нашелся в кладовке, в стеклянной огромной бутыли.
Они ломали пальцами черный хлеб и запивали ледяным молоком, налитым в растрескавшиеся от старости фарфоровые чашки. Жарко вздыхала земля, отдавая накопленный за день зной. От реки тянуло сыростью и запахом воды и песка. А над головами было небо, и звезды светили тепло и близко, и казались похожими на яблоневые цветы.
Тогда Макс в первый раз рассказал ей про дракона.
Ольга думала - он начнет признаваться ей в любви, запинаться и краснеть, и гадать, заметно ли его смущение в темноте, и тогда ей станет неловко и тошно, и она не будет знать, как завершить разговор, и вообще что делать... Но он допил молоко, по-кошачьи облизнул острым языком губы, зачем-то подышал на очки и спросил:
-- Как вы думаете, Ольга Сергеевна, это все может кончиться миром?
-- Ты о чем? - она покачала в ладони чашку с молочной лужицей на дне. Подумала, что слышать собственное отчество неприятно, но надо соблюдать приличия.
-- А вот эта жара...
-- Жара и жара, -- сказала Ольга разочарованно. - Кончится, наверное, к понедельнику. Жалко, я так и не успела загореть, все некогда с вашими экзаменами...
-- Не думаю, -- заметил Макс.
-- А что ты думаешь? - Она вдруг обнаружила, что ее раздражает этот разговор - раздражает, потому что она, как всякая порядочная женщина, зачем-то надеялась на совершенно другое. А тут разговоры о погоде и природе. Ну и что, что он ее студент? Она не ханжа и, уж тем более, не старуха. Хотя вряд ли бы позволила ему... что-то такое. - Я знаю, ты думаешь, это все такое черное колдунство... ну глупо же, Макс! И пожалуйста, называй меня по имени.
-- Я бы смеялся, -- сказал он совершенно серьезно, не замечая издевки в ее словах. - Но мне почему-то не смешно.
Примерно через неделю не стало травы на газонах. Потом на липах, которыми была обсажена ведущая к главному корпусу университета аллея, порыжели и скрючились листья. Голубиные стаи, в любой лень кружащие над парком на Николиных горах, исчезли, а вместе с ними исчезли и вездесущие и скандальные вороны, -- Ольга поняла, что птицы просто потянулись к воде; здесь, в каменных лабиринтах Великого Ясеня, им просто нечего было пить. Ни одной бродячей кошки... с собаками в центре их кошмарного мегаполиса городские власти уже научились бороться.
В метро нечем было дышать. Системы вентиляции не справлялись, и от нехватки кислорода многие просто падали в обморок. Впрочем, и наземный транспорт практически не ходил: город замер в чудовищных пробках. Одни рвались на природу, к воде и зелени, другие стремились обратно, потому что работу все-таки никто не отменял. Над улицами стоял удушливый смог и беспрерывное гуденье клаксонов. И летел, летел тополиный пух...
В первые недели еще казалось, что все вот-вот изменится. Потому что иногда выгоревшее до линялой белизны небо вдруг начинало хмуриться, приходил непонятно откуда порывистый ледяной ветер, несколько раз к вечеру даже срывался дождь. Но наутро все возвращалось на круги своя. Казалось, будто кто-то огромный, чудовищный, выдыхает на город и людей потоки огненного жара, от которого плавится асфальт и лопаются оконные стекла.
Потом пришли лесные пожары. И в городе действительно стало нечем дышать.
Дым стоял такой, что на расстоянии вытянутой руки все растворялось, как будто никогда не существовало на свете. В полдень невозможно было разглядеть не то что шпили высоток на Охте, но и соседних домов. Из-за дымки проглядывало маленькое круглое солнце. Будто напоминало: я еще здесь. Я вас еще грею. Я вам еще покажу.
Пожарные не справлялись. Несмотря на весь арсенал грозной техники. В помощь им организовывались дружины добровольцев, какие-то волонтерские команды то и дело собирали для них деньги, необходимую технику, продукты, везли все это сквозь кордоны оцепления в пылающие предместья, но ничего не помогало. Леса горели, и горел на болотах торф, и плотные клубы коричневого дыма стояли над Ясенем.
Как назло, Ольга не могла уехать за город. Не на кого было оставить квартиру, в которой так некстати протек потолок. Верхние соседи, как и все остальные, очумев от жары и дыма, затопили ее, и теперь нужно было ждать страховых агентов, ремонтников из жэка, заниматься какими-то несусветными глупостями. А еще были родители. Ольга давно не жила с ними и в обычное время не слишком беспокоилась: они были далеко не стариками, вполне бодрые и крепкие, но теперь она искренне боялась оставить их одних.
