Алексеев Иван Алексеевич. Мой путь (8-12)

ПОВЕСТИ ИЛЬИ ИЛЬИЧА

Часть 2

4. МОЙ ПУТЬ

(Продолжение)

Авиасалон (8)

У Михаила Михайловича в отделе была кличка - "студент". Я спросил Александра Петровича: "Почему "студент"?" - "Приставал вечно, как клещ, просил всему научить. Плакал, что ничего не знает, ходил по пятам и просил рассказать то одно, то второе... Нашёл у меня американский справочник по специальным функциям. Бегал и показывал всем, какая хорошая книга. Разве не студент? Студент и есть".

Способности клеща проявились у Михаила Михайловича рано. В военном училище, по заданию не готовой отвечать группы, он один мог целую пару приставать к преподавателю, отвлекая его на разные мелочи, вроде бы относящиеся к предмету. Когда наступили времена комбинаторов, такие способности пригодились.

Идей в голове Михаила Михайловича всегда крутилось множество. Вот только проверять и доводить их до ума всегда должен был за него кто-то другой. То ли он знал в глубине души, что различить толковое не очень способен, то ли, наоборот, хотел доказать себе, что способен, - оттого и искал, и подсматривал, и подслушивал, и норовил запутать или найти кого-то, кто решит и даст списать, и злился и становился жесток, если простаков долго не находилось.

Сейчас я даже не вспомню, какую работу он сам выполнил от начала до конца. Зато разных авантюр помню сколько угодно.

К концу девяностых наши головы кружили рассказы про Китай и Индию, где покупают любые отечественные разработки. Из Москвы приезжали проходимцы, вхожие в высокие кабинеты и готовые получить нужные для продажи подписи. У нас появился оформленный по всем правилам паспорт экспортного облика измерительного комплекса. А что ещё мы могли предложить?

Михаилу Михайловичу повезло съездить в составе делегации промышленности в Лондон. Вернулся он с яркими впечатлениями о всезнайстве и высокомерии местных специалистов, слезах переводчицы из бывших русских, порадовавшейся за соотечественников, временами сбивающих английскую спесь, о гостиничном сервисе, пиве, некрасивых англичанках и о единственно съедобной в пабах рыбьей ноге. Жаловался на контрразведчиков, для которых несколько раз переписывал свой отчёт о поездке. Показывал дорогую иллюстрированную книгу о Бристоле на английском языке, которого не знал, - по простоте я подумал, что это подарок для меня, но ошибся. Нашими сувенирами оказались дешевые брелоки и маленькие кусочки гостиничного мыла.

Денежный ручеёк дополнительных работ готовился иссякнуть. До всех покупателей внутри страны, до кого могли дотянуться, мы дотянулись. Инозаказчики покупать нас не спешили. Нужно было что-то придумывать. Так Михаил Михайлович пришел к решению отличиться, когда институт привлекли к участию на авиасалоне в Жуковском. Пришлось по его велению готовить печатную рекламу, возиться с улучшением презентации, освоить видеостудийную программу и подготовить короткие рекламные видеофильмы с компьютерной анимацией, фотомонтажом, видеосъёмкой и озвучиванием текста на двух языках. В итоге экспозиция отдела прилично смотрелась даже на фоне некоторых богатых организаций. Ядром её стал монитор с непрерывно крутящимися фильмами. Перед монитором разместился настольный макет комплекса. Глубину экспозиции создавали плакаты с направлениями исследований и полученными результатами.

Я был на двух авиасалонах. На первом мы жили в сосновом лесу, в сталинских времён одноэтажном санатории с деревянными полами, грибком в углах ванной комнаты, закрытым белым чехлом пианино в столовой и скульптурами упитанных лесных животных вдоль асфальтированной дорожки от ворот до крыльца здания.

Кроме институтской делегации в санатории жили авиатехники, несколько лётчиков и сотрудники оружейного завода. По утрам за оружейниками приезжала "Газель". Когда они рассаживались, в салоне оставалось несколько свободных мест, чем пользовались мы с Михаилом Михайловичем. На полу их машины лежали зелёные ящики с упакованными выставочными образцами, отдельно - обернутые в брезент дуло и станина снайперской винтовки с дальностью боя на два километра.

Наши более скромные коллеги добирались на выставку и обратно автобусами и маршрутными такси. Среди них был испытательный отдел в полном составе, включая женщин, скрашивающий скучные вечера общими дружескими ужинами с умеренной выпивкой. В один из вечеров они пригласили нас на арбузы. Воздух в лесу уже дышал осенью. Без отопления казалось зябко. Женщины за столом одели спортивные костюмы, жилетки, вязаные платки. Сладкие арбузы быстро кончились. Народ с блестящими от вина глазами шумел, стараясь перекричать друг друга, и пел песни...

На следующей выставке мы жили поближе к экспозиции - в Кратово, в чистенькой двухэтажной гостинице с евроремонтом, за двухметровым забором, огораживающим внутренний дворик с газоном, несколько деревьев и небольшую автостоянку. Основным гостиничным контингентом были омоновцы. Рано утром их увозили на двух автобусах и привозили обратно глубоким вечером. До полуночи они шумели, слоняясь по комнатам, потом дружно умолкали, так что наш сон тревожил только треск сверчков, далёкий лай собак и комариный писк.

За нашей с Михаилом Михайловичем комнатой жили женщины - майор и лейтенант. Утром они на пару стучали за стенкой каблуками, выскакивая из комнаты по полной выправке, а вечерами хохотали с приходившими к ним в гости ребятами.

Ночью перед отъездом мы услышали за стенкой женский разговор на повышенных тонах. Старшая, как я понял, пыталась образумить младшую, а та поднимала голос до фальцета и, наконец, убежала, хлопнув дверью. Утром мы проснулись от приглушенных рыданий и стука кулаком в дверь. Стучавшего мордатого старшего лейтенанта женщины сначала выдержали в коридоре, потом пустили к себе, и он несколько минут что-то гулко объяснял под женские всхлипывания. Потом выскочил оттуда, как ошпаренный, осторожно прикрыв дверь и тихо матерясь.

Через полчаса, когда мы уже поднялись, оделись и ходили по очереди умываться, старший лейтенант пришёл вместе с товарищем. Теперь они пытались объясняться вдвоём, помогая себе жестами. Их слушала, не пуская в комнату, майорша. Стоя на пороге, она упиралась рукой в дверной косяк. Когда поток объяснений иссяк, показалась младшая дама, застёгнутая на все пуговицы, с накрашенным бледным лицом и жирно нарисованными чёрными длинными ресницами, почти скрывающими покрасневшие белки глаз. Майорша оттолкнула мужчин, и они пошли вместе по коридору, громко стуча каблуками. Женщины - впереди, мужчины - за ними...

Выставочная деятельность утомляла. Среди праздно шатающейся публики было много бесполезно любопытствующих людей. Повторять всем им одно и то же в напрасной надежде услышать редкий отклик понимания, было чересчур. Даже любитель поговорить Михаил Михайлович скоро стал отделываться общими фразами и включался по-настоящему только тогда, когда нам предлагали обмен визитками или подходили иностранцы. Визитки он собирал как материальное подтверждение нашей полезности; набрал толстую пачку, еле умещающуюся в ладони. А иностранцы были ему интересны как потенциальные покупатели компакт-диска. Мы записали десять копий диска с рекламными фильмами на английском языке и после рассказа о нашей работе предлагали их за пятьдесят долларов. Так мы компенсировали свои расходы, поскольку командировочные, которые нам должны были заплатить когда-то потом, заведомо не покрывали ни гостиницу, ни питание.

