Стихнувший в фойе, наверное, добравшийся до очищенных от уличной грязи ковров стук насторожил театр. Уже два года он с волнением напрягал слух, когда легкое перестукивание затихало. Даже когда театру удавалось не терять этот четкий, давно ему знакомый звук, волнение только усиливалось. Каждый раз театр боялся, что стук пропал и не вернется, и то, что он слышит, лишь воображение, рисующее желаемое и неспособное принять исчезновение звука, полюбившегося за два года. С каждой секундой молчания ожидание становилось острее.

Заскрипела дверь, и в большой зал вошла девушка. Сегодня на ней пиджак, волосы собраны в хвостик, длинный, до самых лопаток. Молодое лицо выглядит утомленным. Мешки под глазами, спина, старательно удерживающая прямую осанку, говорят о бессонной ночи и грядущем дне на пределе возможностей. Она подошла к середине зала и села в кресло. Театр всмотрелся в любимую гостью, развеявшую утреннюю дрему. С изможденного лица на театр смотрели глаза, полные надежды и прелестно оживляющей облик гостьи. Театру казалось, что она не просто смотрит, а видит именно его. Он раньше не ощущал подобного. Хотя нет. В этом взгляде есть нечто хорошо знакомое, с чем он уже сталкивался, но в иных обстоятельствах. Знакомое, но каждый раз новое, как щелчок ключа в замочной скважине.

Глаза театра встретили глаза девушки. И между ними возникло чувство, свежее и теплое. Чувство полного взаимопроникновения. Единство мыслей. Будто девушка пустила корни в саму душу театра. В этот момент она любила его как никто и никогда. И он ее любил. Мгновения растянулись в единство. Но вдруг она медленно глубоко вдохнула, выдохнула и встала, как бы говоря: "ну все, пора". Девушка направилась к двери, постукивая каблуками, но уже не так, как раньше, легко, даже нежно, - нет, этот стук был больше похож на бой барабана, зовущего матросов на триреме готовиться к бою. Дверь хлопнула, и барабанный бой затих вдалеке.

Проснулся Игорь Александрович. Кряхтя и потягиваясь, он встал с кушетки. Встряхнул руками в надежде сбросить приставший к нему сон, выключил телевизор и включил зеленовато-желтый свет, кое-как освещавший его десять квадратов. Он осмотрел комнату унылым взглядом ученика, видящего перед носом исписанный домашними заданиями дневник. Наткнулся взглядом на теплую подушку, дурманящую мыслями о паре лишних часах сна. На его лице отразились сомнения, и ноги сделали два шага к кровати. Взгляд Игоря Александровича стал умильным, а правая рука сама собой поползла под подушку. Он наклонил голову и вновь стал укладываться, но взглянул на часы и в ту же секунду вскочил. Схватил подушку, в ярости кинул ее в коробку для обуви, лежавшую справа от двери. Затем одел тапочки и пошел осматривать театр.

Театру нравилась процедура осмотра. Игорь Александрович гладил стены коридоров, подергивал ручки дверей, скользил теплой, сухой рукой по припорошенным осыпавшейся извёсткой перилам. Постукивал по складкам занавеса, заставляя его идти волнами до самого его верха. Все доставляло театру неописуемое удовольствие. Не из-за того, что человек делал это как-то особенно. Нет. Просто Игорь Александрович прорастал в театр, как это умела делать утренняя девушка. И он делал это постоянно, можно даже сказать всегда находился в этом состоянии. Был одним целым с театром.

Люди видели в Игоре Александровиче своего рода отшельника. Не то что бы он совсем с ни с кем не общался. Каждый день человек пропускал через себя десятки людей. Для большинства у него были заготовленные фразы: "доброе утро", "здравствуйте", "желаю удачи", "хлопать все равно будут", "критики, какие критики, у нас железной дороги нет", "наденьте сменную обувь, я буду очень признателен". Были и люди, которые заводили с ним долгие беседы о том, как поступить в том или ином случае, почему все так, а не иначе... Игорь Александрович с удовольствием отвечал, но никогда не переводил разговор на себя. За морщинистой добротой он прятал душу ото всех, кроме театра. У них была одна общая жизнь, и они просто не могли оставаться чужими друг другу. Эта жизнь связывал их любовью, подобной любви отца и детей, когда родитель понимает все, даже если ему не рассказывать, а дети чувствуют малейшее настроение отца.

