Алексеев Тимофей. Лика

Алексеев Тимофей : другие произведения.

Лика

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]

Ссылки:

Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками

Комментарии: 2, последний от 04/02/2011. © Copyright Алексеев Тимофей (Porcelina@inbox.ru) Размещен: 24/11/2006, изменен: 17/02/2009. 215k. Статистика. Роман: Проза		Ваша оценка:
Аннотация: Произведение с нетаинственным названием.

Лика

"...I mean after you go to college and all, and if we should get married and all. There'll be oodles of marvelous places to go to. You're just -"

"No, there wouldn't be. There wouldn't be oodles places to go to at all. It'd be entirely different,"

J.D.Salinger "The Catcher in the Rye"

"Zato", - rece Tam-Tam poucno, "jer posle one noci kada je covek priznao da njegovo srce njije njegovo, ono vise nije upotrebljivo ni za sta. Ako nece da ga uzme ona kojoj je zrtvovano, nije ni za sta nego da se baci delfinima."

"Surovo", rekoh kao za sebe, no on me je izgleda razumeo, jer mi rece:

"Mi ne trpimo kompromise kao vi Evropejci. Ja misli da to je posteno: ko bi bio toliko bezocan da isto srce dva puta nudi"

D. Kis "Mansarda"

Начнем сразу же с того, что любой писатель, в принципе, всегда поступает нечестно по отношению к своему, соответственно, читателю. Обманывает то есть. Создает писатель художественный мир, в котором свой хронос, свой топос, вообще всё оригинальное, а потом и оказывается, что место - реальное, люди - реальные, события - реальные, а если и не реальные, то чрезвычайно похожие на то, что когда-то было. Вообще человек не может ничего выдумать - это уж точно. Скомпилировать - может. Выдумать - нет. И Болконский на проверку окажется Волконским, и Базаров - уездным доктором, да и даже самый что ни на есть Воланд найдет свои корни, истоки, внешний вид тоже где-нибудь поранее. Так что всё сплошь никакая и не придумка, а так, только иллюзия придумки - в этом, собственно, особенность литературы, да и любого искусства, пожалуй.

Вот и я, творец с солидным стажем где-то в шесть лет переходного возраста, то есть, считай, лет пятнадцать обычной жизни, мне кажется, понял, что негоже обманывать читателей, которых у меня крайне мало (но тем они ценнее), и под разными масками и декорациями чуть ли не ирреального какого-нибудь толка выводить одних и тех же людей, меняя что-то по мелочам, в пределах этакого Гиперобраза, компонентами которого являются маленькие позиционно чередующиеся образы. Словом, я решил создать небольшую историю пары лет своей жизни, которая, как это обычно бывает, легла в основу моего творчества.

Искренним я был в своем творчестве далеко не всегда. Более того, наиболее неискренним я был как раз там, где писал, что я искренен. Наверное, понятие искренности так же приходится то к месту, то ни к месту в разные этапы жизни, как какие-нибудь общеизвестные штуки типа нравственности и любви, так что я себя таким образом, надеюсь, реабилитировал. Не обещаю быть искренним и в этом творении, более того - кое-где сильно совру, и умолчу тоже немало, оставив только квинтэссенцию, самое важное. То, что определило мою бесконечно подверженную биологическому и социальному фактору личность, то, что заставляет меня сейчас, в возрасте девятнадцати лет, когда многие уже беременны, а некоторые ещё даже не читали "Женитьбу" Гоголя, осмысливать лучшим периодом своей жизни далекий, и как-то всегда умалчиваемый под красноречивой табличкой "переходный возраст" период, который я всегда называл "Веком Невинности", период, впервые, наверное, реабилитированный в глазах жизненного опыта у Селинджера. Не моя задача соревноваться с величайшим произведением мировой литературы, но моя задача - постараться показать вам, что в пустоте юности, что в психологической непрезентабельности переходного возраста, в его повальной типичности скрывается неповторимая индивидуальность, индивидуальность души, про которую Лермонтов (сам, кстати, во многом писатель "переходного возраста") сказал, что её история едва ли не любопытнее и не полезнее истории целого народа...

Часть первая

Чистота нравственного чувства

"2 дня описано, а кажется - много лет"

Из моих конспектов по "Детству" Л.Толстого

В те не столь давние времена даже MTV было как-то лучше...