Диски разошлись за три дня. Почти все продал Михаил Михайлович. Он выучил пару фраз и несколько слов на английском, которые старательно вставлял между поддакивающими качаниями головой, заглядыванием в глаза и широкими жестами рубахи-парня, впечатлив в итоге студентов-индусов, нескольких журналистов и даже домохозяйку из Австралии.

Напротив экспозиций института, ближе к центру выставочного павильона, устроился фермер, рекламирующий зерновой хлеб. Его экспонаты были самыми востребованными. Половину хлеба он раздавал, чем мы по-соседски активно пользовались.

В один из дней через павильон прошагали делегации Аэрофлота и родного министерства.

Аэрофлот впечатлил эскортом дюжины девушек-моделей в синих костюмах стюардесс. Улыбающиеся, высоченные, стройные, в коротких юбках, с длинными голыми ногами - пришелицы из параллельного мира.

Министра обороны и его заместителя по вооружению сопровождали одно и двухзвёздочные генералы, среди которых был начальник нашего института, и несколько полковников в новых с иголочки мундирах, качество пошива которых выдавало принадлежность к центральному аппарату. Маршал задержался около наших стендов, благосклонно выслушал пояснения. Желающие сфотографировались с ним на память. Фотография с министром в рамочке и под стеклом стала первой, повешенной Михаилом Михайловичем в своём кабинете.

В тот же день приезжал моложавый Путин.

Метрах в двухстах от нашего павильона, за травяным газоном, отделяющим лётное поле, был устроен пункт наблюдения за демонстрационными полетами самолетов. Выбравшись запасным выходом и устроившись на солнышке у задней стены павильона, было хорошо видно и манёвры самолетов, и руководителей государства. Путин был в белой рубашке без галстука, чёрных брюках и блестящих на солнце туфлях. Так же, как он, были одеты ещё несколько человек, сидевших в центре, среди которых узнавались мелькающие в телевизоре руководитель аппарата и секретарь совета безопасности. Справа от группы в белом сидели облачённые в костюмы руководители оборонных предприятий, слева - военные в мундирах.

После окончания полётов очень важные персоны разъехались. Обычная публика тоже схлынула. Переполненный впечатлениями Михаил Михайлович, желая переговорить, пошел по знакомым в других выставочных павильонах. Оставшись один, я собирался сворачиваться, когда в наш угол подошёл седоволосый американский полковник, представившийся советником посольства. Судя по пальцу с обручальным кольцом, он был вдовцом. Показывая на макет и вышки комплекса, негромко спросил по-русски: "Как давно работает полигон?" Когда я ответил, что сорок лет, он согласно покивал головой и, медленно подбирая слова, рассказал, что лейтенантом пять лет отработал на подобном в штате Невада. Он отвечал за подъём объектов и их вращение на высоте, а его жена работала в вычислительной группе. Весной после смены они любили уезжать далеко в степь, где она собирала цветы, пахнувшие совершенно по-особому.

К концу нашего разговора объявился Михаил Михайлович. Признав потенциального покупателя компакт-диска, он начал грузить американца стандартной речью про уникальные возможности нашего инструмента, по многим показателям единственного в стране и Европе и соответствующего лучшим американским образцам. Полковник заметил, что подобные полигоны в Штатах давно модернизировали, заменив громоздкие измерительные установки компактными цифровыми станциями, а устройства подвеса объектов - жёсткими наземными конструкциями. Михаил Михайлович сказал, что это старые данные, и что некоторые американские компании опять возвращаются к надёжным старым решениям. Не возражая и продолжая улыбаться, полковник похлопал его по плечу и оставил свою визитку. Покупать наш диск он не стал.

Фоменко (9)

По ходу движения посетителей кипела уличная торговля с лотков. Продавали сувениры, книги, игрушки, самокаты, модели летающих, ползающих и плавающих объектов. За тройную цену - воду, мороженое, выпечку, бутерброды и пиво.

Рядом с нашим павильоном торговали книгами. На прилавке выделялось многотомное издание "новой хронологии" Фоменко, на белой мелованной бумаге, в толстой обложке, с красивыми цветными иллюстрациями. Несколько лет назад я читал одну из версий исторических сочинений Анатолия Тимофеевича на носителе неизмеримо худшего качества: жёлтая бумага, мелкий текст, чёрно-белые картинки. Это сравнение мелькало в голове всякий раз, когда я проходил мимо книжного прилавка. С трудом приходилось отгонять мысли о том, что учёным могут манипулировать. Думать так о Фоменко не хотелось. Когда я учился в университете, он был одной из легенд соседнего мехмата, профессором кафедры дифференциальной геометрии и художником-иллюстратором графических абстракций. Его картины выставлялись в европейских университетах и имели успех.

Я был на выставке работ Фоменко, устроенной в лифтовом холле главного учебного корпуса университета на пятнадцатом или шестнадцатом - точно не помню - мехматовском этаже. Обе стены холла от уровня пояса и до макушки были завешаны фантастическими рисунками тел сложной и странной формы. Товарищ, приведший меня на эту выставку, называл их гиперповерхностями, многомерными сферами с ручками и другими хитрыми именами. Он говорил, что эти тела являются топологическими объектами, с ними оперируют, как с абстракциями, не имея сил представить, как эти многомерные штуковины могут выглядеть. Анатолий Тимофеевич сумел их показать.

Я всматривался в причудливые образы, переходя от одного рисунка к другому, и готов был согласиться, что человеку такое представить трудно. Все эти сферы и поверхности, развешанные на стенах, совсем не были похожи на те сферы и поверхности, которые я знал по нашему миру. Взгляд, пытавшийся схватить образы как нечто целое, не мог этого сделать, их не с чем было сопоставить. И ещё в них был какой-то неприятный сознанию фокус. Утыкаясь во внешнюю кромку тел и начиная всматриваться, взгляд мог провалиться во внутренность, которой не было видно, и которая вдруг открывалась, чего не должно было быть и никогда не происходило с телами в нашем мире. Более того, открывшаяся внутренность обычно оказывалась фикцией, потому что в ней раскрывалась следующая, более глубокая, и так далее. Внутренности раскрывались под действием взгляда соответственно размерности тела, о чём говорили сухие подписи.

Поддавшись воображению, можно было пережить каждое погружение, как провал во сне, от которого захватывает дух. Как во сне, моё существо проваливалось в неведомый холодный мир и, пытаясь из него выбраться, проваливалось снова, каждый раз в другой, ещё более непонятный, далекий и чужой. До тех пор, пока количество падений не сравнивалось с указанной под рисунком цифрой, и ты непостижимым волшебным образом не оказывался снова на внешней поверхности тела. Как будто вышел из лабиринта. Как будто очнулся от сна. Как будто выпутался из силков.

Это было странное зрелище. Жуткое в своей простоте. Каждый образ которого был скорее живой, чем мёртвый. А мир, изображенный на стенах, - скорее мёртвый, чем живой.

Потом товарищ помог мне увидеть Анатолия Тимофеевича, проведя на его лекцию. Целую пару я слушал монотонный голос худощавого человека, который мне запомнился застёгнутым на все пуговицы пиджаком и строгим выражением вытянутого лица. Свойственной многим преподавателям открытости, элементов задушевности, попыток найти контакт с аудиторией не было. Все эти топологии, про которые он нудно говорил, были настолько не понятны, что я искренно посочувствовал математикам.

