|
|
||
Есть люди, увлеченные каким-либо предметом и забивающие на все, лишь бы достичь высот в своем направлении. Мне нравится называть их ньюменами. Наверное, из-за их болезненной любви к англицизмам, западному равноправию, а иногда желанию заниматься бизнесом, политической или медиа карьерой.
Для других школа интересна как место общения. Когда класс или группу пронизывают теплые дружественные отношения, то появление в стенах школы уже не вызывает такого отвращения как раньше, даже наоборот. Для таких людей никакого прозвища не было. И чем меньше школьник ньюмен или ботан, тем чаще он ходит в школу, чтобы потусить.
Так вот мне эти школьные радости были чужды. Я не любил учиться, но учился, и неплохо соображал. Выученный материал откладывался где-то в подкорке, уже не забываясь. Пользы от полученных знаний, правда, не чувствовал, ну да и черт с ними. Друзьями особо не обзавелся. Больше от лени. Казался себе какой-то неправильной версией Обломова, который утратил тягу мечтать, но готов плыть по течению и заниматься, чем скажут. Хотя мое одиночество не обломовский сплин, а скорее обычное высокомерие. Сам его не чувствовал, но, думаю, так со всеми высокомерными людьми.
Но в девятом классе все изменилось. Появился господин А.
Появился он без веских причин и объяснений посередине одного учебного дня. Выйдя на перемене из кабинета, я увидел столпившихся в коридоре одноклассников. В галдящей толпе маячило незнакомое мне лицо. Молодой человек сидел на подоконнике близ разговаривающих и наблюдал, хоть и безо всякого интереса.
"Еще один наблюдатель нашелся", - подумал я. Его внешность выглядела вполне ординарно: ни косоглазия, ни шрамов или ожогов в приметных местах. Рост навскидку метр семьдесят пять, может восемьдесят. На лице торчала пара прыщей, но таким в нашем возрасте никого не удивишь. Волосы тоже обычные - русые, коротко стриженные, но не по моде, будто прошлись на один раз машинкой и забыли на пару месяцев. Цвет глаз с такого расстояния разглядеть не мог, скорее всего, карие, может темно-зеленые. Хищные, точеные черты лица напоминали постаревшую Джуди Фостер. Будто в утробе матери на создание физиономии выделили только треугольники. Это не выглядело отталкивающе или неестественно, скорее напротив, придавало энергии образу молодого человека.
Погрузившись в рассуждения о его внешности, я не заметил, как встретился с ним взглядом. Он, чуть нахмурив лоб и приподняв бровь, внимательно рассматривал меня. Захотелось ретироваться, не теряя достоинства. Еще секунду я сосредоточенно разглядывал незнакомца, потом вздрогнул, как бы возвращаясь из мира мысли в реальный, достал из кармана телефон, и, скорчив озабоченную гримасу, приложил его к уху, вступая в разговор с невидимым собеседником. Это позволило перевести взгляд на ноги, развернуться и прогулочным шагом направиться в сторону туалета. Наверное, он продолжал смотреть мне вслед. Ну и пусть, главное не делать этого обоюдно, игра в гляделки всегда к чему-то обязывает, а так мы, безо всяких проблем, ушли в размышления друг о друге. Что может быть лучше?
Звонок. Коридоры пустеют, двери закрываются. Самое сладкое время. Я стою в пустом коридоре в абсолютной тишине. Этой тишиной хочется воспользоваться. Где можно найти ее более чуткую, чем в школьных коридорах после звонка? Щелкаю пальцами. Эхо.
В классе преподаватель разговаривал с завучем, и не обратил на меня внимания. За моей партой сидел тот молодой человек. Не особо удивившись, я сел рядом. Мы обменялись крепкими рукопожатиями.
- Можешь звать меня Господин А., - сказал он.
- Окей.
Впервые слышал, чтоб человек использовал конструкцию: "можешь звать меня", уж больно киношно она звучала. Выпендреж?
