Аннотация: Продолжение биографической повести Ильи Ильича Белкина, главы 16-17: Алкогольная привычка (16), Совесть (17)
ПОВЕСТИ ИЛЬИ ИЛЬИЧА
Часть 2
4. МОЙ ПУТЬ
(Продолжение)
Алкогольная привычка (16)
Навязываемая алкогольная привычка - важное средство для блокирования интуитивных прозрений, воли к свободе и удержания нас в подчинённом положении. Когда перестаёшь выпивать, поражает количество бесцельно потраченного из-за пития времени и общая бесцельность полученного с алкогольной поддержкой существования, сводимого к тому, чтобы жить здесь и сейчас, не задумываясь о праведности и справедливости. Как откровением становится цена этой слабости - фактический отказ от развития, из-за чего всякие оправдания возможности или даже необходимости выпивки представляются не употребляющему человеку глупостью.
Я не помню желания попробовать алкоголь до университета и общежития. Там оно тоже пришло не сразу. Гуляк среди первокурсников не было, если не считать компании ребят, подсевших на преферанс. Игра у них шла ночью; выигрывались и проигрывались большие для студентов деньги. К середине второго курса эта компания распалась - самые оторванные, не сумев сдать сессии, ушли, другие приспособились учиться.
Все остальные, взрослея, неспешно дрейфовали по направлению к красивым бутылкам с венгерским вином в фирменном магазине, расположенном рядом с общежитиями младших курсов. Следуя за всеми, я попробовал разного вина - но и только.
На третьем курсе из общежития-пятиэтажки коридорного типа нас переселили в современные, из стекла и бетона, высотные здания, раскрытые книжкой, с удобными комнатами блочного типа. В лифтах там ездили старшекурсницы гуманитарных факультетов. Внутри перехода между корпусами, из кафе с террасы второго стеклянного этажа, мимо которой проходил путь из столовой в жилую зону, лилась негромкая музыка из кассетного магнитофона. В главном учебном корпусе, в проходе первого этажа, тоже звучала музыка, но громкая, выставленная на продажу - "Машина времени" и Владимир Высоцкий. Здесь же загадочные "Мишель" и "Йестедей" заполняли гулкое помещение с высокими потолками томным настроением любовных ожиданий.
В кафе за столиками с пустыми чашками сидели никуда не спешащие гуманитарии. На них из высоких окон спускался мягкий дневной свет. Видеть этот словно замерший над людской суетой мир было грустно и радостно, и хотелось соответствовать непонятно чему.
В блоке, где я жил, была только одна комната, зато большая - пятиместная, удобная для посиделок. Мы с ребятами решили отпраздновать в ней Новый год, а потом пойти на одну из дискотек на этажах других факультетов, где жило много представительниц прекрасного пола.
После забега тридцатого декабря по магазинам, предновогодним утром, я почувствовал себя нехорошо. К обеду мне стало зябко, заломило кости; я понял, что остаюсь без праздника. "Ты чего кутаешься?" - спросил один из приятелей, занёсший последние покупки, хлеб и яблоки. Он заставил меня измерить температуру. Было на градус выше нормы. "Значит, так, - сказал товарищ со знанием дела. - Ты пока только заболеваешь. Твоё состояние можно поправить. Стакан перцовки внутрь и два часа сна под одеялом". Я сказал, что перцовка мне не подходит, потому что я не пью водку. "Прими вместо лекарства, - сказал он. - Подействует мгновенно. Вечером будешь как огурец". Приятель налил стакан "лекарства" и сказал, что его надо выпить залпом, до дна. Я выпил полстакана. Потом, преодолевая подкатившую к горлу тошноту, глотнул ещё немного. Во рту горело. Голова на глазах тяжелела. По телу разливались теплота и слабость.
Приятель ушёл, а я лёг и накрылся одеялом, обессиленный, с бредовой мыслью о том, что лекарство может не помочь, потому что я не смог допить стакан, а может и помочь, потому что целый стакан рассчитан на массу мужика, а на мой вес должно было хватить и половины.
Через пару часов, когда все заинтересованные в празднике лица стянулись в наш блок, я продолжал лежать. Народное средство не помогло, появился озноб и жар, праздник для меня откладывался. Накрыв стол, ребята заглянули ко мне за шкаф. Сил у меня не прибавлялось, отвечать им было тяжело. Меня заставили померить температуру и, увидев результат, вызвали "Скорую помощь".
Утром нового года я проснулся в больнице на окраине города и почти здоровым. На мне была пижама. Голова была ясная. Жар и озноб прошли. Температура была только чуть выше нормы. Между прочим, вспомнил о перцовке и о том, что получилось так, как мне в глубине души хотелось - не напиваться, хотя с учётом сделанных нами запасов этого казалось не избежать.
В моей палате было несколько лежачих больных с утками под железными кроватями. Находиться в палате с ними не очень хотелось, и когда я не спал, то бродил по длинному коридору здравницы. Смотрел в широкие окна на белый снег и голые деревья в больничном дворе или болтал с ровесником из соседней палаты - хоккеистом, попавшим в больницу с воспалением лёгких. Он хвалился, что уже кандидат в мастера спорта и надеется попасть в команду мастеров, и весь был как на шарнирах - посидеть полчаса на одном месте и за одним занятием было для него мукой. Переодевшись в припрятанную одежду, он иногда сбегал на волю. Через неделю, дождавшись результатов анализов, меня выписали, а его - нет.
Следующий случай напиться представился мне осенью, когда друзья, хорошо заработавшие за лето в стройотряде, взяли меня за компанию в ресторан.
Они заказали салатики, мясо и по бутылке водки, коньяка и вина на четверых. Постаравшись не отстать от друзей, я поднабрался достаточно для того, чтобы не помнить обратную дорогу. Прояснение сознания случилось уже в общежитии, на крутой лесенке в башенку, где мы жили. Навстречу спускался незнакомый скуластый преподаватель. Почему-то мне показалось обидным услышать от него требование не шуметь. Было только около полуночи, в нашей башенке были свои правила, к тому же никаких пьяных я здесь не видел. Я прошёл мимо незнакомца и поднялся на две ступеньки выше. Помню распиравшее меня чувство превосходства, когда я обратился к нему сверху вниз, и колючий ответный взгляд. Идущие сзади ребята стали что-то ему объяснять, и, толкая меня в спину, дотолкали до нашей комнаты. В комнате они рассказали, что это был комиссар их стройотряда, который не пьёт и не любит пьяных. Долго потом они смеялись и удивлялись, что грубость сошла мне с рук. Слушать их рассказ на трезвую голову было неприятно.
На последнем курсе я получил путёвку на море, в летний студенческий лагерь с комфортными условиями проживания. Солнце, пляж, солёная вода, медузы, девушки, трёхразовое питание, тихий час. По пути с пляжа на обед можно было завернуть на небольшой рынок и выпить стакан домашнего вина за двадцать копеек - для аппетита и проверки вкусовых ощущений. Вкус рыночного вина иногда казался мне совсем неплох, хотя я вряд ли в этом разбирался.
В середине лагерной смены наш двухъярусный блок в жилом корпусе посетила девушка в шортах. Два моих соседа по второму этажу слушать её отказались, а я спустился в холл, присоединившись к двум белорусам, жившим на первом. Оказалось, отдыхающие студенты разбиты на отряды, как в пионерском лагере, а она - аспирантка и наша вожатая. Наш отряд составили три блока ребят и четыре - девушек. По мнению девушки-вожатой, мы должны хотя бы познакомиться между собой, выдвинувшись вместе в недалёкое соседнее ущелье на шашлыки. Ребята из соседнего блока купят на рынке вино, а нам она предложила заквасить мясо. Один из белорусов, высокий и длиннорукий, любитель поговорить с прекрасным полом, выписывая вокруг девичьей фигуры завораживающие движения руками, пообещал ей сотворить всё в лучшем виде. Они хорошо смотрелись вместе - хозяйственный белорус и смущающаяся вожатая.
Отправившиеся в поход двадцать незнакомых людей сразу разделились на мужскую и женскую группы. В первой вместе со мной было семь ребят. Во второй - вожатая с девушками и два белоруса.
Среди девушек откровенных дурнушек не было, но и красавиц не замечалось. Расторопности им тоже не хватало. Но некоторые девчонки так осторожно перелезали камни, по которым можно было прыгать, что снижали скорость движения вдвое. Устав наблюдать их ползанья, мы пошли своим темпом и через час добрались до ущелья.
Мы уже расположились на узком пляже, искупались, позагорали и опробовали вино из десятилитровой канистры, когда появились первые представительницы второй группы. До их подхода нашим вниманием владела стройная школьница, омывающаяся под струйкой похожего на душ водопада, падающего из расселины каменистого откоса. Поглядывая в нашу сторону, она дразнила по-украински подружку, сидевшую в кустах наверху и стеснявшуюся спуститься, и звонко смеялась.
Коротко стриженная, загорелая хохлушка-старшеклассница красиво вертелась перед нами, поворачиваясь то гибкой спиной с обтянувшими попу трусами, то животом. Трусы под струйкой воды волновали, как и просвечивающая через лёгкую ткань лифчика грудь с набухшими сосками. Сравнение её фигуры с фигурами подходивших девушек было не в пользу последних. А они, не понимая этого важного обстоятельства, вспотев от прогулки и устав от высоко поднявшегося солнца, ещё и жаловались, что мы их бросили. Родившееся у ребят общее мнение по этому поводу выразил лидер нашей группы, плечистый усатый парень с маленькими глазками: мы будем купаться, загорать и пить вино, а жарить шашлык на заросшую кустами террасу с девушками не полезем, пускай белорусы с ними лезут.
Довольно быстро в канистре осталось не больше литра. Солнце пекло. Всех разморило. Лидер наш уснул.
Допивать оставшееся на дне вино никто не хотел. Почему-то это раздражало мою шумящую голову. Я схватил канистру и полез с ней наверх.
На террасе, куда я поднялся, все попрятались от солнца в тени редких кустов. От ближних кустов поднимался дымок и аппетитно пахло шашлыком. У костра меня встретили белорусы и вожатая. Увидев плещущиеся в канистре остатки, они сказали, что мы не получим мяса, раз выпили вино...
Было ещё несколько приключений в холостяцком периоде моей жизни, приправленных алкоголем. Обычно в компании, где обязательно находился заводила, за кем следовали остальные. Девушки тоже не отказывались пригубить, а иногда выпивали покрепче ребят. Многие девушки, как и ребята, не умели по трезвому разговаривать с противоположным полом, стремились преодолеть барьер непонимания, показаться интересными и предпочитали простое решение проблемы. Я сейчас думаю, что и они, и я не были бы столь легкомысленны, если бы тогда нам дали информацию о влиянии алкоголя на разум. Если бы нам рассказали, что он смывает жировую оболочку с клеток крови - эритроцитов, которые вместе с ней теряют одноименные электрические заряды и слипаются. Если бы мы знали, что сосудики, питающие клетки коры головного мозга, настолько узкие, что отдельные эритроциты проталкиваются по ним друг за другом. Если бы понимали, что "зашумело в голове" - это когда склеенные эритроциты закупоривают сосуды, нейроны остаются без кислорода и питательных веществ и погибают. Когда с каждой умершей клеткой гибнут её связи с другими нейронами, снижая наши моральные качества, умение критично мыслить и противостоять обману. Если бы мы могли представить, утоляя похмельную жажду, зачем наш организм требует жидкость - побыстрее вымыть из мозга клетки-покойники и дать ему возможность наладить старые связи, если это получится.