После сессии я поинтересовался у товарища, как он сдавал и на что сдал эту чудную дисциплину. Товарищ рассказал, что профессор бегло просмотрел план ответа на билет и на остававшемся пустом месте листа нарисовал задачу. "Сложную?" -- "Судя по выражению лица, с которым он рисовал, нет. Если знаешь, как решать. Но его аспирант, который вел семинары, таких задач не давал, а сообразить самому не получилось. Её условие было в две строчки. На первой Фоменко почти каллиграфически изобразил готической буквой многомерное пространство и предложил построить его топологию со свойствами, которые подписал на второй строчке. И ушёл в себя. Я не мог заставить себя переспросить, чего конкретно от меня хотят. Через пять минут он очнулся от своих мыслей, посмотрел на пару моих формул под его задачей и предложил тройку".

Когда я читал новую хронологию Фоменко в типовом экономном издании, то невольно находился под влиянием этих воспоминаний и почти принял на веру его выводы, восприняв их как открытие. Когда же увидел новое художественное издание его трудов на мелованной бумаге, те же воспоминания повернулись во мне обратной стороной и заставили в открытии усомниться.

Гипотеза Фоменко о многократных фантомных отражениях событий прошлого не разобравшимися в них переписчиками хроник разных стран и народов слишком напоминала идею его странных картин с проваливающимися мирами, которые не способно вместить воображение. В статистических доказательствах наложения средневековых династий на римские требовалось принять на веру объяснения того, что некоторых правителей надо объединить. Если объединить, то корреляция сравниваемых данных повышалась, но слишком это было похоже на подгонку под заданный результат. Тот же приём - в исследовании зодиаков. Почему-то датировку "Альмагеста" следовало вести только по восьми звёздам. Я слишком часто работал со статистическими гипотезами, чтобы не знать, как можно их легко подтвердить или опровергнуть, исключив из рассмотрения часть данных или слегка их исказив. Вряд ли массовый читатель способен разобраться с тем массивом знаний, который задействовал Анатолий Тимофеевич с помощниками. Одному человеку это не под силу, даже если дать ему все нужные источники. У меня, во всяком случае, такое желание пропало в тот же миг, как только я попытался представить себе объём необходимой работы.

Что же получалось в итоге? То, что мне раньше особенно нравилось у Фоменко, - развитие идей Ньютона и Морозова и красивая патриотичная гипотеза о праславянской империи - теперь настораживало. Я знал, что Ньютон - масон, один из авторов механистической картины мира, на которой базировалась промышленная революция, глубокий исследователь библии, сторонник пересмотра целей развития цивилизации и предсказатель срока её гибели. Морозов - народоволец и тоже масон, сторонник естественно научной картины мира и пересмотра целей развития цивилизации, глубокий исследователь библии. И еще меня настораживали бесконечные повторы Фоменко про массовую фальсификацию источников. Как будто вор кричит: "Держи вора!"

Примерно так я думал, листая глянцевые иллюстрированные страницы большого формата, и трещины расползались по уже возведённому мной на пьедестал творению. Неужели сознанием большого ученого, каким я представлял себе Анатолия Тимофеевича, можно манипулировать? И какой пользой для людей он сам оправдывает свои нестыковки, которые наверняка знает и видит? Неужели вся эта его конструкция - инструмент чужой игры? На кого она рассчитана? Чьё сознание пытается расщепить?

Я много раз оказывался в дураках, но теперь причиной получался человек, которого я видел, помнил и уважал. Так не хотелось думать о возможной попытке обмана, что после авиасалона я постарался забыть про эти эмоции. И зря. Не исключено, что в них была подсказка, на которую я должен был, но не обратил внимания, и не оказался поэтому готов к переменам в сознании Михаила Михайловича, крепко взявшего в руки весь отдел ради только ему понятного дела, служению которому он придумал посвятить свою и наши жизни.

Генерал (10)

Есть третий необходимый элемент для возвышения над толпой - благословление или рукоположение, если оперировать точными церковными терминами.

Михаила Михайловича благословил пришедший к руководству институтом Василий Сергеевич, старший его на два курса училища, в котором они когда-то давно познакомились.

С Василием Сергеевичем я познакомился перед защитой своей диссертации, когда обходил членов совета. Помню, как он сидел в полковничьем кителе в кабинете начальника управления за своим боковым столом заместителя. Маленькие молодые глазки, пышные смоляные усы и широкие плечи - за столом он казался большим человеком, хотя был невысок. Желание казаться больше, чем есть, раздуло его позже и сделало квадратным.

Василий Сергеевич стал институтским первопроходцем в приобретении научных регалий. Он первым в новое время защитил докторскую диссертацию, введя моду на разработку методологий. Первым из новых докторов получил звание профессора, а потом Заслуженного деятеля науки, указав Михаилам Михайловичам генеральное направление правильного движения.

Василий Сергеевич быстро освоился на командирском пьедестале, быстро стал генералом и так ловко уселся наверху, будто был там всегда. И я бы так думал, особенно под тяжелым взглядом чёрных глаз и в окружившей его подобострастной суете, если бы не знал генерала раньше и не сохранил на память одну из справок о его пути.

"Сведения о научной деятельности

Начальника института Минобороны России

Заслуженного деятеля науки Российской Федерации,

доктора технических наук, профессора

генерал-майора запаса

NNN

NNN в 1978 году поступил в очную адъюнктуру. Прошел последовательно все должности от адъюнкта и младшего научного сотрудника до заместителя начальника института по научной работе. Успешно защитил кандидатскую, а затем докторскую диссертации. В 1996 году ему присвоено ученое звание профессор.

В 1997 году успешно окончил Высшие академические курсы при Военной академии Генерального Штаба ВС РФ.

В 1999 году ему присвоено почетное звание "Заслуженный деятель науки Российской Федерации".

В 2002 году NNN назначен на должность начальника института - головной научной организации Министерства обороны по исследованию проблем <...>.

Неоднократно возглавлял Российскую военную делегацию при проведении командно-штабных учений Россия-НАТО. Являлся руководителем Российско-китайского семинара по развитию военно-технического сотрудничества

С 2002 года возглавляет диссертационные советы института, а с 2004 года - отделение Академии военных наук.

В 2005 году награжден орденом Почета.

В 2008 году как руководитель научной школы был удостоен первой премии на конкурсе научных работ Министерства обороны Российской Федерации.

Возглавляемая им научная школа дважды удостоена гранта Президента Российской Федерации.

В настоящее время непосредственно руководит системными военно-прикладными исследованиями.

Организует и непосредственно участвует в военно-научном сопровождении НИОКР.

Подготовил более 10 докторов и 15 кандидатов наук

Опубликовал более 300 научных трудов, в их числе 100 статей и 20 изобретений.

Является главным редактором общероссийского журнала."

Кадровые бумаги обладают магической силой, раздевающей людей: с ними как в бане, где все равны. Справка подтверждала то, что многие забыли, - генерал не родился на пьедестале.

Поначалу он шёл общей поступью. Когда я поступил в университет, его приняли в адъюнктуру. Когда я мучил кандидатскую диссертацию, он - докторскую.

Взлетел генерал после курсов в академии Генштаба. Видимо, познакомился там с нужными людьми.