Спустя пару часов после утреннего обхода начали подтягиваться люди. Сначала, как всегда, приходили женщины лет сорока пяти, и они крайне не нравились театру. Таскали за собой мокрые тряпки, обмакивали их в воду с едко пахнущей жижей и начинали бессмысленно елозить ими по коридорам, полам и сцене. Отдраив все, до чего можно было дотянуться, женщины собирались в круг и начинали громко перешептываться, иногда взвизгивая писклявыми голосками и разрываясь дребезжащим смехом. Помимо всех экзекуций, которые они бесцеремонно проводили в стенах театра (из-за них он ужасно пах и смущался, когда приходящие люди морщили носы и бежали открывать форточки), женщины позволяли себе подтрунивать над Игорем Александровичем, заставая его за рисованием. "Вы на выставку собираетесь, Игорь Алексеевич? Нарисуйте меня!". Игорь Александрович, терявшийся от таких просьб, пожимал плечами. А женщин разрывало безудержным дребезгом, который они, наверное, считали весельем. Театру же нравилось, как рисовал Игорь Александрович. Иногда человек переходил в большой зал, ставил свои нарисованные серым грифелем картины на сцену и рассматривал их издалека. Театр тоже смотрел и видел проступающие изнутри полотна образы. Нечто свежее, хрусткое, будто с холста веяло нежным холодком ранней зимы. Иногда Игорь Алексеевич, увлеченный долгим, пристальным изучением своего творения, ставил прямо в большом зале кушетку, и театр всю ночь наблюдал за безмятежным сном этого маленького, но особенного человека. Своего человека.

Когда уходили женщины с тряпками, жизнь ненадолго затихала, но затем театр вновь наполнялся людьми. Они разбредались по залам и комнатам и вели себя по-разному. Первые важной походкой вышагивали круги вокруг пюпитра, на котором лежала бумага, испещренная каким-то текстом, и, размахивая руками, медленно и спокойно декламировали. Их голоса звучали нарочито низко и мясисто, не иначе чтобы произвести большее впечатление на прислоненные в углах швабры. Вторые, сразу приходившие на сцену, начинали прыгать вверх-вниз, туда-сюда, натягивая улыбку, больше похожую на плотоядный оскал. Третьи, в свою очередь, покрикивали на вторых и знаками показывали, что улыбку было бы неплохо растянуть еще миллиметров на пять, чтоб вид стал совсем кровожадный. Четвертые-же, чем-то походившие на утреннюю гостью, одетые строго и скромно, согнувшись в три погибели, нервно бегали взад-вперед среди последних рядов и, изредка всплескивая руками, подбегали к третьим. Аккуратно показывая пальцем в сторону вторых, они нашептывали что-то, после чего третьи, утвердительно качнув головой, зычно гаркали на вторых и начинали орать, не сбавляя накала, пока четвертые не отходили на первоначальные позиции - дальние ряды театра. Сегодня это продолжалось, наверное, до часа дня, после чего все ушли, и спустя еще минут десять пришли новые, как по нотам продолжавшие делать все, что делали предыдущие, с разницей в пару прыжков и пару интонаций в репликах.

Неожиданно утомленный театр оживился: в зал к прыгающим и кричащим безумцам вошла его девушка. Она заняла позицию четвертых и принялась ходить взад-вперед. Но вела себя по-другому. Ни разу не подошла ни к третьим, ни ко вторым, ни даже к первым. Находясь в конце зала, она вновь прорастала в театр, дышала им, как Игорь Александрович. Нежно прикасалась к спинкам кресел, как будто вступала в разговор или просила о помощи. Театр не понимал, чего она хочет, но готов был отдать ей все. Он не мог спросить, не мог даже привлечь внимание, чтобы девушка не бросала попытки объяснить. Но ее руки бессильно соскальзывали с кресел, а осанка, которую она так старательно держала, понемногу теряла прямоту.

Наступил вечер. Через парадный вход потихоньку просачивался народ. Двое, трое, четверо и вот уже через пятнадцать минут фойе наполнилось людьми. Мужчинами, женщинами, детьми, взрослыми - в общем, публикой совершенно разнородной. Девушка сидела в тесной комнате среди тех, кто недавно прыгал на сцене и чьи лица теперь покрывали разноцветной штукатуркой. Комната наполнялась другими людьми, делавшими что-то непонятное, но, судя по вниманию к ним окружающих, - нужное. Девушка, словно вытесненная всеобщей суетой, вышла и двинулась по коридору.

Первый театральный звонок.

