Алексеев Иван Алексеевич. Повести Ильи Ильича. Часть 2

ПОВЕСТИ ИЛЬИ ИЛЬИЧА

Часть 2

Вместо предисловия

Вторую часть книжки моего студенческого приятеля составила повесть "Мой путь". Эта повесть, по его словам, - о соблазнах дела, государства и людях, которые всю жизнь ходят около истины, не понимая ее. Получил я её от Ильи Ильича три года назад, но только теперь собрался опубликовать полностью и хочу объяснить, почему.

Сначала мы с Белкиным тормозили "Мой путь" примерно в равной степени. Причины нашей неуверенности частично изложены в двух послесловиях. Мне, кроме того, пришлось преодолеть следующие соображения.

Во-первых, биографические произведения неизбежно ставят вопрос о соотношении частного и общего. Глубоко проникнуть в суть вещей редко кому из авторов удаётся, а частности обычно интересны ему одному. Я до сих пор не уверен в глубине духовных поисков Ильи Ильича, но некоторые его наблюдения мне по-прежнему интересны.

Другая группа сомнений была связана со сложившимися в обществе тенденциями деградации, следствием которых стала кажущаяся ненужность многого - серьёзной литературы, в том числе.

Подвигла же меня вытащить из своих закромов старую повесть прорывающаяся теперь со всех сторон критика победивших у нас несправедливости, неправедности, идей господства и превосходства одних людей над другими. Критики этой стало так много, что хочется верить в открывающуюся возможность нашего общего спасения. Нравственные поиски автора "Пути" и его ответы на вызовы времени могут оказаться в этом случае полезны.

Ну а если возможность спасения нам не откроется, и верными окажутся усиливающиеся ожидания неминуемого и близкого краха, то кому понадобится после него повесть Ильи Ильича?

Иван А. Алексеев

12 июня 2016 г.

4. МОЙ ПУТЬ

"Аллах стирает то, что бросает сатана, потом Аллах утверждает Свои знамения <...>, чтобы сделать то, что ввергает сатана, испытанием для тех, в сердцах которых болезнь и у которых ожесточены сердца, <...> и для того, чтобы узнали те, кому даровано знамение, что это есть истина от твоего Господа <...> И не престают те, которые не уверовали, быть в сомнении о Нем, пока не придет к ним час неожиданно или придет к ним наказание дня бесплодного."

Коран 22: 51(52)-54(55)

"И отвечала мне душа моя,

Как будто арфы дальние пропели:

"Зачем открыла я для бытия

Глаза в презренном человечьем теле?

<...>

И тело мне ответило мое,

Простое тело, но с горячей кровью:

"Не знаю я, что значит бытие,

Хотя я знаю, что зовут любовью.

<...>

Когда же слово Бога с высоты

Большой Медведицею заблестело,

С вопросом: "Кто же, вопрошатель, ты?" -

Душа предстала предо мной и тело."

Н. Гумилев

Водоворот (1)

Прямая Болда - один из рукавов великой русской реки - начинается водоворотом, в котором, по слухам, то ли тонули, то ли утонули, то ли ребёнок, то ли пьяница, то ли ребёнок и пьяница вместе. Водоворот этот с высоты городского берега, одетого покатыми бетонными плитами, кажется несерьёзным. Внимания он привлекает не больше, чем сиротливо торчащая поблизости труба очистных сооружений, изредка и потихоньку, точно не утерпев, выливающая в воду пенные ручейки. Взгляд на миг запинается, перебегая с трубы на водоворот и обратно, словно спрашивая, можно ли верить слухам, и, быстренько решив, что слухам верить нельзя, устремляется за Болду, - которую в советское время называли с ударением на второй слог, а в наше, ломая язык, на первый, - к низкому Обливному острову с движимыми паводками и течением отмелями, сузившими русло и так узкого рукава буквально до полусотни метров.

Переплыть на остров можно на одном дыхании, за тридцать парных гребков. Всего тридцать вдохов, и ноги упираются в дно и сами несут дальше, вперёд, краем песчаного берега с ивняком и редкими тополями, огибая остров вверх по течению, - чтобы выбраться из речной узости на радующие глаз широкие водные просторы главной реки, наполняющие душу свободой, которой так не хватает в городе.

С отмелей Обливного острова город точно открывается изнутри. Набережные со старыми купеческими домами, коробочки девятиэтажек застойных времен и пафосный стеклянный новострой, Кремль и купола храмов, мосты и городской остров, далёкие берега окраин с подъёмными кранами, домами, судами, - всё рядом, всё, как на ладони. Километровые расстояния обманчиво уменьшаются, и кажется, что любое из них можно осилить вплавь.

Легче всего обмануться кажущейся близостью далёкого в штиль, если коснуться глади воды взглядом, запустив его как можно дальше. Тогда дома и деревья на дальних берегах заиграют в воде, и она будто приблизит их, меняя представления о размерах. Игра с расстояниями завораживает, подтверждая относительность наших представлений о пространстве.

Но штиль бывает редко. Обычно даже несильный ветер на водной шири неожиданно силён и решительно волнует воды. Зайдя по грудь, уже приходится подстраиваться к волнам.

Когда ноги почти перестают касаться дна, тело подхватывает течение. Согласившись с ним, можно неспешно дрейфовать вдоль острова в обратном направлении и вскоре вновь оказаться в узком рукаве, где всё рядом, и бетонный берег с водоворотом - тоже. Переход от водной шири к узости в первый раз довольно неожиданен. Воля, только что почти наполнявшая тело блаженством, вдруг испаряется и сменяется неясной тревогой. Стремнина кажется слишком быстра. Берег - слишком приблизившимся. А течение будто несёт прямиком в водоворот, который с уреза воды уже не кажется несерьёзным, заставляя инстинктивно и почти безуспешно сопротивляться...

Воду всегда трудно перебороть, усилившуюся в узости - тем более. Испытавшая силу этого течения мама, моя напарница по утренним заплывам, предпочитает не плавать на стремнине. Обычно так поступают и облюбовавшие остров в качестве утренней прогулки пенсионеры-физкультурники. Возвращаясь, они плывут ближе к острову, мелководьем, где движение воды слабое.

Пока не припекло солнце, неугомонные пенсионеры тянутся к воде со всех сторон. Каждое утро встречаешь одни и те же лица. Самые активные старики собираются в компании, переплывают на остров и дружно идут по холодному песку; за редкими пузатыми мужчинами следуют женщины - шумные, покрикивающие, забывающие на людях про возраст.

