Тот, кого в чесночном смраде тесных таверн Субуры, прохладной тиши уютных особняков Палатина и влажном сумраке мраморных тепидариев римских терм называли - иногда уважительно, порой с ироничной усмешкой, а часто по привычке и без эмоций - Марком-философом, проводил в полях за легионными лагерями Виндобоны смотр союзным и вспомогательным войскам.
Облаченный по такому случаю в парадные доспехи и пурпурный плащ императора, Марк вынужден был время от времени хвататься обеими руками за толстые сосновые доски, которыми плотники V Македонского легиона на днях обшили трибуну претория. На досках стыли капли смолы, и Старший Цезарь поминутно вытирал о льняную тряпицу озябшие ладони.
Стояло холодное утро третьего дня после ид месяца, посвященного кровавому богу войны Марсу.
Начальники легионов, стянутых для окончательной расправы над взбунтовавшимися квадами, столпились внизу, слева от трибуны. Здесь стояли долговязый и надутый Таррутений Патерн, разбивший три года назад в долгом и упорном сражении ополчение квадов и конницу роксоланов, спокойный и рассудительный Авфидий Викторин, надежный, но недалекий Гельвий Пертинакс, удачливый и хитрый Юлий Вер.
Отдельно от военачальников, за их спинами, расположился Клавдий Помпейан, префект претория и зять Старшего Цезаря. По его знаку, к мосткам, на которых была сооружена трибуна, подбежали рабы. Они поднялись по короткой лестнице на эту приземистую, жалобно поскрипывавшую на ветру конструкцию, развернули шерстяную драпировку и быстро и сноровисто закрепили ее на смолистых досках. Император рассеянно оглянулся назад и с благодарной улыбкой кивнул префекту.
Низкие темные тучи накрыли солнце, повалил сухой крупчатый снег. Впрочем, снег шел недолго. Вскоре дневное светило выглянуло вновь, окрасив расположенный за преторием алтарь всех богов, огромный пиршественный шатер и широкое заснеженное поле, на котором невзрачными грязно-бурыми пятнами выступали островки травы, в яркие, почти праздничные цвета.
С северо-востока, из глубины Барбарии, постоянно дул сильный пронизывающий ветер, и немолодому тщедушному Марку приходилось несладко в противостоянии с гневливым, завывающим подобно северным варварам Бореем.
Бледное, осунувшееся лицо принцепса с заостренным покрасневшим носом, прищуренными, утомленными глазами, впалыми, плохо выбритыми щеками и редкой, седеющей бородой, напоминало театральную маску актера, играющего роль старого, выжившего из ума отца в комедии какого-нибудь Теренция Афра или Макция Плавта. Нетрудно было заметить, что Цезарь устал от тысячи больших и малых забот. Десятилетиями приходилось ему противостоять вторжениям парфян на востоке и варваров на севере, бороться с занесенной легионами из Междуречья чумой и мятежами честолюбивых командующих армиями. Сколько бессонных ночей он провел, обсуждая в консилиуме вопрос о помощи провинциям, пострадавшим от страшных, разрушительных землетрясений, превративших цветущие азиатские города в руины. Его измотали кровавые бунты пастухов и сборщиков папируса в Египте, упрямое неповиновение иудеев, тайное противодействие властям со стороны разного рода сект, среди которых особенно опасными казались христиане.
Семнадцать лет протекли в буднях жестокой войны с варварским сбродом, именуемым маркоманнами. Цезарь и его чиновники ежедневно и еженощно ломали голову над тем, где изыскать средства для набора и обучения новобранцев, как наладить снабжение потрепанных легионов, что придумать для лучшей собираемости налогов. Приходилось подробно и тщательно обсуждать и принимать планы военных кампаний, прибегать к хитростям и уловкам для разобщения варварских коалиций, расселять переходившие в подданство Рима варварские племена, добиваться выдачи плененных и угнанных за Данувий паннонцев и помогать возвращенным подданным обустраиваться в возрождаемых в Реции и Паннонии городах и поселках.
Он должен был вникать в судебные тяжбы и вершить суд над чиновниками, обвиненными в лихоимстве, взяточничестве, произволе, в страшных, иногда мнимых, а иногда и настоящих преступлениях. Среди этих людей попадались и такие, кому он был многим обязан или кого любил, например, Ирод Аттик. И тогда сердце его разрывалось между долгом и приязнью и тогда совершал он сделки с совестью.
...При этом нельзя было забывать о многотысячной римской черни. Она не могла жить без подачек: бесплатных раздач зерна, вина и масла и любимых зрелищ - гладиаторских боев и непристойных мимов.
Принцепс смертельно устал разбирать распри в собственной семье, вникать в интриги, плетущиеся двором и влиятельными провинциалами, заботиться о поддержании порядка в государстве, которое сорок лет наслаждалось благоденствием и покоем при его счастливых предшественниках - приемных деде и отце, Адриане и Антонине. Он вынужден был постоянно закалять философскими упражнениями свой дух и неутомимо бороться с собственным нездоровьем.
Марк, прозванный на Капитолии и в народе Философом, научился ладить с обленившимся плебсом, ехидными умниками-риторами, пустоголовыми трутнями-сенаторами, спесивыми самодурами-наместниками провинций, вороватыми прокураторами и самолюбивыми командирами легионов, вечно требующими подкреплений, подарков и наград.
Он стоически перенес смерть малолетнего сына и двух дочерей, безразличие, лень и разврат покойного соправителя Луция Вера, скрытое презрение и почти демонстративную измену покойной супруги, гибель легионов в Армении и за Данувием. Он продолжал терпеливо сносить интриги и враждебность двух родов: Антонинов и Цейониев, откуда вышли его ныне покойные жена и соправитель, дурное поведение сына и нынешнего соправителя - Коммода, высокомерие и неблагодарность любимой дочери Луциллы.
Никто не заметил, какую боль и отчаяние он испытал, узнав, что жена Фаустина, которая делила с ним некогда все горести и радости выпавшей им обоим нелегкой доли и которая изменила ему сначала с двумя сенаторами, потом со смазливым дружком названого брата, сирийцем Аллектом, потом - со многими, дошла до того, что предложила себя в жены славному полководцу, победителю парфян Авидию Кассию.
Пока Марк, простуженный и страдавший от болей в желудке, занимался организацией контрнаступления под осажденной варварами Аквилеей, проводил набранные из преступников, рабов и гладиаторов резервные легионы через альпийские перевалы и помогал Максиму, Фронтону, Руфу и Пертинаксу изгонять за Данувий северных варваров, грабивших Норик, Реций и Паннонию, кое-кто из сенаторов и членов консистория делали вид, будто трудятся в римских базиликах. Марк, конечно, знал, что многие из них хихикают и сплетничают насчет его мягкости и долготерпения, а также с удовольствием обсуждают неверность Фаустины и похождения и драки Коммода. Разумеется, он знал о грязных сплетнях, ходивших среди сенаторов: мол, Фаустина прижила Коммода в Каэте то ли от моряка Мизенского флота, то ли от капуанского гладиатора. Да что сенаторы! На рынках, в театрах и термах почти всех городов обширного римского государства ежедневно отпускаются сальные шуточки насчет любвеобильности покойной супруги Марка-философа и странной слепоты последнего.
