Арно Александра : другие произведения.

Фальшивка

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Разве можно быть готовым к войне? Конечно, нет. Не была к ней готова и Катя. Война ворвалась в её жизнь, в её мир, она пришла даже в её дом и её постель. Человек, которого она любила, ушёл на фронт, а перед этим бросил её с ещё неродившимся ребёнком. У него была невеста, у Кати - только она сама. И ей предстоит в одиночку противостоять войне. Впереди - неизвестность.
  1.
  
  
  
  Александровка, Крым.
  1941 год.
  
  
  
  Дядя Стёпа курил. Курил противную, не успевшую как следует просохнуть махорку, и это жутко раздражало Катю - едким дымом провоняли все сени. Чего она уже только не пробовала делать: и выветривала избу всю ночь, и вывешивала на стены пахучие пряные травы, и разбрасывала цветы душицы по полу. Всё без толку. Тошнотворный запах намертво въелся в старые бревенчатые стены.
  
  Несколько раз Катя пробовала уговорить дядю Стёпу не курить. Ну, или хотя бы курить на улице, во дворе. А ещё лучше - за забором, чтоб дым уж наверняка не долетал. Попервой дядя Стёпа соглашался, добросовестно выходил из избы и даже аккуратно тушил окурки в выделенной Катей пустой консервной банке, а потом всё возвращалось на круги своя. Не действовали ни уговоры, ни увещевания, ни угрозы спалить все его запасы махорки - стоило только дяде Стёпе опрокинуть в себя рюмаху-другую, как он забывал о своём обещании и снова поджигал скрученную из обрывка газетного листа самокрутку.
  
  - Фу, дядь Стёп! - громко возмущалась Катя. - Ну хватит уже! Всё ж провоняло!
  
  - А ты, Катюня, не нюхай, - простодушно отвечал дядя Стёпа, затягиваясь горьким дымом. - Выйди вон, воздухом подыши.
  
  Бабушке, которая последнее время почти не вставала с койки, дым, по всей видимости, не досаждал. Хотя, она почти всегда спала - сказывался и возраст, и одолевающие со всех сторон болезни. Болело у бабушки всё, от пяток до макушки, но жаловалась она редко, только просила каждый день заваривать ей какие-то целебные травки. Их она сама и насобирала в поле, когда ещё имелись силы ходить.
  
  Каждое утро начиналось одинаково: Катя наскоро умывалась в медном, почерневшем от времени тазике, заплетала густые золотистые волосы в толстую косу, заливала кипятком смесь травок, а потом принималась готовить кашу на завтрак. Пока настаивался бабушкин отвар, она успевала покормить кур, привязать коз на поле, подоить и выгнать пастись корову. А потом уже принималась кормить бабушку. Ела та мало, как цыплёнок, - клюнет и всё. Порой Кате приходилось уговаривать её съесть ещё хотя бы одну ложку.
  
  Ну а потом начиналась обычная круговерть бесконечных дел. То забор подправить надо, то крышу подлатать, то черенок для вил вместо старого обстругать, то стойла вычистить, то натаскать воды да выстирать бельё. Катя с трудом управлялась с хозяйством в одиночку, и к вечеру сил, как правило, не оставалось даже на то, чтобы донести голову до подушки - так и засыпала сидя на лавке в сенях. Поэтому когда внезапно нагрянул дядя Стёпа, брат почившего отца, она несказанно обрадовалась. И всё было бы хорошо, если б не его поганая махорка.
  
  Оказалось, что супруга дядю Стёпу недавно бросила и, по его словам, подалась с любовником куда-то на Урал. Жить одному ему было невмоготу, вот он и решил переехать к племяннице. Мужиком дядя был ответственным, работящим - такие в любом хозяйстве нужны, и Катя с облегчением переложила на его плечи большую часть изматывающей работы, с которой он справлялся на раз-два. Не прошло и двух месяцев, как прохудившаяся крыша в избе перестала течь, калитка в загоне больше не болталась на одной петле, а в нём самом появились новые деревянные поилки для скота. Теперь на Кате был только дом. Он справил уже не первый юбилей - кажется, его строил ещё Катин дедушка, но стоял всё так же крепко.
  
  Она накинула на плечи пёстрый платок и вышла во двор. Солнце уже давно закатилось за горизонт, над головой высыпали бесчисленные звёзды, воздух казался плотным и тягучим, как кисель. Тёплый ветерок трепал нежные розовые цветочки вьюнка, что нахально оплёл штакетины забора. Катя чуть постояла у калитки, присела на скамейку и откинулась на спинку, глядя в бездонную черноту ночи перед собой.
  
  - Что, Катеринка, скучаешь? - раздался вдруг над ухом голос.
  
  - Ой! - испугалась Катя и, вскочив, обернулась. Сердце зашлось в бешеном ритме.
  
  - Да не пужайся, дурёха, - добродушно засмеялся Женька Старцев, её сосед. - Я тебе плохого не сделаю.
  
  - Что ж ты подкрадываешься-то, как тать?! Так и заикой на всю жизнь останусь!
  
  - Не останешься. - Женя уселся на скамейку и закинул ногу на ногу. - Хорошо сегодня, да?
  
  - Ага. Как и вчера. Как и позавчера. Лето ж.
  
  Щёки горели, и Катя молча радовалась, что её скрывает темнота. Не хватало ещё, чтоб Женька догадался, что она к нему чувствует - стыда потом не оберёшься. К ней он относился по-дружески, как к однокласснице и соседке, а ухаживать предпочитал за Софьей Караваевой, кучерявой смешливой девчонкой года на три их младше. Катя ненавидела её всей душой, но поделать ничего не могла, только рыдала в подушку ночами да печально вздыхала, когда видела их вместе. В деревне поговаривали, что у них и свадьба скоро намечается, и сердце Кати рвалось на части от боли, когда она слышала эти слова. Свадьба... а она что же? За кого идти, если никто, кроме Жени, душе не мил? Не уживёшься ведь потом с нелюбимым. Так что лучше в девках и оставаться.
  
  Женя протянул ей простенький букет полевых ромашек и васильков. Катя вспыхнула.
  
  - Ты чего это?
  
  Он печально вздохнул.
  
  - Да ничего, Кать. Бери. Не пропадать же цветам.
  
  Катя взяла букет и сунула в него нос. Пахли цветочки сладко, с едва заметной, чуть терпкой ноткой. Она прижала их к груди и искоса поглядела на Женю, но в темноте не смогла различить эмоций на его лице.
  
  - Я же вижу, что случилось что у тебя.
  
  Он снова вздохнул, помялся, хмыкнул и вдруг признался:
  
  - Отказала мне Софушка-то.
  
  - Что? - не поверила своим ушам Катя. - Как отказала?
  
  - Ну вот так, взяла и отказала. Приходи, говорит, свататься на следующий год, а сейчас рано нам женихаться.
  
  - Ого! - протянула Катя, не сумев сдержать радостной улыбки. - Вот же какая!
  
  - Ну ничего, - продолжил Женя. - На следующий год опять пойду. Авось там уже не откажет, слово дала.
  
  На крылечко вышел дядя Стёпа. В пальцах дрожал уголёк вездесущей самокрутки. Он неспеша спустился по ступеням, подошёл к ним и встал рядом, облокотившись о забор.
  
  - Здравствуй, дядь Стёп. - Женя поднялся и протянул ему руку. - Как дела-то? Хорошо всё?
  
  - Привет, - улыбнулся в ответ дядя Стёпа. - Да помаленьку, твоими молитвами. Чего пришёл-то? - Он весело подмигнул и кивком указал на цветы. - Никак, свататься? Букетик вон приволок.
  
  - Да не, - отмахнулся Женя. - Как будто не знаете вы. С Софьей у меня отношения серьёзные.
  
  Катя совсем сникла. Она пыталась делать вид, что ей совершенно всё равно, растерянно теребя нежные цветочные лепестки, но получалось это плохо. Впрочем, никто на неё не смотрел.
  
  Дядя Стёпа снова затянулся и задрал голову к небу.
  
  - Ух какое! Бездонное! Вот прямо так... и полетел бы.
  
  Рассеянный свет луны струился по усыпанному звёздами небесному шёлку подобно сиянию тысяч свечей. Катя рывком встала со скамейки и грубо сунула букетик Жене.
  
  - На. Забери. Не нужно мне.
  
  И с этими словами решительно зашагала к крыльцу. Ею владела горькая обида разочарования. Ну не хочет, и ладно. Дурак, не понимает, как она его любит - да ни одна другая девка так любить не будет! Пусть женится на этой своей милой Софушке, Катя как-нибудь переживёт. А потом, когда он всё равно придёт к ней, выгонит с порога. И бранных слов наговорит. Обязательно. Ну а в том, что он точно придёт, она отчего-то ничуть не сомневалась.
  
  На следующий вечер Катя вдруг неожиданно для самой себя собралась гулять. Бабушка есть, как обычно, отказалась, и теперь крепко спала, укрытая одеялом до подбородка. Дядя Стёпа чинил расшатавшуюся табуретку. Катя завила свои длинные локоны и собрала их в красивую причёску, надела на шею яшмовые бусы, что остались от мамы, и лучшее из всех имеющихся у неё платьев - в крупную серую клетку, с глухим кружевным воротничком на пуговицах. На плечи накинула белый ажурный платок, а потом ещё добрых полчаса крутилась у зеркала, придирчиво оглядывая себя со всех сторон.
  
  Ну сегодня Женька увидит, какая она красавица! Не то, что Софья, эта сухощавая нескладная девчонка с плоской грудью и невыразительными бёдрами. Лицом Караваева походила на дохлую рыбу: впалые бледные щёки, выпуклые пухлые губы, маленький подбородочек и блёклый бесцветный взгляд. И что он только в ней нашёл, что сохнет как сумасшедший, аж других вокруг не видит? А Катя вон какая - статная, ладная, фигуристая, высокая, с сочными округлыми формами и румяными щеками. Дядя Стёпа так и говорил, мол, есть, на что посмотреть. Да за ней, считай, полдеревни увивается! Порог уже обили ходить свататься! Один только Женя на неё и не смотрит...
  
  Катя вздохнула. Увивается-то да, вот только отказывает она всем. Даже сыну председателя Алексею отказала, хотя жених тот ох какой видный, тоже не одно девичье сердце покорил. Алексей, правда, надежды не потерял и продолжал вовсю за ней ухаживать, но Катино сердце не дрогнуло ни единого раза. Она пыталась разбудить в себе хоть что-нибудь, хоть какие-нибудь чувства к этому парню, но оно оставалось глухо. Не любила она Алексея - вот хоть убей.
  
  На улицах уже собралась молодёжь. Кто-то весело наигрывал на гармошке, кто-то пел, отовсюду доносились взрывы смеха. Пришёл и Женя - вместе с Софьей. Увидев их, держащихся за руки, Катя чуть было не задохнулась - от обиды, от гнева, от боли, от подступающих к глазам жгучих слёз. Кое-как сдержав себя в руках, она нацепила на лицо фальшивую улыбку и принялась отплясывать какой-то задорный танец.
  
  - Ух! Ух! - задорно кричал кто-то. - Давай, Катерина! Ух!
  
  Когда она в очередной раз обернулась, Жени с Софьей уже не было. Катя остановилась. Дыхание срывалось от быстрых движений. Её место тут же заняла другая девушка, и теперь уже хлопки и подбадривание стали звучать для неё.
  
  Катя отошла в сторону и опустилась на мягкий ковёр травы. Её душили слёзы, грудь до боли, как в тисках, сдавливало. Хотелось кричать. Он даже не посмотрел на неё! Даже в полглазика не глянул! Как будто её тут и не было - только Софушку свою бесценную видит!
  
  Из темноты вынырнул Алексей и, плюхнувшись рядом с ней, стянул с курчавой головы картуз.
  
  - Чего пришёл? - неприветливо поинтересовалась Катя.
  
  - Просто, - растерялся он. - Гляжу, ты одна сидишь. Вот и подумал, что скучно тебе...
  
  Катя вскочила. Юбка мягко заколыхалась вокруг её стройных ног.
  
  - Да ничего мне не скучно! Понял?! Не скучно!
  
  И опрометью припустила по пыльной просёлочной дороге. Она не знала, куда бежит - просто бежала сквозь вязкую темноту. В ушах громом отдавались тяжёлы удары сердца, по щекам струились слёзы. Её нестерпимо жгли ревность и злоба, она неистово ненавидела весь мир. Да пусть оно всё пропадёт пропадом! Сгорит! Исчезнет!
  
  Под ноги попался камень, и Катя полетела на землю. Ладони и колени обожгло резкой болью. Она вскрикнула и распласталась в пыли, ударившись лбом. Из груди рвались судорожные всхлипы, и сдерживать себя у Кати больше не было сил - она разрыдалась как маленький ребёнок и стала молотить по земле руками.
  
  - Да чтоб она сдохла, эта твоя Софья! - завывала девушка. - Чтоб она сдохла! Сдохла!
  
  Через полчаса она, наревевшись до икоты, кое-как поднялась на ноги и устало поплелась к дому.
  
  ***
  
  
  Утром умерла бабушка. Сперва Катя не поняла - та спала, как обычно. А когда она подошла к ней со стаканом травяного отвара, увидела, как заострились внезапно черты лица, как запали закрытые морщинистыми веками глаза. Кожа приобрела землистый оттенок, рот чуть приоткрылся.
  
  Катя испуганно отпрянула, выронив стакан, и принялась хрипло звать дядю Стёпу. Он всё не шёл, а у неё в груди разливался мертвенный суеверный ужас, отвести взгляд от бабушки не получалось. Наконец в сенях раздались шаги, скрипнула дверь.
  
  - Чего орёшь дурниной?
  
  Катя повернула к нему голову и прижала обе ладони к груди, чтобы унять бешено колотящееся сердце. У ног валялись крупные толстые осколки стекла, растекалась лужа желтоватого цвета.
  
  - Ой! - выдохнула Катя. - Ой, дядь Стёп! Кажись, бабка-то того... померла!..
  
  - Тю! - испугался дядя Стёпа и кинулся к кровати.
  
  Через минуту стало ясно: бабушка и правда отошла в мир иной. Катя истерично рыдала, сжавшись в комок у печки и боясь даже поглядеть в сторону узкой койки, где лежала покойница. Дневной свет сочился в полузанавешенное окно и освещал её морщинистое лицо, которое стало похоже на восковую маску.
  
  - Что теперь делать? - всхлипывая, причитала она. - Что делать-то, дядь Стёп?
  
  Дядя Стёпа сидел на лавке и нервно смолил самокрутку. Катя впервые не ругалась на него за курево - сейчас ей было абсолютно всё равно.
  
  - Что-что, - вздохнул он. - Хоронить будем, как всех, не в поле же гнить вынесем. Отмучилась старая...
  
  Его слова вызвали у Кати новый взрыв истерики. Она заверещала, прикусив кулак, закачалась из стороны в сторону.
  
  - Да не ори ты! - сердито прикрикнул дядя Стёпа. - Ишь, развела тут мокротень! Что, мёртвых никогда не видала, что ль?
  
  Катя замотала головой.
  
  - Нет.
  
  - Нет! - передразнил её дядя. - Мамка когда твоя помёрла, что, не видала её в гробу?
  
  - Так то в гробу! - всхлипнула Катя.
  
  На похороны собралась вся деревня. Катя, с ног до головы закутанная в чёрное, тряслась, как осиновый лист на ветру. Она уже не боялась, но успокоиться никак не получалось. Отныне из родных у неё один только дядька и остался, сирота она теперь круглая. Из глаз катились крупные слёзы и капали на рубашку с кружевом на отворотах и наглухо застёгнутом воротнике. Люди едва слышно шептались между собой, подходили по очереди к гробу, чтобы попрощаться с покойницей. В свете солнца та почему-то выглядела по-другому, не так, как избе - словно бы просто уснула, и поэтому Катя никак не могла по-настоящему поверить в её смерть.
  
  Кладбище на всю деревню было только одно - за полуразрушенным католическим храмом. Когда-то его построили тут чешские и немецкие переселенцы. Тогда в Александровке была их слобода. А потом они уехали, и храм понемногу пришёл в запустение: обрушилась колокольня, отсырела каменная кладка, высокие стрельчатые окна затянуло пылью и паутиной. Туда бог знает сколько лет никто не заходил, разве что любопытные да детишки. Но спустя какое-то время и для них был закрыт вход в обитель латинского бога - из-за опасности обрушения двери заковали в стальные кованые решётки, и теперь длинные нефы пустовали. Потолок подпирали высокие колонны, а под ними вили свои гнёзда ласточки да грачи.
  
  На поминках дядя Стёпа напился, что называется, до поросячьего визга и упал с лавки, но и на этот раз Катя не стала его ругать, хотя ещё неделю назад обязательно высказала бы ему всё, что думает. Просто она ничего не думала. Её по рукам и ногам сковала дикая усталость, голова буквально разламывалась от жуткой боли, что опоясала затылок тугим незримым обручем.
  
  Дома она заварила крепкий чёрный чай и выкинула бабушкины травки. Следом за ними в мусор отправились и некоторые вещи: пара старых, выцветших кофт, залатанные и надставленные по низу юбки, дряхлое нижнее бельё. Катя без сомнений и сожалений завязала эти никому отныне не нужные пожитки в наволочку и выставила за забор. Оставлять постель, в которой испустила дух бабушка, она тоже не хотела, поэтому годную ещё, в общем-то, простынь постигла так же участь.
  
  У калитки со скорбным лицом топтался Женя. Увидев её, он стянул с головы картуз.
  
  - Чего надо? - грубо спросила Катя.
  
  - Да так... я... Кать... просто помочь чем-то могу, если надобно...
  
  - Не надобно.
  
  Она развернулась и зашагала к крыльцу. Женя нагнал её уже у двери и рывком развернул к себе.
  
  - Тяжело тебе, Катюха, знаю. Ты выплачься, авось оно и пройдёт.
  
  - Без тебя справлюсь.
  
  - Да что ж ты злюка такая? В избу-то хоть пустишь?
  
  Катя поколебалась.
  
  - Ну проходи, коль принёс тебя чёрт.
  