Те, кто поскромнее, от компаний уклоняются. Разговоров при встрече они не заводят, ограничиваются приветствием. За все время моих купаний из этого правила было одно исключение. Одна из дам, приметив моё плавание на глубине, спросила, не боюсь ли я водоворота. У женщины были правильные восточные черты лица - результат добавленной толики кавказской крови, стесняющиеся черные глаза, несколько золотых коронок среди ровных зубов. Загар не старил погрузневшую фигуру. Возраст - за шестьдесят пять - выдавали не новый коричневый купальник с жёлтыми цветами и теряющая упругость кожа открытых плеч и живота. Располагающую внешность портил невыразительный, уставший голос.

Я ответил даме, что не боюсь, и тут же вспомнил, как в первый раз меня вынесли к водовороту сильные струи воды, хозяйничающие на глубине. Как безмятежное моё плавание сменилось неясной тревогой. Как тело захватило течение. Как быстро приблизился другой берег, у которого течение должно было завернуть, и я ждал, когда завернёт, а оно всё не заворачивало, несло дальше - казалось, на бетонные плиты и камни под ними. Как, поддавшись инстинкту самосохранения, я начал было бороться с водой, но почти сразу понял, что она сильнее, и если продолжать барахтаться без нужного результата, то немудрено запаниковать.

Ровно в этот момент тело моё начало слабо закручивать, и будто заново открылись глаза. Прямо перед собой я увидел трубу со сточной водой и пенный шлейф у берега, дальше по течению - береговые плиты, забор и причал правительственного дома отдыха. За ним - причал стадиона, с которого начинался мой заплыв, набережную стадиона, коттеджный поселок, речку до моста и её противоположный островной берег. Всё это я увидел одновременно, как панораму. И тут же, после резкого движения ногами и руками, мне почудилось словно висящее над водой эхо безрассудства людей, пытавшихся перебороть течение реки и оказавшихся на пределе израсходованных сил. Эхо было слабым, и я второй раз решил, что оно мне почудилось, но в тот же миг, несмотря на силы, которых во мне было много, вдруг смутился от вызванной воображением картинки. В ней я увидел, как слабые отголоски чужого животного ужаса проникли бы в моё нутро, стоило мне испугаться. Как, проникнув внутрь, они бы увеличили силу страха и ослабили жизненную волю. И как даже невысокие гребешки волн, под которые я легко подстраивался, стали бы вдруг для меня непреодолимыми, и очень легко я бы смог наглотаться воды, сбить дыхание и пропасть...

Слухи о тонувших в этом несерьёзном водовороте людях до меня дошли позже, когда я уже ощутил и запомнил тошноту страха, витающего в этом месте. Насколько правдивы слухи, было для меня не важно. Важен оказался сам факт их рождения. Он подтверждал мелькнувшую по свежим впечатлениям мысль о разумности реки, специально устроившей водоворот. Даже если люди в нём не тонули, река им пугает, и не я один это почувствовал.

Почему пугает река? Потому что бетонные плиты на берегу ограничили ее свободный ход, а положившие их люди давно не чистили её русло, которое стало от наносимого течением песка на входе, как горлышко бутылки, - вот и приходится пропускать сквозь него воды быстрым потоком, почти касаясь занятого людьми берега.

Но зачем нам пугаться воды? Лучше и проще войти в её положение и договориться, как всегда и везде можно договориться со всем живым.

Плывя, очень легко почувствовать, когда вода становится сильнее. И всего-то надо в этот момент - не бороться с течением. Согласишься с водой, станешь на время её частью, - сможешь ощутить её мощь, как свою.

Всякий раз, когда я с таким настроением специально выбирал стремнину и проплывал через водоворот, я испытывал благостное чувство согласия со всем сущим. Подчинившись воде и проносясь близ берега, я чувствовал, как она подчиняется мне. Редкими несильными отталкиваниями рук и ног круговерть преодолевалась легко, почти без траты сил, и мой путь выправлялся.

Поладив с водой, я перестал слышать над водоворотом отголоски ужаса. Меня наполнила другая мелодия - восторга бытия, пронизывающего всё живое.

Чем сильнее был ветер и выше волны, тем пронзительнее звучало ощущение мощи воды и нашего с ней согласия, многократно умножающего ничтожные силы тела.

Лето заканчивалось, и ветер был почти каждый день, иногда - сильный, поднимающий высокие волны. Такие дни мне нравились больше всего, потому что самым очевидным и отчетливым образом подтверждали возможности человека договориться с земными стихиями.

А в погожие дни на стремнине было неинтересно, как неинтересна рутина благоустроенной жизни. И течение реки, и водоворот без ветра казались слишком несерьёзными. Только игра с расстояниями по гладкой воде будила в эти дни мое воображение.

Я не припомню, чтобы водоворот был на Болде при советской власти. Тогда Обливной остров был местом массового отдыха горожан. Весь он был прочерчен тропинками и дорогами, сходящимися к причалу, на который людей поодиночке и семьями перевозил катер. Земснаряд регулярно углублял русло, рукав был судоходный.

В разгар купального сезона почти под каждым кустом на острове было намусорено яичной шелухой, рыбьей чешуёй и газетами с остатками еды. Стеклотары и битого стекла под кустами не было - пустые бутылки можно было сдать и что-то купить на вырученные деньги. Не было и главной сегодня мусорной напасти - пластиковых бутылок с пакетами.

Теперь на остров можно попасть, только приплыв на лодке, если она есть, или вплавь, если пустят пройти до берега по территории стадиона, купленного "Газпромом". Зато и мусора почти нет. Ни старого экологически чистого, ни современного - нет людей, нет и мусора.

Место консервного заводика и складов, через которые раньше шла дорога к переправе, и мимо которых можно было свободно передвигаться городским берегом, выбирая место для рыбалки или купания, заняли огромные кирпичные коттеджи. Строения безлики, одинакового красного цвета, непропорционально большие сравнительно с участками, на которых воздвигнуты, отчего кажутся единым организмом, похожим на надувшегося кровью вампира, огородившегося со всех сторон, чтобы не раздавили.

Раньше единственным запретным местом для прохода к реке, если не считать расположенных рядом очистных сооружений, был соседний со стадионом правительственный дом с парком - "обкомовская дача", построенная при Хрущёве. Причем запреты не очень раздражали, потому что очистные сооружения и их охрана были нужны, а с "неправильной" обкомовской дачей можно было мириться как с исключением из правил.

Теперь же к реке практически невозможно пройти.

Стадион "Газпрома" - оставшееся место условно разрешенного прохода. Там, конечно, тоже стоит охрана, и к реке пускают не всех, потому что обследовавшие дно водолазы обосновали купание в реке опасным для жизни, о чём предупреждают запретительные таблички. Пускают на берег, во-первых, заниматься физкультурой, если приобрести абонементы или автопропуска. А во-вторых, организованную группу стариков из клуба моржей. Собственно моржей из них единицы, но в купальный сезон много примкнувших, борющихся со своими болезнями посредством умеренных движений, вроде моей мамы.