Богам, казалось, доставляло удовольствие посылать испытания тому, кто в своих эдиктах гордо именовал себя Императором Цезарем Марком Аврелием Антонином Августом Армянским, Германским и Сарматским, облеченным трибунскими полномочиями и пять раз избранным консулом; тому, кого во время исполнения ритуальных действий во дворце, храмах Капитолия и перед сражениями льстиво называли "Dominus et Rex" (Господин и Царь); тому, для возвеличивания которого, лучшие скульпторы и архитекторы римского государства изваяли колоссальную конную статую и прекрасную колонну, наподобие столпа Траяна.
Впрочем, боги не желали его смерти, иначе они не спасли бы императора, по крайней мере, дважды, от верной гибели. Первый раз - в альпийских теснинах, когда Марк вместе с преторианским авангардом попал в засаду. От варварских копий погибли несчастный префект претория Викторин, преторианский трибун Виндекс и около сотни преторианцев. Однако неожиданно сошедшая снежная лавина в считанные мгновения погребла под собой целую орду варваров.
Во второй раз боги помогли ему избежать смерти полтора года спустя, когда три легиона во второй раз форсировали заболоченные русла Данувия и стали планомерно сжигать священные рощи, посевы и жалкие поселки квадов, продвигаясь вглубь их страны по торговым путям, ведущим к янтарным берегам Океана. Марк, Клавдий Помпейан и командующий дакийскими легионами Клавдий Фронтон, поверив перебежчикам, неосмотрительно завели войска в заросшую столетними буками холмистую местность. Там, натолкнувшись на неожиданный отпор со стороны возникших будто из-под земли варваров, они с ужасом поняли, что попали в ловушку. Страдавшие от голода и жажды римляне (они пили кровь смертельно раненых товарищей!) заняли оборону на вершинах лесистых холмов и приготовились разделить участь легионов Вара, но в самый разгар боя страшная гроза разразилась над сражающимися. Воины, все как один, сорвали шлемы, подставили их под дождевые струи и принялись жадно пить небесную влагу. Тем временем десятки молний, прочертили голубыми стрелами черное небо и ударили по варварским толпам. До сих пор помнят легионы вопль ужаса, исторгнутый мириадами варварских глоток. Легионы не забудут дикое ржание варварских коней и предсмертные хрипы их седоков. В тот памятный августовский день в небо взметнулись десятки столбов багрового пламени и удушающего дыма, погубившего немало мужчин из племени квадов, которые по своему обыкновению расположились в устроенных ими лесных завалах.
Потом над головами римлян пронесся сильнейший вихрь, шквал, поваливший все деревья на пять-десять миль в округе. Легионы потерпели малый урон, но большая часть варваров погибла. Остальные же в ужасе разбежались и, дрожа от страха, затаились в отрогах Карпатских гор. Хотя римляне и потеряли немногих, но среди них - Фронтона, из-за неосторожности которого они оказались в той западне. Вожди квадов запросили мира...
Нет, Юпитер и Фортуна Возвращающаяся не желали смерти Марка, они желали продолжения его мучений.
...И вот теперь в полях за Виндобоной этот худой, смертельно уставший, но вопреки всему сохранявший присутствие духа и ясность рассудка человек отрешенно вглядывался в высокий, поросший ивами и кустарником противоположный берег Данувия. Берег казался безжизненным, но таил в себе угрозу, ненависть, вызов. Предстоял решающий поход в землю квадов, которой надлежало приумножить и без того обширные владения римского государства.
II
Справа от закутанного в плащ Марка стоял его единственный сын и соправитель Младший Цезарь Коммод. Он был выше горбившегося отца ростом, широк в плечах и подобен молодому Марсу, взирающему на людей с олимпийских высот. Густые вьющиеся волосы богоравного воителя хорошо сочетались с роскошной медвежьей шкурой, вздымавшейся у него за спиной на ветру подобно крыльям, а задорный блеск голубых глаз Младшего Цезаря - с сиянием ловко пригнанного к его стройному юному телу панциря, на центральной пластине которого искусный ремесленник изобразил самого Геркулеса. Вся фигура соправителя, фигура мускулистого атлета, излучала радость, силу и мужественное величие. Коммод, молодецки подбоченясь, смотрел на восток, где, примерно в стадии от трибуны, застыли во всем своем великолепии изготовившиеся к парадному маршу союзники и вспомогательные войска.
По левую руку от Старшего Цезаря скромно расположился коренастый, неприметный Аврелий Пиктор, вольноотпущенник Марка и глава одной из императорских канцелярий. Этот, предпочитавший оставаться в тени человек играл в данном случае роль номенклатора (подсказчика имен), ибо патрон нетвердо помнил имена союзных вождей и наименования воинских частей, которыми те командовали.
Префект претория Клавдий Помпейан, пятидесятилетний невзрачный сириец с крючковатым носом и живыми карими глазами, тактично кашлянул.
Тот рассеянно посмотрел на порозовевшее от холодного ветра морщинистое лицо вольноотпущенника и хрипло пробормотал:
- Да, да, начинайте.
Пиктор сбросил капюшон с лысой головы, повернулся и выразительно посмотрел на префекта. Помпейан кивнул, поднял руку и дал отмашку трубачам. Гнусаво запели кавалерийские рожки, и спустя несколько мгновений к трибуне, окруженной императорской когортой, на рысях приблизилась первая союзная ала.
- Архелай, сын князя Осроэны, - негромко и деловито подсказал Пиктор, повернувшись к Марку.
Младший Цезарь сделал серьезное лицо и вытянул в приветствии сильную руку с массивным золотым кольцом на безымянном пальце.
Старший Цезарь откашлялся, дождался, когда союзный вождь и его знаменосец поравняются с передовыми рядами императорской когорты, обозначавшими границу претория, вытянул вперед тонкую сухую руку и громким, но несколько глухим голосом торжественно произнес:
- Приветствую тебя, Архелай, доблестный сын светлого князя цветущей Осроэны!
Дородный "доблестный сын", обряженный в долгополую мидийскую кольчугу, которая горела на солнце подобно рыбьей чешуе, пришпорил коня, отвесил низкий поклон и, не мешкая, повернул к трибуне - месту сбора военачальников. Знаменосец с союзной алой выкрикнули ответное приветствие, а затем, миновав преторий, поскакали на отведенное им в заснеженном поле место, где ждала их стража и был водружен стяг с соответствующими этому подразделению надписью и номером.