Мать звонила и плакала в телефонную трубку. Говорила, что задыхается. Ольга бросала все и приезжала к ней. Учила, как спать, завернувшись в мокрые простыни, как завешивать такими же мокрыми простынями окна, чтобы хоть немного избавиться от дыма и духоты... привозила продукты, лекарства. И каждую минуту, каждую секунду думала о том, что рассказал ей в той заброшенной деревне Макс.
Посмотри, говорил он, раскладывая прямо на полу, на деревянных рассохшихся половицах, карту города, и у Ольги от сделанных на этой карте разноцветными фломастерами меток и торопливых записей химическим карандашом рябило в глазах. Ведь это же очевидно! Этого же только слепой может не заметить! Вот видишь - улицы, и линии метро, и редкие зеленые пятна парков и скверов, и даже вот эти голубые жилки рек? На что это все похоже? Не знаю, отвечала Ольга, и Макс едва не плакал от отчаяния и досады. Ну неужели же она совсем слепая? Вот здесь, вот прямо у тебя на глазах - что проступает? Ольга всматривалась - до тех пор, пока перед глазами не начинали кружиться черные точки - и ничего не видела. И казалась сама себе ужасной дурой, потому что ведь это же нелепость полнейшая! Вот в заброшенном доме на террасе, при свете керосиновой лампы, стоят на карачках, упершись в пол локтями и коленями, два дурака и разглядывают городской ландшафт.
Не может быть, чтобы ты ничего не видела, бормотал Макс, и глаза его за стеклами очков светились, как у полоумного. Я стараюсь, я стараюсь изо всех сил - только потому, что я тебе верю, и пускай это очень слабая вера, но я не хочу тебя обидеть.
И очень нескоро, не сразу, постепенно, наверное, из-за странно сместившихся теней, которые отбрасывал на бумагу неярко горящий фитиль, Ольга увидела.
На карте нарисован был дракон. Реликтовый ящер с расправленными крыльями, как его рисуют в детских сказках или на обложках дешевых фантастических романов. И границы города всего лишь очерчивали это узкое летящее тело, а линии метро и рек были - просто вены, по которым текла кровь... наверное, и люди, живущие в таком городе, могли быть тоже всего-навсего драконьей кровью.
Он дышит на нас огнем - и мы задыхаемся от зноя.
Леса вокруг не могут гореть сами по себе - да так, чтобы нельзя было потушить. И этот зной, этот мертвый воздух, завеса, сквозь которую не может пробиться ни один циклон... каждый порыв ветра - горячее дыхание зверя...
-- Его нужно найти и убить, -- сказала Ольга.
Макс распрямился и посмотрел на нее - поверх очков, с любопытством.
-- И кто его воевать пойдет? - спросил он и снисходительно хмыкнул. Ольгин энтузиазм его забавлял. - Ты, что ли? Букашка...
*** *** ***
Его звали Ивар, и это было самое обычное для тех мест, где он родился, имя. Обыденней некуда. И фамилия вполне имени соответствовала. Ему было чуть больше тридцати, и к этому времени он успел сделать оглушительную писательскую карьеру. Но Ольга, тогда только что поступившая в аспирантуру, к стыду своему, ни одного из его скандальных романов не читала, хотя разговоров вокруг этих романов было хоть отбавляй. Около года назад его даже номинировали на какую-то престижную премию; премию, впрочем, не дали - наверное, решили блюсти приличия. Ольга считала, что, не замечая этой шумихи, она тоже блюдет приличия - в конце концов, она интеллигентная девушка, филолог и аспирант, зачем ей все эти окололитературные дрязги. Тем более, романы были далеки от предмета ее будущей кандидатской, и можно было позволить себе делать вид, будто ни романов, ни их автора вовсе не существует в природе.
Она приехала отдыхать в маленький городок на берегу холодного северного моря. Впереди предстояла учеба, позади были экзамены, ей хотелось лечь на песок в дюнах и вообще не думать ни о чем. Ей хотелось, чтобы эти недолгие каникулы получились... особенными - как в наивных глянцевых романах.
А в результате вышла сплошная глупость.
Едва сойдя с поезда, она окунулась в вокзальную сутолоку, неразбериху и почти панику: паспортный контроль не работал, очереди к терминалам извивались змеиными хвостами, и густое облако человеческого отчаяния и злости висело над ними, как ясеньский смог. На перроне тоже была давка; Ольга кое-как протолкалась к дверям в здание вокзала и только тогда поняла, что угодила в самое пекло. Но здесь толпа была совсем другой: она состояла исключительно из журналистов, среди которых затесалось несколько таких же случайных, как Ольга, бедолаг. А в самом центре толпы, небрежно сунув руки в карманы распахнутого плаща, стоял, чуть покачиваясь с пяток на носки, человек. Высоченный - на голову выше других. Стоял, покачивался и молчал, и на смуглом его лице лежала печать такого вселенского безразличия к царящему вокруг бедламу, что Ольге сделалось не по себе.