Стадион воюет с нежелающими платить за своё здоровье пенсионерами. Война идёт с переменным успехом. В этом году старики на коне, завоевали право проходить без бумажек, лишних расспросов и сопровождающих. И пользоваться причалом с лесенкой для спуска в воду, что особенно важно, учитывая физическое состояние многих пожилых пловцов.

Среди стариков больше женщин, активность которых перебарывает и внешние неудобства, вроде необходимости переодевания под полотенцем, и внутренние переживания, связанные с видом собственной угасающей плоти в купальнике. Плавание их оживляет, многие забывают о комплексах и в хорошую погоду не спешат расходиться по домам, задерживаясь на причале, как на скамеечках в городских дворах.

Но в отличие от дворов, здесь можно услышать интересное, вроде невольно подслушанного мной, пока я обсыхал и вытирался, кусочка разговора бывшей руководительницы стариковского клуба и остерегавшей меня от водоворота дамы с уставшим голосом.

Руководительница сидела в центре причала на рыбацком стульчике. Её возраст за восемьдесят читался по отёкшим ногам, рукам и лицу с бородавками. Только глубоко спрятанные глаза остались молодые - быстрые, живые и ясные. Она живёт детьми, которые в Израиле, часто к ним летает, подолгу гостит. Но перебираться туда навсегда не хочет.

Никогда я не видел, чтобы бывшая руководительница плавала. Всегда на стульчике, со всеми здоровалась, каждому пыталась что-то рассказать о детях и внуках, у каждого что-то спрашивала. Её вопроса к даме я не слышал, подслушал конец ответа.

- Конечно, тяжело, и даже приходится себя заставлять, - говорил тусклый голос. - Но так бывает тоскливо без этого. Когда покажется всё ненастоящим. Всё, что было. И тут начинаешь вспоминать, как мечтала делать нужную людям работу, любить по-настоящему. Как сердце замирало от уверенности, что у меня получится всё, о чем думаю. Как празднично всё будет, какая радость будет, счастье. Не у меня одной - у всех. И я буду стараться этого достичь, всё делать, что нужно. И эта надежда - такой она казалась простой и реальной. И было это как будто вчера. А сегодня уже всё прошло. Вся жизнь пролетела между вчера и сегодня. Как же так получилось? Ведь жизни почти не было. То есть должна была быть, и что-то было, а было ли? Ведь между вчера и сегодня ничего нет. Об этом и думаешь, когда не спится. Всё думаешь. Зачем жила? Что видела? Как будто детская мечта сменилась тяжелым забытьём, как будто во сне всё было, а не наяву. Как не со мной. Почему так получилось, куда прошло? Даже плакать хочется... Ты про болячки говоришь, а мне все равно, что болит. Я знаю, что не от болезни умру - от тоски. Как перестала работать, так точно сглазили. От этой тоски всё болит. Ночью то ли спишь, то ли нет. Утром ничего не хочется. Каждый шаг кажется лишним. Тут только спасаюсь. Когда пересилю себя и залезу в воду, то будто муть всю с себя смываю. И на время легче становится, и можно дальше жить. Даже не знаю, как это сказать, но мне не тело надо размять. Главное - тишина, вода, природа. Всё живое вокруг, всё зовёт жить. И мысли из-за этого переменяются. Как-то и про обиды забываешь, и дети кажутся лучше, чем есть на самом деле, да и всё вокруг - лучше и живее. А потом и тело оживает, когда наплаваюсь. И в голове всё по полочкам раскладывается: что теперь надо сделать, а что потом. И уже хочется жить, потому что и сыну надо помочь, и к дочке поехать. И чего, думаю, дура, плакала? Ведь всё хорошо. Жизнь прожила, как все. И даже лучше многих. Всё у меня было. И сейчас всё есть. От тоски бы только избавиться.

Слушать дальше стало неудобно, да и не было нужды - я услышал, что хотел.

Буквально накануне я прочитал, что земное счастье и благо, к которому всю жизнь стремится человек, раскрываются в трёх вещах. Либо в развитии способностей к нужному людям и полезному для них делу и в делании его по совести. Либо в развитии способностей к бескорыстной любви, в умении ждать и правильно выбирать. Либо в преодолении увечий и физических страданий, умножая возможности здоровых людей, которые видят, как эти страдания преодолеваются. Подспудно мы знаем перечисленное и без книг - книги ведь только напоминают. И я, и эта женщина с потухшим голосом, и другие люди - все мы знаем про счастье, стремимся к нему, но, с другой стороны, жить счастливо не научены и не умеем. И я тоже, как женщина, спрашиваю себя: почему? - и тоже не нахожу ответа.

Честные философы и культурологи причину разлада с жизнью находят в современной культуре, которая массово программирует людей лишними, фактически нас омертвляя. Такое принять трудно, а понять еще сложнее. Зачем так устроено? Кому это надо?

Но вот если начать размышлять в этом направлении, то постепенно можно понять силу чудовищного обмана, лишающего нас счастья, и, поняв, очнуться и заявить о себе - тому, у кого лишних не бывает, кто нас всегда поймёт и простит. А, заявив, доказать, что ты не просто существуешь, а живёшь. Доказать и Ему, и себе, и той же женщине с тусклым голосом и необоримым желанием прогнать убивающую её тоску - тоже.

Эти желания и разные мысли в моей голове мешались с не отпускающими ощущениями блаженного плаванья по речной шири и тревог в узости реки, в объятиях несущего к водовороту течения, - и полученная смесь чётко делила прожитое на ушедшее советское время, когда все мы дружно и медленно плыли в общем широком и безопасном потоке, и нынешнее время прав и свобод, крайне сузившее возможности трудящегося и разделённого большинства, оказавшегося в плену узкой стремнины, накатывающей на неизбежную круговерть.

Кстати мне тут пришлось и давнее недовольство на захвативших землю нынешних хозяев жизни, не дающих свободно пройти к реке. На их искусно и искусственно насаженную частную собственность, отнимающую у большинства будущее. На их показную борьбу с инфляцией, которую сами же затянули нам удавкой на шею - завозят с нефтедолларами да разгоняют ростовщичеством. На проданную иностранному капиталу экономику, из которой организовали трубу, выкачивающую из страны деньги и ресурсы. На всё то чёрное, которое господа с их обслугой с удовольствием называют белым. Что бы они не говорили теперь про советские декларации без возможностей и обман трудящихся, те декларации и тот обман кажутся игрушечными в сравнении с устроенными властной машиной манипуляций и лжи сегодня. Сегодня обман человеконенавистнический, тотальный и неприкрытый, никого и ничего не боящийся, ускоренно ведущий к неизбежной гибели всего, что мне дорого.

Когда я подумал так, после подслушанного разговора на пристани, то по коже пошли мурашки, и часто забилось сердце. Со мной так бывает, когда после долгих и напрасных попыток решить сложную задачу, я вдруг вижу простое решение. Озарение в эту минуту бывает таким ярким, а найденное решение кажется таким ясным, что душа ему радуется и не верит вечно сомневающемуся разуму, который исподтишка настаивает на проверке.

