Алексеев Иван Алексеевич. Херувим. Лик смиренный

Иван Алексеев

Херувим четырёхликий

Повести

"Под голубыми небесами...",

"Под небом голубым...".

А.С. Пушкин

Лик смиренный. "Тихая осень".

"Итак, не ищите, что вам есть, или что пить, и не беспокойтесь, потому что всего этого ищут люди мира сего; ваш же Отец знает, что вы имеете нужду в том; наипаче ищите Царствия Божия, и это всё приложится вам".

От Луки 12: 29-31

1. Мария Ильинична

Мария Ильинична не то, чтобы постарела после похорон бывшего мужа, - она вошла в возраст, как сама определила пришедшее к ней состояние внутреннего примирения с миром и непоказного осознания тщетности движущих людьми желаний.

Телом она старела давно, но, отмахиваясь от грустных мыслей про вянущую кожу, складки и морщины, молодилась - следила за головой, красилась, по утрам закручивала волосы, подкрашивала сжатые губы, поднимая их уголки, которые опускались с каждым годом всё ниже, и старалась выделить большие глубокие глаза, которые, впрочем, выделялись и без её стараний. Она разлюбила смотреться в большие зеркала, которые слишком её приближали, но иногда ловила себя на мысли, что поглядывает в них, следя за прихорашивающейся старшей дочерью. Марина стала очень на неё походить - на ту, какой Марья Ильинична была двадцать лет назад и какой себя продолжала до сих пор помнить.

В редкие минуты грудного женского мурлыканья Маша могла понимающе обронить при Пете фразу про свои потерявшие упругость грудь и попу, которыми ей теперь никого не соблазнить. Но это были невесть откуда пришедшие случайные слова, которым не стоило придавать большого значения, - просто игра, проверка сожителя и, возможно, неосознанная попытка отогнать неизбежное.

С Фединой смертью игра, проверки и заклинания довольно быстро стали ей не нужны. Петя тоже отличился, ускорив этот процесс. Три года уже, как они с ним разъехались, но до последнего времени он её не забывал, раза два в месяц приезжал ночевать и почти каждый день звонил. А тут полгода уже, как не был и не звонил. Лучше бы теперь и не приезжал больше.

Мария Ильинична подозревала, что умный Фёдор нарочно вбил клин между ней и Петей, позавидовав её залётному женскому счастью. Хотя придумка Фёдора напрячь бывшую супругу на деньги ради блага дочери укладывалась в его авантюрный характер, трудно было не усмотреть в ней второе дно, тайное мужское коварство. Никогда она не поверит тому, чтобы её младшая, Алёна, да не придумала, как улучшить своё жильё без материных денег. Эта девочка умела хитрить и выворачивалась по-взрослому с малых лет. Фёдор потому и не чаял в ней души, что смотрелся в Алёну как в зеркало. А вот проверить на жадность их с Петей отношения было со стороны бывшего очень мудро.

Фёдор проверил, и Петя не выдержал.

Он старался ничего не выказать, её Петя, сумел сдержать себя от попрёков, но Марии Ильиничне было всё понятно без слов, - она сердцем чувствовала червячка, который завёлся в мужчинке и ест его поедом. Поэтому не удивилась, когда давший денег Петя годом позже сказал, что он гол как сокол, что ему нужен свой угол, и что со всех сторон им выгоднее разменять её квартиру на две. Она не стала возражать. Какой смысл возражать мужчине? Ему можно только противиться. Будь Марья Ильинична помоложе, непременно бы закатила скандал. А тут не то, чтобы не было у неё сил или желания поскандалить, а просто подумалось про ловушку, которую им устроил Фёдор, и в которую они с Петей попались, как дети. У неё как будто глаза открылись. И странным образом не получилось разозлиться. Она бы, наоборот, разозлилась, если бы ничего такого Фёдор на самом деле не придумал.

Нет, никаких сомнений не было в том, что это Федины проделки. Конечно, он так и задумал, как получилось, уверила себя Марья Ильинична, и с большим душевным облегчением простила бывшего за коварство.

А простив мужа, она не могла не простить и сожителя. За что на него обижаться? Петя прикрикнуть на неё опасался, не то, чтобы руку поднять. А что с гнильцой оказался, так кто сегодня без этого?..

Всего-то ничего прошло времени с тех пор, как Фёдор потребовал от неё денег за свою долю квартиры. Ох, как отчаянно она с ним ругалась! Пыталась объяснить, что нет у неё денег, а брать кредит в банке она не будет - никогда не брала, чтобы не потакать этим узаконенным грабителям и от них не зависеть. А вредина Фёдор только вжимал упрямо голову в свои борцовские плечи и бубнил своё: деньги не пропадут, обратятся в недвижимость, всё останется в семье, - не беря себе в голову, как на это посмотрит Петя, у которого есть ещё свои дети и другая семья. Без Пети было не выкрутиться - всё, что она накопила, составляло четвёртую часть от нужной Феде суммы. Она плакала, проклинала мужа последними словами. Петя тоже ругался. А потом вдруг принёс эти проклятые деньги, и она отдала их Фёдору с жуткими облегчением и обречённостью, как в пропасть прыгнула. И сразу её словно подхватил поток событий и понёс в предопределённом и сразу угаданном направлении, с которого было не свернуть. Так почти и получилось, как она угадала. И никакие её страдания и слёзы ничего не поменяли. Нечего было даже страдать и плакать. Кто она в бурном потоке? - щепка.