Этому человеку было совершенно наплевать на зеркальные объективы кинокамер, нацеленные ему в лицо, как оружейные стволы, на шипящие магниевыми искрами вспышек фотоаппараты, на включенные и мерцающие красными датчиками диктофоны, на вопросы, вопросы, вопросы... Он молчал и задумчиво обводил толпу зеленющими кошачьими глазами, потом взгляд остановился на Ольге.
-- Идите сюда.
-- Зачем?
Но он не ответил, просто шагнул к ней и за руку, как школьницу, вывел в середину тесного круга, поставил рядом с собой, наклонился, почти касаясь щекой Ольгиного виска, и прошептал в самое ухо: "Две минуты - и я вас отпущу, потерпите".
-- Господа! Вы хотели бы получить от меня некоторые комментарии относительно последнего романа, но, думается мне, лучше всего это может сделать простой читатель. Вот эта милая барышня, например. Скажите им несколько слов.
-- Я ваших книг не читала, -- прошипела Ольга едва слышно. - Я вообще не знаю, кто вы такой!
-- Какого черта вы тогда здесь делаете?
-- А вы?
-- Я интервью даю!
-- Ну вот и давайте! - она вырвала свой локоть из его неожиданно сильных пальцев и рванулась обратно в толпу, красная, взъерошенная и злая: -- Пустите меня!
Перед ней удивленно расступился и вновь так же плотно сомкнулся репортерский строй. Отойдя на несколько шагов, Ольга, прислоняя глаза от сияния вспышек, продолжала наблюдать за этим балаганом. Она наконец-то вспомнила и имя этого, с позволения сказать, писателя, и даже названия каких-то его романов. И сейчас испытывала мстительную радость, видя, как он там мучается.
И поделом.
-- ... ваш роман! Это... это оскорбление приличий! Это безнравственно!
Он обернулся. Стремительно. Метнулись от одного плеча к другому забранные на затылке в хвост белые волосы.
-- Вы полагаете?
-- Полагаю!
-- А вы сами, вы лично, этот роман - читали? Ну и как вы думаете, о чем он?
-- Его же невозможно найти в магазинах!
-- Я понял. "Не читал, но осуждаю". А что вы вообще думаете о любви? - он стоял и ждал ответа, обводя глазами притихшую толпу. Потом дернул плечом и сказал устало: -- Дайте мне пройти, господа.
... А что вы вообще думаете о смертной казни? Когда-то, будучи подростком, Ольга прочла книжку, в которой герой - заносчивый сноб и манипулятор, считавший себя интеллектуалом, умницей и имевший оттого трагический взгляд на мир - любил некстати задавать в обществе подобные вопросы.
Ивара вопросы смертной казни не интересовали. Впрочем, вопросы любви его тоже занимали не слишком. Он смотрел на мир прозрачными зеленющими своими глазами - и Ольге иногда казалось, что он не думает вообще ни о чем. Перемножает в уме четырехзначные числа.
Тогда, на вокзале, он догнал ее примерно через полчаса после того, как они расстались, отнял чемодан, который Ольга волокла за собой, как несчастный ослик - слишком тяжелую повозку, в два счета нашел начальника паспортного контроля, а потом такси, и еще примерно через час они сидели на террасе маленькой гостиницы и пили кофе.
Делать вам здесь все равно нечего, а мне нужна секретарша, сказал он ей, задумчиво размешивая в белоснежной чашке сахар и сливочную пену. Любовница, хотите вы сказать, съязвила в ответ ошарашенная Ольга. Он перестал размешивать кофе и в упор поглядел ей в лицо. Зеленые глаза с вертикально поставленными зрачками смеялись.
Ну, если вы настаиваете, тогда - конечно, сказал он, и Ольга отвернулась, чтобы он не увидел, как отчаянно краснеют ее щеки.
В промороженной насквозь деревенской избе стояла зыбкая тишина, и в ней было отчетливо слышно, как стучит в стекла крошечных подслеповатых окон снег, а наверху гуляют сквозняки, от которых шуршат и осыпаются душистой пылью метелочки сухих трав, привязанные к перекладине над печкой. Такие странные звуки.
Ольга сидела на кровати, заваленная по самые уши горой одеял и старых шуб, которые Макс отыскал в сундуке, и ее колотило в ознобе. Уходя от болота, они все-таки провалились в трясину, вернее, провалилась она, а Макс ее вытаскивал. Оба они вывозились в тине и промокли, и пока дошли по нетронутому снегу до брошенной деревни, совершенно выбились из сил.
Но в избе неожиданно нашлись сухие дрова и спички и чай, а в рюкзаке у предусмотрительного Макса обнаружилась бутылка коньяка, консервы и хлеб, завернутый в непромокаемый пакет.