Дом (2)

Каждый год часть отпуска я стараюсь провести на родине. Утренние прогулки с мамой, редкие беседы с отцом, пляж, обход родственников, традиционные расспросы, разговоры и семейные праздники - со стороны такое времяпрепровождение может показаться скучным, но оно даёт возможность поразмышлять о важном, недодуманном с детства и юности, которое я пытаюсь себе досказать.

Родители жалеют, что когда-то отпустили меня учиться в столицу. Моя замужняя сестра живёт рядом с ними. А меня с семьёй они видят редко, и от этого их родительское счастье неполное.

Отец и мама ждут нашего приезда. Из года в год всё ждут, и снова начинают ждать с момента очередного прощания.

Пока не выросли дети, мы с женой приезжали вместе с ними, теперь - одни.

- Как дела на работе? - обычно спрашивает меня отец, когда мы остаёмся наедине.

- Всё хорошо.

- Ты мне честно скажи, крепко держишься на работе?

- Да.

- Ну, дай бог, дай бог.

- А мне прямо перед твоим приездом приснилось, - продолжил он в этот раз, - что это не ты, а я к тебе приехал, и мы опять поехали с тобой на дачу к Александру Петровичу. Хороший был старик, жалко, что умер... И ты знаешь, такой был яркий сон перед твоим приездом и такое чувство, когда проснулся, что как будто я недавно к тебе ездил, чуть ли не в этом году.

Отец задел за живое. Вслед за ним я подумал, как недавно и как давно это было. Для меня - в другой жизни, которая закончилась вместе с разочарованием в человеке, которого я считал приятелем.

Познакомился я с Михаилом Михайловичем, когда он уже прыгнул выше головы, защитив диссертацию и защитившись от службы в войсках, откуда еле вырвался. Не собираясь на этом останавливаться, он принялся решительно осваивать подсмотренный механизм карьерного роста на базе квазинаучных достижений: казался всегда энергичным и деловым, уверенно топоча каблуками офицерских ботинок по коридорам и кабинетам; выступал всюду, куда его приглашали, и лез туда, куда не пускали, нарабатывая авторитет и обретая апломб всезнайки. В делах он загорался новыми идеями, но пасовал перед рутиной их проверки и подыскивал для этого удобных работников. Меня он подкупил помощью по работе над диссертацией, и тем, что с некоторым презрением раскрывая местечковую кухню защит, подсказывал нужные формулировки и подталкивал мою работу. Я оказался в определённой степени под влиянием его энергетики и, защитившись, с удовольствием помогал ему делать карьеру, но не только возвращая должок, а как товарищу в осуществлении заветного желания. Помогал искренно, о чём потом пожалел.

Болезнь в нём я распознал поздно - только тогда, когда одержимость его уже заворожила, наградив благами и научив не жалеть людей во имя интересов дела, к которому он оказался приставлен. Михаил Михайлович убедил себя, что никому ничего не должен, и последовательно это всем доказал. Сказать, что мне было неприятно столкнуться с обманом и злом в его лице, - значит, ничего не сказать. Некоторое время я не знал, что с этим делать.

Надо сказать, что себя я причисляю к категории трудящегося большинства, а Михаила Михайловича - к контролирующей наш труд и присваивающей его результаты верхушке, правда, из самого нижнего её, не родословного слоя, который затычка во все щели и погоняла на облучке управленческого воза. Михаил Михайлович о себе другого мнения. Мне, например, продолжает рассказывать, что он свой, от сохи, мечтает работать наравне со всеми, тряхнув стариной, а не крутиться в управленческой круговерти, от чего якобы не может отказаться.

Искренность, с которой он лицемерит, - лучший маркер приспособленчества, в котором Михаил Михайлович преуспел. Понятно, что крепко установившаяся у нас власть денег основана на лжи, учит лгать и подбирает себе соответствующих исполнителей. Но больно видеть, как она крепнет усилиями вышедших из трудового народа Михаилов Михайловичей, которые думают, что ничего плохого не делают, а если и врут, то по нужде, во спасение и для пользы дела. А совсем больно - от собственной роли в этом спектакле. Ведь заблуждения и грехи Михаила Михайловича - это его забота, а что же делать нам, и мне, в том числе, помогавшим ему подниматься и до сих пор помогающим за кусок хлеба? И как дальше быть под его началом?

Так что гнули меня до земли не чужие грехи - свои; хорошо, что хоть в этом я разобрался. И ещё хорошо, что, спасаясь, я не стал искать внешних перемен своей жизни, хотя ещё не знал твёрдо, что "Аллах не меняет того, что происходит с людьми, пока они сами не переменят того, что есть в них" (Коран 13:12).

Перемена во мне, если обозначить ее двумя словами, связана с тем, что я принял в свою жизнь творца и вседержителя. К сожалению, эти слова затерты многими смыслами. Вспомнив про Александра Петровича, отец напомнил о времени, когда и для меня эти слова казались устаревшими.

Как давно и как недавно был тот год свершавшихся внутренних перемен! Я тогда приехал к родителям один; супруга сдавала экзамены, завершая воплощение давней своей мечты о высшем образовании. И, как обычно, окунулся в растительное существование у родителей, включавшее регулярное питание, прогулки и пляж и дававшее возможность спокойно поразмышлять.

Думал я много, но как-то натужно. Толковых идей о том, что делать, не хватало, пришлось поэтому в очередной раз задуматься, как идеи рождаются.

Для меня уже было бесспорно, что первая ценность любого дела - идея. Расскажите, покажите, да просто намекните на понятную идею - и большинство разумных людей ухватится за неё, разовьёт и почти всегда получит полезный результат. Но вот почему некоторым людям приходят в голову толковые идеи, а многим - нет?

Я думал, может ли мозг сам по себе, без посторонней помощи, образуя случайным образом связи, рождать идеи, и все больше склонялся к тому, что случайным образом не может. По многим признакам я видел, что мозг - это компьютер, в котором благодаря родителям, образованию и общению включены многие программы, управляющие поведением, и что я могу даже переписать некоторые свои программы или записать в мозг новые, но только, если мне подскажут идею этой новой программы, и если я приму её сердцем. А что делать, если нужные идеи не подсказывают?

В общем, у меня получалось, что мозг способен подсмотреть, прочитать, узнать от кого-то, воплотить, но как ему родить? Получалось, что акт рождения мысли созвучен вдохновению, и совершенно невероятным представлялось, как все это возможно устроить без связи с богом.

Неспешные мои размышления о высоком перемежались чтением книг, до чего в нашей семье все охочи.

Читать мы с родителями расходились по разным углам квартиры.