Но это теперь Мария Ильинична такая умная. Раньше была дура дурой. И в себе путалась, и людей понять не могла с их желаниями. Поэтому прощать не умела. Эх, если бы житейская мудрость вместе с терпением пришли к ней не так поздно. Не только её, но и другие жизни могли сложиться иначе, лучше...

Батюшка сказал, что на пути спасения у нас нет ни рано, ни поздно. Не важно, когда приходит умение прощать. Главное, успеть до того, как призовут на суд.

Ему легко говорить со своей колокольни. Он к вечной жизни готовит, а она в своей земной ещё не разобралась. Точнее, разобралась, что могла лучше жить, а не жила.

Понимание, что жила не хорошо, пришло к Марье Ильиничне в последние пару лет, когда течение событий вынесло её на угаданный пустынный бережок, где она, как хотела, никому больше не была в тягость.

Особенно в первую половину этого года много чего произошло.

Первым делом она ушла с работы. В администрации, куда её пристроил Петя, почти прямо намекали, что работа 60-тилетних не приветствуется. Петя, правда, говорил, что уходить глупо, что намёки чепуха, игра на нервах. Сам он был приравнен к категории государственных служащих, с удовольствием считал, какую пенсию будет получать, и собирался работать, пока ноги носят. Но это было его дело, а она решила иначе. Устроила в день рождения прощальный стол в кафе на десять персон, а на следующий день принесла слегка перебравшему накануне начальнику заявление. Он дежурно удивился тому, что она собралась жить на пенсию, - интересно, как живут другие, у которых пенсия поменьше? Впрочем, уговаривать не стал, подписал бумагу с видимым облегчением, причиной которого могла быть головная боль, от которой ему никто был не люб тем утром, а не исключительно одна лишь Марья Ильинична.

Хотя у Марьи Ильиничны была не сложная и не тяготящая её техническая работа, но ежеутренние сборы и рутина бумажных дел всё равно заедали. Уволившись, Канцева почувствовала себя намного свободнее. Даже воздух казался ей первый месяц шальным, вольным, кружащим голову, помогающим употребить появившиеся время и энергию на разные занятия, откладывавшиеся от ежедневной усталости до лучших времён. Она и вязание вспомнила, и шитьё, и к дачному сезону приготовилась, и в церковь сходила.

Церкви Марья Ильинична до этого побаивалась. Она не знала ни службы, ни молитв и бывала в храме только по необходимости, вместе со всеми, - на похоронах, и когда Алёна вдруг решила венчаться. В церкви она старалась повторять действия соседей: вставала, куда вставали они, крестилась, когда крестились они, и ставила свою свечку в тот подсвечник, в какой ставили они. Теперь же её подталкивало чувство необъяснимой необходимости прийти в церковь одной, причаститься, попросить благословения, как давным-давно делала бабушка, крепко держащая её за руку в туманных картинках детства.

Она сумела преодолеть страх, встала в очередь за бабками и подошла к батюшке, сказав ему, чего хочет, и сознавшись, что ничего о церкви не знает и не умеет.

Оказалось, что прежде причастия она должна была ему исповедаться.

Отступать было поздно; она подчинилась.

На исповеди Марья Ильинична призналась, что желала смерти Фёдору, что неправильным образом живёт с Петей, и что гордость до последнего времени копила в ней обиды на людей, не давая воли никого прощать, а теперь ей от этого худо, и она готова простить всех, даже за всё самое плохое, но сомневается, не поздно ли.

Она чувствовала, как от признаний лицо то горит огнём, то мертвенно бледнеет, как сползает струйка пота по спине, и как стучащая в голове кровь мешает расслышать все батюшкины наставления.

Когда он положил ей на голову мягкую холодную руку, успокоив стучащую кровь, а потом, перекрестив, отпустил, к женщине пришли лёгкость тела и ясность ума, за которыми она приходила.

Она ещё немного постояла в опустевшей церкви под куполом, привыкая к обретённой лёгкости, любуясь иконостасом и наблюдая за священником, расставляющим по местам тяжёлые подсвечники с погасшими свечами и приобретшим вид обычного человека, если не смотреть на чёрное одеяние. У него оказалась лысина на темечке, точь-в-точь Петина, а голову он наклонял, как ребёнок, без опаски.

Настоятель был из офицеров и на десяток лет моложе неё, как заранее узнала Марья Ильинична. Прежняя служба мало отложилась на его облике, если не считать видимого отсутствия живота, отпускаемого многими попами. Всего пятнадцать минут назад Марья Ильинична совершенно искренно называла священника не попом, а батюшкой. Но он и выглядел на обряде иначе: держал голову прямо, казался выше ростом и полон внутренней энергией, точно подпитывался светом из-под купола. Теперь же перед ней был неказистый лысеющий пожилой мужчина, каких много, и в котором не было ничего необычного. В женской голове родилась крамольная мысль, зачем ей батюшка? Наверное, с ним проще, но не правильнее ли поднять голову самой и довериться Отцу напрямую?

В этот миг священник посмотрел на неё, и Марья Ильинична поспешила уйти, словно испугалась, что он раскроет крамолу.