  В комнате коптила одна-единственная керосинка. Её желтоватый мягкий отсвет дрожал на бревенчатых стенах, маленький огонёк бесновался в тесном закопчённом стеклянном колпаке. Катя подкрутила небольшую ручку, и он вспыхнул, став в два раза большое. Тёмное пространство ожило.
  
  Женя потоптался в дверях, нерешительно переступил через порог и сел на лавку, сминая картуз в руках.
  
  - Чаю будешь? - резко спросила Катя.
  
  Он кивнул. Она поставила на стол два надколотых по краям стакана и плеснула в них чай. По цвету он напоминал тёмный янтарь. Заклубился маленьким облачком горячий пар.
  
  - Спасибо.
  
  Пили они молча, не глядя друг на друга. Женя отставил стакан и вынул из внутреннего кармана своего поношенного пиджака средних размеров бутыль с мутной жидкостью.
  
  - Самогон, - сказал он.
  
  - Ага, - хмыкнула Катя. - Вижу, что не вода. Зачем принёс?
  
  - Помянуть.
  
  Он взял с занавешенной тюлем навесной полки два чистых стакана и плеснул в каждый по щедрой порции "огненной воды". Катя отвернулась.
  
  - Не пью я.
  
  - Легче станет, отпустит, - пообещал Женя и всунул стакан ей в пальцы.
  
  Катя понюхала самогон, поморщилась, но всё же решилась и одним махом опрокинула в себя. До этого она пила спиртное только раз в жизни - на свадьбе подруги, и помнила, как быстро тогда опьянела. В хмельном тумане всё вокруг казалось весёлым, а вот утром Катя прокляла себя на все лады - в тело пробралась противная похмельная дрожь, болела голова, и малейшее движение глазами причиняло нестерпимую боль.
  
  Вот и сейчас её быстро утянул пьяный дурман. Мир закачался, пол под ногами внезапно превратился в зыбучие пески, стены затряслись. Храп дяди Стёпы стал будто громче и жутко действовал на нервы. Катя, шатаясь, встала и нетвёрдым шагом побрела к двери - кружилась голова, и хотелось вдохнуть свежего воздуха.
  
  Порог стал почему-то выше. Катя с трудом занесла ногу и, переступив его, вышла на крыльцо. Ночная прохлада коснулась разгорячённых щёк, окутала лёгким бархатным покрывалом. Позади избы до самого горизонта простиралось необъятное пшеничное поле, и Катя, усевшись на перевёрнутое вверх дном ведро, стала всматриваться в накрывшую его ночную темень.
  
  Деревня спала: ни единого огонька в окнах, ни голосов или неумолчного лая собак на улицах. Только она наедине с бездонной глубокой ночью. Выпитое практически на голодный желудок спиртное творило с Катей скверные шутки: ей казалось, что непроницаемая мгла вибрирует, сжимаясь вокруг неё, опутывает своей вязкой тиной.
  
  На плечо легла Женина рука.
  
  - Ну как? Полегчало?
  
  - Не знаю, - протянула Катя и икнула. - В голове шумит.
  
  Она встала и, развернувшись, натолкнулась на Женю. Тот машинально поймал её в объятия, и Катя тихо ойкнула от испуга. Ей ещё никто так крепко не обнимал.
  
  А дальше всё было как во сне. Она ощущала его губы на своих, руки жадно исследовали под платьем её молодое тело и бесстыдно задирали юбку. Катя не сопротивлялась: зачем? Она так давно этого хотела.
  
  Проснулась она в избе, на свой койке. Жутко трещала голова, набухший язык едва помещался в пересохшем рту. Катя кое-как поднялась, добрела до бадьи с водой и, зачерпнув полный ковшик сверкающей чистой жидкости, с жадностью выпила всё до капли. Пахло свежескошенной травой, пылью и прогнившими кое-где половицами. Запахи с непривычной остротой впивались в нос, и Катя невольно морщилась. Желудок судорожно сжимался, и из самых его глубин накатывали волны противной тошноты.
  
  Катя свалилась обратно на кровать и уткнулась лицом в подушку. Солнечный свет, что струился сквозь толстые стёкла на окне и ложился на пол золотисто-рыжеватыми осколками, резал глаза - до боли, до выступающих непроизвольно слёз.
  
  Её разбудил дядя Стёпа.
  
  - Катюнь, я в город съезжу, кой-что по хозяйству прикупить надо, - странным скрипучим голосом сказал он.
  
  Катя смогла только кивнуть в ответ. В затылке будто поселился некто с наждаком, и теперь безустанно полировал им внутреннюю стенку черепа, иногда переходя и на другие участки. Дядя Стёпа взял свою клеёнчатую торбу, с которой обычно ходил за покупками, и вышел за порог.
  
  На растущей под окном раскидистой липе звонко щебетали птицы. Катя отстранённо слушала их неумолчный клёкот, не думая ни о чём. И вдруг в голове колыхнулось смутное воспоминание: безлунная ночь, жаркий шёпот, липкая душная темнота, перевёрнутое ведро, влажные Женины губы и колкая, сладко пахнущую васильками и ромашками солома в сарае. Он расстёгивал на ней чёрную похоронную блузку, а она трепетала в его руках, отдавалась со всей возможной страстью - бесстыдно и развязно, как распущенная девица.
  
  Катя медленно села на кровати, сжимая виски пальцами. Нет, наверное, ей всё это приснилось... Но на груди и животе неумолимым доказательством реальности случившего темнели несколько фиолетовых пятен, что были оставлены жгучими поцелуями. Катя с недоумением и растерянностью оглядывала их. Как могло такое произойти?.. Она ведь не сошла с ума... Господи! Что теперь будет? Что о ней подумают?
  
  Дверь распахнулась. На пороге стоял дядя Стёпа, сжимая в руке пустую торбу.
  
  - Война, говорят, началась.
  
  ***
  
  
  Через несколько дней началась массовая мобилизация, и практически все мужчины уехали из Александровки на фронт, остались только юнцы, дети да старики. Когда собрался уходить и Женя, Катя подловила его у ворот дома и порывисто схватила за руку, но в глаза взглянуть не посмела.
  
  - Жень, - начала она, - поговорить я с тобой хотела...
  
  - О чём? - нетерпеливо осведомился он. - Быстрее только, воевать я иду.
  
  - Вижу. - Катя запахнула платок на плечах. - Успеешь, навоюешься. Я хотела... Ты в тот день что было, помнишь?
  
  Его брови сдвинулись на переносице.
  
  - В какой?
  
  - Как бабушка умерла.
  
  - Ну помню. И что? - Он говорил сухо и резко. - Сказать-то что хотела?
  
  Катя наконец решилась поднять на него глаза.
  
  - А то, что жениться нам в таком случае надобно.
  
  - Зачем?
  
  Она опешила. Как это - зачем? Женя приподнял за подбородок её лицо.
  
  - Катерин, ты ж умная, сама всё понимаешь. Есть у меня уже невеста, со мной вот поедет, где-нибудь в городе поженимся перед тем, как на фронт меня отправят. Согласие она дала. А ты мне на кой?
  
  - Ну как же!.. - задохнулась Катя. - Я ведь не хотела, я ведь...
  
  Слова не шли с языка. Она судорожно уцепилась за его локоть, хватая ртом воздух.
  
  - Катенька, меня тоже понять можно. Я ж живой, не оловянный какой-нибудь, не деревянный. А женские прелести передо мной маячут, так как тут устоишь-то?
  
  - Но я ведь люблю тебя, - от отчаяния вдруг призналась Катя.
  
  Из глаз брызнули горькие слёзы обиды и разочарования. Почему он говорит все эти ужасные вещи? Чем она заслужила подобное?
  
  - А я тебя нет, - хмыкнул Женя. - Фальшивка ты, Кать. Вроде как настоящая, а приглядишься: фальшивка. Сколько вокруг тебя парней увивается, по пальцам не пересчитать. Думаешь, я не догадался, что у тебя со всеми ними было? Притворяешься только хорошей, а так - порченая фальшивка.
  
  Катя отшатнулась. Его жестокие слова ударили в сердце ножом и безжалостно раскромсали его на куски. За что он так с ней?.. Больше всего на свете она хотела, чтобы земля прямо сейчас разверзлась под ногами и полностью поглотила её. Стыд, унижение, обиду, страх - вот что чувствовала Катя.
  
  Женя обошёл её и зашагал по пыльной дороге к полуторке, которая должна была довезти их до ближайшего военкомата, а Катя так и осталась стоять у забора. Руки повисли безжизненными плетьми, в голове билась одна-единственная мысль: опозорена. Как в глаза теперь людям смотреть? Но ещё страшнее было то, что Женю она потеряла навсегда.
  
  Полуторка глухо зарычала мотором и вырулила на главную улицу. Сельчане махали ей вслед, прощаясь со своими братьями, мужьями, сыновьями, а Катя всё стояла и стояла посреди улицы. По щекам струились слёзы, но она даже не пыталась их утереть. Весь мир внезапно рухнул, рассыпался в прах, словно пепел.
  
  Дядя Стёпа, которого не призвали в армию по возрасту - ему было пятьдесят восемь лет - сразу заметил, что с племянницей происходит что-то неладное, но сколько бы он ни допытывался, Катя молчала, словно воды в рот набрала.
  
  - Ходишь чернее тучи, - ворчал дядя. - И не говоришь ничего. Из-за бабки, что ль? Или из-за войны?
  
  - И из-за бабки, и из-за войны, - буркнула Катя.
  
  Поскорей бы отстал со своей тревогой и расспросами, ну ей-богу, и так тошно до такой степени, что хоть ложись и помирай.
  
  - Дак ты не боись! - попытался ободрить её дядя Стёпа. - Бабке оно и пора было прибраться, а война не вечная, кончится когда-нибудь.
  
  Ах, если бы он знал правду - ту, которая страшнее и войны, и смерти вместе взятых! Катя закусила губу, чтобы сдержать рвущееся из груди рыдание, и зажала нос пальцами. В чёрной пасти печки булькал в котелке грибной суп, шкворчала овсяная каша с куриным мясом, пыжился румяными блестящими боками капустный пирог. Катя вытащила его деревянной лопатой и скинула на покрытое вышитым красной нитью рушником блюдо.
  
  - Ешь, дядь Стёп.
  
  - Чего это опять глаза на мокром месте? - наигранно весело спросил он и перекрестился. - Ну вот тебе крест, таких плаксивых баб, как ты, ни в жизть не видал!
  
  Однажды утром, когда Катя, как обычно умывалась из потемневшего медного тазика, её вдруг схватил приступ тошноты - липкой, удушливой. Она волной подступила к горлу и встала комом. Катя уронила полотенце и, выскочив на улицу, бросилась на огород, где её вывернуло прямо на грядку со свёклой.
  
  Сперва она думала, что отравилась чем-то. Тошнота не отступала весь день, а вдобавок к ней неприятно тянуло в животе и болела грудь. Даже мысли о еде вызывали новый приступ рвоты, и Катя так и не смогла проглотить ни крошки до самого вечера.
  
  Дядя Стёпа молча наблюдал за ней, а когда она вышла на крылечко подышать свежим воздухом, направился следом.
  
  - Ты беременная, что ль? - раздался за спиной его голос.
  
  Катя чуть было не подпрыгнула от испуга и, развернувшись, испуганно глянула на него.
  
  - Ты чего, дядь Стёп? Рехнулся? Не беременная я.
  
  Из глубины души стал медленно подниматься страх. Он, как и противная тошнота, накатывал волнами, накрывая её с головой и засасывая в свою бездонную пропасть. Она глядела на дядю расширившимися глазами.
  
  - Не первый десяток живу, баб беременных видал уже, - не отступался дядя Стёпа. - Признавайся, от кого забрюхатела?
  
  Катя не выдержала, бросилась ему на шею и отчаянно зарыдала, путано объясняя, что произошло. Дядя ласково гладил её по заплетённым в две косы волосам.
  
  - Ты меня только не ругай, дядь Стёп, не брани, - захлёбывалась слезами Катя. - И так на душе муторно, хоть волком вой!
  
  - Да куды ж ругать-то, - проворчал тот.
  
  До глубокой ночи они обсуждали, что делать дальше. Катя боялась. Боялась презрения людей, боялась получить позорное клеймо потасканной девицы, и дядя Стёпа предложил ей переехать в его деревню, что находилась под Керчью. Мол, там и дом добротный, и море ближе, да и деревня больше, аж на три тысячи дворов. Там, дескать, даже не все жители друг друга знают, а уж из таких отдалённых деревень, как Александровка, и подавно даже никакие слухи не доходят. И Катя согласилась, хоть и не хотела оставлять обжитое и благоустроенное место, но всё лучше так, чем стать в глазах односельчан нехорошей, падшей женщиной.
  
  Она ещё не знала, что совсем скоро никому и дела не будет ни до неё, ни до её беременности.
  
  Осенью война тяжёлой огненной тучей ворвалась и в Александровку. Немцы вели себя развязно и по-хозяйски: уводили со дворов скот и птицу, вытаптывали с таким трудом выращенные овощи и фрукты, разоряли виноградники и бахчи, вывозили грузовиками запасы зерна и пшеницы. Они походили на стаю голодной саранчи - после них не осталось ничего, кроме запустения и разрухи. Не меньше десятка домов были сожжены, половину жителей - тех, кто посмел им сопротивляться - расстреляли, а после запретили всем выходить за пределы деревни.
  
  В помещении сельсовета они устроили свою комендатуру и вместо красного флага с серпом и молотом повесили над входом другой - тоже красный, но со свастикой. Целыми днями по улицам тарахтели их мотоциклы, шныряли солдаты с автоматами. Они нагло входили в любой дом, могли избить палками за что угодно - за взгляд, слово, движение, и Катя боялась их до икоты.
  
  У неё уже наметился небольшой животик. Она скрывала его под шалью, обвязывая её концы вокруг раздавшейся талии, и старалась как можно меньше выходить из дому, чтоб на глаза никому не попадаться. Встретит кого из односельчан, так позору ведь не оберёшься! А потом к ним в дом пришли два немца. Один высокий, плечистый, с хмурым колким взглядом, второй низенький и юркий, как мышка. Его глаза проворно обшарили избу, с интересом задержались на самоваре.
  
  - Мьи бьюдем здес жить, - с таким сильным акцентом сказал он, что Катя не сразу поняла слова.
  
  - Здесь? А мы где ж тогда будем?..
  
  Немец зло отмахнулся от мухи и указал вытянутой рукой на дверь.
  
  - Фон!
  
  Им с дядей Стёпой пришлось переселиться в пустующий амбар - всё зерно уже давно выскребли и увезли, чтобы печь из него хлеб для фашистских солдат. Никаких вещей взять из дома не позволили, и спать им пришлось на голом полу, отчего утром спина стала деревянной, как доска.
  
  - Ну ладно я, - возмущённо ворчал дядя Стёпа, - а ты-то? Взять беременную бабу и выгнать на улицу спать, вот же, твари, до чего бесчеловечные-то, а!
  
  В то же утро новые жильцы убили их пса Пушка - спустили с цепи, сделав из него живую мишень, и оттачивали мастерство стрельбы. Минуты через три его звонкий лай оборвал звук выстрела, и Катя сжалась в комок в углу амбара. Господи, ну что ж за нелюди!
  
  Когда фашисты скрылись в доме, она тихонько выбралась и неслышно подкралась к лежащему ничком в пыли псу. Он был мёртвым: мутные глаза смотрели в никуда, на впалом боку и под ухом темнели запекающейся кровью пулевые отверстия. Катя принесла кусок мешковины и завернула в него бездыханное собачье тело, а когда уже было взвалила на плечо, дверь избы распахнулась и её пробуравил жёсткий немецкий взгляд.
  
  - Кьюда?
  
  - Ну так, - испуганно залепетала Катя, - закопать же надо псину-то. Что ж, тут ей лежать, гнить?
  
  Фашист двумя широкими шагами преодолел разделяющее их расстояние, выхватил край собранной в узел мешковины у неё из рук и откинул в сторону.
  
  - А-а... поньимать! - Он мотнул головой. - Идьи!
  
  Катя взяла прислоненную к стене сарая штыковую лопату, снова собрала мешковину в узел и взвалила на плечо. Она похоронила Пушка на разорённом пшеничном поле, заровняла ногами небольшой холмик. Сухая, выжженная жарким крымским солнцем земля разваливалась на большие комья, рассыпалась в пыль, и ей стоило больших трудов выкопать неглубокую ямку. Да ещё и погода стояла знойная, и пот катился по лицу солёными ручьями, впитываясь в воротник.
  
  Немецкие порядки наводили ужас. Любимым занятием захватчиков были убийства - косили всех, кто попадался под руку, многих увозили куда-то в крытых грузовиках целыми семьями. Фашисты говорили, что они едут к новой счастливой жизни, без красного террора, где за работу им будут платить достойно, и где их труд будет цениться более чем высоко - в Германию. Только вот насиженных мест люди добровольно покидать не хотели, поэтому к светлому будущему их выталкивали буквально силой, под дулами автоматов. И Катя боялась, что в один день в таком же грузовике увезут в Германию и её. А какая там хорошая жизнь может быть, если они тут вон как зверствуют? Там, поди, ещё хуже.
  
  Ещё неделю они с дядей Стёпой ютились в амбаре. Ещё через неделю фашисты вдруг решили переселиться в другой дом, и они смогли вернуться. Бабье лето заканчивалось, небо всё чаще затягивало мрачными серыми тучами, разбушевался вовсю северный ветер. Следом пришли зловещие осенние грозы, и по улицам Александровки чёрными реками потекла грязная вода. Катя всё больше раздавалась в фигуре, округлившийся живот уже невозможно было скрыть под платком. Впрочем, за ворота она практически не выходила, боялась. Да вдобавок ещё и стало сильно тянуть поясницу, болели и опухали ноги.
  
