Арно Александра : другие произведения.

Когда была война

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    У них разные разные судьбы, но у них одна на всех война. И одна общая цель: выжить, отстоять свою родину, свободу и право на жизнь. Кто знает, далеко ли уведёт их фронтовая дорога и суждено ли им вернуться домой. Но и на войне есть место обычному человеческому: они встречаются, влюбляются, создают семьи и, конечно же, мечтают о светлом будущем. А между тем ураган войны огнём сметает всё на своем пути. И никто из них уже не останется тем, кем был прежде.
  Когда была война
  
  
  Котёнок
  
  Андрей сидел на поставленных друг на друга кирпичах и читал книгу. В котелке остывала порция густой солдатской каши с воткнутой в неё алюминиевой ложкой, на коленях лежал ломоть чёрного хлеба из муки грубого помола. Желудок истошно требовал пищи, но Андрей не отрывался от книги - ждал, пока каша остынет. Он с детства не любил горячей еды.
  
  - Эй, Лагин! - окликнул его кто-то, и Андрей вскинул глаза. Перед ним стоял однополчанин, Серёга Мыльников, и ковырялся в кривых зубах заточенной дубовой веточкой с зелёными листиками на другом конце.
  
  - Чего?
  
  - Ты что, жрать не будешь? Если не будешь, давай мне. Я съем.
  
  Он по-хозяйски протянул руку к котелку. Андрей с досадой зыркнул на него и схватил котелок. О чёрный закопчённый бок брякнула тоненькая металлическая ручка.
  
  - Кто тебе сказал, что не буду? Буду!
  
  - А чего не жрёшь тогда? - усмехнулся Мыльников и плюхнулся рядом, прямо на сырую после вчерашнего дождя землю.
  
  Андрей хмыкнул и вернулся к чтению книги. Ветер теребил странички, норовя перевернуть, мягко шелестел в молодой листве вековых дубов, что выстроились ровными шеренгами по краям подъездной аллеи, и стучал оконными рамами с выбитыми стёклами.
  
  Когда-то в этом здании было немецкое кабаре, а теперь располагался их полк. Ещё неделю назад тут стояли остатки гитлеровской армии, но позавчера они выбили их отсюда и отбросили ещё на пять километров назад, к Берлину.
  
  В боях здание знатно подбомбили: ни окон, ни дверей не осталось, часть пола на втором этаже отсутствовала, но зато сохранилась кое-какая мебель - несколько круглых столов и табуреток, да у испещрённой пулями стены сиротливо стояло разбитое фортепьяно. На его белых клавишах темнели кровавые отпечатки, будто кто-то раненый перебирал их в самый разгар боя. У входа в зал висело на одном гвозде треснутое зеркало в богатой резной раме.
  
  А в леднике обнаружились запасы провианта. Правда, их все заграбастало себе начальство, а им, простым солдатам, выдали лишь по банке немецкой тушёнки и по сосиске. По жирной, сочной, вкусной сосиске, каких Андрей никогда в своей жизни не пробовал. Да и тушёнка была хороша, совсем не чета родной советской.
  
  Андрею было невдомёк, что еду разделили поровну на всех: и на командирский состав полка, и на простых бойцов.
  
  Мыльников нагло заглянул в книгу и загоготал:
  
  - Тебе делать нечего, Лагин?
  
  Андрей заложил страницы пальцем, убрал книгу в сторону от однополчанина и сердито сверкнул глазами.
  
  - Это тебе делать нечего. Иди, занимайся своими делами, оставь меня в покое.
  
  Мыльников вытащил изо рта самодельную зубочистку, его губы растянулись в улыбке.
  
  - Вот честно, никогда тебя не понимал. Ребята там самогон пьют, играют, пляшут, а ты тут упёрся носом в книгу. Что читаешь хоть?
  
  - Дюма. - Андрей показал ему потрёпанную обложку. - "Графиня де Монсоро".
  
  - И про что там пишут?
  
  - Про графиню де Монсоро, - вздохнул Андрей и повторил: - Иди и займись своими делами. Попляши там... Самогонки тяпни.
  
  Мыльников не нравился ему из-за своей прилипчивости. Если он надумал к кому-то пристать, то отделаться от него было невозможно. И сейчас, по всей видимости, пристать он решил к нему. Про себя Андрей называл его "дуболомом" за высокий рост, плечистость, недюжинную силу и полное отсутствие ума. В полку же он получил прозвище "медведь", которым почему-то чрезвычайно гордился.
  
  Андрей отложил книгу в сторону, предварительно загнув уголок листа, и зачерпнул ложкой вязкую кашу. Чуть поодаль мирно потрескивал костёр, выдыхал вверх густые клубы белого дыма, швырял пригоршнями красные искры. А в глубоком ночном небе рассыпались алмазами мириады далёких, но ясных весенних звёзд.
  
  Откуда-то издали доносились весёлые выкрики солдат, топот танцующих ног, хлопки в ладоши, играл неумолчно аккордеон.
  
  - Слушай, - снова завёл Мыльников. - Там и Любушка пришла, медсестричка новая, и Алёнка давно уже там. Идём к ним!
  
  В глубине его карих глаз отражались всполохи пламени, плясали задорные искорки. Андрей сунул в рот очередную ложку каши и принялся старательно пережёвывать семена пшеницы.
  
  - Не хочу. Иди сам.
  
  - Ну ладно. - Мыльников легко вскочил на ноги, оправил гимнастёрку, вытянул из-под погона пилотку и нахлобучил на голову. - Пойду сам. А ты сиди тут, тухни над своей графиней де Мосро.
  
  - Де Монсоро, - поправил его Андрей.
  
  - Ну, де Монсоро, - поморщился Мыльников, - невелика разница. Вот только смотри. - Он склонился над Андреем, уперев руки в колени, и ухмыльнулся: - Придём мы такие в Берлин, а там немочки разгуливают. Мы-то с ребятами с ними плясать будем, песни петь да в койках барахтаться, а ты чего? Книжки им свои читать будешь?
  
  - Ничего не буду, - буркнул Андрей. - У меня, между прочим, невеста есть. Ульяна.
  
  - Невеста! - передразнил его Мыльников и заржал: - Невеста твоя где? Эва где! В России! А мы тут! А тут что? Правильно, Лагин, Германия! Германия, мать её так!
  
  - Иди уже! Будешь мне ещё тут рассказывать, что с немками делать надо!
  
  Когда Мыльников, наконец, ушёл, Андрей снова взял книгу. Мелкие буквы плясали перед глазами, сливаясь в одно пятно, и ему приходилось подносить страницы почти что к лицу. И вдруг откуда-то донёсся слабый, едва различимый писк.
  
  Андрей тут же навострил уши, но вокруг стояла тишина, и он вернулся к чтению. Графиня как раз должна была впервые встретиться с графом де Бюсси, которого спасла от смерти в ночном переулке, открыв перед ним дверь, и ему было до чесотки интересно, что же они скажут друг другу. Писк раздался снова, уже ближе, и Андрей обернулся, зашарил взглядом вокруг себя. Из-за кучи битых, почерневших от пламени кирпичей на него смотрела мордочка маленького рыжего котёнка.
  
  Андрей нагнулся и поманил его к себе:
  
  - Кис-кис-кис!
  
  Котёнок недоверчиво дёрнул ушками и мяукнул, показывая острые, как рыбьи кости, зубки, но потом всё же, хоть и с некоторой опаской, пошёл в руки. Андрей посадил его к себе на колени, выскреб со дна котелка остатки каши и положил на ладонь. Котёнок жадно умял всю порцию и поднял голову.
  
  - Мяу!
  
  - Что, ещё хочешь? - Андрей раскрошил ломоть хлеба и принялся по кусочку кормить его, почёсывая за ушком. - И давно ты тут сидишь, малец? Изголодался весь, поди.
  
  Несмотря на свои миниатюрные размеры, котёнок съел три четверти куска хлеба, потом потёрся мордочкой об Андрея, зацепил когтями солдатский ремень и принялся месить лапами его ногу. Тот прижал к себе его тщедушное тельце и ласково погладил по клочкастой, но мягкой шёрстке.
  
  - Бедолага, - протянул он. - И на тебя, мелкотню, войны хватило!
  
  Спали они вместе. Котёнок свернулся уютным клубочком у Андрея в ладони и обнял пушистыми тонкими лапками за мизинец.
  
  Утром, когда яркое весеннее солнце щедро разбросало свои тёплые лучи по изувеченному боями посёлку, в полку скомандовали наступление. Состояться оно должно было через час, ровно в восемь по московскому времени. Вернувшись с построения, Андрей вытащил из вещмешка котёнка, которого уже окрестил Филимоном - в честь своего погибшего друга Гришки Филимонова - и заглянул в его ясные жёлтые глазки.
  
  - Ну, как ты тут? А мы в бой идём, так что тебя придётся спрятать. Вернусь - заберу тебя. Домой вместе поедем, будешь у нас с Улей жить.
  
  Филимон мякнул, будто соглашаясь, и заёрзал в его руках. Андрей быстро построил из кирпичей подобие домика, накрыл сверху обгоревшей по краям доской, что раньше, по всей видимости, была частью пола, и посадил туда своего нового питомца. Филимон задрал голову и запрядал ушками, потом встал на задние лапы и попытался вылезти.
  
  Андрей мягко опустил его обратно.
  
  - Слушай боевую задачу, боец! - строго приказал он и поскрёб его между ушек. - Сидеть тихо, не высовываться, не подавать никаких признаков жизни! С противником в бой не вступать! Ждать моего возвращения!
  
  Филимон послушно уселся и принялся деловито умываться. Андрей ссыпал в угол домика заранее раскрошенный хлеб, поставил миску с водой, которую в нахалку спёр на полевой кухне прямо из-под носа у повара, и вскочил на ноги. Котёнок стал важен для него, нашёл своё место в его суровой солдатской душе, и он хотел во что бы то ни стало сберечь животинку.
  
  Немцы, увидев их, тут же принялись яростно огрызаться огнём из пулемётов. Рвались снаряды, свистели пули. Пот нещадно заливал глаза, и Андрей до боли тёр веки перемазанной в грязи рукой, пока очередной взрыв не откинул его назад. Он скатился в воронку, загребая ладонями рыхлую землю, со стоном перевернулся на спину и несколько секунд лежал без движения. Над головой плыл чёрный дым, а сквозь него пробивались тонкие солнечные лучи и падали на лицо.
  
  Андрей попытался приподняться, но острая жгучая боль впилась в плечо безжалостным зубастым зверем, и он закричал. Словно сквозь пелену тумана ворвались звуки: снова засвистели пули, забабахали взрывы, затрещали автоматы. Кто-то истошно вопил совсем рядом, а потом крик резко оборвался.
  
  Андрей выкарабкался из воронки. Холмистое, кое-где поросшее редкой травой поле было усеяно телами, среди которых ползали на брюхах две молодые девчонки: новенькая медсестра Любка и Алёнка. Любка была босой. Она с трудом волокла за собой раненого солдата, обхватив его руками за грудь, и что-то безостановочно приговаривала сквозь крепко стиснутые зубы.
  
  Алёнка перевернула на спину очередного бойца. Вместо лица у него было кровавое месиво. Она перекрестилась, накрыла его посечённой пулями каской и поползла назад.
  
  - Алёна! - что было сил заорал Андрей, зажимая ладонью кровоточащее плечо, и захлебнулся собственной слюной. - Алёна, я тут!
  
  Медсестра обернулась, но тут же ткнулась лицом в прелую сырую землю: рядом снова бабахнул оглушительный взрыв. Андрей, зажимая ладонью кровоточащую рану, пополз к ней. Она распахнула свою матерчатую сумку с красным крестом, вытащила бутыль со спиртом, клок желтоватой ваты и моток бинта.
  
  - Зацепило, миленький? - участливо поинтересовалась она, поливая рану спиртом из горлышка. - Ну ничего, у тебя тут не страшно. Сам ползти сможешь?
  
  Андрей закивал. Глаза застилала красная пелена, плечо нещадно жгло. "Как это не страшно?" - подумал он. Всю руку до самых пальцев залило кровью, зубы непроизвольно отстукивали чечётку, и чувствовал он себя так, будто вот-вот испустит дух.
  
  В блиндаже Алёна как следует обработала ему рану, умеючи вытащила осколок пинцетом и крепко перемотала бинтами.
  
  - Ну вот. Теперь в госпиталь.
  
  Наступление завершилось победой: немцы были полностью выбиты со своих позиций и теперь позорно бежали, прикрывая задницы касками. Уже вовсю разошёлся ясный апрельский день, нежные белые облака лёгкими перьями повисли над недавним полем боя, солнце ярко улыбалось с голубого неба. Кое-где ещё дымились разорвавшиеся снаряды, и лёгкий ветерок подхватывал клочкастый чёрный дым, закручивал спиральками и стелил над лугом, то прижимая к земле, то взметая вверх.
  
  Андрей лежал на носилках в блиндаже. Рядом сосредоточенно стучал ключом радист, что-то попутно записывая карандашиком в маленький блокнотик, а командир радостно орал в телефонную трубку:
  
  - Конечно, товарищ генерал! Что, тикают немцы! Бегут, товарищ генерал, бегут так, что только пятки сверкают! Да, товарищ генерал! Будет исполнено, товарищ генерал! Благодарю, товарищ генерал!
  
  Он грохнул трубку на аппарат. Алёнка встала из-за стола и протянула ему какую-то бумажку.
  
  - Вот, товарищ майор, всё выписала. Всего четырнадцать человек.
  
  Командир сверкнул радостной улыбкой и вдруг схватил её за плечи и крепко расцеловал в обе щёки. Алёнка только и успела, что охнуть от неожиданности.
  
  - Дорогая ты моя! - громким командирским голосом гаркнул он. - Алёнушка! К награде тебя представлю, душенька!
  
  - Да за что ж, товарищ майор? - выпучила глаза Алёна. - За справки?
  
  - За справки, голубушка, за справки!
  
  Он легко подхватил её на руки и закружил.
  
  - Ой! Ай! - сквозь хохот визжала Алёна. - Ой, поставьте, товарищ майор! Поставьте! Лучше вон Любку крутите, она-то незамужняя, а у меня муж имеется!
  
  - Что муж имеется, это хорошо! - воскликнул командир, опустил Алёну на пол и повернулся к Андрею. - И тебя, боец, тоже к награде! За смелость!
  
  Андрей слабо улыбнулся. У него сильно кружилась голова, в глазах периодически темнело. Алёна сказала, что это от кровопотери. Рану жгло раскалённым металлом, отдаваясь резкой болью по всему телу.
  
  А когда он уже ковылял к грузовику, что должен был доставить раненых в госпиталь, вдруг вспомнил о котёнке и чуть было не хлопнул себя по лбу от досады: и как только мог запамятовать?! Он кинулся было в сторону разрушенного кабаре, но был остановлен твёрдой Любкиной рукой:
  
  - Куда собрался, боец? А ну полезай в кузов, я за вас, оболтусов, головой отвечаю!
  
  Андрей отодвинул её в сторону и пошёл дальше. Любка догнала его и железной хваткой вцепилась в локоть.
  
  - А ну обратно, я сказала! - сердито насупилась она. - Ишь, разбегались они тут, нихай как тараканы!
  
  Он посмотрел в её суровые серые глаза. Держала Любка его крепко, с силой, какую не положено иметь девушке её комплекции.
  
  - Люба, - вкрадчиво сказал он. - Люба - это любовь значит?
  
  - Ну любовь, - буркнула она. - И что с того?
  
  - А то, - Андрей широко улыбнулся, - что должна ты понимать, что там живая душа осталась. Забрать надо.
  
  - Какая ещё живая душа? - Её брови поползли вверх, испещрённый веснушками лоб собрался в мелкие складки. - Раненый, что ль?
  
  - Нет, - честно ответил Андрей. - Котёнок мой там. Филимон.
  
  - Что-о?.. - Люба удивлённо раскрыла рот. - Дурак что ль? Быстро в кузов, я сказала!
  
  Она решительно потянула его назад, но Андрей ловко вывернулся и широкими скачками побежал к бывшему кабаре, напрочь позабыв и о ране, и о головокружении, и о кровопотере.
  
  - Ух, котяра вшивый! - сердито крикнула вслед медсестра.
  
  Писк Филимона он услыхал ещё метров за десять. Котёнок жалобно мяукал, пытаясь выкарабкаться из-под доски, просовывал мордочку в щель. Андрей выхватил его и прижал к себе.
  
  - Ну что, малой? Испугался уже, думал, не приду?
  
  Филимон сердито фыркнул и заизвивался в его руках, а Андрей развернулся и со всех ног припустил обратно. Как бы не наказали его за эту мини-самоволку! Но командир сегодня пребывал в отличном расположении духа и на Любушкины возмущённые жалобы только махнул рукой. Андрей сунул котёнка за пазуху и, уцепившись за борт полуторки, ловко вскочил в кузов. Люба забралась следом и сунула кулак ему под нос.
  
  - Унюхал, чем пахнет, животновод? - грозно спросила она, стащила с головы белую косынку и стегнула Андрея по лицу. - Вот тебе! Вот!
  
  Косынка мелькала в воздухе маленьким белым парусом. Андрей поднял руку, защищаясь от Любушкиного гнева.
  
  - Люб... Люба! - сквозь смех говорил он. - Ну хватит! Люба! Я и так раненый! Ну Люба!
  
  Люба окинула его хмурым взглядом и принялась повязывать платок обратно на голову. Её тёмно-русые волнистые волосы блестели глянцем в солнечном свете, в прядках вспыхивали яркие искорки, а в больших, опушенных длинными ресницами серых глазах плескалось недовольство.
  
  - Да ладно тебе, сестричка, - вступился за Андрея кто-то из солдат. - Не просто так же бегал, вишь, животное спас. Да и не опоздали мы.
  
  Люба хмыкнула и деланно безразлично отвернулась. Полуторка зафырчала мотором, затряслась по ухабистой просёлочной дороге и свернула к шоссе. Филимон высунул мордочку из расстёгнутой гимнастёрки и замяукал, забарахтался что было сил. Андрей погладил его пальцем и миролюбиво сказал:
  
  - Смотри, какой красавец! Ты ему нравишься. Ну посмотри!
  
  Госпиталь был забит до отказа. Сновали по широким коридорам врачи, хлопали двери, где-то надрывался телефон. В фойе у росшей в большой кадке раскидистой пальмы толпились несколько человек в коричневых больничных палатах. Врач осмотрел рану Андрея, промыл каким-то желтым раствором и определил его в восемнадцатую палату - для лёгких.
  
  - И скоро меня выпишут? - поинтересовался Андрей, натягивая гимнастёрку.
  
  Врач что-то записал в карточке и сунул её в папку.
  
  - Недельки две, думаю. Может, три. Посмотрим, как рана будет себя вести.
  
  - Как через две? - оторопел Андрей. - Нет, товарищ военврач, так не пойдёт! Это получается, ребята на Берлин пойдут, а я тут валяться на койке буду?!
  
  - Что поделать, - развёл руками врач. - Придётся поваляться. Раненым воевать вас никто не возьмёт.
  
  Андрей хотел было снова возмутиться, но тут из шинели, в которую он укутал Филимона перед тем, как войти в госпиталь, послышалось приглушённое мяуканье. Врач встрепенулся, вскинул глаза и обвёл кабинет взглядом сквозь толстые линзы круглых очков.
  
  - Это ещё что? Животное в помещении?
  
  Андрей неопределённо пожал плечами, схватил шинель с котёнком внутри и поспешил ретироваться. Незнакомая медсестра провела его по коридору, несколько раз свернула направо и поднялась по широкой бетонной лестнице на второй этаж.
  
  - Вот восемнадцатая, - мило улыбнулась она.
  
  Андрей кивком поблагодарил её и вошёл в выкрашенные синей краской двойные двери. Помещение было сплошь заставлено койками, на обклеенной узорчатыми обоями стене висел портрет Сталина. Худой мужичок с перебинтованной рукой смолил папироску у окна, выпуская в дышащее апрельским теплом пространство струйки сизого горького дыма, а росший напротив платан шелестел нежно-зелёной листвой. Паркетный пол покрывал ворсистый ковёр.
  
  - О, новенький, - приветствовал он Андрея. - Откуда пожаловал?
  
  - Тысяча сто седьмой стрелковый, - ответил тот.
  
  Филимон снова замяукал. Несколько солдат подняли головы, один оторвался от книги и с интересом посмотрел на Андрея.
  
  - У тебя там что, кот?
  
  Андрей растерянно кивнул и вынул Филимона из шинели. Тот радостно запрядал ушками и издал тоненькое писклявое "мяу" - будто здоровался со всеми.
  
  - Какой хороший! - умилился кудрявый юноша с перебинтованной головой, представившийся Иваном, и протянул к нему руку. - Можно погладить?
  
  Через час историю спасения котёнка знали все. Ребята достали кто что из личных запасов еды - кто хлеба, кто колбасы, кто сушёного мяса - и Филимон с аппетитом принялся уминать угощения. Вокруг него собралось не меньше десятка человек, и каждый норовил его погладить или потрепать за ушко.
  
  - Теперь он не просто котёнок, а боевой котёнок, - с улыбкой сказал Иван. - Так сказать, сын полка!
  
  Медсёстры, увидав котёнка, принялись возмущаться: не положено, мол, животному находиться в лечебном заведении, заразу разносит! Блохонос, мол! Даже пытались отобрать его, но Андрей спрятал котёнка за спиной и, насупившись, грозно надвинулся на медсестру - грузную женщину средних лет с курносым носом, дряблыми красными щеками и массивным вторым подбородком.
  
  - Никакой он не блохонос! И заразу не разносит! Если его выкинуть вздумаете, то и я с ним пойду, а не отдам!
  
  - Ишь ты! - усмехнулась та. - Защитничек кошачий! Давай сюда, говорю!
  
  Она навалилась на Андрея, пытаясь вырвать котёнка из его рук. Животных она явно не любила. Но забрать Филимона ей не позволили: встали на его защиту всей палатой, и медсестра, недовольно поджав губы, всё же сдалась и разрешила оставить, предупредив, что знать о нём никто не должен, иначе нагоняй получат все. И солдаты, и котёнок, и она сама. А Филимон беззаботно скакал по койке в попытках поймать солнечный зайчик, и перепалка его, по всей видимости, ничуть не волновала. Он стал отдушиной, маленькой радостью для уставших, измотанных бесконечными боями солдат, и даже не подозревал об этом.
  
  По ночам Андрей думал об Ульяне, вспоминал тёплый взгляд её зелёно-карих глаз, лучистую улыбку и живой весёлый смех. Эх, увидеть бы её поскорее! Последний раз они встречались год назад, когда ему предоставили отпуск по ранению и он поехал домой. Тогда Андрей сразу же заметил, как она изменилась: стала взрослее, рассудительнее. Волосы её теперь были уложены в модную замысловатую причёску, на губах алела яркая помада, лёгкие девчачьи платья и сарафанчики сменили элегантные, подобранные со вкусом костюмы. А ведь раньше она презирала косметику и частенько повторяла, что никогда в жизни не станет краситься, ведь это делают только "падшие женщины"!
  
  Они долго говорили об их отношениях, прикидывали, когда закончится война. Андрею не терпелось поцеловать её манящие, чуть пухловатые губы, но Ульяна упорно отворачивалась. А потом, внезапно разозлившись, сверкнула глазами и язвительно бросила:
  
  - Вы, мужчины, только об этом думаете, да?
  
  И, не мигая, уставилась на него. Андрей растерялся, отвёл в смущении глаза.
  
  - Нет, не только. Просто я скучал по тебе очень сильно...
  
  Он слюнявил обломок карандаша и писал ей письма на любых клочках бумаги, какие только удавалось раздобыть. Признавался в любви, мечтал о скорой встрече, рисовал словесные портреты своих однополчан, описывал германские пейзажи. И, отправив очередное письмо, принимался с нетерпением ожидать ответа, который не приходил уже больше полугода. Андрей не огорчался и не терял надежды. Мало ли, что могло случиться. Может, письма не доходят, а может, она просто переехала и скоро сообщит свой новый адрес.
  
  Вот и в эту ночь Андрей, выпросив у дежурной медсестры чистый листок бумаги, уселся за письменный стол в коридоре и придвинул поближе тусклую лампу. Ему хотелось рассказать Ульяне о Филимоне, и он в красках описал ей котёнка, рассказал, как защищал его от толстой медсестры - "будто Москва за спиной моей, а не Филимонка!" - и как полюбили его все остальные ребята. "Кормим всей палатой, - с улыбкой писал он. - Лёнька, мой однополчанин, даже пытался выпросить его у меня, так ему Филька понравился. Но я не уступил. Филя поедет со мной домой, к тебе".
  
  Он поставил дату, дописал внизу: "люблю", свернул листок в треугольник и сунул в карман халата.
  
  На следующий день приехала полевая почта. Андрей с новыми знакомыми позавтракали рисовой кашей с молоком в столовой и отправились на прогулку. Погода стояла просто чудесная - тёплая, безветренная. Кто-то играл в футбол в госпитальном парке. В коридоре у выхода к фойе бренчал на клавесине совсем ещё юный паренёк. Голова его была перемотана бинтом со следами высохшей запёкшейся крови, на молодом лице пробивалась жидкая бородёнка, а через всю щёку к виску тянулся длинный уродливый шрам. Он что-то неразборчиво бормотал себе под нос, перебирая пальцами клавиши.
  
  Андрей прислушался.
  
  - Потом они кидались камнями, - различил он. - Положили маску мне на лицо, сказали: "мальчик, только никому не говори". И забрали осла, куда-то увели и пустили на тушёнку.
  
  - Что он говорит? - изумился Андрей. - Как будто в бреду.
  
   Иван махнул рукой.
  
  - Он всё от наркоза никак отойти не может, вторые сутки уж пошли. И контуженный ещё. Целыми днями тут бренчит на инструменте этом. - Он вытащил из кармана пачку папирос со спичками. - Может, с ума сошёл. Говорят, он из штрафбата, а там каких только страстей небось не насмотришься. У нас в деревне один так тоже сбрендил. Увидел, как его мамка мужика, что к ней приставал, вилами заколола, и всё, ту-ту. Тоже чушь всякую потом болтал.
  
  В густой зелени листвы чирикали беззаботные птички. Андрей опустился на мраморную резную скамью и с наслаждением вдохнул чистый вечерний воздух. У ворот тарахтели заведёнными моторами две полуторки, курил с недовольной миной какой-то сержантик. А чуть поодаль, под сенью раскидистой молодой липы, весело наяривал на аккордеоне безногий мужичок. Костыли были аккуратно прислонены к стволу дерева.
  
  Когда приехал почтальон, люди тут же столпились вокруг него. Почтальон перебирал тонкими пальцами фронтовые треугольнички, выкрикивая поочерёдно имена.
  
  - Капитан Карташов, двадцать восьмая танковая дивизия! Есть такой?
  
  Вперёд вылез какой-то сухощавый поджарый мужчина, и почтальон вручил его треугольник.
  
  - Вот, держи письмецо, Карташов. Мичулин, восемьсот тридцать второй истребительный! Мичулин! - Он вытянул шею, оглядывая людей. - Ладно. Рунков, шестнадцатая мотострелковая! Рунков!
  
  - Помер он вчерась ночью, - пробасил высокий парень. - Похоронку уж отправили поди.
  
  Почтальон смущённо кашлянул. Андрей смотрел на его большую кожаную сумку, набитую письмами, и молился, чтобы и его фамилию произнесли. И только он подумал об этом, как почтальон выкрикнул:
  
  - Лагин, тысяча сто седьмой стрелковый!
  
  Сердце радостно подпрыгнуло, и Андрей протиснулся сквозь толпу. По лицу потянулась счастливая улыбка. Он выхватил письмо из рук почтальона и глянул на обратный адрес. От Ульяны!
  
  Прижимая к себе заветный треугольник, Андрей вернулся на скамейку и дрожащими от волнения пальцами раскрыл его. "Наконец-то, наконец-то!" - ликующе пела душа.
  
  "Здравствуй, Андрей, - сухо писала Ульяна. - Прости за долгое молчание, никак не доходили руки тебе написать. Все твои письма я получала. Длинно писать не буду, морочить тебе голову тоже. Я вышла замуж. Месяц назад. Пойми, что я просто устала тебя ждать. Мой муж - лётчик, сейчас по ранению находится в тылу. Мы любим друг друга и очень счастливы. Желаю тебе тоже найти своё счастье. И прости меня, если что".
  
  И всё. Больше ни слова. Андрей скомкал листок в ладони, уставившись в одну точку, потом разгладил и снова перечитал сухие короткие строчки. Вышла замуж... за лётчика... Пока он подставлял себя по пули, пока рисковал каждый день своей жизнью, лелея в мечтах её образ, она крутила роман с каким-то лётчиком, а потом выскочила замуж. И даже не посчитала нужным сообщить ему об этом сразу.
  
  Душу захлестнула горькая обида. Андрей бросил смятое письмо на землю и принялся яростно топтать его, будто это оно виновато в Ульяниной измене. Вот тебе, получай! Вот тебе!
  
  - Что, девица бросила? - спросил кто-то.
  
  Андрей вскинул голову. Щёки жгло огнём, в глазах плескалась яростная обида. Перед ним стоял тот самый безногий мужичок и, тяжело опираясь на костыль, держал двумя пальцами у губ обкусанную папироску.
  
  - Нет, - сквозь зубы процедил Андрей и отвернулся. Меньше всего ему сейчас хотелось, чтобы кто-то знал о его личных неудачах.
  
  - Да ладно, - добродушно усмехнулся мужичок. - Я ж не вчера родился, да и воюю не первый день. Так, как ты, себя ведут те, кому девица изменила.
  
  Андрей вспыхнул и с вызовом посмотрел на него.
  
  - А вам-то что?
  
  - Ничего, - пожал он плечами, проковылял к скамейке и опустился рядом. - Сказать тебе одну вещь хочу. Девушка существо непостоянное, изменчивое. Был бы ты рядом, была б с тобой. Нет тебя - другого нашла. Такая у них натура, и обижаться тут не на что. - Он помолчал. - Меня самого жена бросила в сорок третьем. И я тоже переживал крепко, как ты. А потом понял, что не из-за чего переживать. Ворочаемся домой скоро, а там и других себе найдём.
  
  - Других... - протянул Андрей и возмущённо воскликнул: - Других! Да не найду я больше такой! Одна она такая!
  
  Мужичок снова усмехнулся и затянулся папиросой.
  
  - Это в тебе кровь молодая бурлит. По молодости всегда кажется, что вот она - одна и навсегда. А потом на её место вторая приходит, третья, а ты даже не замечаешь, как забываешь ту самую, первую, которую клялся до смерти любить. - Он дружески похлопал Андрея по плечу и выставил вперёд ногу. - Видишь, одна нога у меня есть, а второй уже нет. Только эту потерю нельзя восполнить, нельзя новую ногу отрастить. А девиц ты ещё сотню отыщешь, сердечные раны, они, знаешь... имеют свойство затягиваться.
  
  Андрей задумчиво глядел перед собой. Может, и прав этот мужик, да только саднит на душе невыносимо. Он поблагодарил собеседника кивком и заковылял к себе в палату. Ему не хотелось ни о чём думать, ни о чём вспоминать.
  
  Филимон ждал его, свернувшись клубочком на подушке. Андрей погладил его, потянул за тоненькую лапку. Котёнок недовольно мяукнул, впился зубами в палец и, обхватив его, принялся пинать задними ногами. Нет у него теперь невесты, зато есть замечательный найдёныш Филимонка. Он вытащил из кармана написанное вчера письмо и порвал напополам, потом сложил обрывки и порвал ещё раз.
  
  Дверь со скрипом отворилась, и в палату заглянула Люба.
  
  - Лагин! - воскликнула она. - Ты тут! А я тебе подарочек принесла!
  
  Она вошла, осторожно прикрыла за собой створку.
  
  - Какой подарок? - полюбопытствовал Андрей.
  
  Филимон подскочил, спрыгнул на пол и засеменил к Любиным ногам, потёрся о тонкие лодыжки. Люба лучезарно улыбнулась и, склонившись, погладила его по голове.
  
  - Вот такой подарок. - Она вытащила из кармана медицинского халата ложку и присела на койку рядом с ним. - Смотри. Вчера трофеи притащили. Ну мне две ложки немецкие и дали. Я тебе решила одну подарить.
  
  Андрей благодарно улыбнулся, принял подарок и спрятал в ящик тумбочки. Почему-то только сейчас он вдруг заметил, какая Люба милая: на круглом веснушчатом лице сверкали, как два драгоценных камня, широко распахнутые серые глаза, на пухлых щеках играли две очаровательные ямочки, а над ровной бровью красовалась маленькая, почти незаметная родинка. И тут Андрею в голову пришла поистине безумная идея.
  
  Люба сконфуженно кашлянула, отвела глаза и поправила косынку на голове - ту самую, которой била его за Филимона.
  
  - Ну чего ты так уставился-то, Лагин?
  
  - Я? Ничего. Люб, я тут вот что подумал...
  
  Он запнулся. На колени прыгнул Филимон и ткнулся носом ему в живот. Люба хихикнула, погладила его по блестящей шёрстке.
  
  - Ну так что ты подумал?
  
  Андрей глубоко вдохнул воздух, задержал в груди на несколько мгновений и сказал вместе с выдохом:
  
  - Выходи за меня замуж!
  
  В палате повисла пронзительная неловкая тишина. Люба пялилась на него во все глаза и молчала, а Андрей разволновался так, что сдавило горло. А что, если она откажет? Засмеётся?
  
  - А ты чего это... - наконец заговорила она. - Контузило тебя что ли? Или жар?
  
  Её прохладные пальцы легли ему на лоб. Андрей увернулся.
  
  - Не контузило и не жар. Я серьёзно говорю. Пойдёшь замуж?
  
  - Пойду, - ответила она.
  
  Волнение опрокинулось на него новой волной, в ушах зашумело. Андрей нахмурился, потом улыбнулся, и уставился в красивые Любины глаза.
  
  - Пойдёшь?
  
  - Пойду, - твёрдо повторила она.
  
  - Тогда... - Андрей поднял Филимона и поднёс к её лицу. - Придётся вместе с ним жить. И так согласна?
  
  - И так согласна, - засмеялась Люба.
  
  Через неделю командир расположившегося неподалёку пехотного полка, сам волнуясь, как первоклашка на линейке, расписал их и с торжественным поздравлением вручил свидетельство о браке.
  
  - Я это... - кашлянул он и неловко поправил фуражку. - Первый раз расписываю молодожён! Волнительное дело, однако!
  
  Андрей пробежал глазами по строчкам. Почему-то не верилось, что он теперь женат. Причём женат на медсестре из их полковой медсанчасти.
  
  Но он ни капли не жалел о принятом решении. Чем дольше он смотрел на Любу, тем сильнее его душу захватывало невольное восхищение, и он поражался, как же мог не замечать эту девушку раньше. Нет, она не была красавицей, но обладала чем-то таким, что привлекало, тянуло, манило. Манило удивительной загадочностью, которая скрывалась в очаровательной, непосредственной простоте.
  
  Люба была прелестной. Чудесной. Такой, каких тысячи, но всё же единственной. Восхитительной простушкой.
  
  В тот же день они щёлкнули фото на память. Андрей попросил фотографа сделать два экземпляра, один из которых в тайне от молодой супруги отправил Ульяне. На обороте он специально указал не настоящую дату, а полугодичной давности, и коротко приписал: "Прости. Не решался тебе сказать. Но ты сама решила проблему".
  
  Ему нисколько не было стыдно за свой поступок, ведь он действительно влюбился в Любу за ту короткую неделю, которую они считались женихом и невестой.
  
  Ещё Андрей отправил письмо в Свердловск, матери. "Дорогая моя мамочка! - аккуратно вывел он трофейными чернилами на тетрадном листочке. - Я возвращаюсь домой с женой и котёнком!"
  
  ***
  
  Поезд стучал колёсами, протяжно свистел и нёсся сквозь чёрную непроглядную тьму. Снопы паровозных искр стелились по покрытой мраком земле, путались в траве и гасли, царапали металлические бока эшелона. Мимо проносились бурно поросшие высокой травой косогоры, леса, поля, деревеньки, мелькали иногда вдали размазанные огни городов.
  
  Андрей поднялся с расстеленной на соломе плащ-палатки и зашарил вокруг себя в темноте, ища фляжку с водой. Пальцы наткнулись на что-то холодное и металлическое. Кружка, - догадался Андрей.
  
  - Ты чего не спишь? - спросил сзади сонный девичий голос.
  
  - Попить встал, - шепнул Андрей. - Ты спи, спи.
  
  Он наконец нашёл фляжку, впотьмах отвинтил пробку и глотнул прохладную свежую воду.
  
  Уже четвёртые сутки они ехали на Восток. Домой. Им с Любой, как молодожёнам, позволили ехать в отдельном вагоне. Берлин пал, оставшиеся в живых немецкие генералы безоговорочно капитулировали, признав за русскими победу. В тот день, когда объявили об этом, Берлин ликовал. Не немцы - Красная Армия. Немцы наоборот в страхе попрятались по домам. Солдаты с громкими радостными воплями вовсю палили из автоматов и плясали прямо посреди заваленных обломками, разрушенных улиц. И Андрей с Любой радовались вместе со всеми - правда, в госпитале, а не в немецкой столице.
  
  Но оставить свои подписи на Рейхстаге они всё же успели - после того, как Андрея, наконец, отпустили из госпиталя. Они с Любой до самой полуночи бродили по Берлину, взявшись за руки и счастливо улыбаясь друг другу. Филимон спокойно сидел за пазухой. Сперва его напугали выстрелы, он несколько раз пытался убежать, до крови царапая руки, а потом крепко уснул.
  
  "Я люблю Любушку", - написал Андрей куском угля на мощной колонне у главного входа в святая святых уже несуществующего Третьего Рейха. Люба заливалась весёлым серебристым смехом за его спиной, потом отобрала уголёк и нацарапала чуть ниже: "А я люблю Андрея". Андрей подхватил её за талию.
  
  - Душа моя! - воскликнул он. - Родная!
  
  "Мы скоро вернёмся домой", - написали они, вместе держа уголёк.
  
  И вот они едут домой. Германия давно осталась позади, и теперь перед ними раскинулась необъятная родина.
  
  Андрей вернулся к жене, обнял её и крепко прижал к себе. Люба тихонько вздохнула, провела пальцами по его гладко выбритой щеке, звонко чмокнула в губы. Он ощущал её дыхание на своём лице, и сердце сладко-сладко сжималось. А ведь это Ульяну стоит благодарить за внезапно свалившееся ему на голову счастье! Если бы не она и её лётчик, он бы так и не заметил прекрасную девушку по имени Любовь рядом с собой.
  
  - Дурак ты, Лагин, - тихо засмеялась Люба. - Улыбаешься чего-то сам себе. Я когда тебя впервые увидела, так сразу и подумала: дурак какой-то.
  
  - Почему сразу дурак? - картинно надулся Андрей и, перевернувшись на спину, скрестил руки на груди. - Я не буду с тобой разговаривать, ты обзываешься!
  
  - Вот потому и дурак. - Люба приподнялась на локте. - Но почему-то понравился ты мне тоже сразу.
  
  - Это потому ты меня косынкой била? - засмеялся Андрей.
  
  Откуда-то из темноты замяукал Филимон, и через секунду Андрей ощутил на своём животе его тонкие лапки. Он нагло прошёлся по нему, залез между ними с Любой и улёгся спать.
  
  
  Ангел Соня
  
  Командира второго взвода сто пятьдесят третьей стрелковой дивизии, капитана Лемишева, ранило 23 ноября 1942 года. Ранило тяжело. Ногу выше колена разворотило практически в мясо, а порезов и рваных ран на теле было столько, что и по пальцам не посчитать - немецкая граната взорвалась всего в метре от него. Из-за большой кровопотери Лемишев не приходил в себя, и уставшие, измотанные не меньше солдат врачи решили не использовать анестезию - зачем, если раненый и так без сознания. Кроме двух врачей, что оперировали его, об этом знала только медсестра Соня, которой строго-настрого наказали держать рот на замке.
  
  - Сейчас не пойми что творится, - сказал Сан Васильич. - Начальство как с ума посходило, так что мало ли... Не говори на всякий случай. Никому. Поняла?
  
  Соня кивнула, хотя слов хирурга практически не слышала - она с тихим ужасом смотрела на лежащего на продавленной койке Лемишева. Мундир и шинель с него сняли, гимнастерку наспех разрезали ножницами; вставшие колом от высохшей крови края ткани прилипли к коже. Смотрелись раны страшно, и Соне приходилось снова и снова сдерживать подступающую к горлу тошноту.
  
  На фронт она прибыла сравнительно недавно - всего-то два месяца назад, но искренне полагала, что и за эти два месяца насмотрелась такого, что и в страшном сне не привидится. Сколько жизней оборвалось у неё на глазах, сколько молодых красивых парней стали инвалидами, сколько сошли с ума! Соня уже и лиц их не помнила: они проходили нескончаемой окровавленной чередой, один за другим, один за другим... Ей казалось, что душа её давно зачерствела - она уже без какого-либо страха выписывала похоронки, закрывала окоченевшие веки, сносила в братскую могилу тела молодых ребят. Первое время каждая смерть вызывала у неё внутреннее содрогание и жгучую, нестерпимую боль, теперь же она не реагировала практически ни на что.
  
  Но при одном взгляде на Лемишева в глазах у неё темнело. Ей казалось невероятным, что, потеряв столько крови, Лемишев всё ещё жил - отчаянно боролся за каждый вдох, но всё-таки жил. Глаза запали, и под ними пролегли тёмные круги, на выпуклом белом лбу блестели маленькие капельки холодного пота, ноздри вздрагивали и округлялись. Иногда бескровные, белые как бумага губы размыкались, и тогда Соня подносила к ним стакан с водой. Руки отчаянно тряслись, и сколько бы она ни пыталась успокоиться, ничего не помогало - ни морозный ноябрьский воздух, ни умывание ледяной водой. Даже стакан чистого спирта никак не подействовал.
  
  Медикаментов катастрофически не хватало. Перевязочные материалы можно было посчитать по пальцам, и большинству бойцов раны перематывали обычной тканью: разорванными на полосы халатами, платьями и ночными рубашками - всем, что только удавалось сыскать. Когда кончались и эти "бинты", в ход шли мешковина и даже обрывки брезентовых плащей - всё лучше, чем совсем ничего. Потом эти жалкие полоски ткани полагалось тщательно выстирать и прокипятить, после чего их снова пускали в ход, зачастую с пятнами так и не отстиравшейся крови. А порой и времени на стирку не хватало - с каждым днём раненых поступало всё больше.
  
  Лемишев зашевелился и что-то неразборчиво пробормотал. На мгновение веки его приподнялись, и Соня увидела мутный взгляд светло-карих глаз. К горлу подкатила новая волна удушающей, липкой тошноты, и она машинально прижала ко рту ладонь.
  
  - Давай, Сонечка, - устало вздохнул Сан Васильич и отёр пот с лица засаленным краем рукава. - Готовь капитана к операции.
  
  Соня сглотнула.
  
  - Хорошо...
  
  Она знала - нет, была твёрдо уверена, что Лемишев умрёт. Ну не живут с такими ранениями, не живут!.. Удивительно, что его до медчасти-то доволочь успели.
  
  Она осторожно, стараясь не беспокоить его, стянула с него гимнастёрку, дрожащими пальцами расстегнула штаны, стараясь не касаться рваных краёв ран. В некоторых местах ткань пришлось буквально отдирать от тела, но Лемишев не реагировал, лишь тяжело, натужно дышал. Точнее, хрипел, будто лёгкие отказывались вбирать в себя воздух, и ему приходилось насильно его туда пропихивать.
  
  На глазах вдруг выступили горячие слёзы, и Соня зажмурилась на мгновение, проглотив вставший в горле огромный ком. Всё-таки страшно это, тяжело - война.
  
  Всю операцию она ждала и боялась, что капитан вот-вот испустит дух. Каждую секунду ей казалось что вот, сейчас его дыхание оборвётся, но вопреки всему оно не обрывалось. Соня автоматически ассистировала хирургу, а сама неотрывно глядела на лицо Лемишева - на нём не дрогнул ни один мускул, когда тонкие сверкающие щипцы раз за разом вонзались в его и без того искалеченное тело, когда Сан Васильич зашивал края рваной раны, когда натягивал остатки кожи на открытое мясо и соединял их хирургической нитью.
  
  Наконец все осколки, которых было ровно двенадцать - Соня посчитала - оказались в заменявшей медицинский лоток алюминиевой миске, а Лемишев вопреки Сониным страхам не умер.
  
  Соня, валясь с ног от дикой усталости, обтёрла его тело и лицо мокрой тряпкой, убрала прилипшие ко лбу тонкие прядки волос и бережно накрыла стёганым покрывалом. Сердце глухо стучало в груди, в висках мягко пульсировало, и ей хотелось только одного - спать. Вдали, в междуречье Волги и Дона, рвались снаряды, грохотали пушки и гаубицы - шестую армию вермахта загоняли в кольцо где-то в районе Калача. Удастся или не удастся эта операция, не знал никто, и если утром Соня переживала за солдат, что вели там бои, то сейчас ей было абсолютно всё равно. Веки отяжелели, налились свинцом, и сопротивляться сну становилось всё труднее. Она кое-как добрела до маленькой подсобки и, не снимая заляпанного кровью халата, повалилась на жёсткую, устланную каким-то драным тряпьём лежанку.
  
  Но толком поспать не удалось. Едва только Соня сомкнула веки, как кто-то начал настойчиво трясти её за плечо, вырывая из сладкой тёмной глубины сна.
  
  - Сонька! Соня! - впился в мозг громкий голос. - Ты чего тут развалилась? Вставай, ещё партию привезли!
  
  - М-м... - промычала Соня и нехотя открыла глаза. - Сейчас...
  
  Зоя Пономарёва, единственный сержант из их блока, грустно улыбнулась.
  
  - Давай. Тяжёлых много. И Васильич сбор объявил, так что быстрее.
  
  - Встаю, встаю.
  
  Соня кое-как села. Натруженная спина отчаянно ныла, голова раскалывалась, а пустой со вчерашнего дня желудок требовательно урчал. В углу, на колченогом, сколоченном на скорую руку столе коптила керосинка. Она отгоняла темноту, и та липла к стенам, расползаясь по ним вязкой тиной.
  
  Зоя вышла из подсобки, оставив дверь широко распахнутой. Соня наспех пригладила волосы, аккуратно перевязала косынку. Некогда белый халат измялся и пришел в негодный вид, но другого у Сони не имелось. Она крепкими узлами стянула истрёпанные до ниток тесёмки на рукавах, оправила подол и побежала вслед за Зоей.
  
  В госпитале стоял тошнотворный запах лекарств, гноящихся ран и крови, солдаты лежали как попало: на скамьях, на койках, на полу. Двое врачей в спешке сновали туда-сюда, переступая через раненых, а они тянули к ним руки, отчаянно пытаясь уцепиться за подолы белых халатов. Соня увидела раскрытые в безмолвных криках рты, пропитанные бордовой кровью бинты, оторванные конечности, и желудок вдруг скрутило жгутом. В горле запершило, и она судорожно закашлялась. Казалось, будто внутри, в самом желудке внезапно полыхнуло яростное пламя и растеклось по венам обжигающей ледяной лавиной. Она кожей ощущала всю боль, весь страх и страдания, которыми насквозь были пропитаны эти стены с осыпавшейся от взрывов штукатуркой.
  
  Она стояла и оглядывала открывшуюся перед ней картину, а в сердце маленькими червячками копошились разные чувства: растерянность, ужас, пронзительное сострадание и одновременно дикое, пугающее равнодушие. Идти туда, в самую гущу мучительных страданий, не хотелось. Но она должна - потому что если не она, то кто поможет этим несчастным в, быть может, последние минуты их жизней, кто хоть немного облегчит ту ужасную боль, что раздирает их искалеченные тела?
  
  Соня нерешительно пошла вперед.
  
  - Сестричка, помоги, - шептали отовсюду. - Сестричка, дай попить... воды... помоги... помоги... помоги...
  
  Голоса сливались в один общий хор, наполняя помещение бывшего сельского ДК жужжащим гулом. Надломленные, истёртые голоса, хриплые, с надрывом. Кто-то тянул её за подол - совсем слабо, как новорождённый младенец, но Соня, сжав губы, продолжала идти.
  
  Вся медрота в полном составе обнаружилась на улице. Медсёстры и врачи стояли на заметенном снегом асфальте, прямо у выбитых ступенек высокого крыльца с колоннами. Соня поспешно спустилась и, повернувшись к Сан Васильичу, вытянулась в струнку.
  
  - Товарищ лейтенант, разрешите встать в строй!
  
  - Разрешаю, - буркнул тот и обвёл выстроившихся перед ним людей усталым, но пристальным взглядом. - Значит, так... Сегодня поступил приказ: капитана Лемишева перевезти в тыловой госпиталь. Важная, видать, птица, капитан этот, раз о нём так беспокоятся... аж там, наверху. - Он кашлянул, переступил с ноги на ногу, подышал себе на ладони. Под подошвами сапог хрустнул снег. - Ближайший к нам находится на том берегу Волги. Единственный доступный туда путь идёт через саму реку. Кто хочет быть добровольцем?
  
  Никто не откликнулся. Перебираться через Волгу с тяжелораненым на руках было равносильно тому, чтобы подписать себе смертный приговор - покрытая льдом река простреливалась, и хоть палили немцы без прицела, шанс выжить составлял примерно один к десяти. Да и вероятность провалиться под лёд была немаленькой.
  
  Сан Васильич тихо вздохнул и принялся расхаживать вдоль строя.
  
  - Здесь мы не можем оказать ему нужную помощь. Сами знаете. Поэтому... - Он запнулся, поднял свои светлые, опушённые длинными рыжими ресницами глаза и горестно усмехнулся: - Я понимаю, что это опасно. Но сейчас, ребята, опасно везде. Война! Ещё раз спрашиваю: добровольцы будут?
  
  И тут, неожиданно для самой себя, Соня сделала шаг вперед.
  
  - Я, товарищ лейтенант.
  
  Сан Васильич хмыкнул и с головы до ног окинул её критическим взглядом. Соня зябко повела плечами. Холодный северный ветер ударил по лицу своей колкой рукой, бросил в глаза пригоршню мелкого снега и запутался в перекинутой через плечо растрёпанной русой косе.
  
  - Молодец, Златоумова, похвально. Вот только сомневаюсь, что допрёшь ты его. Ты себя в зеркало видала?
  
  - А что со мной не так? - возмутилась Соня и вскинула голову.
  
  Она ненавидела, когда её принимали за хрупкую, слабую девушку. А из-за телосложения её чаще всего именно за такую и принимали: рост, едва-едва дотягивающий до ста шестидесяти пяти сантиметров, худые, как у подростка плечи и выпирающие ключицы, тоненькая талия и изящные запястья и пальцы. Частенько её принимали и за ребёнка, что злило Соню особенно.
  
  Она с вызовом посмотрела Васильичу прямо в глаза и вздёрнула подбородок, всем своим видом выказывая возмущение.
  
  - Всё с тобой, Златоумова, так. Только худая ты больно.
  
  - Не худая! - возразила Соня. - Я от природы такого телосложения. А так сильная, только силу не видно!
  
  - Силу не видно! - усмехнулся Сан Васильич. - Ладно. Пойдёшь вместе с... - Он оглядел строй. - Вон, с Пономарёвой пойдёшь. Она здоровая, крупная, вдвоём авось справитесь. Вольно, разойтись.
  
  С этими словами он развернулся и решительно зашагал к крыльцу. Соня с Зоей переглянулись и одновременно двинулись вслед за ним.
  
  Через два часа Лемишев уже был готов к транспортировке. Девушки закутали его в четыре одеяла и уложили на широкие деревянные санки. Соня набрала горячей воды во все фляжки, какие ей удалось найти, и как могла закрепила их верёвками. Обогрев, конечно, не ахти какой, да и остынет вода через час-полтора, но всё же лучше так, чем совсем без ничего.
  
  - Ну что, капитан, - вздохнула Зоя, глядя на Лемишева. - Поехали.
  
  - Поехали! - наигранно бодро отозвалась Соня и подцепила прикрученную к передку санок толстую верёвку.
  
  Широкие полозья легко заскользили по обледенелому снегу, и до берега Волги они с Зоей добрались без проблем. Слишком крепкий для конца ноября мороз кусал за щёки и нос и настырно забирался под плотно запахнутую шинельку. Под валенками весело хрустел тонкий наст, яркое зимнее солнце до боли слепило глаза, в лесу звонко лопалась от мороза кора на деревьях. Вместе с дыханием в воздух вырывались густые облачка пара. Пальцы мёрзли и в сшитых из дублёной овчины варежках, и Соня машинально сжимала их в попытке согреть, но суровый ветер тут же снова отбирал те жалкие крохи тепла, что ей удавалось собрать в своих ладонях.
  
  Через полчаса она окоченела, казалось, окончательно: губы потеряли чувствительность, щеки полыхали ледяным огнём. Соня смотрела себе под ноги и старалась ни о чём не думать. Вот снег, вот кромка леса, вот тонюсенький лёд на ветках. Ремень ППШ сильно оттягивал правое плечо, и вскоре его начало ломить, дуло больно било по боку. Соня снова и снова поправляла толстую плотную лямку, что так и норовила съехать, и поднимала воротник шинели в попытках спрятаться от жгучего мороза. Подол шинели покрылся хрупкой ледяной корочкой, в валенки пробрался снег и, растаяв, намочил наспех замотанные портянки.
  
  Зоя молчала, и Соня даже не пыталась с ней заговорить: казалось, стоит ей только открыть рот, как язык превратится в кусок льда. Холод становился нестерпимым, а они ещё даже не дошли до Волги.
  
  У берегов мороз полностью выбелил реку: километра на два вперёд вода полностью скрылась под внушительной толщей льда. Девушки, не сговариваясь, остановились.
  
  - Как пойдём? - тихо спросила Зоя, оглядывая широкую, закованную в сверкающее белое покрывало Волгу.
  
  Соня пожала плечами:
  
  - Как-нибудь.
  
  И они двинулись дальше. "Как-нибудь" - авось и пронесёт. Разве были у них варианты переправы? Нет. У них было одно только "как-нибудь". Как-нибудь перейдут, как-нибудь выживут, как-нибудь вернутся, а немец авось и стрелять не станет.
  
  - Ты давай вперед, - уже на подходе к кромке льда решила Зоя, - а я за тобой. Смотреть буду. Если что, отстреливаться.
  
  - Давай, - выдохнула Соня и, набравшись смелости, ступила на лед.
  
  Санки съехали по небольшому пригорку и легко заскользили вслед за ней. Соня почти бежала - её обуял отчаянный, дикий, животный страх. Неизвестно, где сейчас немцы, видят их или нет. Каждую секунду она ждала выстрелов и невольно вздрагивала, когда под ногами хрустел лёд. Ещё чуть-чуть... ещё чуть-чуть... Страх гнал её с такой скоростью, что Зоя едва поспевала за ней. Несколько раз Соня поскальзывалась и падала, всякий раз больно ударяясь головой, но вставала и бежала дальше.
  
  - Соня! Сонька!.. - закричала Зоя. - Стой, растяпа! Капитана потеряла, кулёма!
  