- Артавазд, владетель Коммагены, - своевременно подсказал Пиктор, рассмотрев очередную алу, возглавлявшуюся черноусым вождем в пернатом шлеме и темно-коричневом войлочном кафтане. За спиной вождя красовался изогнутый лук, а сбоку у седла был приторочен изящный колчан с пучком позолоченных стрел.
Младший Цезарь насупил брови и вновь вытянул руку. Старший вновь откашлялся и, выждав положенное время, приветствовал своим низким глухим голосом усатого главу союзного государства:
- Рад видеть тебя, сиятельный владетель обильной Коммагены!
После "сиятельного владетеля" последовали не менее сиятельные вожди: арабов-набатейцев, эфиопов, ливийцев, нумидийцев, мавретанов, понтийских эллинов, армян, колхов, скифов, фракийцев, родственных им задунайских даков и гетов, далматинцев, иллирийцев, дружественных сарматов-языгов, недавно переметнувшихся на римскую сторону вандалов-астингов, замиренных маркоманнов ...У соправителей, стоявших на трибуне, и военачальников, столпившихся вокруг нее, зарябило в глазах от нарядных одеяний и ярких значков, украшенных пестрыми лентами колесниц и драконов на длинных шестах, быстрых ал и пеших отрядов, передвигавшихся бегом.
- Восхищаюсь тобой, отец, - не удержался от насмешки Младший Цезарь после того, как очередной вождь прошествовал мимо трибуны. - Для каждого предводителя ты всякий раз находишь новый эпитет и, кажется, не повторился ни разу.
- Мы с Пиктором разучивали приветствия в течение пяти последних ночей, - улыбнувшись краем рта, ответил Марк.
В это время к трибуне, с левой ее стороны, подбежал долговязый центурион в сером шерстяном плаще и стоптанных калигах. Он поклонился и, встав на цыпочки, передал Пиктору небольшой кипарисовый ларец. Пиктор о чем-то спросил центуриона, принял ларец, осмотрел его и сорвал печать. Затем специальным стилетом открыл ларец и не извлекая лежавшую там навощенную табличку, принялся читать, беззвучно шевеля тонкими губами.
Старший Цезарь посмотрел направо: к трибуне приближался конный отряд длинноволосых молодцов, обряженных в звериные шкуры. Не дождавшись подсказки Пиктора, Марк удивленно покосился на вольноотпущенника и легонько шлепнул того по плечу.
Глава канцелярии, оторвавшись от чтения, разинул рот, судорожно закрыл его, а вслед за ртом - ларец. Затем Пиктор как-то отстраненно посмотрел на приближавшихся всадников и сдавленным голосом поспешно и отрывисто произнес:
- Э-э-э...Батавы, Доминус... Ингвеульф...
Марк кашлянул и, привычно вытянув одновременно с Младшим Цезарем руку, приветствовал волосатого вождя:
- В чем дело, Пиктор? - недоуменно и укоризненно спросил вольноотпущенника старший Цезарь. - Не видишь ни бороды, ни Философа?
Пиктор побледнел и, низко поклонившись, пробормотал:
- Одно... сообщение, Доминус...Я доложу перед пиром...
III
Парад завершился. Доминус и Рекс, вместе с Младшим Цезарем, Помпейаном, вождями и свитой направились к сложенному из грубо обтесанных каменных глыб алтарю, посвященному Фортуне Возвращающейся, Богам-человеколюбцам и Богам-советчикам. Цезари собственноручно закололи жертвенного быка (вернее, всё сделал младший Цезарь, а старший лишь коснулся жертвенным ножом шеи жалобно мычавшего животного).
Затем процессия двинулась к войскам-участникам смотра: Цезари, забравшись на раззолоченную колесницу, объехали отборные отряды союзных и вспомогательных войск и вручили младшим командирам денежные подарки. После этого воинов распустили по лагерям, а союзных вождей и начальствующих лиц препроводили в огромный шатер, где все уже было готово для пира. Когда союзники и римские префекты устроились на ложах, расставленных вдоль длинного ряда столов, образующих греческую П, Старший Цезарь встал, приосанился, потом по привычке откашлялся и глухим простуженным голосом принялся читать заученную накануне речь:
- Светлейшие мужи, честные союзники и надежные друзья сената и римского народа!
Сегодня дух мой исполнился радостью и счастьем. Я увидел силу и мощь, уверенность и задор, верность и братство, доблесть и славу. Всё это продемонстрировали вы, ваши воины, ваши народы. Вместе с вами, мы с божьей помощью отведем беды от родных очагов и оградим божественный миропорядок, наши пределы, наших людей, наше достоинство и благополучие от дикого и безрассудного врага.
Римскому государству, да и вам, любезные друзья, веками угрожали две силы - Парфия на востоке и разбойные варвары на севере. Ныне царь Вологез рвет свои одежды и проклинает тот день и час, когда он отважился посягнуть на союзную нам Армению и нашу процветающую Сирию. Вероломный царь квадов Ариогез заточен нами в Александрии. А свирепые разбойники, люди без роду и племени, шайки которых, пользуясь тем, что парфянская чума обескровила дунайские легионы, дерзостно покусились на сердце нашего государства, Италию, были неоднократно наголову разбиты и отброшены римскими мечами в свои жалкие логова, спрятанные в лесах за божественным Данувием. К нам вернулись наша Фортуна, наша Виктория, сам
Юпитер, Величайший и Наилучший. Они наказали врагов за злодейские убийства и грабежи, пленение тысяч римских граждан и бесчеловечное надругательство над ними.
Еще одно усилие, еще один поход, и с помощью бессмертных богов доблестные легионы Рима и ваши грозные отряды заставят упорствующих квадов, роксоланов, костобоков и то отребье, которое к ним примкнуло, принять мир по нашей воле и справедливости.
Ибо не только боги, но и римская справедливость, римское право, римские законы и обычаи защищают порядок, благополучие, само наше существование от того хаоса, который несут с собой северные варвары, не признающие наших святынь и нравов, чинящие наглые грабежи, совершающие жестокие, изуверские убийства, творящие звериное насилие и сеющие бессмысленные разрушения. Если склонимся мы перед ними, рухнет наш мир и ждет нас одичание, забвение и пандемониум...
Младший Цезарь рассеянно слушал глухой голос вечно простуженного отца, его речь, составленную по правилам, которые придумали бездельники-риторы для того, чтобы оправдать свое существование. Время от времени он встречался взглядом с командиром ХХХ Сдвоенного легиона Юлием Вером, который важно возлежал на ложе в глубине шатра неподалеку от чадившего светильника. Младшему Цезарю не терпелось плотно закусить и выпить превосходного красного вина, сотню амфор которого он привез на подводах из Сирмия вместе с вспомогательными иллирийскими когортами легиона Вера.
- ...Воздадим же должное богам-гостеприимцам, - завершил, наконец, свою речь Старший Цезарь.