  Еды не было совсем, и питались они чем придётся - корешками да остатками запасов, которые немцы не взяли, побрезговали. В ход теперь шёл и корм для скота, тем более, что кормить им стало некого: корову и коз немцы увели ещё в летом, кур, гусей и индюков перебили. Дядя Стёпа каждый день ходил на колхозное поле, что наковырять из сырой от частых дождей земли зёрнышки. Катя молола их на жерновах и пекла из полученной муки хлеб. Иногда получалось добыть даже целых две жмени зерна или выкопать подвявшие и сморщенные, но ещё годные в пищу овощи - морковку или капусту. А соль стала для них драгоценностью, её было не сыскать за много километров вокруг.
  
  С началом ноября осеннюю промозглую сырость сковали инеем первые заморозки, лужицы покрылись тонюсеньким слоем голубоватого льда. И дядю Стёпу повесили за попытку украсть фасоль на немецком продовольственном складе. Они вывели его к католическому храму, где заранее соорудили из брёвен виселицу, громко зачитали обвинительный приговор, заключили, что за воровство у великого Рейха унтерменш должен понести заслуженное наказание, и полицаи накинули ему на шею петлю из каната. На поросшем седой щетиной лице алели кровоподтёки и ссадины от ударов, на рваной одежде засохла заскорузлыми бордовыми пятнами кровь. Он стоял в кузове немецкого грузовика с откинутым сзади бортом. Стоял прямо, с гордо поднятой головой, а когда Катя поймала его взгляд, улыбнулся.
  
  Немецкий солдат запрыгнул в кабину и завёл мотор, грузовик рванулся с места, и дядя Стёпа потерял опору под босыми ногами. Катя в ужасе отвернулась и прижалась лбом к внутреннему сгибу локтя, и тут же кто-то заботливо обнял её за плечи.
  
  - Правильно, не смотри, - прошамкал старушечий голос. - Не смотри, девонька. Не надо.
  
  Катя развернулась и побежала прочь. Под подошвами поношенных штиблет жёстко хрустел первый снежок, из печных труб вился белый дымок и стелился над деревней редким рваным облаком.
  
  Вот она и осталась одна в целом мире. Катя закрывала разрумянившееся на морозе лицо руками в вязаных варежках и горько плакала, прикусив зубами толстые нитки. Их убивают без суда за горсть фасоли; что же будет дальше?
  
  ***
  
  
  Похоронить дядю Стёпу немцы ей не разрешили, сказали, что он будет болтаться в петле до тех пор, пока не сгниёт до костей - чтобы другие сельчане видели его и знали, чем грозит воровство. Чтоб, так сказать, неповадно было. Умолять Катя не стала, просто ушла. Что толку с ними разговаривать? Они нелюди, ничего ведь не понимают. Просто к католическому храму она больше не ходила.
  
  Не заставила себя ждать и зима. Александровку накрыло белым снежным покрывалом. Под Севастополем и Балаклавой грохотали бои - Красная Армия продолжала держать оборону. Иногда с фронтов прорывались вести: немец подошёл к Москве, идут затяжные бои на подступах к Сталинграду, оккупированы Краснодар, Ростов, Курск, Ставрополь, Элиста. Напирали гитлеровцы с ужасающим натиском, и потери Красной Армии были неисчислимы. Немцы же с уверенностью утверждали, что Москву их войска уже заняли, а Сталина расстреляли. Только вот никто верить им не желал.
  
  Сельчане помирали от голода и болезней. Единственная на всю Александровку фельдшерица ещё летом вместе с мужчинами ушла на фронт санинструктором, и заниматься лечением стало некому. Катя со страхом ждала начала родов - кто ей поможет? - но предпочитала отметать от себя эту мысль. Проблемы нужно решать по мере их поступления. Вот начнутся роды, там и посмотрит, что делать. А покуда нужно подумать, где еды раздобыть.
  
  Каждый день она ходила пешком в районный центр - попрошайничать. Там, конечно, люди тоже голодом сидели, но иногда жалели беременную, давали кусок хлеба или муки. На том Катя и жила. А к январю отяжелела настолько, что сил добираться до райцентра уже не было - с трудом по двору-то ходила. "Неужели двое будет?" - думала она. Живот был настолько большим, что там легко могла уместиться и двойня, и даже тройня.
  
  Голод заявлял о себе сразу после того, как она открывала утром глаза, и не успокаивался до ночи, а утолить его было нечем. Катя сдирала кору с деревьев и варила из неё жиденькие похлёбки, но этого было настолько мало, что вскоре её оставили последние силы. Щёки ввалились, из-под кожи проступали суставы, под глазами пролегла синева. Без конца кружилась голова. И тогда, затолкав куда подальше громко кричащую гордость и собрав в кулак всю свою решимость, она пошла к немцам - проситься на работу. Поговаривали, что они выдавали пайки: тушёнку, шоколад и хлеб. Впрочем, особых надежд Катя не питала. Скорее всего, погонят взашей, даже и на порог не пустят.
  
  Но внезапно её приняли - поломойкой в комендатуру. Бабку, что следила тут за чистотой до неё, выгнали. Плохо она мыла, грязь по углам оставляла, пыль. В тот же день Кате вручили ведро и тряпку и приказали начисто вымыть пол по всему зданию, и она с радостью принялась за работу, с яростью и усердием натёрла старый поцарапанный паркет практически до блеска, и вечером ей действительно выдали буханку хлеба из муки грубого помола и банку немецкой тушёнки.
  
  Молоденький солдат на продовольственном складе, брезгливо морща свой длинный нос, сунул ей драгоценные продукты и указал на дверь. Катя поспешила ретироваться, прижимая тушёнку с хлебом к груди, а на следующий день снова явилась на работу.
  
  Немцы, занятые своими делами, не обращали на уборщицу внимания, только часовые со скуки и от нечего делать порой разглядывали её. Катя стойко терпела их взгляды, хотя они были ей неприятны, даже омерзительны, старалась не слушать немецкую речь и не смотреть на них. Ей требовалось только одно: сделать свою работу, получить паёк и уйти.
  
  Так и прошёл конец января и март. Зазвенела весна, зажурчала весёлыми ручейками, сходил понемногу снег, небеса очистились и засияли, а из проснувшейся земли стали пробиваться первые ростки травы. В одну из холодных ещё ночей в окно избушки негромко постучали. Катя испуганно приподнялась на локте и вслушалась в окутанную мглистой тьмой ночную тишину. Приснилось?.. Стекло снова задребезжало, и она подпрыгнула как на пружине и подбежала к подоконнику. У окошка маячила тёмная фигура.
  
  Катя поколебалась, но всё же распахнула створку.
  
  - Кто там?
  
  - Хозяйка, - донёсся из темноты хриплый надломленный шёпот, - пусти переночевать, утром уйду.
  
  Сердце отбивало бешеную чечётку. Катя вгляделась во мглу, но разобрать ничего не смогла.
  
  - Ты кто?
  
  - Свой я.
  
  Она неслышной поступью подкралась к двери и открыла её на щёлку. Тень двинулась к ней, и через несколько секунд перед ней предстал измождённый парень с перемазанным лицом и в драной шинельке с обгоревшей полой. Ушанка тоже была опалена огнём.
  
  Катя поманила парня рукой, и он юркнул в сени, а она плотно притворила дверь и набросила крючок.
  
  - Ну?
  
  - Свой я, - повторил он. - Советский.
  
  - Сюда как попал?
  
  Катя боялась. А вдруг немцы уже знают про него? Что, если через минуту они вломятся сюда и расстреляют обоих на месте? Ночь дышала звонкой тишиной, ни единого шороха, никаких звуков. Александровка спала крепким сном, но зажигать лучину она всё равно не стала - комендантский час. Не дай бог полицайский патруль увидит свет в окне.
  
  - Из-под Севастополя пришёл.
  
  - Пёхом, что ль?
  
  Парень кивнул и тяжело привалился к стенке. По лицу крупными каплями струился пот.
  
  - Хозяйка, мне б воды...
  
  Катю осенила догадка.
  
  - Да ты никак раненый, - ахнула она и засуетилась: - А ну давай, проходи в хату, щас перевяжу тебя.
  
  Парень послушно прошёл в комнату, по-стариковски сгорбившись, опустился на табуретку. Катя поспешно открыла старый бабушкин сундук, выудила какие-то тряпки и принялась рвать их на широкие длинные полосы, потом набрала в закопчённый котелок воды и поставила на тлеющие в печке красные угли. Лекарств у неё не водилось уже давно, поэтому после того, как раны были тщательно промыты от глины, она просто туго перевязала их тканью.
  
  - Спасибо, - шепнул парень своими бледными, растрескавшимися губами.
  
  Было видно, что и промывание, и перевязка причиняют ему жгучую боль, но он не издал ни единого звука, только морщился, сцепив крепко зубы. Катя вытащила из тайника за печкой две банки немецкой тушёнки, что умудрилась сэкономить, и большой ломоть чуть зачерствевшего хлеба.
  
  - На, ешь. Сил, небось, никаких совсем нет.
  
  Парень жадно накинулся на нехитрое угощение и за минуту за обе щёки уписал всё. Пока он ел, Катя напряжённо думала, куда его спрятать. Немцы могут зайти в избу в любой момент, и если они обнаружат тут советского солдата, с жизнью можно будет попрощаться.
  
  - Тебя как зовут-то хоть?
  
  - Виктор, - с набитым ртом ответил он.
  
  - А я Катя. - Она подпёрла подбородок ладонью. - Что мне делать-то с тобой, Вить?
  
  - А вы не переживайте, я уйду. Вот прямо сейчас... доем только.
  
  - Нет уж, - не согласилась Катя. - Далеко пойдёшь-то? Две пули вон в ноге сидят.
  
  Он помотал головой.
  
  - Нет их там. Ещё в лесу вытащил.
  
  - Ну и хорошо. А идти всё равно не пойдёшь. Немцы кругом, убьют. Спрячу я тебя куда-нибудь.
  
  Она нагрела ещё два ведра воды и, перелив в глубокое деревянное корыто, поставила в отгороженный пёстрой занавеской угол, чтобы он помылся, а сама вышла на крылечко. Было зябко, но обратно в избу за шалью Катя возвращаться не стала.
  
  Небо затянуло предрассветными сумерками, где-то сердито лаяла собака - звонко, словно в пустую бочку. Катя зевнула и поёжилась. Босые ступни холодили доски крыльца, свежий утренний воздух пощипывал за уши и нос.
  
  Спать Виктора она уложила на лавку, постелив старенькое, но чистое постельное бельё, а сама подошла к окну. В воздухе повисла мглистая рассветная дымка, но первые лучи солнца уже разгоняли её. Александровка просыпалась: звучали в тишине голоса, скрипнула в соседском дворе калитка, заблеяли вразнобой козы. Куда же спрятать своего нежданного гостя, да так, чтоб ни немцы, ни полицаи не пронюхали?
  
  Катя мысленно перебирала все варианты. Амбар? Нет, туда могут заглянуть в поисках припасов, которые сами же и утащили. Сарай тоже не годится - недавно один особо дотошный и очень противный немчик основательно его обшаривал на предмет прячущихся партизан, даже солому всю сантиметр за сантиметром железным прутом попротыкал. А вдруг опять явится? Погреб? Катя задумалась на секунду, но потом отмела и эту идею. Во-первых, там холодно доже летом, а во-вторых, кто-нибудь обязательно заглянет. Полицаи шныряли по деревне днём и ночью, шарили по подвалам и домам, выискивая, что у кого ещё можно по приказу своих фашистских хозяев отнять. В угоду им они даже хлам разный, и тот позабирали, а уж если советского солдата найдут...
  
  А что, если прятать его в колодце? Воды там давно уже нет, пересох, а немцы туда посмотреть вряд ли догадаются. Днём Виктор вполне может сидеть там, а ночью будет выбираться, чтоб поесть да согреться.
  
  В шесть часов Катя разбудила его и стала собираться на работу в комендатуру, закутала голову тёплым платком, застегнула на животе поношенное суконное пальто, влезла в валенки. Проснулся Виктор сразу же, едва она только тронула его за плечо, и испуганно воззрился на неё.
  
  - Не немцы, - прошептала она. - На работу мне надо. А ты давай одевайся, я тебя в колодец спущу.
  
  - Куда? - изумился Виктор.
  
  - В колодец, - повторила Катя и хмуро добавила: - Нету других мест, где искать эти ироды не станут. До вечеру посидишь, опосля вытащу.
  
  Виктор возражать не стал, молча и быстро собрался, нацепил дядь Стёпину фуфайку и ушанку, обмотался стёганым одеялом, что она дала ему, чтоб не замёрз вконец. Катя тем временем принесла из сарая трухлявую лестницу и поставила в колодец.
  
  - Только тихо сиди, - предупредила она его перед тем, как уйти.
  
  Снег сошёл уже почти полностью, превратившись в стылую воду. Набухшая мокрая земля комьями приставала к валенкам, накрапывал мелкий, колкий весенний дождик. В комендатуре ещё никого, кроме часовых, не было. Катя повесила своё пальтишко в чулане на вбитый в стену гвоздик - раздеваться в других помещениях ей не позволяли - схватила ведро и швабру и потопала за водой.
  
  Когда она домыла уже почти все кабинеты, заявились немцы. Впереди шёл незнакомый на лицо высокий мужчина в зеленовато-серой форме с серебристыми, заплетёнными в косички погонами. На фуражке блестел череп с двумя скрещенными костями. За ним спешил Фридхельм Кляйбер - начальник Александровской комендатуры, суровый, жёсткий и несговорчивый фашист, любимым развлечением которого были допросы. А следом показался в дверях Сенька Гарашов, Катин бывший ухажёр, а ныне полицай. Он гордо шествовал по коридору, таща за спиной винтовку и сверкая белой повязкой на правом рукаве.
  
  Катя прижалась к стене, чтобы пропустить эту маленькую процессию, сжимая в пальцах ручку ведра с грязной водой. Внезапно мужчина остановился и окинул её с ног до головы таким взглядом, что она невольно съёжилась, а потом повернулся к Кляйберу и сказал несколько слов на немецком. Тот ухмыльнулся и согласно кивнул, после чего они скрылись в кабинете.
  
  - Знаешь, чего он сказал? - Сенькино лицо расплылось в довольной дебильной улыбке. - "Ну и народ эти русские, плодятся, как тараканы".
  
  Кате отчаянно захотелось плюнуть в него, но она только презрительно фыркнула:
  
  - Иди, куда шёл, переводчик хренов.
  
  Но уходить он явно не собирался. Уцепив Катю за локоть, он увлёк её к чулану, быстро-быстро шепча на ходу:
  
  - Этот мужик, который приехал, это эсэсовская шишка. Партизаны у нас завелись, искать будут. Там на улице целая дивизия этих упырей. Поняла?
  
  - А я-то тут при чём? - наигранно холодно и спокойно осведомилась Катя, хотя сердце зашлось в нервной дрожи. Неужели так быстро про Виктора прознали?
  
  - А при том. - Сенька остановился, взял её за плечи и открыто посмотрел прямо в глаза. - Ты не думай, что я немцам служу. Подпольщик я. - Он быстро огляделся по сторонам и продолжил: - Так что, если знаешь что, лучше скажи, чтоб потом худо не было.
  
  Биение сердце ощущалось уже в горле, но внешне Катя сохраняла полное спокойствие.
  
  - Да не знаю я ничего.
  
  - Ладно. Но если узнаешь что, обязательно расскажи.
  
  Он отпустил её, и она поспешила скрыться с его глаз, кипя от справедливого негодования. Вот же сволочь какая, а! Нашёл дурочку! Думал, поверит его россказням про подполье! Ага! Фигушки! Фашистский прихвостень - вот он кто, а не подпольщик! Он же, едва только немцы заявились, побежал к ним, поджав хвост! А теперь себя обелить решил? Или посчитал, что она купится на эту его бездарную хитрость? Не выйдет!
  
  Когда Катя уже собиралась домой, часовой, что дежурил на посту у кабинета, сказал на плохом ломаном русском, чтобы она помыла пол ещё раз. Катя раздражённо передёрнула плечами, но всё же пошла обратно в чулан за ведром. Опять, небось, всё пеплом от своих вонючих сигарет закидали. Спину ломило, очень хотелось присесть, да ещё и ноги распухли и заболели. Немцы - гады, работы она делает с каждым днём всё больше, а паёк не только не увеличили, но ещё и урезали. Того и гляди, только хлеб и станут давать, и то по полбуханки.
  
  Катя со вздохом набрала полное ведро воды на колонке за комендатурой и потащилась обратно. У двери кабинета грохнула ведро на пол, отёрла со лба пот тыльной стороной ладони. Часовой с нескрываемым любопытством пялился на неё, и она дерзнула глянуть на него в ответ. Тот отвёл глаза в сторону, а она робко постучала по филёнке костяшками пальцев.
  
  - Йа! - раздалось оттуда.
  
  Катя потянула на себя ручку и заглянула в залитое ярким утренним солнцем помещение. Только что натёртый пол и правда покрывал серый слой пепла, а Кляйбер попыхивал сигаретой, стоя у стены с картой.
  
  Катя приподняла ведро.
  
  - Вот, товарищ герр комендант, помыть пришла.
  
  - А! - отозвался тот. - Йа, йа. Хер шмутциг.
  
  Мужчина, которого Сенька назвал эсэсовской шишкой, молча наблюдал за ней. Катя засучила рукава и принялась полоскать тряпку, потом намотала её на швабру. Руки раскраснелись от ледяной воды и стали похожи на лапы хищной птицы.
  
  Они молчали, пока она старательно, до блеска натирала пол, елозя тряпкой по исцарапанному паркету, только перекинулись парой коротких фраз. Немецкого Катя не понимала, потому не обращала на них внимания. Её дело нехитрое - навести чистоту, а со своими фашистскими делами пусть уж сами разбираются. Поняла она только два слова: "руссише" и "зольдат". Наверное, планируют, как победить русских солдат. Катя усмехнулась про себя. А никак! Всё равно по шеям, им, свиньям, надают!
  