  Соня замерла на месте и обернулась, а санки по инерции скользнули дальше и слабо дёрнули верёвку, что она держала в руке. Лемишев лежал на льду метрах в пяти позади неё. Она, озираясь по сторонам, пошла к нему, и вдруг её пробрал смех. Надо же! Раненый упал, а она и не заметила!
  
  Они с Зоей с трудом погрузили капитана обратно. Из груди рвался смех, и Соня даже не пыталась его сдерживать. Улыбаться озябшими губами было больно, и она смеялась без улыбки - как-то не по-настоящему, неестественно. Зоя удивлённо глянула на неё, но ничего не сказала, и лишь когда Соня начала хохотать во всё горло, схватила за плечи и встряхнула с такой силой, что её голова заболталась из стороны в сторону.
  
  - Ты что, подруга? С ума сошла? - испуганно крикнула она. - А ну возьми себя в руки! Нам вон еще сколько чапать, а ты уже с ума сходишь! А ну!..
  
  Соня сбросила с себя её руки и с видимыми усилиями принялась вставать. Снова заныла спина, и ППШ стал казаться в два раза более тяжёлым.
  
  - Нормально всё со мной. Идём дальше.
  
  И тут по льду застрекотали пули. Соня в ужасе закричала и снова рухнула, прикрывая голову руками. Зоя упала на спину и вскинула свой ППШ, но стрельба прекратилась так же неожиданно, как и началась, и их снова окутала звенящая снежная тишина.
  
  Капитан приподнял веки и посмотрел прямо перед собой мутным, как у пьяного, взглядом. Растрескавшиеся губы дрогнули.
  
  - Немцы! - хрипло прошептал он. - Держать оборону! Близко противника не подпускать!
  
  И натужно закашлялся. Соня недоумённо слушала его едва слышный шёпот, прижавшись лбом ко льду. Ясно, что бредит, но бредит-то верно! Она осторожно подняла голову. Яркое зимнее солнце играло лучами в глубине толщи льда, скользило по поверхности ослепительным морозным отсветом и будто нарочно било прямо в глаза. Соня зажмурилась. Жизнь болталась на волоске, балансировала на краю бездонной пропасти, и сейчас она осознала это особенно чётко. Но самым удивительным было то, что страх вдруг пропал - словно растворился в переливчатом сиянии солнечных лучей, - а на его место пришли твёрдая решимость и уверенность: они довезут Лемишева в целости и сохранности, а после вернутся сами.
  
  Она встала на ноги. По подбородку потекло что-то тёплое, и Соня поднесла руку к лицу. Из носа бежала кровь. Красные капельки замельтешили на белом льду - словно стайка божьих коровок приземлилась у ног. В сверкающих ясных лучах солнца кровь казалась рубиново-алой.
  
  Зоя на четвереньках подползла к Лемишеву.
  
  - Не зацепило? - озабоченно пробормотала она, осматривая его со всех сторон.
  
  Соня стёрла варежкой кровь с лица и решительно взяла привязанную к санкам верёвку. Впереди лежала закованная в ледяные кандалы Волга, вдали, на другом берегу, темнела длинная, окутанная в лёгкую сизую дымку щётка леса. Именно туда они и должны добраться - чего бы то ни стоило.
  
  - Ты не знаешь, какая прицельная дальность у немецких пулемётов? - спросила она.
  
  Зоя встала на ноги, оправила шинель, сдёрнула задравшийся ремень.
  
  - Точно нет, - поколебавшись, ответила она. - Где-то километр вроде. Жених говорил...
  
  В глазах её блеснули слёзы, и она поспешно опустила ресницы.
  
  Путь до середины реки они проделали в полном молчании, лишь хрустел под ногами лёд да каркали порой в вышине вороны. Соня старалась не смотреть на них - они наводили на мысли о смерти, их громкие, угрюмые голоса калёной иглой впивались в мозг. Вороны настырно кружили над ними, опускаясь всё ниже и ниже, - будто в ожидании добычи, и чем громче, чем чаще они каркали, тем больше Соня торопилась вперёд. Ей казалось, что нужно обязательно обогнать их - и тогда и сама смерть останется позади.
  
  Лемишев в себя больше не приходил. Суровый мороз разрумянил его бледные впалые щёки, осел синеватым инеем на длинных ресницах и ровных густых бровях. Иногда Соня оглядывалась, чтобы убедиться, что с ним всё в порядке, и снова прибавляла шагу.
  
  В середине реки лёд оказался очень тонким и непрочным - сквозь него даже было видно тёмную воду. Соня несмело ступила на него и тут же отдёрнула ногу: хрупкая корочка легко, словно осколок хрустальной рюмки, хрустнула под валенком.
  
  - Этого ещё не хватало! - выдохнула Зоя. - Тут не перейдёшь. Что делать будем?
  
  Соня, щурясь, смотрела вдаль, вниз по течению реки. Мыслей в голову не приходило никаких, кроме одной: придётся идти. Идти по тонкому льду, каждую секунду рискуя провалиться и надеясь, что стрелять немцы больше не будут. Она поискала взглядом участок, где лёд казался более прочным, и снова проверила его валенком. Тот хрустнул, но не провалился, и тогда Соня решилась встать на него.
  
  Зоя с испугом в больших карих глазах следила за ней, крепко сжимая верёвку санок. Соня обернулась и улыбнулась ей.
  
  - Попробуем здесь.
  
  Она глубоко вдохнула и, не выдыхая, медленно пошла вперёд. Лёд угрожающе хрустел, и перед каждым шагом Соня проверяла его на прочность. Зоя двинулась следом, что-то бормоча себе под нос.
  
  - Иже еси на небесах, - донёсся до Сониных ушей её голос. - Хлеб наш насущный дай нам днесь... да не введи во искушение... избави от лукавого...
  
  - Не поможет тебе, Зойка, твой боженька, - усмехнулась она и сделала ещё один аккуратный шаг. - Как пить дать, не поможет.
  
  Зоя не ответила, лишь продолжила бормотать - на полтона ниже, а потом вдруг умолкла на секунду и запальчиво выпалила:
  
  - Всегда помогал! Когда мессеры налетели на госпиталь, ещё до тебя это было, я молилась, знаешь, как молилась, и не убило меня! Услышал бог! А когда наступление было, я молилась, чтоб прорвались, и прорвались!
  
  Крррррык! - из-под валенка в разные стороны побежали по льду тонюсенькие ледяные стрелочки. Соня смотрела себе под ноги. Солнце слепило, до боли резало глаза. На ресничках повисли маленькие слезинки и тут же замёрзли. Она нетерпеливо стряхнула их варежкой. Крррррык! - и они ещё на шаг ближе к цели.
  
  - Это тебя кто научил в бога верить? - насмешливо поинтересовалась Соня.
  
  - Бабушка. Она всю жизнь верила. И хорошую жизнь прожила.
  
  - Ага. А ты веришь, и вон, война...
  
  - Ничего ты, Сонька, не понимаешь, - отмахнулась Зоя. - Трудности - это испытания. Господь специально нам их посылает, чтобы проверить нас на прочность. Вот сейчас всю страну проверяет, и нас с тобой тоже. Потому что он нас любит.
  
  - Странная у него любовь какая-то. - Соня снова стряхнула снежинки с лица. - Любит и убивает. Я вот маму свою люблю, так я её никогда не убью!
  
  Они говорили просто ради того, чтобы говорить, чтобы отвлечься хоть немного от этого ледяного ада, от грызущего нутро страха. Но тема Соне не нравилась. Она выросла в семье, где никто никогда не верил в бога, и до пятнадцати лет Соня толком не знала, что такое религия.
  
  На окраине их деревни пустовала старая каменная церковь с голубыми маковками. Священника в ней не было, потому она стала сперва тайным местом встреч и игр местной детворы, а потом - их секретным клубом. Соне нравились высокие, расписанные фресками сводчатые потолки, под которым всегда так долго витало эхо. Правда, фрески эти обсыпались и потускнели, но всё равно остались красивыми.
  
  Однажды они с девчонками нашли там несколько дощечек, на которых были нарисованы странные портреты странных людей жёлтыми полосами вокруг голов. У всех у них были очень грустные и серьёзные большие глаза и вытянутые лица, на которых лежали печальные страдальческие выражения. Девчонки долго рассматривали дощечки и обсуждали, что это и для чего предназначено. Все изображённые на них люди показывали странные жесты руками, будто они пытались что-то сказать тем, кто на них смотрит, и чем дольше Соня смотрела на них, тем больший трепет ощущала.
  
  А потом из города приехали какие-то люди в форме, и церковь эту взорвали - так, что остался один фундамент. В тот день Соня и решила спросить у отца, что же это было за место. Тот вздохнул и как будто нехотя пояснил:
  
  - Церковь это была. Тыщу лет на Руси в господа верил народ, а теперь вот запретили его. Опиум, говорят, для народу. Нельзя, говорят, верить.
  
  Больше он не говорил ничего, а Соня не спрашивала, но бог для неё так и остался чем-то плохим, странным и запрещённым. Впрочем, вспоминала она о нём не часто - годом спустя отец умер, и они с матерью переехали в Москву, к двоюродной тётке. Соня поступила в новую школу, в жизни стали появляться новые друзья, следом пришла и первая любовь в виде улыбчивого паренька Серёжки Трифонова. Богу в её мыслях места просто-напросто не нашлось. Да и зачем думать о том, чего нет?
  
  Облака, мирно дремавшие до этого в небесах, вдруг потянулись к сияющему солнцу и наползли на него тёмной громадой. Лёд резко потускнел, и на Волгу упала густая тень. Резкий порыв ветра дёрнул за шинель, ударил наотмашь по лицу. Соня быстро глянула вверх. Солнечные лучи золотили края похожих на чёрную вату туч, пытаясь вырваться из нежданного плена, и ледяным золотом растекались по голубым небесам. Смотреть стало легче.
  
  - Вот видишь, - тоном наставника проворчала Зоя. - Это бог солнышко закрыл, чтобы нам легче было. Он нас ведёт, и мы обязательно вернёмся и выживем!
  
  - Вот что выживем, не сомневаюсь, - хмыкнула Соня. - И вообще, хватит мне тут проповеди читать. Тоже мне, попадья нашлась.
  
  Зоя умолкла, а Соня тут же пожалела о своём резком выпаде. Не стоило, наверное, вот так - рубить. Можно было и помягче как-то...
  
  И вдруг лёд под её валенком проломился. Соня, не сумев удержать равновесия, рухнула на спину и больно ударилась затылком. Перед глазами вспыхнули красные искры, и на мгновение всё вокруг заволок странный расплывчатый туман, из которого донёсся испуганный вскрик Зои.
  
  Соня попыталась встать, но тут словно невидимая рука схватила её за щиколотку и потащила вниз. Под спиной отчаянно и громко хрустел лёд. Соня отчаянно пыталась уцепиться за что-нибудь, но под руками всё скользило. А в следующее мгновение она легко, будто с горки, съехала по отколовшейся льдине и бултыхнулась в обжигающе холодную воду. Горло в одно мгновение будто сжало в тисках, дыхание спёрло, и Соня провалилась в сияющую бликами бездну.
  
  Её охватил дикий панический ужас. Она изо всех сил гребла руками и ногами, и, когда выплыла наконец на поверхность, жадно хлебнула ртом воздух.
  
  - Сонька, сюда! - вопила Зоя. - Давай, Сонечка!
  
  Соня кое-как подгребла к краю льдины и ухватилась за него, навалившись всем весом. Льдина переломилась, откололась от "берега" и утонула, и Соня в панике замолотила руками по воде. Она выросла в деревне и не раз ходила с ребятам на зимнюю рыбалку, но ни разу ей не доводилось проваливаться в воду. Единственное, что Соня знала - то, что нельзя поддаваться панике, но все разумные мысли вымело у неё из головы, и она просто беспомощно барахталась на поверхности, чувствуя, как невидимая рука всё сильнее тащит её вниз.
  
  Когда над головой снова сомкнулась вода, откуда-то снова защёлкали выстрелы. Солнце выпуталось из плена туч и сверкнуло в толще воды нестерпимо ярким бликом. Соня видела его - колеблющееся в мелкой ледяной ряби, переливающееся всеми цветами радуги.
  
  Что-то обожгло руку чуть выше локтя. Из груди рванулся крик боли и устремился вверх тысячей пузырьков. Соня отчаянно заработала руками и снова вынырнула.
  
  Зоя лежала плашмя, ткнувшись лицом в белую ледяную корку. Она тут же откликнулась на Сонин зов, и поползла к кромке льда, замирая, когда пули принимались вновь решетить лёд.
  
  - Ничего, - сипела она, - сейчас вытащим!
  
  Она протянула руку, и Соня что было сил вцепилась за неё и подтянулась. Зоя встала на колени и, ухватив её обеими ладонями, рванула на себя.
  
  Ещё минуты две они просто лежали на льду, пытаясь отдышаться. Потом Зоя встала и, покачиваясь, подошла к Лемишеву. Он дышал - небольшие облачка пара, словно сигаретный дым, рассеивались в воздухе у его лица. Зоя поправила его одеяло, стряхнула налипший снег и как следует растёрла щёки ладонями.
  
  Соня кое-как села. Насквозь вымокшая одежда прилипла к коже, и мороз, учуяв перед собой беззащитную жертву, тут же с головы до ног окутал её своим покрывалом. Зубы непроизвольно отстукивали чечётку, тело бил крупный озноб, но Соня была рада - ведь она спаслась. Выжила. Не утонула.
  
  - Сонька!.. - ахнула сзади Зоя. - Да тебя, похоже, ранило!
  
  Она засуетилась вокруг: вытащила из вещмешка смотанную полоску ткани и маленькую склянку со спиртом, которыми их "на всякий случай" снарядил в дорогу Васильич, расстегнула вымокшую шинель и, щедро смочив рану спиртом, крепко перемотала самодельным бинтом прямо поверх плотного рукава. На белой ткани тут же выступили алые пятна.
  
  Почему-то Соня не чувствовала боли. А то, что потеряла валенок, заметила лишь тогда, когда встала на ноги. Зоя, увидев её перемотанную рваной портянкой ступню, снова запричитала, но Соня прервала её резким "хватит!" и решительно пошла вперёд, припадая на одну ногу.
  
  Идти практически босыми ногами по льду было физически больно, но она терпела, что было сил сжав зубы. Выбора всё равно нет, так что плакать и переживать? Запасными валенками их Васильич, к сожалению, не снабдил, а значит, придётся идти так. Ну, или не идти совсем, оставаться и замерзать. И из двух вариантов она без колебаний выбрала первый.
  
  Километра через два лёд стал заметно прочнее. Соня неотрывно глядела на далёкий ещё берег. Портянка заледенела и встала колом, и иногда она обивала её, постукивая пальцами. Зоя осторожно семенила позади.
  
  Лемишева они везли по очереди, а он всё так и не приходил в себя. Соня молча радовалась этому: не хватало ещё объяснять капитану, что они тут делают и куда направляются. Вот доберутся до госпиталя, а там можно уже будет ему и в сознание приходить. Хотя, по Сониным расчётам, очнуться он должен был ещё не скоро - слишком большая кровопотеря.
  
  Когда они, наконец, вымотанные и донельзя усталые, подошли к противоположному берегу, мёрзлое солнце уже почти полностью скрылось за горизонтом, и толща льда заиграла новыми красками - закатно-багряными. Небо полностью затянуло плотными серыми тучами, и в кристальном морозном воздухе мелкой белой мошкарой зароились колкие снежинки. Ветер разгулялся вовсю: мёл позёмку, царапал щёки и пробирался под полу обледеневшей шинели. Соне казалась, что она промёрзла вся, насквозь - пальцы ног потеряли какую бы то ни было чувствительность, руки отказывались двигаться. Каждый шаг давался с трудом, но она заставляла себя идти. Потому что знала: остановка означает смерть. Стоит только чуть-чуть замешкаться, и костлявая тотчас занесёт над ней свою косу.
  
  Притихший лес встретил их гробовым молчанием. Между заснеженными стволами деревьев длинными косыми нитями тянулись последние лучи солнца и опадали на землю - бордовые, они казались настолько плотными, что Соня даже подумала, будто их можно коснуться рукой.
  
  - Дошли, - радостно шептала позади Зоя. - Наконец-то дошли!
  
  - Не дошли, - не согласилась Соня и обернулась. - Где там у тебя карта?
  
  Зоя, суетясь, принялась обшаривать свои карманы.
  
  До госпиталя оставалось ещё больше двух километров - если по дороге, и где-то километр напрямую, через лес. Они с Зоей решили идти через лес - времени в запасе оставалось мало, да и неизвестно, куда ушёл фронт, а попасть под прицельный обстрел не хотелось. Хватило и тех, на реке.
  
  Кроме карты у Зои нашлись и завязанные в платочек несколько корочек хлеба. Она нетерпеливо развязала узел зубами, сунула в рот одну корочку, а остальные отдала Соне. При виде пищи желудок требовательно взалкал и сжался в тугой комок в животе. Соня жадно откусила сухой хлеб и проглотила, почти не жуя. Твёрдые края больно царапнули горло, но она тут же снова впилась зубами в корочку.
  
  Зоя, пережёвывая хлеб, принялась растирать ей ладони.
  
  - Огонь бы развести, да спичек нет, - сокрушалась она. - Обморозишься вся.
  
  - Потом, - отмахнулась Соня.
  
  - Когда потом? - Зоя вскинула на неё глаза. - Обморожение ждать не будет.
  
  - Ты лучше Лемишева потри, - Соня кивнула на капитана, - а я обойдусь. Жива буду.
  
  "Вот как, - подумала она, - мы и проваливались, и под немецкими пулями бегали, а он просто ничего не знает... Не знает, что его куда-то везут".
  
  Лес постепенно окутывала темнота. Ветер завывал над головой раненым зверем, стволы деревьев поскрипывали, скидывая вниз налипший на ветви снег. Валенки они с Зоей надевали по очереди: десять минут одна, десять минут другая. Соне казалось, что холод и ветер не закончатся никогда, что они до конца жизни будут брести через этот неприветливый лес. Дорога различалась с трудом, и они никак не могли сориентироваться, не знали, в верном ли идут направлении.
  
  В конце концов Соня остановилась.
  
  - Давай я тут останусь, - предложила она, - а ты вперёд, разведай. А то сейчас забредём в самую чащобу, поди выберись потом.
  
  Зоя с сомнением посмотрела на неё, переступила с ноги на ноги, подышала на окоченевшие пальцы. Варежки покрылись ледяной коркой, и сколько бы они не обтряхивали её, через пять минут она нарастала снова.
  
  - Не пойду. Как я тебя тут оставлю? Не найду же потом.
  
  - Найдёшь, - возразила Соня. - По карте.
  
  Договорить они не успели: из леса вдруг послышалась стрельба. Где-то недалеко явно шёл бой, и Соня с Зоей, не сговариваясь, ринулись в другую сторону. И без того почти незаметная тропинка осталась позади, потерялась среди деревьев, растаяла в темноте, и они оказались совершенно одни, без какого-либо ориентира. Слева - слабый просвет, справа и впереди - полнейшая темень. Где север, где юг? Соня уже ничего не понимала, в голове всё перепуталось.
  
  И вдруг словно из ниоткуда появились немцы. Четыре человека в белых маскхалатах вынырнули из чернильной тьмы и устремились прямо на них. Замелькали круглые зайчики фонарей, заскрипел снег, захрустели мелкие веточки. Где-то сердито заухал потревоженный филин.
  
  - Немцы! - внезапно осипшим голосом крикнула Соня, но вместо крика получился надрывный шёпот.
  
  Зоя замерла, как истукан, прижавшись спиной к стволу дерева. В её больших глазах плескался ужас, губы беззвучно шевелились. Но немцы не заметили их - тихо пробрались через заснеженный подлесок и скрылись где-то в темноте.
  
  Соня подскочила к Зое и схватила её за плечи.
  
  - Очнись, Зойка! - судорожно зашептала она. - Хватит богу молиться, выбираться нужно!
  
  Та кивнула. Но куда идти? Кругом лес, тьма, не видно ни зги, где сейчас немцы и сколько их тут - неизвестно. Но как бы то ни было, нужно двигаться дальше, пусть даже наобум, иначе они или околеют тут в снегу а замёрзнут насмерть, или снова появятся немцы - и на этот раз заметят их. Вот тогда уж точно не выжить.
  
  Лемишев что-то безостановочно бормотал, звал кого-то, отдавал какие-то приказы. Соня не знала, пришёл он в сознание или нет, а проверять не было времени. Темнота, казалось, сгущалась с каждой минутой, ветер становился злее, а луна даже не собиралась выплывать из-за облаков. Звенящую тишину нарушали только их шаги да торопливое, сбивчивое дыхание.
  
  Стрельба трещала то там, то тут. Соня с Зоей плутали наугад, пока не вышли к небольшой полянке. Со всех сторон её обступал мрачный лес - как спящее чудовище, готовое в любой момент открыть огненные веки. Сзади бабахнул взрыв, и Соня машинально повалилась на землю, увлекая Зою за собой. Всё внутри сжалось в один тугой комок. Неужели опять немцы? Что же делать? Чёрт, что делать?..
  
  - Кто такие? - раздался внезапно голос.
  
  Соня перевернулась на спину. Метрах в пяти от них стоял силуэт - нечёткий, расплывающийся, словно призрак. Он ощупывал их цепким внимательным взглядом. Соня будто физически ощутила его, отчего по коже поползли неприятные мурашки.
  
  - Это вы кто такой? - испуганно ответила она.
  
  Силуэт быстро и бесшумно преодолел разделявшее их расстояние, и Соня наконец увидела его лицо: разрумянившееся от мороза, с чёткими чертами, острыми скулами и широкими, нависшими над суровыми глазами бровями. В руках он держал автомат, направленный прямо на них.
  
  - Младший лейтенант сто двадцатого гвардейского мотострелкового полка Худокосов, - представился он.
  
  Его голос был спокойным и уверенным, будто они находились не в насквозь промёрзшем лесу, а дома. Соня вскочила, одёрнула шинель и вскинула руку к шапке.
  
  - Санинструктор пятьсот восемнадцатого мотострелкового полка, ефрейтор Златоумова Софья, - отчеканила она и смущённо добавила: - Простите, товарищ лейтенант, не признала.
  
  Тот махнул рукой - ничего страшного, мол. Он внимательно осмотрел Соню и кивнул на её ноги:
  
  - Почему босиком, ефрейтор? И куда направляетесь?
  
  Тихо кашлянула позади Зоя и, выступив вперёд, тоже отдала честь.
  
  - Санинструктор пятьсот восемнадцатого мотострелкового полка, сержант Пономарёва, - сказала она. - Везём раненого в тыловой госпиталь, товарищ лейтенант. Как там... в госпитале-то сейчас? Спокойно?
  
  Худокосов вздохнул. Соня подумала, что он рассердится - потому что она представилась вперёд старшего по званию, но он не обратил на это совсем никакого внимания, лишь несколько секунд пристально смотрел на них, потом снова вздохнул и отвернулся.
  
  - В госпитале спокойно. А тут нет. Пару часов назад немцы попёрли. Отовсюду лезут, гады.
  
  И объяснил: вчера немцы неожиданным ударом выбили их с оборонительных позиций, расколов полк на три части. Связи со штабом нет уже давно, что происходит за линией обороны, не знает никто, и их единственный приказ: держать позиции до последнего, а бойцов у них осталось девять, один из которых тяжело ранен. Пробиться к госпиталю навряд ли удастся, так что придётся ждать тут.
  
  Он велел им идти за ним, и они запетляли меж заснеженных деревьев. Иногда поднималась стрельба, и тогда Соня с Зоей жались к подлеску, прикрывая собой Лемишева. По пути откуда-то появился ещё один человек, и они с Худокосовым перекинулись парой фраз. О чём говорили, Соня не разобрала, да и не слушала.
  
  Внезапно лес расступился перед ними, и взгляду открылось широкое заснеженное поле. Далёкие мерцающие звезды серебрили тонкий наст. Почти у самой кромки леса тянулся длинный окоп, в котором Соня различила очертания нескольких человек. Они лежали на позициях, совершенно не двигаясь.
  
  Худокосов обернулся.
  
  - Придётся, девчата, тут пересидеть. - Он снова посмотрел на Сонины ноги и мотнул головой куда-то в сторону. - Давайте в блиндаж, погреетесь. И батьке вас представлю.
  
  Они с готовностью пошли за ним. Он помог им спустить санки с Лемишевым в окоп и перенести его в блиндаж.
  
  В блиндаже чадила, моргая масляным глазом, керосинка. У входа сидел связист - молоденький паренёк в драном, запачканном землёй и кровью ватнике. Он монотонно, снова и снова повторял в микрофон рации:
  
  - Я ромашка. Я ромашка. Держу оборону, жду подкрепления. Я ромашка. Я ромашка. Держу оборону, жду подкрепления.
  
  Рядом с ним на лавке сидел, прислонившись спиной к бревенчатой стене, майор - по всей видимости, командир. Подбородок его упирался в широкую грудь, глаза были закрыты. Он всхрапывал иногда, вскидывал голову и обводил помещение мутным сонным взглядом.
  
  Соня отодвинула в сторону кусок брезента, что висел на входе вместо двери, и шагнула внутрь. Майор встрепенулся, глянул на неё и пробормотал, обращаясь, по всей видимости, к связисту:
  
  - Першуков, где немцы?
  
  - Не знаю, товарищ майор, - безразлично ответил тот и снова забубнил: - Я ромашка... я ромашка... держу оборону...
  
  - Ответ есть?
  
  - Полное радиомолчание. - Связист усталым движением поправил наушники. - Никого, товарищ майор. Тишина. Я ромашка... я ромашка...
  
  - Выйди на связь, - вяло приказал майор.
  
  Глаза его снова закрылись, голова поникла. В грязных волосах блестели маленькие снежинки, перемазанные кровью руки чуть подрагивали.
  
  - Я ромашка. Я ромашка. Веду бой, жду подкрепления...
  
  Их разговор походил на горячечный бред. Соня оглянулась на Худокосова. Тот показал глазами на пук почерневшей, покрытой немецкой шинелью соломы в углу. Они с Зоей осторожно уложили туда Лемишева, а Худокосов молча передал им фляжку с водой.
  
  - Устал командир, - тихо сказал он, будто оправдываясь перед ними. - Почти двое суток уже не спамши тут. И не жрамши.
  
  Соня с облегчением скинула с плеча ППШ, присела рядом с Лемишевым и отвинтила пробку, а Зоя без слов вытащила из-за пазухи платок с корочками и протянула Худокосову. Тот взглядом поблагодарил её, взял платок и вышел, а вернулся уже с пустыми руками. Раздал всем, - догадалась Соня.
  
  Он порылся в куче хлама под лавкой и, выудив пару крепких кожаных сапог, кинул их Соне.
  
  - На, держи, ефрейтор. Негоже босиком по снегу бегать.
  
  Соня нерешительно взяла один сапог и осмотрела со всех сторон. Внутри темнели кровавые пятна, на голенище было несколько дырок от пуль.
  
  - Чьё это? - сглотнув, спросила она и подняла на Худокосова испуганные глаза.
  
  - Фрица какого-то, - безразлично пожал плечами тот. - У самого окопа гада подстрелили. Полз с колотушками сюда. Не пропадать же таким добротным сапогам, вот и сняли.
  
  Соня всхлипнула. Вдруг поднялась волна ужаса, такого сильного, что она чуть было не закричала в голос и отшвырнула от себя сапог.
  
  - Я не надену это, - лихорадочно прошептала она. - Ни за что!
  
  И отодвинулась в сторону. В горле нестерпимо запершило, на глазах выступили слёзы.
  
  - Дура! - ругнулась Зоя, подняла сапог и, решительно шагнув к Соне, схватила её за ногу. - Дура ты!
  
  Она принялась заталкивать её ногу в сапог. Соня беззвучно заплакала и попыталась отпихнуть Зою, но та силком натянула на неё немецкую обувку и сердито сверкнула глазами.
  
  - Какая разница, чьи это сапоги? - прикрикнула она. - Всё лучше, чем босиком!
  
  Худокосов одобрительно кивнул:
  
  - Это ещё что, ефрейтор. Мы, бывало, на немецких трупах спали. Положим их так, в рядок, и ложимся сверху. - Он горестно усмехнулся. - Лучше, чем на голой-то земле. Летом ещё куда ни шло на земле спать, а зимой...
  
  Соня поджала пальцы на ногах. Оин понемногу начинали согреваться - обувь для своих солдат немцы делали на совесть, но её всё равно била мелкая противная дрожь. Она знала, что война - это другой мир, но даже представить себе не могла, что настолько. Всё вокруг изменилось до неузнаваемости, и Соня не представляла, что теперь с этим делать.
  
  Спали они с Зоей под немецкой шинелью, прижимаясь друг к другу. Связист уснул прямо за столом, уронив голову на руки, и его место занял другой солдат - такой же измученный и измотанный. Всю ночь сквозь сон Соня слышала "я ромашка, я ромашка, держу оборону, жду подкрепления". Лемишев несколько раз приходил в себя и просил воды, но навряд ли понимал, где находится. Соня приподнималась на локте и поила его из горлышка фляжки, а потом снова проваливалась в глубокий сон.
  
  Когда на небе занялся бледный зимний рассвет, в блиндаж на куске парусины занесли раненого солдата и положили на притоптанный земляной пол у стола связиста. Майор куда-то подевался, и в блиндаже были только Соня, Зоя, Худокосов и связист. Снаружи строчили выстрелы, грохотали взрывы. Худокосов сидел на лавке, прижимая к плечу окровавленную руку, губы его были белыми, как лист пергамента.
  
  Соня села и затормошила Зою за плечо. Та нехотя подняла веки.
  
  - Что, уже надо идти?
  
  Соня мотнула головой и встала. Холод тут же схватил её в свои объятия, но она не обратила на него внимания и, наспех пригладив растрёпанные волосы, спросила:
  
  - У тебя спирт и перевязка ещё остались?
  
  - Вроде, - хриплым со сна голосом ответила Зоя и потянулась к своей сумке.
  
  Соня спала урывками, но всё же сумела отдохнуть. Рану саднило и жгло, но она чувствовала прилив новых сил. В блиндаж, устало пошатываясь, ввалился майор и рухнул на лавку. Плечи его тут же ссутулились.
  
  - Товарищ майор, потери четыре человека, - отрапортовал Худокосов, тяжело поднявшись на ноги. - Трое убитыми.
  
  Майор поднял на него глаза.
  
  - А ты?
  
  - Со мной всё нормально, я в строю, - ответил Худокосов и рухнул на пол.
  
  Соня подскочила к нему и торопливо расстегнула ватник на широкой груди. Рана была не опасной, но кровопотеря - большой. Губы Худокосова побелели, щёки и глаза ввалились. Зоя выудила из сумки моток тряпок и кусок жёлтой ваты. Соня отёрла рукавом пот с его лба и легонько подула на лицо, пока та перематывала рану.
  
  Никто не разговаривал. Даже связист затих, только трещала тихонько рация. Кто-то торопливо пробежал мимо входа, и снаружи раздался крик:
  
  - Волчко, слева, слева заходят! Волчко!..
  
  И снова застрочили выстрелы.
  
  Зоя порвала зубами край тряпки и завязала крепким узлом. Соня тем временем расстегнула гимнастёрку на другом солдате. Ранения у него было два, в плечо выше и ниже ключицы. Кровь вытекала толчками - значит, задело артерию. Соня торопливо огляделась в поисках хоть чего-то, чем можно было перевязать рану, но ничего подходящего в блиндаже не имелось. Тогда она скинула шинель и быстрыми движениями вытянула из брюк край заправленной туда сорочки, которую мама сунула ей в вещмешок, когда она уходила на фронт.
  
  Ткань не хотела рваться. Соня с яростью дёрнула широкую полоску ажурных кружев. Нитки не выдержали и треснули, и она одним движением отодрала кружева от края, а потом принялась за шов самой сорочки. Наконец он поддался, и Соне удалось оторвать ещё одну полоску ткани.
  
  "На совесть мама сшила!" - думала она, раздирая сорочку на длинные полосы. Зоя выхватила у неё кружева, приложила к ранам кусок ваты и ловко перевязала.
  
  - Никогда бы не подумал, что моих бойцов будут женскими кружавчиками обматывать, - пробормотал майор.
  
  Соня откинула назад прядь волос и повернулась к нему.
  
  - Товарищ майор, разрешите представиться?
  
  - Оставь, сестричка, - устало отмахнулся тот. - Какая уже разница. Просто имя скажи.
  
  - Соня, - смутилась она и всё же добавила: - Санинструктор пятьсот восемнадцатого мотострелкового.
  
  Немецкую атаку удалось отбить, но боеспособных солдат оставалось всего пятеро, а связи всё так же не было, как не было и патронов. В блиндаж заглянул солдат и доложил, что воевать нечем.
  
  - Осталась одна лента, - сказал он. - И два снаряда. И ещё гранатка... в кармане у меня. На пару фрицев хватит.
  
  Майор, казалось, даже не услышал его слов. Проснувшийся связист опять уселся за стол, нацепил наушники и забубнил:
  
  - Я ромашка, я ромашка, держу оборону...
  
  Соня выглянула из блиндажа. Солдаты сидели прямо на мёрзлой земле на дне окопа - молча, не смотря друг на друга. В небе висели мрачные серые облака, а посреди белого поля словно могильная плита возвышался бетонный дот. Соня несмело подошла к солдатам, без слов опустилась рядом. Они встрепенулись, и гнетущая, тяжёлая атмосфера безысходности на миг рассеялась.
  
  Соня смотрела на их усталые, измождённые, перепачканные землёй лица, и ей хотелось плакать. Она считала, что война для всех одинаковая - и для тыловиков, и для фронтовиков, и для них, медработников, но сейчас понимала, как была не права, как ошибалась. Здесь, у кромки леса на берегу Волги, война оказалась совсем другой - по-настоящему страшной. Здесь над каждым стояла смерть. Здесь витал её дух - кровавый, бескомпромиссный и кровожадный. Соня искренне хотела помочь каждому, кого видела перед собой, но ничего не могла сделать. Даже поддержать словами и то не могла, потому что у самой не осталось никакой, даже самой маленькой надежды, которой она могла бы поделиться с этими измотанными бойцами.
  
  Один из солдат, плечистый мужчина лет тридцати на вид, достал из кармана шестизарядку и патрон, и, сунув его в барабан и прокрутив ладонью, протянул Соне.
  
  - На, - выдохнул он. - Сейчас попрут фашисты, так ты хоть одному пулю в лоб всади.
  
  Соня покачала головой.
  
  - Не нужно.
  
  - А вдруг нужно, - возразил другой солдат. - Они ж всё равно сюда, уроды, приползут, а деваться нам некуда. Так хоть кого-нибудь с собой забрать.
  
  - А почему бы не пойти и не попытаться выбить их? - сказала Соня. - Если уж всё равно умирать...
  
  - Да не сможем, - усмехнулся солдат. - Они ж в доте, засранцы, засели. Гниды вшивые. - Он ожесточённо сплюнул и утёр рот засаленным краем ватника. - Туда идти без толку, просто расстреляют и всё. Даже добежать не успеешь.
  
  Соня помялась, но всё же решилась спросить:
  
  - А их из этого дота можно как-нибудь... ну, выманить? Выкурить?
  
  Солдат снова усмехнулся, вытащил из кармана лимонку и подбросил её на ладони.
  
  - Можно во. Гранатку в амбразуру закинуть. И хана им там всем.
  
  - Почему же вы этого не сделали до сих пор? - удивилась Соня.
  
  Они засмеялись - невесело и неестественно - и заговорили все разом:
  
  - Думаешь, не пробовали? Зря только ребят угробили. Туда идтить - верная смерть.
  
  - Ты, сестричка, чем воевать собралась? Дубинкой? Так и дубинки нет. А фрицы и вокруг дота расселись тоже, человек двадцать, не меньше. С кофеем и булками. Так что ждём, мож, поддержка какая прибудет.
  
  - Авось не передохнем тут все до ентова времени.
  
  Соня протянула к солдату руку ладонью вверх.
  
  - Дай мне гранату, - потребовала она.
  
  Тот недоумевающе уставился на неё.
  
  - Сдурела?
  
  - Дай мне гранату! - повторила Соня.
  
  Солдаты все, как один, воззрились на неё с нескрываемым интересом. Соня поднялась на ноги и отряхнула штаны. В ней горела мрачная решимость: прорваться. Не сидеть же тут в ожидании, когда придут немцы.
  
  - Да дай ты ей гранату, Саныч, - подал голос молчавший до сих пор солдат. - А вдруг получится у ней?
  
  Он поднял голову и быстро глянул на Соню. Она успела увидеть в его глазах надежду - маленькую, почти незаметную, но крепкую. Крепкую оттого, что она была у него единственной. Саныч тоже встал, быстрым движением сунул гранату Соне в ладонь и в упор, открыто посмотрел на неё.
  
  - Обращаться-то умеешь?
  
  - Справлюсь, - уверенно ответила Соня.
  
  Следом за ними поднялся худой долговязый солдат с короткой густой шевелюрой и орлиным носом с горбинкой. В чертах его лица неуловимо угадывалось что-то грузинское, тёмные глаза сверкали двумя агатами. Он нахлобучил на голову потёртую грязную пилотку.
  
  - Я с тобой пойду. Только командиру доложу.
  
  Майор не стал его даже слушать, только устало махнул рукой и снова повернулся к связисту. На полу спал Худокосов, а рядом сидела Зоя. Она медленно перекрестила Соню, сложив вместе три пальца, когда та показала ей зажатую в кулаке гранату, и хрипло прошептала:
  
  - Храни тебя господь, Сонечка.
  
  Соня взяла свой ППШ, и они, пригнувшись, двинулись вперёд по окопу. Над головой сгрудились чёрные хмурые тучи, ветер хлестал по полю кнутом, мёл позёмку, свистел в ушах.
  
  Потом они ползли по холодному полю, метр за метром рыхля снег своими животами. Пальцы и ладони окоченели, тонкие былинки царапали лицо, но Соня упорно продолжала работать локтями. Не для того она под обстрелами пересекала Волгу, чтобы сейчас сдаться. Она никогда не сдастся. Никогда.
  
  Наконец показались немецкие позиции. У самого края окопа стоял накрытый белой маскировочной сеткой пулемёт "Максим", а около него подпрыгивал от холода немецкий солдат. Он снова и снова отхлёбывал из исходящего паром котелка, поправлял ремешок автомата, стучал сапогом об сапог и, щурясь, смотрел вдаль. Рядом с ним, привалившись спиной к стенке окопа, сидел другой солдат и с аппетитом грыз галету.
  
  Соня подползла к кустам и, скатившись в неглубокую ложбинку, затаилась. Солдат лёг рядом и потянул носом воздух.
  
  - Жрут, твари, - тихо сказал он и сглотнул. - Мы сидим там с голыми жопами, а у них тут праздник живота.
  
  - Тебя как зовут? - спросила Соня, не отрываясь от наблюдения.
  
  - Колькой кличут, - отозвался солдат.
  
  - Хорошо, Колька. А я Соня.
  
  Из блиндажа вышел офицер и, заложив руки за спину, важно прошагал по окопу. Солдаты развернулись к нему и вытянулись в струнку. Он прошёл мимо, остановился чуть поодаль и взял висящий на шее бинокль.
  
  Колька знаками показал Соне, что пора начинать. Она подвинула к нему свой ППШ, нащупала в кармане гранату.
  
  - Бей по офицеру в первую очередь, - прошептала она. - Потом по солдатам. Я за это время успею проскочить. - И, поколебавшись, добавила: - Должна успеть.
  
  - Ты хоть разглядела, сколько их там?
  
  Соня не ответила. Она приготовилась бежать со всех ног - нужно было во что бы то ни стало успеть забраться на дот, пока немцы не очухаются. А дальше уже как карта ляжет. Авось пронесёт. Внутри будто сжалась тугая пружина.
  
  Колька прижался щекой к прикладу, навёл прицел. Соня следила краем глаза, как его палец с грязным нестриженным ногтем медленно вдавливает курок. Время замерло, и она считала удары сердца: раз... два... три... четыре... Голова вдруг закружилась, в висках жёстко застучала кровь, дыхание стало частым и прерывистым, и все мысли исчезли, кроме одной: она должна. Ей нужно выполнить приказ, нужно идти дальше.
  
  Соня как могла пыталась подавить страх, что острыми когтями раздирал внутренности. Когда в воздух взвилась огненная стрела ППШ, она вскочила на ноги и что было сил ринулась вперёд. Немецкий офицер рухнул на землю. Соня выхватила из-за пазухи шестизарядку с единственным патроном, спрыгнула в окоп и устремилась к доту. Сзади вовсю палил ППШ. Немцы, явно не ожидавшие такой наглой и безумной атаки, не успели сориентироваться, и этого времени Соне хватило, чтобы взобраться на дот.
  
  - Нах обэн! - закричал кто-то внизу. - Эс ист айн мэдхен!*
  
  Над головой взметнулся огненный веер. Соня сжала зубы, стараясь не заорать от страха, вытащила из кармана гранату и поползла к краю, туда, где должна была быть амбразура, потом отогнула усики на гранате, выдернула из чеки кольцо и, крепко сжав её, подобралась к самому краю дота.
  
  - Ничего, ничего, - бормотала Соня. - Ничего.
  
  Она свесилась по пояс, размахнулась и закинула гранату прямо в узкое окошко. Через секунду грохнул взрыв. Бетонный дот тряхнуло, и Соня автоматически сжалась в комок. Из амбразуры вырвался клуб чёрного дыма, где-то совсем рядом застрочил автомат. Остро запахло жжёным толом и гарью.
  
  Сквозь дым Соня увидела Кольку. Он бежал к доту, дуло ППШ яростно плевалось огнём. Она поползла обратно, к краю дота, и тяжело свалилась в окоп, прямо на офицера. Он был ещё жив - смотрел на неё своими карими глазами, прижимая обе руки к животу, изо рта хлестала рубиново-алая кровь. Горло сдавил спазм, и Соня прижала ко рту ладонь. Казалось, ещё чуть-чуть - и её вырвет.
  
  Она вскочила на ноги. Страх внезапно придал ей сил - Соня тремя большими скачками преодолела расстояние, в упор выстрелила в одного немца и тут же снова нажала на спусковой крючок, но пистолет дал осечку. Второй немец смотрел на неё круглыми от страха глазами. Она выхватила из рук убитого МП-40 и с размаху треснула его прикладом по виску. Тот неуклюже, как мешок с трухой, повалился на своего товарища.
  
  Что было дальше, Соня помнила не очень хорошо. В окоп спрыгнул Колька. На его ватнике расплывалось бесформенное кровавое пятно. Он что-то говорил ей, но почему-то не понимала ни единого слова. Руки сами вцепились в холодные, покрытые льдом ручки пулемёта, и Соня ожесточённо дёрнула его на себя, пытаясь повернуть. У стен дота появились немцы. Колька шлёпнулся на землю, что-то надрывно выкрикивая, а она открыла огонь.
  
  Даже спустя много лет Соня не переставала удивляться: как у неё это всё получилось? Она практически в одиночку уничтожила не меньше двух десятков гитлеровцев и захватила вражеский пулемёт, имея из оружия гранату и пистолет с одним патроном. И её даже не зацепило. "Просто у меня не было выхода", - думала она. Ею владело горькое отчаяние, которое обернулось звериной яростью, и с их помощью Соне удалось то, что не удавалось закалённым бойцам, потому что они оказались в разы сильнее страха смерти.
  
  Над окопом плыл чёрный дым. Соня сидела за пулемётом, смотря в одну точку остановившимся взглядом и до боли вцепившись пальцами в ручки. "Максим" тихонько шипел. Колька ползал по окопу, переворачивал убитых солдат, обшаривал их карманы.
  
  - Да есть у них курящие или нет?! - донеслось до Сони его возмущённое ворчание. - Курить охота страсть как, сдохну щас...
  
  - Ты ранен? - сипло спросила она и попыталась встать, но ноги отказались держать её, и она рухнула на землю.
  
  - Ранен, - отозвался Колька. - Но курить сильнее хочу.
  
  Наконец его поиски завершились успехом: в нагрудном кармане офицера обнаружилась полупустая пачка "Экштейна". Колька выудил из неё сигарету и с наслаждением понюхал, словно это были духи.
  
  Заныла рана на руке, и Соня невольно поморщилась. Откуда-то появились солдаты и стали собирать трофейное оружие, кто-то похлопал её по плечу. Ярость и страх ушли, оставив внутри оглушающую пустоту, и Соня почти не слышала, что происходит вокруг. Командир отдавал какие-то приказы, по окопу туда-сюда сновали солдаты. Соня ловила на себе их изумлённые взгляды и никак не могла понять, почему они все так на неё смотрят.
  
  Кто-то обхватил её сзади.
  
  - Сонька! - всхлипнула Зоя. - Сонечка моя... живая... живая, моя хорошая...
  
  Она села рядом с ней и принялась обтирать лицо мокрой тряпкой. Соня не сопротивлялась. У неё не было сил даже на то, что двинуться, на плечи будто навалилась тяжесть всего мира. Она безразлично смотрела прямо перед собой и никак не реагировала на Зоины слова.
  
  ***
  
  До госпиталя оставалось уже совсем немного - чуть больше полукилометра. Соня зябко куталась в шинель и щурилась от яркого солнца. Небо снова расчистилось, засияло подобно натёртой меди, воздух стал льдистым и ломким от мороза, что нещадно щипал за щёки и уши. Каждый вдох обжигал горло холодом.
  
  Расколотый на три части полк сумел соединиться и занять прежние позиции. Связь со штабом была восстановлена, и на помощь сто двадцатому гвардейскому мотострелковому полку была брошена артиллерия. Немцев отбросили назад, дорогу к госпиталю освободили. Они пытались прорваться к Сталинграду, но теперь путь туда был для них закрыт - благодаря Сониным действиям.
  
  У ворот госпиталя, что до войны был деревенской школой, стояли несколько грузовиков. Раненых привозили партиями, и до них с Зоей никому не было дела. Зубы непроизвольно отстукивали чечётку, глаза закрывались от усталости. Рана нестерпимо ныла, но Соня пыталась не обращать на это внимания. Ею владела опустошённость - она вдруг стала другой, все прежние представления о жизни стремительно разрушились и обратились в прах, и она поняла, что совсем ничего не знала. Она просто думала, что знает. И эти резкие изменения вдруг вырвали все чувства, мысли, взгляды - всё, что у неё было раньше, и она никак не могла собрать мысли в единое целое.
  
  У неприметного входа в госпиталь они остановились. Старая скрипучая дверь обледенела, проржавевшие петли поворачивались туго и неохотно. Зоя поднялась по двум широким плоским ступеням и отворила деревянную створку, а Соня обхватила Лемишева, закинула его руку себе на шею и попыталась поднять на ноги. Голова закружилась.
  
  Капитан вдруг открыл глаза и посмотрел на неё - ясным, но отстранённым взглядом, с видимыми усилиями встал на ноги и сделал короткий шаг вперёд. Сапоги заскользили по ледяной корке, что сплошь покрывала маленький квадратный дворик перед входом, и он тяжело опёрся на Соню.
  
  - Давайте, товарищ капитан, - наигранно бодро сказала она и осторожно двинулась к крыльцу. - Можете идти? Тут совсем чуть-чуть.
  
  - Могу, - тихо отозвался он.
  
  Его голос был хриплым, надломленным, бесцветным - как у человека, которому многое довелось пережить. Неуклюже приваливаясь на одну ногу, он заковылял вслед за Соней. Она медленно повела его вперёд, стараясь приноровиться в его шагам.
  
  - Куда ты меня ведёшь? - спросил он. - В рай?
  
  - Ну! - засмеялась Соня. - Какой такой ещё рай, товарищ капитан! В госпиталь веду, лечиться!
  
  - Ты ангел? - выдохнул он.
  
  Соня остановилась на секунду, поудобнее подхватила Лемишева рукой за талию и твёрдо ответила:
  
  - Нет, не ангел. Санинструктор Златоумова.
  
  В коридоре они с Зоей уложили его на носилки. Ветер проникал сквозь старые расшатанные рамы с облупившейся краской холодными струйками, под потолком болталась на цепи облезлая металлическая люстра. Остро пахло медикаментами и кровью, старый деревянный пол отзывался протяжным скрипом на каждый шаг.
  
  "Не ангел, - думала Соня. - Почему он принял меня за ангела? Разве похожа? Хотя, кто его знает... может, и ангел".
  
  Когда двое санитаров подняли носилки, Лемишев вдруг вцепился ей в руку холодными влажными пальцами. Ясный взгляд болотно-зелёных глаз впился в её лицо.
  
  - Я тебя после войны найду и женюсь, - пообещал он перед тем, как его унесли.
  
  Соня с Зоей переглянулись и одновременно прыснули со смеху.
  
  Обратно их направили самолётами. Соне обработали рану, вытащив пулю, и зашили хирургической нитью, а на складе выдали шинель - новую, никем ещё не ношенную, с крепкими пуговицами и кожаным коричневым ремнём. Пряжка со звездой тускло сверкала в лучах ноябрьского солнца.
  
  Лётчики посадили свои "этажерки" - самолёты У-2 - за госпиталем, на поле. Соня, на ходу натягивая шлем и специальные очки, взобралась на крыло и неуклюже залезла в тесную кабину позади кресла пилота. Тот повернулся к ней и широко улыбнулся.
  
  - Ну что, ефрейтор? Полетаем?
  
  - Полетаем, - улыбнулась в ответ Соня.
  
  - От винта! - крикнул он.
  
  Кто-то крутанул винт на носу "этажерки". Затарахтел мотор, и самолёт затрясся по полю, развернулся и, разогнавшись, оторвался от земли. У Сони перехватило дыхание. Ветер бил в лицо сильным потоком. Она смотрела вниз. Вон лес - тянется длинной полосой по берегу, уходя вдаль. А вот Волга, похожая на широкую белую дорогу. Кроны деревьев чуть покачивались, будто приветствуя их, облака нависли так низко над головой, что, казалось, их можно коснуться - стоит только протянуть руку. В душе поднималось восхищение. Соня никогда не летала на самолётах, не знала, какое ошеломляющее чувство свободы можно испытать, смотря на землю внизу. Ей хотелось раскинуть руки и расхохотаться. Всё плохое осталось там, на земле, а тут были только детский восторг и безграничная радость.
  
  Другой самолёт летел позади, и иногда Соня оборачивалась, чтобы посмотреть на Зою. Но разглядеть ничего не удавалось.
  
  Наконец лётчик посадил самолёт у госпиталя. Сан Васильич лично встретил их с Зоей - в первую очередь они направились с докладом именно к нему. Он смотрел на них выпученными, полными неподдельного изумления глазами, потом вытащил из шкафа два гранёных стакана, со стуком поставил на стол и плеснул в каждый по щедрой порции водки.
  
  - Я не пью, - запротестовала Соня.
  
  - Согреешься, - сказал Васильич и всунул стакан ей в руку.
  
  Поколебавшись, Соня всё же решилась. Водка обожгла горло и прокатилась по пищеводу огненным шаром. На глазах выступили слёзы, и она закашлялась, прижав ладонь в губам, потом глубоко втянула носом воздух и снова закашлялась. Водка была противной и горькой, но действительно согрела её за несколько секунд. По телу разлилось приятное тепло, голова чуть закружилась, и она присела на стул. Сердце часто-часто заколотилось, а на щеках заиграл румянец.
  
  - Молодцы вы, девчонки, - говорил Васильич. - Вот прямо молодцы. Буду подавать ходатайство о представлении вас к наградам. Заслужили.
  
  - А на какую медаль тянем, товарищ лейтенант? - чуть кокетливо спросила Зоя.
  
  - Какая медаль! - серьёзно ответил Васильич. - Это на орден тянет! Вы же настоящий подвиг совершили!
  
  Подал он ходатайство или нет, Соня не знала, но никаких наград им так и не присвоили.
  
  Войну Соня закончила в Австрии, и почти сразу же получила разрешение уехать. Служить дальше она не хотела - соскучилась по маме, по дому, по спокойной жизни. Через две недели после того, как она подала прошение об отставке в комендатуру, пришёл положительный ответ. Соня собрала свои немногочисленные вещи, которыми успела обзавестись во время службы, и поехала в Россию.
  
  С Зоей они не виделись с 1944-го года - её перевели в другую часть, а Соня осталась в прежней. Потом перевели и Соню. Контакт оборвался, и сколько бы она не искала подругу, так и не смогла никого найти.
  
  Шёл эшелон долго, хоть остановки были нечастыми и короткими. Только спустя три недели они приехали, наконец, в Москву. На вокзале их встречали толпы людей. Они искренне радовались, с улыбками и слезами махали руками, плакали и смеялись. Паровоз закидали цветами. Два военных оркестра - в начале и в конце перрона - наяривали бодрые горделивые марши, а весь вокзал был буквально залит слезами. Там и тут Соня видела рыдающих людей. Эшелон медленно, стуча колёсами, прокатился мимо худенькой стройной девушки, что висела на шее у какого-то солдата. Рыжие кудрявые волосы прилипли к красному от слёз лицу словно тонкие ржавые проволочки. Солдат крепко обнимал её за талию одной рукой и прижимал к себе. На месте второй руки рукав был скручен в узел.
  
  Соня стояла у двери вагона, держась за поручень. Незнакомые люди тянули ей букеты, кричали что-то, хватали за подол юбки и сапоги. Слёзы сами катились из глаз. Соня нагибалась, принимала цветы и пёстрым ворохом прижимала их к груди. В горле стоял спазм. Неужели она дома! Дома! Дома!
  
  Она искала взглядом в толпе маму. Та ещё на прошлой неделе должна была получить телеграмму, но её нигде не было. Соня спрыгнула со всё ещё движущегося состава и стала пробираться сквозь толпу. Может быть, мама перепутала время? Или просто не смогла прийти? А вдруг что-то случилось? Последнее письмо от неё Соня получила ещё в марте.
  
  И тут она увидела её. Мама стояла на краю платформы, почти у самого оркестра, и, вытягивая шею, высматривала кого-то в толпе.
  
  - Мама! - Соня приподнялась на цыпочки и помахала ей рукой. - Мам, я тут!
  
  Мама махнула ей в ответ и тоже стала пробираться сквозь толпу, подняв вверх простенький букет полевых ромашек и васильков. Соня пошла ей навстречу, но обняться они не успели: на пути вдруг возник рослый широкоплечий мужчина в генеральской форме.
  
  - Товарищ Златоумова? - перекрикивая оркестр, поинтересовался он.
  
  - Да, - удивилась Соня. - А что такое?
  
  Генерал вдруг расплылся в улыбке.
  
  - А ничего. Вставай давай вот сюда, - он взял её за плечи и подвинул чуть в сторону, - награждать тебя будем.
  
  - Награждать? - ещё больше удивилась Соня. - За что?
  
  Из толпы вынырнул низкорослый, худой сержантик в идеально выглаженной, новенькой форме, и принялся энергично расчищать перед генералом место.
  
  - Разойдитесь, товарищи! - выкрикивал он. - Посторонитесь! Отойдите, товарищи!
  
  Люди послушно расступались, с интересом наблюдая за происходящим. Оркестр продолжал играть военный марш - "Тоску по родине". Генерал пригладил большим пальцем свои пышные усы и снова улыбнулся Соне во весь рот, показывая ряд крепких, желтоватых от никотина зубов.
  