Она дошла до самого конца, до туда, где за столом сидел Игорь Александрович, что-то чертивший карандашом. Села напротив, но достаточно далеко, чтобы не нарушать личное пространство рисовавшего, и в то же время достаточно близко, чтобы обратить на себя его внимание. Игорь Александрович беспокойно покосился на девушку. Но она не поднимала глаз, смотрела куда-то в сторону ног Игоря Александровича, буквально сверлила взглядом дыру между его тапочек, что явно нервировало художника. Он положил ногу на ногу, чтобы проверить, не отвлечет ли действие внимание созерцательницы, но взгляд оставался на том же месте и не только не потерял своей внимательности, а приобрел большую сосредоточенность. Не выдержав, Игорь Александрович отложил холст и карандаш и спросил:

- Хотите чаю?

Девушка опустила глаза и пробормотала:

- Нет, спасибо.

Игорь Александрович покачал головой и пошел к себе в коморку. Через пару минут вернулся с двумя стаканами чая. Сев за стол, поставил одну чашку возле себя, а другую придвинул к девушке.

- Ваш чай, - тихо сказал Игорь Александрович.

- Я ведь отказалась.

Игорь Александрович, сделав недоуменное лицо.

- Разве? Мне послышалось вы сказали "спасибо". Ну... уж коли чай я уже налил, может, выпьете?

Второй театральный звонок.

- Знаете, - начал Игорь Александрович, который сам не ожидал от себя такого, ведь он не имел обыкновения начинать разговоры, но в этот раз чувствовал, что должен, - что бы вас сейчас не мучило, все пройдет и будет вспоминаться, как безобидные шалости судьбы.

- С чего вы взяли, что меня что-то мучает? Ваша догадка о моем желании выпить чаю - это еще не способность читать мысли.

В надежде задеть Игоря Александровича она говорила с вызовом и ждала его ответного возмущения, отказа от дальнейшего разговора. Но Игорь Александрович остался невозмутим, только прищурился и продолжил:

- Я не говорю, что читаю ваши мысли. Но, живя здесь в одиночестве, я научился различать эмоции в молчании коридорных стен и театрального занавеса. И как бы мы ни были с вами мало знакомы, это не отменит того факта, что ваши переживания написаны у вас на лице.

Пока Игорь Александрович говорил, девушка почувствовала, что он был человеком способным избавить ее от сомнений, только нужно подтолкнуть его в нужном направлении. И она перебила его почти раздраженно, не чтобы обидеть, а чтобы изменить тему разговора:

- Театр живет, только когда у него есть аудитория, которую мы должны привлечь. И чем больше людей приходит на спектакли, тем полнее живет театр. А если представление плохо? Зрителя не будет, и зал останется пуст. И тогда - театр умрет?

Игорь Александрович нахмурился и отодвинув стакан, как бы признавая изменение направления разговора:

- Театр - нечто большее чем хорошее представление. Полный зал, занавес поднимается и начинается спектакль, на сцену выбегают актеры. Зрители, задержав дыхание, замирают, - Игорь Александрович, убедившись, что девушка его внимательно слушает, продолжил: - Театр не может жить без людей. Как бы много зрителей не смотрело на сцену, по-настоящему жизнь театру дают не смотрящие, а видящие и чувствующие, те, кто пустил театр внутрь своей души. Те, кто, находясь в этих стенах, становятся единым целым с ним, друг с другом и со спектаклем. Театр живет единством чувств. И не важно сколько людей пришло, важно, чтобы единство возникло. Пусть даже с одним зрителем.

Третий звонок.

Девушка задумалась, улыбнулась и посмотрела на немного обветшавшие, но праздничные стены театра. С ней разом заговорили фотографии, хранившие сцены блестящих спектаклей, картины в золотистых рамах с вечно молодыми лицами великих актеров, афиши, обещающие радость невероятных встреч.

Театр всей своей конструкцией ощутил взгляд. Это невероятно взволновало его. Казалось, что электричество быстрее побежало по проводам, а воздух по воздуховодам, что уставшие от дневной суеты стены распрямились, а тяжелые портьеры разгладились и стали легче. Театр и девушка смотрели друг другу в глаза и бесконечное мгновение жили одними чувствами.

- Значит, если мы с вами будем по вечерам сидеть здесь вдвоем, пить чай, размышлять, разговаривать, то театр будет жить с нами и внутри нас?

- Все так. Только одна маленькая оговорка. Мы будем пить здесь чай, разговаривать и размышлять не в вдвоем, в втроем.

Игорь Александрович расслабленно откинулся на стуле, а театр, развернув осанку стен, торжествующе навис за его спиной. Девушка оглядела их обоих и заговорщически улыбнулась. Что ж. Всё и вся встало на свои места.

Наконец-то он может погасить свет и открыть занавес.