Женская душа теперь совсем была свободна, точно вырвалась из клетки, куда сама Марья Ильинична её и упрятала. Церкви она больше не боялась. Служителей и богомолок - тоже. В лоно воцерковленных не стремилась, креститься и кланяться каждому куполу с крестом себе не приказывала, но в храм иногда заворачивала. Больше её тянуло постоять в одиночестве, после службы, перед иконостасом, под падающим сверху белым светом, но, как нарочно, всегда находилась какая-нибудь любопытная старушка, принимавшаяся ей помогать, - то есть мешать, выспрашивать и рассказывать правила. Хоть и была от бабуль-одуванчиков определённая польза - подсказали, где и какого святого икона, и кого из них о чём надо просить, научили праздникам и постам, объяснили, что ей надо читать и как поминать родных, - вреда от их ласкового бормотания было больше. Они точно огораживали Марью Ильиничну от сопричастности с неведомым светом.

Пришлось оставить будни и ходить в дом божий по праздникам, растворяясь в толпе прихожан.

На литургиях для неё нашлась другая, гипнотическая благость, заставлявшая женщину следить за движениями и перемещениями священника и дьякона, за их уходом в алтарь и появлениями из Царских ворот, за переоблачениями, за тем, как священник с помощником читают и машут кадилом, как поют и как им подпевают молящиеся.

Армейское прошлое не наделило попа певческим даром, но молодой дьякон был голосист и здорово ему помогал, доводя ноты до трепетного звучания, которому подвывали многие старухи, лишённые голоса и слуха. Почти вся служба вызывала в Марье Ильиничне ассоциации с театральным действием, которое она почитала молодой, но с другим, более высоким уровнем смыслов, - подобно тому, как смыслы утомлённой знанием старости отличаются от юношеских мечтаний.

Особенно ей нравились тайны, вроде той, когда в открывшихся Царских вратах была видна спина укрывшегося в алтаре священника, читающего перед престолом особую неслышную молитву. Когда дьякон, помахав кадилом на алтарь, иконостас и паству, вставал рядом с воздевшим вверх руки пастырем, помогая ему вполголоса подчитывать Херувимскую песнь, которую, благодаря задорному тенору, уже можно было разобрать, если дать себе труд вслушаться.

Марья Ильинична вслушивалась в таинственное песнопение и после третьего раза уже разбирала слова, выстраивающиеся мостиком к неведомой седой старине: "Иже Херувимы тайно образующе и Животворящей Троице Трисвятую песнь припевающе, всякое ныне житейское отложим попечение" (Мы, таинственно изображающие Херувимов и воспевающие Животворящей Троице Трисвятую песнь, да оставим ныне всякую житейскую заботу.)

И всё же лучшую и естественную связь с тем невидимым, неслышным и неосязаемым, которое есть и которое у неё не отнять, Марья Ильинична ощущала за городом, когда большие её глаза восторженно щурились, поднимаясь к огромному небу, или загадочно заволакивались, любуясь скромными молчаливыми перелесками, а губы шептали слова признаний и просьб или, когда никого не было рядом, разговаривали разговоры с ушедшими родственниками. От этого она ещё больше полюбила проводить время на даче, возвращаясь в свою новую стандартную двухкомнатную квартиру по нужде: помыться-постираться, посидеть с внучкой, когда просила Марина, или когда с внуками к ней из Питера приезжала Алёна, придумавшая отмечать вместе с мамой и её, и своё, и ребятишкины дни рождения.

Дачей Марья Ильинична называла десять соток не самой плодородной земли, на задах которой стоял крепкий туалет, построенный Фёдором, и выкрашенная нарядным синим цветом строительная бытовка, привезённая Петром. Эту землю для неё Петя выторговал у Фёдора. Заставил того получить новое правильное свидетельство о собственности на участок и сделать договор дарения - потрафил своему уязвлённому самолюбию.

Землица была в болотистом месте, дрянная, торф с суглинком, и давно запущена. Фёдор получил её в 94-ом году, когда брошенный продажной властью народ тревожно ожидал наступление голода, и напитанный страхами воздух накачивал настроения горожан спасать себя и детей, кто как может. Многие бедные тогда временно сажали картошку на пустующих полях, многие получили участки под садоводство. А жадные бедные ухитрялись оформлять на себя по несколько участков, надеясь потом землю продать.

У Фёдора тоже горели глаза, и голова была полна планами, - и картошку ему надо было сажать на бывшем колхозном поле, и деревья корчевать на своём участке, и обрабатывать его, и чего-нибудь построить дёшево, а ещё заработать, взяв при случае второй участок. Марья Ильинична в этих планах была ему не помощницей. Бедности она не боялась - никогда богато не жила, в голод же не верила, а в земле ковыряться не собиралась - с малых лет копалась с матерью на огороде, хватит.

Фёдор злился и, пытаясь доказать свою правоту, два года работал на своей земле один; очистил от подлеска и перекопал ровно половину участка, построил сарайчик для инструментов и туалет, как она запросила. Когда появился туалет, пришлось ей составить ему компанию, дать спине и рукам вспомнить лопату и мотыгу. Слава богу, второе её крестьянское приобщение продлилось ровно один сезон. Голод не наступал, благодаря чему мужнин интерес ковыряться в земле стремительно остывал, и с её помощью остыл совершенно. Года три ещё он ездил в те края, заделавшись грибником. Обегал за пару часов "грядки" - рядки бывших торфоразработок вдоль дороги, от автобусной остановки и до дачных участков, возвращался домой в обед, довольный, с корзинкой крепких черноголовых подберёзовиков, жёлтых моховиков или красных подосиновиков, и рассказывал, что его туалет и сарай стоят на своих местах, а вот земелька понемногу зарастает.