  Сержантик резво подскочил к генералу и, вытащив из планшетки лист бумаги, передал ему. Генерал нацепил на нос круглые очки, что крутил до этого в руках, прокашлялся и начал:
  
  - Указом Верховного Президиума Совета СССР за номером десять тысяч двести восемьдесят шесть от пятого апреля... - Он прервал чтение и недовольно глянул на оркестр, потом на сержанта. - Шумаков, ну-ка, скажи им, чтоб заглохли!
  
  Тот кинулся к музыкантам, придерживая фуражку ладонью. Из-за туч наконец выглянуло солнце и растеклось по платформе золотым светом. Соня невольно сощурилась, и тут увидела в толпе растерянное мамино лицо.
  
  - Мама! - крикнула она. - Мам!
  
  Мама пробралась вперёд. Оркестр умолк, и в наступившей тишине зазвучал громкий генеральский голос:
  
  - Указом Верховного Президиума Совета СССР за номером десять тысяч двести восемьдесят пять от пятого апреля тысяча девятьсот сорок пятого года товарищ Златоумова Софья Алексеевна за проявленные в боях смелость и отвагу награждается орденом Суворова первой степени. - Он принял из рук лейтенанта две небольших плоских коробочки и продолжил: - А также за необычайные мужественность и бесстрашность в схватке с врагом, за безграничную храбрость перед лицом самой смерти, за доблесть и настоящий героизм, проявленные в служении отечеству, товарищу Златоумовой Софье Алексеевне присваивается звание, - он посмотрел прямо ей в глаза и твёрдо и громко отчеканил три слова: - героя Советского Союза!
  
  Его голос эхом пронёсся под сводами вокзала. Соня смотрела на него во все глаза, не веря своим ушам. Она была уверена, что ослышалась. Героя? За что?
  
  На вокзале внезапно наступила полная тишина. Генерал шагнул к Соне, вытащил из коробочки Золотую Звезду и заговорщически подмигнул:
  
  - Ну что, герой? Дырочку-то прокрутила для орденов?
  
  Соня растерянно мотнула головой. Она не верила в то, что всё происходящее - правда. Это больше походило на сон или на какую-то ошибку. Она совсем ничего не понимала.
  
  Генерал вручил ей медаль вместе с коробкой, потом положил сверху вторую - с орденами Ленина и Суворова. Последней он сунул ей в руки испещрённую машинописным текстом бумагу, которая оказалась грамотой Президиума Верховного Совета СССР.
  
  - А это, - он порылся в карманах брюк и вытащил флакончик духов, - лично от меня. Не каждый день героя награждаю.
  
  Соня автоматически вскинула руку к пилотке и несмело сказала:
  
  - Служу Советскому Союзу...
  
  Генерал засмеялся.
  
  - Громче, герой! Громче! Что ты мямлишь?
  
  Соня сделала глубокий вдох. Губы невольно растянулись в улыбке. Нет, кажется, всё происходящее - реальность. Она вытянулась, вскинула подбородок и громко выкрикнула:
  
  - Служу Советскому Союзу!
  
  Генерал одобрительно кивнул, снова взял бумажку и стал читать:
  
  - В безжалостной схватке с врагом, когда ситуация уже казалась безвыходной, ефрейтор Златоумова Софья, санинструктор триста двадцать первого отдельного медицинского батальона, в одиночку уничтожила четырнадцать гитлеровцев и захватила вражеский станковый пулемёт "Максим". Именно благодаря её действиям был открыть путь для соединения частей расколотого полка, а враг отброшен назад позиций и полностью разбит!
  
  Откуда-то выскочил фотограф - молоденький паренёк в потёртом пиджаке и клетчатой кепке. Он поднял висящий у него на шее фотоаппарат "ФЭД" и прицелился. Щёлкнул затвор, и Соня, вздрогнув, посмотрела на него. Фотограф снова нажал на кнопку, а Соня стала поспешно приглаживать растрёпанные волосы. Одёрнула помятую юбку, поправила ремень.
  
  - Ну что вы делаете! - возмутилась она. - Не видите, как я выгляжу?!
  
  Фотограф усмехнулся и качнул головой.
  
  - Герои должны быть пыльными и измотанными, а не щеголять с иголочки!
  
  - Товарищ Златоумова, - обратился к ней генерал. - Это, можно сказать, предварительно. Торжественное вручение награды состоится ещё и в Кремле.
  
  Мама плакала навзрыд, вытирая бегущие по щекам слёзы дрожащими пальцами. Кто-то дарил Соне цветы, поздравлял, говорил что-то. Фотограф снова и снова щёлкал затвором, а оркестр опять заиграл - громко, бодро, величественно. Какой-то парень обхватил Соню за талию и закружил по перрону в танце.
  
  - Поздравляю, Софья Алексевна! - смеясь, выкрикнул он.
  
  Спустя неделю в газете "Московский Комсомолец" вышла статья. "Хрупкая девушка как символ веры и настоящей доблестной отваги", - гласил заголовок. Чуть ниже была помещена Сонина фотография. Она растерянно смотрела в кадр, держа в руках коробочки с наградами.
  
  Увидев это фото, Соня недовольно поморщилась. Ну и чудище! Волосы торчат во все стороны, как метёлка, черты лица кажутся угловатыми и тяжёлыми, форма сидит мешком: юбка болтается как на манекене, погоны на гимнастёрке съехали вперёд, запылённая пилотка надвинута на глаза. Она выглядела не как герой, а как огородное пугало. Соне не понравилась фотография. Вообще.
  
  Но мама решила сохранить газетный листок и, аккуратно сложив его, убрала в шкатулку, а наградам и грамоте. Они вдруг стали известными на всю Москву - стоило только Соне выйти на улицу, как её тут же узнавали. Её просили участвовать на митингах, парадах, собраниях, и она не могла отказать, хотя не очень-то этого и хотела. Но звание героя обязывало быть публичным человеком, и никого ни капли не волновало, что героем себя Соня совсем не чувствовала.
  
  ***
  
  Соня натянула через голову гимнастёрку, оправила юбку и, сунув ноги в сапоги, критически осмотрела себя в зеркале. За год она успела слегка поправиться, и форма оказалась ей маловата. Соня застегнула на поясе ремень, откинула на спину косу и снова оглядела себя с ног до головы. На груди сияли два ордена и медаль, переливались в лучах настольной лампы, играли яркими бликами.
  
  "Интересно, почему на это собрание нужно идти именно в форме? - недовольно подумала она. - Мне гораздо больше идёт платье".
  
  - Форма тебе к лицу, - словно угадав её мысли, улыбнулась мама.
  
  Собрание фронтовиков и ветеранов проходило в Доме Офицеров. Соня получила особое, почётное приглашение. Добраться туда она решила пешком, и поэтому немного опоздала. Погода стояла просто отличная: солнечная, звонкая, как и полагается в начале лета, и ей хотелось насладиться яркими красками и чистым воздухом. Тренькали трамваи, сигналили автомобили, солнце играло лучами в бесчисленных витринах столичных магазинов. Она шла по тротуару, радостно улыбаясь, и прохожие улыбались ей в ответ. Настроение парило в небесах, и Соня чувствовала себя абсолютно счастливой.
  
  Совсем недавно она после долгих поисков сумела-таки найти Зою. Та жила в Перми, но обещала непременно приехать погостить и настоятельно звала к себе Соню. Нашёлся и Сан Васильич - в деревушке под Симферополем. За прошедший год он успел найти невесту и обзавестись семьёй. Из его писем Соня и узнала, что вместе с ходатайством о представлении к награде он по настоянию Зои отправил и ходатайство о присвоении ей звания героя. Ходатайство долгих три года скиталось по различным инстанциям, пока, наконец, не попало в руки самому Жукову. Он и принял решение о награждении. Он же лично и поздравил Соню спустя неделю после награждения. У неё даже сохранилось фото с ним. Она вставила его в рамку и повесила в спальне - в отличие от газетной фотографии на этой она вышла просто превосходно.
  
   Солнце лучисто улыбалось ей с чистого столичного неба. Война осталась позади. Она закалила Соню, сделала её характер стальным и сильным, но вспоминала она о ней не часто - не любила. "Всё прошло", - думала она. Прошло и не вернётся. Жизнь изменилась, и теперь войне просто нет в ней места.
  
  У широкого полукруглого крыльца Дома Офицеров курил высокий мужчина в форме майора. Он стоял лицом ко входу. Соня смотрела на его широкую спину. Его фигура казалась ей смутно знакомой. Она была уверена, что видела этого мужчину прежде, но никак не могла припомнить, где.
  
  А когда он повернул голову и она увидела его профиль, дыхание вдруг перехватило. Соня подошла ближе и нерешительно остановилась.
  
  - Худокосов? - тихо спросила она.
  
  Он обернулся. Да, это был он. С длинным шрамом через всё лицо, чуть полысевший и с усами, но всё-таки он.
  
  - Златоумова! - удивился он, тоже мгновенно узнав её, и раскрыл объятия. - Знаменитый санинструктор!
  
  Соня со смехом обвила его руками за шею и звонко чмокнула в чисто выбритую впалую щёку.
  
  - А я о тебе в газетах читал, - протянул Худокосов. - Ну, думаю, герой девка! Ну молодец! Хвастался всем, что с тобой знаком. - Его глаза лукаво блеснули. - Даже думал отыскать тебя да замуж позвать.
  
  Соня заливисто рассмеялась и смущённо опустила глаза. На щеках появились ямочки. Она погладила пальцами четыре нашивки за ранения на его мундире и сделала шаг назад.
  
  - Поздно, Худокосов. У меня уже другая фамилия.
  
  - Ну вот! - наигранно опечалился он. - Конечно, кто-то тебя уже прибрал! И какая же у тебя фамилия?
  
  Соня повела плечами, переступила с ноги на ногу.
  
  - Мы когда капитана раненого до госпиталя дотащили, - сказала она, - он пообещал меня после войны найти и жениться... Обещание выполнил. Нашёл и женился. Так что теперь я Лемишева.
  
  Худокосов улыбался. Яркое солнце слепило глаза. Над зданием Дома Офицеров развевалось красное знамя.
  
  Война осталась в прошлом.
  ________________________________
  *Наверх! Там девушка! (нем.)
  
  
  Фройляйн Шоколад
  
  Ида с облегчением скинула с ног неудобные туфли, села на пуфик и принялась с наслаждением, чуть прикрыв глаза, разминать затёкшие пальцы, потом накинула свой лёгкий, расшитый золотыми нитями шёлковый халат и повернулась к зеркалу.
  
  В гримёрке стояла тишина. В усыпанных жёлтыми алмазами звёзд тёмных небесах висела печальная луна. Она безразлично заглядывала в высокое незашторенное окно и серебрила стёкла своим мистическим, призрачным светом. Ида протянула руку, включила лампу над заставленным косметикой столом и внимательно вгляделась в своё отражение в зеркале. Из аккуратной, изящной причёски не выбился ни единый локон, помада на губах алела ярким красным цветом, а кожа была покрыта ровным толстым слоем пудры. Эту пудру подарил ей Маркус фон Вайц, офицер СС и её самый страстный ухажёр. Качество пудры было отменным: она с лёгкостью скрывала все, даже самые сложные дефекты кожи, вот только в силу возраста никаких дефектов на лице Иды ещё не было - ей совсем недавно сравнялось восемнадцать лет.
  
  Ида тихо вздохнула и отвернулась от зеркала. Кто бы знал, как ей всё это надоело! Как осточертело выступать в этом прокуренном кабаре и чувствовать на себе сразу несколько десятков сальных, жаждущих взглядов, как обрыдло притворяться весёлой, дружелюбной и доброжелательной в отношении этих... этих свиней! При одной только мысли о них Ида невольно сжала кулаки. Взять бы автомат, выйти в зал и перестрелять со сцены всех сидящих там тварей в серо-зелёной форме!..
  
  Она зажмурилась на секунду. Так, нужно успокоиться. Ни к чему сейчас разжигать свою ярость - она ей ещё пригодится тогда, когда для оккупантов настанет, наконец, час расплаты за всё, что они творят на их земле. За тысячи ни в чём не повинных убитых людей, за голод, за произвол, за причинённые страдания - они ответят за всё, Ида была твёрдо уверена в этом. Вот только когда - не знала.
  
  В дверь негромко постучали. Ида вздрогнула, вынырнула из своих мрачных мыслей и, натянув на лицо фальшивую улыбку, крикнула на немецком:
  
  - Да-да, войдите!
  
  Дверь бесшумно приотворилась и в проёме показалась кудрявая мальчишеская голова. Он, не переступая через порог, протянул вперёд букет шикарных белых роз и сказал:
  
  - Вот, Шоколадка. Опять тебе от Вайца.
  
  - О! - Ида встала, легко прошагала босиком по мягкому ворсистому ковру и приняла букет у него из рук. - Передай герру фон Вайцу мои благодарности.
  
  - Всенепременно! - ухмыльнулся мальчишка и нагло захлопнул дверь прямо у неё перед носом.
  
  Несколько секунд Ида ошарашенно смотрела на неё, потом медленно попятилась к туалетному столику и тяжело опустилась обратно на пуфик. Пальцы разжались, и сладко пахнущие розы рассыпались веером у ног. Ещё минуту назад ею владела безграничная святая ярость, а теперь охватила горечь - сильная, тягучая и тоскливая. Её считают предательницей. Даже этот юнец открыто её презирает, что только что и продемонстрировал, хотя сам прислуживает немцам. И уж наверняка получает за это деньги!
  
  "Ты ведь ничего не знаешь! - хотелось крикнуть ему вслед. - Ты! Ничего! Не знаешь!"
  
  Поддавшись порыву, Ида вскочила и кинулась к двери, но остановилась. Пальцы застыли на ручке. Нет. Она не может. Не может вот так просто взять и выдать свою тайну - она просто не имеет на это права.
  
  Из зала кабаре доносились весёлая музыка, смех, обрывки разговоров. Часы на стене показывали ровно десять - вечер только-только начинался, и Иде предстояло ещё не меньше трёх часов всячески развлекать и веселить ненавистных оккупантов. Она бы с радостью плевала каждому из них в лицо, но вместо этого мило улыбалась и кокетничала, делая вид, будто их многочисленные и бесконечные комплименты её смущают. А они дарили ей цветы и водили в рестораны.
  
  Самых ярых ухажёров было два: фон Вайц, штурмбанфюрер СС, высокий привлекательный мужчина с густой копной пшеничного цвета волос и пронзительным взглядом янтарно-карих глаз, и Курт Зиммель. Последнего Ида не любила особенно - худощавый, с тонким прямым носом и слегка вытянутым лицом, он был немногословен и довольно саркастичен в общении, что частенько задевало Иду за живое, но всё же обладал каким-то таинственным, присущим только ему мрачным обаянием и неповторимым шармом. Может, виной тому был его голос - всегда тихий, спокойный и уверенный, с лёгкой хрипотцой. Он казался бархатным. А может, дело было в его всегда сдержанных манерах, неизменно вежливом поведении или - что почему-то смешило Иду - в его родинке над левой бровью. Она делала его лицо особенным, только вот в чём, Ида не понимала. Просто он отличался от других фашистов и всё тут.
  
  Он хотел, чтобы она принадлежала только ему, и как-то раз даже пытался уговорить её прекратить выступать в кабаре, чтобы на неё "не пялились все эти мужчины". В ответ Ида только холодно расхохоталась и попросила оставить её в покое, а Зиммель, сощурив свои маленькие, опушённые короткими рыжими ресницами глаза, отчеканил:
  
  - Всё равно я сделаю по-своему. И вы никогда больше не появитесь в этом вертепе.
  
  И, резко развернувшись на каблуках, ушёл. С тех пор тему выступлений Иды он больше никак не задевал, но она точно знала: он не отступился и всё равно добьётся своего.
  
  Ида аккуратно, стараясь не уколоться о шипы, собрала с ковра розы и поставила в стеклянную вазу на соседнем столике. Что ж, пора готовится к следующему номеру. Зрители ждут.
  
  - Ждут с нетерпением, - скривившись, прошептала Ида своему отражению и взяла пудреницу. - Поскорей бы они все сдохли.
  
  Дверь снова приоткрылась.
  
  - Ты готова? - улыбнулся Женька Шаповалов, пианист и по совместительству её напарник по танцам. - Там уже скоро скандировать начнут.
  
  - Потерпят, - высокомерно бросила Ида и, щёлкнув крышкой пудреницы, открыла ящик стола, где ровным рядком лежали её губные помады. - Я ещё не поправила макияж.
  
  Женька шагнул в гримёрную, тихонько прикрыл за собой дверь, пересёк небольшое, заставленное вазами с цветами помещение и, присев рядом, сложил на коленях руки. Ида буквально почувствовала на себе его пронзительный взгляд. Он смотрел на неё так, будто знал какую-то её сокровенную тайну и собирался прямо сейчас всё выложить. Ида раздражённо передёрнула плечами.
  
  - И чего ты уставился на меня, как удав на пачку дуста?
  
  - Нравишься, - усмехнулся Женька.
  
  Ида не ответила. Она с треском захлопнула ящик, встала и принялась развязывать пояс халата. Женя сконфуженно кашлянул и отвернулся, но Ида всё же успела заметить вспыхнувший на его щеках румянец.
  
  - Мог бы и выйти, - холодно усмехнулась она и, распахнув массивный дубовый шкаф, вытащила вешалку со сценическим костюмом.
  
  Следующий номер был несколько эротичным и, как и следовало ожидать, самым любимым у публики. Ида быстро натянула два чёрных чулка с кружевным верхом, надела неприлично короткую юбку красного цвета и, торопясь и нервничая, схватила длинный, отделанный розами из ткани и пышным плюмажем шлейф. Заканчивали этот и без того откровенный наряд соблазнительный, вышитый серебряной нитью корсет, ярко-красные сапожки на каблуках и шляпа-цилиндр.
  
  Перед тем, как выйти, она ещё раз внимательно оглядела себя в зеркале. Безупречно. Яркий макияж делал глаза невероятно огромными и глубокими, на губах застыла соблазнительная улыбка - именно такой её привыкли видеть. Ида быстрыми движениями вытащила из волос скрепляющие их шпильки, и они мягким чёрным водопадом рассыпались по обнажённым плечам. Она одобрительно кивнула, стянула со спинки стула белый халат с передником и накрахмаленный чепец.
  
  Женька выскочил на сцену вперёд неё, с широкой улыбкой поклонился публике и поднял руку, призывая к тишине.
  
  - Господа, - начал он, - наверняка вы уже соскучились по неповторимой Фройляйн Шоколад?
  
  Из зала послышались одобрительные выкрики. Кто-то звонко, пронзительно свистнул и выкрикнул:
  
  - Веди её сюда!
  
  - Терпение, господа, - сдержанно продолжил Женя. - Сегодня у неё для вас сюрприз. Она приготовила свой коронный, так сказать, номер. Тот самый, который вы успели так полюбить: шоколад!
  
  Зрители зааплодировали. Ида натянула на голову чепец, повесила на лицо самую свою обольстительную улыбку и вышла на сцену. И, едва она только взглянула на сидящих в зале людей, как внутри поднялась новая волна жгучей ярости. Как же ей хотелось перебить их всех! Вот просто взять и передушить своими же собственными руками! Она боялась каждого из них, но ненависть была настолько огромной, что пересиливала, давила любой страх.
  
  Женька сел за рояль. Его тонкие пальцы запорхали над клавишами, и прокуренный, битком набитый немцами зал наполнился прекрасными звуками музыки. Ида села на заранее выставленный стул и принялась "помешивать" шоколад в большой алюминиевой кастрюле с надписью "schmackhaft Schokolade" на тускло блестящем боку. Она изображала соблазнительную работницу шоколадной фабрики за работой.
  
  А потом начиналось то, чего ждали зрители: она скидывала скучный белый халат и принималась танцевать. Публика жадно следила за каждым её движением, в зале воцарилась полная тишина, только музыка продолжала звучать, уносясь гулким эхом под высокий сводчатый потолок.
  
  Танцевать и петь Ида училась с детства. Когда ей исполнилось семь, отец настоял на том, чтобы отдать дочь в музыкальную школу. Мама не была против, и всё своё детство Ида провела в компании нотных листов и музыкальных инструментов. Как же она завидовала другим ребятам, которые ходили по выходным в парки, катались на горке, купались в море или просто валяли дурака! У неё никогда не было свободного времени, которое можно было бы провести как душе угодно, и даже на каникулах она продолжала заниматься ненавистным вокалом. А после окончания школы поступила в хореографическое училище, и времени стало ещё меньше.
  
  Отец хотел сделать из неё знаменитую певицу, и Ида не смела ему перечить, хотя частенько душу переполняла горькая обида. Сверстницы уже и кавалеров себе нашли, кто-то даже собирался замуж, а она всё так же каждый свой день отдавала занятиям. Иду не радовало даже то, что преподаватели все как один утверждали, что она обладает необыкновенным талантом и при должном обучении сможет обойти любую известную певицу. Что ей до этих певиц? Ида никогда не мечтала об эстраде, она страстно увлекалась языками и хотела стать переводчиком, и потому в тайне ото всех изучала немецкий.
  
  Но закончить училище она не успела - в её тихий спокойный мирок ворвалась война. Бои за Феодосию начались в июне 1941, и вплоть до полной оккупации никто не верил, точнее, не хотел верить, что город сдадут немцам. Нет, немцы не смогут прорвать оборону - так говорили друг другу феодосийцы, и в голосах людей звучала такая уверенность, что Ида ни капли не сомневалась в их правоте. Конечно, Феодосию не сдадут. Просто не могут сдать.
  
  Настроения в городе царили приподнятые, полные боевого духа. Формировались дивизии народного ополчения, стрелковые дивизии, партизанские отряды, а работники железнодорожного депо даже построили бронепоезд, которому дали громкое и горделивое название "Смерть фашизму". Лазурное море переливалось яркими цветами и шумело прибоем, горячее южное солнце щедро одаривало своим ласковым теплом древний город, над каждым зданием развивались красные знамёна.
  
  Нет, немцам никогда не взять Феодосию.
  
  А в конце октября началась массовая эвакуация населения. Ида с матерью эвакуироваться не успели - до них так и не дошла очередь - а отец месяцем раньше ушёл на фронт. Красная Армия стремительно отступила, оставив их на милость победителю. 3 ноября 1941 года Феодосию заняли немцы и тут же принялись наводить свои порядки. Они снимали знамёна и бросали под ноги, топтали их, жгли, рвали, будто соревнуясь друг с другом в том, кто исхитрится уничтожить символ вражеской страны более изощрённо. Однажды Ида услышала, как один солдат со смехом рассказывал другому, что использовал флаг Советского Союза вместо туалетной бумаги в уборной.
  
  С приходом немцев новости из внешнего мира перестали поступать. Радио теперь было под запретом, и тех, кто осмеливался-таки слушать Москву, просто расстреливали.
  
  Евреев истребляли массово. Лишь некоторым удалось сбежать из города, большую же их часть казнили, согнав в кучу в противотанковый ров. Не забыли немцы и про крымчаков: следом за евреями расстреляли и их. Ида не видела всего этого сама, но рассказы знакомых и соседей приводили её в такой ужас, что она боялась выходить на улицу. А вдруг и её тоже примут за еврейку?
  
  Первая оккупация продлилась недолго: перед самым новым годом части 44-й армии освободили Феодосию и Керченский полуостров, отбросив немцев назад, к Украине. Те без боёв отдавать захваченный город не собирались, и чуть больше, чем через полмесяца, Феодосия снова оказалась в оккупации, на этот раз ещё более жёсткой.
  
  Именно тогда Ида начала выступать в кабаре. В начале марта к ней прибежал знакомый по детской музыкальной школе, Димка Исаев, и заявил, что представители новой власти жаждут развлечений.
  
  - Я тут при чём? - ощетинилась Ида и вперила в Димку бешеный взгляд.
  
  - Да ты не о том подумала, - рассмеялся тот. - Ты же поёшь, танцуешь. Так вот, почему бы тебе не устраивать им небольшие концерты? Пайком точно обеспечена будешь, а ещё обещают деньги платить.
  
  - Деньги? - растерялась Ида, но тут же снова пришла в ярость: - Ты за кого меня держишь? Не буду я перед фашистами плясать!
  
  - Ты всё неправильно поняла! - возмутился Димка и, наклонившись к самому её уху, прошептал: - Мы только делаем вид, что с немчурой шашни водим. А сами им вредим.
  
  - Это как? - не поняла Ида.
  
  Димка расплылся в улыбке и заговорщически подмигнул ей.
  
  - Подполье, - одними губами сказал он.
  
  И Ида согласилась. Правда, условие никому не говорить правду её огорчило - ведь мама думала, что она решила продаться немцам.
  
  Паёк действительно выдавали - хлеб, тушёнку, шоколад, чай - но мама наотрез отказывалась даже прикасаться к немецким продуктам. Ида корила себя за её худобу, за истощение, но ничего не могла сделать. Утешала только мысль о том, что вот кончится война, вернётся Красная Армия, и тогда мама, узнав всю правду, будет ею гордиться. А пока... а пока ей нужно было закончить начатое.
  
  Подполье насчитывало одиннадцать человек вместе с Идой. Они держали непрерывную связь с партизанскими отрядами и другой подпольной организацией, которой руководила хорошо знакомая Иде Нина Михайловна Листовничая - бывшая заведующая яслями при табачном заводе. До войны она некоторое время жила с ними по соседству в Лысогорном переулке. Они успели подружиться, и Нина Михайловна частенько забегала в гости - обсудить последние новости и события и выпить чашечку чая. Ида знала её как весёлую, неунывающую и целеустремлённую женщину, всегда готовую прийти на помощь - хоть словом, хоть делом.
  
  Ясли, в которых она работала, закрыли ещё в первую оккупацию. Нина Михайловна организовала у себя дома портновскую мастерскую, которая на самом деле служила прикрытием и тайным местом для встреч членов подполья - она установила связь с партизанами из старокрымских лесов и через связного снабжала их медикаментами, провизией, одеждой и сведениями о месторасположениях немецких войск.
  
  Подпольная группа Исаева была у Листовничей, так сказать, на подхвате - та регулярно давала им мелкие, но важные задания. Они распространяли антифашистские листовки, подкладывали их в сумки горожанам, расклеивали на столбах и стенах, помогали в организации побегов пленных из концлагеря и отслеживали передвижения чуть ли не каждого оккупанта.
  
  Иногда Иде казалось, что Нина Михайловна не боится вообще ничего - она смело взирала в глаза самой смерти и каждый день бросала ей вызов. Ида искренне восхищалась её мужественностью и отвагой, и очень хотела хотя бы немного походить на неё, в глубине души прекрасно зная, что не обладает и сотой долей той храбрости, которой обладала Листовничая.
  
  Нина Михайловна лично дала Иде задание: принимать ухаживания немцев, встречаться с ними, гулять, ходить в рестораны, и при этом держать глаза и уши открытыми. Ценной и важной была абсолютно любая информация, которую только удавалось заполучить, и Ида старалась изо всех сил. Она передавала командирше всё, что видела и слышала, до мельчайших подробностей пересказывала разговоры, описывала любое совершённое немцем движением. Нина Михайловна всегда внимательно выслушивала её и непременно благодарила за "хорошую информацию".
  
  Ида гордилась собой. Она не сидит сложа руки, она борется с нацистской заразой, она помогает, вносит свою лепту в общее дело! Вот только чуть ли не весь город считал её предательницей. Не раз и не два Ида слышала в свой адрес оскорбления. Её называли немецкой подстилкой и шлюхой. Ей с презрением плевали вслед. А однажды даже измазали дверь квартиры грязью и разбили камнем окно.
  
  - Ну ничего, - утешал её Димка. - Всему своё время. Вот узнают они потом всю правду, и им будет так стыдно, что даже глаз на тебя поднять не смогут! Попомни моё слово!
  
  Публика наблюдала за ней, затаив дыхание. Ида знала, что выглядит великолепно, и с наслаждением отдавалась танцу. Яркий свет софитов слепил глаза, и она почти не различала лиц - они сливались в одно общее бесформенное пятно и расплывались в тусклом мареве, что плотной пеленой окутывало прокуренный зал. На круглых столах, покрытых белыми скатертями столах громоздились горы посуды, сверкали тонкими гранями хрустальные бокалы для вина и натёртые до блеска приборы. А за высокими сводчатыми окнами кабаре спала Феодосия - многострадальный древний город.
  
  Никогда и ни за что на свете Ида не призналась бы ни себе, ни кому-либо другому, что получается удовольствие от внимания. Да, ей нравились те восхищённые взгляды, что она видела, нравились комплименты. Она делала вид, будто всё это донельзя раздражает её и при каждом удобном случае демонстрировала презрительное высокомерие к любому, даже самому незначительному комплименту, но стоило ей только выйти на сцену, как она окуналась в океан обожания. И это не могло не нравиться - она понимала, что действительно красива, как сказочная фея, как сказал однажды в порыве чувств Маркус фон Вайц.
  
  Танец шоколадницы смущал Иду своей откровенностью, но он был неизменным фаворитом публики и всегда вызывал бурные овации. Именно за него Ида и получила прозвище "Фройляйн Шоколад", которое быстро к ней прилепилось и неимоверно раздражало. Ну какой она шоколад, в самом деле?! А уж тем более какая из неё фройляйн!
  
  - У вас шоколадные глаза, фройляйн Ида, - пылко уверял её Маркус. - Вы вообще сладкая, как шоколад. Вы страстная, нежная и загадочная. Я никогда не встречал такой девушки, как вы, фройляйн Ида...
  
  Он был влюблён в неё, как школьник - такой же наивной, чистой и быстропроходящей любовью, основой которой было обычное плотское желание. Маркус делал всё, чтобы заполучить её. Не раз и не два Ида находила на пороге своей квартиры букеты белых роз, а как-то раз он даже пробрался к ней в комнату через окно. Скольких трудов ей тогда стоило его выпроводить!
  
  После этого случая она намеренно не разговаривала с ним целую неделю и, едва только увидев его, напускала на себя ледяную холодность, а он продолжал закидывать её цветами. Каждый вечер в гримёрку приносили шикарные букеты с полными слов любви открытками, жестяные коробки с шоколадными конфетами, духи, заколки, перчатки, шляпки и милые пустячки вроде игрушек или статуэток. Подарки Ида охотно принимала, но продолжала держать Маркуса на расстоянии - ей нравились его ухаживания, но не он сам.
  
  Листовничая называла фон Вайца "ценным кадром" и велела ни в коем случае не терять с ним контакт. Чем он был ценен, Ида не понимала, да и в чинах и званиях разбиралась плохо, а уж в немецких и подавно. Поэтому когда командирша спросила её о звании кавалера, Ида растерялась.
  
  - Не знаю...
  
  Листовничая задумчиво посмотрела на неё и прищурила правый глаз - как всегда, когда была чем-то недовольна или раздражена.
  
  - Петлицы у него какие? - потребовала она. - А погоны?
  
  - Петлицы?.. - ещё больше растерялась Ида и опустила глаза. Её испугал внезапный выпад Листовничей. - Ну, такие... с серебристой нашивкой, а погоны как косичка.
  
  Командирша хмыкнула, выбила из помятой пачки с немецкими надписями папиросу и чиркнула спичкой. Некоторое время она молча курила, смотря в стол и выпуская через ноздри густой серый дым. Он щекотал горло, и Иде жутко хотелось закашляться, но она сдерживалась. В комнате повисла какая-то неудобная тишина.
  
  - Погоны как косичка, - вздохнула Листовничая. - Нашивка серебристая. Это ты, Идка, молодец. У них у всех нашивки серебристые да погоны косичкой заплетены.
  
  И засмеялась - натянуто, неестественно. Ида сжала руки на коленях.
  
  - Ну, у него в одной петлице четыре квадратика, а в другой знак СС, я его знаю. А погоны... правда косичкой.
  
  Листовничая глубоко затянулась и раздавила недокуренную папиросу в пепельнице.
  
  - Штурмбанфюрер он. Майор по-нашему. - Она махнула рукой. - Иди давай, плясунья. И кавалера своего от себя далеко не отпускай.
  
  - Хорошо, - пробормотала Ида и поспешно встала.
  
  - Подожди! - окликнула её командирша, когда она уже собиралась выходить. - Ты б с ним роман закрутила, что ли. А то ни богу свечка, ни чёрту кочерга. В койке, да с красивой девахой, мужики до разговоров охочие, много бы мог чего полезного выдать.
  
  Ида вспыхнула. Она смотрела на Листовничую, округлив глаза, и не могла вымолвить ни слова - они просто не шли на язык.
  
  - Да вы за кого... - наконец вернулся к ней дар речи. - За кого вы меня держите?!
  
  - За шпионку, - усмехнулась командирша. - А шпионки никаким способом не брезгуют.
  
  Ида не ответила. Она так резко дёрнула на себя дверь, что чуть было не впечаталась в неё лбом, и пулей вылетела на улицу. Внутри всё горело и полыхало. Гнев, злость, стыд - всё накинулось на неё разом, и принялось душить в своих раскалённых тисках.
  
  Она злилась на Листовничую. Неужели та считала, что Ида способна пойти на такое? Улечься в кровать с оккупантом, целовать его, обнимать, называть любимым? Да никогда! Ни за что! Лучше сразу смерть!
  
  Через полчаса, когда гнев поутих, Ида поняла: командирша была права. Это, конечно, действительно отвратительно - продавать себя ради сведений, но как знать, быть может, они спасут кому-то жизнь? А вдруг они помогут в освобождении Крыма или даже всего СССР? Разве её личная гордость стоит выше судьбы всей страны? Конечно, нет, и она должна пойти на этот шаг - ради себя, ради всех других. Ради победы.
  
  На следующий день, едва только занялся весенний рассвет, к ней прибежал взмыленный, запыхавшийся Димка. Ида ещё спала. Он принялся звонить в дверь - долго, настырно, а когда на звонок никто не ответил, стал громко стучать. Из прихожей донеслись шаркающие шаги и недовольное "да иду, иду!" мамы. Ида нехотя сползла с кровати, сунула ноги в тапочки и накинула на белую ночную рубашку халат.
  
  Димка влетел в квартиру вихрем, чуть было не сбив маму с ног. Глаза его сверкали, русые волосы были взъерошены, серый резаный картуз съехал набок. Сердце подпрыгнуло и ухнуло куда-то вниз, внутри всё судорожно, до боли сжалось в плохом предчувствии.
  
  - Ида! - завопил Димка, увидев её в проёме двери. - Листовничая!..
  
  Ида подскочила к нему и зажала рот ладонью.
  
  - Не ори! Тихо!
  
  Мама побледнела и, прижав руку к груди, прислонилась спиной к стене. Ида потянула Димку за собой в спальню.
  
  - Идём, там расскажешь.
  
  Димка послушно пошёл за ней. Ида неслышно притворила за ними дверь и порывисто схватила его за руку. Он стащил картуз, нервно пригладил кучерявые волосы, отёр со лба пот и снова нахлобучил его на голову.
  
  - Листовничую немцы арестовали, - наконец выпалил он.
  
  И словно ледяная волна опрокинулась на неё и придавила к земле своей тяжестью. Ида неверяще смотрела на Димку. Ноги вдруг стали ватными, и она опустилась на скрипучий стул у заставленного косметикой и флакончиками духов трельяжа.
  
  - Как арестовали? Откуда ты знаешь?
  
  - Сам видел. Только что.
  
  Ида покачала головой, встала, подошла к окну, но тут же вернулась назад. Новость никак не хотела укладываться в голове, и Ида не хотела ей верить. Она не знала точно, чем грозит им этот арест, но интуитивно чувствовала, что ничем хорошим.
  
  - И что теперь? - едва слышно спросила она и подняла на Димку взгляд. - Что мы будем делать?
  
  Тот пожал плечами.
  
  - Не знаю. Наверное, затаиться нужно...
  
  Ида в задумчивости прикусила губу и уставилась в стену. Мысли завертелись бурным водоворотом, и она никак не могла сосредоточиться. Бежать? Но куда? Сидеть тихо? А если и за ними придут?
  
  - Я к ней как раз шёл, - снова заговорил Димка. - И тут смотрю: её выводят. Вся избитая, в крови, еле ноги тащит. А немцы её ещё и подталкивают...
  
  - А ты что сделал?
  
  - Как что? - удивился Димка. - Спрятался, конечно. За грузовик. Они меня не заметили. Посадили её в машину и увезли куда-то. Я в мастерскую зашёл, а там раскардаш такой, всё раскидано, разбросано. Наверное, искали чего. - Он сел на расправленную кровать, снова стащил картуз и принялся мять его в руках. - Что делать-то будем?
  
  - Это ты у меня спрашиваешь? - вдруг вспылила Ида. - Я-то откуда знаю!
  
  На некоторое время повисла тишина. Ида отчаянно пыталась придумать план действий, но как назло ничего не шло в голову. Только нервы натянулись тугой тетивой.
  
  - Ладно, - вздохнула она. - Пока посмотрим, что дальше будет, а дальше придумаем. Как ты думаешь, Листовничая нас не сдаст?
  
  - Кому? Фашистам? - Димка уверенно помотал головой. - Не. Точно не сдаст. Она не такая.
  
  Вечером они узнали, что командиршу увезли в Симферополь - немцы, видимо, посчитали её главной подпольщицей. Все группы затаились в ожидании, тайные встречи и собрания были отменены. Никто даже не предполагал, кто сдал Листовничую, и знает ли этот человек что-нибудь ещё о феодосийском подполье и его участниках.
  
  Ида с Димкой старались держаться вместе. Он приходил к ней рано утром и уходил за десять минут до комендантского часа. Они не говорили о Листовничей, понимая, что и у стен есть уши, но мысли о ней не выходили у Иды из головы. Что, если она выдаст их? - эту мысль они читали в глазах друг друга, но вслух её никто ни разу не произнёс.
  
  Ида продолжала выступать в кабаре, ходить на свидания. Только теперь она понимала, что такое страх на самом деле, понимала, что прежде никогда не боялась немцев. А теперь в каждом из них видела того, кто вслед за Листовничей арестует и её. Каждый представлял для неё угрозу, и порой она даже боялась что-то говорить - а вдруг выдаст себя неаккуратным словом или взглядом?
  
  Но неделя проходила за неделей, и никто не спешил вести её в комендатуру. Фон Вайц и Зиммель продолжали с той же настойчивостью добиваться её расположения, на выступления, как обычно, набивался полный зал, и каждый день Ида видела всё те же восхищённые взгляды, слышала те же комплименты. Значит, никто не догадывался о ней. Напряжение спало. У неё даже получилось заснуть и проспать всю ночь спокойно, не просыпаясь от каждого шороха.
  
  Со временем возобновилась и деятельность подполья, и тогда они, наконец, узнали, что же случилось с их командиршей - кто-то умудрился выйти на связь с симферопольскими партизанами. Почти два месяца Листовничую держали в конюшне, что служила у нацистов тюрьмой для партизан, подпольщиков и их помощников. Каждый день её водили на допросы в комендатуру, а оттуда выволакивали в бессознательном состоянии. Все, кто видел её, говорили, что она перестала быть похожей на человека: на теле не осталось живого места. Пальцы, руки, нос - всё было переломано, губы превратились в одну сплошную рану, а глаза распухли настолько, что едва ли она могла хоть что-то ими видеть. Волосы сплошь покрылись кровавой коркой.
  
  В конце апреля её расстреляли на глазах у всего города. Ни на одном допросе она так и не произнесла ни единого слова, и немцы просто-напросто устали с ней возиться - всё равно без толку.
  
  Узнав об этом, Ида похолодела. Наверное, только тогда она чётко осознала: всё это не игра, не шутки, а война. Настоящая война, которая ведётся без правил, где ни у кого нет второго шанса, и перед каждым из них стоит только одна общая задача - победить.
  
  Новый командир, высокий плечистый мужчина, обвёл собравшихся перед ним подпольщиков суровым твёрдым взглядом.
  
  - Листовничая отдала свою жизнь за правое дело, - сухо сказал он. - Она отдала её за победу, и для нас она навсегда останется героем. Никогда память о ней не сотрётся из наших сердец. Нам нужна победа. И мы готовы идти на жертвы, чтобы добиться её.
  
  К глазам подступили жаркие слёзы, и Ида позволила им скатиться по щекам, но тут же стёрла дрожащими пальцами. Да, они готовы добиваться победы до последнего, во что бы то ни стало, и если нужно, отдать ради неё свои жизни.
  
  В памяти стали всё чаще всплывать слова Нины Михайловны, что та сказала в их последнюю встречу, и Ида всё твёрже и твёрже убеждалась в том, что соблазнить фон Вайца - это самое незначительное, что она может сделать для страны. Знать бы только точно, какие именно сведения требуются подполью. С этим вопросом она и пошла к командиру, а тот только усмехнулся в ответ:
  
  - Как маленькая. Любые сведения нам нужны. Всё, что ни скажет фашист, всё важно. Всё передавай.
  
  Но собраться с духом у Иды никак не получалось. Стоило ей только взглянуть на фон Вайца, как внутри всё словно переворачивалось. Она просто не представляла себя в его объятиях, не представляла, как правдоподобно притвориться влюблённой, ведь прежде она не отвечала на его ухаживания и не позволяла себя целовать даже в щёку. Фон Вайц же тоже не дурак и, скорее всего, почувствует фальшь - с чего бы ей так внезапно и неожиданно воспылать к нему нежными чувствами? И она снова и снова откладывала это свидание, что пугало её до дрожи - просто не решалась остаться с ним наедине.
  
  В конце концов Ида решила зайти издалека и начать понемногу "сдаваться", уступать якобы его напористости. Когда ей в очередной доставили от него букет роз с открыткой, она написала на её обратной стороне: "Почему-то захотелось передать вам благодарности лично, герр фон Вайц. Ваши розы просто великолепны!" и отдала посыльному. Через пять минут фон Вайц явился лично - взволнованный, с раскрасневшимися щеками и поистине безумной улыбкой. Ида пропустила его в гримёрку и даже предложила чай.
  
  От угощения он отказался и присел на пуфик, буквально пожирая ей взглядом. Ида закинула ногу на ногу и в наигранном изумлении вскинула бровь.
  
  - Я, конечно, не ожидала вашего визита, - начала она, - но я весьма им польщена. И...
  
  - Я вам нравлюсь? - перебил её фон Вайц.
  
  Ида в притворном смущении опустила глаза, ресницы её затрепетали.
  
  - Ну только если совсем чуть-чуть, - с улыбкой сказала она. - Крохотулечку.
  
  Фон Вайц снял фуражку, запустил пятерню в густые волосы и уставился на неё идиотски счастливым взором.
  
  - Я так рад, фройляйн Ида, что даже не могу найти слов. Клянусь вам, я никогда не встречал такой девушки, как вы! Вы самая очаровательная и самая неповторимая! Я бы даже хотел, чтобы вы... - Он запнулся, но тут же продолжил: - Я могу рассчитывать на взаимность?
  
  - Да, - кокетливо ответила Ида. - А теперь, если вы не хотите чай, идите. Мне нужно готовиться.
  
  Он вскочил, сделал несколько широких шагов к двери, но обернулся на пороге.
  
  - Я буду ждать вас у выхода в кабаре после закрытия.
  
  Ида кивнула. Едва только за ним закрылась дверь, как улыбка исчезла с её лица. Ну вот, первый шаг сделан. Сегодня он проводит её, завтра они куда-нибудь сходят, а послезавтра, возможно...
  
  Из коридора донеслись приглушённые голоса. Ида встала, бесшумно подкралась к двери и чуть приоткрыла её. Любые сведения важны, а шпионы не брезгуют никаким, даже самым унизительным способом их разузнать - это Ида выучила навсегда.
  
  Говорили на немецком. Один голос точно принадлежал фон Вайцу, другой Ида узнать не могла, хотя точно уже слышала его прежде. Это был кто-то из постоянных посетителей кабаре.
  
  - Я всё понимаю, что вы, - говорил он, - не горячитесь, фон Вайц. Но я обязан был вас предупредить.
  
  - Вы говорите, что...
  
  - Именно. Вы думаете, что все вокруг слепы, как кроты? Конечно же, нет. - Тихий смешок. - До добра такие шашни не доведут, имейте в виду.
  
  - Кажется, это моё личное дело, - возразил фон Вайц. - И не вам, штандартенфюрер, в нём копаться. Во внеслужебное время и имею право заниматься чем угодно.
  
  - Как вы считаете, не станет ли роман с унтерменшем позорным пятном на вашей блестящей репутации? Я знаю, что эта танцовщица красива. Но вы взрослый человек, и должны понимать, чем эти все ваши похождения могут кончиться.
  
  - Не вам меня учить, - гневно ответил фон Вайц. - Вы бы лучше заткнулись, Айнхольц.
  
  Заскрипел пол, и Ида прикрыла дверь и быстро вернулась к зеркалу. Айнхольц... Айнхольц... Где-то она слышала эту фамилию, вот только где, никак не могла припомнить.
  
  Однажды Димка принёс ей завёрнутые в выцветший линялый платок пистолет и гранату, а на её недоумённый взгляд пояснил:
  
  - А вдруг что? А ты без оружия.
  
  - Где я буду его носить? - спросила Ида, а Димка засмущался так, что уши его заалели подобно макам.
  
  - Ну... у вас, у девушек, полно разных мест... чулки, там... А полезет кто проверять, ты ему по морде хрясь! И сразу обиженной притворяйся.
  
  Ида рассмеялась, но оружие всё-таки взяла, а Димка широко заулыбался и вдруг подмигнул ей - весело, беззаботно, как бывало в прежние времена - и воскликнул:
  
  - Не грусти, Идка! Выгоним немчуру, вот увидишь. Придёт время, и они так получат по загривку, что побоятся ещё хоть раз к нам сунуться! Покатятся отсюда колбаской в свой фатерлянд поганый! А мы ещё и подпинывать будем, чтоб быстрее катились.
  
  - Кто с мечом к нам придёт, от меча и погибнет, - пробормотала Ида, рассматривая пистолет. Она впервые держала в руке оружие, и оно немного пугало её.
  
  - Что? - не понял Димка.
  
  - Кто с мечом к нам придёт, от меча и погибнет, - громче повторила Ида, положила пистолет на стол и посмотрела ему в глаза. - Александр Невский это сказал, когда Левонский Орден у него мира просил. После того, как проиграл в ледовом побоище.
  
  - А-а-а-а, ну понятно, - протянул Димка и, помявшись, спросил: - А кто такой Александр Невский?
  
  - Дурак ты, - усмехнулась Ида. - Князь это русский. Полководец. Между прочим, очень великий.
  
  - А-а-а-а-а... вот как...
  
  - Он, кстати, тоже с немцами воевал, - вздохнула Ида. - И разбил их. Ладно, ты лучше покажи, как с этим всем обращаться. Я же не знаю.
  
  Димка повеселел и, взяв гранату, принялся охотно инструктировать её:
  
  - Смотри. Это граната. Сперва у неё нужно разогнуть усики, вот они, видишь? Потом, - он положил гранату Иде на ладонь и прижал её пальцы к металлической полоске на корпусе, - нужно прижать рычаг к самой гранате. Поняла?
  
  - Поняла, - кивнула Ида.
  
  - Это обязательно нужно делать, - важно сказал Димка. - Чтобы она не взорвалась у тебя в руке. Потом другой рукой выдёргиваешь вот это колечко, - его палец коснулся кольца, что висело над металлической полоской, которую он назвал рычагом, - и кидаешь подальше от себя. Через пару секунд шарахнет так, что головы у всех начисто поотлетают. А ты кинула и беги, поняла?
  
  - Поняла, - снова кивнула Ида. - Ничего сложного.
  
  Вечером, собираясь, как обычно, в кабаре, она засунула гранату в свой ридикюль, к носовым платкам и зеркальцу, а пистолет решила оставить дома. Он был довольно тяжёлым, и нести его в чулке Ида не хотела - он мог запросто прорвать тонкую ткань и выпасть. И ладно, если он выпадет где-нибудь на улице, а если в кабаре, у немцев на глазах? Тогда уж они точно догадаются, кто на самом деле такая обольстительная Фройляйн Шоколад.
  
  Дверь в комнату приоткрылась и в проёме показалась мамина голова.
  
  - Опять в свой бордель собралась? - неодобрительно буркнула она. - И как только тебя совесть ночами не мучит?
  
  - Мучит, мама, мучит, - деланно безразлично ответила Ида, надевая свою любимую шляпку с фиолетовой вуалью и маленьким шёлковым бантом.
  
  Мама поджала губы и вошла в комнату. На Феодосию опустились весенние сумерки и окутали её своим мерцающим покрывалом, в небесах собирались громадные чёрные тучи. Над плоскими крышами домов то и дело сверкала молния, на короткий миг освещая уже опустевшие узкие улочки. "Только бы успеть дойти, не попасть под дождь", - подумала Ида, и мама, словно угадав её мысли, сказала:
  
  - Шаль возьми и зонт. Зябко сегодня, и гроза вон собирается.
  
  Она подошла к окну и плотно задёрнула выцветшие шторы. Когда-то, когда Ида была ещё совсем маленькой, они имели насыщенный бордовый цвет, а теперь казались бледно-красными, почти розовыми. Их, кажется, подарила тётка, мамина сестра, - то ли на чей-то день рождения, то ли на годовщину свадьбы. Ида не помнила. Ни саму тётку, ни праздник, когда та приезжала к ним в гости последний раз.
  
  Мама несколько секунд молча наблюдала за ней, потом шагнула вперёд и сжала красные, огрубевшие от работы руки. Старый пуховый платок соскользнул с ссутуленных плеч и мягкой волной упал на покрытый протёртым узорчатым паласом пол.
  
  Ида взяла помаду и стала красить губы, краем глаза наблюдая за ней в зеркале.
  
  - Ида, - нерешительно начала мама и опустила глаза. - Я вот что спросить у тебя хотела. Друг твой, юноша этот... Дима, кажется. Про Нину Михайловну говорил, Листовничую. С ней случилось что?..
  
  Ида застыла на мгновение, сжимая в пальцах помаду. Слова не шли с языка, сердце тревожно сжалось, словно в предчувствии чего-то страшного.
  
  - Я не знаю, - соврала она. - Димка чего-то там напутал, а я не знаю ничего точно.
  
  - Лжёшь! - неожиданно громко воскликнула мама, и Ида вздрогнула от испуга. - Лжёшь! Чувствую, что лжёшь! Сознавайся, чем вы там таким с этим твоим Димкой занимаетесь?!
  
  - Ничем, - пролепетала Ида. - Я танцую, он...
  
  - Ида, - уже дрожащим голосом, со слезами на глазах сказала мама. - Ну не обманешь ты меня. Я ж тебя как облупленную знаю. Скажи мне правду, чтоб сердце моё успокоилось! Ида... - Она подошла к ней, взяла за плечи и заглянула в глаза. - Идочка... Неужели ты в этом... неужели партизанка?
  
  Ида не ответила. Она просто не знала, что отвечать. Сказать всё, как есть она не могла, а снова лгать не хотелось. На неё внезапно навалилась тяжёлая тоска, руки опустились и повисли безжизненными плетями. Как же она устала!.. От всего - от войны, от немцев, от вынужденности говорить неправду...
  
  - Мама, не спрашивай меня ни о чём, - жалобно попросила она. - Пожалуйста, не нужно.
  
  Мама подобрала с пола шаль, накинула себе на плечи и без слов вышла из комнаты.
  
  Народу в тот вечер в кабаре собралось мало - всего-то человек тридцать. Ида рассматривала их из-за тяжёлой, пыльной кулисы. Всё те же лица. И фон Вайц сидит за тем же столиком, что и обычно - почти у самого выхода, а рядом в погнутом жестяном ведёрке стоит букет роз, который ей обязательно принесут в гримёрку часом позже. Вот только розы сегодня были не белыми, как всегда, а почему-то красными.
  
  Чуть поодаль от Маркуса сидел ещё один эсэсовец. Ида не знала его имени, но частенько видела на своих выступлениях. Он никогда не принимал участия в общем веселье, предпочитая рюмку за рюмкой глушить коньяк, а его взгляд всегда пробирал её до костей - до того он был пристальным и холодным, будто в его глазах застыли кусочки антарктических льдов. Ида замечала, что сколько бы он ни выпил, всегда оставался трезвым, даже походка была такой же твёрдой, тогда как другие нередко падали прямо на столы, роняя на пол посуду. Идеально выглаженный серовато-зелёный мундир великолепно сидел на его мускулистой фигуре, чёрные перчатки и фуражка с эмблемой в виде черепа и скрещенных костей лежали на столе. Он постукивал пальцами по подлокотнику обитого плюшем стула, будто в ожидании чего-то, и осматривал зал своим внимательным цепким взглядом.
  
  И вдруг он посмотрел прямо на неё. Ида испуганно отпрянула и скрылась за кулисой, но, казалось, он может видеть и сквозь неё - она явственно ощущала на себе его взгляд. Он рассматривал её с нескрываемым интересом в холодных глазах и лёгкой, почти незаметной улыбкой на худом, чисто выбритом лице.
  
  Ида повела плечами, стремясь сбросить с себя это наваждение. Конечно же, он не умеет смотреть сквозь шторы, что за чушь! Она поправила причёску, вскинула голову и пошла в гримёрку, стараясь идти как можно твёрже, но колени предательски подгибались. Интересно, и чем её так напугал этот эсэсовец? Обычный немец, как и все остальные...
  
  "Нет, - тут же возразила Ида самой себе, - не такой, как остальные, другой". От него веяло страхом. Он походил на затаившегося хищника, в любой момент готового сделать прыжок и сжать на твоём горле свои смертоносные челюсти. Он был опасным, гораздо более опасным, чем другие. И если фон Вайца Ида знала, могла предугадать его поведение и поступки, то незнакомый эсэсовец был для неё полнейшей тайной.
  
  Ида уселась на пуфик перед зеркалом, включила свет и вгляделась в своё густо напудренное лицо. На нём не отражалось никаких эмоций, тогда как внутри всё сжалось в тугой комок от страха перед чем-то неведомым. Она покрыла губы ещё одним слоем помады и зачем-то нащупала рукой завёрнутую в носовой платок гранату. Металлический бок приятно похолодил пальцы.
  
  И только тут она вспомнила, что не видела в зале Зиммеля. Странно. Он ни разу не пропускал ни одного её выступления, почему же не пришёл сегодня?
  
  В гримёрку заглянул Женька, деловито осведомился, готова ли она, и после утвердительного кивка скрылся, а Ида принялась одеваться. Программа сегодня была насыщенной, и она приготовилась долго работать.
  
  Зиммель явился после четвёртого выступления. Ида поправляла макияж в гримёрке, когда услышала голоса в коридоре.
  
  - Дай сюда, - донёсся до неё повелительный голос Зиммеля. - Я сам передам.
  
  - Мне приказали передать лично в руки, герр офицер! - возразил посыльный.
  
  - Ты идиот? - повысил голос Зиммель. - Давай, я сказал!
  
  Через секунду он стремительно шагнул в гримёрку, захлопнул за собой дверь, и решительно подойдя к Иде, небрежно бросил букет прямо на туалетный столик. Ида вскинула голову и сощурила глаза.
  
  - Как это понимать, герр Зиммель? - возмущённо спросила она. - Вы ворвались ко мне, кидаетесь цветами. Опять ревнуете?
  
  - Не до этого, - внезапно на чистом русском ответил он ей. - Вставай и быстро одевайся.
  