Есть и другая причина складывающейся алкогольной привычки - не выделяться, быть как все. "Если все пойдут в пропасть прыгать, ты тоже за всеми пойдешь?" - ругала меня бабушка в детстве. Я тогда удивлялся, что она во мне сомневается. Как будто я был глупым, не мог разобрать, что прыгать в пропасть или пошалить - разные вещи. И уж, конечно, ни за кем бы не повёлся по-настоящему.
Сейчас я уже не так уверен в себе, как в детстве.
Вряд ли мне расскажут про коллектив лучше, чем я слышал на праздниках, которые ещё не называли "корпоративами", в тот благодатный период после голодных девяностых годов, когда, благодаря прохиндейскому таланту Михаила Михайловича, и у нас в отделе появилась возможность напиться и наесться, за что требовалось публично подтвердить свою верность коллективу - читай, держащему народ в вожжах начальству. Пожелания и признания на этих мероприятиях казались, после изрядно выпитого, искренними, отчего и песни за столом с удовольствием пелись, и танцевалось от души. Чего стоят только крепкие пружинистые топанья в пол и размахивания руками по сторонам дошедшего до кондиции Михаила Михайловича!
А каким отменным красноречием отличались на пьяных праздниках речи начальников! Как очень естественно и выигрышно у них получалось рассказать, что очередная полученная ими награда - это отметка заслуг всего коллектива. Особенно проникновенными получались выступления Михаила Михайловича. Со временем, правда, и они потеряли свежесть восприятия. Особенно, когда оказывалось, что заслуги коллектива отмечаются через одних и тех же лиц, а эти лица, протрезвев, быстро забывают свои красивые обещания.
Алкоголь делал свое дело, заставляя верить словам и ожидаемо отзываться на них своими. Либо прямо благодарственными, чем отличались работающие пенсионеры - тот же Александр Петрович, забывающий про обиды. Либо благодарственными косвенно, радующимися, например, богатому столу. Либо неправедно мудрствующими, облачающими смутные начальствующие желания в определённые формы. До сих пор мне стыдно за тост, в котором понесло меня давать оценки и пожелания каждому, сидящему за столом. Очень это дело понравилось Михаилу Михайловичу. Так и вижу его вслушивающуюся физиономию и жесты с гримасами, запрещающими меня прерывать.
Постепенно вошло в традицию, что каждый за столом должен сказать своё слово. Даже те, кто не любил или не хотел говорить, или не выпивал. Тостующих поднимали по очереди, в соответствии со служебным положением. Первых слушали все. Слова их тостов были непременно важные и ценные, а пожелания - значительные. На важные торжества типа юбилеев приходил генерал со свитой. Устроившись во главе стола, генерал оглядывал собравшихся цепкими глазками, нависающими над ухоженными усами, и, вёл мероприятие без ошибок в иерархии и почти в спортивном темпе. После перерыва он уходил, давая челяди возможность расслабиться, а себе продолжать выпивать в узкой компании посвящённых.
Переплетённый с алкогольной привычкой интеллект, включившись в игру с традициями и обычаями воинской службы и подчиняясь страху за своё положение и карьеристским устремлениям, находил мудрость в контроле застольного ритуала. Начинавшему тост словами "я хочу выпить..." спешили подсказать, что "выпить ты всегда хочешь, а от тебя требуется поднять тост". Вряд ли все знали, откуда пошло "поднять", а не "произнести". Вряд ли читали выступление товарища Сталина: "Я поднимаю тост за здоровье русского народа". Так же, как не знали, почему надо говорить "крайний" вместо "последний" и ещё кучу других обязательных благоглупостей.
"Хотелось бы поблагодарить женщин, устроивших такой обильный стол, и сказать, что только от нас самих, от отдачи каждого на своём рабочем месте зависит дальнейшее благополучие всех. Не верьте, что мы никому не нужны. Мы не нужны тем, кто не работает, тем, кто ворует. У нас с ними разная дорога. Мы крепко стоим на ногах, нас поддерживают многие руководители промышленности, и есть все основания считать, что у нас есть будущее. У каждого из нас, наших семей, наших жён и детей. Только одно требуется от нас - работать. Работать в коллективе. Чтобы лучше жить, надо лучше работать. Не прятаться. Проявлять инициативу. Брать на себя ответственность. Работать так, как работаем у себя дома или на даче", - завершал посиделки Михаил Михайлович, программируя коллектив на трудовые свершения...
Насколько всё хорошо и понятно пьянице с людьми в таком же состоянии, настолько же всё плохо и не понятно за пределами стола и на трезвую голову. Происходит это потому, что живущее в нас прячется, пережидая временное сумасшествие. Освободившееся место спешит занять непривыкшее сомневаться животное начало, принося ощущения удовлетворения, отупения и оцепенения. Тогда внутреннее время замедляется и открываются мнимые смыслы существования, о которых хочется побеседовать. Кажется странным, что некоторые люди не чувствуют пронзительности момента, не ценят твоих порывов и не хотят с тобой разговаривать, называя пьяным. Какой же ты пьяный? Пьяницы - другие, плохо пахнущие, не умеющие связать двух слов и падающие от усталости, где придётся.
Особенно обидно, когда пьяным тебя называет жена. Ей обязательно требуется объяснить, как она не права. Иногда результатом семейных объяснений оказывается поцарапанная физиономия. Михаил Михайлович несколько раз приходил на работу с поцарапанным носом, объясняясь проделками своего кота, что, конечно, тоже возможно.
То, что употребление алкоголя способствовало изменению его поведения, не вызывает у меня сомнений. Из собственного опыта вывожу, что умеренные пьяницы часто доставляют окружающим нравственные страдания. Интеллект помогает нам скрываться, хитрить и успешно обманывать, обходя нравственные начала. Потери в нравственности, трудоспособности, свежести восприятия мира, критичности и самооценке до поры не видны, но со временем и на расстоянии неизбежно проявляются.
"Ты не слышал, как орал сейчас Михаил Михайлович?! - спросила меня женщина на участке доведения документов. - Да ты что?! На весь этаж было слышно! Он так орал на Александра Петровича, что мы думали, старика хватит удар. Дед то краснел, то синел, то губами перебирал, чтобы ответить, но не мог и молчал, как истукан. А Михаил Михайлович, весь белый от натуги, орёт, что от того одни проблемы, и чтобы он увольнялся".
Был понедельник, нелюбимый день Михаила Михайловича. К тому же этот понедельник открывал неделю, когда людям надо было платить то дополнительное месячное содержание, которое они ошибочно считали заработанным.
Когда я зашёл в нашу комнату, насупленный Александр Петрович, стоя, перебирал подрагивающими пальцами бумаги. Ящики его стола были выдвинуты. Мешающий стул сдвинут к стене.
- Александр Петрович, что случилось?
- Ты понимаешь, чёрт попутал. В запросе про антенны написал уважаемый Алексей Николаевич вместо Александр Николаевич. А оттуда скозлили в ответ, что мы в письмах путаем имя главного конструктора. Генерал приказал доложить. Я сказал Михаилу Михайловичу, что не мог ошибиться. Тридцать лет с ними работаю. Достали дело, стали проверять. А там - Алексей Николаевич, как чёрт меня попутал. Ну и начался крик. "Вы, - кричит, - патологический врун. Вы всё врёте! Вас надо проучить. Сами пойдете командиру докладывать!" Но он ведь видел моё письмо. И виза его стоит. Тоже пропустил описку. "Я, - говорит, - не могу за всем уследить. А за Вами нужен глаз да глаз. Зачем мне такой сотрудник? Вы пенсию давно заработали. Идите, отдыхайте, если не можете работать!" Ради бога. Пусть увольняют.
С конторой, куда писал Александр Петрович, у нас был затяжной спор по оценкам характеристик их нового изделия. Они не укладывались в требования технического задания, и, в том числе по этой причине, выражали обоснованные сомнения в наших результатах. Михаил Михайлович, усмотревший в этих сомнениях угрозу нашему благополучию, вцепился в них, как клещ, подняв спор на уровень заказчика и через него заставляя вносить изменения в конструкцию изделия. Это было дорого, и этому противились, как могли, а с Михаилом Михайловичем, вводя того в бешенство, и разговаривать уже не хотели, поэтому звонил, писал и ездил на совещания по этому вопросу Александр Петрович.
- Кто он такой?! - вдруг нашло на Александра Петровича. - Секретутка командирская! Ругал меня, как мальчишку. Я ему не раб! Я с ним вообще разговаривать больше не буду! У меня есть начальник отдела, пусть передает указания через него.
Александр Петрович задвинул ящики стола, сложил бумаги в аккуратную кучку и отправился жаловаться начальнику отдела.
Через пять минут он вернулся еще более возбуждённый.
- Какой ты начальник, если не можешь принимать решения?! Я не дипломат и не разведчик, чтобы между вами лавировать! Мне семьдесят лет. Здесь я полных сорок семь лет отработал. А меня как мальчишку гоняют! Я свою работу делаю. Отчёты пишу, письма готовлю. На измерения хожу и зимой, и летом. Что-то начальников я в поле рядом с собой не вижу!
- А что вы хотели, Александр Петрович?! Начальник должен выполнять указания руководства. У Михаила Михайловича прямой выход на командира, и он мастер психического давления, с которым ещё никто не справлялся. Так что если не будет наш начальник к нему прислушиваться, то вылетит быстрее нас.
- Вся наша сущность в этом, Илья Ильич! Мы всю жизнь были рабы! А теперь рабство покруче будет! Чем они меня пугают? Деньгами? Которые я же и зарабатываю? У него бабская психология, ты понимаешь! Вот что значит вырасти без отца. Как баба. Хочу дам, хочу не дам. Ты себя плохо вёл, значит, денег не получишь.
- Трус он! - продолжал Александр Петрович. - Не хочу я здесь больше. Проживём с супругой на пенсию. Что нам нужно? Квартиру бабушка поменяла. Дача у нас есть. В Турцию она мечтала съездить - съездила. В Крым вот ещё с ней хотели - вспомнить, как были там перед свадьбой. Вот и съездим. Деньги на книжке есть. А тут я как раб! Хотел полдня летом работать, чтобы спокойно на даче управляться. Нельзя! Или увольняйся, или отбывай весь день... И ведь идут ко мне, когда что-то непонятно! Так давайте я у вас буду консультантом. На такую работу мне полдня хватит. Нет, нам консультанты не нужны. Нам нужны рабы. Широкого профиля. Если работы нет, сиди и жди, когда она появится. Когда появилась, то сначала изделие подготовь. Потом с ним в поле на мороз. Получи и проанализируй результаты. Напиши отчет. И не дай бог ошибиться в мелочах. По крупному то не разбираются, а вот по мелочам...
Александр Петрович разошелся. Смотреть на его переживания было тяжело. Такого отношения к себе он не заслуживал. После того, что я слышал, самым правильным ему было уволиться. Хотя мне этого очень не хотелось, потому что его работу придётся раскладывать на оставшихся.
Позвонил начальник, попросил зайти в кабинет.
- Александр Петрович принёс заявление, - сказал он. - Что будем делать?
- Уговаривать остаться, - ответил я.