Потом разведанные мужем грибные места повытоптали, а автобусы стали ходить редко и медленно, были забиты под завязку дачниками, и грибной интерес Фёдора угас, благо у него появилось новое увлечение - моделирование самолётов.

Лет пятнадцать участок был позаброшен и дышал свободой, зарастая чем ни попадя. Они с Петей застали довольно печальное зрелище. Бурьян, кусты и поднимавшийся подлесок были всюду. Зато крепкого Фединого сарая не было - добрые люди разобрали его на доски. Один туалет остался, гордо выглядывая из окруживших его зарослей. Половина участка, не тронутая Фёдором, так и стояла в первозданном убранстве кривых берёз и тугой ольхи.

Петя принялся воодушевлённо рубить кусты, расчищая проход к туалету и рассказывая растерянно стоящей рядом владелице, что всё это ерунда, сделается и образуется, и что в любом случае землю всегда можно выгодно продать. Он говорил, как Фёдор когда-то, и так был в этот момент похож на него, что они оба у Марьи Ильиничны перепутались, голова её закружилась на свежем воздухе, и она чуть не упала в обморок, чего с ней никогда в жизни не случалось, если не считать токсикоза в далёкую первую беременность.

Участок Федин был в новой, прирезанной к старому кооперативу части, через дорогу от плотно составленных, летних по большей части, скромных домиков, которые уходили широким уступом в лес, народившийся вдоль насыпи от старой, без рельсов, узкоколейки. В новой части кооператива участки были вдвое больше, на многих устроились солидные дома - не такие серьёзные, конечно, как пригородные коттеджи, но очень даже представительные сравнительно с домиками советских времён через дорогу. Впрочем, хватало в новой части и брошенных участков, хозяева которых вроде Фёдора не появлялись много лет, создавая кооперативу головную боль. Женщина-председатель, дежурно пожаловалась Марье Ильиничне, что смогла взять с Фёдора членские взносы только за три последних года, а надо бы за пятнадцать лет. А потом расположилась к ней по-женски, призналась, как здесь тихо и хорошо сравнительно с городом, и искренно пожелала обустроиться и обрести возможность просто бывать на земле, спасаясь от житейских невзгод. Марья Ильинична заставила себя выслушать мечтательную пожилую даму со всей серьёзностью, даже не подозревая, как скоро начнёт думать похожим с ней образом. Глупость какая. Куда тут ей приезжать - в заросли, окружившие туалет? Когда ещё всё устроится? Да и устроится ли?

А устроилось на удивление быстро, за пару месяцев.

В чём Петя был не похож на Фёдора - в правильной оценке ничтожности собственных мускульных усилий. Жилы из себя он не рвал, использовал завязки со строительными компаниями.

Сначала два узбека с бензопилой попилили на участке всё под корень. Потом туда приехал бульдозер, за день выкорчевал пни, очистил и выровнял землю. Потом привезли бытовку со стройки, устроили под ней песочную подушку, а плотник соорудил красивое крылечко. Потом заехал трактор с фермы, перепахал землю. И, наконец, специальная машина вкрутила столбики под ограду, к которым прикрепили металлическую сетку.

Два года они с Петей дружно ездили на дачу на его машине. Тепличку поставили. Она сажала овощи и зелень, рассаживала клубнику. Он помогал копать и грабить. Кустов насадил на задах. По бокам - яблонь, слив и вишен, половину которых погрызли зайцы зимой.

А потом не любивший ковырять землю Петя придумал, что пора строить дом, и тут спросил себя, зачем ему всё это надо, если земля принадлежит Марье Ильиничне. Добавилось ещё то, что спать вместе они почти перестали. Марья Ильинична устала от Петиных ласк, охладела, уступала ему, закрыв глаза. На этом фоне глодавший Петю червячок жадности хорошо подкормился, а сам Петя, забыв про дачу, заговорил о размене квартиры, зачастил к своим ребятам и к жене, которая наверняка стала его до себя допускать.

Страдать о том, что Петя её почти бросил, или переживать по поводу разменянной своей квартиры Марье Ильиничне не хотелось. И Петю, каким бы он перед ней не проявился, жалела. Много он на неё времени потратил и сил. Сойдутся с женой обратно - их воля, а как не сойдутся? Тоже ведь неправильно мужику под шестьдесят крыши своей над головой не иметь.

Всякие эти успокаивающие размышления приходили ей в голову на даче, представляя житейские невзгоды обыкновенным делом, на котором жизнь не заканчивается. Прямо по мечтательной председательше выходило и как по писанному.

Единственная жалость была остаться без водителя. Самой надо было почти полчаса идти от дачи до шоссе, до конечной остановки редко ходившего автобуса, широкой просёлочной дорогой с глубокими сухими канавами по обе стороны.

Петя ещё прошлый год её возил иногда и забирал, а в этот уже не возит. Зять, правда, частенько выручает, если не работает. Зять на дачный просёлок ругается, зовёт дорогу стиральной доской, но это для машин она не ровная, идти по ней удобно, только далеко кажется, особенно с грузом.