  Ида застыла в немом изумлении. Он говорил абсолютно без какого-либо акцента, словно русский был его родным языком.
  
  - Чего вылупилась? - спокойно бросил он и, схватив её за локоть, резко рванул вверх. - У нас есть десять минут, не больше. Шевелись.
  
  - Что... как... - изумлённо забормотала она. - Вы...
  
  Он круто развернулся на каблуках, сдёрнул с вешалки пальто с шалью и бросил ей. Ида машинально поймала их, но так и продолжала стоять посреди гримёрки истуканом, вовсю пяля на него ярко накрашенные глаза. Зиммель раздражённо вздохнул, шагнул к ней и принялся сам натягивать на неё пальто.
  
  - Совсем уже сдурели вы там, в своём подполье. Тебе командирша твоя не говорила, кто я такой? Где они только дур таких набирают? Русский я, второй год уже с вашим подпольем работаю.
  
  - Как русский? - выдохнула Ида.
  
  - Очень просто. И зовут меня Степаном, а не Куртом. - Он запахнул на ней пальто и стал застёгивать пуговицы. - Я только что из комендатуры. Раскрыли ваше подполье, сейчас рассылают полицаев. Арестовывать всех. Так что торопись, я тебя из города вывезу, мою машину не проверяют.
  
  - Раскрыли? - ахнула Ида. - Как раскрыли?
  
  - Как, как. Заладила. Предатель у вас есть. Кто точно, не знаю. Так что шевелись.
  
  - А остальные?
  
  - Не знаю. Видел только вашего связного, Исаев, кажется, фамилия. Смешной такой, долговязый и кучерявый, как Пушкин. Уже в подвале у эсэсовцев сидит, вас дожидается.
  
  Ида оттолкнула его и принялась застёгиваться сама. Раскрыли... Димку арестовали... Его ждёт та же судьба, что и Листовничую? А что, если арестовали всех, кроме неё? Всё это никак не хотело укладываться в голове, мысли вдруг стали тяжёлыми и громоздкими, как кирпичи.
  
  Её поражали спокойствие и невозмутимость Зиммеля. Стоит тут и так спокойно говорит о том, что подполье раскрыли, будто рассказывает о вчерашней прогулке по парку! Она быстро, но пристально глянула на него. А тот ли он, за кого себя выдаёт? Действительно ли русский? Или сейчас возьмёт её за руку и приведёт прямиком в лапы фашистов?..
  
  Димка говорил "Кинула и беги". Но она не побежит. Потому что бежать ей некуда. Ида подняла голову и, ничуть не колеблясь, уверенно и без страха сказала:
  
  - Я остаюсь.
  
  - Что? Остаёшься?
  
  - Да.
  
  - Чёрт, какая же дура. - Зиммель снял фуражку, нервно пригладил ладонью волосы и резанул по ней гневным взглядом. - Ты хоть понимаешь, что с тобой будет? Я твоё имя видел в списках, и через десять минут...
  
  - Я остаюсь, - твёрдо повторила Ида.
  
  Зиммель что-то пробормотал сквозь зубы и, крепко схватив её за запястье, потащил к двери. Ида успела зацепить с тумбочки свой ридикюль. Они миновали недлинный коридор и свернули к лестнице, что вела к чёрному входу, прошли мимо кухни, а когда оказались к ведущей в зал арке, Ида вырвалась и, оттолкнув его, ринулась туда.
  
  - Стой! - успел крикнуть Зиммель, но она уже влетела в зал.
  
  У стены, прислонившись к ней спиной, стоял, какой-то солдат и потягивал вино из круглого залапанного стакана.
  
  - Фройляйн Шоколад! - изумился он. - Неужели это вы?
  
  Ида не обратила на него внимания. Она нарочито неспешно вышла на середину зала, медленно расстёгивая пуговицы. Уголки губ изогнулись в лёгкой улыбке. Взоры всех обратились к ней, но она не поднимала глаз. Стянув пальто, он повесила его на спинку ближайшего стула, судорожно сжала ридикюль в пальцах и наконец обвела зал взглядом.
  
  - Я вышла к вам лично потому, что мне захотелось выпить с вами, - тихо сказала она. - За любовь. Кто-нибудь нальёт мне вина?
  
  Фон Вайц вскочил, но солдатик опередил его. Он суетливо плеснул в изящный хрустальный бокал красное, кристальное, как рубин, вино и протянул ей. Ида с благодарностью приняла его и подняла вверх. Улыбка на её лице заиграла ещё ярче.
  
  - Подойдите все ближе, - попросила она.
  
  И они послушно столпились вокруг неё. Зиммель всё так же стояла за аркой и неотрывно следил за ней. Ида послала ему очаровательную улыбку и глазами показала на выход, но он не шелохнулся. Она отвернулась, гневно сжав зубы. Ну и пусть. Пусть стоит, если ему так хочется.
  
  - Я так волнуюсь, господа, - наигранно смущённо хихикнула она. - Кажется даже, сейчас расплачусь... Ну вот, так и есть: а глазам подступили слёзы! Мне срочно нужен платок.
  
  Несколько человек тут же предложили ей свои платки, но Ида с милой улыбкой проигнорировала их и расстегнула ридикюль. Палец нащупал знакомые уже усики на гранате. Она решительно отогнула их, снова обернула гранату платком и вытащила, крепко зажав в кулаке.
  
  Оставалось только выдернуть кольцо, но Ида не торопилась. Она промокнула уголком платка глаза, снова взяла бокал и оглянулась. Зиммеля уже не было.
  
  - Так за что мы пьём, Фройляйн Шоколад? - весело спросил кто-то сзади.
  
  Ида развернулась на каблуках, отсалютовала ему бокалом и послала игриво-кокетливый воздушный поцелуй.
  
  - Я хочу поднять этот тост за любовь!.. - сказала она, выдернула из чеки кольцо и, разжав кулак, громко добавила: - К родине...
  
  Граната со стуком упала на поцарапанный паркет и, отскочив в сторону, покатилась между столиков. Перед тем, как бабахнул оглушительный взрыв, Ида успела увидеть испуг на их лицах и даже насладиться им. Кто-то кинулся прочь из зала, кто-то рухнул на пол, прикрывая голову руками. А в следующую секунду по телу больно ударило что-то невидимое и твёрдое, пол в мгновение ока стал зыбким и вязким, словно болото, и Ида полетела в чернильно-чёрную тьму.
  
  ***
  
  Степан машинально пригнулся, когда в спину ударила взрывная волна. Стёкла в окнах кабаре со звоном вылетели из рам и посыпались на землю дождём сверкающих острых осколков. Полыхнули огненно-чёрные клубы пламени, плюнули в воздух снопами ярких крупных искр, пыхнули густым дымом. Небо на мгновение озарило яркое зарево, высветив края нависших над Феодосией свинцовых туч. Он обернулся. Деревянные рамы полыхали. Ветвистая молния расколола залитое тьмой пространство на множество осколков, и тут же над крышами домов прокатился громовой рокот. Деревья тревожно зашелестели листвой.
  
  Откуда-то из кромешной темноты вынырнули двое патрульных.
  
  - Что случилось, гауптштурмфюрер? - спросил один из них.
  
  Степан неопределённо махнул рукой.
  
  - Не знаю. Я только что вышел из кабаре, и тут там что-то взорвалось. Было бы неплохо, если бы вы проверили.
  
  - Проверим, - ответил патрульный и отдал честь.
  
  Степан коротко вскинул руку к фуражке. Патрульные направились к кабаре. Он проводил их взглядом, потом развернулся и быстрым шагом, почти бегом, устремился в другую сторону.
  
  "Дура, - негодовал он. - Какая же дура! Это же надо было такое придумать! Откуда только гранату взяла, идиотка!" Но в то же время в душе поднималось восхищение. Да, дура, но смелая. Отважная. Ему ещё не доводилось встречать таких девушек - красивых и смелых.
  
  Он мельком глянул на наручные часы. Через полчаса сеанс связи, и ему нужно обязательно сообщить обо всём произошедшем в штаб. Степан пересёк тёмную улицу, вдоль которой ровным строем тянулись разномастные деревянные избушки, и незаметной тенью скользнул в калитку с заляпанной грязью табличкой с цифрой "2".
  
  В тесной, заставленной разным хламом прихожей он торопливо стянул китель, повесил его на вбитый в стену гвоздь и прошёл в единственную комнату. На круглом столе стояла лампа, но он не стал зажигать её. Вместо этого он вытащил из-под покрытой каким-то засаленным тряпьём железной койки чемодан, смахнул с его толстый слой пыли и откинул крышку. В темноте виднелись очертания рации. Степан вытащил антенну и взял наушники.
  
  Снова загремел гром, на этот раз ближе, и по окну громко забарабанил дождь. Он усиливался с каждой секундой, будто кто-то поворачивал невидимый вентиль, хлестал по стенам избушки, шумел в кронах деревьев и сверкал длинными косыми струями в жёлтом масляном свете единственного на всю улицу фонаря. Пыль на дороге тут же превратилась в жидкое чёрное месиво.
  
  Степан знал, что немцам известно о работающем в городе разведчике. Они уже несколько раз пеленговали сигнал его рации, пытаясь вычислить местонахождение, но ему всегда удавалось скрыться. Он шифровал радиограммы, никогда не использовал один и тот же почерк и не выходил на связь из одного и того же места. Да и подпись каждый раз ставил новую.
  
  Пальцы привычно легли на ключ.
  
  "Объект уничтожен сегодня в 10 21 по мск. Подполье раскрыто, я вне подозрений. Вышел на связь с партизанским отрядом Решетнёва. Индеец".
  
  
  Папа
  
  Март, 2015 год.
  
  - Дарья Максимовна, - раздался в трубке звонкий девичий голос. - Здравствуйте, я из организации "Бессмертный полк". Мы составляем народную книгу... вы ведь видели войну?
  
  Дарья Максимовна задумалась на мгновение и уверенно ответила:
  
  - Да. Но только я очень плохо её помню. А что вам, собственно, нужно?
  
  - Мы составляем народную книгу "Дети войны", - повторила девушка.
  
  - И о чём она? - полюбопытствовала Дарья Максимовна и переложила трубку в другую руку.
  
  На плите засвистел чайник, и она вывернула ручку газовой плиты. Чайник сердито плюнул кипятком и затих.
  
  - О детях, которым пришлось пережить войну, - ответила девушка на том конце провода. - О сиротах войны.
  
  - Я не сирота! - возмутилась Дарья Максимовна. - У меня есть... был отец.
  
  - Ваша история очень интересует нас. Можем ли мы встретиться?
  
  - Когда?
  
  - Прямо сейчас.
  
  Дарья Максимовна взглянула на часы. Половина третьего дня.
  
  - Ладно, - вздохнула она. - Приезжайте через двадцать минут. Жду.
  
  И, не дожидаясь ответа, положила трубку.
  
  По окну тесной, но уютной кухоньки тарабанили дождевые капли. Некоторое время Дарья Максимовна бездумно следила, как они стекают по стеклам, а потом поднялась и медленно пошаркала в гостиную. Так уж и быть, расскажет всё-таки им свою историю. Она не особо любила публичность, и всю свою жизнь избегала любого общения с газетчиками и журналистами, которые частенько пытались вытянуть из неё воспоминания о войне. Не то, чтобы Дарья Максимовна не хотела вспоминать - она вспоминала, и вспоминала довольно часто, но считала это своим сокровенным, слишком личным, тем, что не выставляют на публику.
  
  В гостиной Дарья Максимовна открыла дверцу старенького шкафчика и вытащила старый пыльный альбом. В нём хранилась вся её жизнь, запечатлённая в чёрно-белых кадрах на прямоугольных кусочках картона. Большинство из них были уже совсем старыми - мутными, с надломами.
  
  Последние фотографии были цветными. Вот она с сыном и дочерью, а вот с внуками - прелестной Машенькой и красавцем Максимом, названным в честь любимого дедушки. Отец успел дожить до его четырёхлетия.
  
  А вот последнее отцовское фото. Он, уже совсем старик, стоит, отдавая честь, на параде. На груди - ордена и медали, выправка, несмотря на более чем преклонные годы, бравая, офицерская, взгляд ясный. Таким он и был до последнего своего дня: бравым и красивым офицером.
  
  Дарья Максимовна подхватила альбом подмышку, поправила на плечах шаль и вернулась на кухню. Болела спина, ныли кости в ногах. Через месяц ей должно было исполниться семьдесят шесть лет - не юбилей, конечно, но на празднование уже были приглашены все друзья и родственники.
  
  Девушка из организации "Бессмертный полк" приехала ровно через двадцать минут. Стройная и белокурая, она чем-то напоминала саму Дарью Максимовну в молодости.
  
  - Здравствуйте! - с порога затараторила она. - Мы так рады, что вы согласились! Не так много осталось тех, кто видел войну своими глазами, и ваша история очень ценна!
  
  Дарья Максимовна жестом пригласила её войти. Девушка скинула с ног кеды и шагнула в прихожую. Они прошли в кухню, где на столе уже стояли вазочки с печеньем и конфетами, а в кружках остывал свежезаваренный крепкий чай.
  
  - Присаживайтесь. - Дарья Максимовна кивнула на стул. - Что вы хотите услышать?
  
  Девушка села, расстегнула свою маленькую лакированную сумочку и вытащила блокнотик и карандаш. Шлёпнув их на стол, она закинула ногу на ногу и с улыбкой посмотрела Дарье Максимовне прямо в глаза.
  
  - Всё, что вы помните.
  
  Дарья Максимовна помолчала. С каждым годом восстанавливать события в памяти становилось всё труднее - сказывался возраст. Она взяла чайную ложечку, помешала чай и, осторожно стряхнув с ней капли, положила на салфетку.
  
  - Первое, что я помню... - начала она.
  
  - Ой, забыла представиться! - воскликнула девушка и протянула через стол руку. - Я Катя. Волонтёр.
  
  Дарья Максимовна пожала её ладонь и продолжила:
  
  - Первое, что я помню - это эвакуация. Нас везли куда-то в полуторках... Сильно трясло. Было зябко и сыро. Мама укрывала меня каким-то одеялом, и почему-то мне кажется, что оно чем-то жутко воняло. - Дарья Максимовна улыбнулась и, безошибочно раскрыв альбом на нужной фотографии, повернула его к Кате. - Смотрите. Это мои родители сразу после того, как поженились.
  
  С потрескавшейся от времени фотографии на Катю смотрели два счастливых улыбающихся лица: молодой человек с густой гривой тёмных волос и юная девушка с точёным овалом лица и большими глазами. Он - в лейтенантской фуражке, она - в пилотке. Белокурые волосы собраны в строгий пучок, гимнастёрка застёгнута на все пуговицы.
  
  Катя достала мобильный телефон и вопросительно поглядела на Дарью Максимовну.
  
  - Можно я?.. Ну, для истории?
  
  Дарья Максимовна кивнула. Катя щёлкнула камерой телефона, а она продолжила рассказ:
  
  - Мама была связисткой, а отец служил в стрелковой дивизии. Они поженились в сорок третьем году, и в том же году мама погибла.
  
  - Подождите, - изумилась Катя и быстро пролистала свой блокнотик назад. - Но ведь вы родились в сороковом?.. Ваши родители поженились, когда вам было уже три?
  
  - Нет, - покачала головой Дарья Максимовна. - Слушайте, раз уж пришли за моей историей...
  
  ***
  
  Март, 1943 год.
  
  Даша плохо помнила отца. Впрочем, и мать она уже начинала забывать.
  
  Отца Даша не видела года три - с тех пор, как он ушёл на фронт, а маму вот уже почти два месяца. Хмурые злые солдаты, которые постоянно кричали на них по поводу и без и замахивались палками, увели её куда-то, и больше она не вернулась. Даша каждую минуту ждала её появления, лелеяла в душе надежду на скорую встречу, не желала сдаваться и верить во что-то плохое, но даже уже и её детское сознание понимало: мать не вернётся никогда. Потому что оттуда, куда её увели надзиратели, не возвращался никто.
  
  Теперь на жёстких, прогнивших деревянных нарах Даша спала одна. Точнее, с ней рядом лежали, вынужденно прижимаясь друг к другу из-за жуткой тесноты, не меньше десятка человек, но она даже толком не знала их имён.
  
  В бараке страшно воняло застарелым потом, нечистотами и ещё чем-то противным и кислым, одеял и подушек не было. Спать разрешалось всего лишь по четыре часа в сутки. Даша даже не снимала свои порядком протёртые и изношенные полосатые штаны и рубашку с красным треугольником на нагрудном кармане - потому что на построение по утрам нужно было выбегать не мешкая. Малейшее промедление могло сильно разозлить и без того постоянно злых эсэсовцев, а на одевание ушло бы время. Да и попросту холодно было спать без одежды.
  
  Особенно эсэсовцы почему-то не любили их, детей. Даша поняла это интуитивно и сразу, едва их только сюда привезли, и тут же спряталась за маминой юбкой, испуганным зверьком выглядывая из суконных складок. Мама ласково погладила её по волосам и крепко прижала к себе. Рядом с ней Даша не боялась совсем ничего, но теперь её не было...
  
  Самыми страшными были собаки - настолько злющие, что, едва только завидев человека, они тут же начинали с лаем рваться с поводов. Однажды Даше довелось увидеть, как эсэсовец спустил две таких на какую-то девушку. Кто-то зажал Даше глаза ладонью, но она всё же успела увидеть, как овчарки с громким рыком вгрызаются в её горло, как валят на землю и как рвут кусками белую худую шею. Кровь брызнула фонтаном и растеклась, впиталась в голую чёрную землю на плацу перед бараками, где утром и вечером проходили построения. Девушка не успела даже пискнуть - только захрипела сперва, а потом дёрнулась словно в конвульсиях несколько раз и затихла.
  
  Эсэсовец обвёл строй своим злым взглядом, что-то быстро сказал и ушёл, стуча начищенными до блеска сапогами по асфальту. Овчаркам снова прицепили поводки и увели вслед за ним, а загрызенная девушка ещё двое суток лежала на том же месте. Её почему-то приказали не убирать. И лишь когда она уже начала разлагаться - раздулась, посинела, а на лице появились какие-то странные белые струпья - эсэсовец с видимым отвращением велел снести её в другую часть лагеря, потом вытащил из нагрудного кармана кипенно белый носовой платочек и прижал ко рту. Один из узников торопливо, кое-как запихал тело девушки в тачку с одним колесом и побежал к низким кирпичным зданиям, к которым Даша всегда боялась подходить.
  
  Она стояла и смотрела ему вслед. Рука девушки - раздувшаяся, синяя, как переспелая слива - свешивалась с края тачки, пальцы были полусогнуты.
  
  Кто-то грубо толкнул её в спину, и Даша, не удержав равновесия, полетела в грязь.
  
  - Арбайтен!* - грозно крикнули сзади.
  
  И она поднялась и побежала, боясь обернуться и спиной чувствуя тяжёлый, острый взгляд эсэсовца, такой же колючий, как проволока, которой была огорожена территория лагеря. Почему-то ей казалось, что он держит в обтянутой кожаной перчаткой ладони направленный на неё пистолет. Или, может быть, замахнулся длинной плёткой, которые они всегда носили на ремне или в руках.
  
  Когда-то они с мамой и папой жили в Минске, но сейчас это казалось сном. Чётко и ясно Даша помнила только войну. Сперва эвакуацию, когда они с мамой несколько часов подряд тряслись в кузове полуторки, потом тесную комнатёнку, где они жили вместе с одиннадцатью другими людьми. Там не было умывальника и туалета, только засаленные матрацы на полу и расшатанный стол.
  
  Каждый день - на закате и на рассвете - откуда-то протяжно и тоскливо завывала сирена. Даше чудилось, что она воет прямо над их домом, настолько громким, бьющим по ушам был звук. Женщины тут же кидались к окнам и наглухо задёргивали шторы, а зачем - Даша не знала. Еды не было, и лишь иногда маме удавалось достать где-то хлеб, чаще всего какие-то крохи, которых едва-едва хватало на двоих.
  
  Не успели они прожить в той комнатёнке и месяца, как их снова эвакуировали, на этот раз в какую-то маленькую деревеньку. Там они и оставались до самого прихода немцев, которые практически сразу же заметили молодую женщину с ребёнком. Их было решено отправить в Германию, на работы - как и всех, кому было меньше сорока. Но вместо Германии почему-то отправили в тюрьму, в отсыревшую выстуженную камеру с каменным полом, а оттуда - в трудовой лагерь.
  
  Ехали до лагеря долго и без остановок. В вагоне товарняка, забитого людьми под завязку, было настолько душно и тесно, что несколько человек умерли, так и не доехав до пункта назначения. Никто не знал, куда и зачем они едут, и какая судьба их ждет.
  
  Наконец состав остановился, но двери очень долго не открывали. Даша слышала снаружи неумолчный лай собак и голоса людей. Они говорили на немецком - она уже знала, как звучит этот язык, но не понимала не слова. Протарахтела мотором машина, а следом раздался быстрый топот ног. Не меньше десятка человек шагали строем мимо состава.
  
  Первым, кого увидела Даша, когда им позволили, наконец, выйти, был высокий худощавый эсэсовец. Он стоял на узком перроне и молча, с интересом в маленьких карих глазах наблюдал за вываливающимися из вагонов людьми. За его спиной тянулся длинный забор из колючей проволоки и деревянными громадами поднимались несколько вышек. Даша сумела разглядеть на них фигурки часовых с автоматами.
  
  Эсэсовец сжимал в ладони свёрнутую плётку и, заложив одну руку за спину, легонько постукивал ею себе по ноге. Он оглядывал их холодным тяжёлым взглядом из-под козырька фуражки, тонкие губы были плотно сжаты. А за ним цепочкой стояли солдаты в уже знакомой Даше серо-зелёной форме. Лающие злющие овчарки рвались с поводов, дула автоматов зияли чернотой в последних лучах закатного солнца.
  
  Вечерело. Прохладный сырой воздух тут же пробрался под тоненькое летнее платье, и Даша невольно задрожала. Туфли у неё отняли ещё в тюрьме, стоять босыми ногами на асфальте было холодно, и она подпрыгивала, обнимая себя руками. Впрочем, дрожала она не столько от холода, сколько от страха.
  
  Людей построили в длинную двойную шеренгу вдоль состава, и эсэсовец принялся внимательно оглядывать каждого. Свёрнутой плетью он одного за другим отделял из шеренги людей, разбивая её на две части. Даша с мамой попали в правую.
  
  Эсэсовец обернулся и коротко сказал что-то ближайшему солдату. Тот громко выкрикнул какое-то слово, повернулся к строю и несколько раз махнул рукой по направлению к воротам. Люди побежали по перрону. Даша ухватила маму за руку и испуганно прижалась к ней. Куда их ведут? Зачем? Немцы снова и снова выкрикивали какие-то слова, собаки безостановочно лаяли. Даша понимала только одно: идти нельзя, почему-то нужно бежать.
  
  Они миновали высокие металлические ворота и попали в квадратный, освещённый двумя тусклыми фонарями двор. На землю уже опустилась ночь, и теперь они мерно гудели, моргая своими масляными глазами. Справа и слева тянулись двухэтажные кирпичные здания с узкими зарешёченными окнами и маленькими бетонными крылечками.
  
  - Лос, лос, лос! - зло кричал солдат, и они продолжали бежать вперёд. Людей гнал страх - вряд ли кто-нибудь из них понимал, что говорят немцы.
  
  - Мама, я боюсь! - пискнула Даша, и ощутила тёплую мамину руку на макушке.
  
  - Не бойся, малыш, - шепнула та. - Твой папа обязательно нас освободит.
  
  Даша верила ей всей душой. Да, папа придёт и спасёт их. Он же воюет, он смелый и сильный! Ему всё по плечу! Даже сто, даже тысяча немцев!
  
  Мимо протарахтел мотоцикл, разгоняя тьму перед собой круглым жёлтым глазом. Солдат снова закричал, а потом, когда мотоцикл вдруг остановился, резво подбежал к нему и вытянулся в струнку. Из люльки выпрыгнул другой эсэсовец - плечистый и рослый, и, игнорируя солдата, решительно зашагал к стаду людей. Им приказали остановиться, а эсэсовец вдруг наклонился к Даше и с интересом вгляделся в её лицо.
  
  Почему-то Даша не испугалась его, хотя все остальные здесь неизменно нагоняли на неё такой страх, что она начинала икать. Этот, как ей показалось, не был злым. На красивом, с правильными чертами лице выделялись глаза - большие и тёмные. Они походили на две живые чернильные кляксы. Ровные чёрные брови, словно крылья птицы, разлетались к вискам. Разделённые ровным аккуратным пробором тёмные волосы поблёскивали в свете фонаря. Руки его были обтянуты белыми перчатками. От откинул назад полу длинного чёрного плаща и присел перед Дашей на корточки.
  
  Несколько секунд они смотрели друг другу в глаза, потом он вытащил из кармана упакованную в толстую бумагу шоколадку и с улыбкой протянул Даше. Та нерешительно приняла этот неожиданный подарок, а эсэсовец обернулся и сказал что-то солдату. Его голос был мягким и приятным, с лёгкой хрипотцой и низким тембром. Солдат щёлкнул каблуками и вскинул вверх вытянутую правую руку, потом подошёл к ним и вывел Дашу вперёд.
  
  - Куда? - испугалась мама и кинулась за ними. - Не отдам!
  
  Она судорожно сгребла её в объятия. Эсэсовец некоторое время без слов разглядывал их, потом кивнул, снова что-то сказал солдату и вернулся к тарахтящему мотоциклу.
  
  После Даша нечасто видела его, всего несколько раз. Один раз - идущим между бараков в сопровождении трёх солдат, другой - курящим на приземистом крылечке у одного из зданий. И всегда он выглядел безупречно, как и в их первую встречу. А однажды её даже приводили к нему в кабинет. Он сидел за микроскопом и что-то разглядывал в окуляр, рядом громоздилась куча стеклянных баночек и чашек.
  
  Даша, не отрываясь, смотрела на эсэсовца, а он не поднимал головы от своего микроскопа, то и дело подкручивал какие-то ручки по бокам, перебирал склянки с жидкостями. Про себя она уже прозвала его "добрым немцем" - за то, что он угостил её шоколадкой. Другие немцы не то, что не угощали, а даже могли и отобрать последнюю еду, если им что-то не нравилось.
  
  В тот день он осмотрел её: заглядывал в рот, ощупывал мышцы, оттягивал нижние веки глаз и что-то старательно записывал в толстый кожаный блокнот, иногда задумчиво покачивая головой и хмуря брови. Что он хотел в ней высмотреть, Даша так и не поняла, но подумала, что, наверное, это просто проверка - как было в самом начале, когда их только привезли. Тогда их прогнали через несколько комнат. В первой сбрили машинкой волосы - у мамы даже остались кровавые болячки на голове после неё, настолько она была тупой - во второй заставили мыться в холодной воде, а в третьей выдали одинаковую полосатую одежду. Даша постоянно озиралась вокруг. В помещениях было холодно, кое-где у стен стояли длинные деревянные лавки. Через маленькие окошки под потолком струился скудный осенний свет.
  
  Одежда Даше пришлась не по размеру - болталась как на огородном пугале, длинные рукава и штанины висели. Одна из девушек, что проверяли их, наскоро подшила рукава грубой толстой нитью, да так и оставила. Видимо, одежды для детей у них не было.
  
  Когда они вышли и несколько эсэсовцев снова погнали их, на этот раз к баракам, Даша замёрзла окончательно. А тут ещё и с неба посыпался мелкий противный дождик. Пыль на земле тут же превратилась в жидкое месиво, и ноги тонули в нём по щиколотку. Неудобные деревянные башмаки, что выдали вместе с одеждой, глубоко вязли в грязи. Несколько раз Даша чуть было не потеряла один, но вовремя спохватывалась.
  
  - Береги колодки, - быстро шепнула ей на ухо девушка, что подшивала рукава.
  
  Наверное, эти башмаки, которые она назвала колодками, имели тут какое-то важное значение. Даша послушалась девушку, и с первого же дня стала зорко следить за своей башмаками, а совсем скоро поняла, почему же так важно не потерять их: потому что других не выдавали, и выжить без них было просто невозможно. Если ходить босиком, сотрёшь ступни и подхватишь инфекцию, а инфекция означала отправку в ревир - то есть, на смерть. Лечить заключённых тут было не принято.
  
  В бараках было очень много людей. Худые, измождённые, измученные, они походили на призраков в полосатой одежде. На лицах со впалыми щеками выделялись глаза - громадные и глубокие, полные отчаянного ужаса и страха. Они сидели и лежали на деревянных нарах, кто-то кутался в одеяла - дырявые и истёртые настолько, что их было трудно назвать одеялами. В нос ударил омерзительный запах, и Даша инстинктивно задержала дыхание.
  
  Они с мамой заняли место на втором ярусе нар блока ?38. Когда Даша забралась туда, то увидела женщину. Её выпуклые глаза блестели на худом бледном лице. Они показались Даше похожими на кукольные - наверное, потому, что были такими же безжизненными и стеклянными. Тонкими ссохшимися руками женщина прижимала в груди алюминиевую миску и бездумно смотрела прямо перед собой. На появление Даши она никак не среагировала.
  
  Вечером того же дня их снова повели куда-то. Они прошли между двух кирпичных зданий, свернули направо и вошли в одно из них с задней стороны. Ту комнату Даша запомнила навсегда. Там ей мелкими цифрами выбила на руке шестизначный номер и прилепили к нагрудному карману на рубашке красный треугольничек. Позже мама объяснила, что он значит: коммунист. Значение этого слова Даша не знала, хотя довольно часто слышала его, и потому удивилась. Она ведь не коммунист, почему же ей выдали этот треугольник?
  
  Но вопросы задавать тут не разрешалось. И Даша их не задавала, пыталась жить по тем правилам, что установили злые эсэсовцы. И каждый день ей становилось всё страшнее. Она не знала, что может разозлить их - любое её движение или взгляд могли стать причиной гнева, а именно его Даша боялась сильнее всего. И ещё того, что однажды мама пропадёт, как это случалось с другими.
  
  Время от времени, когда это удавалось, Даша общалась с другими детьми в лагере. Многие из них говорили, что приехали сюда с родителями - с матерями или отцами - а потом их куда-то увели и больше они не вернулись. Даша даже знала, куда именно уводят взрослых, и та часть лагеря тоже стала её страшным сном. Сном, который однажды сбылся.
  
  В тот день маме удалось раздобыть где-то две сморщенные подмороженные картошки. Она, кое-как обтерев их краем своей рубашки, заставила Дашу быстро всё съесть. Даша долго помнила вкус этой картошки, которую поедала сырой: чуть сладковатая, со специфическим привкусом крахмала. Она была мягкой, местами подгнившей или порезанной лопатой, но Даша довольно быстро съела обе картошки.
  
  Мама улыбалась. Впервые после того, как они приехали в лагерь, Даша видела её улыбку. Потом она присела перед ней на корточки и, оглянувшись по сторонам, чтобы убедиться, что их никто не слышит, тихо прошептала:
  
  - Всегда помни своё имя, Дашенька. Понимаешь? Всегда! Когда тебя спросят, как тебя зовут, ты должна сразу же ответить.
  
  Даша кивнула и хотела было что-то сказать, но мама прервала её, мягко приложив палец к губам.
  
  - И помни вот ещё что. Твой отец обязательно придёт за тобой. Офицер. Твой отец офицер Красной Армии!
  
  Эти слова чётко отпечатались в её памяти. - как наколотый на руке лагерный номер. "Меня зовут Даша, мой отец офицер Красной Армии, он обязательно отыщет меня", - снова и снова повторяла она про себя, стараясь избегать встречи глазами с кем-нибудь из эсэсовцев. Они почему-то очень не любили, когда заключённые смотрели им в глаза.
  
  А через два дня маму увели в ту самую часть лагеря, откуда обычно никто не возвращался. Даша сумела выскользнуть из барака и быстро-быстро побежала к красным кирпичным домикам. Никто её не заметил. Она спряталась в густых зарослях бурьяна позади одного из домов и осторожно выглянула.
  
  Мамы там не было, но было много других людей. Они толпились на тенистой вытоптанной полянке у какого-то здания с высокой печной трубой, многие держали на руках детей. Потом появились эсэсовцы. Форма отливала зелёным в ярких лучах солнца. Они распахнули узкую дверь и загнали всех людей внутрь здания, а потом заперли её на висячий замок.
  
  Дальше Даша не смотрела. Что бы там ни происходило, маму она не видела, а значит, с той всё хорошо. Нужно просто подождать, и она обязательно вернётся, а потом придёт папа и заберёт их из этого ужасного страшного места.
  
  Мама не вернулась. Лето сменилось осенью, с деревьев начала опадать листва. Ночи становились холодными, сырыми и промозглыми, пыль на земле намокла и раскисла, превратилась в грязь. После наступила зима, и всё вокруг окутало белым морозным покрывалом, небо подёрнулось сизой дымкой. Следом пришла и весёлая звонкая весна, которая принесла новую надежду утомлённым измученным узникам.
  
  Даша вместе со всеми радовалась её приходу, но уже тогда она отлично понимала: мама не вернётся, и ждать дальше просто нет смысла. Верить в это отчаянно, до боли не хотелось, но выбора у неё не было. Да, мама больше никогда не придёт, не обнимет её, не пообещает, что скоро всё обязательно закончится.
  
  К тому времени Даша уже знала - живым из лагеря не выходит никто. Здесь все умирают. Кто-то раньше, кто-то позже, но все. И выхода отсюда нет. За прошедший год она вдруг перестала быть ребёнком и, вынужденная повзрослеть раньше срока, понимала уже слишком многое. С горечью и болью, со страшной тоской и мукой, но всё же она признала: да, мама умерла.
  
  И единственной ее надеждой стал папа. Папа - офицер Красной Армии, который обязательно найдёт её и освободит. Даша не знала, когда это случится, но твёрдо верила в то, что случится обязательно.
  
  ***
  
  Январь, 1945 год.
  
  Полковник Завьялов рвал и метал. Присущая ему обычно выдержка испарилась, и под раздачу попал весь командирский состав штурмового отряда 106 стрелкового корпуса, в том числе и старший лейтенант Максим Извеков. Они стояли в ряд у стола в штабной палатке, а напротив сидел разгневанный Завьялов. Взгляд его был хмурым и не предвещающим ничего хорошего, он одну за одной закуривал папиросы и, так и не докурив, нервно тушил в жестяной, почерневшей от времени пепельнице. В палатке витал сизый дым, пахло табаком и сыростью. Связист склонился над пищащей рацией и не поднимал глаз - боялся, видать, что и ему перепадёт, если хоть как-то привлечёт к себе внимание.
  
  - Вы мне эти Капцовичи уже вторые сутки взять не можете! - снова загремел Завьялов. - Там горстка немцев! Горстка! - Он потряс в воздухе рукой и стукнул по столу ладонью. - И вы никак их с позиций не выбьете! Матёрые мужики, бывалые, а с десятком фашистов несчастных справиться не могут!
  
  - Капциовице, - машинально поправил его Извеков. - Деревня называется Капциовице, а не Капцовичи.
  
  - Да какая, к чёрту, разница! - взвился полковник. - Хоть какашка! У нас приказ: освободить эти... Капциовице!
  
  - Извините, товарищ полковник, - кашлянул Данила Белозёров, майор. - Но вы видели их укрепления? Шквальный огонь ведут такой, что головы не поднять... что уж говорить о штурме.
  
  Завьялов прожёг его стальным взглядом. Максим опустил глаза. Полковник вообще был мужиком требовательным и суровым, а сейчас вон разбушевался так, что мама не горюй. Наверное, если бы у Максима были уши, как у кота, он бы съёжился и прижал их к голове - как обычно коты и делают.
  
  - А ты придумай, Белозёров, как их оттуда выкурить! - Полковник встал, сделал несколько шагов по палатке и, остановившись у стены, резко развернулся на каблуках. - Мозги же у вас есть? Вот и думайте! А чтоб Капцовичи эти грёбаные взяли!
  
  И махнул рукой, показывая, что все свободны.
  
  Деревня Капциовице была небольшой, штук на тридцать домов вместе с разрушенными. По обеим её сторонам возвышались два католических костёла. Они смотрели на мир глазницами пустых стрельчатых окон с выбитыми витражными стёклами, закопчённые стены казались серыми в скудном свете январского дня. Огонь немцы вели с установленных на колокольнях пулемётах, поле перед деревней было полностью заминировано, но стоило только кому-то приблизиться к нему, как начиналась пальба.
  
  Извеков с Белозёровым молча вернулись в часть. День уже клонился к вечеру. С утра неожиданно начало пригревать солнышко, и снег кое-где подтаял, смешавшись с грязью. Спящие деревья тихонько поскрипывали, покачивали толстыми ветвями. Колкий зимний ветер путался в их кронах и завывал над головой подобно раненому зверю.
  
  Привезли ужин, и солдаты выстроились в длинную очередь, каждый со своим котелком. Повар открыл флягу, и над частью поплыл густой аромат овсянки с мясом. Максим подышал на озябшие ладони, потёр их друг об друга. Мысли крутились на одном и том же месте - словно в тупике, не находя выхода. Как им взять Капциовице? Как выбить немцев с позиций? Лобовой атакой не пойдёшь - перестреляют всех. Отправлять разведку тоже опасно - и без того пятеро уже не вернулись, а у них сейчас каждый солдат на счету. Опытных диверсантов в части просто не было, как и снайперов - полк совсем недавно был переукомплектован и солдаты в основной своей массе представляли собой молодых неопытных новобранцев.
  
  Оставалось только одно: обойти Капциовице и пойти прямиком в городку Освенцим, который и был конечным пунктом задания. Ну не сидеть же им тут ещё двое суток, ей-богу! Или запросить танковую или артиллерийскую поддержку. В том, что её дадут, Максим сомневался, ведь наверняка Завьялов уже тоже об этом думал. И наверняка запрашивал. Других полков поблизости не наблюдалось, а значит, придётся им действовать только своими силами.
  
  Но как выбить немцев с позиций, если весь их полк - это молодые неопытные новобранцы?
  
  Мысли снова вернулись к началу. Максим глубоко втянул носом морозный январский воздух и порылся в карманах брюк в поисках папирос. В смятой пачке их осталось всего пару штук. Максим выудил одну, зажал в зубах и принялся искать спички, но Белозёров поднёс ему огонёк зажигалки.
  
  - Трофейная? - Максим показал на неё взглядом, прикуривая. - С гравировочкой!
  
  - Ага, - кивнул Белозёров. - Немецкая.
  
  Они остановились под сенью голых ещё деревьев. Белозёров тоже вытащил папиросы, прикурил и с видимым удовольствием пустил дымок.
  
  Некоторое время они молча курили. Под подошвами хлюпал грязный снег, и Максим ковырял его носком сапога. Вмятины быстро заполнялись талой водой, и тогда он притаптывал их каблуком. Мысли снова завертелись по знакомому кругу. Как же им выбить немцев с позиций?
  
  - Слушай, старлей, я вот что думаю, - вместе с дымом выдохнул Белозёров и снова глубоко затянулся. - Может, ну её к чёрту, эту деревню? Обойдём и хрен бы с ней, пусть немчура там дальше сидит на своих колокольнях. Жителей-то всё равно нет, так кому немцы эти вообще упали?
  
  - Я об этом уже думал. Что на кой нам эта Капицовице сдалась. Если б не эти падлы, - Максим показал пальцами с зажатой в них папиросой на костёлы, что возвышались над деревней двумя тёмными громадами в сгустившихся сумерках, - шли б мы уже на Освенцим давно. Тут осталось-то... раз плюнуть, за полдня одолеем. А из-за этих гадов тут до сих пор сидим.
  
  - Так может, обойдём? Как думаешь?
  
  Максим пожал плечами. Ему показалось, что в голосе Белозёрова прозвучало сомнение, что обычно было тому не свойственно. Они воевали вместе уже второй год, и Максим знал его как человека решительного и смелого, не привыкшего к роли статиста. Все трудности он, как правило, брал на себя, - так с чего бы ему сейчас сомневаться? А уж тем более спрашивать совета у него, младшего по званию?
  
  - Там до Освенцима сколько? - спросил он и, бросив окурок в грязь, притоптал его подошвой. - Километров двадцать?
  
  - Что-то такое. Через лесок небольшой, думаю, даже меньше. Пятнадцать-восемнадцать. - Белозёров помолчал. - А с немчурой другие разберутся. Когда-нибудь же они оттуда слезут, не до лета ж сидеть будут.
  
  - Это да, - согласился Максим и сунул руки в карманы.
  
  Хотелось закурить ещё, но папирос больше не было, а когда удастся достать - неизвестно. Так что придётся экономить.
  
  - А в городе уже и солдат расквартируем. Отдохнут хоть. Второй месяц по лесам и болотам... тяжело, как ни крути.
  
  - Это да, - повторил Максим.
  
  Всю ночь они обсуждали план наступления и обхода. Белозёров всё сомневался, стоит ли совершать такой манёвр, беспокоился за отчёт перед начальством - мол, Завьялов опять разбушуется, как узнает, да и вышестоящие чины по головке за такое решение не погладят. Максим ничего не отвечал. Он знал, что опасения Белозёрова не беспочвенны, но и предложить ничего взамен не мог.
  
  Под потолком палатки клубился сизый папиросный дым - им удалось раздобыть ещё две пачки. Окурки вываливались из пепельницы, грубо обструганный деревянный стол был засыпан серым пеплом. Ночь стояла тихая и безветренная, звуки казались приглушёнными - ухал где-то в лесу филин, скрипели деревья, вышагивал неподалёку часовой, напевая себе под нос какую-то песенку. Максиму ни о чём не хотелось думать, но мысли всё вертелись и вертелись в его голове. Сперва о плане наступления, потом пришли воспоминания о довоенном прошлом, когда он, курсант Ленинградского пехотного училища, спешил на свидание с букетом красных гвоздик к прекрасной девушке по имени Полина.
  
  Она училась в институте связи. Максим влюбился в неё с первого взгляда - такой красавицы ему не доводилось ещё встречать. Высокая, с волнистыми белокурыми волосами и точёной фигурой, Полина сразу же поразила его воображение. Он мог часами дожидаться её во дворе, терпеливо выстаивая на морозе или жаре. Он писал для неё стихи, которые она так ни разу и не прочитала. А в своих мечтах уже давно видел её своей женой. Вот только даже просто заговорить с ней у него не хватало смелости.
  
  Полина заговорила с ним сама. И как-то неожиданно всё завертелось, закрутилось, и вот они уже гуляют вместе по парку, держась за руки. Максим несколько раз порывался сказать ей о своих чувствах, что пламенем жгли его сердце, но в последний момент слова застывали на языке и никак не хотели произноситься вслух - стоило ему только посмотреть в её бездонные васильковые глаза, как он забывал обо всём на свете. И каждый раз, возвращаясь домой после свидания, он обещал себе, что в следующий раз уж непременно обо всём расскажет.
  
  Ему казалось, что времени ещё много, а оказалось, что его нет вообще - внезапно пришла война. Максима мобилизовали одним из первых, и они с Полиной так и не успели попрощаться, и долгих два года он видел любимую только во снах. Ленинград попал в блокаду, письма туда не доходили, а отыскать часть, где она служила, как он слышал, связисткой, никак не получалось.
  
  Максим всё же писал ей письма, правда, так и не отправил ни одно из них. Он писал по ночам, при скудном свете лучины, выплёскивая все свои чувства на обрывки бумаги, а когда писать стало не на чем, сочинял строки в уме. И представлял, что обязательно скажет их Полине, когда они наконец встретятся.
  
  И на этот раз обещание он сдержал. Всё опять произошло стремительно - случайная встреча на фронте, чувства, несдержанная необузданная страсть и скоропалительная женитьба. Узы их брака скрепил своей подписью командир её полка, майор Балакирев, а после их даже отпустили на недельную побывку в тыл, в течение которой они не отрывались друг от друга.
  
  Полина изменилась, стала взрослее, рассудительнее, осторожнее. Длинные волнистые волосы, что так обожал Максим, она больше не распускала по плечам, а собирала в строгий пучок на затылке. Васильковые глаза теперь смотрели пристально и будто бы выжидательно, а мягкие движения сменились резкими и быстрыми. Война меняла всех. Максим понимал, что и он не остался прежним, но старался об этом не думать. Какая разница? Главное, что они вместе.
  
  Ещё полтора месяца они служили в одном соединении, потом война снова развела их. Тогда, перед самой разлукой, его жена, волнуясь и теребя край большой ей гимнастёрки, опустила ресницы и шёпотом сообщила о том, что ждёт ребёнка.
  
  Сперва Максим не поверил своим ушам. В нём поднялась волна радости, безумного счастья - такого, что вдруг захотелось закричать на весь мир, подхватить Полину на руки и закружить, зацеловать её красивое лицо.
  
  - Если будет мальчик, назовём его Игорь, - улыбнулась Полина и положила его ладонь себе на живот. - А если девочка, то Даша. Дарья Максимовна... красиво звучит, да?
  
  - Да, - заулыбался Максим.
  
  Но радость быстро сменилась леденящим страхом. Максим взял Полину за плечи и, чуть сжал пальцами, внимательно посмотрел ей в глаза.
  
  - Немедленно сообщи начальству, - потребовал он. - Сходи в медчасть, получи нужные документы и отправляйся в тыл. Тебе больше нечего делать на передовой.
  
  Полина кивнула. На щеках её играл яркий румянец, ресницы дрожали.
  
  - Ты прав.
  
  Максим в последний раз обнял её и крепко прижал к себе.
  
  - Прямо сейчас.
  
  - Да. Я уже была... там и узнала.
  
  - Обещай мне, что пойдёшь немедленно.
  
  - Обещаю.
  
  Больше он её не видел. После того, как их часть перебросили назад, на восток, Полина ни разу не написала ему письма, а те, что писал Максим, так и остались без ответа. И лишь спустя несколько месяцев он узнал, что её полк был загнан в кольцо и попал в окружение под Курском. Не выжил никто.
  
  Максим до сих пор не понимал, как сумел пережить ту новость, как выстоял. Тогда казалось, что в груди пробили огромную дыру, и тягучая чёрная пустота, что зародилась в её глуби маленьким комком, разрастается и когда-нибудь поглотит его полностью. Он прощался с любимой девушкой, со своей супругой, которая носила под сердцем их ребёнка, не зная, что всего через несколько часов её не станет. И что некуда будет деться от ужасающей раздирающей боли, что когтила его изнутри днями и ночами, что опустеет внезапно целый мир, а желанной станет только смерть.
  
  Он кидался в атаки первым, шёл с голыми руками в рукопашные, подставлялся под пули и без страха ступал на минное поле - он всей душой желал гибели, но смерть почему-то не спешила забирать его. Она вообще будто позабыла о нём, и Максим продолжал жить. Жить несмотря ни на что.
  
  Раны понемногу затягивались, боль перестала быть такой острой, и лишь иногда душой вновь завладевала та страшная чёрная пустота. Правда, уже не с такой силой. А со временем отступила и она. Теперь у него были только воспоминания, порой смазанные и неясные: весёлый звонкий смех, мягкая улыбка и бездонные васильковые глаза... Была и боль - глухая. Так обычно саднят на плохую погоду застарелые шрамы.
  
  Война отбирала не только жизни. Ещё она отбирала воспоминания, делала их блёклыми и тусклыми, словно кадры затёртой киноплёнки. Сейчас Полина казалась призраком из далёкого-далёкого прошлого, которого, может, и не было никогда. Или из будущего, которое не сбылось.
  
  К утру они с Белозёровым пришли к окончательному решению: Капциовице и правда лучше обойти. Жертвовать людьми они не могли - это было бы непозволительной роскошью. Наверняка в Освенциме немцев в разы больше, чем здесь, в Капциовице, и бойцы ещё пригодятся.
  
  Продвигались они через лес. Густо поросший подлеском, дикой малиной и ежевикой, он был практически непроходим, и им приходилось буквально продираться через колючие заросли. Солнце с трудом пробивалось сквозь густое сплетение ветвей, промозглый сырой воздух холодил и покалывал кожу тысячами невидимых тонких иголок, под подошвами чавкала вязкая чёрная глина.
  
  На ночь разместились прямо на земле, кто где сумел. Стелили шинельки и брезентовые плащи, у кого-то нашлись даже конские попоны. Разжигать костры Белозёров солдатам строго-настрого запретил - противник не должен был знать об их приближении - и ужинали они сухпайком.
  
  Максим проглотил свою порцию почти не жуя и, завернувшись в шинель, улёгся на землю. Спать хотелось так, что веки буквально слипались. Но стоило ему только закрыть глаза, как, казалось, уже через мгновение кто-то принялся настойчиво трясти его за плечо.
  
  - Товарищ старший лейтенант! Товарищ старший лейтенант! Просыпайтесь, товарищ старший лейтенант!
  
  Максим что-то неразборчиво буркнул, приподнял веки, но тут же снова зажмурился. Солнечные лучи били прямо в глаза. Пора идти дальше. Эх, поскорее бы уже добраться до этого польского городка, как там его название... Освенцим. Отдохнёт там, как человек. Помоется. Зубы почистит. Максиму казалось, что он стал липким от грязи. Форму не стирали вот уже неделю, ещё чуть-чуть - и она намертво встанет колом.
  
  Никогда прежде Максим и подумать не мог, что однажды самым большим его желанием будет просто кусок мыла и литр горячей воды.
  
  Он нехотя встал, поднял с мокрой земли шинель, стряхнул налипшие на неё гнилые прошлогодние листья. Поёжился зябко, сонно щурясь, оглядел солдат и нахлобучил на голову фуражку. Все были готовы двигаться дальше, и ему, видимо, дали поспать лишние десять минут.
  
  Белозёров стоял, прислонившись спиной к шершавому стволу дуба, и внимательно изучал карту. Максим накинул шинель на плечи и подошёл к нему.
  
  - Ну что? Сколько там ещё?
  
  Белозёров поднял глаза.
  
  - А, доброе утро, старлей. Как спалось?
  
  - Паршиво, - честно ответил Максим.
  
  - Осталось мало. Чуть меньше десяти километров.
  
  Но карта оказалась не верной. Через несколько километров лес внезапно расступился перед ними, открыв больше, покрытое грязными комьями снега поле. А за ним - укреплённый кирпичный бастион, обнесённый колючей проволокой.
  
  Белозёров дал команду остановиться. Они с Максимом удивлённо переглянулись, но ничего не сказали друг другу, а лишь снова уставились в карту.
  
  - Всё верно, - протянул Белозёров. - Тут должен быть лес. Штабная карта, хорошая, не должна врать.
  
  - Старая поди. - Максим показал пальцем на потёртый, порядком истрёпанный сгиб. - Лет-то ей сколько?
  
  - Да года нет.
  
  Немцев не было. Почему-то не было никого вообще - ни мирных жителей, ни оккупантов, вообще никаких признаков жизни. Поле перед постройками было заминировано, и сапёры провозились там до глубокого вечера. Лишь к ночи полк смог подойти к лагерю вплотную.
  
  ***
  
  Даша проснулась с рассветом от режущей боли в животе. Затылок невыносимо ломило, всё тело ныло от долгого лежания на жёстких деревянных нарах. Она кое-как сглотнула и приподняла голову. В глазах потемнело. Горло царапало, нестерпимо жгло - уже четвёртый день - но она никому об этом не говорила. Язык распух и стал похож на губку, заполнил весь рот, мешая дышать.
  
  Даша знала, что заболела - может быть, воспалением лёгких, а может, и чем-то другим, но молчала. Болезнь означала отправку в ревир, где её ждёт неминуемая смерть. А она хотела жить. Потому что скоро за ней придёт папа.
  
  Она с трудом села, натянула на плечи драное стёганое одеяло, что два месяца назад выменяла у какой-то женщины на порцию супа из брюквы, и осмотрелась. Что-то было не так, но Даша никак не могла понять, что именно. Перед глазами стелилась пелена, в ушах стучало. Она сползла со своего верхнего яруса и без сил повалилась на мёрзлый земляной пол.
  
  На нижнем ярусе лежала женщина - та самая, которая раньше спала рядом с Дашей. Остановившийся мутный взгляд смотрел в потолок, рот приоткрылся, обнажая редкие, сплошь источенные кариесом кривые зубы. Худые руки, похожие на обтянутые кожей кости лежали на груди, в скрюченных пальцах был зажат маленький нательный крестик.
  
  Даша, ни секунды не колеблясь, стянула с неё робу. Она всё равно умерла, какая ей теперь разница, а живым нужно греться. Кожа её была ледяной, тело закоченело. Наверное, в самом начале ночи умерла, вот и успела остыть. Даша равнодушно посмотрела на её лицо, натянула на себя рубашку с красным треугольником на кармане и снова накинула одеяло. И только тут поняла, что же было не так - тишина. Она наполняла их холодный, продуваемый всеми ветрами барак, расползаясь по углам, она казалась неестественной, ненастоящей, как в страшном сне. Ведь здесь никогда не бывает так тихо.
  
  Она осторожно, стараясь не шуметь и замирая от каждого шороха, прокралась ко входу. Ни неумолчного лая овчарок, ни грозных окриков эсэсовцев, ни обычного воя сирены. Апельплатц пустовал. Ветер раскачивал лампу над входом в помещение администрации, и та громко скрипела проржавевшей цепью.
  
  Никого.
  
  Из соседнего барака кто-то выглянул, но тут же юркнул назад. Даша тоже прикрыла створку ворот. Куда это подевались все немцы? Просто исчезли? Ушли? Но почему?
  
  Она снова выглянула. Кирпичные постройки и дома безразлично взирали на неё своими узкими глазами-окнами и молчали. Даша нерешительно вышла наружу и остановилась, кутаясь в одеяло. Непривычная тишина пронзала лагерь насквозь. Она оглушала. Над головой висело хмурое серое небо, тяжёлые свиноцовые тучи грозили вот-вот разразиться дождём. Даша закашляла, прижав обе ладони к груди: ей казалось, что там, внутри, что-то разрывается. Боль была настолько сильной, что в ушах начинало звенеть.
  
  Люди понемногу выходили из бараков и смотрели друг на друга с немым вопросом и страхом в глазах. Где немцы? Что сейчас будет? Они приняли решение убить всех разом, и поэтому покинули территорию лагеря? Что происходит?
  
  Откуда-то донеслись голоса, топот ног. Даша обернулась и застыла. Она была уверена, что увидит эсэсовцев, но вместо них прямо к ним направлялись другие люди. В другой форме. Она сделала шаг назад и прижалась спиной к дощатой стене барака. Неизвестно, чего нужно ожидать от этих людей; а вдруг они ещё хуже немцев?
  
  - Это наши! - хрипло закричал кто-то. - Наши! Русские!
  
  - Красная Армия!
  
  - Наши!
  
  Солдаты с изумлением и ужасом озирались вокруг, распахивали ворота бараков, входили внутрь. Даша всё так же стояла у стены и наблюдала за происходящим. Красная Армия. Они наконец-то пришли. Только вот как реагировать, как себя вести Даша не знала - она настолько привыкла к лагерным правилам, к эсэсовскому распорядку, что просто боялась что-то делать, и поэтому только смотрела.
  
  Солдат становилось всё больше. Заключённые бежали к воротам, через которые их каждый день водили на каторжные работы под музыку оркестра, и Даша побежала вслед за ними. Если все идут туда, значит, можно.
  