По его знаку дюжина четырнадцатилетних вольноотпущенников, в коротких туниках и шерстяных плащах подлиннее, с кувшинами в руках, "словно голуби из сети", как в шутку любил говорить о виночерпиях Коммод, выпорхнули из бокового входа в шатер и быстрым шагом направились к столам, за которыми возлежали союзники, "друзья римского народа", легаты и трибуны. Юноши принялись разливать вино по медным кубкам, украшавшим столы. При этом молодые люди наклонялись над столами, чтобы не пролить темно-красный напиток, и Коммод с интересом следил, не обнажатся ли у кого-нибудь из "эфебов" - это было еще одно из любимых им словечек, которыми он награждал виночерпиев, - ляжки, достойные его, если не прикосновения, то хотя бы взгляда.
То, что обнажалось, интереса не вызвало, и Коммод поискал глазами своего любимца Наркисса, шестнадцатилетнего красавца, все еще выглядевшего свежим и прекрасным словно альпийский цветок.
Участники пира дружно и торжественно выплеснула налитое вино на дощатый пол, после чего "эфебы" вновь наполнили кубки - теперь уже до краев, и пирующие, выкрикнув полагающиеся здравицы в честь могущественных соправителей, с удовольствием вкусили божественного напитка, привезенного Младшим Цезарем из Сирмия.
От пирующих не отставал и Старший Цезарь. Его приближенные, правда, знали, что пьет он не вино, а целебный фериак - лекарство, которое по рецепту капризного и вспыльчивого императорского врача Галена, отсиживавшегося в Риме, ежедневно готовили Марку два его походных лекаря, люди преданные, верные и вполне надежные, если в этом мире хоть что-то оставалось еще надежным и верным.
Старший Цезарь, страдавший от легочных и желудочных болей, последние семнадцать лет практически ничего не ел и не пил, кроме своего чудодейственного фериака. В состав целебного напитка, по слухам, входили травы, вроде клевера и руты; корни, вроде клубней кокорника; выдержанный сок вербены и мака и что-то еще, о чем лекари не поведали бы даже под пыткой...
Выпив содержимое своего кубка до дна, Марк бросил несколько слов сыну, едва заметно кивнул стоявшему неподалеку Пиктору, затем жестом отослал лекарей, встал с ложа и направился вместе с главой канцелярии к выходу. Вслед за императором из шатра безмолвно вышли пятеро германцев-телохранителей.
Пирующие не придали значения уходу Старшего Цезаря, а некоторые даже не заметили, как Марк-философ покинул их. Все знали: он не любил пиров и всегда и везде занимался делами, сколь ничтожны бы они ни были. Напротив, как только "Доминус и Рекс" скрылся, пирующие повеселели, вино потекло подобно Данувию, разлившемуся в весеннюю пору, языки развязались, а шутки посыпались как из рога изобилия. Вскоре Младший Цезарь затянул застольную песню...
Солнце окончательно спряталось за тучами, вновь повалил сухой крупчатый снег. Огромные пустые пространства, раскинувшиеся от предгорий Альп на юге, до правого берега Данувия на севере, окончательно побелели Казалось, не было ничего, кроме низкого серого неба и этой безграничной белой пустоты. Смешанные леса и сосновые боры, покрывавшие до маркоманских войн равнины Паннонии, были безжалостно вырублены легионами, которые использовали лес для восстановления сожженных варварами городов и селений, строительства грандиозного оборонительного вала и цепи дополнительных сторожевых башен. Кроме того, легионы основательно укрепили свои лагеря: Виндобону, а также Карнунт, близ которого располагалась стоянка боевых кораблей; наконец, они отремонтировали и соорудили новые баллисты и другие метательные машины, предназначенные для обстрела противоположного берега Данувия...
IV
- Говори по-гречески, - негромко сказал Марк, обращаясь к Пиктору, когда они удалились на несколько десятков шагов от шатра, в котором гремела застольная песня.
- Из Сирмия и Карнунта получены надежные сведения, Господин, - бойко зашептал на более привычном для него койне Пиктор. - Послезавтра, во время переправы на тебя нападут трое или четверо иллирийцев во главе с каким-то Валерием, из охраны Юлия Вера. Им приказано убить тебя...
Пиктор замолчал и искоса посмотрел на Цезаря. Тот остановился, постоял некоторое время в раздумье. Застыли на месте и телохранители-германцы.
- Снова улыбается смерть, и мне ничего не остается, как улыбнуться ей в ответ. Идем в мою палатку, Пиктор, - наконец пробормотал Марк. - Эта бронза, - он постучал по панцирю, - меня тяготит.
- Господин, ты расслышал мои слова? - озабоченно и несколько недоуменно спросил Пиктор. - Готовится страшное преступление.
- Я всё понял и благодарю тебя, - сухо улыбнулся Цезарь. - Но, как говорится, "неизвестные беды больше тревожат".
Пиктору оставалось лишь пожать плечами.
В жарко натопленной палатке рабы помогли Марку избавиться от доспехов и облачиться в его привычную шерстяную одежду: свободные пастушьи браки и плотный плащ. Марку поменяли сапоги: нарядные красные, но тесные парадные сняли, и на худые, тщательно омытые и насухо вытертые ноги Цезаря надели носки из козьей шерсти и удобные варварские сапожки - подарок вождя астингов.
Марк устало сел на ложе и закрыл глаза рукой. Тело его стало раскачиваться из стороны в сторону, и Пиктору показалось, что Доминус впал в транс. Воцарилась тишина - лишь потрескивали угли в жаровнях, да было слышно, как вполголоса переговариваются между собой расположившиеся снаружи германцы.
Через некоторое время Цезарь опустил руку, открыл глаза и, как ни в чем не бывало, с деланной бодростью встал с ложа.
- Так и свалиться недолго. Ты не против прогулки верхом, Пиктор? - своим обычным глухим голосом спросил он.
Вскоре Старший Цезарь и его вольноотпущенник, в сопровождении германцев и целой дежурной турмы, выехали за ворота зимнего лагеря V Македонского легиона. Когда дорога повернула к низине, за которой чернели канабы Виндобоны, Марк жестом приказал трибуну турмы сопровождения остановиться, а сам, отъехав с начальником канцелярии подальше с таким расчетом, чтобы всадники его не услышали, обратился к Пиктору.
- Произойдет следующее: после моей кончины преторианцы и легионы провозгласят Младшего Цезаря императором и принцепсом, получат подарки и успокоятся. Сенат учтет мнение данувийской армии и, соблюдя необходимые формальности, утвердит сына во всех требующихся для такого дела ипостасях. Впрочем, после германского и сарматского триумфов в Риме мой сын и так получил почти всё необходимое...Скорее всего, сирийские и рейнские легионы также присягнут Коммоду...Думаю, Коммод, Помпейан, Патерн...они поладят...