- Уговаривать не будем. Характер у него тяжелый. По упрямству они с Михаилом Михайловичем могут соревноваться. Меня Михаил Михайлович тоже оскорбляет ни за что. Однажды я ему сам морду готов был набить, еле сдержался. Но пока он сверху, надо приспосабливаться. Я сказал Александру Петровичу, что готов его экранировать. Пусть работает, а я за него буду ходить на ковёр и слушать, какой он плохой человек. Деньгами его не накажут, у меня есть возможность смягчения ситуации.
Когда я вернулся, Александр Петрович с удовольствием рассказывал напряжённым женщинам, как они сами, без него, будут теперь писать отчеты:
- Ничего, научитесь. Кто-нибудь из молодёжи измерит, привезёт вам результаты. Вы их обработаете. Потом возьмёте любой старый отчет, как шаблон, и заполните его новыми цифрами.
Его настроение заметно улучшилось. Лицо порозовело. Он улыбался.
- Подумайте ещё, Александр Петрович, - попросил я. - Плюньте Вы на Михаила Михайловича. Начальник обещает оберегать вас от него. Без Вас будет тяжело. Вы последний специалист, который во всём разбирается.
- Не хочу, Илья Ильич. Ты только подумай, сколько лет я провёл в этих застенках. Ради чего? Ты ещё молодой, тебе мою обиду трудно понять. Тебе надо детей поднимать. Пенсию зарабатывать. А я могу спокойно доживать. На даче возиться. Стишки пописывать. У меня много написанного валяется в листочках. Давно хотел навести порядок, собрать в книжечку. Всё времени не хватает. Сколько можно работать?! Всех денег не заработаешь.
- И ты знаешь, очень мне сейчас спокойно. Будто камень с души упал. Супруга, правда, привыкла, что у нас всегда есть деньги. И сама работу не бросает, бегает в своё училище с давлением. Я ей сколько раз говорил: "Бросай, добегаешься"... Ничего, проживём на пенсию. Зато всюду успеем. И на дачу. И к сыну в Москву. И на родину. И в Крым. Без вечной этой спешки, когда отпуска ни на что не хватает.
- Сколько нам с ней осталось, Илья Ильич? Пора о душе подумать. Я всегда ей это говорю. Так что моё решение твёрдое, обжалованью не подлежит!
Александр Петрович светился, как ребенок. Глядя на него, захотелось самому бросить всё и пойти, куда глаза глядят.
На следующий день старик пришёл поскучневшим и сразу пошёл разговаривать в кабинет.
- Александр Петрович передумал, - сказал начальник, вызвав меня после их разговора. - Попросил назад заявление. Я не отдал. Пусть пока полежит у меня.
В словах начальника был элемент шантажа.
- У него тоже нельзя идти на поводу, - не согласился он. - Иначе дед будет каждый день бегать с заявлениями. Я ему сказал, что от него требуется. Общение с Михаилом Михайловичем я беру на себя.
- Почему Вы передумали? - спросил я у Александра Петровича.
- А почему я должен отказываться от денег? - ответил он вопросом. - Они ведь не отдадут заработанного, если я уйду. И потом, на дачу пока рано. Пусть уж тогда летом увольняют. Наконец, у нас с женой есть планы. Почему мы из-за этого прыща на ровном месте должны от них отказываться?! А ходить я к нему больше не буду. Пускай передаёт указания через начальника.
В тот же день меня вызвал Михаил Михайлович.
- Ты мне о Петровиче больше не напоминай, - попросил Михаил Михайлович. - Он меня до белой горячки доведёт. Помнишь, ты говорил, что он не жадный? Видишь теперь, что был неправ? Жена его сразу привела в чувство. Кому он нужен, где ещё ему будут платить? Заявление его - хорошая зацепка. Можно использовать, когда он выкинет очередной фокус. Я так и сказал твоему начальнику. Зря он держится за Александра Петровича. Говорит, что у вас некому работать. Как будто Александр Петрович работает. Я уже устал нагоняи получать от его работы. Вольготного отношения к его безответственности больше не будет. Так ему и передай. В этом месяце он денег не получит. Увидишь, как он будет исходить от жадности.
- Всё, эту тему закрыли. Думайте, что покупать Андрею Андреевичу. Начальник твой сказал, что всё помнит, но хочет с тобой посоветоваться. Советуйтесь быстрее и покупайте. У нас неделя осталась.
Он говорил про юбилей Андрея Андреевича. Уже две недели по городу были расклеены афиши о концерте оркестра "Виртуозов Москвы" в его загородном комплексе. Афиши умалчивали, что билеты на этот концерт, приуроченный к юбилею хозяина фирмы, не продавались. Пригласительные билеты на два лица Андрей Андреевич раздавал лично. Нам передал в бане. Три последние бани он как раз пересказывал историю с приглашением на свой день рождения хорошего музыкального коллектива. Сначала он выбрал "Машину времени". Некий распорядитель "Машины времени" ему дежурно отказал, а через неделю перезвонил, объяснив, что у них образовалось гастрольное окно. Но потребовал передать предоплату за концерт в каком-то кабаке. Когда Андрей Андреевич попытался расспросить о гарантиях, оскорбился: "Вы мне не доверяете? Тогда будем считать, что нашего разговора не было".
С "Виртуозами" оказалось проще. Андрею Андреевичу удалось переговорить со Спиваковым, рассказать про свой лагерь и поддержку местных талантов. И хотя график дирижёра был расписан на год вперед, он поручил своему директору ему обговорить обязательные детали. Расклеенные по городу афиши, как оказалось, были одной из таких деталей.
Так что всё будет по-взрослому. Наши супруги будут довольны.
А ещё наша поездка могла помочь мне удостовериться в том, что Андрей Андреевич отдалился от Зины, моей детской знакомой, воспылавшей чувствами на шатких основаниях романтических купаний в прохладном море и телефонных переговоров.
В обыденной ситуации разговаривать с Андреем Андреевичем на темы, затрагивающие его интересы, было тяжело. Я это понял давным-давно, когда он торговал компьютерами. Было очень неловко возвращать ему выгодно купленную и оказавшуюся бракованной микросхему памяти. Я думал, что ему также неловко окажется её принимать, но ошибся. Он небрежно бросил микросхему в ящик стола и из него же достал и отдал мне деньги...
Один умный знакомый, расслабленный банной атмосферой, как-то поделился при мне с Андреем Андреевичем по-приятельски: "Нашел я всё-таки в столице принтер, который надеялся у тебя купить за двести десять долларов". - "Да? И я бы тебе за столько продал". - "Но ты же продавал за двести пятьдесят!" - "А ты не просил за двести десять".
Надо было видеть удивлённое выражение лица незадачливого покупателя. Он был на двенадцать лет старше нас, много лет проработал в нашем институте, заслуженно стал доктором и профессором, хорошо играл на аккордеоне и имел единственный, на мой взгляд, недостаток - национальность. После этого разговора я посчитал, что он достаточно обрусел.
Говорить с Андреем Андреевичем можно было, когда он не закрыт. То есть когда что-то нужно ему самому, или когда он расслабился. В другое время вместо товарищеских интонаций услышишь холодный, неприятный и недовольный голос чужого человека, у которого много дел и нет времени на пустяки.
В части алкоголя Андрей Андреевич был из культурно пьющих - свою меру знал. Всегда за рулем, не отказывался от пары стопок по случаю дня рождения товарища, и сам непременно любил отметить разные события своей жизни. И даже без повода любил угостить банную компанию напитками, образующимися у него после многочисленных корпоративов, презентаций и заграничных вояжей.
Алкоголь за рулём ему сходил с рук благодаря корочкам депутата областного собрания и наглому разговору, когда останавливали. Один раз его тормознули зимой, когда корочки уже не защищали, но и тут он вывернулся. Дуть отказался, потребовал везти себя на освидетельствование. Пока гаишники неспешно закруглялись с дежурством, Андрей Андреевич приседал на морозе около машины. В диспансере, куда его привезли час спустя, опытная медсестра, обиженная за дочь-школьницу, купившую в его магазине плохой компьютер, дважды брала у него кровь и очень расстроилась результату - до наказания не хватило одной сотой промили.
Для родственников и знакомых выпивошная бравада Андрея была плохим примером. И если мои ровесники за рулём в такой ситуации только попадали на деньги - я знаю троих, да и сам мог попасть в их число, пока не запретил себе алкоголь, - то с молодежью случалась беда. Одна девочка, например, отметив день рождения, убила машиной сельского паренька, шедшего в клуб по дорожной обочине.
Что касается Зины, то распаренный и принявший на грудь Андрей Андреевич вспоминал о ней несколько раз. Мне даже показалось, что поначалу он сдерживал себя от поездки к ней. Зина, в свою очередь, не решилась приехать, и постепенно расстояние и время успокоили его желания. Вокруг него крутилось слишком много дел и людей, чтобы так долго помнить о нескладных отношениях.
Иногда я сомневался, не повлиял ли своим разговором на решение Зины не приезжать, и правильно ли это решение. И просто смутился, когда ходившие ещё при живой жене Андрея Андреевича слухи об овдовевшей блондинке, ставшей его заместителем и активной проводницей всех проектов, перестали быть слухами. Вдова обязательно должна быть на юбилее, и, если верно то, что о ней рассказывают, - вместе с ним. Я хотел это видеть.
К юбиляру мы выдвинулись дружной компанией, на двух машинах, с костяными шахматами, выбранными в подарок из разных бесполезных вещей подходящей нам цены. На шахматы приклеили выгравированную табличку с четверостишием про друзей и институт, сложенным местным поэтом, - получилось скромно и со вкусом.
Загородный комплекс Андрея Андреевича располагался в сосновом бору на берегу широкой и неглубокой реки с быстрым течением; если неделю летом не было дождей, то речку можно было перейти вброд. Раньше тут был район пионерских лагерей. Если смотреть от деревни вверх по течению, первым за полем был лагерь, который приобрёл Андрей Андреевич. Дальше были видны столовая и как будто карабкающиеся по прибавляющему в высоте берегу синие щитовые домики соседнего бюджетного лагеря. Областная власть не бросала его, выделяя деньги на текущий ремонт, и лагерь принимал детей во все даже самые тяжелые годы, оставаясь типовым примером бытового обустройства советского детского загородного отдыха. Изгибающаяся змейкой река, не успев сомкнуть берега, скрывалась за этим лагерем в тёмном лесу, который как будто поднимался неровными ступеньками к обычно низкому облачному небу. Или, точнее, - лес спускался ступеньками от горизонта, и в тот момент, когда глаза начинали отличать среди его тёмной массы контуры и тени деревьев, отпускал от себя речку, весёлой змейкой несущей быстрые воды.
Лагерь Андрея Андреевича был устроен капитально: котельная, столовая, жилой трёхэтажный корпус, различные хозяйственные строения - всё выглядело солидно, хотя и требовало ремонта. Перестройку новый хозяин начал с отделки помещений жилого корпуса и строительства бани.
Баню ему построили по образцу какой-то сибирской, в которой ему довелось бывать. В центре бани был отделанный мозаикой зал с бассейном, японскими бочками и джакузи, вокруг которого устроились душевые комнаты, русская, финская и турецкая парные, комната с массажным креслом и зал отдыха с длинным столом, холодильником и караоке. Теперь такие бани-"спа" довольно распространены, но тогда были в нашей провинции редкостью. В период выключения горячей воды в городской бане мы парились у Андрея Андреевича. Возможность побыть на природе компенсировала некоторые недостатки парной. Приезжали мы к нему летними вечерами, когда воздух дышал прохладой остывающей земли и теплом жёлто-красных сосен. Густую окрестную тишину нарушали только пение птиц, детские голоса и противный писк комаров. По лесной дорожке из бани можно было выйти на берег реки, искупаться в быстрой мягкой воде, почувствовать, как задышала кожа, и помечтать о том, где и как надо жить.