  Кляйбер направился к двери, стуча сапогами по только что вымытому полу. Паркет протяжно вздыхал, ахал и охал под его тяжёлой поступью. Он распахнул створку, что-то сказал часовому и сдёрнул с вешалки шинель. Эсэсовец встал и двинулся за ним. Под окном затарахтел мотором чёрный глянцевый автомобиль. Катя разогнулась и с любопытством посмотрела на него. Ей редко доводилось видеть автомобили - в деревне передвигались преимущественно на подводах, а в городе она никогда не бывала, если не считать райцентра. Ребятишки с гомоном бежали за ним, пытаясь перегнать друг друга, и их звонкие голоса разносились на всю округу.
  
  Громко хлопнула дверь, и Катя вздрогнула и снова принялась за работу. Шаги немцев затихли в коридоре. Когда она уже почти закончила, её взгляд вдруг наткнулся на свёрнутый в четыре раза лист бумаги. Он неприкаянно валялся у самого порога, и она, не думая, подняла его и развернула.
  
  Всё было написано на немецком, длинными заковыристыми словами с обилием согласных букв, и разбито на столбцы под номерами. Чуть ниже красовался начерченная от руки карта Александровки и прилегающих окрестностей, а прямо на ней синела чернилами круглая печать с раскинувшим крылья орлом - фашистским гербом.
  
  Не зная, зачем, Катя спрятала бумажку за пазуху, подхватил за тонкую ручку ведро, взяла швабру и вышла.
  
  - Всё! - сказала она часовому. - Помыла.
  
  Он широко заулыбался. "И что смешного тут нашёл?" - раздражённо подумала Катя. Улыбается он, ишь ты, радуется, поди, что война идёт.
  
  Когда стемнело, она вытащила Виктора из колодца. Его била крупная дрожь, губы чуть посинели, на длинных ресницах висели капельки воды - пополудни прошёл короткий стремительный дождь. Катя завела его в дом, разожгла печку, насыпала в закопчённый чугунок выменянной на тушёнку сморщенной прошлогодней картошки.
  
  Катя порылась в шкафу с одеждой, выудила шерстную рубаху и штаны.
  
  - На вот. Околеешь ещё.
  
  Виктор с благодарностью посмотрел на неё, и принялся стаскивать с себя насквозь вымоченную одежду. Она отвернулась, хотя успела заметить его налитые силой мускулы и крепкую грудь.
  
  - А вы, Катя, одна живёте?
  
  - Одна.
  
  - Муж ваш пишет, наверное?
  
  Катя вздохнула.
  
  - Да какой там, ты что. Война ж кругом, кто письма-то развозить будет... Да и нет у меня никакого мужа.
  
  Он сконфуженно хмыкнул. Катя хотела ещё что-то сказать, но внезапная боль заставила её схватиться за живот и согнуться.
  
  - Что такое? - забеспокоился Виктор.
  
  - Ой... - испугалась Катя. - Вить, я это... ой...
  
  Её скрутил новый приступ боли. Она сдавленно зарычала, крепко сжав зубы, кое-как опустилась на лавку и вцепилась одной рукой в её край. Виктор застыл посреди комнаты немым изваянием.
  
  - Ой... Вить, кажется, наружу он просится...
  
  - Кто? - не понял он.
  
  - Ну не я ж! Ребёнок, кто!
  
  - Делать-то что?!..
  
  Катя сама не знала, что делать, она просто корчилась на скамейке, изо всех сил сдерживаясь, чтобы не закричать во всё горло. Прошиб холодный липкий пот и теперь пеленой заливал глаза, живот сильно тянуло, а младенец внутри яростно толкался, пробираясь в этот мир.
  
  Виктор носился вокруг, как индюк с отрезанной головой. Катя, кое-как сообразив, велела ему набрать воды из бадьи и нагреть её, взять из шкафа что-нибудь, во что можно завернуть ребёнка. Он распахнул дубовую дверцу и трясущимися руками выгреб с полки всё, что там было. На полу образовалась тряпичная груда. Виктор цветом лица мало отличался от белых простыней, которые Катя когда-то получила в сельском медпункте - их списали за ненадобностью, и кое-что раздали людям. Не пропадать же добру.
  
  ***
  
  
  Утром немцы устроили облаву на партизан: рыскали по избам и по сараям. Изводились лаем злющие овчарки, тарахтели мотоциклы, то тут, то там гремели выстрелы. Помогали им полицаи, которые зверствовали не хуже фашистов, несколько их отрядов вместе с эсэсовцами уже прочёсывали окрестности.
  
  Ворвались они и к Кате. Пинком перевернув попавшуюся на пути низенькую скамеечку, в дверь ввалился эсэсовец в сопровождении Сеньки. Оба держали оружие наготове. Они принялись обшаривать шкафы, заглядывать под кровати и за печку. Катя лежала на кровати, не в силах даже шевельнуться, и, прижимая к себе новорождённую дочку, следила за ними взглядом. Куда ушёл Виктор, она не знала, но надеялась, что куда-нибудь подальше.
  
  - Родила, что ль? - без интереса спросил Сенька.
  
  - Родила, - одними губами ответила Катя.
  
  Он оглядел вымазанные в крови полотенца, что комьями валялись на полу, тазик с остывшей водой, большие ножницы.
  
  - А помогал кто?
  
  - Никто. Сама.
  
  Сенька недоверчиво хмыкнул, поддел носком сапога полотенце и брезгливо отшвырнул в сторону.
  
  - Вот прямо-таки и сама?
  
  Катя не ответила. Младенец засопел, и она прижала его к груди и принялась покачивать, убаюкивая. Немцы грудных детей на дух не переносят, не дай бог ещё увидят. Кто знает, до какой бесчеловечности они могут дойти, им ведь ребёнка убить - раз плюнуть. Первый раз в жизни она боялась за кого-то другого больше, чем за саму себя.
  
  - А я, Катерина, ещё жениться на тебе хотел, - протянул Сенька. - А ты вона, рожаешь не пойми от кого. Кто папаша-то хоть?
  
  - Не твоё дело, - огрызнулась Катя. - Кто надо, тот и папаша, понял?
  
  Так никого и не найдя, они убрались прочь. Перед уходом Сенька пообещал ещё "заглянуть как-нибудь на чай" и, довольно осклабившись, захлопнул дверь. Катя откинулась на подушку. Дочка, имени у которой ещё не было, выпростала из заменявшей пелёнку наволочки крохотные кулачки. Личико жалобно сморщилось, и она громко заплакала.
  
  - Ну, тихо, тихо, моя хорошая, - успокаивала её Катя, целуя в лысую макушку.
  
  Потом они уснули. Девочка прижималась головой к материнской груди и тихонько сопела, а Катя улыбалась во сне. Ничего на свете не могло отнять у неё этого счастья - быть мамой. В ней работал древнейший инстинкт, и она впервые за долгое время спала глубоко и спокойно.
  
  Разбудил её негромкий кашель и стук входной двери. Катя встрепенулась. Неужели немцы вернулись? За окошком уже почти стемнело, замерцали первые далёкие звёзды. Рама тихонько брякала от ветерка, а тот игриво трепал лёгкую занавеску, то надувая парусом, то волной перебирая за аккуратно подшитый край.
  
  - Витя, - хриплым со сна голосом прошептала Катя. - А ты где был?
  
  - Прятался, - улыбнулся он.
  
  На лице темнели полосы подсохшей грязи, короткие волосы стояли торчком. Он подошёл к печке и принялся греть руки. Угольки уже почти истлели, и теперь походили на чёрные камни, лишь иногда с неохотой вспыхивая красным.
  
  - Продрыхла весь день, - посетовала Катя, выбираясь из кровати и скручивая длинные волосы в жгут. - Хорошо хоть, на работу не надо было сегодня...
  
  Дочка мирно спала. Она бережно прикрыла её одеялом и встала на пол босыми ногами. Виктор стоял лицом к печке, не смотря на неё, его профиль чётко выделялся в слабом свете догорающего дня.
  
  - А где вы работаете?
  
  - Да что ж ты мне "выкаешь"-то без конца, - возмутилась Катя. - Чай не на княжеском приёме.
  
  - Ладно, - смутился Виктор. - Где ты работаешь?
  
  Она накинула на плечи шерстяную шаль, сунула ноги в войлочные тапочки и прошаркала к столу. Ходить без живота было непривычно легко.
  
  - Поломойка я. Другой-то работы не сыскать тут.
  
  - Понятно, - отозвался Виктор.
  
  Они замолчали. Катя порылась на полочке, которую прибил на стену дядя Стёпа, перебрала пустые стеклянные банки. Где-то у неё были запасы сушёного зверобоя и душицы, которые теперь заменяли чай, но и они куда-то подевались.
  
  - Имя придумала ребёнку уже? - снова заговорил Виктор.
  
  - Ага, - кивнула Катя. - Ариной назову. Я читала, у Пушкина так няню звали.
  
  Виктор повернулся к ней. Различить выражение его лица в сгущающемся сумраке было невозможно, но почему-то ей казалось, что он улыбается.
  
  - У тебя у самой имя императрицы, а дочку как няньку назовёшь?
  
  - Какой такой императрицы? - без интереса спросила Катя.
  
  - Ну как какой. Екатерины Великой. Она, кстати, Крым к России присоединила.
  
  Катя только хмыкнула в ответ - не до императриц ей сейчас - но всё же полюбопытствовала:
  
  - А какие ещё были императрицы?
  
  Виктор сел на лавку.
  
  - Елизавета была, Анна была, княгиня Ольга. Царевна Софья была...
  
  - Фу! - сморщилась Катя. - Не люблю это имя!
  
  В душе колыхнулась старая забытая обида. Она давно не видела Караваеву, даже не знала, жива ли та, но всё равно продолжала её недолюбливать, хотя причин вроде и не осталось. Женю она уже точно не любила, даже не вспоминала о нём, но та боль, что он причинил ей своим предательством, ещё не забылась. Ещё саднил шрам нанесённой им раны.
  
  - Ну, тогда вот последняя императрица, Александра Фёдоровна...
  
  - Красиво, - одобрила Катя. - Александра. Саша. Шурочка. Шунечка. Наверно, так и назову.
  
  Она наконец отыскала банку с цветами душицы и, насыпав их в чайник, взяла самовар. Желудок подводило от голода, но последняя картошка кончилась ещё вчера, а из запасов тушёнки осталась только одна банка.
  
  - Давай я помогу. - Виктор прошагал к ней и взял самовар из её рук. - Нельзя тебе тяжёлое поднимать.
  
  - Беременная ходила, ещё как поднимала, - отмахнулась Катя, но возражать не стала.
  
  Пока он набирал в самовар воду черпаком, она, сунув босые ноги в заношенные кирзачи, вышла во двор. Уже стояла непроглядная темень - ночи в Крыму наступают так же быстро, как и рассеиваются, а особенно по весне. Впрочем, Катя знала двор как свои пять пальцев. Она безошибочно прошагала по узкой, протоптанной в траве тропинке к дровянице и взяла несколько колотых, сыроватых и занозистых поленьев. Под подошвами сапог чавкала грязь, темнота казалась обманчиво спокойной, но Катя знала: где-то там, может быть, совсем близко, шныряют полицаи.
  
  Виктор, пока её не было, зажёг лучину и вставил в изогнутые лапки кованого светца. Тёмное пространство озарил колеблющийся огонёк. Катя сгрузила дрова у печки, запихала их в её раскрытую пасть и поискала глазами спички. Виктор извлёк их из кармана и принялся разжигать огонь сам: подсунул под поленья заранее надранную тонюсенькую щепу, разложил их так, чтобы проходил необходимый для горения воздух, подул на старые угли.
  
  Проснулась дочка, и тишину нарушил её недовольный крик.
  
  - Голодная, небось. - Катя поспешила к кровати. - Как родилась, так и не ела ещё.
  
  И вдруг вспомнила: под старым соломенным матрацем лежала спрятанная бумага из комендатуры. Катя сунула под матрац руку, нащупала её и, вытащив, протянула Виктору.
  
  - Вить, ты глянь-ка вот это. Может, нужное что.
  
  Он порывисто обернулся.
  
  - Что это?
  
  - Не знаю, тут всё на немчурачьем понаписано. - Катя взяла новорождённую на руки и присела на край кровати. - Я на нём ни словечка не понимаю.
  
  Он шагнул к ней, взял листок и развернул. Брови сошлись на переносице. Катя не смотрела на него - дочка, чмокая губами, нашла грудь, и она принялась чуть покачивать её. Сразу вспомнилась и колыбельная, которую в далёком-далёком детстве пела мама, и Катя тихонько замурлыкала её себе под нос.
  
  Виктор минут пять озадаченно изучал бумагу, потом вскинул на неё глаза. В них горело недоверие.
  
  - Ты откуда это взяла?
  
  Катя пожала плечами, не отрывая взгляда от дочери.
  
  - У немца одного из кармана выпало, когда я полы мыла.
  
  И рассказала ему всё от начала до конца: как убили за фасоль дядю Стёпу, как она сперва ходила в райцентр просить милостыню, а потом от голода устроилась работать у немцев за паёк, как Сенька Гарашов пытался вызнать у неё о партизанах, как приехали эсэсовцы. Виктор молча слушал, заложив руки за спину и расхаживая туда-сюда.
  
  - Тут у них планы, как партизан ловить, нарисованы, - сказал он, когда она закончила. - Всё детально расписано: сколько человек и куда посылать, сколько оружия выдавать. - Он взъерошил свои волосы. - А ещё они думают, что тут подполье есть.
  
  - Какое ещё подполье? - удивилась Катя. - Что это такое?
  
  Виктор снова принялся вышагивать из стороны в сторону.
  
  - Это когда группа людей объединяется против захватчика. Ты что-нибудь про такое знаешь?
  
  - Не-а, - мотнула головой Катя. - Не до подпольев мне этих ваших.
  
  Он остановился, выпрямил плечи, одёрнул рубаху. В свете лучины блестели на лбу крупные капли пота, лицо было бледным, измождённым, но решительным. Дочь, наевшись от пуза, уснула крепким младенческим сном, и Катя аккуратно положила её на кровать и накрыла одеялом. В голове мелькнула смазанная мысль: интересно, что сказал бы Женька, узнай он, что у него родился ребёнок?
  
  - Я думаю, что мне нужно идти к партизанам, - сказал Виктор.
  
  - Да рано тебе ещё уходить-то. - Катя встала и поспешила к печке, где уже вовсю бурлила в самоваре вода. - Не оправился ты ещё. Вон, губы что бумага, под глазами всё синее. Пусть хоть заживёт-то сперва.
  
  - Не могу же я за бабской юбкой всю войну прятаться, - возразил он.
  
  - А я тебе всю войну и не предлагаю.
  
  Она сняла самовар с углей, бухнула на покрытый линялой скатертью стол и полезла в шкафчик за стаканами. Все они были надколоты, целых почти не осталось, как и вообще посуды. Не покупал её теперь никто - самым ценным и дефицитным товаром стала еда.
  
  Утром Катя снова спрятала Виктора в колодце, накрыла сверху большим куском изъеденной термитами фанеры и отправилась в комендатуру. Часовой на входе уже узнавал её и даже дружелюбно здоровался на своём лающем языке. Катя не понимала слов, только интуитивно догадывалась, что он говорит.
  
  - Гутен могэн, фройляйн Катарин, - заулыбался он, ещё издали завидев её. - Ви гэт эс инэн?
  
  Изо рта вместе со словами вырывались белые облачка пара и таяли в воздухе.
  
  - И тебе не хворать, - буркнула в ответ Катя и поднялась по узким неудобным ступеням, на ходу разматывая платок. - Хотя нет, хворай.
  
  - Вас?
  
  - Вас, вас. Хворай, говорю, фашистина.
  
  Он радостно засмеялся, показывая крепкие белые зубы. На вид ему было не больше двадцати лет, над слегка пухлой верхней губой пробивался мягкий белёсый пушок. Дымчато-серые живые глаза блестели, на высоких, точёных скулах алел морозный румянец. Немец переступал с ноги на ногу в попытке согреться - видать, тоненькая у него шинелька, а простоял тут всю ночь. Так ему и надо.
  
  - Ирэ штиммэ ист ви мюзик, фройляйн. - Он, продолжая улыбаться, подышал на свои ладони. - Зи айн шёнес медхен, Катья.
  
  Катя юркнула за дверь, плотно прикрыв её за собой. Ишь ты, болтать он с ней захотел! Пусть там, в Немчурачии своей поганой, болтает, кавалер недоделанный. Вот выгонит их отсюда пинками Красная Армия, а потом пусть сколько влезет болтает там со своими фройлянами, хоть уболтается. Ещё и лыбится, гадёныш такой!
  
  Пол она тёрла с неприсущей ей торопливостью: Шунечка дома одна осталась. Сердце тревожно трепыхалось в груди. А вдруг она плачет, зовёт маму? От этой мысли сил прибавилось вдвое, и Катя закончила работу на целых сорок минут раньше обычного. Комендант ещё не явился, и она облегчённо вздохнула - значит, не придётся встретиться. Катю пугало, как он смотрел на неё: пристально, изучающе, чуть вприщур, колючим неподвижным взглядом, от которого на спине всякий раз теснились неприятные мурашки. Про такой говорили "взглянет - лес вянет".
  
  Часовой всё так же стоял на посту, а чуть поодаль топтались двое полицаев. Их Катя не знала. До слуха донёсся обрывок разговора.
  
  - Чегой-то Кляйбер на работу-то не является? Время девять почти. Немцы, они ж завсегда порядок соблюдают...
  
  - Да шо, ховорят, нажрался вчера, мама не хорюй. Хорилка-то наша не хухры-мухры тебе, не рассчитал малёк. Оно и понятно, немец, как-никак... А ещё ж партизанюху вчерась изловили, не слыхал?
  
  - Не-а.
  
  - Так изметелил его Кляйбер до состояния мочалки. По пьяни. А тот теперь ховорить не может. - Он презрительно сплюнул. - Ну и прально, неча им тут делать, краснопёрым. Оккупанты кляты.
  
  Они громко загоготали. Катя поспешно прошла мимо, кутаясь в свою видавшую виды фуфайку. Полицаев она ненавидела особенно - за предательство. Это ж какой сволочью надо быть, чтобы кинуться немцам сапоги вылизывать? Трусы, вот кто они.
  