- Господин, я не ослышался? - в растерянности прошептал Пиктор. - Ты не хочешь предотвратить злодеяние?
Старший Цезарь невесело усмехнулся.
- Я с детства не желал власти, Пиктор, ибо чувствовал, как меня ненавидят те, кто стремился к ней. И всё-таки меня наделили высшими полномочиями и вручили империй. С малолетства я хотел жить в нашем Ланувийском поместье, у подножья лесистого Альбанского хребта - как это удалось моему приемному отцу, праведному Антонину, редко покидавшему свой родной Лорий. И что же? Вот уже семнадцать лет обретаюсь я то в Карнунте, то в Сирмии, то на Востоке, то в Александрии, то праздную триумф в Риме, то перехожу Данувий, то провожу смотры здесь, под Виндобоной... Меня отвращает эта нескончаемая кровавая бойня, называемая войной...
Марк поежился и с ненавистью посмотрел на север, где угрюмо возвышался поросший кустарником левый берег Данувия.
- В отличие от Траяна и Адриана, я ничего не смыслю в военной тактике и искусстве управления войсками, однако провел уже пять кампаний, потеряв, правда, по неопытности целый легион, Девятый Испанский, прогнал с помощью Максима и Патерна квадов и маркоманнов, разгромил сарматов на льду Данувия, справил два триумфа, не говоря уже об овациях...
Марк покачал головой, словно стыдясь самого себя, и легонько тронул коня. Тот пошел шагом. Пиктор, а за ним и турма медленно последовали за Цезарем.
- Женившись, я думал, что жить не смогу без своей Фаустины, - продолжал свой монолог император, - но постепенно, Пиктор, мы стали чужими. То, что раньше казалось мне божественной страстью и таинством, подобным элевсинскому, превратилось в регулярное исполнение супружеского долга: ведь надо было произвести на свет отпрыска мужского пола, а он всё никак не рождался. И великий, всепоглощающий Эрос показался мне комичным содроганием, трением гениталий, сопровождающимся исторжением липкой семенной жидкости...
Пиктор, надвинул капюшон на голову. Он понял, что у его Господина возникла потребность выговориться, но вольноотпущенник стыдился слушать откровения из уст того, кого он уважал и боготворил.
А Марк, словно не замечая присмиревшего собеседника, продолжал свою исповедь.
- Я благодарил богов, Пиктор, за то, что меня всегда окружали хорошие люди. Например, ты, верный друг мой, Помпейан, Фронтон, Рустик, Клавдий Максим, Викторин, Пертинакс, Руф, даже этот несносный Патерн...Но если есть друзья, должны быть и недруги... которые убивают своей ненавистью, терзают, травят проклятиями...
Глухой голос Марка задрожал, он закашлялся. Пиктор, воспользовавшись заминкой, встрепенулся и с жаром зашептал:
- С ними надо покончить, Господин, нам известны их имена!
Марк тихо рассмеялся:
- Ну и что это для рассудительности, здравости, справедливости?
Пиктор пожал плечами:
- Я не понимаю, Господин...
- Лучший способ защититься, дорогой Пиктор, это не уподобляться обидчику.
Император задумчиво похлопал по густой конской гриве, и конь, фыркнув, замотал головой. Животное явно не одобряло ход мыслей своего седока.
- Кто изменит образ жизни людей?.. А без этого изменения что выйдет, а, Пиктор?
Вольноотпущенник вновь пожал плечами.
- Ничего, - грустно усмехнувшись, ответил Марк на собственный вопрос, - ничего, кроме рабства, стенаний, да лицемерного повиновения.
- Однако, Господин, - с жаром зашептал глава канцелярии, - хоть я и не сведущ в философии, но, наученный жизнью, знаю, что все эти киники и стоики не достойны твоего мизинца. А Эпиктету не достает того, что ты же сам называешь здравомыслием. Тебе, Господин, грозит смерть, и если ты не ценишь собственной жизни, подумай о государстве, о нас, твоих слугах, твоих воинах, сенате и римском народе, провинциалах, простых ремесленниках и селянах - всех, кого твоя смерть повергнет в пучину скорби и печали... Ибо не было еще в Риме принцепса, более доброго, более справедливого, более разумного, более благочестивого, более...
Пиктор замолчал, тщась подобрать нужное слово. По его щекам текли слезы.
- Неужели, Господин, - встрепенувшись и вытерев глаза, залепетал вольноотпущенник, - ты спешишь примкнуть к сонму бессмертных богов?
- В тебе живет поэт и оратор, Пиктор, - усмехнулся Марк. - Богов хватает и без меня.
Старший Цезарь задрал голову, словно пытаясь увидеть, не выглядывает ли из-за низких туч лучезарное божество.
- Душа, как и тело, дружище, - с грустной убежденностью сказал он, - распадается после смерти на атомы и становится частицей Всемирной Души, только и всего... "После смерти нет ничего и сама смерть ничто, - Цезарь лукаво улыбнулся, цитируя Сенеку, - "Ты спрашиваешь, где мы будем после кончины? Там же, где покоятся нерождённые", - и быстро добавил. - Впрочем, не беспокойся обо мне, я буду идти, неуклонно держась природы...пока не свалюсь. Но если запахнет дымом, я уйду из жизни добровольно...это совсем не страшно. Да, Пиктор, если я почувствую, что качусь в пропасть, душа моя покинет тело. Я сделаю это не для того, чтобы покрасоваться перед людьми, или поразить их паратаксисом - показной готовностью умереть ради того, чего нет. Пусть этим хвастают христианские катафригийцы вроде Перегрина, Юстина, да и самого Христа... Я уйду не ради того, чтобы поразить неустойчивые души показным презрением к смерти, как это любят делать северные варвары... В сущности, Пиктор, жизнь такова: сел, поехал, в ы л е з а й.
Марк улыбнулся и, наклонившись в седле, похлопал вольноотпущенника по плечу.
- Ведь согласись, Пиктор, ощущения наши смутны, тела, увы, бренны, души неустойчивы, слава сомнительна. А уж посмертная слава - это всего лишь забвение. И Эпиктет, от которого ты, вижу, не в восторге, был не так уж и не прав, когда, учил, что жизнь есть не что иное, как странствование на чужбине, а всё земное - ничтожно...Не живи, друг мой, точно тебе предстоит еще десять тысяч жизней...Уж близок час.
- Надеюсь, Господин, что далек, - упрямо возразил Пиктор.
V
Марк промолчал. Тихо падавший снег, огромные пустые пространства, мерное позвякивание оружия, фырканье лошадей, однообразное завывание ветра, плавно поворачивавшая к югу дорога - всё это умиротворяло, располагало к воспоминаниям и откровению.