Макс растопил печку, натопил в чайнике снега и вскипятил воду, заварил чай и сунул Ольге жестяную кружку со странно пахнущим черным пойлом. Кажется, в нем коньяка было гораздо больше, чем чая.
-- Пей, -- велел он, усаживаясь возле кровати на пол. Отсюда было удобно следить за огнем - шуровать кочергой в грубке, подкладывать березовую кору и тонкие сосновые щепочки, которые так смешно горели.
-- Ты его видела? - спросил он наконец, не поворачивая головы. - Ну, и что мы будем дальше делать?
Мы вернемся в город и будем жить своей жизнью, и притворяться, как будто ничего этого нет и не было, хотела сказать Ольга. Но промолчала. Этот неподвижный взгляд зеленых глаз с вертикально поставленными зрачками из-под ледяной толщи... что она может теперь сделать вообще?
-- Макс, -- сказала она, плотнее обнимая жестяной погнутый бок своей кружки. - А что ты вообще думаешь о любви?
... Его невозможно было понять. Ольге стыдно было в этом себе признаться, но это обстоятельство ее бесило чрезвычыйно. Она-то думала, что в свои двадцать с лишним лет уже научилась немножечко понимать людей. Мужчин в том числе. А оказалось - ничего подобного.
Он снял для них двоих квартиру на Моргитес; вокруг был раскинувшийся на песчаных холмах парк из черных сосен, и улицы петляли между деревьев, прокладывали себе дорогу к центру города, как горные ручьи. Дома здесь были похожи на игрушечные замки - с башенками и резными флюгерами, оплетенные диким виноградом, с вычурными окнами.
Квартирка оказалась крошечной, несмотря на все свои три комнаты и кухню. Белые стены, темная мебель, кустики лаванды в горшках на широких подоконниках. Узкая лестница со странным изгибом пролетов - второй этаж, а пока вскарабкаешься по крутым ступеням, цепляясь за вытертые до белизны перила, кружится голова и заполошно бухает сердце.
По этой лестнице то и дело взбирались многочисленные Иваровы гости, -- расписание его встреч составляла Ольга, и при той уйме посетителей, с которым он общался, она вообще не понимала, когда он свои книжки-то писать успевает. Однако в конце месяца он вручил Ольге пухлую папку с исписанными карандашом листами и велел найти машинистку, которая все это наберет и распечатает.
Он не признавал ни печатных машинок, ни компьютера. Только карандаш и бумага. Поначалу это казалось Ольге смешным позерством, но, видимо, была в этом какая-то особая мистика. Хотя компьютер у Ивара был - плоский черный "Макинтош" в замшевом футляре. Для переписки и развлечений - так, "шарики по экрану погонять"...
С самого начала Ивар установил между собой и Ольгой четкие границы. Круг обязанностей. Сюда можно - а сюда ни ногой. Ей было позволено входить в ту комнату, которую он отвел себе под кабинет, но в спальню - запрещено под страхом смерти. Ольга презрительно фыркала... но запрет не нарушала. Тем более, что в эту самую спальню кого он только ни водил. Девиц считать Ольга сбилась уже на второй неделе, а ведь были не только девицы.
При этом сама Ольга Ивара не интересовала ни в малейшей степени. И это было... оскорбительно, что ли.
Она вообще плохо понимала, что делает в этой квартире. Нет, конечно, у нее хватало забот и обязанностей - слава богу, что хозяйством занималась нанятая Иваром домработница, -- но ведь Ольга приехала в этот город вовсе не затем, чтобы быть на побегушках у этого психа!
Он работал, как одержимый. Одновременно успевая вести переговоры со своими литагентами и издателями, вычитывая гранки, обсуждая иллюстрации и макеты... Ольга никогда не думала, что для того, чтобы издать книгу, требуется такое дикое количество народа. При этом он успевал еще разговаривать и с самой Ольгой, а вечера у него неизменно бывали свободы. У самой же Ольги не было ни одного выходного. И по вечерам она тоже чаще всего бывала занята.
Но ей было с ним - интересно.
И еще на него удивительно приятно было смотреть. Как он сидит у окна в кресле с планшетом, в который закреплен лист бумаги, и грызет карандаш, и хмурит брови, как пьет кофе, безбожно разбавляя его сливками и сахаром, и облизывает пенки с серебряной ложечки, как злится и прикуривает одну сигарету от другой, и спорит со своими собеседниками, и даже как он смотрит на других женщин...
Он был красивый, да, и это завораживало. Хотя иногда эта красота вызывала в Ольге больше отторжения, чем желания быть причастной к этому празднику жизни.
Месяц, отведенный на отпуск, подходил к концу, и нужно было как-то искать пути к отступлению, но Ольга искренне не знала, как. Она даже не знала, как выпросить себе выходной.