Отец после глазной операции опять всё натурально видел, то есть одну луну, а не пять, чёткие сфокусированные лица, ветки и листья ивняка на другом берегу реки, а не зелёное марево вместо них. Он и читал, и гулял - правда, остерегаясь высокого давления, прогуливался в одиночку, по собственному графику, медленным темпом, и без плаванья. Зато мама успевала и плавать, и гулять, и читать, и хлопотать на кухне, обеспечивая нам многоразовое питание. Как тут не помечтать, вспоминая детство. Вот только мечтам и представлениям моим долго не хватало нужной чёткости, пока я не вспомнил про дом, в котором вырос.

Дом был деревянный, одноэтажный, построенный дедом в ту пору, когда по Волге еще сплавляли лес, а дед работал на лесоторговой базе и мог привезти оттуда доски. Дом он построил на две семьи: свою и младшего брата. По нынешним меркам дом был скромным, но такими же, чуть лучше или хуже, были почти все добротные дома на нашей улице.

По дому я мог судить о деде, который умер раньше моего рождения. Еще я мог судить о нём по чувствам бабушки и мамы; жить без него им было трудно.

Улица в моем детстве была с тротуарами, мощена камнем. Машин тогда практически не было, а улица шла перпендикулярно направлению дорог из центра города к окраинам, поэтому ничто не мешало мне и другим пацанам допоздна играть на улице в футбол.

Соседние улицы тоже были составлены похожими домами. Иногда, правда, встречались двухэтажные дома, а на углах кварталов были и каменные, купеческой постройки. Наш район был недалеко от красивого центра города с Кремлём, каналами и набережной, куда мы с пацанами редко добирались. Недалёкое казалось в детстве далёким, особенно знойными летними днями каникул, когда расстояния увеличивались из-за пекла и недостатка тени.

В нашей половине дома было две комнаты: зал, в котором стояли сделанные дедом круглый дубовый раздвижной стол, комод и купленные уже моими родителями трюмо и диван на пружинах, и небольшая спальня с двумя железными кроватями и моим письменным столом. Еще были полутёмные кухня и коридор, ведущий на застеклённую холодную веранду со столом и старым диваном, с кладовкой, в которой бабушка хранила в мешочках запас круп, муки, соли, сахара, бутыли с маслом и керосином, керосиновые лампы и многое другое, что всегда может пригодиться. Окна, выходившие на улицу, закрывались ставнями и запирались. Июльской жарой в доме с закрытыми окнами было прохладно, зимой - тепло от русской печки, объединявшей зал, спальню и кухню. Большую белую печь в начале семидесятых годов заменили небольшой по площади и более удобной в обслуживании серебристой газовой.

Как и у всех соседей на улице, у нас был небольшой двор с деревянными воротами и калиткой, в которые хорошо было побить большим мячом или маленьким мячиком, вооружившись клюшкой, вырезанной отцом из листа фанеры. А можно было не стучать по воротам, а поиграть в теннис на стоящем рядышком самодельном столе.

Во дворе был колодец, летняя кухня, дровяной сарай, мастерская, курятник, в котором вместо кур хранились опилки, нужные для утепления укладываемых в землю на зиму виноградных кустов.

Виноград рос в двух садиках, устроенных на насыпной плодородной земле. В ближнем - скороспелый небольшой виноградник с плохо плодоносящими яблоней и вишней; там же был огородик с помидорами и овощной грядкой, туалетом и топчаном. В дальнем садике двумя рядами рос вкусный виноград поздних сортов, к которому пристроились кусты крыжовника и смородины, широкие листья хрена в углу, высокая вишня и летний душ с бочкой на крыше.

От дома к колодцу и садикам вели деревянные мостки, спасавшие после дождей. Редкие короткие дожди наливали между ними большую лужу, в которой было удобно пускать кораблики. Когда лужа высыхала, земля приобретала исконный солончаковый вид, оттеняемый камышовыми зарослями у наклонившегося забора между дальним нашим садиком и садом татарской семьи. Камыш очень годился для изготовления свистящих трубочек.

Душными ночами родители и я часто спали в ближнем саду на топчане под самодельным марлевым пологом. Небо над нами всегда было звёздное. Созвездий я знал несколько штук, и те, которые знал, всегда были видны. Но мне интереснее было не разбирать созвездия, а просто смотреть в небо.

Звёзды были всякого размера, на фоне очень чёрного неба отличались оттенками белого и жёлтого цветов, мерцанием и так хорошо были видны и казались близки, что легко можно было представить себя среди них. Особенно, когда вылезешь из-под полога до туалета и в уже отошедшем от вязкой жары ночном воздухе услышишь стрёкот кузнечиков, устрашишься очертаний строений и деревьев на земле, вздрогнешь, точно от холода, и почувствуешь неясное волнение, пересиливающее подползающие к сердцу страхи. Но стоило выпрямиться, подняв голову к небу, как нервная дрожь уходила вместе со страхами, и клеточки тела будто подстраивались под нисходящую свыше энергию. Тут и замрёшь от радости, представив звёзды живыми, колеблющимися вместе с тобой и принимающими тебя к себе...

Сегодня такого неба в городе не увидишь. Точнее, не прочувствуешь собственное соединение с его бесконечностью.

Трудно теперь вспомнить мечты о будущем и надежды, распиравшие меня от вида звёзд, но о чём я точно не думал - о борьбе против навязываемых обществу толпоэлитарной пирамиды управления и идей господства и превосходства одних людей над другими по праву рождения или расовой исключительности. Тратить на это время не было никакого смысла. Из многих книг, которые я читал запоем, из рассказов школьных учителей, родителей и всех, кто был старше меня, в голове моей сложилась чёткая позиция о том, что идеи господства, рабства и несправедливости в нашей стране побеждены навсегда, остались в прошлом, а если пока ещё управляют другой половиной мира, то лишь в силу инерции тысячелетних исторических процессов и лжи.

Успешность жизни по правде и справедливости не вызывала у меня никаких сомнений; пример развития советского общества, осилившего голод, разруху, экономическую отсталость и победившего в страшной войне общество "сверхлюдей" был перед глазами, во всём, что меня окружало. Два поколения советских людей доказали, что гении и таланты рождаются не только в избранных и выпестованных столетиями семьях господ и не только в угодных истории расах. Не стало у нас господ, а талантов и творцов во всех сферах культуры только прибавилось. Всё, что для этого понадобилось, - открыть людям возможности вовремя получить хорошее образование и реализовать его на деле.

Сомнений в том, что и я найду в жизни своё место, что и я нужен людям, что в отношении меня есть общественные надежды и запрос звёздного неба, которые я безусловно оправдаю, - не было никаких. Скромный материальный достаток семьи при этом меня никак не ограничивал - достаточно было желания учиться и стремления состояться. И ещё земли под ногами и звёздного неба над головой, общих для всех. Всё это - желание, стремление, земля и небо - у меня было...