- Не думай, что я какой-то деспот. Просто сообщил, как ко мне будет удобнее обращаться. Понятно?
- Вполне.
Это был прожженный доминант. Ясно с первого взгляда. С ним явно придется не просто. Ладно, поглядим. Поспешные выяснения отношений все равно ничем хорошим не кончаются.
Одно не ясно. С господином А. никто не общался. Ну, кроме, собственно, учителей, с которыми он не упускал возможности сцепиться по поводу и без повода. Из ровесников его круг общения замыкался на мне. Я думал, это атрибут образа небожителя, который он в себе старательно культивировал.
Наши отношения крепкой дружбой не называешь, скорее некоторое сходство черт характера и интересов. Как и я, он был высокомерен, умен, во многом апатичен, и не имел друзей. Много рассказывал о себе, о доме, о том, что ему нравится в людях или не нравиться, делился своими размышлениями. Я слушал. И чувствовал внутреннее согласие. Сами по себе его высказывания не могли похвастаться логической стройностью. Знакомая проблема. Даже если в голове оформляется безукоризненно обоснованная мысль, очень редко получается так же четко ее озвучить. Выразить масштабную мысль невозможно в светском разговоре, и скупость ее выражения - прямое следствие нетерпения говорящего. Мы это понимали.
Первое время я пытался отнести его к какому-то типу людей. Не любитель тусоваться. Ботаном не назвать. Как и я, не ценил школьного образования, хотя трудился на отлично. Безупречность оценок защищала его от подчинения власти. Скорее, странная форма ньюмена. В нем кипела жизнь, сила, приложи которую к делу, он стал бы настоящим суперньюменом. Но нет. Все ценное, как и я, господин А. оставлял внутри себя, и лишь иногда выплескивал энергию, лишь бы не взорваться.
Помню, однажды, мы пошли гулять после школы. Была суббота и нам некуда было спешить. Мы долго молча шли, наслаждаясь погодой. Было пасмурно, ветрено и безлюдно.
- Что, по-твоему, хуже? Смерть человека или смерть кота?
- Смерть человека, наверное.
- Почему?
- Ну, во-первых, человек - личность. Если верить курсу зоологии, все животные повинуются инстинкту, у них нет чувств, в человеческом понимании этого слова. Во-вторых, если забыть о чувствах, человек - существо способное преобразовывать мир. И тут приходится выбирать между статичной системой и динамически развивающейся. Мне кажется, вторая лучше.
- Масштабно. Но я не об этом. Человек важнее животного. Ему доступны неисчерпаемые ресурсы разума. Но в момент смерти, страшнее быть человеком или животным? Смерть животного всегда страшнее смерти человеческой. Потому что животное не может понять. Однажды я убедился в этом собственными глазами. Ранним утром на парковке, прямо у места, где машина продавливает колею в земле, я увидел широкую кровавую полосу. частично смешавшуюся с грязью. От самой ямки, пресекая другую, она вела к машине, еще стоявшей на месте. Там, под колесом лежал раздавленный кот. Его звали Мориц. Назвали, наверное, в честь кота из "Пунша желаний". На двери подъезда висело объявление о его пропаже. Кот, как потом выяснилось, выпрыгнул ночью балкона девятого этажа. Видимо, отбил ноги, и, когда начался дождь, искал место, где укрыться. Заполз под машину. Проспал так до самого утра, проснулся от страшного рева. Хотел сбежать, да с отбитыми ногами быстро не вышло. Вал покатился и неотвратимо, медленно загнал под себя сначала длинную шерсть, потом лапу от когтей до бедра, и закончил позвоночником. Но даже после того, как автомобиль проехался по Морицу, тот не умер. Преодолевая лютую боль, он полз, цепляясь за мокрую землю, пока не добрался до другого автомобиля, и не умер под ним пару минут спустя. Но не это главное. Все умирают, тут ничего не поделаешь. Ужас в том, что даже после того, как его переехала машина, он пополз под такое же колесо! Вот в чем разница между человеческой смертью и смертью животного. Человек властен над собой, почти всегда он делает выбор, понимая его последствия. Солдат, умирающий на войне, знал, что может умереть. Даже переходящий дорогу человек знает, что при определенном стечении обстоятельств его могут сбить. Животные же, как совсем маленькие дети. Они доверяют себя случаю. Не способные представить себе, что то, что защищает их от дождя через пару часов убьёт, причем абсолютно бесцельно, беззлобно и неотвратимо. А если им удается выжить, они будто обнуляются, и все сначала. Пока однажды удача не отвернется.