- Ты знаешь, Пиктор, - прервал молчание Цезарь, - Коммод дорог мне. Ты помнишь, как его, пятилетнего, и моего старшего, Вера, я называл "мои цыплята". Сама природа заставляет любить малолетних детей. А когда они умирают, слабые, беспомощные...разве это можно вынести, Пиктор?
Глухой хриплый голос Цезаря задрожал.
- Но дела, дурное воспитание, а затем войны воздвигли между нами стену, подобную валу Адриана в Британии... В сущности, Коммод - всё такой же цыпленок, только избалованный матерью, которая сделала из него божка, испорченный мнимой властью, льстецами вроде Аллекта, да учителями вроде Клеандра и Саотера... Впрочем, обращаю свой взор на себя и думаю, безгрешен ли я сам?
Марк покосился на своего собеседника и продолжал:
- За Коммодом стоит тот, чей нрав, женский нрав, темен и жесток. Тот, который растлил покойницу Фаустину, перед подстрекательством которого не устоял честолюбец Кассий, а ныне и наш легковерный далматинец Юлий Вер...
- Значит, надо...- запнулся Пиктор и сделал беспомощный жест левой рукой, - надо...удалить Аллекта и Вера от Младшего Цезаря!
Марк отрицательно покачал головой.
- И они, и другие мои враги, да и варвары, ненавидящие меня, по природе - мои друзья. Они ошибаются, и относиться к ним следует благожелательно.
При этих словах Цезаря Пиктор шумно вздохнул и замотал в несогласии головой.
- ...А если, милый Пиктор, мы не можем показать, в чем их недомыслие, то и наказывать их не следует. И не должно быть места ни усмешке тайной, ни брани, ни ожесточенью в душе, ибо - непобедима благожелательность...
- Но, Господин, - с трудом сдерживая негодование, горячо возразил глава канцелярии, - ты же не стал увещевать маркоманнов, когда они осадили Аквилею! Ты же выжег все селения квадов в полосе шириной в сорок миль к северу от Данувия!
Марк улыбнулся.
- Вот здесь ты меня победил, хитроумный Одиссей! Варвары - не общество, они противостоят ему и оттого мятежны, ибо разрывают жизнь. Их вождей я ссылаю, прочих умиротворяю, иных казню...Я много думал, Пиктор, о природе варваров: кто они - люди или звери? На войне - звери, хитрые и жестокие. Причем жестокость их бессмысленна, а ненависть беспричинна.
Марк нахмурился и посмотрел в сторону Барбарии.
- Но стоит нам приручить их, поселить в своих пределах - и нет друзей преданнее и надежнее...Поэтому, Пиктор, замиряя варваров, мы не пленим их землю, но раздвигаем границы справедливого мира.
Старший Цезарь на минуту задумался. Глаза его устремились вдаль, туда, где в излучине Данувия, на острове Асклепия, угадывались темные силуэты чумных бараков.
- Знаешь, Пиктор, сидя в Карнунте и размышляя над тем, почему мы никак не можем покончить с варварами, я одной бессонной ночью пришел к странному, или, вернее, страшному заключению. Во времена Адриана и Антонина мир находился в равновесии. Ибо, считал я, мир при всём един, и Бог во всём един, и естество едино, и един закон...У всех разумных существ общий разум, и одна истина...
Лицо Марка озарилось, он не замечал, как страдальчески исказились черты лица его собеседника.
- И вот, Пиктор, спустя три года после того, как меня и Луция наделили империем, мир пришел в движение. Мы потеряли два легиона на Востоке и подверглись нападению на верхнем Данувии. Казалось, что после разгромов, которые Кассий и Максим учинили парфянам и германцам, равновесие мира было восстановлено, но мы ошиблись. Горько ошиблись! На маркоманской войне, располагая сведениями лазутчиков, перебежчиков и пленных, мы с тобой, Помпейаном и Патерном обнаружили, что варварский мир подобно Везувию или Этне забурлил и низвергнулся на нас; что свевы, хатты, вандалы сдвинулись с насиженных мест. Многие племена распались, а затем объединились в огромные союзы вроде маркоманнов на среднем Данувии и алеманнов на верхнем. А за Пиретом замаячили новые полчища конных сарматов, поработивших скифов. Еще дальше на востоке, у северных берегов Понта объявились готы. Наконец, где-то там, в немыслимой дали обретаются орды, названия которых нам не известны, но которые медленно и неумолимо надвигаются на нас, Пиктор...
Марк перевел дух и продолжал.
- А что происходит, внутри нашего, римского мира? Мы живем не по средствам, разве ты не видишь, друг мой? Города тратят огромные суммы на строительство, пышные зрелища и закупки всевозможных товаров, а потом не могут рассчитаться с кредиторами. Продовольствие дорожает, и всё меньше находится тех, кто желает обрабатывать землю и служить в армии. Мы ненавидим друг друга пуще варваров: италийцы презирают всех и губят себя праздностью, галлы убивают выходцев из восточных провинций, считая, что от них все зло. Египтяне бунтуют. Эллины задирают нос. Иудеи полагают, что избраны богом. И все погрязли в разврате.
Марк невесело усмехнулся.
- Чего мы только не придумывали! Завели подушную регистрацию подданных, алиментарный фонд для нуждающихся, фонд добрых фаустинок для вдов и сирот, резервные средства для городов! Но декурионы по-прежнему не возвращают долгов, крестьяне сбегают с полей и становятся разбойниками, богатые думают только о себе... Ремесленники не находят заказов, разоряются и голодают, деньги обесцениваются, народ вырождается. Наша жизнь превратилась в дурной сон.
- Цезарь, ты рисуешь слишком мрачную картину, - осмелился возразить Пиктор. - Не так плохо мы живем. Враги разгромлены. Многие города в провинциях процветают, взять, например, Таракону в Испании, Лугдун и Медиолан в Галлиях, Никомедию, Византий и Аспенд в Азии, Петру и Пальмиру в Сирии и Аравии, Великий Лептис и Карфаген - в Африке...О Риме и Александрии я не говорю.
- И тем не менее, Пиктор, - ответил Марк, - ты не хуже меня знаешь, что за прекрасным фасадом республики скрываются язвы разложения. Люди обращаются к странным божествам: Юпитеру Долихену, Гермесу Трисмегисту, Митре персов, Изиде египтян, к мистическим учениям магов и фригийцев или вредным заблуждениям последователей Христа. Многие возрождают, как в Аквитании, Арморике и Лугдунской Галлии, культы полузабытых местных богов и винят во всех грехах приезжих из других провинций... Тогда, в Карнунте, я всё думал, Пиктор, в чем же ошибка, как наладить дела и восстановить единство мира. Одно время мне казалось, что ошибка - это я сам, вся моя жизнь... Да, Пиктор, моя жизнь - одна сплошная трагическая ошибка. Отсюда - и безделье Луция, и разлад в семье, и гибель стольких выдающихся граждан, и мятежи военных, и ужасные землетрясения, и чума, и обесценение денег, и нетерпимость к перегринам, и насмешливое презрение умников, и ненависть врагов, и предательство близких...Словом отсюда - все наши беды.