Это было не рабство, нет, хотя еще как поглядеть. Просто она моментально теряла дар речи, когда Ивар поднимал на нее зеленые свои глазищи и замирал, ожидая, пока она начнет говорить. В эти моменты Ольга чувствовала себя, как кролик перед удавом. Хотя обыкновенно Ивар бывал с нею очень вежлив. Иногда даже чрезмерно - когда хотел дать понять, что недоволен. Он разу не позволил себе повысить на нее голос, но и простого человеческого "спасибо" Ольга от него не слышала никогда. Ни за что, даже по мелочам. Как будто все подразумевалось само собой. Как будто Ольга - его вещь, его собственность, как карандаш или янтарная запонка. Оправленный в серебро осколок солнечного камня же не может возмущаться?
Ночью, лежа в собственной кровати и глядя, как перемещаются по стене резные тени от виноградных листьев, Ольга спрашивала себя, что с нею происходит. И не находила ответа.
В этом человеке было так мало человеческого, что никакие привычные схемы не работали.
-- Я завтра уезжаю, -- сказала она в субботу за завтраком. Как бы между прочим, беспечно намазывая черничный джем на хлебный ломтик.
Ивар не шевельнулся. Как сидел, уткнувши нос в какую-то книжку, так и остался сидеть. Ветер треплет волосы, солнечный блик на щеке, белоснежная рубашка пахнет цитрусом и сандалом - такой у него одеколон, -- безжалостно закатаны до локтей тщательно отглаженные рукава.
-- Вам нужно найти себе другую секретаршу, -- продолжала она настойчиво. -- И пожалуйста, отдайте мне мои деньги, мне нужно расплатиться за билет.
-- С какой стати вы уезжаете? И мне не нужна другая секратарша. Вы меня вполне устраиваете.
-- У меня закончились каникулы.
-- И что? - Он отложил книжку и взглянул Ольге в лицо. - Что вы там будете делать, когда вернетесь? Копаться в мертвых словах? Вам не противно?
-- А быть нянькой у автора живых - весело и почетно! Да у меня ни одного выходного за месяц не было! Я к морю приехала, а даже из окна автобуса его не видала!
-- И в этом вся проблема? - изумился он.
-- Нет, не вся!
-- Выкладывайте!
-- Зачем, если вы меня все равно не слушаете? Вам книжка интереснее, чем живой человек.
Он перевернул томик обложкой вверх, поглядел на имя автора, покачал головой.
-- В этом случае - да, книжка интересней. Но я вас внимательно слушаю.
Нужно было подняться и с гордо поднятой головой выйти вон. А что остается делать, когда тебя вот так невзначай, мимоходом, обозвали дурой. Но Ольга как будто прилипла к своему стулу.
-- Я не могу прожить с вами всю жизнь. У меня есть своя работа, свои обязанности. Тем более, что вам-то все равно. Вы меня вообще не замечаете. Вам все равно - больна я, здорова, в настроении или нет! Что вы такое со мной сделали, почему я сижу возле вас, как пришитая?! Я не ваша вещь! И потом! Вы уже несколько дней ничего не делаете.
-- Ошибаетесь. Я думаю.
-- О чем?
-- О любви, -- сказал он и улыбнулся, и Ольга была искренне благодарна ему за эту улыбку, потому что иначе все выглядело бы пошло, как в идиотском романе. - О высокой и чистой любви.
О любви? Ей нечем было дышать. Значит, все эти девки, которых он табунами водил к себе в дом, и молодые люди, не слишком от девок отличавшиеся, были только затем, чтобы солнечным летним утром человек мог сидеть на балконе, пить кофе со сливками и размышлять о любви.
-- Ну, хватит, -- сказала она и поднялась. - Так или иначе, но с этим пора заканчивать.
Высокие разлапистые сосны подступали близко к воде. Полоска белого песка между лесом и морем была совсем узкой, в несколько десятков шагов. Ольга, не раз бывавшая на северном взморье, привыкла к тому, что дюны могут тянуться бесконечно, а леса вообще может не быть.
-- Падайте! - Ивар бросил на песок свой пиджак, повалился рядом и приглашающе похлопал по шелковой подкладке. Ольга осторожно присела.
Море было серо-стальное, совсем не летнее, над ним шли подсвеченные снизу облака - такие сине-белые громады, но не тяжелые, дождевые, а просто - облака. Ветер шелестел высохшими стеблями растущей у кромки леса травы.
-- Вот вам море, -- сказал Ивар. - Угощайтесь.
Он вытащил из нагрудного кармана рубашки несколько листов бумаги, механический карандаш, и отвернулся. Подпер щеку кулаком и, как показалось Ольге, мгновенно перестал существовать.
У него была такая манера - существовать вне времени и пространства. Он умел работать в любой обстановке, он ухитрялся попадать туда, куда ему нужно, вовремя, он вообще никогда не опаздывал, но - странное дело! - не прилагал к этому никаких усилий.