Однажды после бани Андрей Андреевич повёл нас на короткую экскурсию по отремонтированному жилому корпусу.
Детские комнаты в нём были устроены по блочному принципу, с санузлом в блоке, с удобной мебелью: деревянными двухъярусными кроватями и встроенными шкафами вместо тумбочек. Комнаты были типовые, на четыре-шесть детей, и, повышенной комфортности, на двоих. Но и в типовых комнатах бытовые условия были несопоставимы с теми, какие я помнил по пионерскому опыту и которые практически без изменений сохранились в бюджетном лагере.
Андрей Андреевич ждал одобрительных слов, и нужные слова были сказаны, хотя комнаты для детей оставили в моей душе двойственное впечатление. С одной стороны, в них казалось удобно и комфортно. А с другой, комфорт этот был непривычно чужой. Я никогда не видел западные лагеря отдыха, но подумал, что комнаты в них должны выглядеть похожим образом.
Десять лет лагерь непрерывно обустраивался. В нём появилась гостиница, парковка, пропуска на которую стал выдавать охранник при въезде, двухэтажная избушка на берегу с русской баней и верандой по кругу. В обновлённой столовой стало возможным заказывать еду и напитки, в клубе - проводить лекции и концерты, а за порядком начали следить молодые девушки из "ресэпшэн".
Празднование юбилея хозяина, освященное камерной музыкой, должно было зафиксировать превращение лагеря в полноценный загородный комплекс.
Два охранника на контрольно-пропускном пункте проверили наши приглашения и записали номера машин. Под автостоянку было определено футбольное поле на берегу. За час до концерта оно было заполнено уже на треть.
Знакомой тропинкой, мимо редких сосен и островков нерастаявшего в ямах снега мы поднялись к "ресэпшэн", где нас ещё раз отметили. Затем мы прошли в фойе зрительного зала, где за столом со списками приветливые девушки осторожными вопросами оценивали статус гостей и предлагали соответствующие места. Другие девушки, с подносами, разносили по фойе шампанское, сок и бутерброды. Потягивая напитки и закусывая красной икрой, гости гуляли по остеклённому коридору, от входной двери до раздевалки в тупике, и рассматривали фотографии на стене, запечатлевшие приезжавших сюда знаменитостей и знаковые мероприятия фирмы. На многих фото был Андрей Андреевич. Его выделяли блестящие костюмы и характерные признаки резких движений лидера - особенный поворот головы, поднятый подбородок, острый взгляд.
Почти все лица редких пока гостей казались знакомыми. Некоторые имена позабылись, и, здороваясь и читая по глазам неузнанность, самые смелые и весёлые представлялись: "А я Олег Горбачёв!"
Несколько раз к девушкам в фойе подходили две крашеные блондинки, давая негромкие указания. Одна из них должна была быть пассией Андрея Андреевича. Похожие фигуры, причёски и манеры держаться. Одна была в костюме, другая - в платье. Платье больше подходило моменту. В падающем из окон свете оно переливалось знакомым оттенком с искрой, как на одном из костюмов Андрея Андреевича на фотографиях.
Вслед за единственным в нашей компании курильщиком мы вышли на воздух. Перед входом с полукруглыми ступеньками, на асфальтовой площадке нарядный Михаил Михайлович беседовал с профессором, когда-то неудачно покупавшим у Андрея принтер. Скучавшая рядом супруга Михаила Михайловича с удовольствием присоединилась к нашим женщинам. Пробивающееся из-за облаков яркое весеннее солнце поднимало настроение, но не грело. Место было открыто ветру. Снизу, от речки, поднималась сырость. В костюмах было зябко.
Наконец, появился стремительный хозяин в развевающемся на ветру не застёгнутом блестящем пиджаке.
- Очень хорошо, что я вас встретил! - сказал он.
- Прибыли по вашему приказанию, - отрапортовал Михаил Михайлович.
- Вас отметили? Подождите меня пару минут.
Сбегав в "ресэпшэн", он повел нашу делегацию -не меньше пятнадцати человек вместе с женщинами - в сторону верхней опушки, к двум домам-великанам, сложенным из огромных жёлтых бревен.
Дома были двухэтажные. Увеличенная высота этажей, толстые стены, высокое крыльцо, острая крыша. Внутри - холл высотой до крыши. В холле пузатые кожаные диваны и кресла. Широкая деревянная лестница с перилами вела на галерею второго этажа.
- Какие номера свободны? - спросил Андрей Андреевич у женщины в фирменном оранжевом халате.
Люкс и полулюкс на первом этаже оказались заняты, и мы поднялись на второй, где были полулюкс и стандарт, отличающиеся только размером комнат и санузла. В каждом номере была стилизованная деревянная мебель, большие двуспальные кровати, блестящая импортная сантехника, водонагреватель. Ни с чем не сравнимый запах древесины будоражил генную память о доме, в котором достойно жить людям. Дышалось легко, несмотря на сырость из-за слабости отопления - объем помещений с учетом высоты потолков был слишком велик.
Особенно меня поразила ширина брёвен, трещины в которых можно было использовать как полочки. Нигде раньше я не видел таких толстых брёвен.
- Я поставил условие, чтобы строили из самых крупных деревьев, - сказал довольный произведенным впечатлением Андрей Андреевич. - Жалко, друзья, что не всё удалось вам показать, но нам пора. У меня есть вот какое предложение. Желающие могут остаться здесь переночевать; заодно осмотрите всё основательно и расскажете про недостатки - гостиницу только открыли. Свободных мест много - весь второй этаж и одна комната на первом. Так что предлагаю расслабиться и не спешить домой. К тому же завтра - выходной. Проснётесь после банкета в сосновом лесу, с ясной головой - как хорошо! Птичек послушаете. По тропинкам погуляете. Можно заказать баню, пообедать. Сейчас движемся обратно, и я дам команду разместить желающих.
"Хочу, хочу", - пока шли в клуб, внутри шевелился червячок удовольствий, разбуженный опытным искусителем. Банкет и удобная кровать через сто метров. Холодновато, но вдвоём с женой не замёрзнем. А потом - чудесное утро. Тишина. Лес. Баня. Когда ещё так получится?
В "ресэпшэн" Андрея ждала блондинка в платье, убеждавшая в чём-то двух лысых перешучивающихся господ. Заметив хозяина, она подняла руку и призывно пошевелила пальчиками. За ней показались незамужние дочери Андрея, одна из которых очень походила на мать в молодости. Сбоку подошел упитанный девятилетний сын в застёгнутом парадном кремовом костюме, белой рубашке, с галстуком-бабочкой.
Подойдя к стойке, Андрей Андреевич вопрошающе оглянулся. Его предположительная пассия профессионально улыбнулась - всем нам вместе и каждому отдельно. Убедившись, что желавших остаться в гостинице на ночь в наших рядах не нашлось. Андрей Андреевич повёл лысых господ в глубину здания, приобняв по пути дочерей и оставив с ними сына. Следом за ними ушла улыбчивая дама.
Она прошла близко от нас, я успел её рассмотреть. Не красавица и не дурнушка. В меру косметики и украшений. Умные глаза. Спокойный голос. Полная Зинина противоположность. Зина горячая, беспокойная, энергичная. Эта - холодноватая, уверенная, расчётливая. Зина маленькая, кругленькая, упругая. Эта - ростом выше меня, не худышка, но без живота. Одна - жгучая брюнетка с короткой стрижкой. Другая - крашеная блондинка с гривой волос. И моложе Зинаиды. Совсем разные, как ни крути, хотя чем-то неуловимо похожи. Чем?
Я понял, чем они похожи, когда смотрел вслед уплывающей блондинке, - статью. Она шла, держа прямую спину точно, как Зина, уходившая с тётей Асей после маминого юбилея...
Фойе перед актовым залом заполнилось людьми. Прозвенел звонок, как в театре. Открылись двери зала. Шумящий люд неспешно расселся по своим местам. Дали второй звонок. Точно в назначенное время прозвенел третий, и на ярко освещённую сцену вышел юбиляр.
Андрей Андреевич поприветствовал собравшихся в зале и рассказал, что фирма "ТриАсофт" всегда поддерживала и поддерживает даровитую областную молодёжь - в том числе, тех юных музыкантов, которые имели возможность накануне участвовать в мастер-классе одного из лучших камерных оркестров страны. Он представил заменявшего Спивакова дирижёра оркестра и поблагодарил его от своего имени и от имени присутствующего здесь заместителя губернатора за бескорыстную помощь детским талантам. Дирижёр поклонился под аплодисменты и взмахом палочки пригласил на сцену музыкантов. Ведущие - взрослая девушка в классической белой блузке и чёрной юбке и щекастый сын юбиляра - объявили первый номер. В зале приглушили свет, выделив сцену, и быстрые смычки забегали по струнам, наполняя гулкий зал завораживающими волнами божественно простой музыки.
Живой звук, хорошая акустика, мастерство исполнителей и общий благостный настрой зала трогали душевные струнки; концерт слушался на одном дыхании и пролетел без перерыва.
Оправдался и ход с мальчиком. Пару раз запнувшись на особенно трудных иностранных словах, он не стушевался и, радуя отца, расположившегося в первом ряду, звонко и уверенно объявлял увертюры, сонаты и арии.
Бонусом зрителям были пародии кудрявого ужимистого скрипача, на которые живо реагировали сидящие в углу сцены два его соседа, высоколобый спокойный очкарик с квадратным русским подбородком и шатенка в чёрном платье с короткими рукавами. Жена несколько раз пихала меня в бок, думая, что я не вижу, как смычок весёлого Лёвы ходит будто сам собой, а его владелец перемигивается, кивает на дирижёра, когда тот отворачивается, и повторяет округлившимися бегающими глазами и поднятием плеч движения дирижёрской палочки. И какие рожи он строит, передразнивая вдохновение и заставляя улыбаться и скрипачей, и наблюдающих за пересмешниками зрителей.
Когда включили верхний свет, на сцену вновь поднялся юбиляр. Довольно шевеля усами, он поблагодарил музыкантов и присутствующих за оказанную ему честь и пригласил всех на банкет.
Банкет организовали в соседнем здании, в столовой - большом белом помещении с прямоугольными колоннами, поддерживающими потолок, кажущийся после актового зала низким. Вокруг колон, окон и вдоль стен были развешаны гирлянды цветных воздушных шаров. Четвёртую часть столовой занимала кухня. На её ближней ко входу глухой стене, ниже воздушных шариков, замерли на ватмане разноцветные блестящие буквы поздравления с днем рождения. У стены, под поздравлением, на небольшой эстраде стояли усилитель, высокие колонки, синтезатор и пара компьютерных стульев.
Разбитной тамада в чёрном костюме и белой рубашке с широким воротником и расстёгнутыми верхними пуговицами прохаживался с микрофоном около эстрады, приглашал равномерно распределяться по залу и подсказывал, где брать еду и напитки.