Марк устало вздохнул и посмотрел на собеседника.
- Пора возвращаться, Пиктор.
VI
Собеседники повернули назад, турма остановилась. Цезарь объявил кавалерийскому начальнику о возвращении, и конный отряд неторопливо двинулся в обратный путь. Снег прекратился, но тучи по-прежнему окутывали небо. Ветер неожиданно стих. По обе стороны дороги расстилалась безбрежная, присыпанная выпавшим снегом равнина. Тысячи пней, усеивавших пустынную местность, скрылись под снежными шапками. Побелели и чумные бараки в данувийской протоке.
Продолжая прерванную беседу, Марк обратился к вольноотпущеннику:
- Но потом, Пиктор, мне стало казаться, что ошибся не я. Ошиблось, если так можно выразиться, само Время, и боги в ужасе взирают на эту чудовищную ошибку, ибо они не в силах нам помочь. Словно сам Хронос, вылез из Тартара и грозит ужаснувшемуся, оцепеневшему Зевсу.
Аврелий Пиктор не нашел, что ответить, но протестующее покачал головой в нахлобученном на неё капюшоне.
...- А, может быть, правильнее сказать, Пиктор, что пришло время больших перемен, и мы, грязные, запачканные кровью и смердящие пОтом людишки, бессильны помешать этому? Если уподобить Рим колеснице, то колесница эта преодолела подъем и теперь, набирая ход, катится под гору...А колесница варварского мира движется нам навстречу, и не разъехаться этим двум колесницам. Либо мы сметем варваров, либо они нас... либо и мы и они превратимся в прах.
- Что же нам делать, Господин? - подавленно спросил Пиктор, взгляд его блуждал по сторонам и не находил пристанища.
Марк пожал плечами.
- Исполнять свой долг. Остальное - да не касается нас.
Подумав немного, он добавил:
- Я могу дать тебе почетную отставку, Пиктор. Ты получишь немало золотых, и можешь поселиться, где хочешь - в Тарсе, Берите, Пальмире, Антиохии... хоть на границе мира - в Дура-Эвропос. Только учти - там тебя обязательно сделают декурионом, и несладко тебе придется.
Цезарь усмехнулся.
- Люди Вера или Аллекта, если они пронюхают о твоей осведомленности, скорее всего расправятся с тобой.
Пиктор отрицательно покачал головой.
- Нет, Господин, моя судьба связана с твоей, и пусть будет, что будет.
Вдали показался частокол лагеря V Македонского легиона.
Цезарь, однако, велел свернуть к пиршественному шатру, из которого по-прежнему доносилось пьяное пение вперемежку с отдельными выкриками и взрывами смеха.
Турма остановилась, и Марк обратился к одному из дежурных трибунов, выступивших ему навстречу с декурией воинов:
- Минерва и наша доблесть! Флавий, позови-ка сюда Помпейана и Юлия Вера.
Первым вышел приземистый крючконосый Помпейан. Пьяным он не выглядел, лишь глаза блестели сильнее обычного.
- Цезарь?
- Постой рядом, Помпейан, - переходя на латынь, сказал Марк. - Надо поговорить с Вером.
Германцы помогли Старшему Цезарю спешиться. Помпейан вопросительно посмотрел на тестя, затем на Пиктора, и молча встал подле императора.
Из шатра, в сопровождении дежурного трибуна и пяти телохранителей вышел Вер, статный тридцатипятилетний далматинец, отличившийся во всех трех маркоманских войнах. Приблизившись к Марку, он поднял правую руку и, как положено, произнес слова приветствия:
- Здравствуй, Цезарь, да хранят тебя всеблагие боги!
- И ты, мой доблестный Вер, будь здоров! - ответил Марк и обнял командира X Сдвоенного легиона. - Как дела? В суматохе учений и смотров я не смог обстоятельно поговорить с тобой... Жаль...Как твое пополнение? Коммод говорит, "отличные ребята", "горные орлы".
Вер самодовольно улыбнулся.
- Можешь быть спокоен, император. Я набрал крепких парней. Они не из пугливых.
- Ты хорошо их обучил? - продолжал расспросы Марк. - На учениях не всегда проверишь, как новобранцы держат строй, умеют ли перестраиваться в движении, драться на пересеченной местности, в лесу.
- Конечно, трех месяцев мало, но их товарищи в легионе, прошедшие войну с квадами, думаю, помогут им в предстоящем походе, - спокойно отвечал Вер, - главное, многие из новых легионеров - прирожденные воины. Горы и нужда закаливают лучше всего.
- Верно, верно, - подтвердил Марк, - разумно говоришь, Юлий Вер... Кто эти молодцы? - кивнул Старший Цезарь в сторону телохранителей легата.
- Моя охрана, император, - ответил Вер и сделал знак, чтобы его воины подошли поближе.
Марк, в свою очередь, приблизился к охранникам далматинца и поднял, приветствуя их, руку.
- Здравствуй Цезарь! - нестройно, в разнобой и как-то неохотно выкрикнули люди Вера.
- С вами не захочешь, оцезареешь, - странно пошутил Марк. - Как звать тебя, молодец? - обратился он к первому из пятерых телохранителей.
- Тит Валерий Диокл, - мрачно ответил тот.
- Откуда родом?
Легионер замялся.
- Император, говори по-гречески, мои иллирийцы понимают пока на латинском одни команды, -пришел на помощь Вер.
Выяснилось, что все пятеро при наборе в легион получили одинаковые имена "Тит Валерий". Родные же имена у них были греческие: Диокл, Александр, Никий, Стратилакт и Пармений. Все они были пастухами и до службы жили в горной деревушке, далеко на север от Диррахия.
- Да, - удовлетворенно произнес Старший Цезарь, - завидую тебе, Вер: могучие ребята! Смотри, Помпейан, какие у них ручищи... а грудь...Титаны!
Марк пристально посмотрел на пятерых иллирийцев.
- А что, ребята, я вижу вы парни стОящие...Пойдёте ко мне, в преторианскую когорту? У меня как раз недобор, а такие здоровяки мне бы пригодились в походе.
Иллирийцы замялись, было видно, что они растеряны.
- Да вы не беспокойтесь, - с напором продолжал император. - Будете получать по ауреусу в сутки, да и служба не такая тяжелая, как в легионе вашего начальника. А...что вы говорите?
Помпейан кашлянул, сморщил по привычке свой крючковатый нос и уставился на Вера. Тот, побледнев, хотел что-то сказать, но в конце концов промолчал. Иллирийцы тоже молчали, переминаясь с ноги на ногу.
- Мне как раз нужны такие молчаливые, - не унимался Марк, сохраняя при этом полную невозмутивость. - А то даже мои германцы распустились. Треплют языками и уже не только по-своему, но и на нашей родной латыни.