- Ужасно.
- Как-то равнодушно говоришь.
- Такова жизнь. Хочешь моих рыданий?
- Нет, я не...
- ... да, ужасно, поэтому единственное, что можно сделать - не позволять этим мыслям портить себе жизнь.
- Да что ты?!
Голос господина А. сочился сарказмом. Вот всегда так. Пытаешься быть рациональным, но все видят в этом признак черствости.
- А ты можешь решить проблему? После твоего длинного и печального монолога, животные вдруг поумнеют? Или же человечество изменится, чтобы сберечь их драгоценные жизни?!
- Вряд ли.
- Вот именно. А ты как себя чувствуешь после рассказанного? Выговорился, теперь, как из бани чистый лист, да?!
- Ничего подобного.
- Ну и не ерничай с умным видом. Да что хорошего в том, что я буду мучить свою совесть тяжелой жизнью дворняг?
- Ты прав, ничего. Только вот искренность нужна не дворнягам. Она нужна мне и другому человеку, который окажется на моем месте. Не все могут, как ты, сбегать, оставляя пустую оболочку для общения. И удовлетворять самого себя бесконечно!
- Из того, что ты сказал скорее следует, что я гермафродит.
- Тьфу ты, всю речь мне испоганил.
- Я понял тебя, - сказал я серьезно.
А. взглянул удивленно и усмехнулся.
- Ладно. Пойдем, бахнем сидра. Все равно пора выбираться.
Мы бахнули сидра и разошлись.
Я всегда ждал расставания с А, как долгими зимними вечерами ждешь, что время остановится и ты сможешь погрузится в прошлое. Там все кажется прекрасным: люди, погода, интерьеры, пейзажи. С годами даже некоторые неприятные вещи становятся хорошими. Ведь они, как и все прошедшее, пронизаны радостью и блаженством. А попытайся конкретно вспомнить, что тогда было! Так ведь ничего хорошего. Помню, как в карты проиграл, как отшлепали за оторванную штору, как катаясь по полу весь в слезах, умолял не вести в детский садик. И что? Выходит, что все ужасное превращается в сухие факты и лежит где-то без дела, а хорошее размывается в бесконечно теплый туман, таинственный и безмятежный. И общаясь с А., я все думал, когда смогу оставить его и вернуться туда же, в тепло. Сбежать от ядреного настоящего, с жесткими запахами, тяжелыми пейзажами, скоротечными и бесплодными мыслями, которые, как мошки в летний зной, сосут остатки жизни. Домой. В прошлое.
И вот, мы разошлись. Я бреду по темным дворовым закоулкам. Вот уже миновал одинокое дерево, растущее возле дороги, ведущей к моему дому. Подхожу к подъезду, открываю дверь. Спешу вверх по лестнице. Пролет за пролетом. И вот мой этаж. Я замираю перед дверью и с содроганием сердца ловлю момент, который еще не наступил, но наступит, лишь повернется ключ в замочной скважине. Через два хрустких поворота, прохожу в квартиру. Но ничего не происходит. Нет таинственной дымки, нет блаженства и безмятежной радости, как нету здесь и А. Только я один в коридоре, освещенном желтым светом лампы. Стою на песке, насыпавшемся с только что снятых ботинок.
- Чего?