  А партизана жалко. Если это, конечно, правда - полицаи любили приврать да прихвастнуть, причём частенько даже не своими поступками. На любого немца они смотрели как на божество, которое всегда и во всём право, как собака на хозяина, были готовы под ноги им стелиться. И это вызывало у Кати непреодолимое чувство гадливости и презрения.
  
  На складе она, как обычно, забрала заработанный паёк и побежала домой, поскальзываясь на сырой земле. И без того старые валенки совсем прохудились - ноги промокли насквозь. Как бы ещё воспаление лёгких не схватить, тогда совсем загнётся, а помочь, кроме Виктора, некому. Впрочем, какой из него помощник: сам-то еле ноги таскает из-за ранения и голода.
  
  Крик Александры Катя услышала издалека, и сердце зашлось в судорожном темпе. А если случилось что? Она торопливо распахнула калитку, и тут её кто-то окликнул.
  
  - Катюнь! Постой!
  
  Катя притормозила. К ней спешила Виолетта Леонидовна, милая бесконфликтная старушка, что жила напротив. В руках она несла накрытую марлей глиняную крынку.
  
  - Что такое?
  
  - Да вот! - Виолетта Леонидовна задыхалась от непривычно быстрой ходьбы, но всё же бойко семенила к ней, переваливаясь с ноги на ногу. - Слыхала, ребятёнка ты родила. Возьми вот, молоко тут. Свежее, только надоенное. А то орёт он уже битый час с голодухи-то.
  
  Катя с благодарностью приняла из её дряблых морщинистых рук крынку.
  
  - А откуда молоко? Коров-то всех немцы поуводили.
  
  - А! - махнула рукой Виолетта Леонидовна. - И не спрашивай. Иди лучше к дитятю, зовёт оно тебя.
  
  - Девочка это, тёть Летт, - Катя закрыла калитку, - Александрой назвала.
  
  - Ну и хорошо. Здоровья и тебе, и Александре!
  
  Солнышко ласково пригревало весь день, сушило сырую, уставшую от снежных покровов зиму. Саша, наевшись парного молока, крепко уснула, укутанная в оставшуюся от бабушки слегка поеденную молью шаль, а Катя, наскоро перекусив тушёнкой, принялась за дела. Нужно было срезать сухие ветви на груше и черевишне, вскопать землю под овощи, выгрести из фруктового сада прошлогоднюю палую листву, и во дворе она провозилась до самого вечера. Птички, радуясь первому теплу, развели возню на ещё голых деревьях, и их весёлый неумолчный клёкот успокаивал, дарил какую-то смутную надежду: вот и весна пришла, значит, всё будет хорошо. Долгая трудная зима миновала, а летом земля прокормит.
  
  Виктор весь день просидел в колодце. Катя спустила ему в ведре половину банки тушёнки и краюху хлеба. Немцы ходили мимо двора - несколько раз она слышала их гнусавую речь, один разок видела - но к ней не заглядывали. И она, осмелев, принесла лестницу ещё до того, как наступила темнота. Но опустить в колодец не успела: неожиданно скрипнула калитка и знакомый голос произнёс:
  
  - Гутен таг.
  
  - Ага, - испугалась Катя, так и застыв у колодца с лестницей в руках. - Чего пришёл?
  
  Немец, поправив на плече ремешок автомата, уверенно зашагал по мокрой дорожке, которую она ещё не успела очистить от весеннего мусора. На лице сияла широкая улыбка. Катя со страхом следила за его приближением. Ей казалось, что она вот-вот хлопнется в обморок: в глазах темнело, уши закладывало будто ватой, нервы натянулись угрожающе тугой струной, которая с каждым его шагом дрожала всё сильнее, готовая лопнуть в любой момент.
  
  - Ф дом, - щурясь от солнца, на плохом русском сказал он, - можна?
  
  Она всё ещё держала лестницу, вцепившись в деревянные ступеньки так, что побелели костяшки пальцев. Ответа не нашлось - слова просто не шли с языка, застревали в горле. Длинные ресницы немца золотились от касаний дневного света, который играл всполохами в его светлых глазах. Он выглядел дружелюбным и пришёл явно не с плохими намерениями, но на Катю всё равно одна за другой накатывали волны холодного ужаса, отчего колени тряслись так, что, казалось, ещё минута - и она мешком повалится на землю.
  
  Он отобрал у неё лестницу и прислонил к стене дома, после чего вытащил из-за отворота шинельки большую бутыль с мутной жидкостью и показал ей. Катя вспыхнула.
  
  - Пьянствовать со мной захотел что ль?
  
  Он радостно закивал, а она засмеялась - нервно, неискренне - но всё же пошла к двери и распахнула её. Заскрипело протестующе под его начищенными сапогами крылечко, и он, нагнувшись, вошёл в тесные сени, поставил бутыль на лавку и принялся расстёгивать шинель. Катя молча следила за его движениями. А сапожки-то ему, скорее всего, полицаи чистят, да и за одеждой тоже они ухаживают. Вон он какой щёголь лощёный, ни пятнышка, ни складочки, нигде даже нитка не торчит - прямо как с картинки сошёл, чуть ли не сверкает. Не будут же немцы сами себя обглаживать да обстирывать, коль слуги у них имеются в лице предателей родины.
  
  Немец зашёл в комнату и несколько смущённо оглядел скромную обстановку: вытертый плетёный палас на полу, пара табуреток, кровать, стол, лавка у печки и перегоревшая лучина в светце. Катя взяла два стакана, ополоснула их в тазу с водой.
  
  - Фройляйн Катарин, - начал он, и на его щеках заиграл пунцовый румянец. - Йа иметь принестьи фам.
  
  Ишь ты, смущается! Прямо как кавалер, который со сватовством пришёл, покраснел даже! Немец торопливо отстегнул с ремня сумку, что висела у него на боку, и, бухнув на стол, раскрыл. Внутри оказался завёрнутый в плотную бумагу внушительный кусок свежего мяса, несколько картошек, сало, лук. Всё это он по очереди выложил на стол.
  
  - Ну спасибо, - хмыкнула Катя, отчего его лицо просияло, расплылось в счастливой улыбке. Он вообще улыбался по делу и без дела, постоянно.
  
  - Вильберт.
  
  - Имя твоё?
  
  - Да.
  
  Он сел на лавку и закинул ногу на ногу. Катя опустилась напротив. А вдруг её пронзила догадка: не зря он причапал сюда со своей самогонкой, ох, не зря! Как Женька хочет поступить - как пить дать! Ну и дура же она, что в дом его пустила, теперь-то не выгонишь!
  
  Катя судорожно сглотнула и запахнула поплотнее на груди стёганую безрукавку без пуговиц. Вильберт тем временем вынул из бутыли сделанную из газеты пробку и, звякнув горлышком об край стакана, набулькал щедрую порцию. Ноздри защекотал тяжёлый запах спиртного.
  
  Он протянул один стакан ей, и Катя нерешительно взяла его, вздрогнув от прикосновения его тёплых пальцев.
  
  - За тьебя!
  
  Её повело после нескольких глотков. Катя зажмурилась, помотала головой, пытаясь утихомирить шум в голове, но он только усилился и низко, как колокол, загудел в ушах. Ей всегда было чуждо искусственное веселье, и хотелось согнать алкогольный морок, но Вильберт плеснул ещё. Отказываться Катя побоялась. Она со страхом поглядывала на чёрный автомат, который он положил рядом с собой на лавку. А ну как застрелит её? На кого тогда дочка останется?
  
  - Ты откуда русский знаешь?
  
  Язык отказывался повиноваться и едва ворочался во рту, хотя рассудок оставался ясным. Вильберт поднял на неё глаза.
  
  - Вас?
  
  - Русский откуда знаешь?
  
  - Ихь ферштейн нихьт, - засмеялся он. - Я знать нескьёлко руссише слоф. - И принялся перечислять, загибая пальцы: - Прифет, пака, приньосить, пажалуста, отпустьи, да, ньет...
  
  Катя подпёрла подбородок рукой, глядя на него. Он взъерошил ладонью свои светлые волосы, глаза пьяно поблёскивали, уголки губ дрожали в улыбке. Румянец так и не сошёл со щёк, продолжая полыхать на скулах подобно алым макам.
  
  Когда окна плотной чёрной марлей облепила ночная темнота, Вильберт разомлел окончательно. Он что-то безостановочно рассказывал ей на немецком, смеялся и жестикулировал, а Катя бездумно кивала, хотя не понимала ни слова - вообще ничего. По сути, он говорил сам с собой. Несколько раз просыпалась Саша и требовала еду, и тогда Вильберт тактично замолкал и отворачивался.
  
  А потом он уснул, тяжело привалившись спиной к стене. Некоторое время Катя тихонько сидела рядом, слушая его сопенье, и лишь когда убедилась, что спит он крепко, встала и мышью прокралась к двери. Лестница так и стояла прислоненной к стене, и Катя второпях схватила её и заспешила к колодцу.
  
  Виктор выбрался быстро и бесшумно. Ночь стояла безлунная и тихая до звона в ушах - даже собаки не лаяли. Кате она казалась зловещей.
  
  - Что там за фашист приходил?
  
  Катя шикнула на него, хотя говорил он вполголоса, и глазами показала на дверь.
  
  - Часовой из комендатуры припёрся. Спит щас. Пьяный в соплю.
  
  Виктор нахмурился и широким шагом двинулся к дому. Катя побежала за ним. В груди снова зашевелился страх, схватил за горло когтистыми лапами, но остановить Виктора она не смогла бы даже при большом желании - тот уже распахнул дверь и скрылся в комнате. В сени ворвался поток холодного воздуха. Катя застыла на пороге, но из-за стены не раздавалось никаких звуков, и она решилась пойти следом.
  
  Немецкий автомат уже висел у Виктора на плече, а сам он стоял безмолвной чёрной тенью. Во мраке Катя различала только его силуэт. Внезапно громко захныкала Александра, и в тот же момент в темноте произошла быстрая, практически молниеносная схватка. Две тени сцепились с другом, одна с грохотом повалила другую на пол. Упал со стола стакан и, глухо ударившись о палас, покатился к печке, и тотчас сквозь похожий на комариный писк звон в ушах прорвался голос Виктора:
  
  - Катя, неси верёвку.
  
  Она суетливо сдёрнула со стены в сенях моток шпагата и ринулась в темноту. Он сидел на Вильберте, зажимая ему рот ладонью. Немец яростно брыкался, но хватка у Виктора, по всей видимости, была сильной. Катя протянула ему верёвку, и он, ловко перевернув Вильберта на живот, скрутил ему руки за спиной.
  
  - Помоги.
  
  Катя послушно перемотала его запястья шпагатом, завязала несколько крепких морских узлов, которым научил её дядя Стёпа. Кляпом послужил кусок старой тряпки - ею Катя обычно вытирала стол. Виктор поднялся на ноги и смахнул со лба пот.
  
  - И куда его теперь? - заикаясь, прошептала она. - Немцы ж утром хватятся, что нет его...
  
  - Это ты верно говоришь.
  
  Вильберт мычал и извивался на полу. Виктор поставил ногу ему на шею и чуть вдавил каблук кирзового сапога. Тот затих.
  
  - Может, пусть покажет, где партизан сидит?.. - нерешительно предложила Катя.
  
  - Какой партизан?
  
  - С работы шла, слышала, как полицаи говорили, будто бы вчера партизана какого-то поймали.
  
  Виктор задумался, его и без того всегда серьёзное лицо вдруг стало и вовсе суровым. Он за шкирку поднял Вильберта на ноги и пнул к двери, наказав Кате не ходить за ними. Когда они ушли, она села на кровать, взяла на руки дочку и прижала к груди.
  
  Пропажу Вильберта немцы заметили не сразу, только к середине дня, и сразу же была поднята тревога. Катя как раз домывала пол в коридоре комендатуры. Ни Виктора, ни немца они так и не видела с ночи - они просто не вернулись.
  
  Всем сельчанам было велено собраться перед костёлом, где немцы устроили апельплатц. Там они делали объявления, там же и расстреливали. Александровцы сбились в кучу у стены храма, а перед ними встал Кляйбер. Заложив руки за спину, он колким пристальным взглядом оглядел их и холодно сказал несколько фраз.
  
  - Пропаль германский зольдат, - загнусавил переводчик. - Ваьм дайотся шанс рассказъать, гдье он спрьятан. Кто знайет про партизан?
  
  Сельчане молчали. Кляйбер сделал шаг вперёд.
  
  - Ктьо-то из фас помогайт партизан. Ми дайом вам шанс искьюпить звой вина, если рассказывайт, гдье спрьятан партизан. Если да, ви заслуживайт жизнь, хлеб и наша радозть. Если ньет, убьйом.
  
  И снова молчание. Кляйбер нахмурился и дал знак стоящим чуть поодаль полицаям. Те, беспрекословно повинуясь приказу хозяина, выдернули из толпы несколько человек. Истошно завопили бабы. Катя съёжилась, до крови прикусив губу, но сдержала крик.
  
  - Зъа одьин германский зольдат расстрел десьят чьеловек!
  
  Вперёд шагнул высокий старик с седыми похожими на жёсткую леску волосами. Из-под сплошь белых кустистых бровей тяжело и строго смотрели два голубых, как весенний лёд, глаза.
  
  - Да как так-то, товарищ комендант? Мы что ль виноваты, что ваш солдат где-то гуляет? Людей-то отпустите!
  
  Кляйбер резко развернулся к нему на каблуках. Во взоре мелькнули свирепые искры.
  
  - Эрщиссен! - гавкнул он.
  
  Один из немцев вскинул автомат. Треснула короткая огненная очередь, и старик, вскинув руки, повалился на землю. На драном ватнике поплыли красные пятна.
  
  - Ве нох?
  
  Сельчане затихли. Полицаи подняли дула винтовок, направили их на людей. Защёлкали металлические затворы. Катя покачнулась и судорожно поискала опору вокруг себя. Земля закачалась, затряслась под ногами, воздух сжался и завибрировал, и выстрелов она уже не слышала - провалилась в густую вязкую тьму.
  
  2.
  
  
  
  Александровка, Крым.
  1944 год.
  
  
  
  Катя копалась в огороде. Урожай обещал быть хорошим, щедрым, ботва на грядках разрослась вовсю и теперь буйствовала всеми оттенками зелёного: морковка, свёкла, картошка, редис, помидоры. Подрастали, набирая силу, несколько крепких, сочных стеблей кукурузы и жёлтый подсолнух, а у его изножья тянулся резными листочками к небу молодой укроп. Чуть поодаль стелились по земле колючие огуречные стебли. Дай-то бог, в этом году не будет уже такого голода, вон сколько овощей выросло.
  
  Немцев в Александровке уже не было, но повсюду грохотали тяжёлые затяжные бои - Красная Армия освобождала Крым от фашистского плена. Не раз и не два через деревню строем проходили солдаты - измученные и измождённые, с усталыми суровыми лицами. И всякий раз Катя находила, чем подкормить их. А однажды какой-то молоденький лейтенантик вдруг вручил ей небольшой мешочек с мукой и, заговорщически подмигнув, сказал:
  
  - На жену мою ты похожа.
  
  Она даже поблагодарить его не смогла, только растерянно глазела то на неожиданный подарок, то на дарителя. А лейтенант уже снова зашагал по раскисшей от весенних дождей дороге. Его кирзовые сапоги по щиколотку увязали в чёрной жидкой грязи.
  
  - Спасибо! - крикнула ему вдогонку Катя.
  
  Из муки она напекла лепёшек, подмешав в тесто немного петрушки и зелёного лука. Александра за обе щёки уплетала угощение, громко прихлёбывая настой из вишнёвых веточек, что заменял им чай, и сопела от удовольствия, а Катя снова и снова подсовывала ей свой кусочек. Дочке уже почти исполнилось три года, и она довольно уверенно разговаривала, вовсю бегала и даже умела сама набирать из бочки воду. Правда, внимания ей Катя уделяла не столько, сколько хотелось бы - всё время и силы отбирала бесконечная изматывающая работа. По ночам она, как могла, кроила и шила ей одежду из своих юбок, вязала платки и варежки из шерсти, которую сыскала на чердаке - целых восемь мотков. Вот только с обувью была проблема, и Сашеньке приходилось шлёпать в старых изношенных калошах. Её маленькая ножка растворялась в огромной калоше, отчего она была похожа на маленького несуразного лыжника.
  
  Катя выдернула последний сорняк и разогнулась, потирая занывшую поясницу. Солнце на небе разошлось не на шутку, и радостно одаривало деревню щедрым майским теплом, прогревало замёрзшую за зиму землю, и та оттаивала в его ласковых лучах. Катя окинула взглядом засаженный огород. Не много, конечно, да и противная живучая медведка пожрала половину корней, но должно хватить. Теперь-то никто не посмеет отнять у неё урожай.
  
  Саша возилась рядом, собирала в кучку мелкие палочки, рыла в земле небольшие ямки. Её любопытные голубые глазёнки с интересом и восторгом следили за порхающими пёстрыми бабочками, юркими пчёлами и жучками. Она тянула к ним свои пухлые ручки и широко улыбалась, показывая похожие на жемчужинки молочные зубы. К белёсым волосам пристала травинка. Катя нагнулась и выпутала её, и тут в небе протяжно загудел самолёт. Саша вскинула голову. Рот её раскрылся от удивления.
  
  - Мама, фто это? - звонким голоском спросила она и ткнула в самолёт пальцем.
  
  Катя проследила, как он, стрекоча мотором, пронёсся над ними и устремился к горизонту. В чистом воздухе разнеслось гулкое металлическое эхо.
  
  - Самолёт это, - ответила она.
  
  - Он умеет летать? - ещё больше изумилась Саша. - Это птица?
  
  - Нет. - Катя вытерла перемазанные грунтом руки о замызганный передник. - Там внутри человек сидит.
  
  - Человееек?..
  
  - Катя! - вдруг раздался истошный вопль у калитки. - Катя! Катеринка!
  
  Вопила Виолетта Леонидовна. Катя всполошилась и во всю прыть кинулась к воротам. Что там ещё случилось? Неужто немцы вернулись? Александра засеменила за ней, неуклюже шаркая по земле своими громадными калошами.
  