Слева от дороги - тянущийся до самых дач берёзовый подлесок вдоль сухих насыпей и канав, по которым когда-то бегали грибники. Справа - болото с озёрами. Дачники и залётные горожане ходят на озёра рыбачить, а на болото - за ягодой. Оно спряталось за десятком присаженных временем рядков - торфяных полосок земли, узких, заросших колючим кустарником и отдельными сосенками, одинокими или по две с каждого края рядка, и кривыми берёзками. Рядки сосенок перемежаются канавами, затянутыми болотистым травяным ковром с открытой местами тёмной водой.

Покойник Фёдор ходил на это болото за клюквой. Однажды взял её с собой.

Он лез к болоту напрямки, через заросли и канавы, обходя самые глубокие места соединительными островками и переходами - то налево петлял метров на сто, то направо. Островки, переходы, полоски твёрдой земли, канавы - все они были похожи, Федя их не запоминал, просто пересекал в выбранном направлении, так что петлял каждый раз по-новому, как получится.

Марья Ильинична два раза провалилась в болото, пытаясь повторить козлиные манёвры мужа. Один раз она наступила на прикрытый гладкой корой трухлявый поваленный берёзовый ствол, не заметив, что Фёдор его перешагнул. Во второй, боязливо перебираясь по качающемуся мху к очередному бережку, поспешила выбраться и слишком широко шагнула. Задняя нога дотянулась до земли одним носком, соскользнула с уступа и провалилась, не достав дна. Пришлось выдергивать мокрую ногу из сапога и доставать его, полный холодной воды, отдельно.

На узких полосках твёрдой земли, которыми петляли они с мужем, попадалось много брусничных кустиков с тёмными глянцевыми листочками. Местами они были усыпаны мелкой суховатой ягодой, недобиравшей соков на слабой земле. Такую не насобираешь, но, пока ноги были сухими, Марья Ильинична ухватывала мимоходом горсть, наслаждаясь горьковатой сладостью. Иногда им попадались высокие кустики голубики с крупными дымчато-синими ягодами, в которых было много влаги. Их Марья Ильинична тоже отправляла в рот, пока не промочила ноги. И кислой клюквой-белобочкой напробовалась. Ягоды на качающемся мху канав казалось ей много, хоть садись и собирай, не слушая мужа, лезшего напролом к неведомым клюквенным полянам.

Болото, куда упрямо вёл муж, им вскоре открылось. Клюквы там действительно было больше. Они набрали, сколько хотели, но это получилось уже через не хочу. С мокрыми ногами женщина вся казалась себе мокрой, и ягод ей больше не надо было. Почти согревшиеся на болоте ноги желаний не поменяли. Так и запомнила - не хочу и не пойду больше за ягодой с Фёдором.

Вот и не ходила, а теперь и не доведётся. Умер её Фёдор. Один умирал. Жалко. И почему опять она стала считать его своим после похорон? Странно, но так получалось.

А не успела Марья Ильинична отойти от похорон Фёдора, как пришлось ей ехать хоронить тётку.

Тётка была последней родной душой после смерти матери, остававшейся на родине. Она жила в материной квартире, на которую разевали рот родственники давно ушедшего отца. Тётка была инвалидом, жила одиноко. Чтобы не соблазнять людей устроить её в дом престарелых, Марья Ильинична оформила половину квартиры на себя, а к тётушке наведывалась, показывая людям, что та не одна.

Скоро тётке будет полгода. Надо ехать, оформлять на себя её долю квартиры.

Когда Марья Ильинична хлопотала с материным наследством, хитроглазый мужик-нотариус неопределённого пенсионного возраста, всё обо всех в округе знающий и полагающий, сказал ей, намекая на тётку, что не прощается.

Говорят, он почти не изменился за десять лет. Не хочется ей встречаться с этим якобы проницательным хитрецом. Ну да ладно. Придётся потерпеть. Осень закончится, и Марья Ильинична поедет.

Осень в этом году хорошая. Тихая. Удивительная. Не холодная. Поэтому уезжать в город Марья Ильинична не спешит. Немного ковыряется в земле по инерции. Но больше любуется природой, замершей в осеннем многоцветье. По грибочки ходит. В болото за клюквой.

Всяких лесных ягод в этом году много. Клюквы тоже. Канцева собралась обеспечить ею и себя, и дочкины семьи, раз погода помогает. Ведь ей это не сложно. А вот когда задуют северные ветра, подмёрзнет болото, землю запорошит снегом, тогда и на родину можно будет поехать. Скоро уже.

2. На болоте

Фёдор приснился под утро. Он говорил, не размыкая уст. Лежал мертвенно бледный, с вытянутыми руками и прикрытыми глазами, как на похоронах, только без гроба. Просто лежал, непонятно на чём, как парил.

Марья Ильинична должна была ему ответить и совсем уже собралась отвечать, если бы не разбудившее её сильно стучащее сердце.

Сердце отчаянно колотилось, пока она пыталась вспомнить, о чём просил Фёдор, и разом остановилось, как зашлось, когда вспомнить не получилось.

Канцева открыла глаза. Прислушалась. Сердце билось ровно. Не пришло пока время идти к Феде. Да он и не звал. А чего хотел? О чём спрашивал?

С каждым днём утро всё заметнее уступало сумеркам, а вода в прилаженном к крыльцу рукомойнике бодрила не хуже, чем в морозные утренники.