Банкет был устроен по образцу фуршета и шведского стола вместе взятых. Около импровизированной эстрады была оставлена небольшая площадка для выступлений. Остальную площадь зала занимали длинные ряды составленных вместе столов с белыми скатертями. В центре столов стояли блюда с салатами, закусками и фруктами. На краях - приборы: большая и маленькая тарелки, фужер, бокал, рюмка. Алкоголь располагался на отдельных столиках у стены. Там же дальше в ряд стояли металлические прилавки с горячими вторыми блюдами, титаны с кипятком, столики с выпечкой и чистой посудой.
Давно замечено, что на природе и после ублажения искусством просыпается здоровый аппетит. А тут сошлись оба эти обстоятельства. Чувство голода ещё больше обострилось от вида закусок и запахов мяса, огурцов и помидоров, картофельного пюре, риса, куриных котлет, рыбы, грибных подливок и многого другого, что хотелось срочно съесть.
Наша компания, потеряв Михаила Михайловича, стоя жевала за вторым от двери рядом столов, неподалёку от столика с винами и крепкими напитками и прилавков с горячим. Близость раздачи оказалась недостатком. Она заставляла жён сторожить наши места. Стоило отойти с тарелкой за едой или напитками, как непременно кто-то пытался вклиниться на освободившееся место. Пытались к нам присоседиться и музыканты - удалось только кудрявому Лёве, ловко пристроившему к своей тарелке еще и тарелку скрипачки. Впрочем, за нашим столом они быстро разочаровались и переместились за соседний, на котором ещё оставались бутерброды с икрой.
Зато у нас оказалась замечательная наблюдательная позиция.
Мы видели и всех наших знакомых, и важных особ, и могли разглядеть всех тостующих.
Видели Михаила Михайловича - ближе к центру зала, в компании руководителей из холдинга Андрея Андреевича, когда-то работавших в институте.
Видели именинника, который активно перемещался между тамадой, раздачей еды и тремя центральными столами. У первого стола стояли его блондинка, дети и люди в фирменных оранжевых курточках загородного лагеря - воспитатели, которых здесь называли экспертами. За вторым - представители областной и поселковой власти и присоединившиеся к ним ректор и два проректора местных институтов, с недавних пор именуемых университетами и академией. За третьим - лощёные столичные господа, демократично пустившие к себе своих одноплеменников: нашего профессора-гармониста и дирижёра оркестра с двумя солистами.
Тамада уверенно вёл вечер, останавливаясь на основных вехах деятельности юбиляра и вызывая для поздравлений соответствующих вехам людей.
Андрея Андреевича поздравили представители губернатора и мэра, отметившие заслуги человека в программе компьютеризации школ области.
Раскрасневшийся руководитель местной администрации поговорил о человеческих качествах именинника, вспомнив о свадьбе своей дочери, прошедшей здесь же месяц назад.
Несколько слов сказал дирижёр, после чего наевшиеся музыканты потихоньку ушли.
Эксперты устроили небольшой капустник со стихами и танцем во здравие президента своей загородной страны.
Столичные господа, оказавшиеся крупными бизнесменами рынка компьютерного оборудования и информационных технологий, говорили коротко и негромко, - что-то про хватку и удачу.
После них к микрофону вышла старшая дочь юбиляра с мужем - менеджером крупной московской компании. Её худой и бледный от близости рыночных воротил супруг скованно пожелал тестю всяких благ и пообещал постараться с внуком, вызвав одобрительный гул. Андрей Андреевич обнялся с ним и с дочкой и, перекрикивая зал, сказал несколько добрых слов о молодых.
Наконец, мероприятие прошло свою кульминацию. Многие из насытившихся и выпивших гостей потеряли его нить и беспорядочно перемещались от стола к столу, на улицу и обратно, собирались кучками в углах зала и на улице. Стало шумно. Выступающих продолжали слушать и слышать только за близкими к эстраде столами. К микрофону выстроилась редкая очередь желающих вручить подарки и откланяться. Некоторые продолжали есть. Кто-то - пробовать напитки. Тарелки на столах осиротели, на белых скатертях появились пятна от красного вина и жёлтого сока. На полу - раздавленные остатки салата.
Трезвому смотреть на это было утомительно. Неинтересно было видеть, как лица на глазах становятся всё более бессмысленными, и как их обладателям весело от всяких несмешных пустяков. Неинтересны были нескончаемые разговоры ни о чём.
А ещё утомляла общая навалившаяся усталость, похожая на состояние опьянения. Эта усталость появлялась у меня на подобных мероприятиях, стоило на них задержаться. То ли от переедания, то ли от влияния помутневшего сознания окружающих, но меня словно захватывало психическое состояние пьяниц, пробуждая хранящиеся на всякий случай воспоминания о том, когда и я пил.
Подошёл Михаил Михайлович и стал спрашивать, какой коньяк или виски ему надо ещё попробовать. Вроде бы самое дорогое и обсуждаемое он пил, но вдруг что-то упустил? Выяснив, что за нашим столом в этом вопросе лучше него никто не разбирается, он успокоился и начал организовывать нас на поздравления. Михаил Михайлович хорошо покушал, выпил, и теперь ему захотелось не просто подарить юбиляру наши шахматы, а красиво выступить. Причем так, как он любил, то есть привлечь общее внимание, а не уподобляться серой массе очередников, говорящих дежурные слова. Не встретив возражений, он пошел к тамаде, отозвал того в сторону и объяснил ему на ухо, чего хочет.
- Вовремя сходил, - довольно сообщил вернувшийся Михаил Михайлович. - Они уже планируют закругляться. Пойдём ближе к микрофону.
- Дамы и господа, прошу минуту внимания, - сказал тамада, глядя, как мы подходим. - Многие в этом зале не знают о ещё одной грани таланта Андрея Андреевича. На его визитке написано - кандидат технических наук. Свой трудовой путь он начинал в военном институте, из которого вышла целая плеяда учёных и руководителей. Для поздравления юбиляра от имени учёных передаю слово известному человеку, доктору наук, профессору!
- Я извиняюсь, - сказал Михаил Михайлович, взяв микрофон. - Я прошу подойти сюда всех людей, работавших и работающих в нашем институте.
Не дожидаясь, он стал вызывать, кого видел: и тех, с кем сегодня выпивал, и упирающихся женщин, и уже откланявшегося профессора из Москвы, которого заставил раздеться. Подошедшие на зов окликали других, и скоро возле эстрады случилась сутолока, которую пришлось упорядочивать.
Нас выстроили шеренгой так, чтобы всех было видно. Пока мы собирались и строились, общий шум стих. Оставшиеся гости заинтересовались происходящим.
Михаил Михайлович, вооружённый микрофоном, отошел чуть в сторону и встал перед нами, как полководец перед шеренгой солдат. Его широкий галстук с ослабленным узлом съехал в сторону, рубашка обтянула надувшийся живот, готовясь вылезти из брюк. Глаза вдохновенно горели.
- Андрей Андреевич скромничает и говорит, что он теперь не учёный, и что от того времени осталась только надпись на его визитке, - заговорил Михаил Михайлович, уловив волну общего внимания. - Он немного лукавит. И он немного тоскует, потому что постоянно интересуется, что у нас нового, что мы сделали и чего добились.
- Я хочу сказать, что он был настоящим учёным. И не простым учёным, а военным учёным. Настоящим патриотом нашей родины. Таким же, как все собравшиеся здесь его товарищи. Как говорит генерал - начальник нашего института - жизнь за патриотами.
- Я хочу сказать, что каждому из нас, кто сюда вышел, посчастливилось работать на Родину, и эта работа помогла сложиться нашей жизни, как бы мы к этому не относились. Прошедшие школу нашего института в жизни не теряются. Наглядный тому пример - Андрей Андреевич, президент компьютерной страны, заботливый отец, друг детских талантов.
- Я поднимаю тост за наш краснознаменный институт, за его славных представителей, за Андрея Андреевича!
- Два раза коротко, третий протяжно! - Михаил Михайлович покраснел, надулся и, не замечая, что рубашка всё-таки вылезла из брюк, громче всех нас, подхвативших его усилие солдат, прокричал. - Ура! Ура! Ура-а!
После тоста довольный Андрей Андреевич долго жал ему руки, потом обошел всю нашу когорту.
Пожав руку юбиляра, я почувствовал, что нас внимательно рассматривают. Взгляд был женский, такой взгляд не спутаешь с другим.
Улыбаясь и хлопая в ладоши, на нас смотрела румяная блондинка Андрея Андреевича. Она стояла вместе с его детьми под светильником и была хорошо видна. Платье, плотно облегающее грудь, подрагивало в такт движений рук, переливалось на свету и, казалось, испускает из себя серебряные искорки.
Чего она хочет от него? Неужели любит?
Я попытался представить на её месте Зину и не смог. Зина не вписывалась в этот интерьер. А вот блондинка подходила. В меру красивая. В меру спокойная. В меру уверенная в себе. Скорее всего, расчётливая. Наверное, умеющая любить. Лучшая пара для Андрея Андреевича. Можно было порадоваться за него. И за неё, заодно, тоже.
Не знаю, почему - то ли меня смутил её довольно пристальный взгляд, то ли надоел показушный налёт во многом, что я здесь видел - но радоваться за них мне не хотелось.
Радоваться не хотелось, но кто-то внутри меня всё равно заставлял радоваться. Словно намечавшаяся беда прошла стороной. Я решил уступить чувствам и порадовался. За Зину.
Совесть (17)
Александр Петрович тем временем пережил свое неудавшееся увольнение. Он, конечно, продолжал ворчать за свои обиды и на начальника отдела, припрятавшего его заявление, и на Михаила Михайловича, поливавшего его за глаза, - но без дрожи губ и натянутого нерва. Вечерами он читал библию, и когда мы гуляли по набережной, цитировал стихи, которые его захватили.
"Берегитесь лжепророков, которые приходят к вам в овечьей одежде, а внутри суть волки хищные. По плодам их узнаете их... Не может дерево доброе приносить плоды худые, ни дерево худое приносить плоды добрые... Итак по плодам их узнаете их" (От Матфея 7: 15-20).
Они с женой переехали в новый дом около реки, до работы ему было полчаса ходу. По утрам он делал небольшой крюк, выходя на набережную. Он говорил, что прогулка помогает продышаться. Таких постоянных гуляк из института было человек десять, все - пенсионеры, проработавшие тут всю жизнь и часто поминавшие людей, которых я не знал. Александр Петрович со своими обидами был среди них не одинок. Каждый хотя бы раз при мне подтрунивал над собой и над начальниками, заставляющими идти туда, не знаю, куда, и делать то, не знаю, что. И всё-таки они продолжали ходить на работу - и по привычке, и понимая в глубине души и с высоты собственного опыта мелкость рабочих забот.
Старики подходили к центру набережной с разных сторон, чтобы постоять вместе около суровых голубых елей, на наклонённых и засохших после урагана верхушках которых любили сидеть вороны, чтобы поговорить и посмотреть на прогуливающихся под деревьями в ожидании хлеба уток, сильно расплодившихся и переставших улетать на зиму.
Пятьдесят лет назад, когда переведённый в город институт занял дом на набережной, сотрудники за несколько субботников засадили голый берег реки деревьями, которые выросли до высоты пятиэтажного дома, образовав тенистый сквер. Среди его устроителей были, должно быть, почитатели северной столицы. Высотой и густотой деревьев, краснокирпичной аллеей, скульптурами зверей и фонтаном сквер напоминает Летний сад в миниатюре. Правда, нет у него кованой ограды, которая всегда может быть закрыта и на которой опять скоро могут написать, как до революции: "Вход собакам и нижним чинам запрещён".