Он мотнул головой в сторону третьего ряда. Там, сидела Мелисса, которая, заметив мой взгляд, махнула рукой. Все ее звали Мисса. Она была своенравна, как А., напористо и даже свысока отстаивала в спорах свои взгляды и интересы. Но с ней общались, ее любили. Если для А. главное - самоутвердиться за счет оппонента, то для Миссы, напротив, важно отстоять позицию, в которую верит. Одежду она носила без изысков: старые свитера, пиджаки, если платья, то строгие, цельные, от плеч до пола, чем-то похожие на монашеские робы. Единственное, что периодически украшало ее наряд - жатый серо-голубой палантин. В общем имела вид свободного художника прогрессивных взглядов.
Странно, что она меня позвала. Ведь дружбы я с ней не водил, как и ни с кем, кроме, пожалуй, А.
- Чего ты хочешь?
Мисса смерила меня оценивающим взглядом. Будто я нуждался в ней, а не наоборот.
- Хотела, чтоб ты кое-что сделал для меня.
Опять мною пытаются командовать. Что со мной не так?
- И что же?
Она достала из портфеля небольшую, скрепленную в левом углу стопку листов А4.
- Я была бы очень благодарна, если прочитаешь и скажешь свое мнение.
- Что это?
- Моя рукопись. Повесть, если угодно.
- Почему я?
- Считаю, ты разбираешься. Не будешь жалеть или наоборот. Мне все-таки нужна объективная оценка.
- Хорошо... Когда тебе надо?
- Читай сколько нужно. Надеюсь, успеешь до выпуска?
- Видимо. Тогда, как прочту, напишу.
- Притормози, котик, нет меня в мессенджерах. Расскажешь все лично. Или позвони.
Проза в таком возрасте обычно оставляет желать лучшего. Сам как-то брался за перо, ничего достойного из-под него не вышло. А в разговоре по телефону ты остаешься один на один с человеком, которого должен обидеть, и тут уж не отвертишься. Лучше сказать все на перемене между уроками. Разговор сам собой прервется, когда протрещит звонок. Поэтому, я взял ее номер.
После школы мы с А направились в кофейню, чтобы, не откладывая, взяться за критическую оценку. Чтиво, прямо скажем, оказалось не слишком простое. Мисса безбожно злоупотребляла деепричастными и причастными оборотами в препозиции, внутри которых чего только не было напихано: сравнительные обороты, вводные слова, цитаты и много чего еще. Это вылилось для нас с А. в единогласную максиму: "Хочешь быть писателем: дай людям возможность прочитать".
Хотя лексика была богата, но слишком неоднородно распихана по тексту. То читаешь абзац, целиком свитый из местоимений "он", "она", "они" и текст начинает плыть перед глазами, сливаясь в черно-белый калейдоскоп, то, наоборот, в одном предложении использовано столько архаики и слов отнюдь не повседневных, что хочется открыть энциклопедический словарь. Без тонизирующей поддержки двух полных кофейником с повестушкой мы бы не справились. Правда, чек за поддержку обратил полученный бодряк, до бессильной скорби. Рассчитавшись, мы поклялись друг другу избегать алчных стен этого заведения.
На улице было шумно, людно, и разговор не заводился.
- Пойдем во дворы, там спокойнее, - предложил А.
Я согласился, и мы свернули вглубь квартала.
- Что скажешь? - начал А.
- Мне не слишком понравился слог. И ты от некоторых кусков кривился.
- Не буду спорить.
- И еще. Шпендик, короче, который своих друзей на это подтолкнул.
- И что?
- Он в финальном диалоге с подельниками ни с того ни с сего выдает матерную тираду. Одна фраза портит впечатление о тексте. Я за мат, но не так. Это сильный инструмент, его нельзя как попало бросать в тексте.
- Думаю, это сделано специально. Такая выбивающая неформатность героя.
- Может... И мотивы мутные. Зачем старик схватил шпендика? Ясно, что это был двигатель сюжета, но где мотивация? Он ведь мог обратиться в органы. Как скорее всего и сделал бы. Но нет же, он, в лучших традициях Лиама Нисона, с голой пяткой против шашки! И эта сомнительная интрига в грузном и мрачном повествовании.