  Ещё издали она увидела танк. Он, громко скрипя гусеницами и ревя мотором, ехал прямо на закрытые на цепь ворота. Кованые металлически створки не выдержали и с грохотом рухнули на подёрнутый тонким слоем льда асфальт. Заключённые ликовали. Они кричали, прыгали, из последних сил ковыляли прямиком к танку, падая и снова поднимаясь, хватали солдат за рукава. Но большинство узников всё так же оставалось в бараках, потому что не могли не то, что дойти сюда, но даже и просто подняться с нар - от недостатка сил.
  
  Один из солдат со слезами на глазах протянул кому-то ломоть хлеба. Человек упал на колени и дрожащими руками принял подарок, а потом сел на землю и жадно впился в него зубами.
  
  И тут Даша увидела его. Папу. Он шёл по дорожке, оглядываясь вокруг и заложив руки за спину, а за ним спешили двое солдат с автоматами. Папа о чём-то переговаривался с другим мужчиной, что шагал с ним рядом. На них обоих были надеты фуражки - значит, они офицеры.
  
  Она быстро двинулась в их сторону, потом, не выдержав, перешла на бег. А что, если папа не увидит её, пройдёт мимо, не отыщет? Это пугало Дашу больше всего. Она была уверена, что он пришёл сюда, чтобы освободить её, иначе не было бы тут всех этих солдат. Папа ведь офицер, командир. У него в подчинении, наверное, целый полк!
  
  Мужчины быстрым шагом удалялись в сторону административных построек. Даша чувствовала, что силы покидают её, она не могла больше бежать.
  
  - Папа! - закричала она. - Папа, подожди!
  
  Папа обернулся. Некоторое время они просто смотрели друг другу в глаза, а потом он пошёл к ней - медленно, словно бы с опаской и как-то нерешительно.
  
  - Папа! - снова позвала она. - Папа, это я, Даша!
  
  Сердце захлестнула волна дикой радости. Даша протянула к папе руки и без сил опустилась на асфальт. По щекам побежали слёзы. Наконец-то! Наконец-то! Наконец-то! Она так ждала этого дня! Так ждала!
  
  Папа присел перед ней на корточки, заглянул в глаза. Даша положила ладонь на его сильное плечо и, опершись на него, поднялась на ноги. Он тут же подхватил её за талию, чтобы она не упала опять, и Даша с облегчением утонула в его больших сильных объятиях.
  
  - Ты ведь мой папа?.. - с надеждой спросила она.
  
  Он помолчал с секунду, потом осторожно и ласково снял с неё полосатую шапку, погладил по отросшим светлым волосам и сдержанно улыбнулся. В его глазах светились нежность, жалость и боль - Даша давно научилась распознавать чувства по взгляду.
  
  - Да, - уверенно ответил он. - Я твой папа.
  
  ***
  
  Пока Белозёров докладывал начальству о концлагере, который находился там, где по карте должен быть лес, Максим решил совершить марш-бросок на карандашную фабрику, что по данным разведки находилась всего в километре от главных ворот с кованой надписью: "Arbeit macht frei". Кто-то сказал, что немцы сгоняли туда заключённых для производства карандашей марки "Кохинор".
  
  Фабрика и вправду обнаружилась в искомом месте, и Максим, ни секунды не сомневаясь, вошёл в маленький, заметённый прошлогодней листвой дворик. Всю ночь они прождали разрешения войти на территорию концлагеря, и ему страшно хотелось просто размять ноги. Серый зимний рассвет уже карабкался по блёклому небу, разливаясь по комьям грязного снега тусклым светом.
  
  Максим дёрнул на себя створку ворот и та протестующе скрипнула. Он вздрогнул. В звенящей тишине, что окутывала фабричный дворик, скрип показался ужасающе громким, а сама тишина была ненастоящей - будто их вдруг отделила от мира невидимая, но плотная стена.
  
  Крадучись, словно воры, они вошли во дворик. Над головой взвились несколько сорок и, громко хлопая крыльями и сердито крича, принялись кружить под низко нависшим небом. Максим снова вздрогнул, и поймал себя на том, что старается дышать как можно тише и то и дело оглядывается по сторонам.
  
  Тишина оглушала. И он боялся её. Боялся, как ребёнок боится страшной сказки или чудовища под кроватью. В этом месте было что-то потустороннее, ужасное. Страх лёг в желудок тяжёлым комом, пустил щупальца глубоко в сердце, и теперь оно судорожно сжималось от каждого звука. Под ногами хлюпал грязный подтаявший снег, вода протекала в сапоги.
  
  Максим подошёл к первому попавшемуся зданию - приземистому, из красного кирпича - и рывком распахнул крепкую деревянную дверь. Несколько солдат остановились за его спиной, а он обвёл взглядом полупустое тёмное помещение. Света, что проникал сквозь узенькие оконца под потолком, было мало, и его окутывала плотная полутьма. За длинным столом сидели на узких лавках люди - человек двадцать не меньше - и усердно набивали порошком графитовые стержни. Никто даже не поднял головы, когда дверь открылась и помещение залил дневной свет.
  
  Максим шагнул внутрь и остановился, разглядывая людей. Во рту почему-то появился горький привкус, горло сдавило. Максим с ужасом и жалостью смотрел на них - больше похожих на скелеты, чем на живых людей, облачённых в какие-то рваные куски тряпок. Они делали карандаши для немцев. Делали молча, не смотря друг на друга, один за другим складывая стержни перед собой.
  
  Впрочем, они и не были больше людьми. Теперь они были конвейером - еле теплящимся жизнью, но безостановочным и безотказным конвейером по производству карандашей "Кохинор". Карандашей, которыми потом будут писать в школах благовоспитанные немецкие дети, отпрыски пап - офицеров СС и вермахта. Они будут брать их своими маленькими ручками и выводить на белой вощёной бумаге первые в своей жизни буквы. Милые детишки с пухлыми щёчками и губами, не подозревающие, сколько жизней было загублено, чтобы они получили свои новенькие красивые карандаши.
  
  - Выходите, вы свободны, - сказал Максим, и голос его прозвучал хрипло. Казалось, горло забилось чем-то вязким и плотным. Максим прокашлялся и повторил: - Вы свободны!
  
  Никто не отреагировал на его слова. Люди-скелеты упорно продолжали набивать стержни порошком. И лишь позже Максим узнал: нормой для работника являлись тридцать карандашей в день. Невыполнение нормы влекло за собой наказание - смерть. И они, запуганные, измученные, уже просто не верили в своё спасение. Или же просто были не в силах уже что-либо сообразить из-за недостатка сил.
  
  Мальчишка лет тринадцати, что сидел ближе ко входу, выронил стержень из тонких костлявых пальцев, и тот с глухим стуком упал на необструганную деревянную столешницу и скатился на пол. Никто не обратил на это никакого внимания. Несколько секунд мальчишка сидел прямо, смотря перед собой мутным расфокусированным взглядом, а потом неуклюже и медленно завалился на спину.
  
  Максим успел подхватить его за плечи и ужаснулся. Он приготовился принять тяжесть, а паренёк оказался неожиданно лёгким - страшно лёгким, не больше десяти килограммов.
  
  - Помогите! - Максим обернулся к замершим в дверях солдатам. - Найдите, куда его положить.
  
  Те зашевелились, подхватили мальчишку из его рук. Кто-то расстелил на утоптанном земляном полу плащ-палатку, и его уложили туда. Максим попытался отцепить с ремня фляжку с водой, но ничего не выходило - руки заходились в мелкой противной дрожи. Он ругнулся сквозь зубы и яростно дёрнул фляжку. Крепление отлетело, и Максим сунул её в руки кого-то из солдат. Тот опустился рядом с мальчишкой на одно колено и приподнял ладонью его голову.
  
  - Товарищ старший лейтенант, а он это... кажись, того. - Солдат недоумённо почесал затылок, аккуратно положил голову паренька обратно, растерянно отвинтил пробку, но тут же снова завинтил. - Не дышит, кажись...
  
  Максим шагнул к нему.
  
  - Кажись? Или не дышит?
  
  - Не дышит, - покачал головой солдат и прижал к его шее большой палец. - Точно не дышит. И пульса вон нету совсем...
  
  Один из заключённых поднял на них глаза. Максим успел поймать его затравленный, полный жуткого страха взгляд - и он снова уткнулся в стол, продолжая набивать стержень порошком. Солдат стащил пилотку, осторожно закрыл пареньку глаза и перекрестился. Остальные стояли молча, устремив на них взгляды.
  
  Максим неслышно чертыхнулся. Он не знал, что делать, какой приказ отдавать. Чувства смешались в жуткую кашу: жалость, ужас, гнев, всё это переплелось в один тугой комок.
  
  - Так, - подумав с секунду, сказал он. - Выводите отсюда людей. Всех накормить и напоить. И одежду им какую-нибудь дайте...
  
  - Так это, товарищ старший лейтенант, - тот самый солдат поднялся на ноги и, одёрнув шинель, встал прямо перед ним, - нельзя их прямо щас кормить. Вы на них гляньте, худющие какие. Страх один. Уж точно давно не ели нормально. Накормим, так помрут ведь. Как этот... - Он скосил взгляд на мальчишку и опустил глаза в пол. - Уж кому, как не мне, знать-то. У нас половина деревни так, считай, и перемёрло...
  
  Максим не ответил. Он пристально вглядывался в лицо мёртвого паренька. И без того худое, оно заострилось, посерело, став похожим на восковую маску. Запавшие выпуклые глаза обтягивали полупрозрачные веки, сквозь тонкую кожу просвечивались кости скул и челюсти. А ведь солдат прав - умрут даже от крошки хлеба.
  
  - Тогда... - Он чуть поколебался. - Тогда оденьте и дайте по ложке каши. Понемногу, на раз укусить. Скажете, я распорядился.
  
  - Так точно, - в разнобой ответили солдаты, а Максим резко развернулся и вышел прочь.
  
  С неба сыпался мелкий колючий снег. Максим глубоко втянул носом промозглый воздух. Чёрт. Чёрт, чёрт... Он никак не мог понять, куда это они попали. Всё происходящее казалось сном, просто не укладывалось в голове - не могла реальность вдруг в один миг стать вот такой чудовищной. Мысли мелькали подобно кадрам киноленты, но ни одна из них не удерживалась в голове. Он не мог сообразить, что же делать дальше. Докладывать?.. Вывозить людей?.. Бросаться в погоню за оставившими фабрику немцами?..
  
  Максим запустил пятерню в волосы. Ну и глупости же лезут в голову! Он смотрел, как солдаты выводят людей - с осторожностью, поддерживая за худые руки. Сапоги чавкали по раскисшей от снега и воды земле. Ещё некоторое время Максим стоял у двери, крутя в пальцах неприкуренную папиросу, а потом поплёлся прочь.
  
  Через час они уже вернулись к лагерю. Белозёров куда-то подевался; кто-то из солдат доложил, что он всё ещё разговаривает с командирами. Кажется, вызывают танковую поддержку. Уже полностью рассвело. Зимнее солнце грело с неохотой, словно с какой-то тягучей пронзительной тоской, и то и дело скрывалось за облаками. "Не хочет смотреть на эту проклятую землю", - подумал Максим.
  
  Его всё так же била мелкая, как от озноба дрожь. Он с силой, так, что ногти до боли впивались в ладони, сжимал кулаки в попытках унять её, но она никак не желала проходить. И он боялся - боялся вновь увидеть тех еле живых скелетов, что раньше были людьми.
  
  А потом напряжение неожиданно спало, и Максим почувствовал, как расслабляются ноющие мышцы. Он присел на полусгнивший пенёк и устало, как старик, ссутулился.
  
  - Старлей! - окликнул его появившийся откуда-то Белозёров. - Сейчас танкисты будут, так что... - Он запнулся и с тревогой вгляделся в его лицо. - А что это с тобой? Бледный как смерть.
  
  - Да ничего, - Максим махнул рукой, - что там с танкистами?
  
  Белозёров подошёл ближе.
  
  - Танковая поддержка прибудет, там и начнём операцию с лагерем. Все нужные разрешения получил только что.
  
  - Замечательно, - пробормотал Максим.
  
  Холодный ветер покалывал разгорячённые щёки. Он приложил к лицу тыльную сторону ладони, ощущая, какое оно горячее, и нервно хмыкнул. Внутри снова всё напряглось, мышцы заныли, - стоило ему только вспомнить людей на карандашной фабрике "Кохинор".
  
  Белозёров растерянно потоптался около него.
  
  - Что-то хреновато ты, старлей, выглядишь. Честно тебе говорю.
  
  - Да хорошо всё, - заверил его Максим и встал. Голова закружилась, и он автоматически поискал опору, и, так и не найдя её, сунул руки в карманы шинели. - Просто что-то температурю слегка.
  
  - М-м, - недоверчиво протянул Белозёров и окинул его взглядом с ног до головы. - Странно. Ты даже после Курска таким не был... Ну ты давай, иди, что ли, полежи пока. Ты мне в форме нужен, а не вот такой. Расклеенный.
  
  - Всё хорошо, - повторил Максим и кое-как выдавил из себя улыбку: - Приду в себя. Устал просто.
  
  Белозёров цыкнул и покачал головой, указал кивком на наспех разбитую у самой кромки поля командирскую палатку.
  
  Через пять минут он уже лежал на неудобной твёрдой лежанке, покрытой неизвестно откуда взятой сухой соломой и мешковиной. Вместо подушки он использовал собственную скатку. В голове гудело и стучало, и хотелось только одного - уснуть.
  
  А когда его, наконец, сморил сон, он очутился на пшеничном поле, что простиралось до самого горизонта. Из жёстких стебельков пшеницы выглядывали нежные синие васильки. Их тонкие лепестки трепетали от лёгких ласковых касаний ветра, а над ними жужжали юркие пчёлки.
  
  Полина была совсем рядом - на расстоянии вытянутой руки. Максим со смехом привлёк её к себе, но она вывернулась из его объятий и со хохотом побежала по полю - поймай, мол! Он ринулся следом, и уже через несколько секунд она снова оказалась в его объятиях. Такая же нежная и трепетная, как эти самые васильки, она с улыбкой смотрела ему прямо в глаза и улыбалась.
  
  - Я скучал по тебе, - признался Максим. - Я люблю тебя!
  
  Он провела указательным пальцем по его щеке.
  
  - И я тебя очень люблю.
  
  Они лежали прямо посреди поля. Максим с наслаждением вдыхал медвяный аромат августовских трав, вслушивался в жужжание насекомых, смотрел в безоблачное, глубокое синее небо - мирное небо! небо без войны! - и никак не мог поверить своему счастью. Полина вернулась, она здесь, рядом! Всё это было ошибкой: её гибель, вся та боль и тот ужас. Всё это оказалось лишь страшным сном. Максим ощущал касание её пальцев на своей ладони и понимал, что теперь он самый счастливый человек на свете.
  
  Где-то играла музыка. "Строчит пулемётчик за синий платочек...". "Погиб пулемётчик за синий платочек, что был на плечах дорогих"... Максим в задумчивости пожевал соломинку и перевернулся на живот.
  
  - Поль, а ты веришь, что я мог бы погибнуть за тебя?
  
  - Верю. - Она помолчала. - Только надобности нет тебе погибать. Потому что я уже погибла.
  
  Дыхание на секунду перехватило.
  
  - Как это погибла?! Вот же ты... тут!
  
  Полина засмеялась, а Максим снова почувствовал, как горло сдавливают невидимые тиски. Она посмотрела на него своими пронзительно-синими глазами.
  
  - Ты же знаешь. Я умерла. Давно.
  
  - Нет, - возразил Максим.
  
  "Погиб пулемётчик за синий платочек"... Она села, сорвала жёлтый стебель пшеницы и помяла его в пальцах. Сверкнуло в лучах солнца обручальное кольцо - то самое, простенькое, что он подарил ей в день их свадьбы.
  
  - Да, - твёрдо сказала она, откинула соломинку в сторону и, наклонившись к нему, взяла его лицо в свои ладони. - Я люблю тебя, но я погибла, и меня больше нет.
  
  Максим проснулся. Сердце учащённо билось, в горле и во рту пересохло. Залитое солнцем пшеничное поле сменила отсыревшая походная палатка, а вместо Полины он увидел усердно стучащего ключом радиста.
  
  Всё было сном.
  
  Максим сел и с силой сжал пальцами виски. Полина ни разу ему не снилась после того, как погибла; отчего же он увидел её сейчас? Неяркий зимний свет, что проникал сквозь маленькое клеёнчатое окошко в палатке, резал глаза, причиняя нестерпимую боль. Он кое-как поднялся на ноги. Тело тоже болело. Что это с ним сегодня? Правильно Белозёров сказал: расклеился. Нужно взять себя в руки.
  
  Максим наспех выпил воды из фляжки, завинтил пробку. Потряс головой, прогоняя остатки сна. К языку прилип неприятный привкус, и он несколько раз с трудом, шумно сглотнул.
  
  Он не знал, где была похоронена Полина, и была ли похоронена вообще, но дал себе обещание найти место её гибели после войны. Седой однорукий старик в архиве, где Максим наводил справки, сказал, что Полинин полк взяли в окружение недалеко от маленькой речушки под названием Рогозна. Она чёрной змеёй петляла меж поросших лесами косогоров и полян, что теперь были сплошь перекопаны взрывами мин и снарядов, и впадала в Сейм.
  
  - Родом я оттудава, - хмуро пояснил он и как будто нехотя добавил: - Сын мой тоже там полёг. Однополчанин, видать, супружницы твоей был. А лучше б я там лежать остался...
  
  Он отвернулся, но Максим успел заметить слезу, что выкатилась из-под дряблых сморщенных век и поползла по глубоким морщинам, которым было сплошь изборождено его худое лицо.
  
  Старик открыл потёртую картонную папку, послюнил указательный палец и, перебрав бумажки, шлёпнул перед ним на стол тонкий прямоугольный листок.
  
  - Вот.
  
  - Спасибо, - пробормотал Максим, взял листок и нахлобучил на голову фуражку. Руки вдруг затряслись от волнения, и он вместе с листком спрятал их в карманы, чтобы скрыть дрожь.
  
  Дверь с протяжным недовольным скрипом выпустила его в узкий безлюдный коридор. Сквозь высокие, заклеенный крест-накрест окна сочился свет закатного солнца и рыжими пятнами оседал на старый исцарапанный паркет. Максим медленно пошёл вперёд, сжимая в кулаке архивный листок и неосознанно стараясь ступать тише. Ему казалось, будто во всём мире вдруг наступила тишина, нарушать которую было кощунством.
  
  Он боялся вытащить листок из кармана, боялся увидеть отпечатанное на машинке имя своей любимой и равнодушные строки сверху: "Выписка из книги донесений о безвозвратных потерях".
  
  Безвозвратных... Больше всего Максима страшило именно это слово. Безвозвратных - и будто весь мир рухнул, в одночасье прекратив своё существование.
  
  Он вышел на улицу и, полной грудью вдохнув воздух, на мгновение задержал его в лёгких, а потом решительно вытащил из кармана листок и развернул. "Извекова Полина Дмитриевна (Маршакова). Дата выбытия: 12.07.1943г. Причина выбытия: убита". Далее шли сухие данные: номер войсковой части и военно-полевой почты, место и дата рождения, место призыва, семейное положение, родственники. В глаза бросилась ещё одна строка: "Муж - Извеков Максим Андреевич".
  
  Максим аккуратно сложил выписку и спрятал обратно в карман. Не муж. Уже не муж - вдовец.
  
  Больше узнать что-то о Полине ему так и не удалось.
  
  Танковая поддержка прибыла только к рассвету, когда небо на горизонте уже начало розоветь. Максим стоял у палатки и смотрел, как ровный утренний свет заливает лагерь: медленно ползёт по крышам деревянных бараков и кирпичных зданий, стекает на мёрзлую чёрную землю и разливается сиянием по заиндевелой прошлогодней траве. Острые шипы колючей проволоки кололи его, рвали на части. "Halt! Stoj!" - предупреждала его табличка на воротах. Но он всё равно упорно полз вперёд.
  
  И только одна мысль крутилась в голове: почему же до сих пор никто не знал о существовании под Освенцимом лагеря? Почему он не был отмечен на картах?
  
  Белозёров что-то говорил, отдавал солдатам приказы, но Максим едва ли понимал его. В ушах шумело. Он знал, чувствовал, что за воротами этого лагеря увидит ещё больший кошмар, чем на фабрике "Кохинор". Поэтому когда танк снёс решётку и они с Белозёровым ступили, наконец, на территорию лагеря, он поспешно, стараясь не смотреть по сторонам, пошёл вперёд - практически побежал. Белозёров едва поспевал за ним.
  
  - Нужно проверить административные здания, - говорил он. - Наверняка, хоть какие-то документы да остались. Проверить нужно обязательно.
  
  Максим кивнул.
  
  - Потом лично доложу Завьялову о том, что найдём. Надеюсь, на этот раз он... хм... не пожлобит хотя бы "За отвагу"? Ну или "За боевые заслуги"?..
  
  У Белозёрова явно было приподнятое настроение. Максим его радости не разделял - он вообще чувствовал себя измученным и разбитым. Поскорее бы это всё кончилось, а там гори оно синем пламенем...
  
  - Папа! - раздался вдруг за спиной детский голос. - Папа, подожди!
  
  Максим замер на мгновение, а потом порывисто обернулся и наткнулся на полный надежды взгляд больших детских глаз, что выделялись на бледном лице двумя тёмными кляксами. Прямо на него смотрела девочка лет семи - закутанная в продранное одеяло, худая и измождённая, она напоминала призрак. Растрескавшиеся губы подрагивали.
  
  - Папа, - снова позвала она. - Папа, это я, Даша!..
  
  Сердце захлестнуло жгучей ледяной волной. Максиму показалось, что он теряет сознание: звуки вдруг пропали, земля закачалась и ушла из-под ног, воздух стал настолько плотным, что вдохнуть никак не получалось. Горло сжало. Он будто сейчас услышал другие слова, сказанные таким родным и любимым голосом: "Если будет девочка, назовём её Даша"...
  
  Он на ватных ногах подошёл к девочке и присел перед ней, обнял за талию. Она тут же прижалась головой к его плечу и всхлипнула.
  
  - Ты ведь мой папа?..
  
  "Да", - ответило сердце. Максим осторожно снял с неё полосатую лагерную шапку и бережно погладил по коротким светлым волосам. В одно мгновение он понял: да, он её папа. Он чувствовал, что перед ним их с Полиной дочь - пусть и не они её настоящие родители.
  
  - Да, - твёрдо сказал он. - Я твой папа.
  
  ***
  
  Даша мирно спала у него на руках. Максим старался сидеть, не шевелясь, чтобы не побеспокоить её - ведь она, наверное, так давно нормально не спала. Дождь шуршал по черепичной крыше приземистого одноэтажного дома, в котором они с Белозёровым остановились на постой, и длинными струями стекал по высокому окну. Иногда Максим смотрел на них, ни о чём не думая. Впервые за долгое время в душе его наступил покой.
  
  После того, как они вошли в городок Освенцим, прошло четыре дня. Их полк расквартировали по оставленным местными домам - заброшенным и пустым, но уставшим солдатам и такие были в радость, ведь они смогли хотя бы просто помыться и уснуть пусть и без матрасов, но на кроватях, а не на голой земле.
  
  В город Максим вошёл с Дашей на руках. Она крепко обнимала его за шею и льнула к плечу, боясь отпустить хотя бы на секунду. Да и Максим не хотел её отпускать - а вдруг потеряется? Вера в то, что она и правда его дочь, крепла с каждой секундой, но откуда она взялась, он не знал. Просто словно вдруг кто-то свыше подсказал ему, шепнул на ухо, что вот он, твой так и не родившийся ребёнок. Вот она - твоя семья, которую ты потерял на этой войне.
  
  Иногда Даша озиралась вокруг, заглядывала Максиму в глаза и улыбалась - так искренне, радостно и ласково, что щемило пронзительно сердце, а потом снова утыкалась носом в его шею. Максим прижимал её к себе и уверенно шагал вперёд.
  
  Теперь они - семья. Отец и дочь.
  
  Даша внезапно распахнула свои ясные карие глаза, потёрла их кулачками и тут же снова взяла Максима за руку. Он слегка сжал её маленькие тонкие пальцы в своих.
  
  - Выспалась?
  
  Она кивнула.
  
  - Папа... а когда мы поедем домой?
  
  - Скоро, малыш, - улыбнулся Максим. - Совсем скоро.
  _________________________
  *Работать! (нем.)
  
  
  Русская волчица
  
  1.
  21 июля 1941 года.
  Брестская крепость,
  БССР.
  
  Брестская крепость сопротивлялась долго. Настолько долго, что это вызывало удивление: на чём же держатся её защитники? Ни воды, ни электричества, ни связи с внешним миром в крепости давно уже не было - перед началом штурма там хорошо поработали немецкие диверсанты. Провианта и оружия, скорее всего, тоже не имелось, но на каждую атаку русские всё равно огрызались яростным огнём. Над крепостью клубился чёрный дым, обожжённые стены грозили вот-вот обрушиться.
  
  Порой дело доходило до штыковых атак, в одной из которых погиб близкий друг Вальтера, Адельберт Вандт. Русский штык с хрустом вошёл ему прямо в горло, и он повалился на усеянную битым стеклом и кирпичами землю, зажимая рану ладонью. Вальтер уже ничего не мог сделать, хоть и пытался: друг буквально захлёбывался собственной кровью.
  
  Самого же Вальтера ни разу даже не зацепило: ни штыком, ни пулей, и он был твёрдо уверен, что его бережёт маленькое деревянное распятие, что перед уходом на фронт ему подарила мама. Вальтер не знал, откуда взялась эта уверенность, но горячо молился, стиснув распятие с такой силой, что края креста больно впились в ладонь. Он не боялся русских, не боялся войны и всецело доверял фюреру, верил в благополучный исход блицкрига против СССР, но всё же ему хотелось вернуться в Кёнигсберг невредимым.
  
  Сдалась крепость только через тридцать два дня, когда майора Гаврилова, последнего защитника, наконец-то удалось взять в плен. Вальтер смотрел, как из Холмских ворот выходят усталые и измотанные боями люди с поднятыми руками. Они смотрели прямо перед собой невидящими взглядами, грязная изорванная форма свисала клоками с худых тел. Некоторые шли босыми, многие были ранены. Они вереницей тянулись по деревянному мосту. Их было не больше двадцати человек; как же они умудрялись давать такой яростный отпор им, хорошо подготовленным, вооружённым до зубов солдатам? На чём продержались так долго?
  
  Зелёный луг глядел на Вальтера разноцветными глазками полевых фиалок и ромашек. Солнце грузным огненным шаром нависло над горизонтом и раскидало свои мистически-красные лучи по разрушенной крепости, загорелось багряным отблеском в медленном, ленивом течении узкой речушки. По мосту вслед за пленными прогрохотали два мотоцикла и покатили по пыльной просёлочной дороге.
  
  Вальтер почти ничего не чувствовал - лишь одну только тяжёлую усталость. Она нещадно давила на плечи и отдавалась монотонным гудением в ногах. Однако командование решило устроить в крепости пир, чтобы отметить успешное начало блицкрига, которое Вальтер таковым не считал. Русские должны были сдаться через день, максимум два, но не сдались вообще. Вальтер знал: их борьба продолжается и сейчас, когда никого из защитников крепости уже нет в живых. Чувствовал.
  
  Пир продолжался до глубокой ночи. Пьяные солдаты слонялись по улицам разрушенной крепости и во всё горло распевали немецкие песни и военные марши. Вальтер практически засыпал за столом - сон сковывал мысли и настырно тащил в свою уютную тёмную пропасть. Стучали стаканы, бряцали солдатские котелки, кто-то хохотал во всё горло и палил в воздух из винтовки. Вальтер снова и снова вздрагивал и просыпался, пока кто-то не навалился на него сзади всем телом.
  
  - Фон Дельбрюк, - пьяно протянул Йозеф Каульбах, обдав его смачным перегаром. - Наш родовитый ефрейтор! Чего ты тут расселся?
  
  Он икнул и довольно загоготал, будто сказал что-то очень смешное. Вальтер скинул с себя его руки и повернулся.
  
  - А где мне рассесться?
  
  Йозеф покачнулся, переступил через скамью и плюхнулся рядом. Две верхние пуговицы рубашки были расстёгнуты, а рукава небрежно закатаны до локтя. Он лихо сдвинул пилотку с нашивкой вермахта на затылок и ткнул ему в грудь свой котелок.
  
  - На. Выпей. Просто отличный шнапс!
  
  Вальтер взял котелок за донышко и осторожно глотнул. Алкоголь обжёг горло и прокатился по пищеводу огненным шаром, растекшись на языке полынной горечью. Он поморщился и сдавленно выдохнул.
  
  - Да уж!.. Забористое пойло, слов нет.
  
  Йозеф отобрал котелок и неаккуратно отхлебнул, отчего шнапс выплеснулся через край на китель. Йозеф ругнулся сквозь зубы, отряхнул его рукой и грохнул опустевший котелок на заставленный посудой стол. Гранёные стаканы жалобно звякнули.
  
  - Где ты такое взял? - без интереса спросил Вальтер.
  
  - Там, - Йозеф махнул рукой. - В магазинах ещё кое-что осталось... Пойдём покажу!
  
  - Зачем? - Вальтер весело расхохотался. - Ты что, шаришь по магазинам и домам, как мародёр?
  
  Йозеф обиженно сверкнул глазами и приосанился, подняв вверх указательный палец.
  
  - Не путай победителя и мародёра! Мародёр ворует, а победитель берёт то, что завоевал! - Он тяжело поднялся со скамьи и схватил его сзади за воротник расстёгнутого мундира. - Идём! Считай, что я тебя приглашаю, барон!
  
  Вальтер нехотя поднялся. Идти куда-то не особо хотелось, а тем более в компании с мертвецки пьяным Каульбахом. Ночь окутала город тёплым сверкающим покрывалом, в траве вовсю стрекотали цикады, а в небесах висела в бледном мутном мареве круглая, жёлтая, как сыр, луна. Она печально взирала на развернувшуюся внизу картину: всё ещё дымящиеся развалины, усеянная мёртвыми телами центральная площадь, чёрные воронки от взрывов и покорёженные остовы зданий. Кое-где ещё полыхало пламя, освещая улицы. Огонь лизал кирпичные стены, запускал свои щупальца в тёмные квадратные провалы окон и с треском отплёвывался дымом и искрами.
  
  Темнота наползала из всех углов. Липкая, леденящая душу, пропахшая порохом и смертью темнота. Вальтеру казалось, что из неё на него налитыми кровью смотрят призраки. Они тянут вперёд свои бесплотные тонкие руки, разбитые губы шевелятся в молитве, а рты открываются в беззвучном крике.
  
  Вальтер вздрогнул и огляделся. По коже ползли мурашки, сердце пропускало удары, ухая вниз, а потом начинало колотить где-то в горле. Да уж, фантазия у него что надо - ему бы книги писать! Наверное, кишащая призраками захваченная крепость будет просто отличной темой. Он глубоко втянул носом воздух и задержал в груди на несколько мгновений. Никаких призраков тут однозначно нет - потому что их вообще не существует.
  
  Йозеф привёл его к относительно целому зданию. Оно походило на коробку: такое же квадратное, с абсолютно плоской крышей. На узких окнах стояли решётки. Низенькое деревянное крылечко с резными, опутанными тонкими стеблями вьюнка перилами чуть скрипнуло под ногами, когда они заходили. Внутри пахло пылью, колбасой и чем-то сладким, половицы жалобно стонали под ногами. Йозеф включил фонарик и осветил небольшое, заставленное деревянными ящиками пространство. Один из углов отгораживала от общего пространства дырявая матерчатая ширма, у стены тянулся длинный полированный прилавок, а за ним одна над другой висели полки, на которых теснились шеренги бутылок. Их пузатые бока засверкали мутным отблеском, когда на них упал круглый луч фонаря.
  
  - Видал? - довольный собой, сказал Йозеф. - Тут полно всего!
  
  - Тебя что, не кормят? - усмехнулся Вальтер и шагнул вперёд.
  
  Под подошвами захрустели осколки стекла. Он отыскал в потёмках табуретку и, присев, зашарил по карманам в поисках сигарет. Йозеф ловко поднырнул под прилавком и зазвенел бутылками на полках. Большая половина из них была разбита, но ему всё же удалось найти целую. Он всучил её Вальтеру и, отбросив в сторону ширму, выдвинул на середину круглый стол из морёного дуба.
  
  - Кормят, но трофей есть трофей! - Йозеф умеючи отвинтил пробку, плеснул в свой котелок щедрую порцию русской водки и, шумно отхлебнув, утер рот рукавом. - Хороша! В спиртном русские знают толк!
  
  Он передал Вальтеру котелок и, присев на корточки, принялся открывать длинным ножом один из ящиков. Внутри ровными рядками лежал хлеб. Йозеф выхватил один батон, бухнул его на стол и затем взялся за другой ящик.
  
  - Сегодня едим только русскую еду, - скалился он.
  
  Вальтер отломал ломоть хлеба и впился в него зубами. Йозеф раздобыл ещё колбасы, ссыпал на стол маленькие корявые огурцы и несколько крупных красных яблок, и сел напротив, задумчиво разглядывая консервную банку с сине-белой этикеткой.
  
  - Что это? - полюбопытствовал Вальтер.
  
  Йозеф пожал плечами, повертел банку в руках и снова вытянул из-за голенища сапога нож.
  
  - Сейчас узнаем.
  
  Банка была заполнена какой-то густой клейкой субстанцией. Вальтер макнул в неё палец и осторожно понюхал, потом с опаской попробовал на вкус.
  
  - Сладко, - сказал он. - Не знаю, что это такое. Что написано на этикетке?
  
  Йозеф сосредоточенно засопел, разглядывая банку со всех сторон.
  
  - Да чёрт его знает. Я плохо говорю по-русски, изучал его в школе, но уже почти всё забыл. Я понимаю только слово "молоко".
  
  - Значит, это сладкое молоко, - после недолгого раздумья пришёл к выводу Вальтер. - Только зачем русские его консервируют?
  
  - Чтобы оно дольше сохранялось, - раздался из темноты голос.
  
  Вспыхнул фонарик, по столу скользнул луч жёлтого цвет и упал на пыльный истоптанный пол. Рассохшиеся доски протяжно застонали, и в помещение шагнул обер-лейтенант Штольц - командующий третьей стрелковой бригадой их полка. Вальтер вскочил на ноги и отдал честь.
  
  - Сидите, - Штольц махнул рукой. - Сегодня обойдёмся без этого. Лучше найдите мне какой-нибудь стул.
  
  Йозеф резво приволок откуда-то из заваленной хламом темноты ещё одну табуретку, на этот раз трёхногую. Штольц вытащил из нагрудного кармана кипенно-белый носовой платок и, прежде, чем сесть, тщательно смахнул с сиденья.
  
  - Русские то ли совсем не убирают свои дома, то ли делают это крайне редко, - со смешком сказал он. - Я был прав. Они живут как свиньи.
  
  Он брезгливо отбросил платок в сторону.
  
  - Позвольте не согласиться с вами, - возразил Вальтер. - Тут шли бои. Копоть, сажа, пыль. Всё это осело на мебель.
  
  - Возможно, - безразлично бросил Штольц. - Но я говорю из личного опыта. Я был в России четыре года назад. Мой отец инженер, и мы приезжали сюда в тридцать седьмом. Он проектировал завод по переработке торфа. Я успел повидать русский быт.
  
  - Вы были здесь прежде? - удивился Йозеф. - Здесь, в Бресте?
  
  - Нет, не именно здесь, - усмехнулся Штольц. - В Смоленске. Но разницы большой всё равно нет, они везде живут одинаково. Сталин гноит свой народ в лагерях и нищете. Он создал настоящую империю зла, и поэтому я не понимаю, почему они так сопротивляются нам. Ведь мы принесём хоть частичку культуры в их дикие первобытные земли.
  
  Йозеф согласно закивал.
  
  - Вы полностью правы, герр обер-лейтенант. Просто они не понимают. Вы же сами отметили, что это дикий народ.
  
  Штольц засмеялся - сдержанно, без улыбки в суровых глазах, как и подобает хорошему немецкому офицеру. Вальтер поднял свой котелок и отсалютовал им.
  
  - За нашу скорую победу!
  
  Небо вдруг осветилось заревом пожара, мощно загудел огонь, и они все разом, как по команде, повернулись к окну. Горело здание на другой стороне улицы, а рядом плясали несколько тёмных силуэтов. Они радостно хохотали и палили в воздух из винтовок и автоматов. Воздух, казалось, вибрировал от выстрелов. Один из солдат окатил и без того полыхающее здание пламенем из огнемёта. Ярко-оранжевые языки брызнули на объятую бушующим огнём стену, слились с ней и потянулись вверх. Равнодушные звёзды сверкали в тёмной вышине россыпью бриллиантов.
  
  - Как дети, - снисходительно фыркнул Штольц и снова повернулся к столу.
  
  Йозеф опять шнырял где-то в темноте, звенел посудой, стучал крышками ящиков. Наконец он вернулся с двумя стаканами и с довольным лицом поставил их на стол.
  
  - Выпьете, герр обер-лейтенант?
  
  Штольц кивнул. Йозеф плеснул ему в стакан водку из пузатой бутылки и снова уселся на свою табуретку.
  
  - Хорошее местечко вы нашли, - одобряюще сказал Штольц. - Мне уже давно хотелось отделиться от этой всеобщей пьянки. - Он с хрустом надкусил яблоко и обвёл взглядом тонущее в полумраке помещение. - Что здесь было раньше?
  
  - Магазин, - ответил Вальтер. - По всей видимости.
  
  Он глянул на наручные часы. Время уже приближалось к полуночи. Спать хотелось всё сильнее, веки отяжелели. Он поднял голову, чтобы спросить у обер-лейтенанта позволение удалиться, но так и замер с раскрытым ртом.
  
  Прямо за спиной Штольца стояла девушка. Её длинная сорочка, вся в разводах грязи и крови, белым пятном выделялась из темноты, на чёрном от сажи лице блестели большие глаза. Спутанные волосы пшеничного цвета торчали в разные стороны, как кусок соломы, губы были плотно сжаты. Она стояла босиком прямо на осколках стекла и с холодной ненавистью смотрела Штольцу в спину, сжимая в руках МП-40. Приклад упирался в худое плечо. Белое, как пергамент, лицо, выделялось в темноте, а хрупкий тонкий палец лежал на спусковом крючке, готовый вот-вот вдавить его.
  
  Она поймала взгляд Вальтера, и губы её изогнулись в ироничной усмешке. Дуло автомата сверкнуло чернотой и уставилось Штольцу в затылок чёрным немигающим глазом.
  
  - Там женщина, - странно тонким голосом сказал Вальтер. - С автоматом.
  
  - Где? - изумился Штольц, но обернуться не успел.
  
  Треснула короткая очередь, и он с грохотом повалился на пол вместе с табуреткой. Фуражка слетела с головы, руки раскинулись в стороны, как у тряпичной куклы, мгновенной остекленевший взгляд устремился к потолку. Вальтер машинально стёр с лица брызги крови и посмотрел на свои пальцы.
  
  Йозеф смотрел на девушку испуганным взглядом.
  
  - Фрау, - умоляюще бормотал он. - Фрау, не стреляйте! Мы сделаем всё, что вам нужно! Не стреляйте!
  
  Девушка жёстко сверкнула глазами и сделала шаг вперёд. Она была настолько хрупкой, настолько воздушной, что казалась ненастоящей. Словно призрак. Йозеф медленно встал с поднятыми руками и вдруг опрометью кинулся к своей прислоненной к стене винтовке. Из дула снова брызнула очередь, и он неуклюже, как мешок с опилками, рухнул на пол, ткнулся лицом в доски и затих.
  
  Вальтер не мог пошевелиться, будто его сковали цепями. Он во все глаза смотрел на девушку и беззвучно молился всем известным ему богам. Она не человек - призрак. Вальтер был твёрдо уверен в этом. Разгневанный мстительный призрак, который пришёл забрать их жизни за то, что они сделали с ним.
  
  Девушка сощурила глаза и поднесла палец губам, призывая к молчанию, а потом бесшумно ступила назад и растворилась в темноте так, будто её и не было. Вальтер так и остался сидеть наедине с двумя трупами, будучи не в силах сдвинуться с места. Йозеф глядел в пустоту страшным мутным взглядом, рот его чуть приоткрылся, на рубашке расплывалось тёмное бесформенное пятно - прямо в середине груди. Полусогнутые пальцы чуть подрагивали.
  
  Вальтер сполз с табуретки. Горло сдавливала невидимая железная рука, вдохнуть никак не получалось. Стены угрожающе раскачивались и отплясывали безумную сарабанду, а темнота медленно надвигалась холодной тяжёлой волной. Её будто становилось всё больше и больше, она уплотнялась, тянулась из угла к углу и устремлялась прямо на него, чтобы опутать в своих сетях, поглотить навеки. Он дотянулся до винтовки Йозефа и сжал её дрожащей рукой, потом поднялся на ноги и, шатаясь, побрёл к выходу.
  
  Кучка пьяных солдат увлекла его за собой. Вальтер шёл, с трудом переставляя ноги, мысли мелькали, как рыбки на мелководье. Нужно доложить генералу Шлиперу... О чём? О призраке, что убил его друга и обер-лейтенанта Штольца? За такое ему в лучшем случае дадут три наряда вне очереди.
  
  Вальтер остановился и схватил за рукав ближайшего солдата.
  
  - Там, - он судорожно сглотнул и махнул рукой. - Там двое наших убитых. Их убил призрак женщины с автоматом!
  
  Глаза солдата округлились.
  
  - Что?.. - И тут же захохотал: - Ты перепил, ефрейтор, иди-ка спать.
  
  Вальтер замотал головой.
  
  - Нет, постойте. Там двое убитых наших. Я сам видел женщину, у нее в руках был действительно автомат!
  
  Через полчаса в бывшем магазине собралась толпа. Солдаты глазели на убитых - кто с любопытством, кто с отвращением. Майор Манфред Беккер, хмурясь, оглядел помещение, прошёлся из угла в угол и встал у тела Штольца, заложил руки за спину и качнулся на каблуках.
  
  - Что здесь произошло, ефрейтор фон Дельбрюк?
  
  Его суровый взгляд впился в Вальтера. Тот переминался с ноги на ногу.
  
  - Мы сидели, - начал он, - говорили о победе. Ели. И тут вдруг появилась она...
  
  - Кто? - перебил его Беккер и вздохнул: - Вашу версию с призраком я уже слышал. Рассказывайте всё, как было, без мистики.
  
  - Я... я не вру. Не придумываю. Она стояла прямо за спиной обер-лейтенанта и целилась ему в голову! Я видел её так, как вижу вас!
  
  Беккер хмыкнул, обошёл тело Штольца и посмотрел на него с другой стороны.
  
  - Хорошо. Что было дальше?
  
  - Потом она выстрелила в него, - продолжил Вальтер. - В Йозефа тоже.
  
  - Хорошо, - повторил Беккер. - Но скажите, ефрейтор... Почему она не выстрелила в вас?!
  
  Его голос взвился, маленькие глаза загорелись нехорошими искорками. Колючий взгляд полоснул Вальтера по лицу, отчего тот потерял последние остатки самообладания.
  
  - Я не знаю! - истерично заверещал он. - Я не знаю, герр майор! Она растворилась в воздухе! Я клянусь, она растворилась, как будто её не было! Никакого шума, она даже не дышала!
  
  Беккер поморщился.
  
  - Не кричите так громко, фон Дельбрюк, я вас и так прекрасно слышу.
  
  Но Вальтер уже не мог остановиться. У него началась настоящая истерика: он пинком перевернул стол, за которым они ещё недавно сидели втроём, и испуганным зверем заметался по помещению. Двое солдат схватили его за руки и приткнули к стене.
  
  - Это был призрак! - словно обезумевший, орал Вальтер. - Это был призрак! Призрак! Живой человек ходит, а она не ходила! Это был призрак!
  
  Он изо всех сил пытался вырваться из крепкой хватки солдат. На лбу выступила холодная испарина, руки тряслись. Дыхание со свистом вырывалось из груди, сердце то и дело холодело и сжималось от ужаса, подступая в горлу стальным спазмом. Вальтер уже нисколько не сомневался, что ему довелось повстречаться именно с призраком - слишком уж бесшумной была та девушка.
  
  - Это был призрак, - уже вполголоса повторил он. - Я уверен в этом.
  
  Беккер махнул рукой:
  
  - Уведите его. В лазарет. Пусть с его галлюцинациями разбирается врач.
  
  В медчасти ему, несмотря на сопротивление, вкололи снотворное и оставили в одиночестве, предварительно стянув руки кожаными ремнями. Ну вот, теперь все думают, что он сошёл с ума! Вальтер до последнего сопротивлялся сну, но тот был сильнее. Он и не заметил, как провалился в его глубокий фиолетово-чёрный омут.
  
  Проснулся он на рассвете. В густой паутине листвы весело чирикали беззаботные птички, солнечные лучи смело ныряли в ещё не прогретую речную воду. Плакучая ива низко склонилась над речкой, опустив в неё свои длинные гибкие ветви. Под потолком палатки жужжала муха.
  
  Некоторое время Вальтер лежал без движения, пока не вспомнил вчерашние события. Он подскочил на кровати, в голову тут же ударила колкая ноющая боль. Связанные руки затекли.
  
  Отпускать его никто не собирался, и он провалялся в медчасти ещё четыре дня. В крепости всё было тихо, никаких призраков в округе не наблюдалось, и он сам уже начинал верить, что ему всё привиделось до тех пор, пока выстрелы девичьего автомата не затрещали снова. На этот раз жертвой стал сам майор Беккер. Его убили прямо в штабе, когда он сидел за столом. Перепуганный конвойный дрожащим голосом и с выпученными глазами утверждал, что это была женщина. Хрупкая, как тростинка, в белой рваной сорочке и свалявшимися, похожими на паклю грязными волосами.
  
  - Она стреляла в окно, - говорил он. - Я сам видел. Дверь была открыта, и герр майор изучал какие-то планы. И вдруг в окне появилась она, и как ударит прикладом по стеклу! Оно разлетелось вдребезги, и я ничего не успел сделать. Только кинулся вперёд, как она выстрелила!
  
  Среди солдат пополз суеверный страх. То один, то другой видел фрау с автоматом. Каждый раз описания её внешности совпадали, так что скоро сомнения в том, что это одна и та же девушка, отпали. Она стреляла без промаха, словно была настоящим профессионалом, и никому, кого она наметила в жертву, не удавалось уйти от неё живым. Выбирала фрау преимущественно офицеров - солдаты её не интересовали.
  
  Вальтеру довелось ещё раз встретиться с ней. Он тогда заступил в ночной дозор и, приняв пост у другого солдата, встал у Холмских ворот. Ночь дышала спокойствием и тишиной. Нарождающийся месяц кутался в кружево тёмных облаков, цепляясь за них острыми краями, тихонько перемигивались в вышине звёзды. Остро пахло полевыми цветами и речной тиной, стрекотали цикады.
  
  К воротам подъехал, фырча мотором, автомобиль. Вальтер отдал честь, взял у водителя документы и быстро пробежался глазами по строчкам. Так-с, штандартенфюрер СС Квандт. Он вернул документы и поднял шлагбаум. Наверное, прибыл для расследования убийств нескольких офицеров.
  
  Мимо тенями проскользнули два солдата.
  
  - Ты пойдёшь со мной к священнику? - услышал Вальтер их разговор. - Я как раз сейчас иду.
  
  - Я уже был, - ответил второй. - Так что иди без меня.
  
  - Хорошо.
  
  Посещения священника последнее время участились, и Вальтер не сомневался, что связано это с фрау с автоматом.
  
  Автомобиль подкатил к штабу, водитель выскочил наружу, оправил мундир и распахнул перед штандартенфюрером дверь. Тот вылез и огляделся вокруг, потом уверенно зашагал ко входу.
  
  И тут взвилась автоматная очередь.
  
  Штандартенфюрер упал, как подкошенный. Водитель тоже свалился на землю и прикрыл голову руками, конвойные укрылись за автомобилем. Но выстрелы не повторились. Они прозвучали в ночи всего один раз, а потом снова воцарилась тишина - неестественная, зловещая, гнетущая.
  
  Вальтер уловил движение боковым зрением и медленно повернул голову, уже зная, кого увидит перед собой. Кого?.. Или что?.. На густо поросшем сочной сладкой травой берегу стояла фрау с автоматом. Ласковый летний ветерок трепал кружевной подол её изодранной сорочки и путался в волосах.
  
  Вальтер испуганно отпрянул, вскинул винтовку и дёрнул затвор. На это ушла всего лишь секунда, но когда он снова поднял взгляд, на берегу уже никого не было. Только журчала тихонько мутная вода, плавно покачивая тонкие стебли водорослей, да на мелкой ряби дрожала тонкая лунная дорожка.
  
  2.
  
  21 июня 1941 года.
  Брестская крепость,
  БССР.
  
  Лиза осторожно погладила нежный шёлковый атлас свадебного платья и счастливо улыбнулась. Наконец-то! Наконец-то этот долгожданный и самый счастливый в её девятнадцатилетней жизни день наступил! День, когда она станет законной супругой горячо любимого человека.
  
  Дверь приотворилась, и в комнату заглянула Лида - младшая сестра и самая близкая подруга. Она улыбнулась и шагнула за порог. Глаза её сияли, как два маленьких солнца: кажется, она радовалась за Лизу сильнее, чем сама Лиза.
  
  - Лизок! - с восхищением прошептала она. - Ты такая красивая!
  
  - Правда? - счастливо засмеялась та и повернулась к зеркалу.
  
  Подол длинной юбки мягко колыхнулся и сверкнул тусклым отблеском разгорающегося дня, а Лиза придирчиво оглядела себя с головы до пят. Изысканная, уложенная замысловатым узором причёска, неяркий нежный макияж, сверкающее ожерелье на шее. Его, как и фату, Лизе подарила мама - когда-то она надевала их на свою собственную свадьбу. Лиза аккуратно погладила пальцами воздушный фатин и, накинув вуаль на лицо, улыбнулась самой себе. Большие зелёные глаза сверкали двумя изумрудами, на щеках алел румянец, а сердце то и дело сжималось в сладком предвкушении того самого заветного момента.
  
  Фата эта досталась маме тоже по наследству - от бабушки, которая когда-то была фрейлиной императрицы Александры Фёдоровны. Бабушка утверждала, что императрица и преподнесла ей этот дорогой подарок, когда узнала, что она выходит замуж.
  
  - Вызвала к себе, - вспоминала бабушка, - и вручила коробку. Я открываю, а там это чудо лежит! А императрица-то и говорит, мол, вот тебе и от меня подарочек к свадьбе, Екатерина Васильна! И улыбается. Улыбка такая у неё была... хитрющая! Лукавая!
  
  В детстве Лизе очень нравилось слушать бабушкины рассказы, и она частенько приставала к ней с просьбой рассказать об императрице. Ей казалось невероятным, что бабушка своими собственными глазами видела ту самую Александру Фёдоровну. Лиза садилась в кресло и, затаив дыхание, слушала дребезжащий старческий голос, что повествовал ей о блистательных пышных временах последнего российского императора.
  
  - А она красивая была? - спросила как-то раз Лиза.
  
  В фантазиях Александра Фёдоровна рисовалась ей как самая изысканная и великолепная женщина на свете. Ведь все принцессы из сказок красивые, а она даже не принцесса - императрица!
  
  - Кто? - не поняла бабушка.
  
  - Ну, царица Александра.
  
  Бабушка кивнула.
  
  - Красивая. Очень. Глазищи такие - на пол-лица! Волосы густые-густые, кучерявые все. Ручки нежные, холёные, пальцы тонкие. Красивая была женщина, да. А одевалась как! Всё со вкусом подбирала. Особенно шляпы любила. Тогда было модно большие такие носить, тяжёлые, с лентами и цветами.
  
  - А император какой был? - не отставала Лиза.
  
  Бабушка перекусила зубами нитку, которой штопала носок, и деловито поправила круглые очки.
  
  - А император такой... молчаливый. Высокий тоже, статный. Всё время руку за отворот мундира закладывал. А взгляд у него какой был! Как глянет пронзительно, аж провалиться сквозь землю хочется! Грозный был, суровый, но добрый. Даже приговорённых к казни миловал. А потом, внученька, война грянула, потом революция... жениха моего тогдашнего и убили. Он-то за белых был. Потом и гражданская подоспела. Куда мне деваться было, пошла за твоего деда замуж. Он мужик видный был, статный, полком командовал. Всё ухаживал за мной. Красиво ухаживал, букеты носил, в театры водил. А то, что из крестьян... - Она со вздохом махнула рукой. - Это уже значения особого-то и не имело.
  
  Фата была длинной, до самого пола. По краю тянулась тонкая серебряная вышивка с вплетением маленьких жемчужин, сверху сияла шикарная диадема. Конечно, неуместная роскошь для дочери красного командира, но Лиза во что бы то ни стало хотела выглядеть великолепно в самый торжественный и волнительный для себя день, и простая тюлевая фата, какую надевали на свадьбы большинство девушек, казалась ей блёклой. Она снова и снова представляла себе тот момент, когда гости закричат: "Горько!", и Вадим откинет с её лица мягкие складки ткани. И поцелует. Впервые поцелует не как невесту, а как жену и спутницу жизни. Отныне и до гробовой доски.
  
  В доме с утра царила оживлённая суета. Мама, смаргивая набегающие слёзы, перетирала на кухне специально припасённый для торжественного случая хрусталь, бабушка подшивала шёлковую сорочку - скроенный своими руками подарок любимой внучке. Её дрожащие от старости руки стежок за стежком пришивали к подолу длинную ленту тонких ажурных кружев, иголка мелькала маленькой острой рапирой. Отец ушёл куда-то ещё до того, как Лиза проснулась. Вернулся он к полудню, с большой картонной коробкой в руках, и спрятал её в их с мамой спальне. А на вопрос Лизы, что там, с загадочным видом ответил:
  
  - Ещё не пришло тебе время смотреть, что внутри.
  
  Лиза послала ему счастливую улыбку. Ей всё сегодня казалось другим, будто оно было счастливо заодно с ней: и сам дом, и тихий уютный садик позади него, и увитые вьюнком верёвочные качели на зелёной лужайке, и пыльный узкий тротуар, и старая вывеска с нарисованными ножницами над дверью парикмахерской. Весь их военный городок вдруг расцвёл в один миг, неуловимо преобразился, и теперь каждый предмет, каждый даже самый мелкий камешек под ногами жизнерадостно улыбались ей, а солнце весело смеялось, согревая тёплыми июньскими лучами землю.
  
  Они с Вадимом знали друг друга с детских лет: гоняли вместе на велосипедах, играли в шашки и прятки и придумывали новые развлечения для всей окрестной детворы. Вадим жутко гордился своей крепкой дубовой лодкой, которую подарил ему дядя - заядлый рыбак - и самодельной удочкой, и частенько звал Лизу с собой на рыбалку, чтобы покрасоваться перед ней своим умением удить рыбу. Они уплывали далеко от берега, и он закидывал в мутную воду крючок, а потом принимался терпеливо ждать. В разговорах время пролетало быстро, и они порой даже не замечали, что день уже клонится к вечеру, пока обеспокоенные родители не начинали искать их.
  