На набережной всегда хорошо, особенно поздней весной, когда цветут прижившиеся южные гости - похожие на крепких мужичков многоствольные каштаны, рассаженные вдоль реки между Старым и Новым мостами. Белые пирамидки их цветков, окружённые набравшими силу крупными узорчатыми нежно-зелёными листьями, лучше всего убеждают в окончательном возрождении природы.
Как и обещал начальник отдела, дёргать Александра Петровича перестали. Целыми днями он сидел за столом, совершенствуя свою расчётную методику, чтобы сделать её максимально простой и понятной. Иногда ему приходилось отвлекаться от методики и ехать на измерения - на полигон, расположенный на городской окраине. Работа на полигоне включала физический труд, связанный с подготовкой объектов к измерениям, и разную другую работу на свежем воздухе. Мне казалось, что в его годы она для него уже тяжела. А он отвечал, посмеиваясь, что ему даже нравится быть на болоте и среди берёзок, а когда холодно, спасают валенки, фуфайка и печурка в укрытии. Что он столько перемерил всяких объектов, что нам и не снилось. Что его руки работы не боятся. И гордо показывал крестьянские ладони с толстыми пальцами.
Впрочем, несмотря на браваду, после измерений Александр Петрович заметно уставал. А руки у него были хоть и крупные, но с морщинистой увядающей кожей.
У меня есть фотография, на которой Александр Петрович в фуфайке, рядом с серебристой моделью самолета, на болотистом поле, граничащем с подрубленной прямой линией березовой рощей и холодным небом. Левой рукой он поддерживает модель, уже подвешенную, но еще не поднятую на высоту. В правой руке держит снятый обтекатель антенны. Седой вихор на его виске выбился из-под кожаной фуражки и закудрявился на ветру. Густые брови тронуты сединой. Маленькие глаза полуприкрыты веками. Порозовевшие нос картошкой, раздвинутые улыбкой щеки, выбритый подбородок, крупные прижатые уши - ему хорошо, он здоров и улыбается. За ним - поле с островком старого снега среди сухой на вид светло-коричневой и седой болотной травы. За полем - густые ряды голых берёз, косо уходящие вдаль, над которыми из-под взволнованных облаков молочного цвета проглядывают нежно-голубые проталины...
Крестьянская натура Александра Петровича отдыхала за городом. Он был грибником и ягодником, собирал сосновые почки и лечебные травы. Когда они с супругой были моложе, то любили компании и пикники на природе. Перед пенсией они взяли участок в садовом товариществе и с весны до осени проводили там почти все свои выходные. Александр Петрович рассказывал нам про работу на земле и про свои теплицы и грядки. Руки, как он говорил, помнили лопату. Машины у него не было. На дачу он ездил на автобусах, которые с каждым годом либеральных реформ ходили всё реже и набивались всё плотнее. Нагружал себя намного сильнее, чем на наших измерениях. "В гроб кладут краше", - говорила общая знакомая, встретив его воскресным вечером измождённого, с рюкзаком за плечами, еле двигающего ногами.
Пару сезонов с помощью деревенского запойного плотника Александр Петрович собирал щитовой домик, купленный по случаю и пролежавший семь лет после покупки в ангаре на полигоне. Осенью он сажал кусты и деревья, мечтая о саде. Мечта исполнялась плохо, потому что с саженцами обманывали, хотя куда только он за ними не ездил. Я тоже поучаствовал в одной из его поездок к очередному мичуринцу, километров за пятьдесят от города.
В конце августа, когда ко мне приезжал отец, мы заезжали с ним на участок Александра Петровича. Хозяин угощал нас последними пупырчатыми огурцами и зеленью, показывал бочки с водой и старую металлическую ванну на ножках, которая пригодилась ему и для полива, и для купаний гостьи, шестилетней внучатой племянницы. Эту ванну из своей квартиры я отвёз на его участок, когда купил новую чугунную.
Он показал домик, который наконец-то обрёл завершённый вид - обшитый пластиком, с крылечком, двумя застеклёнными окнами, крышей под рубероидом. Комната внутри дома была оклеена обоями. В ней стояли старый диван и кровать с парой стульев, привезенные из города. Было где готовить и подогреть еду - газовый баллон и плитка в доме, печурка и мангал на улице. В тени домика на улице стояла совсем уж древняя железная кровать, с досками на продавленной панцирной сетке. Если прилечь на доски и всмотреться в небо, по которому никогда не повторяющимся манером плывут и плывут облака и тучи, в пять минут можно забыть, где ты и зачем, зато вспомнить, кто ты, представив себя вольным человеком на свободной земле...
Ещё хозяин показал нам две самодельные теплички из осинок, запирающийся контейнер, приспособленный под сарайчик, грядки с клубникой, овощами и травой, увядающие картофельные стебли, белые кочаны капусты размером в два кулака, невысокие яблоньки, две из которых начали плодоносить, кусты смородины и малины, усыпанную ягодами черноплодную рябину и иргу. Его шесть соток были на окраине кооператива. До леса по улице оставались два участка и широкая канава, за которой уже начинался жидкий подлесок. Из леса Александр Петрович приносил осинки и сосенки, которые шли на теплички и туалет. В дальнем углу участка, около туалета, похожего на часового с крышей-фуражкой, они особенно разговорились с отцом. Хозяин показывал отцу руки, рассказывая, как строил сооружение. Отец тоже вспомнил, как в своё время воздвиг деревянный туалет в бабушкином доме. И как его туалет пережил дом. Дом снесли, а туалет стоял среди строительного мусора.
Дачные домики в районе участка Александра Петровича все были маленькие, не отбирающие у людей землю. И заборы между ними были редкостью. Эти неогороженность и простота устройства на земле органично сочетались с невидной местной природой. С неказистым лесочком, из которого Александр Петрович тягал брёвнышки. С болотистым полем, по которому уходил вдаль просёлок. С соседней деревней с некрасивым названием. С небом над головой, которое казалось низким приехавшему из южных широт отцу.
Ветер понемногу нагонял на нас дождевые облака, но дул в правильном направлении, унося в сторону запахи близкой городской свалки. Дышалось полной грудью. Пахло лесом, древесной стружкой и шашлычным дымом с соседней улицы. Александр Петрович собирал рюкзак, довольный, что сегодня его подвезут. Нашедший с ним общий язык отец что-то рассказывал. Я смотрел на темнеющие облака. Хорошо было. Спокойно. Как будто вчера...
В тот год Александра Петровича особенно тянуло разговаривать на высокие темы. Пытаясь забыть об обидах и денежных упущениях, он переживал волну примирения с миром и поиска жизненных смыслов в церковной литературе.
Я читал старые стихи Александра Петровича, написанные под подобным настроением. Хотя он ими гордился, мне они не нравились. Часто употребляемые "Отче наш", "Богородица-заступница", "Господь мой" были навязанными, не его. Они казались отголоском каких-то детских его воспоминаний, когда слушают и слышат, не вдумываясь.
Теперь он снова говорил чужими голосами, считая, что должен повторить открывшееся ему, чтобы оно открылось другим. Но никак внятно не мог объяснить своего открытия. И нервничал из-за моего непонимания.
Наверное, я бы мог его не расстраивать, если бы меньше думал о себе. Но тогда мне было обидно, что три года воздержания от алкоголя, определённые умниками на полное исчезновение алкогольных следов в голове, прошли, а во мне ничего не переменялось. Вроде бы должна была уже разрушиться преграда между моим сознанием и подсознанием, и стать доступными возможности бессознательного, увеличивающие способности человека не на порядок, не в тысячу и даже не в миллион, а много больше.
Что это за возможности? Где они? В чём проявляются?
Я не стал умнее. Как не предвидел будущее, так и не предвижу. Память моя не улучшилась. Видеть насквозь не научился. Знать, что у человека на уме, не могу, как и раньше. Может быть, улучшилась наблюдательность. Но она всегда была моей сильной чертой. Возможно, к ней добавилась толика критичного восприятия, но это скорее благодаря книгам, которые после длительного перерыва я опять читал все подряд...
В то мелкое, что говорил Александр Петрович, мне не хотелось даже вслушиваться. Неужели не понятно, что все книги написаны людьми, а люди ошибаются. Чем меньше они ошибаются, тем лучше получается книга. Но и в самой лучшей всегда будут ошибки, даже если они не заложены туда злым умыслом. Хочет увлекающийся Александр Петрович видеть в книге истину - его дело, но зачем навязывать своё мнение другим?
Вот найдёт он созвучное своему настроению: "Царство Моё не от мира сего", - и, полагая это откровением, обижается, что я так не считаю. А как я могу с ним согласиться, если в другом месте написано: "...да будет воля Твоя и на земле, как на небе" (От Матфея 6: 10)?
На утренних прогулках он стал жаловаться, что устает на даче и целую неделю потом отсыпается. Ложится спать всё раньше: и в десять вечера, и в половину десятого, и в девять, - а встаёт, как будто ложился в полночь или позднее.
Давно уже была осень, начинались дожди, день стал заметно короче, душа наполнялась предзимней грустью и хотела слушать одну себя. Так и подмывало ему ответить: "Отдыхайте уже, Александр Петрович. Кто вас заставляет тянуть дачу? Или увольтесь. Собирались же". Хорошо, что не сказал, а только подумал. Но и этого не стоило делать. Потому что он как будто прочитал мои мысли и стал пересказывать то, что я от него уже много раз слышал.
"Никакая власть, кроме советской, не дала бы босому парню из деревни возможность получить бесплатное образование, любимую работу, заиметь семью, квартиру и гарантированный уровень жизни, - убеждал меня Александр Петрович, как будто я при этой власти не жил и ему не верил. - Эта власть ещё бы постояла, если бы не искушение деньгами. Мы ведь как думали: нам всё от коммунизма останется, а еще и денег добавят - нас на этом купили. Ведь как учили рассуждать? Вот мы с женой всю жизнь честно проработали, а что получили? Двухкомнатную квартиру - благодаря моей болезни. Для троих хорошо, но четверым мало, - как второго ребенка заводить? На красивую румынскую стенку тесть денег дал. Он горным инженером работал. У него денежки водились. И на машину денег предлагал. Я отказался. На что её буду содержать? Зарплата моя была сто пять рублей. Двести - это уже в перестройку. Два раза получал пятьдесят рублей премии за изобретения. Ещё пять раз по пятнадцать рублей за рационализаторские предложения. Вот и все мои доходы... Зато раньше на пенсию можно было прожить. А теперь я не проживу. И всё бесплатное у нас отобрали. Но ничего. В сравнении с другими стариками у нас с женой пока всё хорошо. Поработаем еще. Квартиру вот с бабушкой поменяли. Получилось у неё на старости лет пожить в хорошей квартирке с большой кухней".
Настал день, в который Александру Петровичу особенно плохо дышалось, а после обеда он вдруг не смог встать из-за своего стола. Его сердце колотилось чаще обычного. На бледном лице живым казался один нос, на котором блестели мелкие капельки пота. Подошедшая на рабочее место медсестра намерила высокое давление и посоветовала вызвать "Скорую" или самим отвезти его в больницу. Александр Петрович не хотел, просился домой. Но его супруга была на работе, а работала она далеко. Оставить деда дома без присмотра?