Я помню, как Василий Сергеевич появился после Генштабовских курсов в институте - так же неожиданно, как и исчез. На волне перемен в конце девяностых он вдруг стал заместителем начальника по научной работе с большим желанием укрепиться на руководстве. Придумал создать из обедневших ученых, с завистью посматривающих на денежную сторону жизни, научные школы. Эта его мысль, как и большинство прочих, оказалась весьма практичной. Инерционная и закрытая военная наука разваливалась медленнее прочих, - благодаря хотя бы верности отставников и живущих светлыми идеалами глубоких пенсионеров, готовых исполнять привычную работу "до белой берёзки". А также давним связям с промышленностью, готовой делиться собственным хлебушком. Поэтому оформленные на бумаге научные школы оказались успешными претендентами на получение научных грантов.

В голове Михаила Михайловича генерал занял свободное после ухода Байрам-оглы место сакрального руководителя, перед которым не грешно, а даже полезно лишний раз упасть ниц, обернувшись флагом научных идей.

Однажды Михаил Михайлович на полуслове подхватил желание Василия Сергеевича показаться академической науке и организовал выезд на научную конференцию целой делегации под эгидой шефа.

Конференция носила одно из тех неопределенных названий, вроде "спиновой электроники" или "исследования природных сред", которые так любят ученые из оборонки. Она традиционно проходила в подмосковном санатории одного из московских вузов, куда институтская "Газель" привезла нас вместе с ноутбуком, проектором, экраном и портфелем Михаила Михайловича с водкой и закусками. Компьютерные показы всё ещё были редки, руководители организаций не любили докладывать - это помогло Михаилу Михайловичу договориться с организатором конференции, энергичным долговязым пожилым профессором, поставить первым доклад шефа, а следом и заодно - наши.

Нас благосклонно выслушали полсотни ученых, расположившихся в мягких креслах большого актового зала. В первых рядах сидела научная тусовка давно знакомых между собой людей из разных московских вузов, десятки лет работающих в одних направлениях, печатающихся в одних журналах, помогающих друг другу с защитой аспирантов и пытающихся иногда получить дополнительное государственное финансирование. В задних рядах вразнобой присели их аспиранты и несколько наших московских коллег.

Предмет наших выступлений был не слишком понятен аудитории и, озвучив с трибуны красивые и взаимоувязанные презентации трёх уровней - генеральского, методологического и решения конкретной задачи - мы получили совсем мало вопросов. В свою очередь, нас быстро утомили учёные доклады про гиромагнитный формализм. Вместо рассказов о решении важных прикладных задач намечалось скучное обсуждение теории, в которой мы не разбирались.

Досидев до обеда, Василий Сергеевич засобирался домой, приказав нам остаться. В столовой мы отметили успешное, как решил шеф, представление института в академической среде. На посошок выпили и в машине. Василий Степанович принял от Михаила Михайловича "на всякий случай" пакет с бутылкой и бутербродами и пообещал, что вечером нас заберут.

В институт мы вернулись после десяти часов вечера, но сразу пойти домой не получилось. Дежурный сказал, что шеф ждёт доклада. Пока мы поднимались к нему в кабинет, Михаил Михайлович говорил, что надо ковать железо, пока горячо, и что у меня появился уникальный шанс получить квартиру.

В здании на провинциальной набережной было тихо и пустынно. Пройдя гулкими полутёмными лестницами и коридорами, мы оказались в ярко освящённом большом кабинете с тремя высокими окнами и длинным столом, закрытом на треть белой скатертью, на которой стояли ополовиненная бутылка коньяка, две бутылки с минеральной водой, стаканы и стопки на ножках.

"Я должен вас угостить, - сказал Василий Степанович. - Вашу бутылку уже уговорили. Но у нас, как говорится, с собой было. Михалыч, доставай из холодильника, что найдёшь".

"Вот, что я хочу вам сказать, - продолжал хозяин кабинета, пока Михаил Михайлович расставлял среди пустых стопок три разнокалиберные тарелки: большую, с зеленым луком, остатками нарезанных солёных огурцов и целых помидоров, среднюю, с салом, колбасой и сыром, и маленькую, с открытой банкой шпрот. - Вы делаете большое дело. Вы помогаете продвигать наш институт, создавать ему научное имя, работаете на перспективу. Я хочу сказать, что правильные усилия не пропадают даром, а возвращаются сторицей. Я считаю ваши усилия правильными. И хочу поднять тост за то, чтобы вы не сбавляли усилий, чтобы каждый день нашей совместной службы вы проявляли разумную инициативу. Тогда всех нас ждёт успешная работа и достойное вознаграждение за труды. Будьте здоровы!"

Пить не хотелось, но в большом кабинете, под торжественные слова и под взглядом начальства отказаться было трудно.

"Товарищ командир! - не выдержал Михаил Михайлович. - Позвольте поднять тост и за ваше здоровье. За вас, человека, к которому всегда можно прийти по делу, который всегда выслушает и даст мудрый совет! За выдающегося человека, известного ученого, за нашего командира!"

Скоро пьянка перешла в дружескую фазу с фривольными разговорами, в которых Михаил Михайлович восхищенно отозвался о мужских талантах генерала, который принял это благосклонно, уча нас не искать левых связей на службе, а только на стороне.

Домой я пришёл в первом часу ночи. Дети дружно сопели в двухъярусной кровати. Я лёг к жене и потрогал её теплый бок, желая рассказать, как высоко сегодня летал. Она сказала, чтобы я отстал и не ломал ей сон, а, принюхавшись, велела отодвигаться или совсем уходить с дивана. Я пытался что-то сообразить, но голова отказывалась работать, мысли не складывались, разбегаясь в стороны, - кроме одной, о квартире.

Отодвинувшись, как мог, я скорчился на краю, под кусочком одеяла, и, жалея жену, отказавшуюся разделить со мной радостные надежды на лучшую жизнь, быстро забылся.

Слово и дело (11)

Романтический период управленческой деятельности Василия Сергеевича был недолгим. Оказавшись в цейтноте многочисленных дел и разочаровавшись в плохо помогающих ему людях, он сделался реалистом, скатившись к обычным понятным отношениям, когда начальник всегда прав.

Следом за ним тот же манёвр проделал и Михаил Михайлович, открыто и внутренне присягнувший генералу. Родом из советского коммунизма, оба они отличались мелочной опёкой, максимальным контролем подчинённых и желанием переложить на них конкретную работу вместе с ответственностью за неё. Различались - уровнем притязаний. Василий Степанович оказался заражён болезнью стяжательства. Воплощая в жизнь киношный лозунг "генерал - это счастье", он перегородил проходной этаж, где сидел, создав себе тамбур с приемной, кабинетом и служебными комнатами: совещательной, банкетной, душевой и кухней. Все его комнаты, этаж и путь по зданию, которым он ходил, отделали модными материалами. В приёмную усадили молодую секретаршу.

Вне работы у генерала было ещё лучше. Большая квартира. Загородный дом на берегу реки в три этажа с высоким забором, гараж для яхты, спуск к воде. Хорошие машины. Устроенные сыновья. В самопостроенном мирке генерал всегда оказывался на высоте своего положения и естественным образом должен был прийти к тому представлению, что подчинённые слеплены из мягкого материала, поддающегося его рукам. Конечно, ему тоже приходилось подчиняться, и те люди, которым он подчинялся, мыслили аналогичным образом, не считая генерала за человека. Поэтому выражение его лица часто было серьёзно и задумчиво, выдавая и постоянное внутреннее напряжение, и ожидание какого-то судьбоносного события, обязанного поднять его из провинциального болота в блестящую Москву.