  В школе Лиза помогала Вадиму с контрольными и домашними заданиями: чаще всего писала за него сочинения - с математикой, геометрией, физикой и прочими точными науками у неё были проблемы. Вадиму же наоборот куда лучше давались цифры и уравнения, а вот литературу он не любил, потому все задачки в Лизиной тетради решались именно им.
  
  Их дружба была самой преданной и нерушимой. Однажды они даже поклялись друг другу оставаться вместе до конца своих дней, а в качестве подкрепления договора закопали на берегу озера каждый свою любимую вещь. Лиза, хоть и с некоторым сожалением, положила в вырытую Вадимом неглубокую ямку плюшевого зайца со стеклянными глазками и морковкой в лапках. Вадим небрежно бросил деревянную машинку без одного колеса.
  
  - Ну что, закапываем?
  
  Лиза молча кивнула и поправила машинку, аккуратно положив рядом с зайцем.
  
  Место тайника знали только они двое. Уговор был таким: если кто-нибудь из них когда-нибудь предаст другого, тайник следует раскопать, а вещи сжечь. Раскидистая дикая груша мягко шелестела листвой, по воде пробегала мелкая рябь, мелькали то и дело водомерки, а над душистыми полевыми цветами жужжали трудолюбивые пчёлки. Лиза хорошо помнила густой, терпкий аромат земли и травы, тихие всплески на озёрной глади и взъерошенные, испачканные песком волосы Вадима.
  
  А потом у них случилась любовь. Сперва Лиза не понимала, почему так сладко и так томительно сжимается сердце перед каждой встречей, отчего дрожат колени и замирает дыхание, когда Вадим улыбается или смотрит ей в глаза. Им исполнилось уже по семнадцать лет, они закончили школу и готовились к поступлению в вузы, Лиза - в театральный, Вадим - в офицерскую школу, но продолжали гулять вместе вечерами.
  
  Отношения их изменились: не было больше детских шалостей и забав, исчезла куда-то прямая непосредственная раскованность. Лиза уже не могла схватить его за руку так просто, как делала это прежде, а он зачастую смущался даже от одного её присутствия. Юношеские чувства - сильные, крепкие - захватили их обоих полностью. Казалось, никогда в жизни больше подобного не испытаешь, только сейчас и только к этому человеку.
  
  Они частенько ходили на берег озера и подолгу сидели на специально прихваченном с собой покрывале, глядя в расплывчатую водную даль. Она каждый раз давала себе обещание, что уж в этот-то раз точно расскажет Вадиму о своих чувствах, и каждый раз откладывала признание на потом. Не сейчас. Не сегодня. Она успеет ещё всё ему сказать.
  
  Лиза расцветала с каждым днём. Детская угловатость фигуры сменилась мягкими округлостями, неуклюжие прежде движения стали плавными и грациозными. Она теперь много читала: Куприна, Дюма, Драйзера, Тургенева, Бунина, и понемногу училась писать красками на холсте. Выходило уродливо и непропорционально, но Лиза не желала сдаваться, а иногда тайком от всех писала ещё и стихи. Вадим же увлёкся дрессировкой собак - у него было две овчарки Салка и Герц - и всерьёз подумывал о том, чтобы стать профессиональным военным кинологом. Нередко он демонстрировал Лизе новые трюки, которым научил своих любимцев, а она хлопала в ладоши и заливисто хохотала, чувствуя, как дрожит от волнения сердце.
  
  И вот сегодня они станут мужем и женой. Счастье захлёстывало Лизу бурными волнами, душа раскинула крылья и рвалась к небесам. Она одновременно и ждала этого, и боялась - и вот заветный день наступил.
  
  Они с Лидой ещё раз внимательно осмотрели свадебный наряд. Сестра оправила длинную белую юбку и выхватила из коробки изящные плетёные босоножки. В её глазах маленькими бриллиантами сверкали слёзы, с губ не сходила дрожащая улыбка.
  
  - Ой, Лидуська, только не плачь, - сказала Лиза и крепко обняла её. - А то я тоже разревусь, и у нас потечёт макияж к чёртовой бабушке! Придём на свадьбу как две кикиморы!
  
  - Да я не плачу, - сдавленно пробормотала Лида. - Просто что-то нашло... Подумала: вот ты уйдёшь, с кем же я буду шептаться по ночам и болтать на девчачьи темы?
  
  - У тебя разве нет подруг? - удивилась Лиза. - Орава же целая!
  
  Лида сморщила курносый носик и перекинула на спину толстую длинную косу.
  
  - Ну какие же они подруги по сравнению с тобой!
  
  Лиза расправила складки на платье и сунула ноги в босоножки.
  
  - Я же не в другой город уезжаю, - тихо сказала она. - Всего лишь в другой дом ухожу. Будем видеться каждый день.
  
  Отец с довольным лицом вертелся у зеркала в прихожей. Идеально выглаженный мамой парадный мундир сидел на нём, как влитой, в густых, тщательно причёсанных волосах проглядывала первая благородная седина. Лиза невольно залюбовалась его идеальной военной выправкой - в который раз. Отец хитро глянул на неё, кашлянул в кулак и нарочито громко спросил:
  
  - Ну что, Лизавета? Как папка выглядит?
  
  - Настоящий бравый офицер! - гордо ответила она и подошла к нему, пригладила пальцами воротник с четырьмя шпалами в петлицах. - Ты у меня самый лучший папулечка на свете!
  
  Отец приосанился и снова повернулся к зеркалу. Его голубые глаза жёстко поблёскивали, как бывало всегда, когда он волновался. Лиза звонко рассмеялась и прижалась щекой к его плечу. Они замерли, глядя на себя в зеркало. Отец осторожно, чтобы не испортить причёску, погладил её по волосам.
  
  - Взрослая ты вдруг стала, Лизаветка, - с ноткой грусти в голосе сказал он. - Замуж вот тебя отдаём. А мне всё казалась, что маленькая ты ещё, девчонка совсем. И вдруг в свадебном платье тебя вижу!
  
  Он покачал головой. На кухне, всхлипывая, звенела посудой мама. В дверях показался солдат с ящиком в руках. Он перехватил его поудобнее и обратился к отцу:
  
  - Туда же несть, товарищ полковник?
  
  - Туда же, - кивнул отец. - Ну что там с приготовлениями, заканчиваете уже?
  
  Солдат стушевался на секунду.
  
  - Нет ещё, товарищ полковник. У Лёшки кастрюля на кухне взорвалась, и там ещё какие-то перебои с электричеством, да и вода что-то плохо идёт, приходится речную фильтровать...
  
  Отец нетерпеливо отмахнулся:
  
  - Ладно. Ступай. - И отдал приказ: - Чтобы к вечеру, когда молодые приедут, все проблемы решены были!
  
  - Так точно, товарищ полковник! - громко выкрикнул солдат и, удерживая ящик одной рукой, второй неуклюже отдал честь.
  
  Лиза захихикала. Из кухни выглянула мама с полотенцем на плече. Глаза её были круглые, как две монетки.
  
  - Ты чего орёшь-то, как оглашенный? - возмутилась она. - Чуть поднос с бокалами из-за тебя не перевернула!
  
  - Извините, - смутился солдат и обратился к отцу: - Можно идти, товарищ полковник?
  
  Свадьбу решили устроить в офицерской школе, где учился Вадим. Там и просторный двор был, и столов со стульями больше, да и начальство охотно дало добро. Вот только тарелок на рассчитанное число гостей не хватило - и тогда решили взять посуду из дома. Мама с бабушкой достали изящные чайные сервизы, наборы тарелок и хрустальных бокалов, которые чёрт знает сколько лет хранились в пыльной темноте сервантов и буфетов, и аккуратными стопочками разложили по ящикам, а подчинённым отцу солдатам был отдан приказ перетаскать их в часть.
  
  Жених с друзьями приехали через час. Лиза то и дело краснела, её обдавало то жаром, то холодом, по спине бегали мурашки. Мысли мелькали яркими разноцветными огоньками, вспыхивали и тут же исчезали, не оставляя после себя ничего, кроме жгучего волнения. Вадим смотрел на неё полными любви глазами, а она прятала взгляд и глупо хихикала. Пальцы дрожали, и Лиза крепко сцепила их замком.
  
  А потом загремела свадьба, и волнение вдруг пропало, уступив место необъятному счастью и умиротворению. Вадим держал её руку в своей и без конца шептал на ухо: "Я люблю тебя", клялся быть рядом до конца своих дней - совсем как тогда, в детстве, на берегу озера. Мама шмыгала носом и прикладывала к глазам кружевной сатиновый платочек, а раскрасневшийся от гордости за красавицу-дочь отец один за другим произносил тосты: за здоровье, за счастье, за любовь, за взаимопонимание - за всё, что должно царить в семье.
  
  - Ну что, дети мои, - встав со своего места в очередной раз, громко сказал он, и поднял свой бокал. - Как говорится, живите дружно и счастливо, плодитесь и размножайтесь, любите детишек и друг друга!
  
  Лиза невольно вспыхнула. Плодитесь и размножайтесь! Ну и словечки порой приходят отцу в голову!
  
  Гуляли гости до поздней ночи. Лиза и Вадим укрылись в тени раскидистого платана, куда не проникали яркие лучи фонарей, и уселись на мягкую сочную траву. С неба на них взирала печальная луна, ночь дышала тихим спокойствием. Они молча держались за руки и думали каждый о своём, не смотря друг на друга. Лиза всей душой ощущала рядом присутствие Вадима, вслушивалась в его дыхание и думала, измеряется ли хоть чем-то её счастье.
  
  - Знаешь, что подарила мне бабушка? - со смешком сказала она и посмотрела на супруга.
  
  Тот повернул к ней голову. Тёплый летний сумрак скрывал его лицо, но она знала наизусть каждую его чёрточку, каждую морщинку.
  
  - Что? - с интересом спросил он.
  
  - Сорочку, - засмеялась Лиза и вскочила на ноги. - Кружевную! Идём покажу!
  
  Вадим послушно поднялся. Она расстегнула маленькие пряжки босоножек и, с облегчением скинув их, побрела босиком по мягкой траве. Ночь золотилась у её ног, окутывала спящий город мягким покрывалом. Дышалось легко и свободно, и Лизе казалось, что вот-вот - и она взлетит к тёмным небесам, чтобы коснуться рукой сияющих звёзд.
  
  На рассвете её разбудил оглушительный грохот. Стёкла задребезжали, с потолка посыпалась штукатурка. Лиза подскочила на кровати и испуганно заозиралась: что происходит? Вадим откинул в сторону одеяло и встал, но она мёртвой хваткой вцепилась в его руку.
  
  - Вадим, что такое? - срывающимся от страха голосом спросила она.
  
  Он пожал плечами, стащил со спинки стула свои брюки и принялся, торопясь, натягивать их.
  
  - Не знаю. Может, учения?
  
  Не успел он договорить, как взрыв бабахнул снова - на этот раз такой силы, что стёкла со звоном посыпались на пол. Лиза заверещала и закрыла голову руками. Вадим кинулся к окну. Внизу, среди полыхающих обломков метались человеческие фигуры. Кто-то истошно вопил, маленькая девочка плакала около лежащей ничком женщины.
  
  Небо вдруг заскрежетало, загудело металлическим голосом, и из окрашенных рассветом в красный цвет облаков вынырнули четыре самолёта. Они, словно громадные железные птицы, спикировали над крепостью и сбросили вниз несколько бомб. Те с протяжным свистом устремились к земле, разорвались на миллионы горящих осколков и взвились вверх ярким оранжево-чёрным шаром.
  
  Вадим схватил Лизу в охапку и опрометью бросился к двери.
  
  - Что такое? - верещала та. - Что происходит?
  
  Он выставил её за порог квартиры и коротко бросил:
  
  - Война!
  
  Она застыла, глядя на него неверящим взглядом. Война? Как война? Все ведь говорили, что её не будет, даже судили за такие разговоры как за сеяние паники! Да и не может война начаться вот так просто, среди ночи, даже без объявления!
  
  Вадим вернулся через минуту, сдёрнул с вешалки в шкафу чёрное кашемировое пальто и бросил ей. Сам он уже был одет в свою военную форму, в глазах горела решимость. "Да уж, - мельком подумала Лиза. - Мой муж явно сориентировался в этой ситуации быстрее меня!" Где-то в глубине души загорелась гордость, но тут очередной взрыв сотряс дом с такой силой, и она завопила и машинально упала на пол, прикрывая голову руками. Стены, казалось, рушились прямо у неё на глазах, а под ногами не было твёрдой опоры.
  
  Вадим решительно поднял её и подтолкнул к лестнице.
  
  - Некогда сейчас бояться, милая.
  
  Они побежали вниз. Лиза волокла за собой тяжёлое пальто, сжимая его так, что побелели костяшки пальцев. Зачем ей пальто? На улице ведь лето...
  
  - В бомбоубежище холодно, - пояснил Вадим.
  
  Больше она вопросов не задавала. А когда они были уже на полпути к бомбоубежищу, вдруг поняла, что босая. Мелкие камешки до боли впивались в ступни, но она терпела: не имела права не терпеть. Вадим крепко держал её за руку, пробивая дорогу среди мечущихся людей, а Лиза закрывала глаза не в силах смотреть вокруг. Снова и снова рвались снаряды, кто-то падал на землю, сражённый осколками, и различить хоть что-то в этом внезапном хаосе было невозможно. Она мысленно уговаривала себя не поддаваться панике, но ничего не получалось.
  
  В ногу острым длинным зубом впился осколок стекла. Лиза вскрикнула и присела, потянув Вадима за руку.
  
  - Что? Что случилось? - обеспокоенно спросил тот.
  
  - Кажется... ногу поранила.
  
  Он без лишних слов подхватил её на руки и побежал дальше. Лиза обвила его за шею обеими руками и прижалась всем телом - как испуганная маленькая девочка.
  
  И вдруг она увидела сестру. Та металась по рыночной площади, кутаясь в мамину пуховую шаль, на лице был написан ужас.
  
  - Лида! - что было сил заорала Лиза. - Лида!
  
  Лида наконец тоже увидела её и кинулась через всю площадь, спотыкаясь об оставленные торговцами мешки и ящики.
  
  - Лиза! - истерично кричала она.
  
  Бежали все: и солдаты, и мирные жители. Бежали в разные стороны, укрываясь кто где мог. Дымились чёрные воронки бомб, горели покорёженные автомобили. Мимо пронёсся чумазый босоногий мальчишка на лошади без седла и ловко перескочил через низкий штакетник. Из-под копыт взвился дёрн, росшие на клумбе пёстрые цветы оказались втоптанными в землю лошадиными копытами. Грохнул взрыв, и мальчишка мешком скатился с гладкой спины и упал лицом в клумбу, раскидав руки в стороны, а лошадь с громким ржанием встала на дыбы.
  
  Лида порывисто обняла Лизу. В глазах её металась дикая паника.
  
  - Где родители? - спросила Лиза, и она вдруг расплакалась, по чёрным от сажи щекам градом побежали слёзы.
  
  - Они выйти не успели! - завопила она. - Я успела, а они нет! Наш дом сгорел, и они были внутри!
  
  Сердце ухнуло в обжигающе ледяную пропасть. Как нет? Как не успели?..
  
  Узкие двери бомбоубежища были заперты на висячий амбарный замок. Вадим попытался сбить его, но ничего не выходило, и тогда он принял решение спрятать их с сестрой в подвале.
  
  - Когда достану ключи, - сказал он, - выведу вас. Не бойтесь, не паникуйте. Я уверен, всё будет хорошо.
  
  У входа в подвал Лиза крепко обняла его. Он прижал её к себе - всего на мгновение - а потом решительно разомкнул объятия и толкнул к подвалу. Лиза заплакала.
  
  - Не уходи, - молила она. - Там страшно, там бомбы!.. Пожалуйста, Вадим, останься!
  
  Вадим качнул головой.
  
  - Я военнообязанный, - отчеканил он. - И не имею права прятаться.
  
  Он развернулся и побежал в сторону своей части. Лиза сквозь слёзы смотрела ему вслед. Военная форма сидела на нём идеально, широкую спину пересекал тонкий ремешок планшетки. Её муж. Старший сержант. Она так гордилась им и так была счастлива... кто бы знал, каким будет утро их первой брачной ночи!
  
  Она посмотрела на Лиду. Та сдавленно всхлипывала, приложив руку к груди. Из темноты подвала веяло сыростью, а пораненная нога ныла. Она потянула сестру за собой.
  
  - Идём. Спрячемся.
  
  - Нет! - испуганно запротестовала Лида. - Я не пойду туда! Там пауки, крысы... я боюсь!
  
  - Не дури! - сквозь зубы процедила Лиза. - Пауки, крысы! А бомб ты не боишься?!
  
  Ей самой было страшно. Страшно до тягучей тоски и мелкой дрожи в коленях, но она справлялась как могла. Правильно Вадим сказал - некогда сейчас бояться. В конце концов, она теперь офицерская жена, а потому вести себя должна соответственно.
  
  Лиза решительно взяла Лиду за руку и потянула за собой, но та с криком вцепилась в ручку выкрашенной в синий цвет металлической двери. Лиза чертыхнулась и попыталась разжать её пальцы. Бесполезно. Она глубоко втянула носом воздух. Взгляд упал на удалявшуюся фигуру Вадима.
  
  И тут прямо перед ним ударил взрыв. Лиза видела, как взрывная волна словно тряпичную куклу отбросила его назад, и он упал на спину, неестественно подогнув ногу. Внутри разлился ужас, и на какое-то мгновение мир стал полностью беззвучным: пропал куда-то протяжный заунывный вой сирены, смолкли неумолчный грохот и полные страха крики. Она смотрела на мужа, что лежал посреди мостовой, и больше ничего не существовало. А потом резко рванулась вперёд и прыжками побежала к нему через полыхающую яростным огнём улицу.
  
  - Лиза! - испуганно визжала за спиной сестра. - Куда ты?! Вернись!
  
  Вадим смотрел в подёрнутое чёрным дымом небо остановившимся взглядом, вместо живота зияла сплошная рваная рана. Пряжка ремня потонула в жидком кровавом месиве, часть которого размазалась по тротуару. Вадим вздрагивал всем телом, будто пытаясь встать, губы шевелились. Лиза прижала ко рту ладонь. Из желудка волной поднялась тошнота, но она сдержала её и отступила на шаг назад.
  
  "Ему не поможешь уже", - всплыла в сознании холодная чёткая мысль, и Лиза бросилась обратно к подвалу. Зубы стучали мелкой дробью, как в ознобе, по спине потоками струился пот, а дыхание отдавалось шумом в ушах.
  
  Она ещё не знала, какой страшный, выжженный взрывами след существует теперь в её девичьей чистой душе. Не знала, что будет раз за разом видеть всё это во снах - даже тогда, когда война давным-давно уже закончится. Что будет опять и опять возвращаться в то утро после собственной свадьбы и переживать всё заново по несколько тысяч раз.
  
  Не знала, что отныне прежней Лизы нет - она осталась рядом с погибшим супругом среди полыхающей огнём улицы Брестской крепости.
  
  3.
  
  Лиза следила через прицел снайперской винтовки, как немцы разгружают грузовик и мысленно считала ящики. Один, два, три, четыре, пять, шесть, семь... Куда столько? Неужели во всех взрывчатка? И зачем им столько, что они взрывать собрались?
  
  Сзади хрустнула ветка, и она машинально замерла. В вышине закричала испуганно сорока, а в высокой траве одна за другой юркнули несколько ящерок. Лиза не оборачивалась, вжавшись в землю всем телом и стараясь не шевелиться. Она вся обратилась в слух. Кто-то медленно и осторожно пробирался через бурелом среди деревьев - Лиза была абсолютно уверена в этом. Неужели немцам всё-таки удалось вычислить её лёжку?
  
  Она бесшумно подтянула к себе винтовку. Главное - не выдать своего присутствия неосторожным движением. Она смотрела сквозь тонкие ветки куста на засыпанную прошлогодней листвой землю. Кто-то остановился сзади, буквально в пяти шагах от неё, и Лиза услышала шёпот. Значит, их несколько, по крайней мере двое.
  
  В поле зрения появились два рваных коричневых штиблета. На одном отсутствовал шнурок, на втором отходила подошва. Кожа сильно морщилась на сгибах. Лиза насколько могла вскинула глаза. Видеть человека она могла только до пояса, но и этого хватило, чтобы понять - это не немец. Драные потёртые штаны, надставленные понизу куском линялой ткани синего цвета, свободно болтались на худощавой фигуре, поддерживаемые только куском шпагата, что был повязан вместо ремня. Видавший виды пиджак без пуговиц свисал до середины бедра. Скорее всего, это местные, которые даже не догадываются, что буквально в метре от них залёг снайпер.
  
  - Смотри-ка, Евстигней, - едва слышно прошептал человек, - я же говорил, будут мосты или сжигать, или подрывать. Смотри! Уже даже динамит привезли, собаки!
  
  Второй что-то пробормотал в ответ и напряжённо засопел. Некоторое время оба молчали.
  
  - Ну точно! Что делать-то будем? Может, их тут всех перестреляем к едрени фени?
  
  - Ну ты чего! - возмутился первый, обладатель "модных" штиблет. - У меня пять патронов осталось! Да и нас с тобой двое, а их вон, две роты! Куда против них вдвоём-то?
  
  - Да ладно, тебе, Свиридов, - не сдавался второй. - Вот что будет, если грузовику бак прострелить?
  
  - Что-что! Дырка будет!
  
  - Ага! - довольным шёпотом засмеялся второй. - А из дырки бензин потечёт. И если правильно выстрелить, то всё у них там так полыхнёт, что мама не горюй!
  
  Лиза невольно подивилась его изобретательности. Ведь и правда, нужно только дать запал, а дальше, если в ящиках действительно взрывчатка, всё пойдёт как по цепочке! Как она сама до этого не додумалась за те пять с лишним часов, что лежит тут? Вот только выстрел должен быть один и очень точный, потому что в случае промаха немцы снимут её, как белку, ведь пули-то у неё в винтовке обычные, не зажигательные, и процент того, что испарения бензина дадут взрыв нужной силы, весьма мал.
  
  - Это ты здорово придумал, - оценил идею первый. - И догнать нас немчура не сможет, лес не знают... Попробовать можно!
  
  Лиза бесшумно подняла голову. Высокий худой старик со впалыми, поросшими серой щетиной щеками и косматыми седыми бровями, щурясь, пытался взять прицел. За его спиной стоял юнец лет пятнадцати на вид в перепачканной обтрёпанной кепке.
  
  - Не стрелять! - громким шёпотом приказала Лиза.
  
  Старик вздрогнул от испуга и заозирался, а парень выпучил глаза.
  
  - Кто здесь?..
  
  - Я.
  
  Лиза откинула в сторону утыканную цветами и травой маскировочную сетку и, закинув винтовку на плечо, встала в полный рост. Она знала, что немцы не смогут её увидеть со своих позиций - давно выучила местность как свои пять пальцев. На вымазанном засохшими полосами грязи лице, как два изумруда, сияли громадные ясные глаза.
  
  - Э-э... - недоумённо протянул юнец, оглядывая её с головы до ног.
  
  - Лейтенант Фабиш, - отчеканила Лиза и приложила руку к пилотке. - Кто вы такие и что тут делаете?
  
  Они удивлённо переглянулись.
  
  - Местные жители мы, - ответил старик. - Из деревни тут недалеко. Той, которая сгорела. На немцев охотимся.
  
  Лиза нахмурилась.
  
  - А кто давал вам позволение заниматься самодеятельностью на территории, где ведётся особо секретная операция? - строго спросила она. - Сейчас открыли бы пальбу, выдали себя врагу, сорвали мне задание, и мы бы втроём бегали по лесу, как идиоты!
  
  - Так мы ж не знали про операцию! - попытался отбиться юноша. - И это... Не хотим мы, чтобы немцы все мосты перевзрывали! И чтоб вообще лазили тут!
  
  Лиза задумчиво смотрела на них, покусывая губу. Ей был дан чёткий приказ: не стрелять, и она не имела права его нарушать. Но и отпустить немцев со взрывчаткой на все четыре стороны тоже было идеей не из лучших. Впрочем, это не ей решать.
  
  - Откуда вы знаете, что там взрывчатка? - наконец спросила она.
  
  Парень переступил с ноги на ногу, покраснел до ушей и вскинул подбородок, но тут же снова вперил глаза в землю.
  
  - Больше нечего им тут возить. Или боеприпасы гонят на Запад, или взрывчатку для моста, по которому раньше поезда ходили.
  
  - Значит, так, - после недолгого молчания решила Лиза. - Идти в открытый бой вам нельзя. У них численное превосходство, да и оружия куда как больше. От пуль ваших, - она кивнула на охотничье ружьё, которое мужчина держал в руках, - бензин не загорится, и следовало бы вам это знать. Просто зазря патроны потратите.
  
  - Так точно, товарищ лейтенант! - в один голос ответили они.
  
  - А почему бензин не загорится? - добавил юнец.
  
  Лиза усмехнулась.
  
  - Потому что нужную искру даёт либо трассирующая пуля, либо зажигательная. Стрелять трассирующей - всё равно, что открыто заявить немцам: "Эй, смотрите, я тут!"
  
  - Теперь буду знать... - пробормотал он и принялся оправдываться: - Мы просто не военные... Нас в военкомате не взяли по возрасту. Выгнали. И мы решили сами, вдвоём... А то чего немцы тут ходют, как у себя дома! На машинах своих раскатывают! Отбирають всё! Кур всех перерезали, собаки!..
  
  - Тогда ясно, почему вы такие доверчивые, - хмыкнула Лиза. - А если я немецкая диверсантка? Об этом вы не подумали? Даже документы не спросили, вояки!
  
  Немцы уже полностью разгрузили грузовик. Двое конвойных отдыхали, стоя у опустевшего кузова, и болтали о чём-то, по всей видимости, весёлом - оттуда то и дело слышались взрывы смеха. Водитель мирно курил у кабины. Его маленькие глазёнки внимательно обшаривали местность вокруг. В какой-то момент Лизе показалось, что он смотрит прямо на неё, и она автоматически сделала шаг назад.
  
  Она знала этот лес вдоль и поперёк - успела выучить за то время, что вела тут охоту на фрицев - и потому без труда вышла к своей потайной тропке. Различить её, если не знать, где она находится, было невозможно, и Лиза чувствовала себя здесь в полной безопасности, но всё равно чутко прислушивалась к каждому звуку. Это тоже прочно вошло в привычку, и порой она даже просыпалась среди ночи, если слышала шаги или голоса. Лиза от природы обладала чутким слухом и отменным зрением, что помогло ей положить за год семьдесят четыре фрица. А поистине звериное чутьё ни разу не подвело. Она безошибочно определяла места лёжек немецких снайперов: слышала каждое их движение.
  
  Немцы дали ей прозвище "русская волчица" за меткость стрельбы. За её поимку даже обещали хорошее денежное вознаграждение, что доставляло ей особое удовольствие. Правильно, пусть боятся! Потому что живой она им в руки никогда не дастся, будет до последнего вздоха, до последнего удара покрытого уродливыми шрамами сердца убивать их - безжалостно, чётко, твёрдой рукой нанося удар за ударом. И пусть называют её как хотят: волчицей, фрау с автоматом, призраком, как это было в крепости - сути это не изменит. Она станет палачом, карателем для каждого из них.
  
  Сердце подпрыгнуло в груди, между рёбер больно кольнуло, и Лиза остановилась на минуту, чтобы отдышаться. В груди разверзлась бездонная чёрная дыра, горло будто сдавили тисками, и ей понадобилось какое-то время, чтобы прийти в себя. Вспоминать о первом дне войны до сих пор было больно и страшно. Страшнее, чем воевать на передовой.
  
  Лиза давно уже провела черту в своей жизни, отделив "до" и "после", всеми силами пытаясь вытеснить воспоминания о "до". Но порой они врывались в сознание настырными непрошеными гостями и принимались раздирать её на части, а она ничего не могла с этим поделать, потому что они составляли часть её жизни. Потому что тогда, в тот роковой день она родилась заново - без своего на то желания. Наивная романтическая девчонка по имени Лиза Левицкая, молодая жена Вадима Левицкого, погибла 22 июня 1941 года, а на её место пришла лейтенант Елизавета Фабиш - молчаливая женщина с жёстким взглядом и не терпящим возражений, твёрдым и холодным, как сталь, характером.
  
  В какой именно момент она изменилась, став такой, Лиза не знала, да и не хотела знать. Однако злость начала разгораться в ней ещё тогда, в Бресте, когда вслед за супругом на её глазах погибла и сестра. Штурм продолжался долго, и Лиза сражалась наравне с мужчинами, до последнего защищая Брест, а когда немцы всё-таки взяли крепость, успела укрыться вместе с Лидой в подвале одного из уцелевших домов. Уходить вместе с другими женщинами и детьми она просто отказалась.
  
  - Я не буду позорно бежать, - заявила она, глядя в глаза командиру. - Я не пойду добровольно к ним. Чтобы меня пленить, им сперва придётся меня убить.
  
  - Отчаянная ты деваха, - вздохнул командир. - Только все мы тут смертники, и выбора жить или умереть у нас нет.
  
  Лиза решительно передёрнула затвор винтовки. В зелёных глазах полыхнул огонь.
  
  - Зато есть выбор, как умереть: трусливо, в плену, или как настоящий солдат.
  
  Он тяжело похлопал её по плечу и, повернувшись к солдатам, обвёл их усталым взглядом из-под густых чёрных бровей.
  
  - Держать оборону до последнего. Это приказ.
  
  Они расположились в разрушенных взрывами казармах. Боеспособных солдат оставалось всего шестеро, ещё четырнадцать были ранены. Остальные погибли. Ребята подтащили к окну пулемёт, заправили последнюю ленту на двести пятьдесят патронов и затаились. Лиза зажмурилась на мгновение. В голове обрывками тумана ползали смазанные мысли: господи, не дай умереть, защити, помоги.
  
  Она никогда не верила в бога, но сейчас просто не знала, на кого надеяться и кого просить о помощи. Первые несколько дней их маленький отряд ещё ждал подкрепления, верил, что вот-вот им на подмогу отправят авиацию, артиллерию или танкистов, безостановочно посылали радиозапросы в главный штаб. "Я крепость, жду подкрепления! Я крепость, жду подкрепления!" Но там молчали, будто каждый запрос уходил в вязкую, как трясина, тишину. Воды не было, еды тоже, и они держались из последних сил, но все, как один, знали: сдаваться нельзя. Нельзя выходить с поднятыми руками. И пусть крепость и окружена со всех сторон, они несмотря ни на что верили, что подмога уже в пути.
  
  Лиза сжала ствол винтовки так, что побелели костяшки пальцев, и глубоко втянула носом воздух. Командир прав: все они тут смертники.
  
  Сперва в крепость вошли танки, за ними с автоматами наперевес шли солдаты. Холёные, в новой без каких-либо дыр форме, с полными воды фляжками на поясах. Лиза подобралась к окну и прицелилась. Отдача больно ударила в плечо, заставив отшатнуться назад. Она перезарядила винтовку и снова выстрелила. Перезарядила, выстрелила. Перезарядила, выстрелила. Рядом с шипением строчил пулемёт.
  
  К окнам подполз один из раненых и дёрнул Лизу за юбку. Она вздрогнула и обернулась. Он протягивал ей гранату-"лимонку" на раскрытой ладони и улыбался растрескавшимися губами. По лицу градом струился пот и смешивался в потёками высохшей бордовой крови.
  
  - На, сестрёнка, - прошептал он. - Если что... войдут сюда... ты нас не жалей. Права ты, лучше так, чем в плен...
  
  Немецкие пули со свистом били по стенам, и на пол сыпалась мелкая кирпичная крошка. Лиза взяла гранату, перебежала, пригнувшись, на другую позицию - тут её могло зацепить рикошетом - и снова прицелилась. Бабах! - и очередной немец свалился на брусчатку, подмяв своим телом пробивающуюся сквозь стыки сорную траву.
  
  - Толково шмаляешь! - выкрикнул пулемётчик. - Прямо точно по цели, без промаха!
  
  Лиза гордо вскинула голову.
  
  - Я дочь полковника Строкина.
  
  Когда-то, когда Лиза была маленькой, она хвасталась подружкам и мальчишкам из класса, что умеет стрелять из настоящего автомата. Никто ей, конечно, не верил, а они с отцом продолжали заниматься стрельбой, рукопашным боем, учили правила маскировки на местности. Лиза не знала, зачем ей это нужно, но учиться было интересно - отца она обожала, он всегда был для неё непререкаемым авторитетом и любое, даже неинтересное занятие с ним принимала на "ура". Она научилась ездить верхом, владеть саблей, штыком и палашом, и отлично разбиралась в устройстве любого огнестрельного оружия, даже могла собрать и разобрать автомат с завязанными глазами. В общем, была самым настоящим солдатом.
  
  А ещё отец научил её не сдаваться. Он воспитал в старшей дочери такие стойкость и силу духа, каким мог позавидовать любой бывалый вояка, а упрямый своевольный характер сделал эту стойкость непоколебимой и прочной. Лиза была хрупкой, мечтательной девушкой с железным характером и неистребимым желанием жить.
  
  В детстве ей много раз доводилось слышать рассказы отца о войнах, в которых он участвовал. Лиза иногда пыталась представить себе войну. Но сейчас она понимала, что никогда на самом деле не представляла её себе. Не представляла, что она может ворваться в твой маленький уютный мирок огненным ураганом и одним махом уничтожить всё, что было, превратив в пепел. Не представляла её именно вот такой, простой и страшной, что однажды придётся взглянуть ей в лицо - окровавленное, с чёрными провалами глазниц и оскалившимся ртом.
  
  Лида с визгом жалась к выщербленной стене, свернувшись калачиком и прикрывая голову руками. Лиза крепко сцепила зубы и смачно, совсем не по-девчоночьи выругалась. Прямо на неё шёл молоденький немец в съезжающей на глаза каске. Он держал в руке "колотушку" - гранату с деревянной рукоятью, ещё несколько таких же были заткнуты за ремень. Лиза перезарядила винтовку и мысленно подсчитала оставшиеся патроны - меньше двух десятков штук.
  
  Немец отвинтил крышку на рукоятке, дёрнул за выпавшее кольцо и широко размахнулся, но кинуть гранату не успел. Лиза метко уложила его лицом вниз, и в тот же момент граната разорвалась на десятки осколков. Вверх на короткий миг взметнулось яркое пламя, швырнуло в воздух сноп чёрного дыма и осело, рассыпавшись по земле маленькими всполохами.
  
  - Урод! - сквозь зубы процедила Лиза.
  
  С другой стороны казарм, у чёрного входа, послышались немецкие голоса и быстрый топот ног. Пулемёт дёрнулся, выплюнул последний патрон и тихо зашипел.
  
  - Всё, - выдохнул пулемётчик и тяжело привалился спиной к стене. Из-под разорванной штанины выглядывала рана, пропитанная кровью ткань впечаталась в тело. Он поморщился, стащил с головы пилотку и вытер ею лицо.
  
  Не долго думая, Лиза вскочила и схватила сестру в охапку. Та тряслась, как ветка осины, и смотрела на неё затравленным испуганным взглядом. Лиза решительно подтолкнула её к коридору, что вёл в подвалы, но она не двинулась с места. Большие карие глаза подёрнулись слезами.
  
  - Иди! - грозно крикнула Лиза. - Быстро!
  
  Лида замотала головой.
  
  - Я не пойду. Я боюсь.
  
  - Идите обе, - тихо сказал командир. - Патронов нет. Защищаться нам нечем. Не хватало ещё, чтобы и бабы вместе с нами наравне на смерть шли. - И, видя, что Лиза колеблется, строго добавил: - Это приказ.
  
  Она двумя широкими шагами преодолела разделявшее их расстояние и сунула в руки гранату, что отдал ей неизвестный боец, имени которого она так и не успела узнать. Тот тихо лежал на спине, будто в молитве сложив перед собой руки, и помутневшим взглядом смотрел в опалённый пламенем потолок.
  
  Командир коротко кивнул, и они с Лидой устремились к подвалу, куда в первый день войны привёл их Вадим. Когда Лиза уже закрывала висящую на одной петле дверь, раздался мощный взрыв. На стенах с обсыпавшейся штукатуркой мелькнули неясные отблески и тут же погасли.
  
  Вот и всё. Вот и не осталось никого в крепости, кто мог бы защитить её и выгнать врага прочь. Немцы теперь стали тут хозяевами. В душе заклокотала холодная ярость. Пусть так! Пусть они всё же вошли в крепость, пусть перебили всех её защитников! Но именно тут, у её стен, они отдали свой первый приказ об отступлении, и именно здесь они потеряли не меньше тысячи солдат. Крепость не далась им в руки просто так, без боя, и никогда, никогда она не будет сломлена и покорена!
  
  Дверь распахнулась и ударилась о стену. На пороге стоял толстопузый немец.
  
  - Майне дамен! - радостно воскликнул он и шагнул вперёд. - Вас махен зи хиа?(1)
  
  Лиза спрятала сестру за своей спиной и, насупившись, глянула на немца. Тот осклабился в больше похожей на оскал улыбке и двинулся к ним, и она подняла винтовку, крепко прижав приклад к плечу. У неё оставался ещё один патрон, но выстрелить Лиза не успела - немец просто вышиб винтовку ударом ноги. Лида заверещала. Он схватил её за волосы и швырнул к двери, потом повернулся к Лизе и снова заулыбался. Его толстые пальцы потянулись к пряжке кожаного ремня.
  
  - Вилльст ду мих?(2) - пропыхтел он и сгрёб её в объятия одной рукой, а другой принялся расстёгивать свои штаны.
  
  Лиза что было сил пихнула его в толстый живот. Она была одета только в кружевную шёлковую сорочку на тоненьких бретельках, и потому всей кожей ощущала мерзкие прикосновения его толстых, как сардельки, пальцев. Её охватили отвращение и ярость. Она со всей возможной ненавистью, с гневным исступленным презрением плюнула ему в лицо. Он удивлённо уставился на неё, явно не ожидая такого поступка. Наверное, с его стороны это казалось сумасшествием - плюнуть в лицо захватчику, который может сделать с тобой всё, что угодно. Лизе же это казалось возмездием.
  
  Он наотмашь ударил её по губам. Она упала на грязный мокрый пол, а немец резким движением вырвал из кобуры пистолет. Грохнул выстрел. Лида медленно обмякла и завалилась на бок, из дырки в переносице потекла густая чёрная кровь и закапала на клетчатую юбку. Лиза выдернула у немца из-за сапога длинный кинжал, вскочила на ноги и с размаху вогнала сверкающее остриё ему в горло. Он выпучил глаза и соскользнул на пол, цепляясь за подол её сорочки, у ног зароились красные точки. Пальцы разжались, и кинжал со звоном упал на бетонный пол. Лиза с ужасом посмотрела на свою дрожащую руку. Откуда у неё взялись силы на такой удар?..
  
  Она отступила назад, не сводя с немца глаз. Тот корчился на полу, зажимая рукой рану на горле, и беззвучно шевелил мясистыми губами, будто хотел что-то сказать. Между пальцев брызгала короткими струями кровь, впитывалась в воротник серого мундира и расплывалась большим бесформенным пятном. И вдруг её охватило злорадство: гадостное, торжествующее, ликующее злорадство. Лиза никогда не доводилось испытывать такого чувства прежде. Она наступила босой ногой ему на лицо и вдавила пятку в глазницу, ощущая ступнёй тёплую липкую кровь.
  
  - Никогда! - злорадно прошипела она. - Никогда, сволочь, понял?!
  
  Когда ночь окутала крепость своим серебристым покрывалом, Лиза бесшумно выбралась из подвала, прихватив с собой немецкий МП-40. С потолка в лужу крови с тихим "бульк, бульк" капала вода, и Лиза долго неотрывно наблюдала за маленькими каплями, которые быстро растворялись в густой красной жидкости. Холод ползал по телу крупными мурашками, и она подтянула колени к груди. Чувства онемели, будто ей вкололи лошадиную дозу успокоительного. Она не чувствовала ровным счётом ничего, хоть нервы и натянулись тугой звенящей тетивой.
  
  Раз у неё нет другого выбора, то она будет воевать.
  
  Она отстреливала их по одному под покровом ночи. Выбирала офицеров: когда-то давно в одном из своих бесчисленных рассказов о войне отец упомянул, что убивать нужно в первую очередь их, потому что армия без командира существовать не может. Где нет командира, там царят паника и хаос. Умение передвигаться бесшумно помогало ей исчезать и появляться незаметно, да и ночь была верным союзником, готовым в любой момент сокрыть её в своём мягком мерцающем мраке.
  
  Потом была долгая и трудная дорога через оккупированные территории к линии фронта. Она шла практически наугад - никто не знал, где сейчас Красная Армия. В деревнях и сёлах, что встречались на её пути, Лиза слышала разговоры: столица сдана врагу, Сталин признал поражение в войне, но не верила ни единому слову. Москва не могла сдаться. Это всё вражеская пропаганда.
  
  Однажды ей удалось незаметно пробраться в пустой вагон немецкого эшелона. Она спряталась среди деревянных ящиков, свернулась калачиком на сладко пахнущей, колючей соломе и крепко уснула; дорога настолько измотала её, что ноги буквально отнимались. Кашель гнездился в груди маленьким колючим клубком, разрывая лёгкие на части, а тело бил сильный озноб.
  
  Проснулась Лиза от того, что кто-то мягко, но настойчиво тормошил её за плечо. Она с трудом разлепила налитые свинцом веки и тут же вжалась в пол, подобралась: прямо на неё с интересом в глазах смотрел немец, а позади него стояли ещё двое.
  
  - Ты кто? - спросил он на русском. - Партизанка что ли?
  
  Лиза мотнула головой.
  
  - Это вы кто такие?
  
  Немец стащил с себя мундир и заботливо накинул ей на плечи.
  
  - Свои мы. Русские.
  
  Через линию фронта она прошла с разведывательно-диверсионной группой.
  
  Уже в Москве Лиза по собственному желанию поступила учиться на курсы мастеров точной стрельбы, и через полгода была отправлена на своё первое задание, которое выполнила с блеском. Немецкий оберст Генрих Герц стал второй зарубкой на стволе её снайперской винтовки - сразу после генерала фон Штиммеля. Солдат и низший командирский состав она предпочитала не считать.
  
  Лиза свернула с заячьей тропы и двинулась напрямик меж деревьев. Поскрипывали сосны, шелестели изумрудной листвой липы и берёзы, где-то звонко стучал дятел. Солнце ложилось на землю рваными пятнами и путалось в высокой сочной траве. Лиза перекинула ремень винтовки на другое плечо, сорвала несколько ярких синих и розовых цветочков и с наслаждением вдохнула пряный сладкий аромат. Надо же, такие маленькие, а так пахнут!
  
  - Лизаветка вернулась! - едва увидев её, радостно заголосила Анька, штабная связистка. - Наша волчица!
  
  Лиза улыбнулась ей и вручила простенький, но пёстрый букетик.
  
  - Я всегда возвращаюсь. Командир у себя?
  
  - Так точно, у себя! - засияла улыбкой Аня и сунула нос в мелкие нежные лепестки. - М-м-м! Как пахнет, чудо просто! Спасибо, Лизок!
  
  Командир курил, сидя на краю колченогого деревянного стола. Лиза остановилась на пороге, откинула назад капюшон маскхалата и отдала честь:
  
  - Разрешите доложить, товарищ командир?
  
  Он пустил к потолку дымок.
  
  - Докладывай, лейтенант.
  
  - Немцы перевозят что-то в грузовиках большими партиями к железнодорожному мосту. Возможно, взрывчатку. Либо собираются уничтожить местный узел связи, либо это всё служит прикрытием для чего-то более серьёзного. - И тихо добавила: - Местные лучше нас видят обстановку, потому что немцы постоянно у них на виду.
   __________________________________________
  (1)Дамы! Что вы здесь делаете? (нем.)
  (2)Ты хочешь меня? (нем.)
  
  4.
  
  Лиза тщательно вымыла в медном тазике лицо и руки и насухо вытерла белым вафельным полотенцем. За окном шумела роща, в густых кронах стройных белых берёзок беззаботно щебетали птички. В комнату падала рваная тень, на поверхности мутного зеркала весело резвился солнечный зайчик. Лиза натянула через голову гимнастёрку и, собрав волосы в аккуратный хвост, стала заплетать косу. Ласковый тёплый ветерок трепал тюлевую занавеску, дёргал за длинную бахрому и перебирал своими невидимыми пальцами листы в открытой книге на столе.
  
  Низкая деревянная дверь отворилась и в избу заглянула Аня.
  
  - Лиз? - позвала она. - Лиза, ты тут?
  
  - Тут, - отозвалась Лиза.
  
  Аня вошла в небольшую комнатку. В центре стоял длинный, покрытый пёстрой скатертью стол с двумя скамейками по бокам, в углу зияла чёрной пастью только что выбеленная русская печка. Койка у стены была аккуратно заправлена старым покрывалом, а на узком подоконнике в выщербленной эмалированной кружке благоухали полевые цветы.
  
  - Тебя Левашов вызывает, - сообщила Аня и уселась за стол. - Там, видела, разведка приехала!
  
  - Какая разведка? - без интереса спросила Лиза и туго перевязала косу кружевной ленточкой.
  
  - Да обычная. - Аня заглянула в чайник. - О, а можно чайку?
  
  Лиза ничего не ответила. Она внимательно оглядывала себя в зеркале. Добросовестно выстиранная и отглаженная юбка всё равно плохо сидела на фигуре: морщилась на талии, собиралась в некрасивые складки у бёдер и вообще всем своим видом больше напоминала мешок из-под картошки. Лиза уже столько раз обращалась к интенданту с просьбой выделить ей другой комплект обмундирования, но тот лишь только отмахивался и повторял, словно попугай, одно и то же: "не положено".
  
  "Не положено! - с лёгким раздражением подумала Лиза. - А то, что выгляжу, как пугало огородное, положено?"
  
  Она, как могла, оправила юбку и потуже затянула пряжку на ремне. Аня сполоснула в рукомойнике гранёный стакан и плеснула туда давно остывший чай.
  
  - В буфете вафли есть, - сказала Лиза. - Бери, угощайся.
  
  - Спасибо! - обрадовалась Аня, вытащила из буфета стеклянную вазочку, бухнула на стол и довольно заулыбалась, как кот перед миской сметаны. - Лет двести уже такой вкуснятины не ела. Хотя, до войны вот не стала бы такие вафли есть... Мы их "стариковскими" называли...
  
  Лиза чуть заметно усмехнулась, но не изменилась в лице. А она до войны не стала бы убивать. Аня запихала в рот целую вафлю и прикрыла глаза от удовольствия.
  
  - М-м! Обалдеть! И стариковские тоже вкусные, оказывается! - И хихикнула: - Но когда война кончится, всё равно такие есть не буду.
  
  - Чего командир зовёт?
  
  Аня шумно отхлебнула чай.
  
  - А! Там пополнение прибыло, парни... - Она пошарила взглядом по столу. - А сахарку к чаю нет?
  
  - Нет, - отрубила Лиза. - Скажи спасибо, хоть настоящий чай есть, а не морковный эрзац.
  
  И, развернувшись, стремительно вышла из избы. Её немного раздражала Аня - глуповатая наивная девчонка с мыльными пузырями и детскими мечтами в голове. Раздражала потому, что Лиза отчётливо видела в ней прежнюю себя. А верить в то, что когда-то такой же наивной дурочкой была и она сама, не хотелось.
  
  Солнечный августовский день дышал теплом и спокойной тишиной. В притоптанной траве юркали проворные ящерки, на растянутой у жилых палаток верёвке болтались выстиранные рубахи. У раскидистого столетнего дуба на опушке стояло, вальяжно прислонившись "плечом" к стволу, чучело немца - набитый соломой и опилками мешок в каске и серо-зелёном кителе с ефрейторскими знаками различия. Какой-то умелец даже нарисовал лицо: крестики и изогнутую кривую линию вместо глаз и рта. На груди висела фанерка с криво нарисованной угольком мишенью, уже порядком истрёпанной и дырявой, - ребята оттачивали на соломенном "немце" мастерство стрельбы.
  
  Лиза быстро прошла по узкой тропинке и, остановившись у штабной палатки, откинула в сторону кусок брезента, заменявший дверь.
  
  - Вызывали, товарищ командир?
  
  Майор кивнул. Он сидел за своим столом, а напротив стояли спиной к ней два рослых плечистых парня. Лиза шагнула внутрь, вскинула руку к пилотке и отчеканила:
  
  - Лейтенант Фабиш по вашему приказанию прибыла!
  
  - Проходи, лейтенант, проходи, - протянул командир и встал. - Вот, пополнение принимаю. Смотри, какой тебе больше нравится?
  
  - Никакой не нравится, товарищ командир.
  
  - Ну! - засмеялся командир. - Так не пойдёт! Ты же даже не посмотрела! Иди, иди. - Он поманил её рукой. - Взгляни, какие орлы. Выбирай, какого возьмёшь в напарники.
  
  Лиза обошла их и придирчиво осмотрела каждого по очереди. Парень, что стоял ближе к ней, улыбнулся одним уголком губ и вдруг весело подмигнул ей, а она скользнула по нему строгим взглядом, всем своим видом показывая, что подобные вольности здесь не допускаются.
  
  Командир присел на стол, пролистнул бумаги в папке, пробежался глазами по строчкам и, сердито шлёпнув её на стол, взъерошил густые каштановые волосы.
  
  - Вот просил же! Просил! Хотя бы пятерых новобранцев мне прислать! - сердито пробурчал он. - Личного состава по пальцам пересчитать, воевать кто будет? Они там, в военкомате что, думают, что я тут шутки шучу? - Он сел обратно на стул и сцепил пальцы замком перед собой. - И вот что мне теперь с вами двумя делать?
  
  - Не знаем, товарищ майор! - сказал парень.
  
  - Не знаем, - передразнил командир и обратился к Лизе: - Ну что, лейтенант, выбрала?
  
  Лиза отвернулась к окну, прикусив губу. Напарник ей был не нужен, она прекрасно справлялась со всей работой одна, и второй человек стал бы для неё просто балластом, который нужно тащить за собой. Но командование решило иначе, и она знала, что отвертеться от приказа не получится. Да и не обсуждаются приказы - исполняются. Даже если очень не хочется.
  
  Командир её настроение понял сразу. Они воевали вместе уже год и прекрасно знали характер друг друга. Когда Лизу после окончания учёбы на курсах распределили в его отряд, они первое время работали вместе. Именно Левашов научил её маскироваться на местности так, что найти её было невозможно даже при большом желании - она буквально сливалась с пейзажем. С ним в паре она сделала свои блистательные первые успехи, как и свой первый и единственный промах.
  
  Он спрятал папку в выдвижной ящик.
  
  - Ну-ка, товарищи сержанты, выйдите-ка за дверь.
  
  - Есть! - в разнобой ответили парни и отдали честь.
  
  Когда брезент за ними опустился, командир не спеша прикурил папиросу от сделанной из стреляной гильзы зажигалки, закинул ногу на ногу и повернулся к Лизе.
  
  - Ну хорошо, лейтенант, - сказал он и выдохнул густой сизый дым на кончик папиросы. Уголёк полыхнул красным цветом. - Что тебя в этот раз не устраивает?
  
  - Всё! - ответила Лиза. - Зачем мне второй номер? Что я с ним делать буду, за собой таскать? Вы ж сами видите, какой это молодняк молочный, их, цыплят необстрелянных, ещё учить и учить! А вы знаете, что у нас операция на носу! Время откуда брать?
  
  Командир пожал плечами и глубоко затянулся.
  
  - А ты не помнишь, Лизавета, какой сама ко мне прибыла? С новенькой винтовкой на плече, из которой ни одного выстрела ещё сделано не было. Молодняк, как ты говоришь, молочный. Глаза горят! В бой хочу! - Он стряхнул пепел в жестяную пепельницу. - Сама от горшка два вершка, а всё туда же! Тебя ж учили, натаскивали.
  
  - Это другое, - вспыхнула Лиза, но тут же взяла себя в руки и продолжила спокойным тоном: - Если уж хотите ко мне кого-то приставить, то давайте лучше Катьку. К ней хоть приноровляться не нужно, полгода вместе проработали.
  
  Командир покачал головой и цокнул языком.
  
  - Катька твоя полноценный боец, к ней самой уже второй номер прикреплять надо. В общем, - он положил ладонь на столешницу и постучал по ней пальцами, - я часто тебе навстречу иду, но тут не могу.
  
  - Можете, - возразила Лиза. - К Кате тогда и прикрепляйте. А я одна похожу.
  
  Командир встал, прошёлся до стены и, резко развернувшись на каблуках, пробуравил её твёрдым, как алмаз, взглядом.
  
  - Нет, ну ты посмотри, а! Не война, а гуляй-поле! То не хочу, это не буду! Одна она походит, ишь ты! А коль что, кто тебя, дуру, с тыла прикрывать будет?
  
  - Коль что? - вскинулась Лиза. - Вы же меня знаете, товарищ командир! Что со мной случится?
  
  Он зашагал из угла в угол, стуча каблуками по дощатому полу. В палатке воцарилась тишина. Солнце грузным багряным шаром нависало над кронами деревьев, задевая их своим огненным боком, между стволов, словно щупальца сказочного чудовища, протянулись длинные красные лучи и упали на вытоптанную поляну. Сквозь маленькое клеёнчатое окошко был виден кусок горящего закатными красками неба.
  
  - На войне, лейтенант, что угодно случиться может, - наконец вздохнул командир. - Лучшие из лучших погибают. Глупо погибают, по ошибке, по недосмотру! Уверились в своей непобедимости, расслабились и пошли записью в книгу безвозвратных потерь. А завтра точно такой же записью о потере можешь стать и ты, Лизавета! - Он помолчал. - Операция скоро, а людей раз-два и обчёлся, тем более опытных! К кому ещё приткнуть этих желторотых? Не к Михалычу же, тот стреляет-то через пень-колоду!
  
  - Ладно, - скрепя сердце согласилась Лиза. - Пусть так. Возьму любого. Назначайте сами.
  
  - Ну вот и хорошо, - просиял командир.
  
  - Разрешите идти?
  
  Он отпустил её взмахом руки. Лиза вышла на улицу и тут же наткнулась на одного из новобранцев. Он с широкой улыбкой протягивал ей скромный букетик полевых цветов. Нежные лепестки трепал тёплый ветерок. Второй сержант сидел чуть поодаль на пустой бочке, болтая ногами, и разглядывал красную звезду на своей пилотке.
  
  - Вот, товарищ лейтенант, это вам!
  
  - Мне? - ровным тоном спросила Лиза. - Не нужно. Лучше себе оставьте, товарищ сержант.
  
  Она решительно пошла вперёд. Сержант устремился за ней и, обогнав, зашагал задом наперёд.
  
  - Чего вы такая злая? Красивая девушка, а злая! Я же от всего сердца! - Он снова протянул ей букет. - Между прочим, сам собирал, какие покрасивше только рвал! Чтобы были такие же красивые, как вы. Но ни один цветок, даже роза, не способен затмить вашу красоту!
  
  Лиза остановилась. Из больших зелёных глаз на него глянули два маленьких чертёнка с раскалёнными докрасна вилами.
  
  - А вы, я смотрю, прямо мастер комплименты отвешивать!
  