В больничном приёмном покое с обшарпанными стенами и потолком была очередь. Пришлось пристроить побелевшего и позеленевшего Александра Петровича третьим на кушетку, где он почти час дожидался, прислонившись спиной к стене, дрожа и закрыв от слабости глаза, пока его определят, наконец, на больничный кошт.
Через пять дней я его навестил. Больница показалась проходным двором. Меня никто не остановил, пока я искал отделение и этаж, где он лежал. Дежурных на этажах я не увидел. В синих больничных халатах по коридорам гуляли мужчины и женщины. Александр Петрович лежал в палате на койке и читал. Увидев меня, сел и снял очки. Рассказал, что ему осталось пять капельниц, и посетовал, что пьёт сильные лекарства от аритмии, которые могут повредить лёгким, и что надо бы об этом поговорить с участковым, когда он выпишется из больницы. Показал "Новый завет" в гибкой синей обложке с крестиком - из той серии, что распространяют сектанты. Не удержавшись, прочитал мне на прощание: "Не заботьтесь для души вашей, что вам есть и что пить, ни для тела вашего, во что одеться... Ищите же прежде Царства Божия и правды Его, и это всё приложится вам" (От Матфея 6: 25-33).
Как странно и радостно было услышать мне эти слова от человека, который ещё недавно рассказывал, что ему не прожить на пенсию. Последнее время почти каждый день и от разных людей - теперь вот и от Александра Петровича - я получал подтверждения правильности переменяющегося во мне представления о мироустройстве, как будто тяжёлая внутренняя работа, мучившая меня, начинала приносить результат. Результат был странным и не таким, какой я ожидал. Вместо прибавки ума, интеллекта и разных способностей мне очень чётко представилась модель мира с творцом и вседержителем, разговаривающим с людьми языком жизненных обстоятельств. Образное представление модели пришло во сне. Она была проста и наглядна.
С этой моделью проявился и обрёл смысл поток мыслей, проходящих через меня. Я почувствовал, что могу работать с любой из них, если захочу. Я понял, что это не моя заслуга. Просто я поверил чувству, которое всегда было во мне, и восстановил связь, без которой был жалок. Я понял, что неправильно представлял себе те стомиллионные возможности, про которые читал и на обладание которыми надеялся. Они не принадлежат мне. Они во мне и вне меня одновременно. Но я знаю, что они есть, и что они со мной и помогают мне, когда я слушаю совесть. А когда не слушаю, то они не со мной и не могут помочь.
Я пытался представить себе сто миллионов таких, как я - целая страна, готовая помогать каждому человеку! Почему мы отказываемся от этой помощи? Зачем заглушаем религиозное чувство? Всё равно оно неистребимо, а веры лишаемся, и связи у нас нет, и нет нам помощи, и рассчитывать можем на одних себя. Зачем мы боимся самостоятельно думать и доверяем своё чувство посредникам? Все равно никто не сделает за нас нашу работу, а веры лишаемся, и связи у нас нет, и нет нам надёжной помощи. Зачем нам гордыня, зачем лукаво мудрствуем, зачем считаем себя лучше других и обманываемся? Всё это пойдёт прахом, а веры лишаемся, и связи у нас нет, и уж точно никто нам не поможет. Казалось бы, как просто, а каждый раз забываем и ждём, чтобы нам об этом напомнили.
Сколько раз я видел, как Михаил Михайлович, обдумывая несколько дел одновременно, заговаривается. Ещё не закончим обсуждать одно, а он уже говорит о другом. Ему понятно, а его - нет. Голова его быстра и точна, он способнее меня и многих, а каков результат? Крутится в ней поток одних и тех же мыслей, без веры, без доверия людям, и что крутится, то и получается - пшик. А, казалось бы, так просто: доверься совести, - и не надо будет выискивать, подслушивать и подсматривать у других, само всё придёт. Правда, гордыню придется поумерить. И телесных удовольствий не искать. Без этого никак.
Андрей Андреевич ещё лучше. Всё в его руках горит, много чего понаделал, а зачем? Как-то так получается, что больше для себя понаделал.
Эти двое - яркий пример хитрецов, готовых обмануть всех, включая себя, ради призрачной выгоды.
Они сильные. Они призваны вести за собой других. Но всю жизнь ищут правильное направление и не находят его. Их природа такова, что они не могут ничего не делать. И они делают. Так, как получается. То есть плохо. Другим они часто закрывают дорогу, вместо того, чтобы повести за собой. Они думают, что поступают так по своей воле и из только им понятной цели. Они не видят, что их цель ложная, что их используют точно так же, как они используют других.
Почему так происходит? Потому что им не нравится модель мира с творцом и вседержителем. Потому что они сомневаются в силе совести. Потому что думают, что выбирают и что свободны в своем выборе, не видя, что выбирают из того немногого, что им оставили хитрецы.
Они понимают свободу так, как им сказали, и как им понравилось. Раз ты свободен, значит, стремись, чтобы всё вертелось вокруг тебя. Потому что нет другого понимания мира, если отказаться от творца. Либо все мы едины и связаны и занимаем определённое место вокруг него, либо все мы разделены и стремимся, чтобы другие крутились вокруг нас.
Михаил Михайлович скрытен. Его, конечно, выдают дела, но к ним ещё нужно присмотреться и в них разобраться - на это надо время. Андрей Андреевич в этом смысле более уязвим. Ещё десять лет назад он выдал себя в интервью столичному журналу.
"Что же, Вы не любите наше государство?" - спросил его корреспондент, когда Андрей Андреевич пожаловался, что его хотят привлечь за мошенничество, связанное с помощью уходящим в декрет сотрудницам получать максимальные страховые выплаты.
"Родину я люблю. Я не люблю существующую систему законов. Меня кругом зажимают так, что я не могу в таких условиях работать. Когда живёшь, ограничивая себя во всем, то есть ни для других не создаешь ничего, ни для себя не хочешь ничего, тогда можно соблюдать все эти законы. Они просто никакого отношения к твоей жизни не имеют. А если ты хочешь чего-то большего - построить новый дом, заработать денег - невозможно".
"Эти люди, которые пишут законы, - продолжал он. - Я уверен, что умнее этих людей. Почему я должен жить по их законам? Но, с другой стороны, я хочу жить здесь, а не где-нибудь в Америке. Что делать? Вот у меня какая простая теория. Она не моя, конечно, но я её придерживаюсь. Вот есть Андрей Андреевич, он самый главный, и вокруг него всё должно вертеться. Сначала навёл порядок у себя в семье, потом в фирме, у друзей. Ты с ними работаешь, помогаешь, они тебе помогают. Но надо расширять радиус таких оазисов, центров культуры. Когда их будет достаточно много, они начнут смыкаться, перекрываться. А когда накроют всю территорию страны, тогда появится возможность переписать её законы".
"А может ли быть так, чтобы государство и жители перестали быть врагами? Или вас это не интересует?"
"Ну, как не интересует? Но я практик. Я ставлю себе какую-то цель и стараюсь достигать её всеми имеющимися у меня средствами. Я не могу поставить себе цель, чтобы народ и государство перестали быть врагами. Я не буду тратить время на обдумывание таких абстракций. Мне некогда этим заниматься. Моя цель - построить собственный бизнес так, чтобы он не зависел, насколько это возможно, от внешних изменений. Я не могу везде навести порядок. Вся Россия - это далеко от меня, это я не знаю где. Вот область, здесь проще реализовывать. Поэтому я пошел на выборы в Законодательное собрание".
"Как же так, вы говорите о независимости от государства и в то же время хотите встроиться в систему?"
"Я не хочу встраиваться, я хочу поднимать благосостояние окружающих меня людей. Что на самом деле меня удручает? У меня-то всё хорошо, я езжу на хорошей машине, у меня хорошая квартира, у меня хорошая семья. Но вокруг живут люди, от которых я не могу отгородиться. Я выношу мусорное ведро с пустыми бутылками от пива. Так люди залезают в мусорные баки и достают эти бутылки. Мне неприятно, что мой сосед на таком большом расстоянии от меня по достатку. И это во всей России так. Мы же очень сильно отличаемся от развитых стран именно по расстоянию между самыми бедными и самыми богатыми. Я не самый богатый, но самые бедные - они очень далеко от меня, и это меня угнетает, это мне неприятно. И вот что делать? Либо мне опускаться, либо их поднимать. Опускаться я не хочу. Поднять всех за свои деньги никогда не получится. Остаётся заставить делать это государство."
Желания Андрея Андреевича понятны. Первое и главное - написать законы под собственный бизнес. А второе и совестливое - сокращать расстояние между бедными и богатыми. Но второе не сочетается с первым. Это проявление слабости, это у него из другой жизни.
А чего хотят генерал с Михаилом Михайловичем? Ровно того же.
В доверительном разговоре с подчинёнными, тщательно подбирая слова, Михаил Михайлович чётко обозначает свою цель: "Почему я прошу отнестись к моей просьбе со всей ответственностью и душой? Потому что результаты этой работы нужны не мне или вам по-отдельности, и тем более не государству, которое нас бросило и заставляет нас самих зарабатывать себе зарплату. Эти результаты нужны нашему коллективу и делу, которому мы служим. От них зависит, жить дальше нашему комплексу-кормильцу, а значит, и нам вместе с ним, или нет".
Михаил Михайлович не оригинален. Он развивает мысль генерала: "Я не могу изменить систему, значит, я должен заставить её работать на себя."
Хитры их задумки, а не всё получается. Вроде бы многое предусмотрели, а не всё. Хотят сделать по-своему, а делают по чужому, да ещё многое во вред себе. Задумались бы, почему так выходит?
"И хитрили они, и хитрил Аллах, а Аллах - лучший из хитрецов" (Коран 3:47) ...
Так к какой же силе нам прислониться? К земной, за которой тысячелетние отношения рабов и хозяев, толпы и элиты? Или к надмирной, с которой мы связаны с момента появления на свет и которую боимся признать? Первая сила может обеспечить телесные удовольствия и безбедную жизнь. Но требует подчинить ей душу. Вторая ничего не обещает, но ничего и не требует взамен.
Если каждый посчитает себя центром мироздания, то все будут друг другу враги, жизнь окажется войной на уничтожение, а в душе поселится страх. Пример такой жизни не только на Западе, а во многом уже и у нас. Вечный страх вместо радости - зачем?
Как-то сложно пока всё крутилось в голове, и выговариваться получалось "слишком мудрено: То есть и хладно, и темно, что Очень стыдно и грешно". Вот и выздоровевший и соскучившийся по общению Александр Петрович мало понимал из того, что я пытался ему высказать, и отзывался соответственно - на то только, что было созвучно его мыслям.
Во-первых, он решил, что мои размышления сводятся к изобличению Михаила Михайловича, живущего не по совести. Эта тема ему нравилась, и он её увлечённо развивал, улетая в эмпиреях воображения. По накалу эмоций в эти минуты Александр Петрович был как молодой Лермонтов, дописывающий известное стихотворение: "Но есть и божий суд, наперсники разврата! Есть грозный суд: он ждёт; Он не доступен звону злата, И мысли и дела он знает наперед. Тогда напрасно вы прибегнете к злословью: Оно вам не поможет вновь, И вы не смоете всей вашей чёрной кровью Поэта праведную кровь!"
Переждав эмоциональный порыв старика, я намекаю, что ниоткуда не следует, что мы с ним живём по совести. Можно только сказать - стремимся так жить. Это моё замечание он не услышал. У стариков, слух которых ослаб, есть такое умение - слышать только то, что они хотят услышать.