В не столь давние времена, когда я ещё проходил обязательное для всех граждан девятилетнее образование, будучи уже классе в девятом, я слышал от некоторых старшеклассников о природе десятого класса. В ту пору я был невысоким, как и сейчас, довольно по подростковому усатый черными длинными беспорядочными усиками юнец, совершенно не следивший за собой ни в одном из проявлений, свойственных культурному человеку. Последующие, некие высшие - десятый и одиннадцатый классы - казались мне чем-то из области университетского образования, где изучают вещи, которые не то что мудрецы, а наверное вообще человеческий разум постигнуть и не может. Мы все тогда, мы - то есть я и мои друзья: Рома Горчаков, Саша Камчатнов, Юра Сурин - думать не гадали, что же собственно будет дальше. Тогда страх Божий ограничивался в нас опасениями за успеваемость, идеал томился где-то в соседнем классе, где восседала наша параллель - 9 "А" (этим преимущественно страдал я), самоубийство и другие крайние проявления человеческого героизма казались высшим достижением в жизни и, конечно же, экзистенциальными актами, словом, мы были те самые дети, которые, с точки зрения психологии и педагогики, переживают развитие эндокринной системы, не относят взрослых к референтной группе, создают подростковую субкультуру. Девятый класс и четырнадцать, пятнадцать лет - возраст удивительный гораздо менее, по крайней мере для меня, по сравнению с тем, что следует далее. В этом возрасте черная, популярная и сладостная картина жизни всё-таки безумно радужна, а желание самоубийство как никогда напоминает желание пофорсить перед друзьями или заснуть и проснуться здоровым, или - на крайний случай, самоубийство - прекрасная возможность избежать какой-нибудь тройки в четверти. Характерен, я помню, наш разговор с Ромой, который во многом может служить некоторым шаблоном усатого четырнадцатилетия. Рома как-то сказал мне о том, что если бы он жил на девятнадцатом этаже, как это делал я, то он бы уже давно со мной не разговаривал. Я ставлю здесь точку, но в роминых словах слышалось, безусловно, многоточие... Рома жил на первом этаже, а значит, был лишен такой возможности. Я - на девятнадцатом, но ни разу ей не воспользовался. Этот возраст - девятый класс - панкующее детство, самая что ни на есть пустота детства, когда устарели и сломались трансформеры, а на новые игрушки - алкоголь да сигареты - денег не всегда хватает. Кризис младшего возраста, коли хотите, переоценка ценностей.

Да, теперь о любви. Известно, что дети начинают влюбляться лет эдак в двенадцать-тринадцать, если конечно им не подфартило обладать красивой внешностью, создававшей к тому же иллюзию более старшего возраста. Ни один из нас таковой не обладал, вот почему в развитии нашего любовного самосознания определяющую роль сыграла матушка-природа и гормональный бунт с растущими волосами под мышкой, а не какая-нибудь озабоченная ли, экстравагантная ли старшеклассница или ровесница. Ещё в восьмом классе я стал понимать, что, собственно, девочки красивы. Настолько естественное явление, что говорить о нём и не хочется. Отмечу лишь, что и Рома и Саша, да и Юра, по-моему, пришли к этому глубокомысленному и требующему недюжинной эрудиции выводу позже - кто гораздо, кто немного. Так уж получилось, что в эпоху десятого класса я вступал с возлюбленной из другого города, с маленьким, но достаточным для мальчика пятнадцати лет багажом девушек (трех!) за пазухой, вполне себе донкихотствующим и уверенным в вечной любви, то есть таким, какими были почти все. Ничего удивительного. Замечу меж тем, что мою возлюбленную из другого города звали Катей, жила и живет она в городе Иванове, а наша совместная ( а не порознь) любовь длилась, если мне не изменяет память, с 5 или 6 по 11 августа 1999 года, а точнее - со второй половины дня этого 5 или 6 по 14:30 11 августа 1999 года, потому как было это на курорте, и она, собственно говоря, уехала. Катя - определенно замечательная страница моей жизни, потому как она взяла меня за руку на каком-то крутом подъеме и сказала, мол, давай теперь так ходить. И я, подобно булгаковскому мастеру, увидевшему Маргариту с отвратительными желтыми цветами, понял, что именно Катю я любил всю жизнь, и даже потом удивлялся, как это я этого раньше не знал. Те дни связаны у меня с определенными, но стойкими как духи фабрики "Новая заря" ощущениями и ассоциациями: плойка, об которую Катя обжигалась, чайник на общей кухне на первом этаже, часы, которые куда-то постоянно терялись, прочие какие-то мелкие, но ценные в качестве воспоминаний вещи. Кате я обязан прежде всего тем, что именно она, косвенно, сама того не желая, научила меня рассматривать мелкие и незаметные вещи как атрибуты совершенно вселенского характера. Для меня до сих пор, наверное, нет ничего более важного, чем идти за ручку с кем-нибудь. Это - ещё от Кати, с которой мы не разжимали рук даже в моменты, когда я поднимался по деревянной лестнице на второй этаж с кипящим чайником в одной руке. Да, именно тогда, после девятого класса, как характерный элемент начинающегося зрелого переходного периода, во мне слово "любовь" получило лишь один характерный эпитет - "вечная". Оппозиций у этого прилагательного не существовало. Этот возраст можно безусловно рассматривать, как самый что ни на есть идеальный в чистом виде, когда нет ни горькой романтической иронии, ни дешевой прагматики. Однако это не есть "Век Невинности", это - только младенчество.