  - Я от всей души! - заулыбался сержант, и, в притворном смущении опустив глаза, принялся ковырять носком сапога пыльную землю.
  
  Лиза вырвала у него из рук букетик, сунула ему в нагрудный карман и похлопала по плечу.
  
  - Приберегите своё красноречие и красивости для глупых юных барышень на гражданке. А ко мне обращаться только по форме. Всё ясно?
  
  - Так точно, товарищ лейтенант! - воскликнул сержант и вытянулся в струнку.
  
  - Вас как зовут, кстати? - поинтересовалась Лиза.
  
  Он отдал честь и сверкнул широкой улыбкой.
  
  - Сержант Александр Промахновский!
  
  Лиза засмеялась - искренне, по-настоящему, как не смеялась уже давно.
  
  - С хорошей же вы фамилией в снайперы пошли, сержант!
  
  - Это не от слова "промахиваться"... - уже по-настоящему смутился тот. - То есть, от него, но...
  
  - Идите располагайтесь, - прервала его Лиза. - Завтра утром пойдём на учебное задание.
  
  Утром, когда сонные взъерошенные сержанты вышли на построение, Лиза была уже полностью готова. Она критически осмотрела их формы, дёрнула Промахновского за вывернутый карман брюк и сказала:
  
  - Выглядеть, сержант, вы всегда должны с иголочки.
  
  Тот что-то недовольно буркнул в ответ, заправил карман и застегнул нагрудные карманы и воротник гимнастёрки. Лиза удовлетворённо улыбнулась. Так-то! Будет знать, как к ней клеиться! А то нашёлся тут, Ромео недоделанный. Второй сержант, Григорий Бакарёв, не сводил с неё глаз. Внимательный взор его серых глаз сантиметр за сантиметром ощупывал её фигуру, лицо, руки - будто он увидел нечто необычное и впечатляющее. Лиза смутилась на секунду, потом развернулась и вперила в него суровый взгляд.
  
  - Что-то не так?
  
  Бакарёв расправил плечи, выгнув грудь колесом.
  
  - Никак нет, товарищ лейтенант! Просто думаю, как вы, такая молодая, умудрились командиром стать.
  
  - А я с детства служу, - без тени улыбки пошутила Лиза.
  
  Для учебного задания она выбрала лес и приказала сержантам занять позиции и замаскироваться, а сама затаилась в колючей ежевике. Тонкие плети цеплялись за маскхалат, царапали руки и лицо. Лиза прислушалась, потом взглянула на наручные часы. Три минуты - слишком долго для снайпера, за это время немцы успеют убить его несколько раз, но для первого задания она решила выделить побольше времени.
  
  Едва только секундная стрелка коснулась отметки "12", она вскинула винтовку и припала глазом к прицелу, вся обратившись в слух. Тишина. Только где-то на опушке чирикают птички, да вдали, за лесом, трещат одиночные очереди: у маленькой деревеньки без названия опять шёл бой. Жителей там давно уже не было - кого расстреляли, кто успел уйти в леса или добраться до железнодорожной станции, только покинутые опустевшие избушки стояли двумя длинными рядами вдоль накатанной пыльной дороги. Немцы квартировались там, а русские упорно пытались их оттуда выбить так, будто деревенька была каким-то важным стратегическим объектом. Часто случались и одиночные стычки.
  
  Однажды Лиза, лёжа на позиции, заметила двух немцев. Они глумились над молоденьким пареньком в советской форме: загнали в угол полуразрушенного здания без крыши, что раньше было районной больницей, и, угрожая автоматами, заставляли раздеваться. Стоял сухой трескучий мороз, в воздухе кружили крупные хлопья снега, небо было сплошь затянуто серыми облаками. Немец рывками стаскивал с парня запачканную сажей шинель. Тот сопротивлялся, выворачивался, отталкивал его от себя, за что получил в нос прикладом и, покачнувшись, тяжело сполз по стене. По подбородку заструилась кровь. Второй немец сдёрнул с него шинель, отшвырнул в угол и щедро полил пламенем из огнемёта, пока его друг срывал с парня гимнастёрку.
  
  Лиза скрипнула зубами и прицелилась, палец плавно лёг на спусковой крючок.
  
  - А теперь нежно, - беззвучно шептала она, повторяя слова инструктора с курсов, - нажимаешь на спуск. Представь, что твой палец хрупкий, как китайская чайная чашка.
  
  Приклад вздрогнул и ударил по плечу. Немец выгнулся и, раскинув руки, упал спиной прямо в полыхающий костёр, а Лиза, не мешкая, перевела прицел на второго. Тот растерянно моргал, глядя на друга.
  
  - Твоя очередь, Гансик, - прошипела Лиза и выстрелила.
  
  Второй немец неуклюже повалился на парня, скатился на снег и замер. Парень так и стоял у стены, цепляясь пальцами за край гимнастёрки, и ошарашенно смотрел на немца у ног. На лице алели брызги чужой крови, в глазах метался испуг. Он медленно, не сводя с немца взгляда, вытер лицо ладонью, потом опустился на колени и принялся яростно тереть снегом гимнастёрку.
  
  "Видать, новобранец, - подумала Лиза. - Немчуру впервые увидел".
  
  Когда она снова перевела прицел на то место, его уже не было, только у стены догорала шинель. Пламя облизывало выщербленную кирпичную стену, оставляя длинные чёрные полосы.
  
  В поросшей травой низине сверкнул прицел. Лиза заулыбалась. Вот и выдал себя кто-то из сержантиков! Да как глупо выдал! Солнечные зайчики - одна из основных причин провала снайперов, и они должны были это чётко знать. Она легла поудобнее, прижалась щекой к прикладу и замерла. И секунд через пятнадцать, как она и рассчитывала, между толстых стеблей травы мелькнуло вымазанное подсохшей глиной лицо Бакарёва. Он водил дулом туда-сюда, осматривая местность, и явно не видел Лизу - импровизированного немца.
  
  "Хорошо, что у этих дураков патронов в винтовках нет, - саркастично подумала она. - Иначе палили бы куда ни попадя". Бакарёв подтянул к себе винтовку и пополз назад. Ну точно дурак. Нельзя менять позицию вот так, с бухты-барахты. Лиза знала, что низинка, в которой он лежал, с другой стороны отлично просматривалась и ещё лучше простреливалась. Теперь ей даже не нужно было толком целиться, чтобы продырявить ему голову.
  
  Она подскочила, закинула ремень винтовки на плечо и гуськом побежала на свою запасную позицию, петляя между стволами деревьев. Солнце ложилось на выгоревшую траву жёлтыми всполохами, похожие на куски ваты облака лениво висели в голубом шёлке небес, протяжно, с тоской кричала пустельга. Лиза укрылась за сухими жёсткими прутьями дикой смородины и затихла. Теперь Бакарёв лежал спиной к ней и видеть её, соответственно, не мог. Она усмехнулась про себя, навела прицел на ветку у его головы и нажала на спусковой крючок.
  
  Ветка с хрустом переломилась, а Бакарёв пригнул голову, перекатился на спину и начал испуганно озираться. И тут что-то острое и горячее впилось в ногу чуть ниже колена, и Лиза сдавленно вскрикнула и подобралась, задрала штанину дрожащей рукой. Из икры толчками хлестала кровь. Несколько секунд Лиза не то недоумённо, не то испуганно смотрела на сквозную рану. В ушах мягко пульсировало. Немецкие снайперы! Она быстро отползла назад и схватила висящий на шее бинокль.
  
  Ничего. Только деревья мирно покачивают зелёными ветвями да трепещет от ветерка тонкая жёлтая трава. Ногу жгло раскалённым металлом, и Лиза зажала рану ладонью. И откуда только взялись тут немцы? Как обошли дозор? Надо же, шныряют прямо у них перед носом средь бела дня, нагло так, по-хозяйски, а они об этом даже не знают! Она одним рывком подтянула к себе винтовку, скатилась с небольшого уступа и бесшумно скрылась в колючем подлеске, накинув на голову капюшон. Её явно не хотели убивать, только предупредили, иначе прострелили бы не ногу, а голову. Немец хотел поиграть.
  
  Кто-то в критической ситуации начинает паниковать, кто-то - мыслить чётко, последовательно и холодно, Лизу же охватывали тупая упрямая ярость и азарт. Она перезарядила винтовку и, прикусив от боли губу, всмотрелась через прицел в глубину леса. Ну нет уж, не уйдёт от неё этот умелец! Не получит обещанный железный крест за убийство русской волчицы! Скорее, крест будет деревянным - или никакая она не волчица, а жалкий щенок.
  
  Она напряжённо вглядывалась в каждый куст, каждый ствол, держа палец на спусковом крючке, и когда немецкий снайпер наконец проявил себя, метко выстрелила и тут же подтянула винтовку обратно. Немец ткнулся лицом в усеянную мелкими сухими веточками землю, дёрнулся и затих. Ну вот, один готов. В том, что их тут несколько, Лиза ничуть не сомневалась. А убедиться в этом лично пришлось меньше, чем через минуту: ещё один снайпер появился прямо перед ней и направил дуло винтовки в лоб. Их взгляды перекрестились подобно двум рапирам и зацепились друг за друга: изумрудно-зелёный Лизин, и немецкий - светло-карий, почти янтарный. Его губы были плотно сжаты, светлые брови сошлись на переносице, на широких плечах висела оплетённая ветвями с листвой маскировочная сетка. Он ударом ноги вышиб у неё из рук трёхлинейку. Та отлетела в сторону и с треском рухнула в можжевельник.
  
  "Не сдамся!" - мелькнула в голове чёткая мысль. Лиза, забыв о ране, вскочила на ноги, схватила винтовку за дуло и ударила немца прикладом в живот, но вывести его из строя не удалось: он ловко вывернулся, вырвал винтовку и с размаху треснул ей по лицу. Лиза полетела на землю. Её собственная трёхлинейка осталась лежать в подлеске. Она выдернула из ножен на поясе финку и прямым коротким ударом вонзила остриё немцу в ногу.
  
  Он взвыл. Лиза, не теряя ни секунды, выдрала у него винтовку, но он ударил её носком ботинка под подбородок. Перед глазами вспыхнули искры, взметнулись вверх и загудели в голове металлическим звоном. Пальцы разжались. Ну вот и всё, бой проигран - и она ничего не может сделать. Немец возвышался над ней подобно могучему колоссу, руки крепко держали направленную на неё винтовку.
  
  - Сволочь! - прохрипела она и, утерев с губ кровь краем рукава, презрительно усмехнулась ему в лицо: - Что, с бабой драться для вас нормально, да? Где ж ваша хвалёная честь германского солдата?!
  
  - Тьи нье баба, - на ломаном русском отчеканил он. - Тьи польноценний зольдат.
  
  Он передёрнул затвор. Лиза смело и сурово смотрела ему прямо в глаза - светлые и холодные, как два кусочка льда. Она никогда не боялась смерти, вот только умирать так глупо не хотелось: пристреленной, как собака, в лесу. Немец надавил на курок, но выстрелить не успел. Откуда-то появился Промахновский, сбил его с ног и замахнулся коротким обоюдоострым ножом, но немец ловко перевернулся на спину, перехватил его руку за запястье и с силой сдавил в ладони. Нож беззвучно упал на мягкую чёрную землю, а они закатались по земле, молотя друг друга кулаками.
  
  Лиза оцепенела. Её охватил дикий первобытный страх - как тогда, в Брестской крепости, когда она впервые воочию увидела войну. Только тогда ей довелось столкнуться с немцами так близко, как сейчас: куда привычнее было видеть их через прицел винтовки.
  
  Промахновский сжал немцу горло пальцами и потянулся к ножу. По лезвию скользнул солнечный зайчик. Немец сипел и хрипел, вцепившись обеими руками в его запястье, на лбу вздулись толстые синие артерии, а Промахновский вдруг замер, как изваяние. Всё произошло за считанные секунды, и Лиза даже не успела сообразить, что делает. Когда немец, воспользовавшись секундным замешательством противника, скинул его с себя, она подорвалась, схватила с земли винтовку и с размаху ударила немца прикладом по затылку. Он грузно повалился на Промахновского. Лёд в глазах потускнел, веки закрылись.
  
  Лиза, тяжело дыша, закинула винтовку на плечо и стёрла ладонью пот со лба. Промахновский сидел на земле и оторопело глядел на неё, хлопая длинными ресницами.
  
  - Чего расселся? - стараясь скрыть дрожь в голосе, спросила Лиза. - Вяжи фашиста давай.
  
  Он ожил и засуетился: схватил подсумок, выудил моток шпагата и крепко перемотал немцу руки, потом затолкал в рот кусок ткани и тоже перевязал. Тот шумно засопел, веки дрогнули и приподнялись. Лиза мотнула головой.
  
  - В расположение его. Бакарёв где?
  
  Промахновский кивком указал куда-то в сторону:
  
  - Там.
  
  - Так иди и приведи его! - скомандовала Лиза. - Или он собирается тут и дальше сидеть? - Её взгляд метнулся к немцу. - Сколько вас было? Двое?
  
  Тот кивнул. Она схватила его за шиворот и потянула вверх, заставляя встать на ноги, а потом подтолкнула в спину. Немец покорно побрёл вперёд через лес. Лиза ткнула ему винтовкой в затылок.
  
  - Туда давай!
  
  Она решительно направилась к опушке - там была её тропинка, что пролегала через небольшой овраг и помогала значительно сократить путь до расположения. Бакарёв почти что бежал впереди, без конца оглядываясь и держа свою трёхлинейку на взводе, Лизе же казалось, что ещё чуть-чуть - и она свалится без чувств прямо в высокую траву. Голова кружилась, перед глазами мелькали разноцветные всполохи и вонзались в затылок миллиардами острых иголок. Уши снова и снова будто закладывало ватой, а дрожь будто поднималась откуда-то из глубин организма и опрокидывалась на неё шумными волнами.
  
  Промахновский с тревогой поглядывал на неё. "Наверное, действительно паршиво выгляжу", - размышляла Лиза. Ещё бы, ей никогда не доводилось получать ботинком по лицу! Она снова и снова сглатывала набегающую кровь и облизывала пересохшие губы. Ссадины на лице нестерпимо жгло. Они вышли к пологому, буйно поросшему полевыми ромашками спуску, и двинулись к рябиновой рощице, за которой расположилась их часть.
  
  - Ты почему его не убил? - спросила Лиза и кивнула на немца. - Пожалел?
  
  Промахновский повёл плечом и перехватил поудобнее трофейную винтовку.
  
  - Никак нет, не пожалел... - сконфуженно прошептал он. - Не смог почему-то... У меня первый раз такое, чтоб не на жизнь, а...
  
  - Ясно, - хмыкнула Лиза. - Глаза его увидел, да?
  
  Промахновский кивнул.
  
  - Запомни: никогда не смотри немцу в глаза, если собираешься его убить. Никогда.
  
  5.
  
  Рану нещадно саднило. Каждое, даже самое малейшее движение отдавалось резкой болью. Тело будто прошибало разрядом тока и на лбу выступал холодный пот. Лиза материлась сквозь зубы, проклиная всё на свете: войну, немца, который её ранил, лес, саму себя. И как только она, русская волчица, могла не заметить, что совсем рядом притаились снайперы? Правильно командир говорил, слишком она стала самоуверенная. А врага, как известно, недооценивать нельзя. Хорошо, что парней не поубивали, а то как бы потом отчитывалась перед начальством? Взяла на обучение, под своё командование и ответственность, и не уберегла в первом же бою!
  
  Командир разведотряда, капитан со смешной фамилией Шапкин, и Левашов сидели в штабной палатке. На местами поеденной ржавчиной небольшой печке сердито свистел чайник, в огне потрескивали толстые поленья. В тесном предбанничке дремал, уронив голову на руки, связист Колька Нечаев. На занозистом колченогом столе шипела и пищала рация. Рядом исходил паром полный стакан чая в резном, потемневшем от времени подстаканнике.
  
  Лиза подошла к нему, нарочито громко стуча сапогами по полу. Колька встрепенулся и сонно заморгал, а увидев её, принялся вставать.
  
  - Товарищ лейтенант...
  
  - Да сиди, - махнула рукой Лиза и кивнула на вход в палатку. - У себя?
  
  - Так точно, у себя. С разведчиками план обсуждают.
  
  Лиза поморщилась от боли в ноге, крепко сжала зубы и заглянула внутрь. Командир сидел у окна и курил, стряхивая пепел прямо на пол. Трое разведчиков расположились у приставного стола.
  
  - Разрешите, товарищ командир?
  
  Командир вскинул на неё глаза.
  
  - О, Фабиш! Как раз вовремя! Проходи. - Он встал, приставил свой стул к столу и жестом указал на него. - Присаживайся. Мы тут как раз разрабатываем план.
  
  Лиза присела на краешек стула, глубоко вдохнула и зажмурилась на секунду, пытаясь унять головокружение, но вместо этого её снова бросило сперва в жар, потом в холод. В глазах потемнело, и Лиза в панике схватилась за спинку стула. Не хватало ещё рухнуть в обморок прямо тут!
  
  - Ты чего, лейтенант? - донёсся откуда-то встревоженный голос Шапкина. - Плохо тебе?
  
  - Она же раненая, - ответил Левашов.
  
  Лиза ещё раз вдохнула и на несколько секунд задержала воздух в лёгких. Головокружение отступило, лишь в ушах гудел всё тот же опостылевший колокол. На языке появился кисловато-горький привкус. В палатке пахло сыростью, табаком и пылью, и этот запах, казалось, въедался в лёгкие, затрудняя дыхание.
  
  - Ничего страшного, - прошептала она. - Я за этим и пришла. Попросить, чтобы вы меня с задания не снимали.
  
  И снова на неё опрокинулась горячая тёмная волна. Лиза вынырнула из неё и, собрав всю волю в кулак, решительно посмотрела на Левашова. Она была уверена, что сможет выполнить задание; в конце концов, оно ведь не завтра! А через неделю у неё уже всё заживёт. Не может она спокойно сидеть в расположении, зная, что совсем рядом разгуливают немцы. Она должна сама, своими руками убивать их, гнать прочь, иначе зачем тогда жить?
  
  - С задания мы тебя, лейтенант, снять и не сможем, - хмыкнул Шапкин и закинул ногу на ногу. - За операцией следят из Москвы, и она должна быть выполнена тютелька в тютельку. Сама знаешь. А людей нет. Тем более, таких людей, как ты. Поэтому крепись.
  
  - Буду, - пообещала Лиза.
  
  - Ну, хорошо, - вздохнул Левашов, шагнул к столу и ткнул карандашом в карту. - Смотри тогда. Тут дорога, с этой стороны лес. Подхода к заводу только два.
  
  - Нет, не два, - возразила Лиза и склонилась к карте. - Вот тут, если перейти речку вброд, будет тропка.
  
  Она подробно объяснила, как можно подойти к заводу - цели предстоящей операции - незаметно. Шапкин с Левашовым то и дело многозначительно переглядывались. Потом они перешли к обсуждению плана подрыва завода и путей отхода. Уже давно опустилась мерцающая августовская ночь, в траве застрекотали цикады, из-за рваных чёрных облаков несмело выглянула нарастающая луна, а они всё спорили, перебивая друг друга. Лиза чувствовала себя плохо, но старалась не обращать на это внимания. Когда-то давно в одной книжке она прочитала, что если не думать о ране, то она перестаёт болеть. Работал этот приём, правда, не очень хорошо - рана без конца напоминала о себе, боль впивалась в тело раскалёнными щипцами и на лбу снова и снова выступала холодная испарина.
  
  - Фабиш, поставишь в курс дела своих подопечных, - громко сказал Левашов.
  
  Его голос словно прорвался сквозь густую плотную пелену, заставив Лизу вздрогнуть. Видимо, она отключилась на мгновение: говорил он совсем не громко - как обычно, вполголоса. Кто-то зажёг керосинку, и она заморгала неярким маячком, спугнув наползающую темноту, и та отступила назад, размазалась по стенками палатки, затаившись в углах черной паутиной.
  
  Шапкин поставил керосинку на карту.
  
  - Значит, так и будем действовать, - задумчиво сказал он и потёр пальцами свой квадратный, словно высеченный из камня подбородок. - Запасных планов нет, так что в случае чего придётся действовать по обстоятельствам. Импровизировать, так сказать.
  
  Лиза тяжело поднялась со стула, опираясь на спинку.
  
  - Ничего страшного. У нас, у снайперов, вся работа - одна сплошная импровизация. - Она повернулась к Левашову. - Разрешите идти?
  
  - Иди, - отпустил тот и напомнил: - Завтра с утра сразу ко мне зайдёшь.
  
  - Есть, - вяло ответила Лиза.
  
  Сильно хотелось пить - в горле пересохло, язык царапал нёбо. Но ещё больше хотелось спать. При одной только мысли о мягкой подушке Лиза чуть было не застонала. Нужно ещё зайти в медчасть, на перевязку, потому что Маринка, начальник медслужбы, обязала её приходить каждый день.
  
  Лиза постояла немного у штабной палатки. Вечерний воздух окутывал её, скользил по щекам своими мягкими тёмными пальцами и ласково поглаживал по длинной, перекинутой через плечо косе. Лиза стёрла с лица испарину и нетвёрдо зашагала вперёд, подволакивая раненую ногу.
  
  И вдруг прямо перед ней возник Промахновский. На груди у него висел аккордеон, в зубах была зажата горящая папироса. Красный уголёк светился в сгущающихся сумерках яркой точкой. Промахновский широко заулыбался, показывая ровные белые зубы.
  
  - Здравия желаю, товарищ лейтенант! - воскликнул он и отдал честь. - Хочу вам подарить прекрасную песню в моём исполнении!
  
  Аккордеон протяжно пиликнул. Промахновский положил пальцы на клавиши и заиграл: весело, задиристо, громко, будто тут были только они одни. Откуда-то из леса отозвалась уханьем сова. Лиза молча смотрела на сержанта и следила, как его пальцы умело и быстро перебирают клавиши, как растягиваются меха, исторгая из себя мелодию танго. Он притопывал ногой в такт и лукаво поглядывал на Лизу. А ей вдруг показалось, что перед ней сейчас стоит вовсе не Промахновский, а Вадим.
  
  Когда-то очень-очень давно в её жизни был счастливый, наполненный волнением и сладостным томлением день - день её свадьбы. Он предстал вдруг перед глазами во всех мельчайших подробностях: звонкое июньское утро, маленькие дрожащие слезинки на ресницах сестры, тяжёлый блестящий атлас подвенечного платья... Вадим держал её за руку, а она улыбалась ему, и где-то ей даже было немножечко стыдно за своё счастье - таким оно было огромным, таким всепоглощающим, что казалось нерушимым и вечным.
  
  Потом была война. Бесконечно долгая, ужасающая, страшная, она унесла всё то счастье в один миг и похоронила под обломками Брестской крепости. А накануне вечером шумела свадьба, гремели тосты, звенели бокалы, и они с Вадимом танцевали танго под аплодисменты многочисленных гостей. Лунный свет путался в тонкой фате и вспыхивал искорками на её поверхности, и Вадим глядел на неё полными любви глазами. Она чувствовала тепло его руки и понимала, что отныне в мире нет никого счастливее её.
  
  Лиза пошатнулась и уцепилась за аккордеон, чтобы не упасть. Промахновский испуганно подхватил её за талию.
  
  - Товарищ лейтенант, вам плохо? - тупо спросил он.
  
  "Да", - хотела ответить Лиза, но язык отказывался ей повиноваться. Мир закачался вокруг неё, затрясся, и она, словно в болотный омут, рухнула в вязкую темноту. Вдохнуть никак не получалось. Только мелодия танго всё звучала и звучала в ушах. Мелькали воспоминания: смутные, неясные, как дымка рассвета на горизонте, они сменяли одно другое и кружили в каком-то безумном вихре. Голос Вадима становился всё тоньше и выше, сливался с мелодией танго, пока не превратился в оглушительный свист снаряда. Что-то бабахнуло совсем рядом и с треском посыпалось вниз.
  
  Её насквозь пронизывала тупая ноющая боль, забиралась в самое сердце и душила его, выжимая остатки крови, а немцы смотрели на неё сквозь прицел и смеялись, говорили что-то на своём лающем языке, указывая на неё пальцами. Лиза взяла трёхлинейку. Перекрестие прицела легло на грудь одному из них. Она нажала на спусковой крючок, но пуля отскочила от железного креста на кителе немца, и он саркастично расхохотался.
  
  Сознание вернулось неожиданно - Лиза будто вынырнула на поверхность и жадно хлебнула ртом воздух. Она лежала на койке в медчасти. Через клеёнчатое окошко пробивались косые золотистые лучи, на одеяле ворочались солнечные зайчики. Остро пахло спиртом и медикаментами. За брезентовой занавесью, что разделяла палатку на две части, шептались два голоса.
  
  - Да не боись ты, - говорила Маринка. - Это тебе не просто баба, это Фабиш! А знаешь, что такое Фабиш? Танк с прицелом!
  
  - Да я не об этом, - нетерпеливо перебил её Промахновский. - Ты мне вот скажи, я к ней и так, и эдак, а она никак.
  
  - Что тебе сказать-то?
  
  - Почему она такая? Замужем, что ли?
  
  - Не, не замужем. Просто всю эту чушь романтическую не любит, цветочки-платочки всякие, ухаживания там. Говорю ж, это танк, а не баба. Так что, милый мой, можешь даже не пытаться.
  
  - А это уж моё дело, - возмутился Промахновский.
  
  Лизе вдруг стало смешно. Надо же, обсуждают, как её окрутить! А как интересно её Маринка назвала - танк с прицелом. Господи, и как только её уже не называли: и призраком, и волчицей. Теперь вот танком додумались окрестить! Неужели в ней действительно видят только танк с прицелом? Лиза задумалась. А кто она? Женщина? Девушка?
  
  И вдруг отчётливо поняла: в ней просто нет ничего женственного. Она не помнила, когда последний раз надевала платье, когда завивала волосы и красила глаза. Она разучилась кокетничать и стала говорить коротко, прямо и сухо, по-военному, а прогулкам и поцелуям предпочитала теперь лишний раз потренироваться.
  
  Брезент приподнялся и из-под него выглянула Маринка. Чёрные, как воронье крыло, волосы были аккуратно убраны под белую косынку с красным крестом. Она улыбнулась и прошагала к кровати.
  
  - Как себя чувствуешь?
  
  - Слабо, - ответила Лиза. - И пить хочется.
  
  Маринка вернулась в другую часть палатки и пришла обратно с полным стаканом воды. Лиза жадно выпила всё до капли, а Маринка присела на край кровати и усмехнулась:
  
  - Сержантик тут твой заходил.
  
  - Промахновский? - равнодушно отозвалась Лиза. - Слышала я.
  
  Она вернула Маринке стакан. Та сжала его в пальцах и уставилась перед собой мечтательным взглядом.
  
  - Эх, Лизка, Лизка. Не понимаю я тебя. Такой парень за тобой ухаживает, а ты!.. Эх! - Она махнула рукой и поправила одеяло. - Я б на твоём месте уже бегала бы с ним по кустам!
  
  - Ну так бегай, - ответила Лиза. - Кто тебе не даёт?
  
  - Он не даёт, - расхохоталась Маринка. - Ему ты нравишься, а не я!
  
  Рана затягивалась быстро, и через неделю от неё остался только уродливый свежий шрам. Пленного немца забрали особисты. Лиза видела, как его вели к машине: усталого, с опустевшим взглядом и связанными за спиной руками. Конвойный затолкал его на заднее сиденье и сам залез следом, но Лиза успела встретиться с ним глазами как тогда, в лесу. В них не было ничего, кроме отчаянной тоски, и её сердце отчего-то сжалось и застучало быстро-быстро, захлёбываясь кровью, внутри будто разгорелся пожар. Она сжала кулаки. Ничего, недолго они ещё будут топтать их землю!
  
  Первой на задание ушла разведка - пятеро крепких парней, вооружённых ППШ и наганами. Лиза уже оплела свой маскхалат ветками и цветами и теперь сидела на крылечке, бездумно смотря перед собой. Лес тихонько шелестел листвой и бесшумно вздыхал мягкими порывами тёплого ветра. Промахновский и Бакарёв торчали на складе и пытались вытребовать у интенданта дополнительное оружие.
  
  - Да на кой оно тебе чёрт? - донёсся до ушей его недовольный голос. - Ты ж снайпер! Скажи ещё, что гаубицу тебе надобно!
  
  - А не твоё дело! - огрызнулся Бакарёв. - Сказано тебе давать, значит, давай, чего пререкаешься?
  
  - А того, что распоряжения нету! Вот покажешь распоряжение, так сразу без разговоров выдам. А покуда давай, иди отсюдава.
  
  Промахновский разочарованно вздохнул. "Интересно, зачем им ещё что-то? - отстранёно думала Лиза. - Трёхлинейки вполне достаточно..." Она аккуратно взяла свою прислоненную к бревенчатой стене винтовку, нежно огладила кончиками пальцев длинный блестящий ствол и вскинула её, прижавшись щекой к прикладу. Сколько же времени прошло с тех пор, как она впервые взяла её в руки!
  
  Несколько зарубок на прикладе были высечены не её рукой - эту трёхлинейку Лиза, можно сказать, получила по наследству от своего инструктора по стрельбе. Его убили ещё в сорок первом, под Тихвином, вместе с ещё двумя девчонками из их школы. Почему винтовку решили отдать именно ей, Лиза не знала, но была очень благодарна за это. Инструктор стал для неё не просто учителем, но и лучшим другом, и память о нём была дорога ей.
  
  На лесной дороге, по которой немцы гоняли грузовики с деревянными ящиками, не было ни души. Между пыльными колеями покачивалась высокая полынь, выглядывали из густого ковра травы яркие цветочки. Солнце палило вовсю, заливая полянку чистым золотым светом. Стучал дятел. Лиза заняла позицию и приготовилась ждать. От звонкой, пропитанной солнцем тишины леса и сладкого запаха травы и земли клонило в сон, да ещё и шрам начал неимоверно саднить и чесаться. Лиза изо всех сил сжимала зубы, не отрываясь от глазка прицела и вслушивалась в лесные звуки.
  
  "Молодец Промахновский, - думала она. - Хорошо залёг. Дай бог, не подведёт". В пятнадцати метрах справа от неё расположилась Катя, слева - Промахновский и Бакарёв. Лиза напряжённо всматривалась в прицел. Проехала колонна грузовиков со знаками СС на дверцах, за ними тряслись по ухабам несколько нагруженных чем-то подвод и два мотоцикла. В перекрестии на секунду мелькнуло оплывшее жиром лицо эсэсовца. Он с видимым наслаждением смолил сигарету и без интереса разглядывал окружающий пейзаж. На фуражке сверкнула в солнечных лучах "мёртвая голова" - череп с перекрещенными под ним костями. А вдали, за высокими кронами деревьев, высились массивные металлические трубы сталелитейного завода, который по приказу командования ни в коем случае нельзя была отдавать в немецкие руки. Густой чёрный смог взвивался вверх огромными спиралями, пачкая лазурно-голубое небо, и бесследно рассеивался в чистом воздухе.
  
  Чем так примечателен этот завод и почему ради него нужно было разворачивать такую сложную операцию, Лиза не имела понятия, да и не особо об этом задумывалась - её волновал только приказ и его чёткое исполнение. Она неподвижно лежала в высокой траве и смотрела на полянку, что раскинулась позади жидкой берёзовой рощицы. Именно оттуда разведчики должны были подать сигнал. Их задача состояла в устранении дозорных и охраны, задача разведки - в захвате какого-то важного немецкого инженера, что приехал сюда прямиком из Берлина по важному заданию нацистской верхушки. Видимо, на заводе немцы собираются строить что-то, причём что-то внушительное и важное, раз в операции задействовано столько людей.
  
  Наконец среди тонких кривых стволов мелькнул солнечный зайчик и резво прыгнул прямо в прицел. Лиза опустила дуло и внимательно прислушалась. Тишина. Она медленно, без единого звука сдвинулась в сторону, кубарем скатилась с низкого пригорка и несколько раз протяжно прокуковала. Через мгновение послышался ответ - крик пустельги, и она поползла вперёд, потом поднялась на ноги, перебежала узкую дорогу и снова залегла в заросли в роще. Но на полянке никого не было - Лиза внимательно оглядела каждый сантиметр. Значит, что-то пошло не по плану, если разведчика нет там, где он должен быть.
  
  Над головой просвистела пуля и, выбив щепу, впилась в стройный стан молодой берёзы. Лиза автоматически пригнула голову и поползла назад. Да, что-то однозначно пошло не так! Она подала знак своему маленькому отряду и снова припала глазом к прицелу.
  
  - Ну где же ты, Гансик? - шептала она. - Покажись, миленький!
  
  Ничего. Только легонько колышется на ветках листва да стрекочут на лугу кузнечики. Сзади подползла Катя.
  
  - Лизка, что-то не так, - сказала она. - Немцы знают, что мы тут. Но откуда?
  
  Лиза не ответила. Немецкий снайпер её сейчас волновал куда больше. Со лба градом катился липкий холодный пот и заливал глаза, но она не двигалась. Ни один немец ещё не переиграл её в гляделки, не получится и у этого! И вдруг она увидела растяжку - прямо перед собой, буквально в пяти сантиметрах от лица. Дуло винтовки опасно нависало прямо над леской. Лиза застыла, не дыша. И как она могла не заметить!
  
  - Катька, - судорожно сглотнув, шепнула она. - Ползи назад. Предупреди. Сколько их тут, ещё неизвестно. Придётся идти другим путём...
  
  Она взглядом указала на растяжку. Катя медленно кивнула, а Лиза аккуратно убрала винтовку и перебежала на другую позицию. Не вовремя напомнила о себе рана: в ногу будто впились раскалённые добела щипцы, и она невольно скрипнула зубами от боли. Мысли мелькали и собрать их воедино никак не получалось. Если подойти к заводу намеченным путём не получится, значит, придётся идти вокруг, через старую усадьбу, а так они сделают внушительный крюк и потеряют кучу времени. Немецкий инженер спокойно уедет, а разработанная буквально по секундам операция одним махом пойдёт коту под хвост. Такого провала Лиза допустить не могла. Не могла позволить немцам победить.
  
  И вдруг её поразила до смешного простая мысль: если разведчика нет на поляне, значит, и сигнал подавал не он! Но тогда кто? Неужели немцы? Нет, это какой-то абсурд... Ведь чтобы подавать заранее оговоренный сигнал из заранее оговоренного места, нужно знать, как, где и чем это делать! Ну, а если немцы это знают, значит... значит, среди них завёлся предатель, который и выдал всю информацию.
  
  Заросли с противоположной стороны поляны вдруг зашевелились и приподнялись, и из-под утыканного стеблями травы и цветов маскировочного капюшона насторожённо глянули два глаза. Лиза, не мешкая ни секунды, нажала на курок, и человек повалился на землю бесформенной грудой. Один есть. Но сколько их ещё тут?
  
  Когда Катя вернулась, волоча за собой обёрнутую в мешковину трёхлинейку, раздался ещё один выстрел. Она заняла позицию в метре от Лиза, поправила сползающую на глаза пилотку и припала глазом к прицелу.
  
  - Промахновский! Молодец сержант!
  
  Лиза схватила бинокль. У густом подлеске под сенью раскидистых лип, что неровным рядом тянулись с другого края поляны, сидел немец, привалившись спиной к стволу и крепко сжимая в руках маузер. Палец лежал на спусковом крючке, будто он вот-вот собирался выстрелить, из-под обтянутой маскировочной сеткой каски стекали по застывшему лицу две тонкие алые полосы.
  
  - А он ничего так, - усмехнулась Катя. - Был бы свой, то даже замуж бы за него пошла!
  
  Лиза в задумчивости покусала губу. Всё-таки придётся идти напрямую, через поляну - другого варианта у них нет, как нет и времени. Нужно успеть подать разведчикам сигнал о готовности к началу операции до того, как инженер покинет стены завода. Если, конечно, хоть кто-нибудь из разведки ещё жив.
  
  Перед выдвижением Лиза ещё раз внимательно, сантиметр за сантиметром осмотрела поляну и прилегающую к ней кромку леса. Промахновский и Бакарёв тихонько сопели где-то позади. Она подняла руку и махнула вперёд, в сторону почти незаметной тропки. Пот заливал глаза, рана ныла, грубая ткань маскхалата царапала кожу на спине, а солнце палило так, будто стремилось дотла выжечь и без того сухую землю. Острый запах пыли щекотал ноздри. Лиза решительно выдохнула, собралась с духом и начала медленное продвижение вперёд.
  
  "Господи, куда я веду этих ребят?.. - металась в голове мысль. - Мы же все тут и поляжем!" Где-то вдалеке протрещал мотор. Лиза всем телом вжималась в землю, смотря прямо перед собой. Бог знает, сколько ещё растяжек успели наставить немцы. Добраться бы только до деревьев живыми и невредимыми, а план дальнейших действий она придумает - Лиза была уверена в этом. Смекалка и женское чутьё ещё ни разу её не подводили, и она неистово молилась, чтобы не подвели и сейчас. Только бы добраться, только добраться...
  
  Катя замыкала цепочку из четырёх снайперов. Когда они, наконец, достигли противоположного края поляны, трубы завода резко взвыли и выбросили в небо громадный клуб чёрного дыма. Лиза дрожащей рукой стёрла со лба пот и достала из-за пазухи сложенную в два раза карту.
  
  - Значит, так, - зашептала она. - Подойти нам нужно сюда. - Её палец ткнулся в точку на карте. - Подхода два, но чтобы снять часовых, расположиться нужно на этой линии. На ней и работаем, максимальное расстояние десять метров. Задача ясна?
  
  - Так точно, - в разнобой ответили Катя, Промахновский и Бакарёв.
  
  - Тогда вперёд.
  
  И снова ползком через лес. Завод всё гудел, дым клубился над внушительным бетонным зданием серого цвета и стелился по земле. У ворот высились две деревянные вышки с часовыми, внизу стоял, блестя на солнце чёрным глянцем, штабной "хорьх", а чуть поодаль курили у мотоцикла два немецких солдата. Ещё двое медленно расхаживали вдоль опутанного колючей проволокой ограждения. Явно конвой для инженера. Видимо, он ещё не выходил, а значит, они не опоздали.
  
  Лиза вытащила из кармана маленькое круглое зеркальце и несколько раз пустила солнечного зайчика в заросли ольхи. Зелёные ветви колыхнулись, и из них выпрыгнул ответный зайчик. Лиза невольно улыбнулась. Слава богу, жива разведка, и все её опасения беспочвенны! Нет никакого предателя, и на полянке немцы оказались случайно. Она прокуковала два раза и взяла в прицел одного из часовых. Теперь нужно только дождаться инженера и дело почти сделано.
  
  И вдруг кто-то схватил её за ногу. Она дёрнулась и, отпрянув, перекатилась на спину.
  
  - Тихо, свои это, - прошептал чей-то голос. - Товарищ лейтенант, засыпались мы...
  
  - Как?.. - оторопела Лиза.
  
  Она узнала парня из разведотряда, весёлого, смешливого и острого на язык Ваську Савина. Они практически не общались, но ни раз и не два Лизе доводилось сталкиваться с ним - то на обеде, то в медсанчасти, куда он без конца бегал за таблетками от боли в желудке. На нём была надета форма немецкого ефрейтора, на длинном, с большими ноздрями носу сидели круглые очки в тонкой серебряной оправе, на плече висел перемазанный глиной МП-40. Из-под серо-зелёной пилотки торчали короткие светлые волосы.
  
  - Вот так. - Васька подполз ближе. - На подходе к заводу нас взяли. Человек тридцать фрицев, не меньше. Какая-то гнида информацию слила, где будем идти, сколько нас будет... И про вас они в курсе тоже. Все знают, собаки: и какой сигнал подавать, и откуда... За забором рота солдат сидит. По первому выстрелу всех снимут.
  
  - Я догадывалась, - недоверчиво протянула Лиза. - Ты-то как тут оказался? Тебя немцы не взяли? Или отпустили?
  
  - Ни то, ни другое. Я просто отстал от группы.
  
  Сердце глухо билось в груди, отдаваясь в виски мягкой пульсацией. Значит, план провален, и единственный их способ выбраться живыми - уйти. Лиза в бессильной ярости сжала кулаки и смачно выругалась сквозь зубы. В одиночку Васька не сможет заминировать завод, да и добраться до инженера без поддержки будет невозможно.
  
  - Я иду с тобой, - решила она.
  
  Васька выпучил глаза.
  
  - Куда?
  
  - Куда! - передразнила его Лиза. - Завод минировать. Или ты можешь предложить план лучше?
  
  Но ни заминировать завод, ни даже просто дойти до него они не успели - внезапно поднялась стрельба. Лиза ринулась туда, где должны были быть Промахновский с Бакарёвым. Катя залегла в траншее, выкопанной обороной месяц назад, и одного за одним укладывала немцев. Лиза рухнула рядом.
  
  - Где сержанты?
  
  - Чёрт их знает, Лизок.
  
  Катя надавила на спусковой крючок. Винтовка вздрогнула, и ещё один солдат резко осел на землю. Немцы надвигались непробиваемой стеной, продвигаясь довольно быстро и успешно. То, что перевес на их стороне, было ясно сразу, но Лиза всё равно не желала сдаваться.
  
  - Они прочешут весь лес, - между двумя выстрелами сказала Катя. - И обязательно найдут нас. Нужно уходить. Погибнуть за родину мы всегда успеем.
  
  - У нас приказ, - сухо кинула Лиза.
  
  - Приказ приказом, а когда задание невыполнимо, нужно уходить.
  
  Лиза схватила Катю за капюшон и резким движением притянула к себе. В ней вдруг всколыхнулась ярость - обжигающая, бурная, стремительная. Она жёстко посмотрела ей в глаза и твёрдо отчеканила:
  
  - А вот отступать, товарищ старшина, у нас приказа не было. Так что держать оборону до последнего!
  
  Катя смерила её возмущённым взглядом и нехотя кивнула, но всё же возразила:
  
  - Какой будет смысл, если мы все тут умрём? Задание не выполним, и сами не вернёмся.
  
  - Смысл есть всегда, - сквозь зубы ответила Лиза, хотя и сама не особенно его понимала.
  
  Откуда-то появился Промахновский и без слов свалился рядом. Левая рука, чуть выше локтя, кровоточила, плотная ткань маскхалата насквозь пропиталась кровью. На лбу блестел тонкий слой пота.
  
  - Бакарёв исчез, - коротко сообщил он.
  
  - А у меня два патрона осталось, - добавила Катя.
  
  Лиза молчала. Бой был неравным, заведомо пророчащим гибель им всем. Шансы выбраться из этой мясорубки живыми равнялись нулю. "А что такое жизнь? - думала она, целясь в немецкого обер-лейтенанта. - Набор воспоминаний или... я не знаю, что такое жизнь. Я никогда не жила".
  
  Может быть, когда-то, очень-очень давно у неё и был какой-то смысл, а теперь его нет. Теперь осталась только война. Вся её жизнь стала бесконечной чередой заданий, и Лиза не представляла, что можно жить как-то по-другому. Что будет потом? Она не задумывалась - боялась. Боялась мирной жизни и просто не знала, что будет с ней делать. Ведь тогда придётся искать новый смысл, а как она может его найти то, чего не существует? Наверное, для неё действительно лучше погибнуть и никогда не вернуться к той жизни, которой она жила раньше и которой больше нет.
  
  Ясное синее небо вдруг загудело, затряслось, заговорило утробным металлическим голосом, и из-за высоких крон деревьев вынырнули шесть самолётов и один за другим спикировали над заводом. Полыхнуло и взвилось вверх чёрное пламя, и последний самолёт качнуло взрывной волной. На крыле яркой искрой сверкнула небольшая красная звезда, и они, словно косяк лебедей, устремились ввысь, а вслед за ними налетели ещё четыре самолёта - таких же, с красными звёздами на крыльях. Завод заполыхал вовсю.
  
  - Нам разве обещали поддержку с воздуха? - удивлённо засмеялся Савин и неожиданно громко закричал: - Спасибо, ребята!
  
  Немцы хаотично бегали у горящего здания. Откуда-то запоздало пальнула зенитка. Из ворот выехали несколько крытых грузовиков и, раскачиваясь, понеслись по ухабистой просёлочной дороге. Лиза догадалась: инженера, скорее всего, вывезли в одном из них, с солдатами. Но почему, кто отдал приказ бомбить с воздуха? Что это за странная импровизация? Ведь командованию отлично известно, что в этом случае цель операции либо погибнет, либо будет эвакуирована, а они вернутся ни с чем. Зачем их вообще сюда посылали, если собирались разделаться с немцами вот так - легко и просто? Для чего тут понадобились разведка и снайперы? Неужели вся их задача состояла в том, чтобы просто отвлечь немцев?
  
  Лиза решительно ничего не понимала.
  
  И вдруг на ведущей к главному входу в завод дорожке показался человек. Он почти бежал к воротам, прижимая к груди коричневый кожаный портфель, а перед ним стремительно шагали четыре солдата. Лиза прицелилась в одного из конвойных. Пуля пробила лоб под каской. Он откинулся назад и, взмахнув руками, свалился на спину. Другой резко оттолкнул инженера в сторону и выпустил из автомата длинную очередь.
  
  - За мной! - скомандовала Лиза и вскочила. - Катя, прикрывай нас сзади!
  
  Она была уверена, что человек с портфелем и есть тот самый инженер. К воротам подкатил мотоцикл, и человек со всех ног припустил к нему, но Савин не дал водителю подъехать близко, выпустив несколько очередей. Тот грузно лёг грудью на руль. Руки повисли безжизненными плетьми. Мотоцикл затрещал, завалился на бок и, выписав на пыльной дороге круг, перевернулся.
  
  Промахновский умело положил оставшихся трёх солдат.
  
  - А ты молодчина, - похвалила его Лиза. - Не чета своей фамилии, стреляешь метко. Немчура, поди, думает, что нас тут рота.
  
  Инженер стоял у ворот и растерянно озирался вокруг. Сзади бабахнул взрыв, и он, пригнувшись, побежал к мотоциклу и принялся его переворачивать. Лиза прицелилась, и он припал на одно колено, цепляясь пальцами за всё ещё крутящееся колесо, на дорогу закапали бордовые капли. Савин без приказа ринулся вперёд и запетлял зигзагами. Пули колотили по земле, выбивая в воздух клочки серой пыли.
  
  - Дурак! - ругнулся ему вслед Промахновский и снова вскинул свою винтовку.
  
  Савин укрылся за мотоциклом и стал потихоньку подбираться к инженеру. Лиза, не дыша, следила за ним. Немцы ещё не знали, где они укрылись, и это давало им несколько лишних минут.
  
  Зашуршали ветви, и из-за деревьев показался Бакарёв. Промахновский радостно улыбнулся:
  
  - Ну где ты ходишь? Мы тут...
  
  Он замолчал на полуслове, брови его поползли вверх. Лиза обернулась. За Бакарёвым стояли три немца, направив на них автоматы.
  
  - Штеен! - гаркнул один из них. - Ваффен ауф ден бодэн!(1)
  
  Промахновский медленно поднял руки. Пальцы его разжались, и трёхлинейка полетела на усыпанную гнилой прошлогодней листвой землю. Бакарёв со страхом и сожалением смотрел на него, потом перевёл взгляд на Лизу.
  
  - Простите... простите меня, товарищ лейтенант, я... я не мог...
  
  Лиза присела, спокойно положила винтовку себе под ноги и встала.
  
  - Не у меня прощения проси, сержант. У страны проси. Которую ты предал.
  
  Немцы о чём-то коротко переговорили между собой, и они колонной двинулись к заводу. Точнее, к тому, что от него осталось. Ни Савина, ни инженера там уже не было, лишь в пыли у мотоцикла божьими коровками роились красные точки, да полыхал у ворот искорёженный "хорьх".
  
  Бакарёв плёлся где-то позади. Лиза обернулась, но не успела посмотреть ему в глаза - немец грубо ткнул в спину автоматом, и она чуть было не полетела за землю, запнувшись о какую-то корягу. Ею овладела знакомая тупая ярость. Она незаметно нащупала спрятанный на груди кинжал и уверенно сжала ладонью рукоятку, потом искоса глянула на Промахновского. Тот поймал её взгляд и едва заметно кивнул. Лиза глубоко вдохнула воздух и, не выдыхая, резко развернулась назад. Остриё кинжала сверкнуло в золотистых солнечных лучах и жалом впилось немцу в горло. Тот захрипел, выпучив глаза, а Лиза перехватила кинжал за остриё и метнула в другого немца. Промахновский вырвал у него автомат. Короткая оглушительная очередь и последний немец сполз по стволу дерева, оставляя на жёсткой морщинистой коре кровавый след.
  
  - Я не смотрел ему в глаза, - прошептал Промахновский.
  
  Бакарёв испуганно сделал шаг назад и замер немым изваянием, не сводя глаз с Лизы. Лицо было белым, как кусок пергамента, губы подрагивали. Она тщательно вытерла кровь с кинжала и снова спрятала его на груди, пока Промахновский собирал в кучу трофейное оружие.
  
  - Ну что, Бакарёв? - усмехнулся он. - Как оправдываться будешь за предательство? Зачем фрицев на нас вывел?
  
  Бакарёв сел на землю - видно, ноги его не держали совсем.
  
  - Саш, ты ж меня знаешь, я... я не предавал... я...
  
  - А что ты тогда сделал? Благое дело?
  
  - Нет... просто, понимаешь, они меня ещё в самом начале нашли. И сказали, мол, не скажешь, что тут да как, мы тебя это... капут. Вот я и... - Он вскинул голову, глаза его блеснули. - А ты бы на моём месте как поступил?! Так же, зуб даю! Потому что жить хочется, Саша! Да, струсил! Признаю! Но виноват я только в том, что выбрал жизнь, а не смерть!
  
  - Ты выбрал себе жизнь, а нам смерть, - спокойно прервала его Лиза.
  
  Бакарёв покачал головой и грустно рассмеялся.
  
  - Нет. Я о вас не думал.
  
  - Это было понятно сразу, - презрительно усмехнулся Промахновский, взял автомат и ткнул дулом ему в лоб. - Ну? Ещё что скажешь, или я уже могу тебя по законам военного времени пристрелить?
  
  - Не надо! - закричал тот и испуганно отпрянул.
  
  Промахновский наклонился к нему и, схватив одной рукой за грудки, дёрнул на себя.
  
  - Когда ж ты, сволочь поганая, немцам продаться-то успел? Вроде не отлучался никуда надолго. Когда?!
  
  Последнее слово он буквально выплюнул и встряхнул Бакарёва так, что его голова заболталась из стороны в сторону.
  
  - Я не продавался! - заорал Бакарёв. - Я просто хотел жить! Жить, понимаешь?!
  
  - Не понимаю, - сквозь зубы прошипел Промахновский.
  
  Лиза приблизилась к ним и встала, прислонившись плечом к тонкой молодой осине.
  
  - Оставь его, сержант. Пусть трибунал решает, что с ним делать.
  
  Выбирались из леса они долго. Немцы так и не успели очухаться после внезапного налёта, завод был полностью уничтожен, и Савин успешно взял инженера в плен. Промахновский натянул ему на голову мешок и перевязал на шее обрывком шпагата. Сперва он пытался что-то сказать, вырывался из рук, но потом затих и присмирел, и покорно пошёл туда, куда его вели. Солнце уже нависло над горизонтом, и лес погрузился в призрачную тьму. Бакарёв, смотря себе под ноги, шёл рядом с инженером.
  
  Лиза не чувствовала ног от усталости. Свалиться бы сейчас на кровать да проспать несколько часов к ряду! Хотелось радоваться, ведь всё-таки они выполнили такое трудное и практически невыполнимое задание. Но сил на радость не осталось совсем. Мысли обрывались на середине и рассеивались, как сигаретный дым.
  
  Левашов, увидав их, изумлённо выпучил глаза, будто не ждал их возвращения, и тут же принялся названивать в штаб армии. Лиза с Промахновским устало топтались у входа в палатку. Когда он наконец вызвал их к себе, уже опустилась ночь. Застрекотали цикады, из-за тонких клочкастых облаков выплыла грустная луна.
  
  - В общем, так, ребятки мои, - без предисловий начал он, - велено представить вас к награде, а тебя, волчица, - его взгляд остановился на Лизе, - повысить в звании. Задание выполнено на твёрдую пятёрку. Хотя, по правде сказать, не ждали мы вас. С докладом придёте завтра. Свободны.
  
  Лиза устало вскинула руку к пилотке. Больше всего на свете ей сейчас хотелось помыться - смыть с себя пыль и гарь, оттереть с рук немецкую кровь. Она повернулась и шагнула к выходу, но Левашов вдруг окликнул её. Она обернулась.
  
  - Тебя генерал один увидеть захотел, - тихо сказал Левашов и как-то то ли растерянно, то ли сконфуженно опустил глаза. - Сказал, что таких людей не часто встретишь. Завтра поедешь в штаб, и... - Он глянул ей прямо в глаза. - Поздравляю.
  
  Лиза криво усмехнулась.
  
  - Тут не только мои заслуги. Без Савина и Промахновского я бы не справилась.
  
  И только уже у себя она поняла: их действительно не ждали. По задумке командования вся их группа должна была остаться лежать там, у завода.
   ___________________________________________
  (1)Стоять! Оружие на землю! (нем.)
  
  6.
  
  Дождь стучал по соломенной крыше избушки, путался в густой изумрудной листве осин и лип и превращал протоптанную в траве тропку в жидкое месиво. Лиза, зябко ёжась, разожгла огонь в старой, местами проржавевшей буржуйке, накинула на плечи шаль и уселась на узкую скамейку. Монотонный стук дождевых капель рождал неведомую доселе, тягучую тоску в душе - сердце то судорожно сжималось, то начинало стремительно, громко стучать. Она невидящим взглядом смотрела в окно, на унылое серое небо. Правое плечо ныло от многочисленных отдач винтовочного приклада.
  
  Из штабной палатки вышел Промахновский и побежал по раскисшей тропинке, кутаясь в брезентовый плащ защитного цвета. Следом показались двое конвойных и Бакарёв. Они затолкали его на заднее сиденье "Виллиса". Он послушно уселся, сложив на коленях скованные наручниками руки, и уставился себе под ноги. Водитель, мирно куривший у оружейного склада, бросил папиросу в грязь и притоптал носком сапога, когда из палатки показался особист - тот самый, что приехал "по бакарёвскую душу".
  
  Особист о чём-то ещё говорил с Левашовым. Сапоги его по щиколотку увязли в грязи, в руках он держал тонкую картонную папку. Лизе уже доводилось видеть такие: с надписью "Дело ?" над несколькими чистыми строчками. Туда потом вписывали чьё-то имя, а сверху ставили красный штамп "совершенно секретно". Кто-то сказал ей однажды, что такие папочки в особом отделе НКВД имеются на абсолютно всех бойцов Красной Армии. Тогда Лиза не поверила, а сейчас, глядя на худощавого капитана с неприятным лицом и синей фуражкой на бритой голове, почему-то подумала, что всё возможно. Как знать, может быть, где-то в пыльных архивах лежит и папка с её именем...
  
  Капитан широким шагом подошёл к "Виллису" и, забравшись на переднее сиденье, махнул рукой. Зафырчал мотор, и автомобиль поехал к просеке. Колёса вязли в густой грязи, автомобиль качало из стороны в сторону, и капитан крепко ухватился за край лобового стекла.
  