Когда я учился в восьмом классе, мы переехали из старого дома в новую квартиру в блочной пятиэтажке. Долго ждавшие новоселья родители радовались. Жить в квартире считалось тогда, да и теперь еще считается многими очевидным благом, подтверждаемым отсутствием лишних хозяйственных забот и наличием ванны и туалета не на улице или в ведре. Моя бабушка не оценила этого блага и осталась доживать свой век в старом доме. А когда умерла, его продали.

Приезжая к родителям, иногда я почти вспоминаю себя ребёнком и словно возвращаюсь к чему-то важному, недопонятому тогда и остающемуся непонятым. Мысль эта обязательно теребит меня, когда я брожу знакомыми улочками старой части города и, разумеется, попадаю на ту, где жил в детстве.

Улица моя определена под снос и почти умерла, окруженная огромными строениями развлекательных центров и торговых комплексов. Когда я привел туда жену и пытался что-то рассказать ей о своём детстве, то почувствовал, что получается нехорошо, и перестал. Было понятно, что видимая убогость на фоне пафосных сооружений только во мне может родить какие-то чувства, соединяющие меня с былыми образами. На пустыре с развалинами, которым теперь предстаёт улица, только я смогу представить исчезнувшие одноэтажные дома, дворы и заросшие камышом огороды.

В начале квартала пока сохранился двухэтажный угловой купеческий дом с небольшим магазином на первом этаже вдоль поперечной главной дороги. Помню, что там продавали разливное подсолнечное масло и крупы, за которыми меня иногда отряжали. Наэкономив со сдачи копеек, я покупал в магазине банку килек в томате и одно или два продававшегося на развес дорогого печенья со вкусным названием "шакар-чурек". Теперь дом просел, и окна магазина, навсегда закрытые ставнями, вросли в землю. Железная дверь магазина тоже давно не открывалась, но три ступеньки к ней вниз с тротуара пока чистят, и мусора там не много.

Двор углового дома был большой и хулиганский. Там было много сараев и не было никаких садов-огородов. Жило много семей, в которых пили и громко кричали друг на друга. Однажды кого-то зарезали, часто кого-нибудь сажали в тюрьму или из неё выпускали. Сейчас в том дворе пустой солончак, глухая кирпичная стена магазина без пристроек и полуразобранный деревянный забор.

Дальше за забором, в направлении к нашему дому, нет двух или трёх домов, которые я плохо помню. А на противоположной стороне первые дома от угла остались, хотя тоже не жилые, вросшие в землю. Дальше за ними опять пустота, как раз там, где был еще один большой двор с узким бутылочным входом, без деревьев, в котором жило несколько семей. Этот двор был на границе моего круга уличного обитания, и я, если забегал туда, то всего несколько раз. Помню, что там отравилась газом целая семья, и как отравившихся выносили под белыми простынками на улицу. Помню, что в освободившейся пристройке поселились приезжие из Саратова с девочкой, которая пошла с нами в шестой класс. Она мне казалась красивой из-за улыбчивых ямочек на щеках и уже высокой груди. А училась похуже других девчонок, старалась молчать и только мило улыбалась, когда с ней заговаривали...

Наш дом держался долго и был порушен в год, когда я приехал к родителям один. Когда я увидел на его месте кучи хлама из досок, шифера, кирпича и тряпья, то круг моих воспоминаний замкнулся, и я понял, к чему стремился.

Чтобы доразобраться в себе, мне нужно было отступить от фальшивого настоящего назад, дабы опереться на твёрдое основание. Нужна была соответствующая обстановка и сила, которой мне не хватало. Вот почему раз за разом подсознание направляло меня в детство и юность.

Теперь круг замкнулся. Нужные декорации созданы. Осталось их оживить.

Ира (3)

Самой взрослой девочкой в нашем классе казалась Ирина. Моя мама жаловалась на её родителей - с третьего класса те не ходили на собрания и не следили за школьными успехами дочери, предоставив той полную самостоятельность.

Невысокая, худенькая - как большинство девчонок в моё время, - с заурядной внешностью, от которой я запомнил подкрашенные глаза с почти полностью выщипанными бровями, Ира рано научилась держать дистанцию - этим и выделялась. Были у неё определённая стать, лёгкая манерность, которые я ошибочно принимал за налёт порочности. Она довольно хорошо училась, с четверками только по точным наукам и поведению. И хотя не считалась среди самых лучших, бравших усердием и прилежанием, учеба давалась ей легко, как мне, - я это видел.

Почему она обратила на меня внимание?

Из девочек в классе только с двумя, Ларисой и Катей, я в разное время сидел на одной парте - с косичками, прилежными, почти отличницами. До восьмого класса мы обменивались подарками на 23 февраля и 8 марта, а у Ларисы я однажды был на дне рождения.

Другие одноклассницы воспринимали меня равнодушно. Хоть я и умел решить всё, что задавали, помогал и давал списывать, не смеялся над ними и не задирался, но был маленького роста, лопоух и себе на уме. Толкаться со мной на переменах в школьном дворе им было неинтересно. Там они боролись за внимание красивых, высоких, дерзких, с басящими нотками в голосе и пробивающейся растительностью на лице парней. Иногда самые озорные из этих ребят рассказывали о некоторых привлекательных девчонках, прощавших будто бы нечаянно допущенные шалости, вроде ощупывания груди или скользнувшей к трусам руки.

Ирину мои одноклассники тоже пытались прижимать, но она умела уходить от провокаций и колко посмеяться над неудачниками. Она казалась по-житейски умнее самых высоких, взрослых и наглых одноклассников. Тем непонятнее для меня было, почему она хоть и редко, и как будто спросонья, но разговаривала со мной, когда мы пересекались по пути в школу и обратно.

После восьмого класса хулиганы из класса ушли, поэтому на летней отработке в колхозе, где мы целый месяц до обеда пропалывали помидоры, а потом до вечера пытались чем-то занять себя в бараке, где жили, обошлось без озорства. У меня осталась фотография того времени, на которой мы в поле, одетые, кто во что горазд. Я в самодельной пилотке из газеты, полинявшей робе с закатанными рукавами, смешных пузырящихся штанах. Девчонки кто в шортах, кто в штанах, почти все в платках, завязанных сзади. Ирина тоже в платке и в клетчатой мужской рубашке, завязанной узлом на животе; на худом заостренном лице читается общая с другими девчонками на фотографии то ли настороженность, то ли тоска.

Как ошибается память! В колхозе, в бараке, где мы жили в больших комнатах по восемь и более человек в каждой, девочки запомнились мне другими - взрослыми и уверенными в себе. Хорошо помню, что опасался заходить в комнату к девчонкам. Один раз только к ним зашел, в компании с двумя одноклассниками, когда делать вечером было уже совершенно нечего, - и оказался объектом подшучивания.