Ольга посидела на пиджаке, поерзала. Подкладка была скользкая и неприятно колола голые ноги под юбкой. Тогда она сказала, просто чтобы Ивара позлить, ну и потому, что молчать было глупо и обидно. Какого черта он не обращает на нее внимания?!
-- Я поняла, почему все считают, что ваши книги - безнравственны.
-- Да? - Ивар поднял глаза от листа бумаги. -- И почему же?
-- Потому что вам совершенно наплевать на людей! Вы используете их, не испытывая при этом никаких эмоций. Вообще. Ни благодарности, ни ненависти, ни, уж тем более, любви.
Он отложил в сторону рукопись. Карандаш покатился, уткнулся острым грифелем Ольге в лодыжку, но она не обратила на это никакого внимания.
-- И вас это, разумеется, оскорбляет.
-- Да.
-- Почему? Ведь вас лично это никак не касается.
-- Я тоже человек, -- сказала она. -- Вы не находите?
-- Нет.
Он лежал на песке, закинув руки за голову, и смотрел снизу вверх на Ольгу. В зелени глаз отражались верхушки сосен и еще одна Ольга - сердитая, с растрепанными волосами, нелепая девочка в смешной немодной блузке.
-- Ольга, это великое общественное заблуждение - о том, что все люди братья и должны помогать друг другу. Жить по единым законам. Этот постулат про "не убий" - ладно, еще куда ни шло, но все остальное... вы не находите, что в ваших словах куда больше лицемерия, а следовательно, и оскорбления морали, чем в моих книгах?
-- Да, конечно, еще скажите, что все врут!
-- Разумеется, врут, -- согласился он немедленно. -- Но вам-то зачем?
-- Вы думали, что я выше всех этих людишек. Думали ведь, сознайтесь.
-- Ну, допустим, -- признал он нехотя. Набрал в ладонь песка, растопырил пальцы и следил, как просыпаются сквозь них белые крупинки. -- Я думал, что встретил человека, который способен жить собственным умом.
-- А я не способна! Я такая же, как все остальные. И это мерзко - использовать людей... как строительный материал. Как кирпичи для ваших книг! Это отвратительно!
-- А по-моему, это очень гуманно. Ведь не ем же я их, в самом деле. Хотя мог бы. Или вас обижает то, что именно на вас мне наплевать?
-- В каком смысле? - удивилась Ольга.
-- В том самом, -- сказал он и наконец-то сел.
-- Ты должен понять. Существует различие между моралью и нравственностью. Многие считают, что это одно и то же, а я знаю, что нет.
-- Как это?
Они лежали на песке, соприкасаясь друг с другом плечами и взявшись за руки, но Ольге казалось, что ближе быть просто невозможно.
-- Вот сейчас моя жизнь с точки зрения общества аморальна. Но ведь не безнравственна же? Потому что мораль создает общество. а нравственный закон - бог.
-- И ты точно знаешь, что он существует? Не смеши меня, в самом деле.
Облака шли над морем. Высокие, недоступные громады. Ветер пах солью и хвоей. Потом пошел дождь.
К ночи снег окончательно превратился в дождь, и это было самое худшее, что с ними могло случиться. Потому что от этой некстати случившейся оттепели просевшие сугробы покроются коркой наста, по которой мучительно больно будет идти, и один бог знает, как они доберутся до шоссейки, где Ольга оставила свою машину. Но это ладно, это они как-нибудь переживут. Главное, чтобы лед на болоте оставался достаточно крепким. Потому что одно дело - спящий дракон, и совсем другое - дракон проснувшийся и бодрый, а надеяться на то, что характер у него кроткий и покладистый, у Макса как-то не получалось.
Когда Ольга, напившись чаю с коньяком, заснула в своем гнезде из одеял и шуб, он поднялся, пошуровал кочергой в грубке, послушал, как гудит ветер в трубе, и вышел на крыльцо.
Синий туман висел вокруг, густой и плотный, как кисель, и черные силуэты елок выступали из этой черничной мглы, и дальше жердей, которыми был огорожен двор, ничего уже не было видно. Только сбоку, далеко, светились два рыжих огонька: там, через поле, был дом, в котором, как Макс слышал, еще кто-то жил.
Ветер шептался в далеких черных елках, ветер был сырой и хлесткий, совсем как в марте, и в воздухе пахло сладко и свежо. Макс поплотнее запахнул куртку, надвинул на лоб шапку и уселся на крыльцо. Нужно было подумать, что делать дальше.
У них нет никаких шансов победить в одиночку. Просто никаких. Признать это - не трусость, а... где-то даже мудрость. Взвешенное решение человека, который хорошо осознает границы собственных возможностей.
