С аккуратненького огородика бабушки Поли на краю давно покинутой деревеньки.
С маленькой четырёхугольной дощатой пирамидки-обелиска - всего-то высотой по пояс.
С неровно нарисованной красной звёздочки на боку выкрашенной уже многими слоями синей краски этой пирамидки.
И с прибитой аккуратно гвоздиками ниже звёздочки тонкой - сантиметра в полтора шириной - полоске, на которой выдавлено ВАНЮШИН
***
В этой истории будет четверо рассказчиков: я, как услышавший эту историю, и пытающийся воссоединить то, что услышал, в единое целое; Ковылкин Иван Павлович, фронтовик, "сын полка", незадолго до смерти передавший тетрадь со своими воспоминаниями в местный краеведческий музей; Олушева Полина Матвеевна - жительница сгоревшего села Вырово, ныне живущей в Вахнове; и тот, кто по многим веским причинам не смог ничего рассказать, И о котором поэтому расскажем мы трое.
А он будет как бы нам подсказывать, что и как было...
***
Иван Павлович Ковылкин. (с 14 по 17 страницы тетради).
... Я тогда сыном полка стал, в марте 42. У меня батьку убило взрывом, а он ветеринаром был в нашем кавкорпусе. Я ему завсегда с ранеными кониками помогал, а иногда, если мелкий какой осколок в крупе засел, то и сам его вытаскивал, а рану обрабатывал. Меня лошади любили. Я для них специально в карманах таскал кусочки рафинаду и корочки хлебные... Так вот, меня наши разведчики после того, как батьку схоронили, к себе взяли. Старшина дядя Коля, Николай Вячеславович Сорокин, под свою руку определил. И стал я у него типа вестового...
...Мы тогда в полуокружении были. Фашисты с боков нас жмут, а мы им шороху тоже даём! Леса, перелески, дороги плохие. Нашим верхом сподручно - выскочили внезапно, постреляли, покромсали, и айда в лес.
Но меня в такие рейды не брали. Лишь один раз упросился - взяли с собой проверить деревеньку одну, там накануне партизаны сильно пошумели. Мне даже карабин выдали...
Деревенька вся почти что сожжена. Везде фашисты валяются. Хорошо им партизаны врезали! Я поотстал чуток от своих, они почти к околице уже подошли. Хотел "Вальтер", что завалился за полуразрушенную печку, достать. Я его издали ещё по мутному такому блеску заприметил. Слез со своего Жучка - так моего коника звали - оставил его на дорожке, чтоб о кирпичи бабки не побил, сам аккуратно к печке, и тока руку протянул к пистолету, краем глаза увидал, что крапива вдруг сбоку заколыхалась. Я шею вытянул, смотрю, а там фашист здоровущий на пузе спиной ко мне лежит и выцеливает наших. Как я карабин сдёрнул с плеча - и не заметил, а етот гад вдруг ко мне начал поворачиваться. Ну, я в него и всадил пулю. В шею попал...
Наши сразу прискакали. Дядя Коля фашиста добил, а меня отбранил, что шляюсь, где не попадя...
А только на Жучке своём отъехал от того места - про "Вальтер" и забыл уж - глянь, малиновые кусты , только зелёными листочками покрылись, тоже шевеляться. Я дяде Коле показал на них. Он ППШ в руку, и потихоньку к тем кустам...
***
USCHI
Умирать совсем не хочется.
А дышать - больно.
А лаять - очень больно.
Уже ночь прошла после стрельбы и грохота.
Тогда что-то укусило в бок.
Как плеть инструктора.
Только больнее и сильнее.
И никого.
Ворона утром прилетала. Потом улетела. Теперь копошиться за сараем. Ест. Я чую. И слышу.
Глаза хотят спать. Во сне не так больно...
Кто-то едет на больших животных.
А, лошади...
Глаза опять закрываются. Сами.
Выстрел - как по голове ударили чем-то большим - даже глаза разом открылись. И голова с лап приподнялась.
Раздвинул носом колючие стебли.
На меня глядели два человека - большой и маленький.
Глаза снова закрылись.
Ладошка маленького человека коснулась моего носа. Ладошка пахнет порохом и сахаром. И три-четыре крупинки налипли на пальцы.
С закрытыми глазами слизал сахар.
Вздохнул.
Очень больно.
Очень...
***
Иван Павлович Ковылкин. (с 19 по 24 страницы тетради).
Привезли мы фашистскую собаку к нам. Я товарища старшину упросил. Сказал, что вылечу. И перевоспитаю!
Дядя Коля сказал, что, ежели я фашиста перевоспитаю, мне сразу Героя дадут.
И все заржали. Дураки!
Мне батя давно как-то говорил, что всякая животина понимает к себе отношение. Злобишь ты её, потому как сама душа у тебя злая, чёрная, и животное злобиться, и зубами руку оттяпнуть может, и копытом насмерть зашибет. А с доброй душой и ласковым сердцем к ней - так животное это враз чует, и никогда против тебя тогда ничего плохого не выкажет и не сделает...
Так что пускай ржут.
У собаки, что мы нашли в деревне, на ошейнике был медальён. Федька Подкрон перевёл про какие-то уши. Не может такая кличка у собак быть...
Грудь у пса была навылет прострелена, и крови он потерял достаточно.
Навозился я с ним - будь здоров! Ну, и медсестра наша, Марья Ивановна, очень мне пособила в лечении-то.