В комнате было пять девочек, они сидели на двух кроватях друг против друга и рассказывали страшные истории про чёрного человека. С нашим приходом рассказ расстроился, начались заигрывания. Потом они придумали играть в бутылочку на поцелуи, и Ира обратила внимание на меня.

Я сидел молча, чуть в стороне. Как подсказывала интуиция, целоваться со мной никто не хотел. Но Ирина была здесь заводилой. А она уже всё решила.

Сдвинули вместе две кровати, расселись на них кружком, принесли пустую бутылку.

"Илья, иди к нам", - позвала Ира. - "Не бойся, мы не страшные".

На меня смотрело много глаз, пришлось подчиниться.

Целоваться при всех казалось нелепо и неловко, но отказать было нельзя. Каждый поцелуй вызывал нетерпеливое ожидание зрителей, взрыв хохота и подтрунивание над теми, кто закрывал глаза.

Когда я целовался, то есть скорее пытался, потому что не умел, то среди десятка глаз почему-то особенно колким мне казался взгляд Ирины. Точно она пыталась просветить меня насквозь. И вообще я чувствовал себя напряжённо до тех пор, пока не выпал жребий поцеловаться с ней. Она мягко прижалась к моим губам, потом резко их сжала и быстро оторвалась. Спросила: "Не понравилось?". Я не знал, что ответить, и пожал плечами. Она рассмеялась. Поцеловав меня, она словно выполнила поставленную задачу и потеряла интерес к игре. За ней и остальным ребятам стало как-то неинтересно, и мы быстро разошлись. Я - с облегчением и меткой о неприятности, которая может случиться, когда необдуманно присоединишься к группе людей и должен будешь выполнять их условия против собственной воли. Это показалось опаснее тех пионерских и комсомольских мероприятий и обязанностей, заорганизованность которых вызывала некоторое внутреннее сопротивление. Там не чувствовалось силы. Там было абстрактное внешнее идеологическое давление, которому мы подчинялись по обычаю, как дети подчиняются непонятным им требованиям не самых умных родителей.

Последний раз мы серьёзно пересеклись с Ирой в конце третьей четверти девятого класса, когда после урока истории меня, её и еще двух девочек, учившихся на пятёрки, попросил задержаться новый учитель истории.

В школе он появился после Нового года. Говорили, приехал из Казахстана. Это был смуглый худощавый пятидесятилетний мужчина чуть выше среднего роста, со смоляными зачёсанными назад волосами и смуглым морщинистым лицом старого курильщика, с густыми чёрными бровями, оттеняющими карие глаза. У него было простое имя, которое я забыл, - пусть будет Иван Иванович. Одет он был всегда одинаково - в застегнутый на все пуговицы скромный черный костюм и черные туфли. На груди - орденская планка с четырьмя лентами. На правой руке - чёрная перчатка.

Учитель попросил присесть нас за первую парту перед учительским столом, зачем-то вытащил из кармана и положил на стол начатую пачку папирос "Беломорканал" и коротко попросил нас ему помочь. Нужен был человек, сумеющий достойно постоять за честь школы на областной олимпиаде по истории. По этому предмету олимпиад в нашем городе раньше не проводили, и он полагал, что у нас был шанс отличиться.

"Директор посоветовала мне попросить Илью. Что скажете?", - спросил он.

У нас была обычная городская школа с учителями-женщинами, старающимися обеспечить усвоение классом стандартной программы. Никаких факультативов, дополнительных занятий и репетиторства тогда не было, если не считать пионерских поручений подтягивать слабых учеников. Поэтому победители школьных олимпиад по различным предметам, если они не самообразовывались дополнительно, на состязаниях с участием ребят из специализированных школ и классов шансов обычно не имели.

Я знал об этом с четвёртого класса, когда разобрал подаренную учительницей книжку олимпиадных задач по математике и занял третье место на районной олимпиаде. С тех пор меня посылали на олимпиады по всем предметам, даже на конкурс чтецов, невзирая на плохую дикцию. Состязаться мне нравилось, особенно по точным наукам, где получалось иногда отличиться и на городских, и на областных олимпиадах. От этого была польза - удовлетворение честолюбия, уважение учителей, большая свобода, гарантированные отличные оценки.

Но история не была моей любимой дисциплиной, и я не хотел подводить учителя. Кроме того, последняя олимпиада, в которой я участвовал, нанесла удар по моему самолюбию.

Это была областная олимпиада по физике. Она проходила в педагогическом институте в два тура. После первого, теоретического, я был на втором месте, а на экспериментальном туре потерпел полный провал, не выполнив ни одного задания, - работать руками в школе не научили, а сообразить самостоятельно, что с чем соединять, чем и как измерять, не получилось. Вдобавок по пути домой я попал под руку двум хулиганам и отдал им всю мелочь, какая была в карманах пальто. Для устрашения они всё равно завели меня на пустырь, показали нож и отпустили только тогда, когда решили, что я испугался.

Пока я всё это соображал, две девочки согласились с мнением директора, а Ирина заупрямилась.

"Иван Иванович, почему Илья? - спросила она с непривычной горячностью. - Мне история нравится, я хочу попробовать. Я постараюсь".

"Тут мало старания, - сказал Иван Иванович. - Это будет письменное испытание. Илья хорошо пишет, понятно. И он не растеряется".

"Если Вы думаете, что я растеряюсь, то сильно заблуждаетесь. Я не такая легкомысленная, какой Вы меня представляете. И если хотите знать, я много читаю, - продолжила она свою атаку. - Вы не должны меня останавливать. Я на Вас пожалуюсь".

Учителя как будто передернуло: "Да, Ира, ты можешь жаловаться. Только насколько это будет разумно, если мы будем жаловаться друг на друга?"

Я знал, что девчонки прозвали Ивана Ивановича "чёрным человеком" и побаивались его. Тем удивительнее было видеть Иринино упрямство по такому пустяку.

"Иван Иванович, пусть Ира пойдет, раз хочет, - поддержал я её. - Чтобы хорошо выступить, нужны знания сверх программы, которых у меня нет. Нужна дополнительная подготовка. Я не хочу Вас подводить".

"Ну, хорошо, - сказал Иван Иванович. - Давайте мы поступим таким образом. Я прошу Илью не отказываться. Ирина тоже будет участвовать. Готовьтесь оба, я на вас надеюсь".

На следующий день Иван Иванович вручил мне толстый синий том "Истории КПСС" и попросил за два оставшихся дня разобрать начало книжки, где рассказывалось о создании партии большевиков.

Чтение оказалось неожиданно занимательным. Я первый раз столкнулся с литературно-протокольным стилем изложения материала, подобный которому видел позже в некоторых аттестационных делах соискателей ученой степени, когда тени выступлений и сумбурных дискуссий проступают из затушёванного и логически правильного их изложения, а неизвестные фамилии приобретают живые голоса, которые при желании можно услышать.