  - Что такое, тёть Летт? - ещё издали крикнула Катя. - Случилось что?
  
  Старушка тяжело опиралась на чуть покосившийся штакетник. От улыбки вокруг глаз собралась густая сетка глубоких морщин, на редких рыжих ресницах висели слезинки. Она походила на огородное пугало: сухая, исхудавшая, с дряблыми узловатыми руками с синими прожилками вен и выцветшими, помутневшими от старости и слёз глазами. Застиранная одежда неопрятно свисала с худых плеч.
  
  Катя подскочила к калитке и дёрнула её на себя.
  
  - Прогнали немцев, Катерина, - выдохнула Виолетта Леонидовна. - Совсем прогнали!
  
  - Совсем?.. - ахнула Катя. - Из России?
  
  - Из Крыма! Не будет их больше тутачки!
  
  На улице понемногу собирался народ - те, кто выжил, сумел уцелеть в оккупации. Катя подхватила Сашу на руки и выбежала за калитку. Солнце вдруг стало светить ярче, громче заклекотали птицы, ярко зазеленилась на деревьях молодая изумрудная листва. Хотелось закричать, запеть во всё горло, пуститься в пляс. Она крепко прижала к себе дочку и, чмокнув в макушку, закружила. Александра радостно завизжала и обхватила её за шею ручонками.
  
  Прогнали! Прогнали! Прогнали!
  
  - Мама, а немцы больфе не велнутся?
  
  Катя засмеялась, сама не зная, почему. Просто светло было на душе, радостно, будто и в ней тоже наступила весна.
  
  - Нет, дочка, не вернутся. Никогда больше не вернутся.
  
  Кто-то уже вовсю играл на аккордеоне. Ноги сами просили пуститься в пляс, и Катя танцевала. Танцевала вовсю в своих рваных затёртых штиблетах, не замечая боли от водяных мозолей на загрубевших ступнях, а Саша заливалась звонким хохотом у неё на руках. Катя осыпала поцелуями её веснушчатое лицо и снова и снова шептала:
  
  - Никогда не вернутся немцы, Шунечка. Никогда!
  
  На лавочке у одного из домов сидела сгорбленная женщина в синем платке и, держа дрожащей худой рукой самодельный костыль, безразлично глядела на этот стихийный бурный праздник. И вдруг Катя узнала в ней Софью. Та стала непохожей на себя: из весёлой цветущей девушки превратилась в иссохшую старуху с потускневшим взором и выцветшим куском соломы вместо волос. Они выбивались жёсткими проволоками из-под неряшливо повязанного платка. Некогда румяное лицо вытянулось, щёки запали и приобрели неестественный могильно-серый оттенок, бледные растрескавшиеся губы тряслись, а на лбу двумя тёмными, чуть изогнутыми линиями выделялись брови. Иногда Софья вздыхала, теребила край замурзанной юбки длинными костлявыми пальцами и что-то бормотала себе под нос.
  
  - Тёть Летт, - Катя уцепила соседку под локоть, не отводя от Софьи взгляда, - а что это с Караваевой? Сидит вся... какая-то...
  
  Виолетта Леонидовна ответила не сразу.
  
  - А что с ней, Катеринка... Это ты баба сильная, любую невзгоду преодолеешь. А она, вишь, слабой оказалась. Больная вся с голодухи-то. Есть у них совсем нечего было, а что было, то полицаи поотбирали. И енто ещё... ты не знала, небось?
  
  - Чего не знала? - насторожилась Катя.
  
  Виолетта Леонидовна быстро огляделась по сторонам, перекрестилась и торопливо зашептала:
  
  - Жених-то ейный, Евгений, без вести... это, того-самого! Но ещё что. Ея немцы заставили партизан расстрелять. Когда облава-то была, помнишь? Так вот они ея хвать и в штаб, да давай мордовать. Дескать помогаешь партизанам. И домордовали. Вывели, дали ентот, как ево... автомат. И говорють, значит: стреляй! Или тебя саму того-самого... Она и того...
  
  Катя отшатнулась.
  
  - Ты чего мелешь-то, тёть Летт? Горячка у тебя? Откуда страстей-то только таких наслушалась!
  
  - Мама, а фто такое автомат? - спросила Александра.
  
  Катя нахмурилась и сердито шикнула на неё. Девочка сунула в рот большой палец и громко икнула от испуга.
  
  - Да вот те крест! - побожилась Виолетта Леонидовна и снова перекрестилась. - Сама она потом приходила ко мне, плакалась, как на исповеди! И, говорит, солдатик какой-то с ним был. Двоих она, значит, того-самого...
  
  Катя ещё долго смотрела на одиноко сидящую Софью. Услышанное никак не хотело укладываться в голове - словно громоздкий кирпич. Катя и верила, и не верила в то, что рассказала соседка, но на следующий день всё же решила, что бывшей сопернице нужно помочь. Ведь не враги уже давно. Она собрала в корзинку несколько запечённых на углях картошек, налила в банку парного молока, которое дала Тутя - её новая рыжая корова, подумав, положила два огурца и полкочана капусты. У Караваевых, небось, и сейчас с провизией туго, не лишним будет.
  
  Шуня хвостиком увязалась за ней. Они пересекли узкую улицу. Катя дёрнула на себя скрипучую калитку на пружине, и та неохотно поддалась, пропуская их в поросший ковылём и вереском двор.
  
  Перед тем, как постучать в дверь, Катя попыталась заглянуть в плотно занавешенное окно. Из дома не доносилось ни звука, только с натужным хрипом прокуковали часы, а потом опять всё стихло. Она поднялась на крылечко и поскреблась в дощатую дверь на заржавевших петлях.
  
  Софья открыла сразу же, будто ждала её. И снова тот же отсутствующий безразличный взгляд и трясущиеся губы. Она просто смотрела на Катю и молчала, будто воды в рот набрала.
  
  - Сонь... я тут, в общем... вот. - Катя протянула ей корзинку. - Возьми. Еда тут.
  
  Та покачала головой и оттолкнула от себя корзинку.
  
  - Иди куда шла.
  
  - Я к тебе шла, Сонь, - растерялась Катя и опять настойчиво протянула свой нехитрый подарок. - Ты возьми. У нас есть ещё.
  
  Софья вдруг рассвирепела, потухшие глаза вспыхнули огнём. Она по-звериному оскалилась и, сжав зубы, тихо, но твёрдо отчеканила:
  
  - Вон пошла! Не нужны мне ваши подачки! И жалость ваша не нужна! Знаю я, что все меня тут теперь презирают, а сама ты под дулом автомата стояла?! А?! Стояла, я тебя спрашиваю?!
  
  Шуня заревела в голос, уцепившись обеими руками за Катину юбку. Катя автоматически прижала её к себе.
  
  - И больше чтоб ноги твоей тут не было, поняла?! Курва!
  
  Дверь с грохотом захлопнулась. Некоторое время Катя в смятении стояла на пороге, успокаивая дочь, потом развернулась и решительно зашагала прочь. Ишь, какая, к ней с добром, а она вон как! Взашей со двора выгнала, поганой метлой. Ну и пусть подыхает тогда, коль уж так хочется. Ей-то, Кате, какое до этого дело?
  
  Через Александровку снова шли солдаты. Усталые, запылённые, измотанные. Они без интереса глазели на Катю, стоящую у обочины дороги, и маршировали мимо, поднимая клубы пыли своими стоптанными сапогами.
  
  Один из них остановился.
  
  - Хозяйка, воды нет?
  
  - Ой! - спохватилась Катя. - Чего это я?
  
  И протянула ему банку с молоком. Солдат жадно напился через щербатый неровный край, потом передал другому. Шуня резво выудила из корзинки картошку и на открытой ладони протянула ему. Лицо солдата озарила приветливая улыбка. Он стащил с головы пилотку и присел перед ней на корточки.
  
  - Тебя как зовут, красавица?
  
  - Александла.
  
  - А это мамка твоя? - Он мотнул головой в сторону Кати.
  
  - Ага.
  
  - Ну так ты, Александра, сама бы картошку съела. Вам тут поди не сыто жилось под немцем-то.
  
  Шуня замотала головой.
  
  - Немцев плогнали, и тепель у нас всегда будет еда.
  
  - Берите, - поддержала дочь Катя. - Вы воюете, вам нужней. А мы вырастим.
  
  Солдат встал, нахлобучил пилотку обратно и взял картошку.
  
  - Спасибо, хозяйка.
  
  - Вы только немцев сюда не пущайте больше.
  
  Он улыбнулся и махнул рукой: не бойся, мол, не пустим, и заторопился за уходящим строем.
  
  Почти следом за ними провели под конвоем пленных немецких солдат - не менее пятидесяти человек, которых взяли под Александровкой. Бои за деревню шли больше недели: немцы упорно не желали оставлять свой административный центр, откуда управляли всем районом. Нередко по ночам Катя просыпалась от грохота канонады и свиста снарядов, и всякий раз в страхе сжималась в комочек на кровати. Ей казалось, что бомбы рвутся прямо за стенами дома. Ночное небо подолгу полыхало багряным заревом, пока рассвет не сгонял его прочь, делая бледным.
  
  А потом немцы принялись в суматохе и спешке уничтожать документы. Катя видела огромные костры у комендатуры, куда бумаги порой бросали прямо в папках и портфелях. Один такой непонятным образом умудрился уцелеть в огне, обгорели только углы да почернела от сажи металлическая застёжка. Катя случайно заметила его на кострище и, не думая, подняла, отряхнула от пепла и заглянула внутрь. В двух отделениях аккуратно лежали десятка два бумаг. Она отшвырнула его в сторону. Понять всё равно ничего не поймёт, а хранить у себя немецкие документы не стоит - Катя чувствовала это нутром.
  
  Перед тем, как стихла канонада, немцы попрыгали в свои машины и мотоциклы и убрались из Александровки прочь. Наступившая после их отъезда тишина казалась нереальной, ненастоящей, звенела в прогретом апрельским солнцем воздухе туго натянутой струной. Сельчане прятали друг от друга взгляды, избегая смотреть в глаза. Они столько пережили и натерпелись в оккупации, что теперь попросту боялись. И каждый гадал, что же будет дальше.
  
  - Мама, а мил бывает без войны? - спросила как-то раз Шуня и выжидательно уставилась на неё своими громадными ясными глазами. - Бывает так, что немцев нету, а полицаи не отбилают еду?
  
  Катя сморгнула слёзы и, посадив дочь к себе на колени, принялась тихонько раскачиваться. А действительно, разве так бывает? Неужели когда-то она спокойно спала по ночам и свободно ходила по улице, а продукты в доме имелись всегда?
  
  Она поцеловала Сашу в висок и прижалась щекой.
  
  - Бывает, ласточка моя.
  
  - Ты видела? Война ведь давно идёт? Целых сто лет, да?
  
  - Нет, дочка. Не сто лет... Три года.
  
  - А фто немцы от нас хотят? - с детским любопытством продолжала спрашивать Саша. - Пофему они всегда такие злые? Бывают доблые немцы?
  
  Её обычно звонкий голосок звучал чуть приглушённо. Катя молчала. Она не знала, что отвечать. Может быть, когда Саша вырастет, она расскажет ей всё - от начала и до конца, когда уже не будет в душе страха и боли, не будут так саднить нанесённые войной раны, а небо над головой никогда больше не озарится заревом взрывов. Когда не будут разрывать тишину стрёкот пуль и натужный, громкий грохот пушек.
  
  На второй день тишины в Александровку вошли советские солдаты. Их встретили громким радостным плачем. По улице, ревя моторами, потянулись запылённые, чёрные от мазута танки с красными звёздами на броне, затряслись полуторки и бронемашины, а за ними вышагивала пехота со скатками и винтовками. Саша провожала их удивлённо-восторженным взглядом, выглядывая из-за забора. Некоторые солдаты замечали её личико между деревянных штакетин и приветливо улыбались.
  
  В здании, где у немцев была комендатура, теперь располагалась комендатура советская. Приехали ещё какие-то люди в форме, ещё солдаты, и с двух краёв Александровки установили пушки с длинными металлическими шеями. Они, накрытые маскировочными сетками, тянули их к небу, будто высматривая врага немигающими круглыми глазами. Солдатскую казарму устроили в клубе, там же организовали и медпункт.
  
  - Оставили нам солдатиков на случай, если немцы обратно попрут, - говорили в деревне. - Нас теперь защищают.
  
  Но немцы обратно не пёрли. Только лишь раз два их самолёта вдруг вынырнули из облаков над деревней и принялись хищными птицами кружить над крышами домов. Караульный, едва только завидев их, принялся остервенело бить металлическим прутом по висящему на столбе пустому ведру. Дверь казармы распахнулась, и оттуда один за другим побежали бойцы, на ходу натягивая каски и затягивая ремни. Двое тащили большой деревянный ящик.
  
  - Орудие к бою! - громко скомандовал высокий худощавый паренёк, и сетку с пушки откинули в сторону, заняли позиции и принялись крутить какие-то ручки на круглых металлических рулях.
  
  Пушка развернулась дулом в сторону самолёта. Паренёк схватил бинокль.
  
  - Азимут двести шестьдесят! Дальность четыре тысячи!
  
  - Есть четыре тысячи!
  
  И снова дуло пришло в движение.
  
  - Высота три пятьсот!
  
  - Заряжай!
  
  Немец развернулся, спикировал вниз и понёсся прямо на них. Бах-бабах-бах-бах! - загремели выстрелы, зарешетили пули по покрытой пылью земле.
  
  - Стреляй! - проорал паренёк.
  
  Пушка закашляла огнём, содрогнулась всем своим металлическим телом. В воздухе надулись облачка чёрного дыма. Самолёт вильнул от них в сторону, припал на одно крыло и стал, натужно гудя, набирать высоту.
  
  - Дальность две! Высота две с половиной! Давай!
  
  Дуло снова выплюнуло снаряд, и на этот раз он угодил прямо в самолётное брюхо. Из-под крыльев с чёрными крестами вырвался дым и потянулся по небу длинной полосой. Попали, - поняла Катя. Второй самолёт уже уносился вдаль, только гул мотора ещё висел над деревней.
  
  Больше немцы в Александровке не появлялись.
  
  На следующий день после налёта Катю вызвали в комендатуру. Угрюмый мужчина в синей фуражке, представившийся капитаном Михеевым, долго задавал её какие-то нелепые вопросы и смотрел прямо в глаза жёстким взглядом. Катя ёжилась, путалась в словах, но всё же отвечала, хотя и не особенно понимала, что ему от неё нужно. Это выяснилось только часа через два после начала допроса.
  
  - Информация есть, что вы врагу пособничали, - внезапно сказал он, прикуривая очередную, пятую уже папиросу. - Помогали.
  
  - Это как это я пособничала? - опешила Катя. - Ничего я им не помогала. С чего вы взяли?
  
  Капитан глубоко затянулся и выдохнул дым через нос, потом бросил перед ней на стол картонную папку.
  
  - Пол мыли. Бдительные граждане донесли.
  
  Катя запахнула на груди шаль. Её пробрала ледяная оторопь, сердце захолонуло.
  
  - А разве мыть пол - это пособничество?
  
  - Ещё какое.
  
  Она натянуто рассмеялась.
  
  - Глупости.
  
  - Я так не считаю. В немецкую комендатуру вы ходили? Ходили. Прямой контакт с врагом имели? Имели. Значит, и информацию им могли носить. Так?
  
  - Нет, - не согласилась Катя. - Никакую информацию я им не носила. Откуда я могла её носить?
  
  Капитан пожал плечами.
  
  - От партизан.
  
  - Я их даже не видела никогда, партизан.
  
  В помещении повисла напряжённая тишина. Капитан не сводил с Кати цепкого взгляда, снова и снова затягиваясь папиросой. В воздухе тонким слоем повис разбавленный солнцем сероватый дымок.
  
  - Не видели, говорите? А зачем тогда к немцам ходили?
  
  - Ну... Я это... как зачем... Полы мыть я ходила...
  
  - А цель? - Он, не глядя, затушил окурок в жестяной пепельнице. - С какой целью вы это делали?
  
  - Так... - окончательно растерялась Катя. - Для чего ж пол моют? Чтоб чисто было...
  
  Капитан вдруг взорвался. Он резко ударил ладонью по столешнице, так, что Катя вздрогнула, и нервно, с гневом проорал:
  
  - Встать!
  
  Она вскочила и испуганно заморгала. Капитан тоже поднялся со своего стула, неспешно одёрнул гимнастёрку и, обойдя стол, шагнул к ней. Два серо-карих глаза хлёстко смотрели из-под низко нависших густых бровей, тонкие губы сжались в прямую линию, ноздри раздулись.
  
  - Отвечать коротко и прямо. С какой целью ходила к немцам?
  
  - Так я ж говорю...
  
  - Ты в дурочку мне здесь не играй, поняла? Цель назови! С какой целью к немцу шастала?
  
  Катя съёжилась ещё сильнее, втянула голову в плечи. Слёзы нестерпимо жгли веки. Она совсем ничего не понимала - что он хочет от неё, почему кричит? Разве она сделала что-то плохое?
  
  - Жрать нечего было. Еду они давали за работу.
  
  - Значит, ты за жратву родину продала?
  
  - Что? - выпучила глаза Катя. - Ничего я не продавала! Как можно мытьём полов родину продать?
  
  Капитан криво усмехнулся.
  
  - Ишь ты, какая борзая выискалась. Признавайся, передавала немцам информацию?
  
  - Нет.
  
  - Ну хорошо. - Он вернулся за стол и снова сел не стул. - Хорошо. Тогда по-другому говорить будем. Ты сейчас под арест пойдёшь, посидишь двое суток. Подумаешь. А потом посмотрим.
  
  - Какой ещё арест? - похолодела Катя. - Нельзя мне... дочка у меня маленькая...
  
  - Про дочку раньше думать надо было, когда родину продавала, - грубо отрезал капитан и крикнул: - Рачков!
  
  Дверь распахнулась.
  
  - Тут, товарищ капитан!
  
  - Под арест, - кивнул тот на Катю.
  