И через недели три поставили-таки на ноги! И это притом, что мы дислокацию постоянно меняли, воевали, нас и обстреливали, и бомбили. Вот и Федьку Подкрона, ординарца полковника Соколова, командующего нашим кавкорпусом, недавно убило...
А медсестра Марь Иванна, видя, что собака постоянно по пятам за мной ходит, как-то сказала, что это Ванюшин перевоспитанный немец бегает. Вот наши разведчики и стали пса Ванюшиным величать...
А Петя Федосов, кошевар наш, даже из обрезка гильзы табличку для ошейника сделал, а на ней выдавил, как собаку зовут. С чего бы это? А Петька только ухмыляется. Хотя, когда я пса раненого привёз, он первый орал, что пристрелить фашистского зверя надо. А теперь вот...
***
USCHI
Слова незнакомые, чужие.
Мягкие, как руки.
А руки хорошие.
Боль убрали, и дышится легко.
Маленький человек всегда рядом. С ним спокойно и надёжно. Он не бьёт никогда, не кричит.
И кнута у него нет.
Что-то постоянно говорит мне.
Не понимаю.
Большая женщина сегодня про меня сказала что-то другим большим людям.
Они смеются.
А мне почудилось моё имя. И уши сразу торчком.
Только слово-имя у них длинное выходит.
Наверное, первая половина - кличка маленького человека, а вторая половина - моя...
Уже привык.
И лошади меня уже не боятся...
Вчера поймал зайца и принёс большому человеку, который всегда даёт мне и всем другим каши.
Он что-то сказал, потрепал меня по шее - и положил в мою миску лишний черпак еды...
Надо будет ещё кого поймать...
***
Иван Павлович Ковылкин. (с 27 по 31 страницы тетради).
Ванюшин за мной по пятам бегает.
Когда я сплю, сидит рядом, сторожит. Никого не подпускает, кроме дяди Коли и Петьки-кошевара.
В начале июля немец почти оттеснил нас назад, перерезал все наши коммуникации, и ещё 39й армии, что нашим соседом была.
Постоянные артобстрелы, самолёты с утра до вечера бомбят. Страшно очень.
Потом пришёл приказ, что наступаем скоро.
Нашим разведчикам дали задание - скрытно пробраться в посёлок Погорелое Городище и по рации координировать огонь наших.
Меня не взяли. Но, так как погода была плохая - дождь и туманы, я за разведчиками нашими самовольно ушёл. И Ванюшин со мной.
Разведчики устроились в полуобрушенной водонапорной башне. Ночью я к ним заявился - они даже и не заметили.
Дядя Коля только хотел меня выпороть. Потом оставил. Сказал, что утром отправит обратно.
А утром вокруг фрицы засуетились. Пушки возят куда-то, мотоциклетки целый час тарахтели на север - оттуда грохот сильный шёл. Потом колонна танков туда-же прошла. И надо же такому случиться, что одному танку водокачка наша чем-то не понравилась. Он, не останавливаясь, повернул свою пушку и вдарил по нам...
Я почти в самом низу был - меня только оглушило. А шестерых наших - насмерть. Только дядя Коля раненый - ему ноги железной балкой перебило.
А Ванюшин из-под груды досок выполз - ему ничего.
А вот рация - вдребезги...
Мы два дня в развалинах сидели.
Под утро 4 августа наши начали артподготовку. А всё с перелётом - не туда бьют.
Дядя Коля тогда написал на карте, куда надо, карту обмотал куском плаща и мне дал. Приказал, чтоб я срочно нашим доставил. А он здесь ещё побудет, дождётся своих.
Мы обнялись, и я с Ванюшиным побежал к недалёкому перелеску. Уже в самом перелеске меня в ногу осколком садануло. Я Ванюшину свёрнутую трубкой в куске плаща карту в зубы дал, сказал, чтоб Марь Ивану нашёл.
Пёс покрутился около меня, потом убежал.
Больше я его не видел...
А через полчаса меня наши подобрали.
Они шли проверять, почему связи нет...
***
USCHI
Маленькому человеку было больно - у него из нижней лапы кровь текла. Он что-то мне сказал, потом тряпку с бумагами в рот сунул.
И я понял, что надо сбегать за большой доброй женщиной, что убрала когда-то от меня боль.
И я побежал искать её.
Очень быстро побежал.
Потому что знаю, что такое очень больно...
Большую женщину нашёл в какой-то норе из брёвен. Там и другим было больно.
Я положил ей на колени тряпку с бумагой, посмотрел на неё и побежал к выходу.
Побежал назад, к маленькому человеку, которому больно...
***
Олушева Полина Матвеевна (её рассказ в вагоне поезда "Москва -Санкт-Петербург").
Мы с сестрёнкой Феней совсем ещё маленькими были тогда. Мне семь лет, а ей и пяти нету. Папка наш воевал где-то. Мамка пошла в Вахново продукты поменять в обмен на вещи - и не вернулась.
Потом, через два дня, начался страшный грохот. Мы с сестрёнкой в подпол залезли, сидим, дрожим.
Долго грохот был. Потом потише стало.
Посидели мы чуток.
Надо выбираться из подпола. А крышка не поднимается. Её, наверно, сверху чем-то придавило. Только щёлочка малюсенькая - еле ладошка пролезает.
Я под щёлку деревяшку подложила.
И сидим мы в подполе этом и плачем.
Сидим - и ревём в два горла...
Вдруг слышим - что-то сверху зашебуршилось, кто-то ходит.
Потом как будто поволокли что-то тяжелое. Даже деревяшка под люком сломалась, и он снова захлопнулся.