Плеханов, бундовцы, Мартов, Ульянов, второй съезд РСДРП, большевики и меньшевики - вместо борьбы давно умерших людей я чувствовал борьбу живых идей. Борьба эта, умело изложенная сухим закрытым текстом, не казалась мне завершенной. Она имела многоуровневый смысл и должна была иметь современное продолжение.

Моё время на подготовку закончилось, когда я читал про третий съезд партии. Оценив непрочитанное, я понял, что всю книгу мне не осилить, закрыл её и спокойно уснул с убежденностью в ожидающей меня неудаче.

Каково же было мое изумление назавтра, когда среди трёх членов комиссии я увидел Ивана Ивановича, а на школьной доске в аудитории престижной школы с гуманитарным уклоном - записанные мелом олимпиадные задания. Первый вопрос - анализ статьи "Памяти Герцена", которую благодаря Ивану Ивановичу половина нашего класса выучила наизусть. Два других - про второй съезд партии и большевиков.

Прочитанное накануне жило в моей памяти и с удовольствием ложилось стройными линейками на белые проштампованные тетрадные листы в клетку. Ответил я лучше всех. Иван Иванович, вышедший в коридор перекурить, поздравил меня еще до объявления результатов.

Ира написала плохо и ушла, не дожидаясь результатов. Мой успех её покоробил. Мне показалось, что она заподозрила подвох и даже хотела меня расспросить об этом, но раздумала. Я был этому рад.

Иван Иванович после олимпиады меня почти не замечал и серьёзно говорил со мной только один раз, в конце учебного года, когда я собрался уезжать в физико-математический интернат, собирал справки и иногда приходил из-за этого в школу не к первому уроку.

Иван Иванович стоял у окна, дожидаясь звонка на перемену, и, увидев меня, подозвал к себе.

"Слышал, уезжаешь? Как у тебя получилось?" - спросил он.

"Случайно. На олимпиаде по физике приглашали сдавать экзамен в эту школу. Я не собирался, но на олимпиаде провалился. От обиды пошел на экзамен и набрал нужные баллы. Прислали приглашение. После интерната легче поступить в университет. Решил ехать".

"Многое происходит случайно, вот что я тебе скажу. Но во всём есть смысл. Может, у тебя получится".

Он подумал и продолжал: "Тут ты ничему не научишься и знаний толком не получишь. Будешь только мешать. А ты способный. У тебя есть шанс. Постарайся им воспользоваться. Вы должны переломить ситуацию".

Я не понял, что мы должны переломить, но слова Ивана Ивановича на всякий случай запомнил...

После школы я видел Ирину всего один раз, во время зимних каникул на втором или третьем курсе. Она вывалила кучу информации об одноклассниках. Рассказала, кто из нашего класса и где учится, что в столице я один, что она мне завидует и обязательно расспросит о моих успехах в следующий раз, а теперь ей надо бежать на заседание научного кружка.

Она была в лучшем девичьем возрасте. Можно было даже сказать, что она похорошела, если бы не портившие её совершенно выщипанные брови, появившиеся морщинки на лбу и переносице и почти мужская твёрдость во взгляде.

Я слушал её молча. Мне было стыдно посмотреть на себя её глазами: старое школьное пальто с воротником, потерявшая форму кроличья шапка, учусь тяжело - похвалиться нечем. Поэтому я даже обрадовался, когда она убежала.

Больше мы не виделись, но я был в курсе её жизни с маминых слов.

Ира с красным дипломом закончила исторический факультет и поступила в аспирантуру.

Вышла замуж, родила двух детей. У неё были проблемы с мужем, она его выгоняла, потом сошлась с ним снова и всё-таки развелась.

Успешно преподавала в педагогическом институте. Рано защитилась. Стала доцентом. Я хорошо запомнил, как мама обрадовалась моей диссертации еще и потому, что могла рассказать об этом Ире при встрече.

В начале нулевых годов у неё был конфликт на кафедре, после которого она уволилась и в тот же год восстановилась. Потом защитила докторскую диссертацию, стала профессором и заведующей кафедрой.

Мне было не интересно, какую историческую проблему она решала. К тому времени я уже достаточно насмотрелся на учёных даже в метрологически состоятельных точных науках и мог представить себе, как ломала себя Ирина, делая карьеру на периферии в постоянно переписываемой области наук. Представление моё об учёных было грустным, и рассказы мамы об успехах одноклассницы не радовали. Никак я не мог забыть, как горячо Ирина стремилась отличиться на олимпиаде по истории. Мне было жаль думать, что, вероятнее всего, она ошиблась со своей мечтой. И что, как умная женщина, знала об этом.

Несколько последних лет новостей о ней не было. Мама не встречала её на улице, думала, что Ира переехала. Помня советское время, мама решила, что заведующая кафедрой не может жить с двумя детьми в старой двухкомнатной квартире, оставшейся ей от умерших родителей. Но оказалось, что Ира не переехала, а с переменным успехом боролась с раком, навалившимся на неё после развода с мужем.

Мама рассказала об этом год назад, увидев мою худую и неунывающую одноклассницу, декана факультета, в онкологии. А в этом году я узнал, что Ира умерла, стремительно сгорев за полгода.

Я не очень удивился этой новости, чем расстроил мою постаревшую маму. Она сказала, что Ирина всегда расспрашивала обо мне, и что у меня чёрствое сердце.

Я не стал расстраивать маму ещё больше рассказом о том, что рак - это информационная болезнь, часто настигающая людей, тратящих жизненную энергию на соблазнившее их мёртвое дело.

(Продолжение следует)

Оставить комментарий © Copyright Алексеев Иван Алексеевич (alekseev.i.a@mail.ru) Размещен: 22/06/2016, изменен: 22/06/2016. 55k. Статистика. Глава: Проза Иллюстрации/приложения: 1 шт. Скачать FB2		Ваша оценка:
Аннотация: Повесть "Мой путь" - вторая часть книжки моего студенческого приятеля Ильи Ильича Белкина. Эта повесть, по его словам, - о соблазнах дела, государства и людях, которые всю жизнь ходят около истины, не понимая ее. Получил я её три года назад, но только теперь собрался публиковать полностью. Подвигла меня прорывающаяся теперь со всех сторон критика победивших у нас несправедливости, неправедности, идей господства и превосходства одних людей над другими. Критики этой стало так много, что хочется верить в возможность нашего общего спасения. Нравственные поиски автора "Пути" и его ответы на вызовы времени могут оказаться в этом случае полезны. Если же возможность спасения нам не откроется, а верными окажутся усиливающиеся ожидания неминуемого и близкого краха, то кому понадобится после него повесть Ильи Ильича?

Алексеев Иван Алексеевич : другие произведения.

Повести Ильи Ильича. Часть 2