  Её бросила в пот, внутри что-то оборвалось. Она не понимала сути обвинения, но догадаться, что всё происходящее очень серьёзно, было не трудно. Горло сдавило ледяным спазмом.
  
  - Нет! - хрипло запротестовала она. - Нельзя под арест! Дочь у меня! Нельзя!
  
  На запястьях сухо щёлкнули наручники, и Катя затряслась, как высохший лист на ветру.
  
  - Да погоди ты, Софроныч, арестовывать, - раздался из коридора голос.
  
  В дверь шагнул Виктор. Катя не сразу узнала его - он стал будто выше, раздался в плечах, приобрёл безупречную выправку. На голове его красовалась такая же синяя фуражка. Мельком глянув на Катю, он двинулся к столу.
  
  - Тебе лишь бы арестовать.
  
  - А-а-а-а, Ставинский! - расплылся в улыбке капитан. - А мы тебя завтра ждали!
  
  Они обменялись крепким дружеским рукопожатием. Катя обалдело глядела на широкую спину Виктора, не веря своим глазам. Она считала его давным-давно погибшим - ещё тогда, когда немцы устроили облаву на партизан. У него ведь не было шансов выжить.
  
  - Я всегда прихожу тогда, когда меня меньше всего ждут, - усмехнулся Виктор и оглянулся на Катю. - За что её?
  
  Капитан раскрыл лежащую на столе папку и стукнул по бумагам костяшками пальцев.
  
  - Да вот, предательство родины.
  
  Виктор неторопливо вынул из кармана портсигар, придвинул к столу колченогую табуретку и, сунув в рот папиросу, сел.
  
  - Рачков, свободны. - Он прикурил он поднесённого капитаном огонька зажигалки и, пустив дымок, пробежался глазами по строчкам. - И где состав преступления? В мытье полов?
  
  Рачков отдал честь и вышел за порог, бесшумно притворив за собой дверь. Майское солнце щедро заливало комнату золотистым светом через заклеенное газетными полосами окно, а в его лучах роились мелкие пылинки.
  
  - Знаю я её, Софроныч, - продолжил Виктор. - Партизанка она. На подхвате была.
  
  - Это... - начал капитан, но замолчал.
  
  - Она в комендатуру ходила, чтоб сведения собирать. А потом партизанам её переносила. Плохо ты, Софроныч, проверяешь.
  
  - Так я это...
  
  В колких глазах мелькнуло смятение. Катю волной накрыло облегчение: значит, её всё-таки не арестуют. Она напряжённо ждала, переводя взгляд с одного мужчины на другого.
  
  - Пиши: нет состава преступления. Всё.
  
  - Так точно, товарищ майор государственной безопасности, - нехотя, с нотками бессильной злобы в голосе сказал капитан.
  
  Виктор встал, подошёл к Кате и, взяв за локоть, повёл к двери. В коридоре с неё сняли наручники. Она оглянулась через плечо. Капитан сидел за столом с растерянным озабоченным видом и перебирал бумаги.
  
  Они вышли на улицу. Виктор молчал, на ходу докуривая папиросу. Катя не решалась заговорить с ним: слова просто не шли с языка, только тяжело ворочались в голове, сталкиваясь и сбивая друг друга.
  
  - Как Александра? - наконец спросил он.
  
  - Хорошо, - робко ответила Катя. - Подрастает...
  
  У крыльца фырчал мотором "Виллис" с седым худощавым солдатом за рулём. Виктор распахнул заднюю дверцу и жестом пригласил её сесть. Катя без возражений залезла в машину, он прыгнул на переднее сиденье, и шофёр завёл мотор. Они покатили по пыльной, накатанной двумя колеями дороге. Из дворов тут же повыскакивала босоногая ребятня и с гомоном и гиканьем наперегонки устремилась за ними.
  
  У дома машина остановилась. Виктор, всё так же молча, подал Кате руку и проводил до калитки. Она смущалась и краснела под его пристальным настойчивым взглядом, пальцы чуть подрагивали.
  
  - Почему ты... - начала она и осеклась.
  
  - Почему я приехал? - закончил он за неё и тут же просто ответил: - К тебе.
  
  Катя опустила ресницы.
  
  - Ладно, я... мне идти надо...
  
  - Конечно.
  
  Он стоял у калитки и смотрел, как она бежала по дорожке к дому. Лёгкая ситцевая юбка мягко колыхалась вокруг стройных ног, золотисто-пшеничные густые волосы рассыпались по узким плечам длинным водопадом. Дыхание перехватило. Она захлопнула за собой дверь и ещё несколько минут стояла в сенях, привалившись спиной к стене и пытаясь отдышаться. А из головы никак не шёл образ Виктора - высокого, статного, широкоплечего, в новенькой, с иголочки форме и синей фуражке с красной звездой.
  
  Вспомнилась ночь, когда он постучался к ней в окно и попросил воды. Тогда он был совсем другим: бледным, измождённым, бессильным, с растрескавшимися губами и в обгоревшей грязной шинели. Плечи его сутулились, взгляд был потерянным и тусклым. А сейчас вон какой - весь из себя, красивый, ухоженный, уверенный в себе.
  
  Катя думала о нём весь день, а утром обнаружила на крыльце букет ромашек. Она подобрала его и с улыбкой вдохнула густой аромат цветов. Они пахнули летом, солнечной поляной и свежескошенной горячей травой, а ещё - чем-то пряным и тягуче-сладким, похожим на то чувство, что ёкало в груди при мысли о Викторе, заставляя сердце подрагивать и сжиматься.
  
  Ещё наполненный ночной прохладой воздух приятно щекотал щёки. Катя босыми ногами стояла на крыльце, прижимая к себе простенький букетик, и бездумно улыбалась.
  
  В обед приковыляла запыхавшаяся Виолетта Леонидовна и сообщила, что Софью Караваеву арестовали, а её жених, Женя Старцев, вернулся "целёхонек" домой - с наградами на груди и в чине старшины. И если бы раньше эти новости взволновали Катю, то теперь ей не было до них никакого дела.
  
  - Вот только про Софушку-то он даже и не спросил, - тарахтела Виолетта Леонидовна, то и дело всплёскивая руками и качая головой. - Вядать, и не интересна она теперича ему. Оттого, что не её полёта птица он теперича! Вот почему! Он-то вишь какой, вишь какой! Идёт, значицца, по деревне, весь из себя, голову задравши! А она что...
  
  - А чего он так рано с войны-то вернулся? - без интереса спросила Катя. - Ещё ж не кончилась она вроде.
  
  - Говорють, по ранению яво спясали. А что за ранения, не знаю... - Он пожала плечами.
  
  - Да и шут с ним.
  
  Виолетта Леонидовна сжала губы, беспокойно покрутилась на табуретке и наконец решилась спросить то, что её, видимо, очень давно интриговало:
  
  - Катюнь, а Александру-то ты не от него родила случаем?
  
  - А какая разница, тёть Летт? - Катя повернулась к ней. - От него, не от него...
  
  - Ну так от него? - допытывалась любопытная старушка.
  
  - От него.
  
  Виолетта Леонидовна умолкла на минуту, переваривая полученную информацию. Она ещё до войны была главной сплетницей в Александровке, и, видимо, уступать свою роль не собиралась и сейчас. Катя даже пожалела, что сказала ей правду - если тётя Летта что-то знает, то через день это становится народным достоянием.
  
  Впрочем, всё равно.
  
  Катя поглядывала на стоящий в банке букет. Виктор появился в её жизни неожиданно, а потом так же неожиданно исчез. И она не думала о нём - до сегодняшнего дня, считала просто случайным знакомцем, с которым её свела жизнь на трудной дороге посреди грохота и пепла войны. Он пришёл однажды глубокой ночью, и, впрочем, не оставил после себя ничего, кроме воспоминаний.
  
  Тутя уже громко мычала у калитки, требуя впустить. Шуня суетливо откинула деревянный засов, потянула на себя калитку, и корова пошла по дорожке к своему стойлу, на ходу жуя травяную "жвачку" и хлеща себя по бокам вымазанным в грязи хвостом. Катя подхватила гнутое цинковое ведро.
  
  - Доить пойду, тёть Летт.
  
  - Иди, - отозвалась Виолетта Леонидовна и встала. - Да и я побегу, тоже дел выше крыши. - И запричитала: - Огород у меня некопаный стоит всё ещё, и медведка, погань эта, опять всё пожирает, уж что делать-то с ней, не знаю... и короед замучил...
  
  - Яичную скорлупу в землю закапывать нужно, - посоветовала Катя. - Медведка её жрёт, режется да и подыхает.
  
  - Господь с тобой, Катюня. Откуда у нас яйца? Несушек-то всех ещё когда немцы передавили... Тьху ты, срань, - совсем огорчилась она и заковыляла к двери. - Чтоб немцы эти все провалились! Всё испоганили, шакалы!
  
  Тутя охотно позволила выдоить себя до последней капли. Её теленка, рыжего неспокойного бычка, увели в казармы - на еду для солдат, и первые несколько дней она беспокоилась, искала его, суясь во все кусты. Один раз даже сбежала из дома на поле, но, не найдя сына, к ночи вернулась. Тогда и Катя перепугалась: неужели потерялась корова? Тутя стала для них единственной кормилицей, и её потеря была равносильна голодной смерти. Да и с каким трудом ей удалось выбить животное, ума не приложить! Она обегала все возможные и невозможные инстанции, умоляла, уговаривала, плакала - и наконец над ней сжалились и выделили корову. Немолодую и худющую.
  
  Молока Тутя давала не много - чуть меньше двух литров, но зато было оно отменным, жирным и сладким.
  
  Свежий надой Катя оставила в сенях и пошла за марлей - молоко требовалось процедить. В избе сидел Женя. Их взгляды встретились, и Катя замерла на пороге от изумления.
  
  - Что надо?
  
  Он встал, нерешительно переступил с ноги на ногу.
  
  - Извини, что зашёл вот так. Не было тебя, вот и я...
  
  - Корову я доила. Так чего принесло-то тебя?
  
  - Тебе цветы понравились? - Он покосился на банку с букетом. - Я для тебя... А ты, гляжу, какая была неласковая, такая и осталась.
  
  - Раньше ласковая была, - усмехнулась Катя. - Немцы от ласки отучили.
  
  - Ну, всем тяжело пришлось...
  
  - Надо-то чего?
  
  Женя неопределённо повёл плечом. Пальцы его теребили и мяли край большой ему, мятой гимнастёрки с расстёгнутым воротником.
  
  - Да так. К тебе зашёл, узнать, как ты.
  
  - Хорошо я.
  
  Она просто стояла и смотрела на него, не зная, что сказать. Да и нужно ли говорить? Им говорить между собой уже давно не о чем, всё до войны сказано было.
  
  Он шагнул к ней, не переставая теребить гимнастёрку, и посмотрел прямо в глаза. Робко, неуверенно, даже со страхом - совсем не так, как смотрел на неё, когда они виделись в последний раз, перед его отправкой на фронт.
  
  - Кать, тут вся деревня говорит, что дочку ты от меня родила.
  
  - Ну говорит. И что?
  
  - Правда это?
  
  - Правда. - Катя подошла к столу и взяла марлю. - Только тебе какое дело до того?
  
  Он растерялся.
  
  - Ну как же... Моя дочь, получается... У меня, получается, дочка была, а я не знал...
  
  - Не было, - резко возразила Катя. - Не было и нет. Моя она дочь, а не твоя. Сейчас иди прочь, дел у меня много. - И поторопила: - Ну? Иди, иди!
  
  - Жестокая ты, Катя, - укоризненно протянул Женя. - Я, может, исправить всё хочу. Что наговорил тебе... так это я глупый был, Катя. Понимаешь? Глупый был!
  
  - А на войне шибко поумнел? - с издевкой спросила Катя.
  
  - Поумнел.
  
  - Поумнел, да не того, чтобы понять, что всех война поменяла. Я тоже глупая была. Думала, люблю тебя. А ты что? - Она окинула его холодным взглядом. - Точно глупая. Ты меня фальшивкой тогда назвал, только фальшивым оказался сам.
  
  - Кать... Я исправить всё хочу! - Он умолк на мгновение, а потом с жаром, сбиваясь и глотая окончания, затараторил: - Осознал я всё! Прощения у тебя просить пришёл, понял, что одна только ты мне нужна! Катя, мы же почти уже семья, дочь вон растёт... Можем взять да и с чистого листа начать! Просто как будто не было ничего, забудем всё! И заново!..
  
  - Зачем махать руками, когда поезд ушёл? - прервала Катя его взволнованный словесный поток.
  
  Её вопрос повис в воздухе. Женя неподвижно стоял посреди комнаты, руки повисли вдоль тела безжизненными плетьми. Он весь будто разом потускнел, сжался, став совсем на себя не похожим. От прежнего Жени осталась только невнятная бесцветная оболочка, и Катя вдруг пожалела его. Видно, выбила из него война всю былую волю к жизни, всю радость, стойкость и смелость духа. Кто-то, пройдя через горнило войны, закаляется, а кого-то она ломает и безжалостно добивает.
  
  - Ты бы лучше к Софье пошёл, - уже мягче сказала она. - Плохо ей. Вы же поженились вроде или как?
  
  Женя мотнул головой.
  
  - Не успели.
  
  - Ладно. Ты, Жень, ступай себе. Нет у нас с тобой ничего общего. И не ходи ко мне.
  
  - Так забрали Софью... - тихо, почти неслышно сказал он и опустил свои редкие рыжие ресницы.
  
  Катя только хмыкнула. Цветы она сразу после Жениного ухода выбросила. На душе скреблись кошки, и она мучительно размышляла о том, что же со всеми ними сделала война. Мысли были разрозненными, однобокими и неоконченными, обрывались на середине, заменяясь другими, валились друг на друга битыми кирпичами, и Катя долго не могла успокоиться, не понимая причины своей тревоги. Просто муторно было внутри, ныло тоскливо сердце, сбиваясь с привычного ритма.
  
  Вечером пришёл Виктор, и она снова разволновалась. Он постучал в дверь, когда они с Сашей сели за стол ужинать, и, не дожидаясь ответа, распахнул дверь и вошёл в сени. Катя вскочила с табуретки, а он снял с головы фуражку и по-хозяйски повесил её на вбитый в косяк ржавый гвоздь и шагнул в комнату.
  
  - Здластье, дядя, - радостно прощебетала Саша.
  
  - Здравствуй. Можно, хозяйка?
  
  - Проходи, проходи, - засуетилась Катя. - Поешь с нами?
  
  - Нет, - отказался Виктор и указал глазами на табуретку. - Сесть можно?
  
  - Да...
  
  Голова вдруг закружилась. Катя наспех накинула на плечи тонкую шаль, запахнула её на груди и опустилась за стол. Виктор молча оглядывал не изменившуюся обстановку и постукивал пальцами по своему колену, а её бросало то в жар, то в холод от одного его присутствия. Она зачерпнула вязкую пшённую кашу и проглотила, даже не почувствовав вкуса.
  
  - А меня Александла зовут, - важно представилась Шуня. - А вас как?
  
  - Меня Виктор, - улыбнулся он.
  
  - Маму Катя, - продолжила девочка. - А есё у нас колова есть, её Тутя. Мама говолит, Тутя нас колмит. Она молоко даёт. Я каздый день пью молоко. А вы?
  
  - Нет.
  
  - Зля. Молоко вкусное. Мама есё умеет тволог делать, тозе вкуснятина!
  
  Она заулыбалась, показывая зубы, и по-детски, всей ладонью, взяла со стола ложку.
  
  - Молоко полезное, - заметил Виктор.
  
  - Не знаю. - Саша усердно засопела, ковыряясь в каше. - Тутя у нас холосая, доблая. Она совсем никогда не бодается. Я с ней иногда иглаю. Плавда, ей не нлавится иглать, она только зуёт и спит, больфе нисего не делает.
  
  - А как же ты тогда с ней играешь?
  
  Саша передёрнула плечами и посмотрела на него из-за стола.
  
  - Тлаву ей даю зевать. У нас знаете, какая больсая тлава ластёт! - Она подняла вверх руку. - Во! Огломная!
  
  Катя разглядывала его из-под опущенных ресниц. На боку висела прикреплённая к ремню кожаная кобура, через крепкое плечо был перекинут тоненький ремешок планшетки. Гимнастёрка защитного цвета с двумя накладными карманами на груди сидела на нём, как влитая, выгодно подчёркивая налитые силой мускулы на руках, сапоги были начищены до блеска, висящая у двери фуражки тускло сверкала чёрным козырьком и красной звездой на околыше.
  
  Виктор перевёл взгляд на Катю, и она поспешно отвела глаза, чувствуя, как к щекам приливает кровь. Она в панике прижала к ним прохладные пальцы. Не хватало только, чтоб она раскраснелась тут, как варёный рак! Ресницы её затрепетали, в горле встал тугой твёрдый ком.
  
  - Катя, - позвал он.
  
  - М-м? - отозвалась она, так и не смея поднять глаз.
  
  - Я ведь к тебе пришёл. - Он тихо засмеялся. - Даже не посмотришь на меня?
  
  Катя попыталась собраться с духом.
  
  - Посмотрю.
  
  - Я о тебе всё это время думал. Ты не считай, что легкомысленный какой-то или ещё чего. Ты мне жизнь спасла.
  
  - Ну уж прямо спасла! - натянуто рассмеялась она. - Помогла...
  
  Он помолчал.
  
  - Я к тебе, Катерина, с предложением. Замуж хочу позвать.
  
  Голова окончательно пошла кругом. Катя глядела на свои пальцы, сжимала их в кулак и снова разжимала. Слова не шли с языка, щёки полыхали. Саша доедала свою кашу. Ей явно не был интересен их разговор, если она вообще понимала его суть.
  
  - Я благодаря тебе живой остался, - снова заговорил Виктор. - Мы ж на себя первый удар приняли. На границе я служил. Как выжил в мясорубке той, не понимаю. Как дотащился... Но если б не ты, лежал бы уже где-нибудь. Перемёрз бы или с голоду... Ты не побоялась меня принять. Да и... - Он замялся. - Красивая ты, Кать.
  