Еще до этого путешествия Макс в глубине души надеялся, что все это окажется сказкой. Ну, мало ли какие климатические изменения! Глобальное потепление, например. Вот и жара летняя от этого, а пожары известно от чего - от человеческого разгильдяйства и воровства. А дракон - ну, просто придумалось так, тем более, что все вдруг так совпало. А эти дураки, совершенно обалдев от летних приключений, вот так взяли и сразу ему поверили. И не спросили ничего даже. Поглядели на карту, послушали рассуждения - и поверили. Ты только подтверждения дай, сказали они Максу напоследок.
Вон они, подтверждения. В двух километрах отсюда. Дрыхнут себе и в ус не дуют. Но даже если предпожить, что это все-таки не сказка, а самая что ни на есть быль - все равно эта скотина могла спать себе в каком-нибудь другом болоте. А теперь что делать?! Он же не живодер какой!
И Ольга.
Черт ее знает, как она к этому отнесется. Она вообще какая-то странная. Не от мира сего. Когда летом от жары вдруг начали умирать птицы, она рыдала два дня, как ненормальная. А потом стала выносить на улицу ведра с водой. Поотнимала у уборщиц все жестяные ведра, наливала воду и выносила их в университетский двор, и на парадное крыльцо тоже выносила; они там так и стояли, ведра эти, и в них купались и воробьи, и кошки, и собаки пить приходили, и никто Ольге слова поперек не сказал.
Макс сначала, когда она пришла на их курс читать свою античную литературу, вообще огорчился. Он был отличник, он твердо нацелился на красный диплом, и не в дипломе было дело, ему знания нужны были, а тут эта пигалица. Спору нет, она девочка умненькая, иначе вряд ли осилила бы аспирантуру, тем более, что никакой особой поддержки за ней не чувствовалось. Но он долго сомневался в том, что она действительно хороший специалист. Наверное, месяца три - до зимней сессии. Все чудилось ему, что за этими спокойными серыми глазами, за этой странной прической - лесенка рыжеватых волос и косо состриженная челка, отчего глаза кажутся еще темнее и больше, а веснушки, вот странное дело, бледнеют, -- чудилось ему, что за этим всем скрывается какой-то подвох.
И фамилия - Аринич. Нездешняя фамилия. Опасная. Говорящая: не приближайся, дурачок, съедят ведь!
Девицы на курсе сплетничали, что у нее был роман с каким-то писателем. Известным и скандальным, Макс забыл, как его зовут, едва услышал. Роман кончился трагически - а как еще могло быть, когда такие волосы и глаза?
А теперь дракон.
Ну что ему делать?
Занемевшими от холода и ветра руками он достал из-за пазухи радиотелефон, потыкал в кнопки, и телефон отозвался зеленым огоньком. Потом в ухо из трубки потекли неспешные гудки.
-- Да, это здесь, -- сказал Макс, когда гудки кончились и стало слышно, как на том конце трубки вздыхает другой человек. - Все как я говорил.
Она спала, и в этом сне, больше похожем на бред, ей виделся маленький город у серо-стального моря, узкие улицы и взмывающие к яркому небу замшелые шпили костелов, и многочисленные сувенирные лавочки вокруг главного собора, и хлопающие от ветра маркизы летних кафе. Все это она видела там, во сне, из окна машины, и знала, что, если повернуть голову, справа, за рулем, обнаружится Ивар. Она позовет его, он повернет голову, метнется белый хвост волос, вспыхнет зелень глаз... он казался таким живым, таким единственно настоящим, что Ольга, мечущаяся в бреду в заброшенном деревенском доме, даже застонала во сне от понимания того, какая это, на самом деле, неправда.
За все то время, что они провели вместе, Ивар ни единого раза не пожаловался ей на головную боль. А сердце - Ольге казалось, оно может стучать то так, то эдак, то быстрее, то тише, в зависимости от того, как хочется его владельцу.
Она никогда не видела его пьяным. Хотя выпить за вечер он мог немало: Ольга, впервые попав с Иваров на официальный прием, сначала испытывала ужас, глядя, как он опрокидывает в себя стопки с коньяком, потом сбилась со счета, потом обнаружила, что ее шеф все так же свеж и бодр, как и в начале церемонии, и успокоилась. Это было ледяное, ненормальное спокойствие, из разряда "либо убьется, либо покалечится", но Ольга отдавала себе отчет в том, что это единственная эмоция, которую она способна из себя выжать.
А потом случилось странное.
Он заболел. Это стало понятно еще вечером, когда он вернулся домой после рождественского бала в мэрии. Сама Ольга ехать туда отказалась, хотя приглашение было прислано на двоих - Ивар никому специально ничего не объяснял, но вел себя так, что в обществе их уже довольно давно считали парой, -- и он уехал один. А вернулся почти к полуночи, и от машины до крыльца его сопровождал водитель. Ивар спотыкался и шел, как слепой, пальто было распахнуто, рубашка на груди залита кровью. Он и теперь прижимал к лицу набитый снегом платок, розовые струи сочились сквозь пальцы, когда он, поддерживаемый Ольгой, поднимался по лестнице.