Зайдя за вагончик, Марья Ильинична зачерпнула воды из бочки, поломав ведром набежавший к утру тонкий ледок, и заставила себя облиться. Холодная вода как обожгла. Накинув халат и похвалив себя за силу воли, совсем проснувшаяся женщина махнула рукой на причудливо очерченный кустами и деревьями видимый мир, расплывающийся в десяти метрах, как в тумане, и поспешила вернуться в тёплое жильё, дожидаться, когда на улице полностью рассветёт.

По разные стороны вагончика были устроены кухня и спальная с любимым старым диваном, а в прихожей, напротив входа, стоял небольшой экономичный котёл, который она топила дровами. Аккуратная труба уносила дым на улицу, почти не оставляя копоти внутри. Чистенькие покрашенные стены домика были тщательно прошпаклёваны, и, если не было морозов, тепла от пяти берёзовых чурок и часа вечерней топки хватало до следующего вечера.

Михаил Петрович Егоров, заходя за своей Шурочкой, дачной приятельницей Канцевой, каждый раз ходил кругами вокруг чёрного котла, цокая языком и сокрушённо повторяя, что их с Шурой дом так просто не натопить. У них был красивый деревянный дом, похожий на финский - через три улицы от участка Марьи Ильиничны, в старой части кооператива. Печки в нём не было - тридцать лет назад делать не разрешали, теперь не встроишь, а котлом, как у Канцевой, объёмное помещение устанешь топишь. Егоровы поэтому редко ночевали на своей даче, осенью не ночевали совсем - холодно и сыро.

Дачное хозяйство Егоровых тянула Александра Ивановна. Михаил Петрович работал из-под палки и норовил при случае сбежать, приезжая за супругой вечером. С Егоровыми можно было доехать до города, они всегда предлагали. Шура вообще Канцеву жалела, называла подругой и невзначай опекала, хотя самой Шуре тоже не больно кто помогал. Так что было с кем Марье Ильиничне поговорить, отвести душу, да и по грибы с ягодами сходить.

Грибной сезон теперь уже отошёл, лес был пуст, брусничник у болота обобрали, осталась одна клюква. Канцева три раза ходила за ней на болото; первый - с обоими Егоровыми, другие - с одной Шурой.

Они не лезли в болото напролом, прямо от дач, как Фёдор, а шли в обход, по натоптанной тропе, которую показали Егоровы. Оказывается, было несколько удобных заходов в болото. Тот, который выбрали, из далёких, но живописный - меж озёр. Далёкость, впрочем, была относительной. По расстоянию дальше, а по времени выходило одинаково, зато спокойно, красиво и без приключений.

Марья Ильинична договорилась с Шурой ещё раз сходить на болото на этой неделе, и три дня прождала попусту - Шура не приехала. Может, заболела, может, на мужа обиделась, может, у сестры проблемы - мало ли что. Если и сегодня её не будет, придётся идти одной. Надо прогуляться. Развеяться. А то уже Фёдор сниться начал.

Ждала подругу Канцева часов до десяти утра, два раза ходила к Егоровым - никого. Наконец, бросила в полинявший рюкзак кусок старого хлеба, несколько конфет-"ледяшек", бутылку воды и двинулась знакомой дорогой, ведущей мимо старого кооператива к насыпи бывшей узкоколейке. Справа от дороги против дачных домиков тянулась узкая полоса светлого леса, крепкие берёзы и сосны, хороший брусничник, обираемый в первую очередь. Меж деревьев вились лесные тропинки, сходившиеся за лесочком к ближнему заходу в болото, которое выглядывало из-за деревьев. Этот заход представлял собой утоптанную тропу, пересекавшую болотистые полянки. Глубокие канавы к этому месту заканчивались, тонуть было негде, но от того, что ноги мягко погружались в сотканный на поверхности болота травяной ковёр, затруднялась ходьба, и страхи провалиться не исчезали - а вдруг? Егоровы с Канцевой по этой причине ближний заход не пользовали. Однажды, правда, пришлось по нему выходить. Решили срезать знакомый путь, закружились в одинаковых полянках и выскочили на эту тропу. С грузом за плечами идти по прогибающемуся ковру тогда им совсем не понравилось.

Брусничник и лесок справа заканчивались перед развилкой дороги.

Марья Ильинична повернула направо, в сторону болота, под не опускающийся шлагбаум. Шлагбаум тут остался от предпринимателей, пытавшихся организовать правильную рыбную ловлю на озёрах. Дело это оказалось неприбыльным. Сколько-то ребята с ним помучились и бросили.

На дороге пошли ямы, сухие в этом годы, и скоро она подвела к съезду направо и вниз, откуда начинался заход в болото, и повороту направо, к ближнему большому озеру, с очищенной от леса площадкой, уставленной по выходным машинами. Прямо можно было идти дальше и дойти далеко, до действующей узкоколейки; с этого места дорога переходила в трудно преодолеваемую колею, по которой иногда только пробирались машины с высокой посадкой и полным приводом.

Женщина повернула направо, сошла вниз и оказалась на широкой тропе, ведущей в болото по плотной торфяной земле. Съезд сюда с дороги был обманным для машин - если только развернуться, хотя на одном колесе, на велосипеде или мотоцикле, вполне можно было ехать дальше.