В круг общения Василия Сергеевича я был не вхож, но наблюдать за ним со стороны, переваривая собранную его лицом всю скорбь мира, мог частенько. И всё мне было интересно угадать, чего такого важного генерал ждёт всю дорогу. В голове при этом болтались обрывки фраз типа "вызывают в Москву", про которые я долго соображал, откуда они, пока не вспомнил старую комедию "Волга-Волга". В этом довольно наивном фильме есть похожий на генерала усами товарищ Бывалов - начальник местной кустарной промышленности. Сыгравший его актер Ильинский в некоторые мгновения бесспорно дружит с вечностью - во всяком случае, наш генерал со всеми своими потрохами уложен в его персонаж без остатка...

Уровень притязаний и желаний Михаила Михайловича был ниже генеральского, да и возможности не те. Впрочем, машина и яхта ему были не нужны - он не мог с ними управляться. И скромный дачный участок с избушкой, построенной своими руками, он не собирался менять на огороженный от людей гектар земли. И даже желание иметь в заднем кармане жгущую ляжку толстую пачку денег, чтобы тратить их, не считая, - не надломило бы его нравственный стержень, если бы новые условия хозяйствования не сплавились бы в его голове со старыми принципами коммунистического руководства людьми. Если бы он не рос без отца и не впитал в себя мамины уроки выживания. Если бы не хотел гарантированно обезопасить себя и свою семью от внешних угроз. Если бы не боялся больше всего на свете оказаться без работы. Если бы не стремился к удобству и комфорту. Если бы не был прилежным студентом, усвоившим ленинскую постановку основного вопроса философии и ответ на него. Если бы отказался руководить, ощущая, как силой обстоятельств чувства уважения и товарищества заменяются в нем презрением к недотёпистым людям, с которыми приходится работать. Может быть, тогда в моей душе не отложилось бы той особенной горечи поражения, к которому прикладывает руку свой...

Заканчивался период получения военными квартир по советскому варианту. Анахронизм очереди в постсоветских условиях привёл к дополнительным злоупотреблениям, когда проходимцы улучшали жилищные условия по нескольку раз, усугубив проблему, которую власти не могут закрыть по сию пору.

Наш институт "построил", как тогда говорили, очередной дом, и жилищная комиссия занималась дележом квартир. По всему выходило, что такое массовое распределение должно было стать последним. Михаил Михайлович, целый год до этого говоривший о том, что мне невозможно жить с двумя взрослеющими детьми в одной комнате, вдруг замолчал. Зато разные мои знакомые стали спрашивать, предлагали ли мне квартиру и удивлялись, что я устранился от такого важного дела; они говорили о придуманной тыловиками афёре с раздачей квартир по медицинским справкам. Мне тоже советовали купить справку о том, что кто-то из членов моей семьи безнадёжно болен, и с нескрываемой иронией говорили, что иначе я буду стоять в очереди до пенсии. Потом мне сказали, что квартиры уже поделили, и что в списке счастливчиков меня нет, но есть Михаил Михайлович. Сначала я посчитал это бредом, потому что семья Михаила Михайловича из трех человек жила в хорошей двухкомнатной квартире в новом доме, в очереди он не стоял, и умирать у него вроде бы никто не собирался. Но с разных сторон продолжали говорить то, чего не хотелось слышать, и, наконец, я заставил себя спросить. Я думал, ему будет неприятно сказать правду, но ошибся.

"Я всё помню и от своих слов не отказываюсь, - ответил он. - Я переговорил со всеми, принимающими решение. По новому дому слишком много претендентов, за которыми волосатые руки. Твоя кандидатура пока не проходит. Офицерам, которые ближе тебя в очереди, отказывают. Поэтому нам с тобой предложили пока не нарываться. Но о тебе помнят, не переживай. Надо немного подождать. Скоро будут распределять освобождающееся жильё, там нам обещали помочь".

"Это правда, что тебе дают новую квартиру?" - спросил я.

"Это решение генерала. Ты понимаешь, там завязано столько интересов и денег, что квартиры уходят непонятным людям, ничего не сделавшим для института. А нам надо, чтобы они достались тем, кто работает и будет работать. Кто приносит пользу. Чужих можно остановить только научными заслугами и регалиями. Я в этом отношении прохожу, а ты - нет. Я же тебе предлагал писать докторскую, а ты отказался."

"И что мне делать? Я слышал про медицинские справки. Может, сделать справку?"

"Справки - это технический прием, самый удобный и законный в современных условиях. А мог быть какой-то другой, не в этом суть. Ты думаешь, тебя не будут морочить с твоими справками? Ты должен принести справку из единственной больницы. Они сами тебя туда должны направить. Но только, если принято решение. Если решение не принято - всё бесполезно. Не суетись. Начнёшь дергаться, все договоренности могут оказаться нарушенными".

"Мне ведь не надо лишнего, - сказал я. - Я был бы доволен получить твою старую квартиру".

"Да это понятно, - перебил меня Михаил Михайлович. - У меня тоже была такая мысль. Но мою квартиру уже обещали офицеру".

"Ну и что? Почему не побороться? Раз есть договоренность обо мне, как ты говоришь. Или за другую освобождающуюся квартиру. Ведь не только ты будешь улучшать свои условия?".

"Ты понимаешь, квартиры наших офицеров уже распределили. На комиссии была такая драчка, что всё могло пойти прахом. Три раза собирались. И чтобы примирить народ, оказавшийся ни с чем и замучивший жалобами, приняли решение поделить и освобождающееся жильё."

"А я? Как же я, если всё поделили?"

"Ты не понял. Поделили только наш фонд, который не скроешь. Сейчас страсти улягутся, и разделят остальное. Есть части, которым выделили квартиры в нашем доме. И вот то жильё, которое там освободится, поделят потихоньку среди наших. Квартиру ты обязательно получишь, если не начнёшь делать глупости".

Жена, которой я передал наш разговор, не оценила мои соображения поверить и подождать и сказала, что нам надо копить деньги. Уже год, как мы понемногу откладывали, меняя рубли на доллары. Теперь она решила жить на одну получку. Глядя, с каким энтузиазмом моя половинка загорелась идеей накопительства, я не стал возражать. Хотя простой подсчёт наших доходов убеждал, что на квартиру мы накопить не можем. Установившиеся на работе дополнительные поощрения только казались значительными. Михаил Михайлович это понимал лучше всех. Когда через год я окончательно убедился, что никакой квартиры не получу, он устроил в своем кабинете аттракцион неслыханной щедрости.

"Илья Ильич, мы тут посоветовались, - сказал он, обводя рукой двух надёжных своих помощников. - Надо тебе помочь купить квартиру. Сколько денег тебе нужно?"

Неделю назад мы пересчитали с женой доллары, спрятанные в укромном месте под половицей. Бумажки были завёрнуты в тряпку и целлофановый пакет и всё равно пахли поселившейся в нашей маленькой квартире сыростью. Денег почти хватало на одну комнату. Но мы не могли расшириться, потому что не могли продать свою квартирку.

"Я знаю про возню тыловиков с вашими домами, - перебил Михаил Михайлович мои объяснения. - Неизвестно, когда вы приватизируете свое жилье. Поэтому тебе просто нужно купить квартиру. Осенью жильё снова начнет дорожать. Сейчас можно купить выгодно. А мы получили деньги. Как раз по твоим работам. Эти деньги мы не хотим раздавать. Люди лучше не работали, а получат больше. Для дела будет полезнее помочь тебе. Нужно, чтобы ты спокойно работал, без разных дурацких мыслей, которые тебе наверняка внушает жена".