- Предлагаю, хором сказать слово, которое оценивает повесть.
- Окей.
- Раз, Два, три...
- Так себе.
- Хорошо.
Первая фраза была уверенно отчеканена мной, а вторую А., смятый моей уверенностью, промямлил секундой позже.
- Уж кто-кто, а ты не похож на заступника немощных. И знаешь ведь, что текст оставляет желать лучшего. Тогда почему?
- Потому что у повести есть смысл. А ты цепляешься за форму и не хочешь видеть больше ничего. Снобистское эго не дает покоя.
- И каков же смысл этого опуса?
- Что честные понесут наказание.
- Ух ты. Ты у нас прям Дмитрий Быков! Копаешь глубоко, не то, что самовлюбленный я. Так, поскреб по поверхности и не углядел самоцвет под каменной крошкой! Просвети ж неразумного.
- Сам все знаешь, но не хочешь этого признавать.
- Интересно, и почему же я не хочу признавать? Наверняка виной тому какие-то травмы детства, порождающие соцветие комплексов.
- Нет. Можешь и дальше сочится сарказмом, а правда в том, что ты не хочешь видеть в людях достойное. Боишься, что в ответ никто ничего хорошего тебе не сделает, и ты останешься одинокий и непризнанный среди счастливых, верящих в себя, людей. И даже ради себя ты ничего не делаешь. Ждешь, когда кто-то все-таки увидит в тебе алмаз и протолкнет к звездам. При этом, как в коконе, сидишь отдельно от всего мира и твердишь сам себе, что офигенный и что вся эта челядь просто не понимает, насколько ты крут.
И знаешь, раз уж у нас вечер откровенностей, все эти прочие ушли гораздо дальше тебя. Они хотя бы что-то делают. Любят себя, не боятся любить других. И так тобою презираемые ньюмены - лучшие образчики современного мира, а ты - ничтожество.
Он замолчал. С каждым его словом, казалось, все сильнее на шее затягивается петля. Хотелось глубоко вдохнуть, но не получалось. И по щекам потекли слезы. Я знал, что если глубоко вдохну, то обратно воздух вырвется рыданием. А мимо проходили люди.
- Пойдем в лес, - выдавил я.
Посадки начинались прямо за крайней пятиэтажкой. Быстро преодолев расстояние, я сел на бревно и разрыдался. В груди клокотали обида, горечь, и гнев. А. сел рядом и обнял меня одной рукой.
- Все-таки ты не ответил, - промычал я сквозь всхлипы. - Почему честные понесут наказание?
- Такой финал повести. Подельники шпендика попадают в тюрьму, обманутые своим предводителем. Их родители лишаются всего, возвращая деньги, которые старик потребовал за то, чего не лишился. А шпендик получает бабки, поскольку прикинулся жертвой по договоренности со стариком. Все действующие лица получили то, чего не заслужили, а все, кто не был замешан, оказались обмануты. Финита ля комедия.
- Хорошая, говоришь? - продолжал я всхлипывать.
- Хорошая.
- Я дочитал.
- Так быстро? Спасибо. И как?
Я медлил с ответом, так как в голову приходила не повесть, а вчерашний разговор с А.
- Ладно. Начну с плохого.
- Ну хоть с чего-нибудь.
- Ты пишешь очень грузно. Невозможно душно. И без разбавления такого стиля повествования читатель странице на четвертой впадет в тоску. Я не говорю избавляться от него совсем, но история пропитана действием, а ты ее тормозишь, рассказывая о том, кто, куда посмотрел, что подумал и вспомнил в каждый момент. Все это круто, если абстрагироваться от сюжета и искать в тексте психологические мотивы и авторские идеи. Понимаешь? - сказал я и козырнул сформулированной нами с А. максимой: - Хочешь быть писателем, дай людям возможность себя прочитать.
- Угу. А хорошее есть?