-- У меня в ящике стола визитка. Вызови врача.
Ольга долго накручивала телефонный диск, и в ухо из холодной трубки все текли и текли длинные гудки. Ей не было никакого дела до того, что уже ночь и быстрее будет вызвать обычную городскую "неотложку". Наконец в трубке что-то щелкнуло и мужской голос неприязненно и сухо сказал:
-- Слушаю.
Он приехал очень быстро, этот доктор, наверное, даже четверти часа не прошло. Ольга, закутавшаяся в шерстяной платок и оттого сразу сделавшаяся похожей на больную птицу, молча ходила за доктором следом - сперва в ванную, где он долго и тщательно мыл руки, потом на кухню, и только у дверей Иваровой комнаты ее остановили, сказав, что уж там-то ей делать точно нечего. И она осталась стоять на пороге, и не посмела возразить ни слова, как будто враз онемела.
-- ... Я искренне надеюсь на то, что хотя бы уж вы-то его не любите.
-- Что? - от неожиданности Ольга едва не поперхнулась.
Времени было глубоко за полночь, они пили чай на кухне вдвоем - она и врач, оказавшийся высоким желчным дядькой со странным именем, которое Ольга забыла сразу же, как услышала.
-- Просто... вам лучше бы уехать.
-- Это он вам так сказал?
-- Если бы он мог сказать мне хотя бы одно слово, я бы перекрестился и отправился домой спать с легким сердцем. Видите ли, барышня, вам нужно выбрать наконец что-то одно. А вы все никак... ни туда и ни сюда.
-- Какое это имеет отношение к его диагнозу?
-- Самое прямое. Поэтому давайте будем считать, что я дал вам совет, а вы его выслушали и приняли к сведению. И еще. Вызывать обычных врачей бесполезно. Это, я думаю, Ивар вам объяснил? Странно... Ну, так или иначе - всего доброго. Кстати, а чай заваривать вы совсем не умеете.
-- Да подите вы к черту! - крикнула Ольга.
Итак, он заболел. Это было странно... но объяснимо, по крайней мере. Это делало его как будто чуточку более человеком. Ольга думала обо всем этом, пока лежала в своей кровати и прислушивалась к тишине в доме, потом -- медленно одеваясь, спускаясь по лестнице вниз.
Ивар не вышел к завтраку, он не оставил никаких распоряжений, более того - дверь его комнаты оказалась заперта. Ольга в растерянности подергала бронзовую ручку, постучала в выкрашенную белой краской дверную панель. Изнутри не донеслось ни звука, как будто бы там никого не было. Но, тем не менее, Ольга была абсолютно уверена в том, что Ивар дома. Она еще какое-то время потопталась у порога его комнаты, попыталась поговорить с ним - ответом было глухое молчание, и даже фикус в коридоре, рядом с лестницей, источал презрение, видя Ольгины танцы.
Тогда она ушла на кухню, сварила себе огромную джезву какао с корицей, кардамоном и гвоздикой, а молока совсем чуть-чуть, как научила домработница Унга, -- и уселась за стол. За окном было морозно и тихо, воробьи и синицы скакали по заснеженным веткам.
Уже зима.
Куда исчезли целых шесть месяцев, как она могла не заметить этих дней, будто вычеркнутых из ее жизни? Куда вообще подевалась она сама? В кого она превратилась? В бледное пугало, послушную чужой воле куклу, которую так легко взять и переставить с полки на полку, убрать за ненадобностью в чулан или вовсе выбросить на помойку, если уж окончательно надоела!
Ольга сидела, пила какао и смотрела, как осыпается с ветвей иней. Потом оделась и вышла вон.
Улицы были пустынны, снег летел с низкого неба, медленно штриховал белым шпили костелов, яркие вывески принаряженных к праздникам магазинчиков, темно-зеленую хвою сосновых веток, которыми были укрыты клумбы.
Светящиеся огнями витрины, маленькие елочки на балконах домов, на козырьках зданий, протянутые над проспектами и переулками гирлянды... надо же, рождество! Из переулочков то и дело пахло то яблочным пирогом, то кофе...
А по улице Пилес ехала повозка, запряженная парой мохнатых латгальских лошадок, и повозкой правил гном - в красной курточке и колпаке, в полосатых длинных носках, обутый в деревянные башмаки, он поддергивал вожжи, потому что лошадкам было откровенно лень и хотелось куда-нибудь в тепло, хрупать овсом. Ольга, погруженная в свои горестные думы, так и застыла посреди дороги и едва не угодила под колеса.
-- Эй, панна, так и помереть недолго!