"Мне трудно внушать, - ответил я, удивляясь его интуиции. - Просто так складываются обстоятельства."

"Вот поэтому мы тебя спрашиваем: сколько тебе нужно?"

Я назвал сумму, большую наших накоплений, учитывая вклад тёщи-узницы, награжденной немецкими компенсациями, и моего отца, получавшего ежегодные дивиденды. И в десять раз больше той, которую планировал получить, как исполнитель.

"Этого хватит? Ты хорошо посчитал?" - переспросил Михаил Михайлович.

С названной суммой денег хватало на двухкомнатную квартиру или даже на "трёшку", если повезет.

"Мы тебе сейчас дадим половину. Завтра - вторую. А ты пиши расписки каждому из нас. О том, что эти деньги должны быть возвращены, если будут потрачены не на квартиру, или если ты уволишься по собственному желанию в течение семи лет. Я посоветовался с юрисконсультом - это его предложение. И, конечно, никто в отделе о нашем разговоре знать не должен".

Предложение с расписками показалось мне странным. Устная договоренность в моем представлении была сильнее письменной. И как они могли подумать, что я обману? Это не по-товарищески. Получалось, что между нами всегда была большая дистанция.

Я сел за стол и написал, что от меня хотели. Получив деньги, поспешил уйти. Было неловко, и казалось, что похожие чувства испытывают присутствовавшие. Кроме Михаила Михайловича, который был всегда прав.

Денег оказалось в обрез, квартиры уже начали дорожать, но, благодаря жене, которую научили пойти на приём к старому директору домостроительного комбината, удалось купить "трёшку" по цене застройщика. По иронии судьбы, для домостроительного комбината наша новостройка была последней - после неё предприятие обанкротили. Казалось бы, повезло, можно жить и радоваться. Но почему-то не радовалось, а вместо благодарности в душе горчило. Смотреть на мир глазами Михаила Михайловича не хотелось.

А вокруг с объективной неизбежностью продолжали углубляться процессы распада. Пропала лёгкость, с которой Михаилу Михайловичу удавалось пробивать дополнительные работы. Теперь мы вынужденно действовали по многим направлениям, от формирования программ вооружения, тематических карточек и пояснительных записок до конкурсных документов, технических заданий и непосредственной работы с возможными исполнителями и соисполнителями. Было много черновой и предварительной работы, которая часто шла впустую. Чтобы сформировать портфель заказов, нужно было много задумок и потенциально готовых решений. Михаил Михайлович становился всё жестче и непримиримее. Важнее стало пробить финансирование и обеспечить прохождение денег, чем качественно выполнить работу. Правилом стало обещать всё больше, а делать всё меньше, продавая по нескольку раз одни и те же наработки.

Михаил Михайлович рулил в общем направлении, хотя мечтал догонять вероятного противника. Сил и времени на конкретную работу у него не оставалось. И толковых рук в его распоряжении было всё меньше; остававшиеся в отделе плохо подходили для реализации честолюбивых планов. Не получались у руководимого им трудового коллектива великие свершения. Дело, которому он посвятил свою жизнь, стояло на месте. Виновны в этом были люди, которые не хотели работать. Люди были хитрые и жадные. Только деньги, которые он им платил, заставляли их шевелиться. Это был фактический саботаж. С этим надо было беспощадно бороться. Никакие заслуги и отношения не должны были мешать делу. Все должны были отрабатывать задания быстро и точно, как он отрабатывает задания генерала. Те, кто хочет денег, всегда должны думать о работе. Если не успевают, должны работать по выходным. Не думать об отпуске. Как он, который пять, семь, восемь, десять лет - с каждой принародной жалобой цифра увеличивалась - не был в отпуске.

Привычка соврать и в разы преувеличить особенно хорошо срабатывала, когда Михаил Михайлович жалел себя. Конечно, он слишком любил себя, чтобы отказываться от отдыха. Просто в своих отпусках он ничего не видел, кроме дачи и поездок к теще. А ему хотелось, как мы поняли позже, ехать туда и быть там, куда ездили и где отдыхали люди того круга, на который он равнялся.

В общем, работа начальника окончательно приобрела указывающий и контролирующий характер. А ещё он с удовольствием раскрывал, под молчаливое согласие коллектива, очередного своего врага. Врагами становились самые ответственные и добросовестные. Постепенно все из тех, кто с ним работал, побывали в этой категории. Этой участи не избежал и Александр Петрович, переживший на своем веку, как он повторял в эмоциональном запале, пять начальников, но не сумевший пережить шестого.

Александр Петрович (12)

- Хорошо живётся Михаилу Михайловичу? - спросила встретившаяся в трамвае вдова Александра Петровича. - Не мучают его по ночам кошмары?

- Ну, бог ему судья! А ведь как он вился около Александра Петровича?! Домой приходил! Подскажи, Александр Петрович! Научи!

Не простила она Михаила Михайловича. И уже не простит...

Александр Петрович оставался в отделе последним специалистом по опыту, призванию и квалификации, который по любому вопросу мог что-то вспомнить, сообразить и подсказать. Зная характер отца, погодком которого он был, я понимал, как легко вывести Александра Петровича из равновесия. Наших отцов так воспитали - говорить, что думают. Вредная прямота и колючесть приводили старика к конфликтам с руководством, которые всегда разрешались к обоюдному удовлетворению сторон, когда в нем признавали хорошего работника. Но шестой начальник признавать Александра Петровича ценным кадром не захотел. Михаил Михайлович видел в нём неудачника, все заслуги которого были в прошлом.

Поругались они примерно в то время, когда мне дали денег на квартиру.

Александр Петрович пошёл в кабинет начальника посоветоваться о переносе сроков выполнения одной из работ. Наверное, он выбрал не самый удобный момент. Начальник с самого утра был не в духе, что часто стало с ним приключаться после выходных. Впрочем, можно только догадываться, почему Михаил Михайлович решил поставить старика на место. Тут сложилось многое, а самое главное - накопленное недовольство, которое он удачно переложил на подвернувшегося под руку деда.

Не помню, зачем, но я тоже направился к начальнику и запнулся перед закрытой дверью кабинета, услышав крики. Александр Петрович что-то возмущённо бубнил на повышенных тонах, а Михаил Михайлович давил его голос высоким ором.

Ругань не прерывалась, и, поколебавшись пару минут, я решил зайти.

Соперники стояли друг против друга со сжатыми кулаками, не обращая на меня внимания.

Михаил Михайлович опирался кулаками о стол. Костяшки его пальцев побелели, губы подрагивали. Багровый Александр Петрович, в рубашке с расстегнутой верхней пуговицей и без пиджака, стоял навытяжку, упираясь в пол чуть выдвинутой вперед правой ногой.

- Это Вы не разбираетесь, - кричал он, подтверждая свои слова взмахами руки. - Вы - начётчик! Понабрались трескучих фраз. Хотя бы попытались вникнуть!

Он тяжело дышал, почти задыхался, но не собирался останавливаться.

- У Вас всё просто, потому что Вы ничего не делаете! А не делаете, потому что не умеете! Вы только оскорблять мастак! Я Вам не позволю!

- Это я Вам не позволю прикрывать словами бездействие и саботаж! - кричал Михаил Михайлович. - Вы не хотите работать! Вы не разучились, Вы просто никогда не умели работать! Учить я вас не собираюсь! Или работайте, или уходите! Вы думаете, я не вижу, чем Вы занимаетесь? Работайте! Звоните, ругайтесь, требуйте поставки изделия. Пугайте срывом сроков. Не можете найти общий язык на своём уровне, говорите мне, - я любого достану через начальников. Но сначала сами попробуйте. Говорите, не Ваше дело? А чьё? Вы же деньги за это получаете. От денег Вы не отказываетесь! А отвечать не хотите. Так не получится! Будете отвечать!