Я завис в паузе. Так замирает маленький ребенок при виде большой волосатой гусеницы. Она омерзительна, даже немного устрашающа, но как все неизведанное пробуждает в ребенке любопытство. И он стоит, чуть дыша, наклонившись над ней, не позволяет себе даже на секунду отвести глаза, но боится взять в руки. И если не пересилит страх, то, покинув гусеницу, будет только и думать о том, как ее упустил. Но я не так юн, чтобы бояться гусениц. Поэтому сказал отчетливо и выразительно:
- Хорошая повесть.
Через полтора часа закончился наш разговор и уроки, на которые мы с Миссой не пошли. У меня была золотая репутация, а Миссе нечего терять.
Позже я встретился с А.
- Как все прошло?
- Нормально. Я рассказал ей об ошибках, сказал, что повесть хорошая и что ей есть смысл продолжать.
- Угу. И что дальше?
- В смысле, что дальше? Я сделал все, что она просила. Новой писанины у нее пока нет.
- Твою мать. Вот... Ты все-таки ничего не понял.
- Слушай, давай без нравоучений. Я, реально, сегодня пас. Чувствую себя, будто толпа зеков отымела.
- Ладно. Без нравоучений. Сегодня я добрый. Просто поговорим, окей?
- Ну.
- Вот ты любишь рисовать, так?
- Так.
- Ты рисуешь хорошо?
- Более-менее.
- А теперь ключевое. Ты можешь сказать, почему твои картины никто не выставит рядом с Петровым-Водкиным, Дейнекой и прочими?
- Плохо отработана физика изображения, потому хромает чувственное восприятие холста, мысль сформирована не до конца, нет репутации в такого рода кругах. Тысяча и одна причина.
- Так и тут. Думаешь, она не видит своих ошибок? Над ними она в состоянии работать сама. А вот репутацию сама себе создать не может.
- А я будто могу!?
- Именно. И тебе не нужно быть Стасовым, чтобы помочь ей в этом. Просто предложи ее кандидатуру на роль сценариста в школьной постановке. Ты прилежный ученик, весьма дипломатичный, к тому же. Тебя послушают.
- Ты такой умный, сам и занимайся.
- Нет, дорогой. Меня слушать не будут. А ты упираешься зря. Вся жизнь, как ледяная стена, а мы, как одичалые, лезем по отвесной, сами не знаем куда. И каждый подталкивает своих друзей, чтобы, если отстал или упал, были те, кто тебя подхватят и подтянут.
- Скажи проще - блат.
- И что? Это естественное состояние. Если мы не будем помогать дорогим нам людям, то все человеческое в нас иссякнет. Мы будем одни на высоте бесконечного отвеса. И когда наступит время падать, а оно всегда наступает, никто не посмотрит вниз и не снимет шляпу. Мы не выбираем подтягивать за собой друзей или нет, но мы можем выбирать самих друзей. И Мисса, поверь, - хороший выбор.
- Черт, да меня не интересует, хороший это выбор или плохой! Я просто не могу. Хочу, как раньше, просто смотреть, слушать в стороне. С каждым годом я все сильнее ощущаю, как жаль мне прошлое! Я оглядываюсь назад и мне хорошо, а что впереди?
- Сделай то, что я прошу. Пожалуйста.
- Пфф...
Я остановился и посмотрел в небо. По нему медленно и неотвратимо плыли кучевые облака. Их кромки золотились в закатном солнце.
- Хорошо. Я сделаю как ты просишь. Опять.
- Ладно, тогда до завтра?
- Нет. Давай-ка сейчас сходим. Я поговорю с классухой, а ты смотри и слушай. А потом предлагаю завалиться ко мне домой.
- Блестящий план! Сам Сатана не смог бы придумать лучше!
Мы направились в школу. Я то и дело поднимал голову к небу, смотрел, как облака плыли в одном со мной направлении, и это придавало сил. Они словно подбадривали меня, говорили: "ты на верном пути". Полуденная тишь и только хруст щебенки под ногами. Хрум-хрум, хрум-хрум. Какое-то предощущение крутилось у меня в груди.