  Лиза с мрачной тоской проводила "Виллис" взглядом, пока он не скрылся с глаз. Особист ей не понравился сразу, едва она только его увидела, но проговорить с ним пришлось больше двух часов. Он задавал много вопросов, пристально смотрел в глаза своим холодным колючим взглядом и чиркал что-то на листке новеньким длинным карандашом. Порой один и тот же вопрос он повторял несколько раз. Лизе приходилось снова и снова давать на него ответ, и, в конце концов, она стала чувствовать себя так, будто в предательстве родины обвиняли не Бакарёва, а её. К щекам прилила кровь, окрасив их в густой бордовый цвет, в висках жёстко запульсировало. Ей хотелось только одного - чтобы этот мучительный допрос, наконец, закончился, но капитан даже и не думал её отпускать. Напротив: начал вдруг расспрашивать о событиях, не имевших к операции и немцам никакого отношения.
  
  Промахновский остановился у крылечка и, похлопав себя по карманам, вытащил смятую пачку папирос. Чиркнула спичка, и в воздух спиралькой взвился тонкий дымок. Он глубоко затянулся и присел на промокшую лавку. Деревья за окном шелестели мокрой листвой, дождь всё усиливался, но на горизонте уже показалась узкая полоса ясного неба.
  
  Лиза вышла из избы и молча уселась рядом с сержантом. Тот искоса глянул на неё и вновь уставился себе под ноги, снова и снова затягиваясь папироской и щуря глаз от горького едкого дыма.
  
  - Ты давно его знал, да? - тихо спросила Лиза и зябко передернула плечами, поплотнее запахнув шаль.
  
  Промахновский поднял голову.
  
  - Кого?
  
  - Бакарёва.
  
  Он кивнул. Мокрые прядки волос липли к его высокому белому лбу, а на щеках, будто слезы, замерли маленькие капельки. Пилотка промокла и потемнела.
  
  - Давненько. В университет вместе поступали в сорок первом... в мае. - Он усмехнулся, покрутив в пальцах папиросу. - Я ему тогда с общежитием помог. У меня знакомый там комендантом работал. Подружились. А потом война грянула, и мы решили на фронт... Что с ним будет?
  
  Лиза не ответила. Она потянулась к папиросе и мягко вытащила её из пальцев Промахновского.
  
  - Скорее всего, к стенке поставят, - наконец сказала она, разглядывая тлеющий уголёк. - С предателями у нас не церемонятся.
  
  - Жаль парня, в общем-то толковый он, - вздохнул Промахновский.
  
  Лиза поднесла папиросу к губам и осторожно затянулась. Забористый крепкий дым разодрал горло и удушьем ворвался в лёгкие. Она закашлялась.
  
  - Не курила никогда, что ли? - засмеялся парень.
  
  Лиза помотала головой и вернулся ему папиросу.
  
  - Никогда. Просто думала, что поможет.
  
  - От чего поможет? Эта бяка только навредить может.
  
  - Тогда зачем ты куришь? - улыбнулась Лиза.
  
  Промахновский пожал плечами, опёрся локтями о свои колени и посмотрел на неё. В глазах мелькнуло что-то задорное, хитро-лукавое.
  
  - А я думал, ты вредная. И неподступная. А ты, оказывается, вот даже нормально разговаривать умеешь.
  
  Лиза невольно рассмеялась - с горечью, которая отразилась и в её всегда ясном взгляде. Смех прозвучал неискренне. Она прикрыла на секунду глаза, стёрла с лица дождевые капли и уставилась куда-то вдаль.
  
  - Я уже сама, сержант, не знаю, какая я. Вот у тебя было такое... - Она покусала губу и повернулась к нему всем телом. - Было у тебя такое, что ты по самому себе скучаешь? По себе прежнему? Другому?
  
  Промахновский покачал головой и бросил окурок на землю. Уголёк сердито зашипел и потух.
  
  - А у меня было, - продолжила Лиза. - Стараюсь это чувство прочь гнать, а не получается. Я ведь, сержант, не одну жизнь уже прожила, и ты не смотри, что молодая. Три жизни прожила. Первая: платьица, платочки, туфельки и цветы на первое мая. Вторая: первая любовь. Ну а третья... а третья - война. Когда всё полетело к чертям собачьим и в тартарары покатилось.
  
  - А четвёртая? - тихо поинтересовался он. - Какой она будет?
  
  - Не знаю, - вздохнула Лиза. - Вот её-то я и боюсь, этой четвёртой...
  
  Они замолчали, думая каждый о своём. Лиза всё чётче и чётче понимала, что в её жизни нет никакого смысла - разве что только война. Она жила войной, дышала войной, и действительно не представляла себе, что будет делать дальше. Ведь когда-нибудь война закончится, снова придёт мир, и тогда... Тогда она, наверное, просто умрёт. Потому что не будет у неё того, ради чего стоить жить. Ей казалось, что она стоит на самом краю пропасти, и стоит только сделать шаг, как полетишь вниз, отчаянно цепляясь руками за пустоту. Ту самую, что до краёв наполняет сейчас истерзанную, окровавленную душу.
  
  - Ты из Москвы? - снова заговорил Промахновский. - Мне постоянно кажется, что мы уже встречались прежде.
  
  Лиза качнула головой.
  
  - Не встречались, я никогда не была в Москве.
  
  - А я из Москвы. - Он опять достал папиросы, выбил одну из пачки и, помявшись, продолжил: - Я просто к чему это спросил-то вообще. Тут говорят все, что ты из Бреста.
  
  - Из Бреста, - подтвердила Лиза. - Хочешь про первый день войны из первых уст узнать?
  
  Промахновский испуганно мотнул головой, и она поняла, что опять улыбается той самой улыбкой, что больше походила на угрожающий оскал, за которую немцы и прозвали её волчицей. У них даже откуда-то взялось её единственное фронтовое фото - слегка мутноватый снимок годичной давности, сделанный сразу после окончания курсов мастеров точной стрельбы. Она улыбалась на нём, но настолько неискренне, настолько не по-настоящему и вымученно, что улыбка и правда напоминала гримасу, звериный оскал. А в широко распахнутых глазах горела ненависть.
  
  Лизе фото не понравилось, но она всё же сохранила его - просто так, на память. Может быть, через много-много лет, когда не будут уже грохотать выстрелы и полыхать взрывы, она вытащит его из дальнего тайника и взглянет в глаза себе прежней, чтобы вспомнить, что же так изменило, так исковеркало ту наивную девчонку с длинными косами и в лёгком весеннем платьице, в мир которой однажды ворвалась страшная кровавая война. Чтобы понять, откуда взялись у неё силы так смело смотреть в глаза самой смерти; понять, почему на протяжении всей войны она никогда не боялась погибнуть, но так отчаянно боялась жить.
  
  - А я тебе всё равно расскажу, - усмехнулась Лиза. - Я накануне вечером замуж вышла. В четыре утра немцы налетели, а в шесть утра я стала вдовой. Родителей завалило взрывом, выбраться никто не смог, а сестру на моих глазах убил толстопузый немец, который пытался меня изнасиловать. Я воткнула ему нож в горло. И он сдох. Правда, я вся вымазалась в его крови. Но это нисколько не помешало мне присвоить его автомат и пойти убивать остальных. Знаешь, почему? - Она выдержала недолгую паузу. - Потому что у меня выбора другого не было.
  
  И многозначительно замолчала, вскинув бровь и с язвительной ухмылкой смотря на Промахновского. Тот выпучил на неё глаза. В них ясно отразилось неверие, и Лиза понимала причину: она совсем не была похожа на того хладнокровного бойца, каким себя описала. Но внешность, как известно, обманчива, и за ее точеной фигуркой, длинными ногами, тонкими изящными запястьями и ясными изумрудными глазами прятался бессердечный и не знающий жалости истребитель нацистской нечисти. Каждого немца она считала своим личным врагом.
  
  Лиза часто вглядывалась в свое отражение в зеркале, и всякий раз с удивлением подмечала, что на лице не написано никаких эмоций. Она не разучилась их чувствовать, нет, напротив, она стали ярче и острее. Просто она не стремилась их показывать. Боялась. Хоть и не признавалась в этом даже самой себе.
  
  Дождь наконец закончился, из-за туч выглянуло весёлое умытое солнце и заиграло яркими зайчиками в мокрой траве. Лиза встала и шутливо отдала Промахновскому честь.
  
  - Ну, бывай, сержант. Не хворай.
  
  - Руку к пустой голове не прикладывают,(1) - напомнил парень.
  
  Лиза фыркнула:
  
  - Не тебе меня учить.
  
  И направилась обратно в избу. Она уже жалела, что так разоткровенничалась перед Промахновским, что наговорила лишнего. Не нужно ему ничего знать о её судьбе.
  
  Вечером в расположение приехал генеральский "виллис" - доставить Лизу в штаб. Ехать туда у неё не было совсем никакого желания, видит бог, лучше уж отоспаться да отдохнуть. Но желание генерала, пусть даже она и не знает его имени и никогда не видела, равносилен приказу. Хотя зачем ему встречаться с ней, она не особенно понимала. Ну да, выполнили трудное задание, но разве это повод? На фронте полно смельчаков, которые превзошли её и в храбрости, и в смекалке.
  
  Но ехать всё равно пришлось. Лиза нехотя уселась на заднее сиденье "виллиса". Немолодой молчаливый шофёр вырулил на дорогу, что двумя накатанными колеями тянулась меж высоченных сосен, стройных белоствольных берёзок и мощных дубов, и они покатили вперёд. "Виллис" нещадно подбрасывало на ухабах, он раскачивался, грозя вот-вот перевернуться, и Лиза вцепилась в край сиденья так, что побелели костяшки пальцев. Но шофёр даже и не думал сбросить скорость, наоборот, давил на газ.
  
  Наконец они приехали в Козельск. Машина запетляла по улицам. Мелькали по обочинам узкой дороги покосившиеся деревянные домишки, спешили куда-то немногочисленные пешеходы. У колодца, согнувшись, стояла закутанная в серую пуховую шаль бабка и с видимыми усилиями крутила колодезное веретено, а чуть поодаль, рядом с тонувшим в густых зарослях сирени забором толпилась стайка босоногих чумазых ребят. Одетые в старые обноски, худые, они играли в какую-то незамысловатую игру - стучали толстыми палками по земле, а потом подпрыгивали в воздух.
  
  Вот они, дети войны, уже повидавшие на своём коротком веку бомбёжки, трупы, голод и кровь. Не слишком ли много? Лиза отвернулась. Ей тяжело было смотреть на этих оборвышей, больше походивших на беспризорников. В горле встал твёрдый ком. Сколько из них уже потеряли своих родителей?..
  
  В штабе вовсю кипела жизнь. Звонко надрывались где-то в кабинетах телефоны, без конца скрипели и хлопали двери, звучали шаги и голоса. У невысокого, в две ступеньки, бетонного крылечка стояли двое часовых. Лизу проводили в приёмную генерала и наказали ждать, когда тот освободится. Она присела на фанерный стул и закрыла глаза. Эх, поспать бы, набраться сил перед очередным заданием! Левашов походя обмолвился о том, что её планируют перевести в другую часть, и Лиза подозревала, что отдыхать там будет некогда. Впрочем, и в своей части она не особенно-то и отдыхала - работы непочатый край.
  
  В дверь приёмной заскочил прыткий низенький паренёк с петлицами ефрейтора на новенькой отутюженной форме. Юркий, по-юношески живой взгляд карих глаз остановился на Лизе. Он пригладил пальцев тоненькие чёрные усики и шагнул к ней.
  
  - Лейтенант Фабиш?
  
  - Она самая. - Лиза поднялась и отдала честь.
  
  - Генерал ждёт вас. Ему доложили о вашем прибытии?
  
  Лиза пожала плечами. Ефрейтор улыбнулся ей и поднял палец вверх.
  
  - Один момент.
  
  И скрылся за дверью кабинета. Лиза снова опустилась на стул. Бесконечная телефонная трещотка уже начинала действовать на нервы, отдаваясь в голове монотонным гулом. Морфей тащил её в своё уютное царство буквально силком, и ей стоило огромных усилий держать глаза открытыми.
  
  - Твою мать, Кудряшов! - загремел в коридоре зычный голос, и Лиза невольно вздрогнула. - Ты этой своей бумаженцией поганой поди да подотрись! Шо ты мотыляешь ею у меня перед носом! Ты мне результаты выложи! Бумажкой он в морду мне тычет!
  
  Громко хлопнула дверь, и голос стих. Лиза вздохнула, выпрямила спину и одёрнула гимнастёрку с тремя медалями "за мужество" на груди. Всё-таки штаб однозначно не лучшее место для сна. Вдруг стало смешно. Обладатель зычного голоса говорил с ярко выраженным украинским акцентом, и прозвучало сказанное почему-то забавно.
  
  Дверь кабинета приоткрылась, и Лиза увидела в щель ефрейтора. Он что-то говорил, но слов разобрать она не могла. И снова раздался громкий голос, на этот раз до боли знакомый. Настолько знакомый, что у Лизы перехватило дыхание.
  
  - Давай, давай, Смоляков! Веди уже лейтенантика этого геройского!
  
  Ефрейтор выглянул и поманил Лизу рукой. Она встала и на негнущихся ногах подошла к двери. Сознание отмечало какие-то незначительные детали: облупившуюся старую краску, отполированные пальцами кривоватые стальные ручки, потёртый царапанный паркет. Она деревянной рукой потянула на себя скрипучую створку и шагнула в просторный, залитый золотым солнечным светом кабинет. В длинных косых лучах, что проникали сквозь заклеенное крест-накрест газетными полосами окно, роились тучи мелких пылинок, на узком подоконнике стояли несколько горшков с цветами, а в углу тикали монотонно высокие старинные часы с гирьками и маятником.
  
  У растянутой на полстены карты СССР с отмеченной линией фронта и направлениями ударов обеих армий спиной ко входу стоял широкоплечий тучный мужчина в форме генерала-майора, грузно опираясь на костыль с чёрной рукоятью. Коротко стриженый ёжик мягко блестел сединой на круглом затылке, вместо ноги из колена торчала уродливая деревянная культя. Лиза остановилась на пороге, не в силах шелохнуться и поверить своим глазам.
  
  - Папа...
  
  Генерал вздрогнул всем своим могучим телом и порывисто обернулся. Отец. Полностью поседевший, с длинным толстым шрамом через всё лицо, который оттягивал вниз внешний уголок левого глаза, делая лицо суровым и строгим.
  
  Отец безмолвно смотрел на неё.
  
  - Папа... - повторила Лиза и, шатаясь, словно вдрызг пьяная, пошла ему навстречу.
  
  - Лиза!.. - выдохнул он и буквально кинулся к ней, неуклюже припадая на культю и тяжело, трясущейся рукой опираясь на костыль. Тот громко стучал по старому потёртому паркету, отсчитывая шаги: один, два, три, четыре...
  
  Она бросилась ему на шею, рыдая, как маленькая девчонка, и ткнулась носом в пропахший табаком генеральский мундир. Отец прижал её к себе, погладил по волосам и, взяв лицо в ладони, глянул в глаза. Ефрейтор удивлённо пялился на них, стоя у двери.
  
  - Лизаветка! Неужели ты! Доченька... родная... любимая моя... - Его голос сорвался. Он жестом приказал ефрейтору удалиться, и тот поспешно ретировался, плотно прикрыв за собой дверь.
  
  Лиза сильнее прижалась к нему, приподнявшись на цыпочках.
  
  - Я думала, ты умер, - плакала она. - Я думала, ты умер!..
  
  - И я думал, что ты умерла, дочка.
  
  Отец отстранил её от себя и внимательно вгляделся в залитое слезами лицо. Огрубевшие пальцы бережно убрали с щёк и лба налипшие пряди волос.
  
  - Я думал, что все, кроме меня, погибли.
  
  Лиза замотала головой. Слова не шли с языка, сердце неистово стучало в груди, горло сдавливали стальные тиски. Она никак не могла поверить, что всё происходящее - правда. Не сон, не выдумка, а правда.
  
  - Вадим погиб. И Лида. Она сказала, что дом обрушился...
  
  Отец выдвинул из-за стола стул, развернул его и заботливо усадил Лизу, потом плеснул в стакан воды и залпом выпил.
  
  - Обрушился. Я выбрался.
  
  Он снова налил воды и передал стакан ей. Лиза взяла его трясущейся рукой. Несколько капель пролились на брюки, и она почему-то рассмеялась, но вновь натянуто, неестественно.
  
  - И я выбралась, пап.
  
  Когда волнение чуть улеглось, она рассказала ему всё от начала до конца. Отец слушал внимательно, не перебивая. В его глазах колыхалось нечто похожее на жалость, на обиду, на упрёк - не к Лизе, а к судьбе, но ни единый мускул на лице не дрогнул.
  
  - Почему у тебя фамилия другая? - спросил он, когда она закончила. - Опять замуж вышла? Я вообще сперва думал, что лейтенант Фабиш - это парень...
  
  Лиза качнула головой.
  
  - В военкомате напутали. Я теперь Фабиш, а кто-то теперь Левицкая. Хотела обратиться, чтоб исправили ошибку, да документы уже затерялись... - Она махнула рукой. - Сгорело всё к чёртовой бабушке, то есть. Так и осталась Фабиш.
  
  - Поэтому я и не мог тебя найти, - протянул отец. - Потому что искал Елизавету Левицкую...
  
  Лиза схватила его большую руку в свои ладони и, словно кошка, прильнула к ней щекой, блаженно улыбаясь. В глазах всё ещё стояли слёзы.
  
  - Но ведь всё равно нашёл, - прошептала она.
  
  Он снова погладил её по волосам - совсем как в детстве.
  
  - Эх, Лизаветка моя...
  
  Его голос прозвучал глухо и сдавленно. Он, громко стуча костылём, обогнул стол и опустился в кресло. Со отделанной полированным деревом стены на них равнодушно взирал с портрета Владимир Ильич. Снаружи шумели машины, слышались голоса, но Лиза будто ничего не слышала. Её сияющий счастьем взгляд был устремлён на отца. Неужели это действительно возможно - видеть его живым? Неужели она больше не одинока? Внутри волной поднялась восторженная радость, сердце защемило до писка, до хрипоты. Теперь у неё есть смысл жить!
  
  - А я, Лизок, видишь, какой стал... - Отец взмахнул рукой, указывая на пересекающий лицо шрам. - Урод!..
  
  - Ничего ты не урод! - пылко возразила Лиза и спросила. - А от чего это?
  
  - От горящих обломков. - Он выдвинул ящик стола, выудил оттуда пачку "Герцеговины Флор" и похвастался: - Зато вот. Не поверишь, сам товарищ Сталин угостил.
  
  Отец явно хотел произвести впечатление, но Лиза никак не отреагировала. Меньше всего её сейчас волновал товарищ Сталин. Точнее, её вообще ничего не волновало и не трогало кроме самого родного в мире человека, сидящего с другой стороны стола.
  
  На Козельск уже давно опустились сверкающие августовские сумерки, на тёмном шёлке небес замигали первые звёзды, поднялась задумчивая печальная луна. Прифронтовой городок уснул тревожным сном, а они всё говорили и говорили. Лиза в подробностях рассказала, как вышла из Брестской крепости, как пересекла линию фронта, как училась на снайперских курсах в Москве, как попала сперва на передовую, а потом на задание особой важности.
  
  - Я сперва даже толком и не знала, куда и зачем меня направляют. Так, сказали, немецкую шишку ликвидировать нужно. А кто он такой, не сказали. Но оповестили, что всё секретно... Хотя, я и сейчас не знаю, кого мы там хлопнули, - она засмеялась. - Какого-то мужика.
  
  Отец хмурился, слушая её, тарабанил пальцами по обтянутой зелёным сукном столешнице. К стёклам липла бархатистая ночь, гладила городок своей пушистой тёплой лапой и обступала горящий на столе круглый абажур, а тот отбрасывал на стол пятно света. И не было в мире места уютнее, чем этот просторный, тонущий в полумраке кабинет. Лиза расслабленно откинулась на спинку стула. За окном стрекотали сверчки и цикады, шелестел тихонько ветер, постукивая старой деревянной рамой.
  
  А где-то совсем недалеко тяжёлой грозовой тучей ворочалась и громыхала война.
   ______________________________________
  (1)Имеется в виду, без головного убора: издавна отдавать без него честь не принято в российской армии. (прим.авт.)
  
  7.
  
  Сентябрь пришёл дождями и сыростью. Небеса посерели, набухли чёрными дождевыми тучами, сгорбились, нависнув над густым лесом своим тяжёлым хмурым брюхом. Ветер беспрестанно раскачивал кроны деревьев, мёл по земле палую жёлтую листву. Немцы с боями отступали от Козельска, оставляя после себя изрытые воронками от взрывов, усеянные телами убитых поля и сожжённые дотла деревеньки. Левашов, вручая Лизе награду - орден "За отвагу" - сказал, что в том и её немалая заслуга, а после скупо похвалил за великолепно выполненное задание. Вместе с наградой её повысили в звании: она стала старшим лейтенантом.
  
  Через пару дней из главного штаба пришёл указ о переводе её в другую часть. Она должна было принять участие в прорыве блокады Ленинграда. Лиза собрала немногочисленные пожитки, упаковала их в видавший виды потёртый кожаный чемодан и отправилась в Козельск, откуда уходил эшелон в Ленинградскую область, где отныне ей предстояло служить. Отец оставался в Калужской области, но они пообещали друг другу не терять связи.
  
  Провожая Лизу, он почти плакал. Она ясно различала в его глазах испуг и тревогу - несвойственные ему обычно чувства. Отец всегда был для неё самым отважным и смелым человеком, которого не напугать ни войной, ни немцами, ни чем-либо ещё. Лиза как могла пыталась приободрить его: смеялась, отпускала нелепые и несуразные порой шутки, улыбалась и с полной уверенностью утверждала, что ни за что не погибнет. Гибель - это удел других, она же будет стоять до конца.
  
  - Потому что ты меня так научил, пап, - ласково добавила она. - Не опускать руки и не сдаваться. Да и рановато мне на тот свет.
  
  - Пуля - дура, - тихо отозвался отец. - Никогда не знаешь, в какой момент она прилетит... И не разбирает она, кому рано, а кому поздно, дочка.
  
  Лиза укоризненно глянула на него и, приподнявшись на цыпочках, крепко обняла, чтобы скрыть свой собственный страх. Она и сама боялась, но признаваться ему в этом не хотела. Немцы стянули под Ленинград внушительные силы, и бои там шли настолько кровопролитные, что средняя продолжительность жизни солдат составляла от недели до двух. Кто знает, насколько продолжительной станет её жизнь? Но нарушить приказ Лиза не имела права. И, всеми силами ободряя отца, она ободряла и себя: ничего, выстоит, выживет, и не в таких переделках бывала! Война - она для всех одна, и опасно сейчас везде, так что особой разницы, где воевать, нет.
  
  На новое место службы вместе с ней переводили и Промахновского. Тот залихватски хорохорился, мол, вот приедем, и сразу немцы оттуда побегут, сверкая пятками и в панике оставляя оружие. Лиза его глуповатой восторженности не разделяла, смотрела на вещи более реально, но и опускать головы раньше времени намерена не была. Ведь не для того она столько пережила, через столько испытаний прошла, чтобы сейчас погибнуть! Да и не успела она отомстить захватчикам до конца, на полную, так, чтобы насладиться возмездием сполна.
  
  Два раза эшелон попадал под обстрелы и бомбёжки, но всё же довёз их до линии фронта, а там они пересели на самолёты-бипланы У-2. "Этажерки" поднялись в воздух глубокой безлунной ночью и, нырнув в облака, понеслись над Ладожским озером, что сверкало внизу бескрайними чёрными водами.
  
  Колкий осенний ветер наотмашь бил по лицу, заставляя щуриться, и нахально запускал свои тонкие бесплотные руки под ватную телогрейку. Из крепости прислали лодку, и Лиза с Промахновским без слов забрались в неё. Тихо заплескались в темноте вёсла, и лодка, угрожающе раскачиваясь на огромных волнах, бесшумно двинулась к крепости. Она чернела каменной громадой на фоне небес, со всех сторон окружённая водами.
  
  Немцы их ни разу не заметили, и Лиза посчитала это хорошим знаком. Промахновский крепко держался за низенькие борта деревянной лодки и безотрывно глядел на постепенно проступающие из мрака стены крепости. Обёрнутая в рваную мешковину снайперская винтовка лежала у его ног. После выполнения задания Промахновскому присвоили звание старшины, проскочив старшего сержанта - из-за острой нехватки офицерского состава. Новым чином Промахновский жутко гордился, хотя и старался этого не показывать, но от острого внимания Лизы это не ускользнуло.
  
  Наконец они высадились на поросший жухлой травой берег. Прямо перед ними высилась замшелая, сплошь поросшая зелёным мхом крепостная стена. Парнишка с продранной шапке-ушанке и кургузом грязном ватнике, что перевёз их через пролив, без слов двинулся к забранному средневековой решёткой арочному входу и несколько раз стукнул по толстым ржавым прутьям штыком винтовки. Минуты через две решётка стала медленно и со скрипом подниматься вверх.
  
  С другой стороны стены Лизу и Промахновского встретили несколько человек. Парнишка, отдав честь и доложив, что пополнение прибыло, удалился, а невысокий хмурый мужчина в шинельке и майорскими знаками различия пристально оглядел Лизу с головы до ног.
  
  Она вскинула руку к пилотке.
  
  - Старший лейтенант Фабиш для дальнейшего прохождения службы прибыла!
  
  - Это хорошо, что прибыла, - ответил майор. - А я думал, что Фабиш - это мужик.
  
  Чтобы разглядеть его разглядеть его худое, со впалыми щеками лицо, Лизе приходилось напрягать зрение: освещения в крепостном дворе не было, только тускло мигающий факел на стене.
  
  - Никак нет, товарищ майор. Не мужик.
  
  Майор подошёл ближе. В ночной тишине звук шагов показался неестественно громким.
  
  - Говорили, стрелок ты, старший лейтенант, отменный, без промаха бьёшь, - скорее сказал, чем спросил он, разглядывая награды на её груди. - Что немцы тебя боятся как огня.
  
  - Так точно, товарищ майор. Боятся. - Лиза коротко улыбнулась и едва слышно добавила: - Для этого у них есть причины.
  
  Майор переступил с ноги на ногу, не отводя от неё взгляда.
  
  - Я майор Конев, ваш непосредственный начальник. С этого дня поступаете в моё распоряжение.
  
  Расквартировали их в нижних ярусах Флажной башни. В другой башне, Головкина, находились командный и наблюдательный пункты, в узких бойницах стояли пулемёты, а вдоль стен тянулись жёсткие деревянные лежанки. В центре комнаты расположился массивный занозистый стол с чадящей коптилкой из почерневшей консервной банки. Остро пахло сыростью, землёй и затхлой застарелой плесенью. Для отопления использовали переделанную под печку старую железную бочку. Она раскалялась докрасна, выдыхая клубы чёрного дыма, и плевалась красными искрами; добыть хворост на острове было практически невозможно, и жгли преимущественно листья и мусор. Они громко трещали в пасти самодельной печки, вспыхивали, как порох, и почти не давали тепла.
  
  Лиза оказалась единственной женщиной в крепости. Но измотанным осадой, обстрелами и бомбёжками солдатам было не до девичьих прелестей: они воспринимали её как бойца. И не больше. Это не могло не радовать Лизу - меньше всего ей хотелось отбиваться от назойливых кавалеров, как частенько уже случалось прежде. Несколько раз, правда, кое-кто пытался обращать на неё внимание, но она всегда давала такой жёсткий и суровый отпор, что подступаться снова никто не смел.
  
  Единственным поклонником оставался только Промахновский. На того не производили впечатления острый сарказм и ледяное равнодушие Лизы. Даже после того, как она пару раз резко его осадила, чётко и ясно дав понять, что ни о каком романе между ними не может быть и речи, он продолжал упорно добиваться её расположения. Его настойчивость и неотступность порой забавляли Лизу, а порой раздражали - потому что она себя не понимала. Точнее, боялась. Боялась, что, поддайся она тому трепетному чувству, что зародилось совсем недавно в её сердце, как всё остальное отступит на второй план. А она не могла допустить этого. Нельзя, чтобы душащая ненависть к врагу остыла, перестала быть такой пламенной и страстной, иначе не получится у неё никакого возмездия.
  
  По ночам они рыли траншеи и окопы для безопасного передвижения по крепости, выдалбливали в стенах амбразуры кирками и лопатами. Лиза работала наравне с мужчинами, не давая себе спуску. Система обороны Орешка была качественной и продуманной, и на следующий день она уже выбрала себе несколько снайперских точек и собственных пунктов наблюдения.
  
  Каждая огневая точка носила своё название: "Утка", "Байкал", "Россия", "Чайка", "Ермак". Все выбранные Лизой тут же получили её имя, хоть и были они непостоянными и менялись в зависимости от обстановки. Промахновский всегда располагался в нескольких метрах от неё.
  
  Немецкие обстрелы всегда начинались в одно и то же время: в семь утра, четыре и семь вечера. С присущими им педантичностью и аккуратностью гитлеровцы выпускали ровно по сто мин и снарядов. Защитники Орешка даже рассчитали время между взрывами и разработали схему передвижений во время обстрелов.
  
  - Бывает, и внепланово бабахают, - объяснял Витя Елесин, молодой снайпер в чине ефрейтора, проводя Лизе "экскурсию" по Орешку. - Как начнут! Тут такое стоит, что хоть задохнись. Пыль столбищем. Ещё и шастают туда-сюда на лодках моторных, вопят чего-то на немчурачьем своём. - Он весело загоготал. - Я в них камнями люблю пуляться, если слишком близко подходят. Как-то гадёнышу одному так в лоб зафинтилил, он аж в воду бултыхнулся! Его немчура выловила да обратно в лодку, а он сжался, трясётся весь, как собачонка, зима ж была.
  
  Лиза внимательно оглядывала местность через узкое окно-бойницу, мысленно составляя свои планы обороны и пути отхода.
  
  - А я вот предпочитаю пулями их бить, - сказала она, когда Елесин умолк.
  
  - Так не всегда патроны есть, - просто ответил тот.
  
  Слева раскинулось безбрежное Ладожское озеро, кое-где уже покрытое едва заметной, тонюсенькой корочкой льда, справа виднелся ещё один остров - длинный, поросший невысокими деревцами и редким подлеском. А за ним тянулся берег Шлиссельбурга. Разрушенные здания взирали на неспокойные воды озера пустыми глазницами окон, опалённые огнём чёрные стены грозили вот-вот рассыпаться в пыль. Земля была покрыта толстым слоем серого пепла, а на воде сохранились ещё жалкие остатки пирсов и причалов.
  
  - Тут, в этой крепости, ещё Пётр Первый сражения вёл, - продолжил Витя. - С этими, как их... со шведами. Раз он сумел неприятелю накостылять, так и мы сумеем.
  
  Весь остров был буквально завален битым кирпичом, искорёженным металлом, остатками стен. В центре крепости стояло двухэтажное серое здание с узкими зарешёченными окнами - бывшая императорская тюрьма для государственных преступников. Лиза знала: именно тут сидели декабристы, именно тут расстреляли старшего брата Ленина, и именно тут находится стратегически важная точка подступа к Ленинграду. Сдать крепость было равносильно тому, чтобы подарить нацистам и Ленинград, ведь чуть севернее пролегала по льду дорога жизни. А на колокольне Иоанновского собора гордо реял красный советский флаг. Елесин рассказал, что немцы без конца яростно лупят по собору, пытаясь сбить ненавистный стяг, и гордо вскинул голову:
  
  - Но ничего у них не получится! Упадёт тут, так в другом месте повесим. Не бывать Орешку фашистским!
  
  Настроение местных бойцов поражало. Даже несмотря на каждодневные обстрелы, на тяжёлую физическую работу, на нависшую над каждым из них угрозу неизбежной смерти, они сохраняли весёлость и бодрость духа - даже выпускали нечто вроде своего журнала под названием "Окопный Орешек". Он представлял собой обычный школьный альбом для рисования - белые плотные листы бумаги, склеенные в картонный переплёт. Писали журнал всем гарнизоном, а ответственным за иллюстрации был назначен ефрейтор Степан Левченко, который от природы обладал талантом к рисованию.
  
  Однажды Лиза из любопытства заглянула в этот самопальный журнал. Белые страницы были испещрены мелким почерком, повествующим о самоотверженной обороне крепости, восхвалялась смелость её защитников. Некоторые листы были заняты иллюстрациями: зарисовками пейзажей Орешка и портретами бойцов. Левченко работал над "Окопным Орешком" по ночам, при скудном свете коптилки. А вскоре на страничках появился и Лизин портрет. При взгляде на него она не смогла сдержать улыбки - в нарисованных глазах пляшут озорные искорки, уголки губ чуть приподняты, пилотка с красной звездой кокетливо сдвинута набок, а на плече лежит толстая коса. "Старший лейтенант Фабиш Е., - гласила аккуратная подпись внизу. - Самый очаровательный защитник".
  
  Для связи с большой землёй использовалась переправа на правый берег. Она постоянно обстреливалась, но всё же в Орешек умудрялись поставлять продовольствие и оружие. Еды хватало не всегда, и новой партии иногда приходилось дожидаться сутками. Варили нехитрые похлёбки из лебеды, крапивы и корешков, делали каши из собственноручно выращенных зерна и пшеницы - у одной из башен бойцы разбили нечто вроде небольшого огородика, где росли кабачки, репка и несколько кустов картошки. Урожай был небогатым, даже скудным, но именно эти овощи и спасали в дни, когда переправить еду не получалось.
  
  Гарнизон крепости понемногу готовился к операции "Искра" - прорыву блокады Ленинграда. Командование осаждённого Орешка решило, что бойцам необходим отдых. Те приняли идею на "ура" и резво подыскали подходящую для этого комнату на втором этаже четвёртого корпуса. Началась весёлая кутерьма. В комнату принесли несколько коек, натащили самоструганых табуреток и уцелевших стульев. Ухитрились даже привезти с правого берега шахматы и шашки - всё, что раздобыли в одном из сёл. Нашлись и десятка два книг - порядком истрёпанных, с кое-где отсутствующими страницами, да парочка старых, ещё довоенных газет.
  
  Комнату отдыха гарнизонные шутники прозвали "курортом Орешек". Отдыхающие, или "курортники", менялись каждые пять дней, но Лиза предпочитала отказываться от отдыха в пользу кого-нибудь другого. Она сутками находилась на своих позициях, просматривая местность. Немцы подходить близко не решались, но обстреливали мощно - так, что над Орешком поднималось красное облако из кирпичной крошки. Дышать становилось невозможно. Из-за тучи не было видно стен, а грохот стоял такой, что порой Лиза попросту глохла.
  
  Однажды немцы держали крепость под ураганным артиллерийским огнём почти шесть часов. Лиза лежала на своей позиции, закрыв голову руками и не смея даже высунуться. Где-то рядом огрызался из винтовки Промахновский. До ушей доносились его матерные выкрики с пожеланиями "всех благ" врагу, щёлкали безостановочно выстрелы, били по крепостным стенам мины и снаряды. Разглядеть хоть что-то было невозможно.
  
  Между двумя разрывами снарядов Лиза отползла назад и, вскочив на ноги и отдав приказ напарнику, устремилась вниз, во двор. Оставаться на позиции было бы безумством. Сзади тяжело дышал Промахновский. Они вывалились во двор и рухнули в одну из траншей. Лиза надвинула пилотку на глаза и скомандовала:
  
  - За мной, старшина!
  
  Пробираться по траншее было трудно: то и дело приходилось останавливаться и вжиматься в мёрзлую землю из-за очередного взрыва. Пыль из кирпичной крошки забивалась в ноздри и глаза, и Лиза безостановочно кашляла. Нужно было добраться до подвала тюрьмы, где отбывали свои сроки знаменитые декабристы - туда фашистские снаряды не долетали.
  
  Пыль стояла стеной, отчего взрывные волны делались зримыми. Они двигались отвесно, переворачивая ящики с боеприпасами, опрокидывая людей, и бились о прочные крепостные стены, заставляя тех содрогаться. Выглядело это настолько жутко, что Лиза чуть было не закричала во всё горло, когда увидела, как одна из волн идёт прямо на неё. Мгновение - и она пронеслась совсем рядом, прошлась по деревьям, врезалась в стену и рассыпалась.
  
  До следующего взрыва оставалось ровно сорок секунд. Лиза ринулась к тюрьме, ничего не видя перед собой от страха. Сердце, казалось, перестало биться. За всю войну она ни разу не пугалась так, как испугалась сейчас - будто не взрывная волна прошла над траншеей, а спикировал вражеский бомбардировщик.
  
  Вот уж действительно, к войне не привыкнешь. А страх... страх есть у всех - даже у самых смелых, потому что одно не может существовать без другого.
  
  Небо сотрясалось и гудело. Почему-то заныла почти уже заросшая рана, запульсировала нестерпимой болью, отдаваясь в виски. Глаза застилала пелена тумана. Лиза крепко сцепила зубы и почти что прыжками бежала в сторону тюрьмы - ещё немного, ещё чуть-чуть... И тут сверху раздался оглушительный свист. Она не успела ничего сообразить, только сзади заорал "Ложись!" Промахновский, а в следующее мгновение на неё обрушилось что-то тяжёлое и она полетела на землю. Бабахнул взрыв и взвился вверх бурлящим огненным столбом.
  
  Звуки пропали. Совсем. Лиза что есть сил барахталась, пытаясь выбраться из-под внезапной тяжести, а рядом бесшумно рвались мины и снаряды. Лиза кричала, но и собственного крика почему-то не слышала. Уши заложило плотным слоем ваты, и она могла только чувствовать его мощной чугунной вибрацией в груди.
  
  Откуда-то появился Елесин. Он освободил Лизу из плена, и она подобралась, зашлась в надсадном кашле. Пыль душила её, не давая вдохнуть.
  
  - Твою ж мать! - ворвался в замутнённое сознание вопль Елесина. - Сашка, экась же тебя так угораздило-то?!
  
  Она повернула голову. Промахновский лежал на земле, раскинув руки в стороны, веки были закрыты, а из плотно сомкнутых губ стекала по шее тёмная кровь и смешивалась с грязью и копотью на коже, оставляя тёмно-бурые дорожки. Лиза затряслась.
  
  - Что с ним?..
  
  - Давай помоги! - вместо ответа велел Елесин и двумя руками обхватил Промахновского за грудь. - За ноги его бери!
  
  Метрах в двадцати рванула ещё одна мина. Лиза подскочила. "Господи! Мамочки! Чёрт! Ёкарный бабай!" - металось в гудящей голове. Они потащили Промахновского к тюрьме. На пыльную, поросшую травой землю капала кровь, окрашивая изумрудно-зелёные резные листочки в бордовый цвет.
  
  - Он живой? - прокряхтела Лиза, с ужасом глядя на красные капли.
  
  - Да откель же я знаю! Волоки, там и посмотрим!
  
  Звон в ушах мешал думать. Впрочем, думать Лиза и не хотела. Она внимательно вглядывалась в побелевшее лицо Промахновского и жарко молилась про себя: только бы выжил, не оставил её одну посреди этого кошмарного ада. Молилась, сама не зная кому. То ли богу, в которого так и не сумела поверить, то ли жизни, умоляя ту не покидать старшину Александра Промахновского. Лиза успела привыкнуть к нему: к его порой нелепым и дурацким шуточкам, тёплому взгляду, едва заметной, но всегда такой искренней улыбке, к заразительному смеху. Она просто привыкла к тому, что он постоянно рядом.
  
   Она затащили Промахновского в узкую дверь одной из камер декабристской тюрьмы и положили на лежанку. Лиза из последних сил пыталась отдышаться, а Елесин, тяжело опустившись на пол, привалился спиной к стене. По его лицу градом струился пот.
  
  - Где военврач? - спросила Лиза.
  
  Елесин пожал плечами. Новый взрыв заставил стены содрогнуться, и с потолка посыпалась штукатурка. Лиза кинулась к окну, но разглядеть что-либо снаружи не представлялось возможным: Орешек был затянут плотным слоем красно-серой пыли. Её охватила паника.
  
  - Где военврач? - вне себя завопила она.
  
  Елесин изумлённо воззрился на неё.
  
  - Сбрендила?
  
  - Он же умрёт! - не унималась Лиза. - Ты понимаешь это, Вить?!
  
  - Орёшь-то чего как резаная?
  
  - Ты как со старшим по званию разговариваешь?! - рассвирепела Лиза, и тут же бессильно застонала, запустив обе пятерни в волосы, забегала из угла в угол. Срочно, сюда нужно срочно привести врача! Счёт идёт на минуты, если не на секунды! Она подскочила к двери и рывком дёрнула её на себя, но была остановлена твёрдой рукой Елесина.
  
  - Куды? Не вишь, чего там творится-то? Убьют!
  
  Лиза вырвалась.
  
  - Нужно позвать врача!
  
  Несколько мгновений Елесин молча глядел на неё, сжав зубы так, что на скулах заходили желваки, потом оттолкнул её от двери.
  
  - Тут сиди, сам приведу.
  
  Он без страха шагнул наружу и тут же пропал в густой красной туче. Лиза глубоко втянула носом воздух, задержала его в лёгких и повернулась. Промахновский не подавал никаких признаков жизни, лишь плотно сомкнутые ресницы чуть трепетали. Несколько широких шагов - и она рядом. Лиза гладила его по спутанным грязным волосам дрожащими пальцами, снова и снова смаргивая набегающие слёзы. Дыхание со свистом вырывалось из груди, в горле встал тугой ком.
  
  - Ты только не умирай, старшина, - надломленным шёпотом просила она. - Не умирай, хорошо? Это приказ. Не умирать.
  
  Ей казалось, что он слышит её голос, и от этого становилось легче. Лиза перебирала прядки тёмных волос, касалась закрытых век, губ, щёк, отирала краем рукава выступающий на лбу холодный пот. Весь мир внезапно сконцентрировался в тесной, затянутой сырым холодным полумраком комнатёнке. Неверный осенний свет сочился сквозь маленькое зарешёченное окошко под потолком и рассеивался в воздухе, но его сил не хватало, чтобы отогнать прочь темноту, которая нагло по-хозяйски оккупировала углы.
  
  Сердце раздирали противоречивые чувства. Впервые за долгое время - с июня сорок первого - оно ожило, скинуло с себя жёсткую ледяную броню и затрепетало в груди раненой птицей, забилось горячей кровью, сжимаясь - неистово, исступленно, безудержно. И только одна мысль металась в голове: не дать Промахновскому умереть. Он не имеет права умереть сейчас, когда она поняла, как сильно он ей нужен. Нужен до боли, до крика, до слёз. Нервы натянулись тугой струной. Промахновский, задиристый озорной парень с весёлым незлобивым нравом и тёплым взором стал для неё опорой, тихим пристанищем среди страшного, сметающего всё и вся урагана войны, а она этого даже не понимала. Не понимала, насколько он дорог ей, вплоть до этого самого момента.
  
  Промахновский всегда стоял за её спиной, был тем самым сильным мужским плечом, на которое она опиралась, совсем того не замечая. Всё это время она пряталась за обличьем бесстрашной "русской волчицы", разжигая и подогревая в себе ненависть к врагу, тогда как там же, за той же маской до сих пор жила и другая Лиза - хрупкая слабая девушка, нуждающаяся в защите. Прежняя Лиза, которую она считала давно погибшей.
  
  Время тянулось неимоверно медленно, минута казалась часом. Лиза кусала губы, ощущая на языке солёный привкус крови, и со страхом вглядывалась в лицо Промахновского. Когда наконец в камеру, прижимая к груди истрёпанный клеёнчатый чемоданчик без ручки, вошёл врач, она словно сумасшедшая бросилась к нему и что было сил вцепилась в плечи. Глаза её горели безумным огнём.
  
  - Помогите ему! - срывающимся шёпотом приказала она.
  
  Военврач отстранил её и, стуча сапогами по бетонному полу, подошёл к лежанке. Наверное, когда-то она служила кроватью для какого-то арестанта, а теперь стала операционным столом. Врач присел, положил набок чемоданчик и, щёлкнув замочками, откинул крышку. В холодном свете сверкнули хирургические инструменты. Он ловко натянул белые резиновые перчатки, взял ножницы и склонился над Промахновским.
  
  Лиза вышагивала из угла в угол, до мяса обгрызая ногти. В камере царила тишина. Обстрел закончился, и туча из пыли и чёрного дыма понемногу рассеивалась, открывая взгляду потемневшее, усыпанное крупными звёздами небо. На помощь врачу пришёл его помощник, молодой, лет двадцати от роду, санинструктор Загорский, и теперь они вместе колдовали над Промахновским. Тот не приходил в себя. Лиза успокаивала себя тем, что так, наверное, даже лучше - запасы морфия у них закончились, а снабженцы не приезжали вот уже неделю.
  
  - Всё, - наконец объявил врач.
  
  Лиза остановилась. Промахновский лежал на животе, рядом стоял забрызганный кровью медицинский лоток, а в нём лежали скальпель и зажим.
  
  - Он будет жить? - спросила она с надеждой. Внутри всё сжалось в комок и заледенело. А что если скажет "нет"?..
  
  - Будет, будет, - буркнул врач. - Ничего страшного с ним не случилось, органы не задело. Повезло. - Он стянул с рук перчатки. - По касательной осколок прошёл.
  
  Лиза с облегчением выдохнула и заулыбалась, но тут же на глаза навернулись жаркие слёзы. Нервное напряжение спало одним махом, и она почувствовала себя дико усталой - ломило виски, голова трещала, из желудка поднималась тошнота.
  
  - Ну, не хватало только сырость разводить, - заметил врач.
  
  Лиза подскочила к нему и, крепко обняв, расцеловала в обе щёки.
  
  - Спасибо! Спасибо вам!
  
  - Это моя обязанность, - ответил тот и отодвинул её от себя. - Скажите лучше ребятам, пусть в медпункт его перенесут.
  
  К утру Промахновский пришёл в себя. Всю ночь Лиза просидела рядом, скрючившись на неудобном скрипучем стуле. Мигала слабеньким огоньком коптилка, в узкое окно-бойницу заглядывала печальная луна, безразлично взирая на Лизу своими большими глазами, а за толстыми стенами плескалось Ладожское озеро. Уже чувствовалось приближение зимы, воздух становился ломким и льдистым, вырываясь изо рта облачками пара, и оседал на траву голубым искристым инеем. В комнате было холодно, и Лиза снова и снова подтыкала Промахновскому одеяло, подбрасывала в печку тоненькие корявые хворостинки - то ли яблони, то ли дикой вишни - и они громко трещали в ржавой бочке.
  
  - Товарищ старший лейтенант... - вдруг прорвался сквозь пелену сна знакомый голос, и Лиза встрепенулась.
  
  Промахновский с улыбкой в усталых глазах смотрел на неё, чуть повернув на подушке голову. Она подскочила.
  
  - Старшина!
  
  - Что, ранило меня?
  
  Лиза закивала и, опустившись с ним рядом, взяла его руку в свои. Он сжал пальцы.
  
  - А тебя? Тебя не зацепило?
  
  Он говорил хрипло, с усилием, перед каждой фразой делая глубокий вдох. Лиза наклонилась к нему и коснулась губами бледной щеки.
  
  - Не зацепило меня, Саш.
  
  Некоторое время оба молчали. Она уткнулась лбом в его плечо и крепко зажмурилась. Душу до краёв наполняло что-то тёплое, щемящее, и Лиза с радостью вбирала в себя каждую частичку, каждую мельчайшую кроху этого живого чувства. Промахновский обнял её одной рукой за шею.
  
  - Чего это на тебе лица нет, товарищ старший лейтенант? Случилось что?
  
  Лиза подняла голову и посмотрела ему в глаза. Под ними пролегли тёмные круги, но в самой глубине плясали так хорошо знакомые озорные искорки. Он шутил. Шутил в своей обычной дурацкой манере.
  
  - Хватит, - шепнула Лиза, взяла его лицо в ладони и принялась покрывать поцелуями. В горле першило. Она чувствовала губами каждую шероховатость кожи, каждый её миллиметр, а по щекам катились горячие слёзы. Промахновский тихо смеялся.
  
  - Товарищ старший лейтенант, не по уставу это - целоваться в армии. После войны целоваться будем.
  
  - Пошёл к чёрту, дурак, - сдавленно сказала Лиза.
  
  Он улыбался бескровными растрескавшимися губами.
  
  - Вот, значит, как тебя добиться можно. Под пули кинуться. А я всё голову ломал.
  
  - Дурак, - повторила она и наигранно сердито сдвинула брови.
  
  На небе занималась неяркая осенняя заря и карабкалась по отвесным стенам Орешка, пробираясь в бойницы и щели. Запахло морозом и снегом. А Лиза всё прижималась к Промахновскому, улыбаясь сквозь слёзы блаженно-счастливой улыбкой. Как же долго, как долго она держала взаперти свои чувства, страшась их, не выпуская наружу, и только сейчас поняла, какой невыносимой тяжестью они, непризнанные и порицаемые ею же самой, лежали на сердце. И как легко оказалось просто дать им свободу.
  
  Она боялась, что любовь искалечит и добьёт её, а оказалось наоборот - она залечивала старые саднящие раны, дарила лёгкость. Нельзя на войне жить только войной, ожесточаться, озлобляться, добровольно облачая себя в непробиваемую броню. Потому что жизнь не кончилась.
  
  И Лиза как никогда остро чувствовала себя живой.
  
  8.
  
  Лиза безотрывно следила, как мигает тоненький огонёк коптилки. Он будто исполнял какой-то танец: то тянулся вверх всем своим пламенным телом, то вдруг оседал обратно, бесновался, пытался высвободиться из плена гнутой жестяной банки, и с яростью бился о её острые края. Он был слабым, его света не хватало, чтобы осветить всё помещение, и оно тонуло в чернильном мраке. Лишь мигал на столе маленький огненный островок, не подпуская к себе вязкую темноту, мужественно и храбро воюя с ней за своё пространство.
  
  В голову лезли воспоминания, и впервые за долгое время Лиза не пыталась спрятаться от них, отмахнуться, наоборот, без страха взирала им прямо в глаза. Они мелькали перед глазами - настоящие, живые, но, казалось, такие далёкие, будто с тех пор минуло не меньше десятка лет. Как же изменила её война, как изуродовала и исковеркала нежную девичью душу! Какой бы она была, если бы не завалило белоснежную подвенечную фату горящими обломками отчего дома? Если бы не погиб Вадим? Если бы... если бы...
  
  Лиза прикусила фалангу пальца. Когда-то, когда только начинался её военный путь, она дала себе твёрдый приказ: не плакать и никогда не оборачиваться назад. Что было, того уже не изменишь, а мучить себя лишний раз просто бессмысленно. Силы нужно экономить, а не растрачивать на слёзы и сожаления, ибо они нужны для борьбы с врагом. Так считала Лиза прежде, а теперь чётко и ясно понимала, что сама превратила себя в молчаливую и угрюмую снайпершу, смысл всей жизни которой составляла война. Ещё немного - и она закрылась бы окончательно, а потом, наверное, сошла бы с ума от одиночества.
  
  Огонёк коптилки задрожал, рванулся к потолку и пыхнул яркой искрой, выплюнув в воздух комочек чёрного дыма. Лиза подняла голову. Промахновский лежал, прикрыв глаза, а на губах блуждала едва заметная улыбка.
  
  - Ты спишь?
  
  Он мотнул головой и открыл один глаз.
  
  - Уснёшь тут.
  
  Его рана зажила, оставив на спине длинный уродливый шрам. Лиза провела кончиком пальца по линии его скул, и он, перехватив её руку, прижался губами к ладони.
  
  - Саш... а ты в меня сразу влюбился? Вот как только увидел, так и влюбился?
  
  Его глаза задорно блеснули.
  
  - Нет. Ты же жутко вредная была. На кривой козе не подъедешь. Как увидел, подумал: какая красивая девушка! А как характер узнал, струсил, честно говоря.
  
  Лиза захохотала.
  
  - Ты хочешь сказать, что я тебе не нравилась? - кокетливо поддразнила она его.
  
  - Нет, - серьёзно ответил Промахновский и, приподнявшись на локте, вперил в неё взгляд своих карих глаз. - Я тебя боялся. И сейчас боюсь. Жениться на тебе, Лизок, страшно. У тебя ж рука меткая, как запульнёшь сковородкой! - Он помолчал. - Но я всё равно женюсь.
  
  - Правда? - наигранно удивилась Лиза. - Вот прямо не побоишься?
  
  - Не побоюсь.
  
  - А если я не соглашусь жениться-то?
  
  Промахновский придвинулся ближе к ней, погладил по распущенным белокурым волосам, мягко поцеловал в губы.
  
  - А кто тебя спрашивать будет?
  
  Лиза обняла его, прижавшись щекой к крепкому плечу, и вздохнула.
  
  - Повезло мне с тобой, Саш.
  
  Перед самым рассветом, когда небо начинало понемногу светлеть, она бесшумно выскользнула из кровати и принялась торопливо натягивать на себя форму. Промахновский спал чутко, и Лиза интуитивно чувствовала: он слышит. Застегнув последнюю пуговку на гимнастёрке, она на цыпочках подошла к кровати и легонько коснулась губами его гладко выбритой щеки. Начинался новый день, и из страстных, жарких объятий любви им предстояло вернуться в суровую реальность войны, где каждый миг таил в себе опасность.
  
  Лиза сдёрнула с торчащего из стены гвоздя свою шинельку, сунула руки в рукава и, нахлобучив на голову пилотку, ещё какое-то время смотрела на Промахновского. Наверное, неразумно это: прятаться ото всех, скрывать свои отношения, как двое юных любовников. Но почему-то ей не хотелось открываться. Пусть их тайна останется только их тайной, поделённой на две половины.
  
  Лиза не знала, что их роман уже давно для гарнизона Орешка не был секретом. Не знала, что это не она, а Промахновский отваживал каждого, кто посмел положить на неё глаз - с самого начала службы в крепости.
  
  - А старший лейтенант-то у нас ух какая! - сказал как-то раз Елесин и мечтательно вздохнул. - Красавица!
  
  Они с Промахновским сидели в комнате отдыха. Ещё трое бойцов мирно спали на узких кроватях. Весело потрескивала пламенем печка, солнце щедро заливало помещение яркими тёплыми лучами, а на столе громоздилась стопка из старых книг.
  
  - Ещё какая, - тут же вызверился на него Промахновский. - Только глянь на неё ещё разок!
  
  - Ну и гляну, и что? - вскинулся Витька.
  
  - Я сейчас фасад-то кому-то отрихтую! - Парень поднялся на ноги и угрожающе надвинулся на него. - Чтоб в сторону старшего лейтенанта даже взгляда не кидал, понял?! Я человек отчаянный, учти, в детдоме вырос! Я тебя, как овцу паршивую...
  
  - Да ладно, ладно! Успокойся! - пошёл на попятную Елесин. - Твоя так твоя, чего набычился-то сразу? Я до чужих баб не охочий.
  
  - Ну вот и хорошо, - согласился Промахновский и снова сел на табуретку, продолжая буравить Елесина взглядом.
  
  После этого случая он на Лизу и правда не смотрел.
  

Продолжение читайте на www.litres.ru

 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"