Слева и справа от тропы начинались широкие серо-жёлтые болотистые поля, на которых уже можно было собирать клюкву. Иногда по ним ползали, выщипывая ягоду, отдельные сборщики, боящиеся отойти от дороги. Вот и сегодня две нагнувшиеся женщины покачивались справа, в самом центре одного из полей, ближе к видневшемуся за камышами озерцу.

Марья Ильинична уверенно шагала дальше, мимо скромных кострищ, переходя разбитые многими ногами в тягучую грязь низкие места по убитым дождями и морозами фанерным щитам и скользким брёвнышкам, поглядывая по сторонам на знакомые хилые деревца, краснеющие кустарники, щебечущих птичек-невеличек и на подступившие к тропе озёра, красующиеся тяжёлым и почти чёрным зеркалом спокойных вод, затянутых у берега робким ледком. День снова получался на загляденье тихим.

Хорошей твёрдой тропой было идти десять минут до поворота и десять минут после него. Ходьба была лёгкой, в радость, тянувшей поговорить. У Шуры обычно рот не закрывался на этом пути.

Сборщицы у дороги остались сзади, впереди и по сторонам никого не было ни видно, ни слышно. Марья Ильинична, мысли которой витали у земли, как птички, вдруг заговорила вслух.

- Вот, Фёдор, иду на твоё болото правильным путём. Буду рассказывать тебе о дороге, которую ты не знал. Ты вообще многого не знал. Молодец, конечно, что рвался узнать, но зачем всё напрямик лез, напролом? Шура говорит, что вы, мужики, потому и живёте меньше нас, что не хотите остановиться, когда что-то не получается, подумать, как-то обойти преграду. Шура мне сочувствует по-женски, я ведь теперь получаюсь одна. Хотя, как она со своим лентяем живёт, или как мы с тобой жили - упаси бог, мне не надо. Лучше одной.

- Я теперь, Фёдор, знаю, что была дурой, когда тебя проклинала. И ты был дурак, когда вёлся на женскую истерику. Сам понимаешь. Я знаю, что ты меня простил. Прости ты меня тоже, Федя, за всё. Не держи зла. Почему я знаю, что простил - поняла по твоему виду. Вот сегодня ты мне опять приснился, говорил, спрашивал. Не поняла я, чего ты хотел и о чём спрашивал. Намекнул бы, дал знак. А так не знаю, о чём говорить. Что придёт в голову, то и расскажу.

- Посмотри, подошли к повороту, - продолжала Марья Ильинична. - Три высокие берёзы. Здесь развилка. Налево надо пробираться через лесочек с цепляющимися побегами берёзок, там грибочки бывают, а дальше лесочка я не ходила. Прямо можно быстрее выйти на болото, но тропа скоро станет хуже, и тоже нужно с неё где-то повернуть на другую, чтобы не упереться в озеро. Мы с Егоровыми по ней однажды пытались выйти и не там повернули, запутались, закрутились с тропы на тропу и еле вышли, аж к брусничнику около дач, чуть не всё болото пересекли. Поэтому я здесь сразу поворачиваю направо, в обход, и иду между озёр.

- Деньки у нас стоят чудные. Осень удивительная. Не знаешь, к добру это или нет?

Канцева прислушалась, словно дожидалась ответа. Прямо перед её лицом, как играя, проскочила маленькая синичка. Где-то далеко галдели потревоженные галки. Слева, под берёзками, тянулись скромные брусничные кустики с сиротливыми ягодками. Подхватив несколько из них рукой, женщина чуть не наступила на крепкий жёлтый моховичок, словно просящийся, чтобы его подобрали. Справа, на чистом, без камышей, мысочке перед озером, скучали без удочек втиснутые в землю ветки-рогульки.

- Здесь очень красивые озёра, - мечтательно сказала Канцева, не дождавшись ответа. - Я их все перефотографировала во всякую погоду: солнечную, пасмурную, ветреную, тихую. Это как такая далёкая озёрная страна, представляешь? У нас был учитель рисования в восьмилетке, Павел Ефимович. Весь класс любил ходить на его уроки. Павел Ефимович был большой выдумщик и сказочник. Рассказывал, пока мы рисовали, о далёких чудесных странах, как будто путешествовал вместе с нами. И так ярко рассказывал, что можно было себе представить, как наяву, и горы, и море, и пустыню, и волшебных животных, и гадов, и хищников, и чудесных птиц, и морских чудовищ, и обитателей озёр и рек. Эти озёра вокруг, они как из озёрного края, который он выдумал. Представляешь, иду я тропой между хранящими много тайн замершими спящими озёрами - словно моя детская мечта взяла и исполнилась... В школьных мечтах я шла по чудесным странам вместе с учителем, не видя его, но зная, что иду за ним. И сейчас я тоже иду не одна, знаю, что с тобой, хотя не могу тебя увидеть.

- Этот Павел Ефимович, он нам казался старым, опытным, знающим и умеющим если не всё, то очень многое, а ведь был молод. Его жена тогда только родила второго ребёнка, мальчика, позволяла нам с ним нянькаться, катать коляску на улице. А старшая их девочка ходила во второй класс. То есть учителю нашему исполнилось лет тридцать пять, сорока ему не было точно.

Деревья вдоль тропы становились всё ниже, тропа начала сужаться, подведя женщину к очередной развилке, на которой надо было поворачивать левее, сходя с твёрдой земли на качающуюся болотину. Если заходить с противоположной стороны, от дач, здесь заканчивались тянущиеся вдоль захода в большое болото узкие ряды твёрдой земли с сосёнками, перемежающиеся затянувшими старые канавы болотинами с открытыми окнами воды в самых глубоких местах. Когда-то через эти рядки и болотины они лезли с Фёдором.