Мы подходили к школе, тишину стали нарушать детские визги с игровой площадки, возвращая в реальность. Вот и родная школа. Запах грязных тряпок и хлорки мешается с запахом мочи из открытых настежь туалетов, переменный гомон второсменников, толчея у расписания. Мелкие старушки преподавательницы протискиваются сквозь ряды здоровенных восьмиклассников, истерично возмущаясь. Сейчас и мне придётся лезть туда. На вдохе вхожу и выискиваю глазами номер кабинета.
- Все ясно, осталось немного. Последний рывок и все.
Так я успокаивал себя, минуя ряды однотипных дверей. И вот, как пелось в детской песне: "Раз, два, три, и мы внутри!". Право, эти слава мне всегда казались угрожающими. А. остался наблюдать у входа в класс.
Мой класрук - превосходный преподаватель - всегда ясно и доходчиво объясняла материал, разносторонне раскрывая каждый аспект проходимой темы. Ее лекции - одни из лучших из даваемых на всей параллели. Но больше ее любить было не за что. Она крайне стервозна и неадекватна в вопросах воспитания, да и вообще построения отношений. Она могла на что-то обидеться и, не объясняя причин, задать контрольную, абсолютно неподъемную для ученика средней школы. Или целый урок потратить на рассказ о том, какие мы неблагодарные поганцы, а потом, поставить ультиматум: если мы не выполним, что она хочет, столкнемся с весьма ощутимыми санкциями, как то воспитательные беседы с родителями или же спонтанный срез по пройденному материалу.
Знаете, есть весьма распространенное убеждение, что у учителей находятся в каждом классе свои любимчики. Лично я с таким не сталкивался. Но мне знаком иной подход, которым пользовалась наша класрук. Она предпочитала вместо любимчиков находить себе козлов отпущения. И такие козлы преимущественно оказывались тихими фриками, не слишком умными, и не слишком строптивыми.
- Здравствуйте.
- Привет.
- Мне хотелось бы поговорить с вами на счет постановки. Надеюсь, не отвлеку?
- Если управишься за пять минут, я хотела перекусить.
- Да, этого вполне достаточно. Вы еще не решили, кто будет ответственным за сценарий?
- Думаю, стоит как и в прошлом году адаптировать уже существующее произведение.
- Хочу вас переубедить?
- Ну попытайся.
- На днях мне в руки попалась одна рукопись. Она весьма хороша и, в общем и целом, написана так, что ее легко адаптировать для постановки.
- Кто писал?
На ее лице появилось неприятное выражение.
- И понимаете, я подумал, что еще авторская постановка будет полезна, поможет человеку раскрыть свой потенциал.
- Кто?
- Мелисса.
- Боюсь, Мелисса не справится с такой работой. Лукашин год назад не осилил, а он отличник по литературе, и, если верить учителям, его сочинения превосходны. Прости, но думаю, преподаватель с высоты своего опыта вернее оценит способности учеников. К тому же, хотелось бы поставить "Алые паруса". Это будет гораздо проще, качественнее.
Мне нечего было ответить.
- Тогда вам нужен тот, кто будет адаптировать повесть? Пусть Мелисса.
- Разберемся.
Я глянул на А. Тот сидел на лавке перед дверью и тряс широко расставленными ногами. Явно хотел, чтобы я бился до победного. Но зачем? Тем более, что я могу? Человек сказал нет, дальше что-либо делать просто бесполезно. Она из принципа не изменит своего решения.
- Ладно. - выдохнул я. - Тогда до свидания.
- Пока.
Я тихо вышел из класса. На выходе меня ждал А.
- И?
- Она сказала нет.
- Это я вижу. Я хочу понять, почему она сказала нет?!
- Она хочет ставить "Алые паруса" и ей не нужен сценарий.
- Дай сюда повесть.
- Зачем?
- Я сказал. Дай. Мне. Сюда.
Я дал ему повесть. Он решительно направился в класс.