- Вы меня деньгами не попрекайте! - злился Александр Петрович. - Я их отрабатываю! Вы лучше на себя посмотрите. Сами не хотите работать, сбрасываете всё с себя. А пугать меня бесполезно. Не запугаете! Я не таких, как Вы, видел. Пять начальников пережил. Вы тут из себя пуп земли строите, а в подмётки им не годитесь. Я за Вас не держусь! Я могу сегодня же уйти. Только кто будет делать мою работу? Вы-то не будете!

- Незаменимым себя считаете? Пишите заявление! Я подпишу! Толку от Вас на грош, а гонора на рубль. Вы мне не нужны!

- А Вы мне не указывайте, что делать! Вы свою жену учите. Я писать ничего не буду. Сами пишите, если Вам больше делать нечего!

- Всё! Не хочу больше с Вами разговаривать! Уходите отсюда! Идите вон!

Задохнувшийся Александр Петрович махнул рукой и повернулся. Выходя из кабинета, он остановился, как будто собрался сказать что-то ещё, но был снова подстёгнут:

- Идите! Идите работайте!

Я вышел вместе с Александром Петровичем. Душа была на стороне обиженного старика.

- Мерзавец! Подлец! - Александр Петрович встал в нашей комнате спиной к окну, продолжая незаконченный в кабинете монолог и шумно дыша. - Сирота казанская! Выкормыш! Научили на свою голову! Он сам, оказывается, до всего дошёл. Своей головой. Он и мерил сам, и отчеты мои писал. Вот так нас, дураков, учат!

Я попросил его успокоиться и хотя бы сбавить тон, чтобы не слушали чужие уши.

- Учителем меня называл, - продолжал кипятиться Александр Петрович. - С опущенной головой подходил. Тише воды, ниже травы. Говорил, как елеем мазал. Вон как теперь орёт. Ведь ничего своего нет ни в одной его диссертации. Всё взял у других и назвал своим, но хоть бы мне об этом не говорил!

- Нет, ты слышал, - обратился он ко мне. - Деньгами попрекает. Жидовин! Не зря его Моисеевичем прозвали. Уже забыл, как пел: "Что бы я сделал без коллектива? Без ваших идей и работы. Все мои успехи - это и ваша награда тоже". Ты и не сделал ничего. За тебя всё делали, и до сих пор делают, а ты только звания получаешь и надуваешься важностью!

Это Александр Петрович вспомнил, как неделю назад на своём дне рождения млел от похвал Михаила Михайловича, который причислил его к патриархам. Тронутый до слёз и разгорячённый алкоголем, в ответном слове он истово благодарил начальника, который нас и от злого мира защитил, и приработком обеспечил, и преодолел искушение забрать все деньги себе, и вёл наш корабль правильным курсом, думая в первую очередь о людях. Яркая была речь.

Александр Петрович ещё не выговорился, когда мне позвонил Михаил Михайлович: "Заходи".

- Ты чего хотел? - спросил он спокойно, как будто пять минут назад его голос не рвался от возмущения. Он даже повеселел. Во всяком случае, его глаза блестели и приветливо щурились. И от нервозности, которая была в нём с утра, не осталось и следа.

Ответив на мой проходной вопрос, он перешел к Александру Петровичу.

- Ты слышал, как деда понесло? Всю грязь на меня вылил, чтобы не признаваться в собственном разгильдяйстве, - признался он по-товарищески. - Мы за каждую копейку цепляемся, чтобы выжить. На блюдечке нам никто ничего не приносит. У нас все загружены и все работают. Посмотри на себя. Целый день за компьютером! Не разгибая головы. И никто из вас ко мне не приходит с тем, что не успевает. А он хоть бы раз задержался на работе! А теперь заявляет, что не успевает.

- Права пришёл качать! - продолжал искуситель. - Указывает, какая работа его, а какая моя. Никаких поблажек ему больше не будет! Социализм кончился. Не нравится - иди на помойку. Я туда идти не хочу! И помощников своих туда не отправлю!

- Ты не прав. Я его насквозь вижу, - ответил он на мою слабую попытку заступиться. - Александр Петрович банально жаден. Никакой другой позиции у него нет. Для него главное - деньги. Так вот, в этом месяце он их не получит. Будет ему наука. Всё равно прока от его работы нет. Одна головная боль и игра на нервах.

Михаил Михайлович - большой психолог и знаток человеческих слабостей. Я не смог ему возразить. Тридцать квартирных сребреников висели на моей шее.

Я промолчал, хотя должен был сказать, что деньги не были главным крючком, цеплявшим Александра Петровича. На свободу его выбора они влияли не больше, чем другие вредные привычки, которыми нас наградило общество, - та же привычка курить, например, подарившая ему рак лёгких.

Александр Петрович часто вспоминал, как в тридцать лет ему удалили две доли лёгкого, и как жизнь после операции вернулась к нему вместе с верой в бога и даром стихосложения.

Слабость лёгких заставляла его беречься от сквозняков и лечить только намечающиеся простуды разными народными средствами, вроде отвара из сосновых почек, которые он собирал в лесу. А еще он лучше любого прибора чувствовал изменение уровня кислорода в воздухе. Если кислорода становилось мало, он начинал тяжело дышать, сбавлял шаг и медленно поднимался по ступенькам. Раз в год ходил в онкологический диспансер и посмеивался над врачами, удивлявшимися тому, что он ещё жив.

Чувствуя ритмы жизни и дружа с рифмами, Александр Петрович с удовольствием писал стихи к юбилеям и праздникам. Поэта в нём я не признавал, но допускал, что уроки вдохновения ему знакомы, - иногда он озадачивал неординарным наблюдением или чувством.

Когда он стал плох, мы напечатали сборник его стихов. Стихи были неровные, но в некоторых была волнующая божья искра.

Как в этих его стихах, написанных в моём возрасте:

"У отгоревшего костра

Печаль и холод,

И мёртвой грудою застыл

Оскал страстей.

Не утолим, увы, один

Душевный голод...";

"Мой друг, когда в конце земных дорог

Прочтешь в моих очах ты сердца муку,

Поверишь ли в недолгую разлуку,

Что уготовил чистым душам бог?".

Или в этих, щемящих грустью по родным местам:

"Тихо плещет волна,

Унося отраженье,

И завянет камыш

В предосеннюю стынь.

Я стою, полон дум,

В дивном летокруженьи.

Память сердца моя,

Ты меня не покинь...";

"Благослови меня, Господь,

В земной, неласковой юдоли...

И снится мне ромашек поле,

О нём грустит душа и плоть.

Там я оставил отчий дом,

Всё, что так сердцу было близко.

Туда, на вечную прописку

Зовёт меня церковный звон...";

"Пора бы поглядеть на белый свет.

С годами ближе, кажется, природа.

И просится душа оставить след

В родных краях, откуда она родом.

Пора наведать близких и родных,

Что к нам во сне являются нежданно.

Пока есть время, и мы помним их,

Встречаться надо, братцы, постоянно".

А вот исповедальное и боль от несовершённого:

"Все былое рассеялось вмиг

И возврата к нему больше нет.

И в объятьях печалей своих

Умирает безвестный поэт...";

"Душа-изгнанница убита.