- Цезарь, - выпучив глаза, вдруг хрипло сказал Диокл, - мы преданы нашему господину Веру и связаны с ним клятвой верности. Мы служим ему.
- А он служит мне и римскому народу, - мгновенно отозвался Старший Цезарь и повернулся к Веру. - Правда, Вер? Ты, ведь клялся на верность мне? Ты же мне верен, да?
- Да, - односложно пробормотал бледный Вер, чувствуя на себе пристальные взгляды большинства присутствующих.
Помпейан нахмурился и покосился на дежурного трибуна и командира турмы, застывшей в полусотне локтей от шатра.
- Подожди, Помпейан, все в порядке, - бросил Марк. Он впился глазами в Вера.
- Благодарю, друг. Я и не сомневался в твоей верности.
Вер потупил взор и сжал губы.
Император обернулся к иллирийцам.
- Вот видите, ребята, он мне верен, он клялся мне в верности. Разве он способен преступить клятву? Вы поклялись ему, а он - мне. Значит, и вы связаны со мной клятвой. Так или нет?
Иллирийцы молчали, исподлобья поглядывая на Вера. Тот, наконец, кивнул им.
- Так, Цезарь, - пробормотал Диокл.
- А вы, Александр, Никий, Стратилакт, Пармений? - обратился Марк к остальным. - Так или нет?
- Так, - глухо и неохотно отозвался каждый из четверых.
- Ну, вот и хорошо, - довольно заключил Марк. - Я вижу вы очень любите своего начальника. Что ж, неволить не буду. Служите у него. Но по ареусу вы сегодня заслужили у меня...Флавий! - обратился он к дежурному трибуну. - Выдай этим молодцам по одному золотому.
Старший Цезарь заложил руки за спину и принялся расхаживать перед шатром.
- Благодарю тебя, Вер, - сказал он, не глядя на легата, - я лишний раз убедился в твоей преданности. Это очень важно перед походом. Прощай, ты можешь идти.
Командир Сдвоенного легиона растерянно молчал.
- Иди же, Вер, к своим товарищам, - по-прежнему не глядя на Вера, сказал император. - Я же сказал: "Всё в порядке".
Вер, наконец, сбросил оцепенение, в котором пребывал, и, кивнув своим иллирийцам, зашагал прочь.
- Помпейан, - обратился Марк к тестю, - прошу тебя, позови сюда Младшего Цезаря.
Помпейан безмолвно направился в шатер. Песни там уже не пели, слышались лишь гул нетрезвых голосов и смех.
Вскоре из шатра, чуть пошатываясь, вышел недовольный Коммод.
- Что случилось, отец? - развязно спросил он, подходя к Старшему Цезарю. - Напали квады?
- К счастью нет, - серьезно ответил Марк и поморщился - от сына сильно пахло вином. - Пойдем ко мне, потолкуем.
Коммод скорчил недовольную гримасу, но возражать не стал.
- Оставьте нас, - бросил Старший Цезарь свите и, взяв сына за руку, направился в сопровождении пяти германцев в свою палатку.
Стало смеркаться. Вновь задул ветер и повалил сухой крупчатый снег.
- Нехорошо, - поморщился Марк, - занесет дороги.
- Тогда, может быть, отменим поход? - пробурчал Коммод, ловя ртом и свободной рукой снежинки.
Спутники вошли в жарко натопленную палатку, освещенную парой бронзовых светильников, и Старший Цезарь знаком повелел находившимся в ней рабам удалиться.
Сбросив плащ, он осторожно лег на покрытое медвежьей шкурой ложе, жестом показал сыну на одно из раскладных сидений. Марк, прищурившись, посмотрел на колеблющееся пламя ближнего светильника, затем устало произнес:
- Я, кажется, заболел, Луций. Мне стало не по себе сегодня утром, но я крепился и не подавал виду. А сейчас чувствую - мне не подняться. Уже и фериак не помогает. Это похоже на чуму. Вчера я близко подъезжал к чумным баракам, у протоки против острова Асклепия.
Коммод, вздрогнув, невольно отшатнулся. Он скинул свою красивую медвежью накидку и сел поодаль.
- Да, да, - отсядь подальше, милый Луций, - пробормотал, улыбаясь, Марк. - Вот видишь, и не надо будет меня убивать... Кстати, травить меня было бесполезно, сынок: фериак - прекрасное противоядие, если правильно добавлять в него маковый сок...
Коммод покраснел и замотал головой.
- Отец, я не понимаю, о чем ты говоришь? Я люблю тебя!.. Правда!
Младший Цезарь отвернулся и, прислонившись к одному из дубовых шестов, залился пьяными слезами.
- Вот и хорошо, если так, - с трудом пробормотал Марк. - Об одном тебя прошу: не делай зла, сын мой. Мы рождены не для этого.
Старший Цезарь неопределенно махнул рукой. Сын вытер лицо ладонью, повернулся к отцу и всхлипнул. Глаза Коммода слезились, его мокрое мальчишеское лицо с густыми, непокорными вихрами страдальчески сморщилось.
- Отец, заклинаю тебя, не умирай, живи ради нас! - и Младший Цезарь вновь разрыдался.
Марк с обычной своей благожелательностью посмотрел на сына и покачал головой.
- И всё-таки, не замышляй зла, Луций... Я-то потерплю, но ты... не потерпишь... Я знаю, ты не хочешь войны.
- Еще как не хочу, отец! - горячо зашептал Коммод, его слезы моментально высохли. - Чтобы победить, надо иметь силы. А здесь - чума, она косит и нас, и варваров, но варвары так многочисленны.
- Узнаю слова Клеандра, - усмехнулся Старший Цезарь. - На самом деле вам хочется вернуться за Альпы, погреться под италийским солнцем, потискать мальчиков, полюбоваться гладиаторской бойней... вам хочется терпкого галльского вина, песен, плясок...
Император внимательно и с сожалением посмотрел на сына.
- Ты еще слишком молод, Луций. Пойми, надо усмирить квадов, как мы усмирили маркоманнов. Сделав это, мы, наконец, устроим две новые провинции: Маркоманию и Сарматию, чтобы, вместе с Дакией, они стали надежном щитом от северных врагов...
Коммод упрямо замотал головой.
- Аллект, Клеандр и Саотер говорят: мы уже дважды устраивали провинцию Месопотамия. И что? Население бунтовало, свирепствовала чума, и оба раза мы с трудом и позором уносили ноги...
- Так говорят только они? - спросил Марк.
- Не только, - с жаром ответил Младший Цезарь. - Вер и Патерн держатся того же мнения.
- Печально, - с горечью пробормотал Старший. - Мои же сотоварищи, ради которых я столько боролся, молился, мучился...и те хотят, чтобы я ушел, надеясь, верно, и в этом найти себе какое-нибудь удобство...