Не знаю, из каких слов, но он вывел, что властвующие обязательно живут лукаво и грешно, а униженные и оскорблённые - непременно по совести. "В лукавую душу не войдёт премудрость, - цитировал он библейских писателей, пытаясь доказывать свои выводы, - и не будет обитать в теле, порабощённом греху, ибо Святый Дух премудрости удалится от лукавства и уклонится от неразумных умствований, и устыдится приближающейся неправды".
Во-вторых, Александр Петрович радовался тому, что разговоры о душе и вере приближают меня к церкви, думая, что это хорошо и по-божески. Атеистически воспитанный и понимающий природу как физик, Александр Петрович бережно хранил детские свои представления о бабушках, рассказывавших ему о православном боге и о божьем доме, которым они считали церковь. Когда он болел, то вспоминал, как маленьким представлял бога с седой бородой, его сына, пострадавшего за людей, ласковую богоматерь, ангелов, похожих на голопопых младенцев, трубящих в трубы воинов-херувимов и отступника сатану с чёрным войском. От этих воспоминаний болезнь как будто отступала, и он искренно, до слёз, благодарил небесных покровителей за то, что они разделяют его страдания.
В церковь он ходил за святой водой, на крещения и отпевания, несколько раз исповедовался. Всё это он считал необходимым для обращения к богу и, как про все прочие необходимые в жизни вещи, полагал крестьянским умом: пусть будет. Он с удовольствием читал библию, находя в книге много объяснений тому, что чувствовал, и тому, что видел. Как многих, его вдохновлял образ Христа в терновом венце, а не "в белом венчике из роз", завораживала мудрость Соломона и схоластика Экклезиаста. Но тема страданий, пожалуй, преобладала. Сейчас я бы сказал, что он готовился.
Подведение земных итогов, подготовка к неведомому пути и почитание мертвых - сильная сторона христианства. Всё это есть и в других религиях, но христианство очень последовательно, многими традициями, словом и обрядовой мощью, направлено на завораживание души в тот критический момент, когда страдания сравниваются с силами человека и начинают их превозмогать.
- Но ведь не только к смерти надо готовиться, - пытался я не соглашаться с Александром Петровичем. - Православный бог - только одна ипостась проявления творца и вседержителя. В части сострадания убогим и больным, поддержки предстающих перед страшным судом - к нему нет вопросов. Но как быть молодым и здоровым? Мне не нравится запрет строить царство божие на земле. Я не хочу верить, что мы пришли сюда, чтобы страдать.
- Если бы все исполняли написанное, то мы жили бы правильно. Почему нет?
- Потому что книга всякую власть признает от бога. Потому что велит почитать господина своего. Потому что её писатели не хотели знать устройства общества без рабов. Записав сказанное: "Князья народов господствуют над ними, и вельможи властвуют ими; но между вами да не будет так...", - нарушителям закона они обещают то, что знают по жизни: "...А кто хочет между вами быть большим, да будет вам слугою; и кто хочет между вами быть первым, да будет вам рабом" (От Матфея 20: 25-27). Если исполнять всё, что написано, так и будем рабов продуцировать. И Вы в глубине души это лучше меня понимаете! Ваши же слова были, я их хорошо помню: "Мы рабы, всю жизнь рабы". А помните, как читали мне Пушкина: "Пиши Марию нам другую, с другим ребёнком на руках"?
- Мы с тобой что угодно можем придумать, но никто наши придумки после нас не вспомнит, - спорил Александр Петрович. - А церковь ничего не придумывает и две тысячи лет стоит. Так за кем правда?
- Я не мешаю церкви. Пусть она и дальше стоит. Я только не хочу ей помогать. У нас вот капитан из института стал священником. Зачем? Я с ним здоровался, знал его жену - она часто присматривала за детьми в песочнице. Теперь она матушка, а он батюшка - учитель жизни. Скучные, серые люди. Неужели я должен у них учиться? Я не против церкви. Я понимаю, что тысячи лет - не шутка. Но у каждого свой путь. Без неё мне до бога ближе.
- Я ведь как рассуждаю. Без бога я не могу понять мир. Ведь "Бог есть Истина" и "Дух Святой -- наставник на всякую истину". Но что такое бог, я в земной жизни не узнаю, потому что "Бога никто никогда не видел". Я могу представить его одним образом, Вы - другим, и оба представления будут верными, если мы верим... Как объяснить человеку сложную вещь? Надо, чтобы он мог её представить. А для этого надо рассказать о ней простыми словами. Так я понимаю суть всех религий. Каждая пытается быть посредником, объясняя религиозное чувство простыми словами, понятными конкретному народу и конкретному времени. А ещё каждая имеет сверхзадачу - объединить народы. Эту задачу властители реализуют по-своему - разделить и подчинить народы. Вот бы церквам объединиться! Тогда ложное мудрствование осыплется, а истина, которая Бог, - останется. Тогда люди понесут Тору, чего не захотели сделать евреи. Поймут страдания так, как понимают их христиане. А на земле попробуют построить царство божье по справедливости и известным из Корана законам - без алкоголя, азартных игр и ростовщичества.
- А предки нас поймут? - спросил Александр Петрович. - В моём роду все православные были. Как я перед ними буду объясняться? С тем, что бог един, творец и вседержитель, я согласен. Но пусть он будет православным.
Когда он сказал про предков и доверие, меня как обожгло. Мы с ним говорили часто, что нас столько раз обманывали последнее время, и так быстро и виртуозно многие научились этому искусству, что непонятно стало, как жить. И довериться опасно - глупцом сегодня надо быть, чтобы доверять, не проверяя. Но разве же всех проверишь? И как жить без доверия? Ведь если никому не верить, то опять все вокруг окажутся врагами, а жизнь - бесконечной войной.
А решение - вот оно и самое простое!
Вот я доверяю жене, родителям, детям, друзьям, Александру Петровичу - почему? Они не беспокоят мою совесть, поэтому какая ещё проверка нужна? А вот Михаилу Михайловичу не очень доверяю, - вернее, иногда не доверяю, когда знаю, что верить нельзя. Прислушаюсь к себе и знаю, когда опасности нет, а когда она есть. Откуда это во мне? Раньше не так было. Сначала я его в одних светлых красках видел. Потом только в чёрных. Проще мне было ему совсем не верить. Как и Андрею Андреевичу, о делах которого знал только по рассказам.
Вот церковь, о которой мы говорили. Её иерархии и чинопочитанию, отражающим неправедное государственное устройство, совсем не доверяю. Священникам умудрённым и не достигшим чинов обычно доверяю. Особенно если чувствую в напутственном слове сострадающую душу.
Доверяй, проверяя верой, - простой закон, из которого вытекают простые и понятные следствия. Как жить, чтобы тебе доверяли. Как род свой не опозорить.
Господи, как легко! Пусть я открываю известные истины - но делаю это сам, собственными усилиями! Мне легко от этого. Как птице в небе. Как рыбе в воде...
Я преувеличил, конечно, когда сказал, что меня будто обожгло. Из этого можно понять, что всё описанное пришло ко мне разом. Когда обожгло, был только толчок, после которого началась мысленная работа. Она шла много дней, пока дала результат. К тому же всё это я вынашивал в одиночку, потому что поговорить о вере, кроме как с Александром Петровичем, было не с кем. А он опять заболел. Перед Новым годом стал покашливать больше обычного и на месяц раньше запланированного срока ушел обследоваться. Из диспансера пришёл в последний рабочий день старого года и сидел на отдельской вечеринке хмурый и задумчивый.
- Что случилось, Александр Петрович?
- Не очень хорошо в лёгком, - ответил он. - Процесс начался.
В январе он занимался своим здоровьем. На работу приходил редко, только чтобы в очередной раз отпроситься. В конце месяца ему дали инвалидность. Вспомнив, как ему отказывали в этом раньше, я понял, что с ним действительно нехорошо.
Александр Петрович договорился с начальником, что будет лечиться и работать дома, и забрал с собой книги, надеясь всё же закончить свою методику, которая никак ему не давалась. Он надеялся, что она поможет защититься нашему молодому сотруднику.
На работу Александр Петрович больше не выходил. Через месяц он позвонил, попросив принести книжку, в которой была недостающая ему формула.
Меня встретил худой человек с грустными больными глазами. На нём было синее трико с вытянутыми коленками и тёплая фланелевая рубашка в клетку. В квартире стоял сильный запах лекарств. Разобранный диван у стены под ковром был наскоро застелен одеялом. Примятость высоких подушек выдавала только что поднявшегося с него хозяина.
Мы присели за стол, на котором стояли лекарства и лежали листы исписанной формулами бумаги. Александр Петрович пытался казаться бодрым, но у него это плохо получалось. Он рассказал о каком-то лекарстве, которое многим помогает, и которое ему должен был скоро привезти сын из столицы. Пожаловался, что трудно работается. Удаётся только утром и перед обедом, в другое время наваливается такая усталость, что сил хватает лишь на то, чтобы лечь на кровать или встать с неё по нужде. И дышать ему тяжело в квартире. А проветривать боится.
- Гуляет народ по набережной? - спросил он про стариковскую компанию. - Спрашивают про меня?
- Передавай всем привет. Скажи, что мечтаю присоединиться, когда станет получше. Так-то я выхожу на улицу. Каждый день. Но хожу вокруг дома. Отойти боюсь. Сильная слабость от лекарств. Надо подождать, когда закончится курс.
Пока я одевал в прихожей ботинки, пришла его супруга.
- Вот, Илья Ильич, - со слезами в глазах показала она в сторону мужа, которого отправила ложиться в постель. - Не очень слушается. Ему надо лежать, а он пишет. И аппетита нет. Ест совсем мало.
Александр Петрович хрипло прикрикнул на неё. Он сам знает, что ему надо, а что нет.
Вышел я от них с тяжелым чувством и осознанием того, что на этот раз Александру Петровичу не выкарабкаться.
На работе моё известие приняли без особых комментариев, если не считать укола Михаила Михайловича в адрес начальника, которому надо было успеть уволить старика до болезни.
Потом мы звонили Александру Петровичу, справлялись о здоровье, но навестить его так и не собрались.
Перед майскими праздниками он попросил зайти, забрать готовую методику.
Он совсем исхудал. Глаза потухли. На шее выделился острый кадык.
Запах лекарств в квартире стал резче и противнее.
- Я уже не гуляю, - сказал он, отдав мне готовую методику, "флэшку", которую ему выдавали на работе, и книги, которые ему больше не были нужны. - Иногда только выхожу посидеть у подъезда, когда нет ветра. Хочется мне посмотреть, как цветут каштаны на набережной. Хоть раз ещё увидеть. Да, видно, не доведётся.
Сказал про каштаны и прослезился. Пока он плакал, я вспоминал, как каштаны цветут. Они поднимают вверх большие пирамидки, составленные красивыми белыми цветочками из четырёх лепестков с длинными тычинками, заканчивающимися коричневыми точками. Цветочки обоеполые - с жёлто-коричневыми пятнышками в середине лепестков и с бордово-красными.
На работе я пролистал его методику. На последнем листе, после примеров и выводов, он приписал размашистыми крупными буквами: "Всем коллегам привет, наилучших пожеланий, особенно здоровья, и поздравление с праздником - великим днем Победы!" Расписался, поставил дату. Жить ему оставалось месяц и шесть дней.