- Стой! - я схватил его. - Куда ты, твою мать? Она сказала нет. Ты ничего не сделаешь.
Он повернулся и зло посмотрел.
- Ее "нет" - это твое "ладно".
Убрав с себя мою руку, А. вошел в класс.
- Здравствуйте.
Класрук, явно ошарашенная появлением А., промолчала.
- Мне кажется, стоит начать с этого, - он положил на стол рукопись. - Давайте так. Вы прочитаете, и аргументируя скажете, почему вы не хотите ставить Миссу на роль сценариста.
Она отодвинула повесть.
- Я не буду это читать. У меня полно дел, и уже пора готовиться к постановке. Коней на переправе не меняют.
- Такая уж переправа? До выступления три месяца. Неделя на результате не скажется.
- Сколько раз мне нужно сказать? Нет!
- Если вы не прочитаете, я подговорю учеников попросить родителей снять вас с классного руководства. Если вы согласитесь с моим предложением, я обещаю регулярно участвовать в олимпиадах.
Она усмехнулась. Ее лицо стало весьма приятным, она откинулась в кресле.
- Смешные вы все-таки, дети.
Она взяла яйцо из запотевшего ланчбокса, и, щедро сдобрив его майонезом, одним укусом ополовинила. Сизый желток посыпался ей на пиджак. Не спеша прожевав яйцо, класрук продолжила:
- Я прочитаю твою повесть. Но, во-первых, вне зависимости от моего решения ты участвуешь в олимпиадах. А, во-вторых, никогда больше не будешь мне угрожать. Это классное руководство ни разу мне не уперлось, а я, напротив, могу многое. Понял меня?
- Да.
- Теперь свободен, - она кивнула в сторону двери.
А. вышел как после стометровки. Но лицо было довольное и счастливое. Если подумать, в глубине души я тоже хотел бы провести разговор как А., но не сумел. Такой как А, пожалуй, здесь и сейчас, в этой жизни важнее, лучше, полезнее. В этот момент я все решил.
- Ну что пойдем.
И мы пошли домой. Я позвонил в дверь, открыл отец. Мы с А. разулись и вошли в квартиру. Там нас ожидал дивный ужин.
- Мы сегодня с матерью были на даче, - сообщил папа бархатным баритоном. - Шашлык сделали, так что остался и на ужин. В общем, предлагаю пожевать мясо, потом, по случаю субботы, посмотреть фильмец какой-нибудь.
А. бодро поддержал и принялся помогать матери с сервировкой. Отец, в своем привычном раскованном облачении (черных чуть спущенных носках), сел за компьютер искать на торрентах фильм. Решили отдать дань классике и пересмотреть "Семь". Финчер был, наверное, единственным режиссером, которого с удовольствием смотрели все члены семьи.
Моя история близится к финалу. И самое время перейти к эпистолярному формату. Все, что я напишу дальше, в первую очередь написано для А.
Я ухожу. И, поверь мне, ухожу с радостью. Как ты сам знаешь, я уже давно несчастен. И все мои устремления тянут в прошлое, которое я незабвенно люблю. Только прошу, не превращай мой образ в безвозвратную потерю. Я ведь не бросаюсь с крыши. Ты всегда сможешь найти меня в теплом тумане прошлого. Туда я и ухожу. С радостью.
Собственно, зачем я это пишу. Не для твоего успокоения. Тебе будет все равно, я знаю. Как ни ужасно, но это послесловие имеет назидательный характер. За долгое время я слишком привык к себе, что не ожидал твоего появления, и даже когда ты пришел, я не хотел сразу уходить: "Зачем? Это вряд ли достойная замена мне!" Но увы, после сегодняшнего разговора ты не оставил мне альтернатив, и я ухожу добровольно. Надеюсь лишь, что, когда к тебе придет новый господин А., ты вспомнишь этот рассказ и не будешь упираться, как упирался я. Спокойно и с достоинством покинешь этот мир и придешь ко мне в ныне мой, а в будущем наш - теплый туман прошлого.
С любовью, Михаил Актов.