На ложе жизни плоть царит.

В предсмертных муках глас пиита:

"Лети душа, я миром сыт...";

"Теплится лампада

Памяти моей,

В сердце льёт отраду

Свет минувших дней.

Призраки былого

Повергают в дрожь,

Будто нет иного -

Только боль и ложь".

"Талант на пустословие

Он свой употребил.

Блудил в тенетах дьявола

И выбился из сил.

Без мира, покаяния

Путь близится к концу.

Но чей-то голос слышится:

Вернись, вернись к Отцу!"

Были ещё стихи по поводу наших с ним разговоров о том, кто виноват и что делать. Мы их вели обычно после прочитанной новой книги, ясно формулирующей собственные наши неопределённые мысли, когда временно прояснялся взгляд на мир, и вроде бы понимались происходящие в нём процессы.

Увлекающаяся натура Александра Петровича чутко отзывалась на новые формулировки. Отрываясь от компьютера, он с удовольствием комментировал некоторые книжные места вслух, подтверждая их примерами из своей жизни.

А потом писал:

"Откроются сады Семирамиды

Там, где стоял обкомовский дворец,

И под мечом карающей Фемиды

Вдруг затрепещут взяточник и лжец.

Очистятся от скверны наши души

Как от ракушек корпус корабля,

И возродятся вновь моря и суша,

Вздохнёт привольно мирная Земля.

И засверкает радугой свобода,

Исчезнут злоба, хамство, зависть, блат.

Настанет день раскаянья народа

И, наконец, услышит брата брат.

Но это всё, наивный мой читатель,

Не явится к нам вдруг, само собой!

И, как сказал известный нам писатель,

Мечта мечтой, но жизнь есть вечный бой!"

Много у него было стихов на религиозные темы, и эти стихи казались мне откровенно слабыми.

"Был я жалким, безответным

И с растерзанной душой. Но однажды, в час заветный,

Мне явился Ангел мой".

Явившийся ангел не смог прояснить атеистический взгляд героя на тонкие материи, а чтение библии часто путало всё в его голове, как у известного героя Лескова.

"Лелею...Устремиться в Галилею, Где ходил живой Иисус"; "Обратись, пока не поздно, К Богородице с мольбой. И душа в молитве слёзной Возродится вновь с тобой"; "Пока в душе сияет искра веры, Страдая, сердце праведно живет, Господь нам посылает полной мерой, Надежда на спасенье не умрет!"; "Зажги нам, Боже, Надежды свет..."; "Покровитель мой, пламенный Бог, Освящает грядущие дни" - высокопарные, слащавые и неживые строчки.

"Буди мне, Господи, в час искушения,

Слабого духом раба не отринь,

Силы подай избежать прегрешения,

Грешного к истине вечной подвинь.

Жаждет как света душа покаяния.

Пройденный путь - в лабиринте грехов.

Блудный Твой раб в добровольном изгнании.

Мир ему чужд, и утерян Твой кров.

Светом любви осени отрешённого,

Тайну великую мне приоткрой.

Любящим сердцем, душою бездонною

Душу больную мою упокой.

Дай мне постичь всё живое и сущее.

Судного часа все ближе Твой глас!

С трепетным страхом я встречу грядущее,

Буди мне, Господи, в смертный мой час".

Про обиду мне понравилось:

"Я от земли - открытый и прямой.

А тут - сынки военных, иудеи...

Хвала Творцу, не жадный я, не злой,

И раздавал всем все свои идеи.

Но мир меня жестоко проучил:

Всё, что случилось, было не случайно.

Достойную я плату получил,

И пусть всё это остается тайной.

Что, правда, ненасытен человек!

А ведь ему, по сути, мало надо.

Страшись, несчастный, так короток век,

А мир в душе - великая награда!"

Обиделся, смирился, как положено христианину, и простил:

"Канут страсти все в небытие.

Как капканом время нас раздавит.

Временное, бренное - земле,

Вечное смиренных не оставит.

Обрати свой взор на небеса,

К Вечности, как к матери-святыне.

И захватит дух её краса,

И Спаситель душу не отринет".

Вот и всё, что тронуло в его стихах. Не много для поэта. Обычная житейская история, от которой грустно до слёз.

Что же до борьбы с начальником, то она имела закономерный финал.

Сначала Михаил Михайлович с молчаливого согласия коллектива отнял у Александра Петровича возможность участвовать в дележе денег и снизил его долю. Потом щёлкнул по его самолюбию сильнее, переведя из научных сотрудников в инженеры.

Александр Петрович пытался сопротивляться, но ничего не добился. Слишком несопоставимы были весовые категории борцов.

Что касается Михаила Михайловича, то он стремительно набирал научный вес. Умел организовать работу, вникать во все мелочи, теребить за все концы и всюду быть соавтором отчётов, статей, докладов и изобретений. Каждый год в списке его трудов появлялись патенты на изобретения и статьи в центральных журналах. Ещё он любил заговорщицки советоваться, рекомендуя добавить соавтором генерала, его заместителя или нужного столичного человека, которым труды были нужны и для научной карьеры, и для подтверждения научной квалификации. В общем, Михаил Михайлович и сам успевал, и людям помогал, включая своего покровителя. Поэтому и стал профессором, орденоносцем, Заслуженным деятелем науки и грантополучателем. Очень хотелось им с генералом отхватить ещё Государственную премию, но никак не получалось - научным прорывам не хватало мощи.

А о научных заслугах не удостоенного регалий Александра Петровича знал лишь узкий круг лиц. Его борьба с начальником была борьбой одиночки с системой. Результат борьбы был предсказуем - нервный срыв деда и проблемы со здоровьем. Он охладел к работе, стал рассказывать о простатите, боялся ездить в командировку на электричке, где нет туалетов, и, наконец, на очередном обследовании узнал, что долго поддерживаемый его организмом жизненный баланс нарушился в пользу болезни.

Вместе с этим дурным известием пришло другое: давний его московский товарищ, женившийся лет пятнадцать назад на молодой вдове и произведший с ней на свет двух детей, болен раком и отказывается лечиться. "Устал я, Саша, - ответил приятель на звонок Александра Петровича. - Хватит, покуролесил. Сколько можно грешить?"

Парадоксальным образом смирение товарища настроило Александра Петровича не сдаваться.

Один мой приятель, сам победивший онкологию, но не сумевший помочь своей жене, говорил, что в такой ситуации нельзя опускать руки или прислушиваться к советчикам. Надо слушать себя и подсказки свыше. И лучше всего бросить всё и уехать туда, где тебя никто не знает, чтобы попробовать начать жизнь с чистого листа, ни на кого не оглядываясь.

Нечто подобное я читал у Солженицына: размышления лагерного доходяги, уходившего в степь и часами лежавшего в одиночестве на земле-матушке, растворяясь в бесконечности. Этому рассказу Александра Исаевича можно поверить. Здесь он заказ не отрабатывает.

(Продолжение следует)

Оставить комментарий © Copyright Алексеев Иван Алексеевич (alekseev.i.a@mail.ru) Размещен: 07/09/2016, изменен: 07/09/2016. 65k. Статистика. Глава: Проза Скачать FB2		Ваша оценка:
Аннотация: Продолжение биографической повести Ильи Ильича Белкина, главы 8-12: Авиасалон (8), Фоменко (9), Генерал (10), Слово и дело (11), Александр Петрович (12)

Алексеев Иван Алексеевич : другие произведения.

Мой путь (8-12)