  - Моя мама самая класивая! - с восторгом поддержала его Саша. - Самая-самая!
  
  - Партизан тот меня к своим вывел. Так и оказался я здесь. Видишь, в звании повысили, довольствие у меня теперь хорошее, пайком не обделяют. Ну так как? Я сюда всеми правдами и неправдами себе направление выбил, Кать. Соврать даже пришлось начальству.
  
  - Я... я не знаю... - окончательно растерялась Катя.
  
  - Ну хорошо. - Он встал. - Завтра зайду тогда.
  
  И, решительно прошагав к двери, снял с гвоздя свою фуражку, нахлобучил её на голову и вышел в бархатно-тёмную крымскую ночь. Дверь с громким стуком затворилась за ним, а Катя ещё полчаса сидела за столом, глядя ему вслед.
  
  ***
  
  
  Птицы радостно щебетали, встречая новый рассвет, что растянулся по горизонту за пшеничным полем бледно-розовой дымкой. Катя с закрытыми глазами лежала в кровати. На ресницах оседали первые, ещё не золотистые лучи разгорающегося дня, а она с упоением слушала птичий клёкот и улыбалась самой себе.
  
  Шуня уже проснулась и теперь возилась у печки, гремела котелком и кружками. Пора вставать - желудок тоже понемногу пробуждался ото сна и требовал пищи. Да и дела сами себя не сделают. Катя откинула в сторону заменяющую одеяло простыню и босиком пошлёпала в сени, умылась из старого жестяного тазика, вытерла насухо лицо, тщательно расчесала длинные волосы, потом скрутила их в пучок и повязала на голову платок. Он давно уже вылинял от стирок и выгорел на солнце, да и края сильно пообтрепались, но нового у неё не было.
  
  Солнце приветливо заглядывало в маленькие, занавешенные окошки. Тутя призывно мычала, требуя выпустить её пастись на поросший сладкой сочной травой луг, нетерпеливо перебирала ногами. Пока Саша завтракала творогом, Катя выгнала корову, подмела крыльцо и дорожку, вычистила загон. Каждодневная круговерть бесконечных дел снова поглотила её с головой, и о том, что не завтракала, она вспомнила только к полудню.
  
  Дочка уже убежала на улицу - играть с ребятами. Детей в Александровке было мало, война выкосила всех, и стар, и млад, но друзья Саше всё же нашлись - пятилетний сорванец Гоша с соседней улицы и его сестра Таня. Где они целыми днями носятся, Катя понятия не имела, но всё же была спокойна: в деревне полно солдат и офицеров, да и Гоша обещал за Шуней приглядывать. Правда, однажды всю троицу привёл домой молодой солдатик и, зачем-то отдав Кате честь, сообщил, что детишки играют "в опасной близости от военного объекта, то есть, от зенитной установки".
  
  Что такое зенитная установка и какими последствиями чреваты игры рядом с ней, Катя не знала. Но на всякий случай запретила ходить туда и Саше, и Гоше с Таней. Те, испуганно хлопая глазами, дали слово больше никогда не приближаться к казармам, и Катя не волновалась. Дочь слушалась её беспрекословно.
  
  Жара усиливалась, становилась всё более изнурительной. Катя окучивала помидоры с картошкой, иногда сбивая с зелёных резных листочков колорадских жуков и других вредителей. Тяпка затупилась, но у Кати всё никак не находилось времени и сил наточить её. Как и косу. Тогда как давно уже было пора скосить вымахавший до пояса бурьян во дворе. Если не убрать его сейчас, то он раскидает семена повсюду, и на следующий год случится настоящая бурьянная катастрофа.
  
  Катя утёрла со лба пот и, щурясь от яркого солнца, оглядела заросший двор и решила: чего тянуть? Окучивание может и подождать пару деньков. Она закинула тяпку на плечо и пошла к сараю, нашла отбойную "бабку", молоток и осёлок. Заткнув подол юбки за пояс, чтоб не мешал, Катя вбила "бабку" в чурбан и, взяв косу, уже собиралась начать отбивку, как во дворе вдруг появилась запыхавшаяся Саша и со всех ног понеслась к ней.
  
  - Мама! Мама!..
  
  - Что такое? - всполошилась Катя. - Опять у зенитной установки играли?
  
  Дочка замотала головой и, вскинув руку, показала куда-то в сторону.
  
  - Там дядя Виктол к тебе едет! - с восторгом провозгласила она и заулыбалась во весь рот. Растрепавшиеся, выбившиеся из косичек волосы падали на лицо.
  
  Катя недоумённо взирала на неё.
  
  - Так не играли?..
  
  - Нет! Дядя Виктол едет! Котолый вчела плиходил!
  
  Катя поднялась на ноги, и в этот же момент увидела Виктора. Он ехал верхом на вороном коне, слегка покачиваясь в седле. Конь неспешно и грациозно, с достоинством дворянина вышагивал по пыльной дороге. Чёрные бока блестели, с шеи свисала длинная густая грива, чуть позвякивала сбруя. Поравнявшись с калиткой, Виктор натянул поводья. Конь фыркнул и послушно встал.
  
  Саша выплясывала какой-то радостный танец на дорожке, подпевая себе, босые чумазые ноги так и мелькали из-под длинной, большой ей юбки. Катя её ликования не понимала, но видела, что дочь почему-то чувствовала себя на седьмом небе. У забора тут же собрались ребятишки и, наперебой галдя, разглядывали коня, тянули к нему руки, несмело прикасаясь к длинным стройным ногам. Тот, по всей видимости, против не был, только потряхивал своей шикарной гривой и стучал копытом, выбивая в воздух клубочки пыли.
  
  Виктор ловко спешился, накинул поводья на штакетину, подошёл к калитке и с улыбкой облокотился на неё. В руках он держал букет свежих бордовых роз.
  
  - Здравствуй, Екатерина.
  
  - Здравствуй, - пробормотала она в ответ.
  
  И снова её затопила волна смущения и замешательства. Вот он стоит, весь такой статный, красивый, уверенный в себе, одетый с иголочки. Стоит и смотрит на неё - замызганную, растрёпанную и пыльную, да ещё и босую. Вообще похожую на пугало огородное и кикимору вместе взятых. Смотрит и улыбается. Кате захотелось провалиться под землю, лишь бы не чувствовать на себе его взгляд, но она не могла даже сдвинуться с места. Её будто приковали кандалами, ватные ноги подгибались, руки заходились в мелкой дрожи, а лицо нестерпимо жгло огнём. Стыдуха-то какая!
  
  Виктор уверенно потянул на себя калитку. Катя с замиранием сердца следила за его приближением и ругала себя на чём свет стоит. Ну и чего она замерла, как соляной столб? Со стороны, небось, на дурочку смахивает: стоит, рот раззявив! Лучше уж убежать куда-нибудь, спрятаться, чем позориться тут перед ним!
  
  - Жарко сегодня, да? - услышала она его голос и машинально кивнула.
  
  - Ага. Ну, лето же... почти...
  
  Он протянул ей розы. Катя несмело взяла букет, прижала к груди, не чувствуя боли от впивающихся в пальцы шипов, и глупо захихикала:
  
  - Это мне?
  
  - Тебе.
  
  Господи, да что такое она говорит! Ещё и смеётся, как идиотка! На нежных лепестках цветов поблёскивали крохотные алмазики росы, свежие бутоны скрипели, источая чудесный аромат.
  
  - Ой, их же в воду поставить надо! - спохватилась Катя.
  
  И тут она увидела несколько рубиново-алых капель на руке Виктора. Они скатились по тыльной стороне ладони, оставив за собой узенькие, уже высохшие дорожки, и растеклись по пальцам и под ногтями. Смущение в тот же момент отступило, и она нахмурилась.
  
  - Ну-ка, зайди-ка в дом.
  
  Виктор без слов двинулся к крыльцу. В избе Катя промыла глубокие царапины на его ладони и крепко перевязала обрывком ткани. Он смотрел, как она ловко орудует "бинтом" и улыбался - едва заметно, только уголки жёстких губ чуть подрагивали. Между бровей пролегла суровая складка, две точно таких же пересекали высокий лоб.
  
  - Я за ответом приехал, - неожиданно сказал он.
  
  - За каким? - не поняла Катя и, порвав конец "бинта" на две части, завязала на его ладони узел.
  
  Виктор несколько раз сжал кулак, оглядел перевязанную руку.
  
  - Замуж выйдешь за меня? - Он помолчал. - Мне такая, как ты, нужна. Заботливая, смелая. Красивая.
  
  - Какая ж я красивая! - засмеялась Катя. - Чучело!
  
  Виктор цокнул языком. Взгляд его посерьёзнел.
  
  - Нисколько ты... то есть, если уж чучело, то самое красивое чучело.
  
  Не ответив, Катя поднялась, отыскала среди хлама за печкой надколотую банку, зачерпнула воды и осторожно, чтобы не пораниться самой, засунула в неё букет.
  
  - Ты где розы нарвал? Красивые такие, на дикушку не похожи.
  
  Она полюбовалась ими и водрузила банку в центр стола.
  
  - Сам вырастил.
  
  - А знаешь... - Катя повернулась к нему и впервые без смущения взглянула в глаза. - Согласна я. Только дочка у меня, ты ж знаешь.
  
  Теперь пришла его очередь смущаться. Он несколько раз кашлянул, отвёл глаза.
  
  - Я ей помог на свет появиться, так что вроде и моя она дочка тоже.
  
  - А если я гулящая какая? - с ноткой язвительности в голосе спросила Катя. - Не пойми, от кого родила...
  
  - Я знаю всё. - Виктор встал и, двумя шагами преодолев разделявшее их расстояние, взял её за плечи. - Работа у меня такая. Всё знать. От начала до конца знаю.
  
  И вдруг поцеловал её. Сперва осторожно, словно бы спрашивая разрешения, а потом с напором и властью. Катя обмякла в его сильных объятиях. Он крепко прижал её к себе за талию, и она почувствовала, что теряет равновесие. Ещё мгновение - и пол под её ногами пропадёт, и она провалится в зыбкую пропасть. По спине побежали мурашки.
  
  Мир закрутился в стремительном вихре и пропал. Остался только Виктор, его руки и губы. А ещё - сладкое-сладкое томление в груди и золотистый, мягкий комочек под сердцем. Катя хотела бы, чтобы этот поцелуй не заканчивался никогда. Он обволакивал её с ног до головы, укрывая от всех напастей мира, и она впервые за долгое время чувствовала себя защищённой.
  
  ***
  
  
  
  Севастополь, Крым.
  1945 год.
  
  
  
  Протяжно, с натугой кричал паровозный гудок. Поезд дробно стучал колёсами, дёргался всем своим могучим металлическим телом, понемногу замедляя ход. Саша с восхищением прилипла к стеклу, разглядывая толпу на перроне, а Катя с Виктором собирали в дорожный саквояж вещи.
  
  - Севастополь! - зычно кричал проводник, шествуя по вагону между рядами сидений. - Севастополь!
  
  Виктор защёлкнул замок на чемодане, закинул на плечо увесистый вещмешок. Катя взяла Сашу за руку.
  
  - Идём, приехали.
  
  Дочь послушно засеменила за ней, пытаясь приноровиться к её широким шагам и озираясь вокруг. Шуню приводило в восторг всё, что она видела: поезд, люди, шумный, наполненный голосами вокзал, седой усатый проводник с ручным компостером. Она то и дело удивлённо вздыхала и вовсю пучила глаза.
  
  Виктор шёл впереди, пробивая дорогу. Он легко соскочил с подножки поезда и повернулся, чтобы взять у Кати чемодан, потом подал ей руку. Она подобрала подол лёгкой летней юбки.
  
  - Ой, высоко-то как!
  
  - Прыгай, поймаю, - улыбнулся Виктор.
  
  Катя глубоко вдохнула и прыгнула. Он подхватил её за талию и поставил на перрон, после точно так же снял с подножки Сашу. Та радостно захохотала и раскинула руки.
  
  Из толпы вынырнул невзрачный паренёк с форме НКВД и отдал честь.
  
  - Здравия желаю, товарищ майор государственной безопасности.
  
  - Здравия желаю, - отдал честь в ответ Виктор. - Вас из отделения послали?
  
  - Так точно. Сможете прямо сейчас явиться?
  
  Виктор утвердительно кивнул.
  
  - Только жену с дочерью размещу.
  
  Квартиру им выдало государство. Хорошую, просторную квартиру с наполненными солнцем большими меблированными комнатами. Сашу заочно определили в детский сад, а Катя собиралась поступать в севастопольский текстильный институт - сейчас как раз шёл набор студентов.
  
  - Так машину вот прислали за ними. - Парень указал на сверкающий чёрный автомобиль у перрона. - А мы с вами пешком, тут три минуты.
  
  Они споро погрузили чемоданы и саквояжи во вместительный багажник, Виктор усадил Катю и Сашу на заднее сиденье и, подмигнув, захлопнул дверцу. Шофёр завёл мотор. Они покатили по оживлённым улицам Севастополя, сворачивая то вправо, то влево, то выезжая на широкие шоссе, то петляя по узким улочкам. Иногда показывалась синяя полоса моря, мелькали прохожие и вывески магазинов. Катя увлечённо разглядывала проносящиеся городские пейзажи, пока машина не затормозила у пятиэтажного дома с длинными балконами.
  
  - Приехали, - сообщил шофёр и заглушил мотор.
  
  Он помог донести сумки до нужной квартиры и, пожелав всего хорошего, ушёл, а Катя принялась осваиваться на новом месте. Направление на новое место службы Виктору пришло недавно - всего неделю назад. До этого он служил в Александровке, где они и отпраздновали скромную свадьбу. Народу, правда, собралось много - вся деревня. Даже за столами не помещались, пришлось позаимствовать несколько у соседей. Веселились, пили и танцевали до утра. Никто не хотел уходить с праздника - ведь он был первым после начала войны. И ничего, что не хватало угощений, ничего, что ни у кого не нашлось новых, не залатанных и не перелицованных нарядов. Зато наступило щедрое лето, и ушла война.
  
  А спустя почти год, в конце апреля, муж сказал ей, что они переезжают. В Севастополь. Надолго. Она даже сможет пойти учиться, как мечтала.
  
  Катя распахнула высокое окно, впуская прогретый солнцем майский воздух. Внизу, во дворе, шумела детвора, две женщины развешивали на верёвках только что выстиранное бельё. Саша с визгом носилась по комнатам, подпрыгивала, рассматривала многочисленные статуэтки, картины, настенные и напольные часы, мебель. В углу, в большом лепном вазоне, росло раскидистое дерево с сочными заострёнными листьями. Катя коснулась пальцами гладкого ствола, осторожно погладила его. Красивое.
  
  - Мама, фто это? - спросила Шуня, показывая на чёрную тарелку на стене.
  
  - Радио, - ответила Катя и, подойдя к нему, потянулась к выключателю. - Ну-ка, что там передают?
  
  Она мельком глянула на часы. Почти пять вечера. Поздновато для работы, но супруг мог задерживаться и до десяти, и до одиннадцати, порой бывало и до полуночи мог сидеть в своём кабинете над какими-то бумагами. Катя не перечила. Работа есть работа.
  
  - ...Главнокомандующего по войскам Красной Армии и военно-морскому флоту, - заговорило радио строгим голосом диктора Юрия Левитана. - Восьмого мая одна тысяча девятьсот сорок пятого года в Берлине представителями германского верховного командования подписан акт о безоговорочной капитуляции германских вооружённых сил.
  
  Катя замерла, чутко прислушиваясь к каждому слову. Сердце тревожно сжалось и теперь мелко подрагивало в груди.
  
  - Великая Отечественная война, - бесстрастно продолжал Левитан, - которую вёл советский народ против немецко-фашистских захватчиков, победоносно завершена, Германия полностью разгромлена.
  
  Воздух вдруг пропал. Катя поднесла руку к горлу, чувствуя, как по лицу текут горячие слёзы. Она с хрипом втянула в себя воздух и сдавленно всхлипнула. Глаза застилала пелена солёного тумана.
  
  - Мама! - забеспокоилась Саша и дёрнула её за рукав. - Мама, посему ты пласешь? Мама!
  
  Катя подхватила её на руки и закружила.
  
  - Товарищи красноармейцы, краснофлотцы, сержанты, старшины, - говорил голос Левитана, - офицеры армии и флота, генералы, адмиралы и маршалы, поздравляю вас с победоносным завершением Великой Отечественной войны!
  
  - Война кончилась! - задыхаясь, не веря самой себе, прокричала Катя. Сердце, казалось, вот-вот выпрыгнет из груди. - Мы победили, Шунечка! Победили!
  
  - Победи-и-и-или! - завизжала вслед за ней Саша.
  
  Они радостно хохотали, прыгали, танцевали. Катя снова и снова покрывала её лицо поцелуями, с такой силой прижимая к себе, что дочь кряхтела. Победили!
  
  Затрещал на столе чёрный глянцевый телефон. Катя схватила трубку.
  
  - Война кончилась, - сказал Виктор.
  
  - Кончилась, - эхом повторила Катя.
  
  Он помолчал. В трубке слышались слабый треск и помехи. Откуда-то прорывались отдалённые голоса, и Кате казалось, что они кричат взахлёб и наперебой: "Мы победили! Мы победили!"
  
  - Я люблю тебя.
  
  - Я люблю тебя больше.
  
  - Ты самая искренняя и настоящая из всех, кого я встречал. - Катя понимала по его голосу, что он улыбается. Той самой мягкой тёплой улыбкой, которую она успела до безумия полюбить за год их брака. - В тебе нет ни капли фальши.
  
  Саша вовсю прыгала по комнате, кружилась, раскинув руки, и заливисто хохотала. Тихо качало листьями дерево, колыхался от ветра белый тюль. Солнце лучилось тёплым золотым светом. Катя смахивала со щёк слезинки дрожащими пальцами. Она ещё не сказала Виктору, что носит в себе их ребёнка - потому что сама узнала об этом недавно, и всё как-то не подворачивался подходящий момент, когда они останутся наедине.
   Ребёнок, который будет жить в мире. Она обязательно скажет о нём вечером.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"