Марья Ильинична поначалу проскочила отворот, прошла по инерции прямо, через два рядка сосёнок, к знатной полянке вдоль тропы, на которой они собирали с Егоровыми ягоду в первом походе. Полянка начиналась высокой кочкой, месяц назад усыпанной, если всмотреться, матово отсвечивающей на солнце крупной бордовой с белым бочком ягодой, крепко держащейся во мху за длинные нитевидные стебли. В центре кочки была дыра от сгнившего здесь дерева, куда Шура боялась лезть руками. За высокой кочкой была вторая, поменьше, а вдоль следующего рядка земли с плотно стоящими друг к другу низкими сосёнками с молодыми нежно-зелёными иголками, перпендикулярно тропе в болото полупогрузился упавший ствол умершего дерева. Лежащее дерево вместе с кочками образовывало полянку с ягодой, плохо видной на солнце. Всю траву на этой полянке размером десять метров сборщики тогда тщательно переворошили пальцами, как граблями, быстренько накидав по ведру ягод, и, расслабившись, устроили тут же неспешное чаепитие с бутербродами, разговорами и блаженным вглядыванием в белые облака, медленно плывших по чистому голубому небу...

Сегодня солнца не было, ягоды были видны хорошо.

Канцева повесила рюкзак на торчащий выбеленный ветрами и солнцем высохший ствол, на сучок, который выдержал, не отломился. Пройдя старыми следами по вытоптанной полянке от кочки до кочки и до лежащего дерева и закидывая в двухлитровое пластиковое ведёрко отдельные поднявшиеся из воды ягоды, женщина убедилась, что здесь всё чисто подобрано. Сняла рюкзак с мёртвого дерева, дав тому выпрямиться, и, вернувшись к левому отвороту, продолжила путь, огибая озеро.

- Видишь, Фёдор, какая тут натоптанная тропа, - вспомнила она про невидимого спутника. - Вдоль неё тоже ягода лежит, но мелковатая, такую долго собирать, сам меня учил. Я уже ходила тут в этом году, но собирала ягоду прямо у тропы, на высоких кочках и на полянке за ними, сейчас покажу. Здесь недалеко, переберусь вот через канавку по двум поваленным берёзкам, потом пройду по болотине между двумя крайними рядками, возьму левее и выйду на открытое болото, на основную тропу вдоль крайнего ряда - не тропу, а целый шлях. Сколько отсюда этой ягоды люди потаскали? Каждый день ходят, и все с ягодой возвращаются. Сегодня что-то мало сборщиков. Это хорошо. А то бы смотрели на меня, как на чумную, думали бы, что заговариваюсь.

Через пять минут Канцева вышла на открытое пространство и доложила мужу:

- Вышли. Посмотри на болото. Видишь, там, впереди, островками, кочками и отдельными берёзками уходят от рядков в болото линии, по которым сподручно заходить, потому что ноги проседают не глубоко? Мы с тобой ходили, наверное, по третьей линии. Видишь, на ней два маленьких острова и один большой, с высокой сосной, где мы останавливались, пили чай, а я отжимала носки и колготки. Ближняя к нам линия самая короткая. Там кочки, деревца, один островок с соснами, за ним камыш и озерко. Подальше, в центре болота, уже не озерки даже, а озерочки. Чем дальше, тем они меньше. Поэтому линии становятся длиннее. По второй мы с Егоровыми прошлый раз ходили. Третья, наша, совсем длинная. По ней, может, от островка к островку получится перейти всё болото поперёк от края до края. Если не получится, то по следующей, четвёртой линии точно удастся.

Медленно перебирая ногами по качающемуся под тяжестью тела болотному ковру, Марья Ильинична подошла к высоким кочкам, устланным мелкой розовой клюквой, и показала своему незримому спутнику потоптанную ею в прошлый приход полянку, где ягоды были того же сорта, но крупные в траве, быстро наполнившие посуду.

Редкие среди мелочи крупные ягоды попадались ещё и на мху, спускающемся от твёрдой земли крайнего рядочка. Нагнувшаяся Канцева попробовала покидать их в свою посуду и быстро раздумала - не наберёшь, мало.

(Окончание следует)

Комментарии: 1, последний от 02/06/2016. © Copyright Алексеев Иван Алексеевич (alekseev.i.a@mail.ru) Размещен: 14/05/2016, изменен: 14/05/2016. 42k. Статистика. Глава: Проза Скачать FB2		Ваша оценка:
Аннотация: Возраст сильно переменил Канцеву. Она смирилась, уверовала и перестала бояться - земной церкви, в том числе. И всё же лучшую и естественную связь с неведомым, которое есть, женщина ощущает за городом, под куполом огромного неба, когда губы сами шепчут слова признаний и просьб или разговаривают с ушедшими. От Марьи Канцевой неумолимо отдаляется сожитель. Женщина видит здесь ловушку, устроенную бывшим супругом, которого она проклинала при жизни, а теперь прощает за всё. В безответном разговоре с усопшим она говорит, что разгадала его хитрость...

Алексеев Иван Алексеевич : другие произведения.

Херувим. Лик смиренный