Про курортный роман. Кстати, совершенно забыл, но всё же должен вам объяснить: помните несмешной анекдот, про то, как мужчина на курорте познакомился с женщиной, гладил её, гладил, а она говорит, мол, я сюда не на год приехала и всё такое. Может и не помните, но понимаете, к чему я веду. Вечная-то любовь была курортным романом. Не правда ли всё математически логично: вот те курорт - жрать, пить, спать, гулять - чего ещё делать? Вот тебе миловидная девушка в том же возрасте, что и ты. Как дважды два всё ложится в стройную схему. Не правда ли? Нет, конечно не правда. Цель моего в чем-то правдивого рассказа это не описание того моего жизненного эпизода, но всё же на нем необходимо остановится, потому как читатель мой, то есть вы, сразу же должны осознать мои, так сказать, мировоззренческие позиции. А именно:

Я ребенок. Главная черта прагматичного ребенка в переходном возрасте - назвать подобное времяпрепровождение курортным романом. Ребенок в безумном романтичном возрасте воспримет эту любовь как серьезное, жизнеопределяющее чувство. Так же, на мой взгляд, поступит и взрослый человек. Я не говорю, что я взрослый человек. Но я понимаю теперь, спустя некоторые годы этот эпизод именно так: как нечто, что было вечным. "Было" и "Вечным" - слова совершенно не сочетаемые друг с другом, однако я намеренно ставлю их вместе. Если вы - мой читатель, то вы должны понять мою позицию. Всё, практически всё, даже случайный взгляд в метро мы вправе и даже в какой-то степени обязаны понимать как "вечное". Потому что иначе лермонтовский "проклятый" вопрос "И скучно, и грустно" ввергнет в такие пучины, из которых даже "Братья Карамазовы" не помогут вылезти во веки веков. Следующая ступень после введения в обиход термина "курортный роман" или какой-нибудь прелести типа этого будет ответ Мерсо на вопрос Мари, хочет ли он взять её в жены. Не буду вам напоминать этого ответа, просто скажу, что вероятно так и будет.

Не могу сказать, что эта долгая, многолетняя история с Катей оставила в моей жизни большой след, но всё же должен отметить её, как одну из первых моих любовей и как тот своеобразный стимул к дальнейшим падениям в бездны романтики.

Итак, всё же я должен сказать, что же приходилось мне слышать от десятиклассников в то время как мы, малолетние любители пива в банках, джин-тоников и молотовых коктейлей по подворотням, беззаботно (тогда казалось, что не беззаботно) ни о чем не заботились. Прожигатели жизни. Десятиклассники шумною толпою сообщали нам о том, что этот предпоследний в школе класс - удивительная, во-первых, халява и, во-вторых и в главных, поразительное ни рыба ни мясо. И действительно - говорили они - учится сильно, в общем-то не надо, класс-то не главный, оценок почти никаких в аттестат не идет, в институт в большинстве своем в десятом классе никто и не готовится, потому как мечутся ещё между пожарным и ловцом во ржи (отдавая, впрочем, предпочтение чаще всего первому - хотя я, да и Рома, думается мне, всё же настаивали на втором), словом - халява, сэр. Радостная мысль сия грела наши души, заветным порогом жизни, своего рода геркулесовыми столбами был как раз девятый класс и его успешное окончание, за которым - море разливанное всего, в том числе, я полагаю, и пива.

В десятый класс шли в чем-то уже и подкованные: мы с Ромой уже читали "Преступление и наказание". Восприняли, в соответствии с законами художественного текста, по разному. Можно сказать, что интерпретировали прежде всего как роман о любви - социальные и идейные моменты остались за бортом. Вычитывали между строк, касавшихся Раскольникова и Сони, то, что применимо и приложимо было к нам. Помню, сидели с Ромой у памятника Высоцкому, что, по-моему, на Страстном бульваре, это был уже август, конец августа, обсуждали как раз эту книгу. Рома - невлюбляющийся до этого принципиально как-то, отнекивающийся вообще от всякого родства с женским полом, говорил, что он - как Раскольников, Сони своей ждет, а я твердил про вечную любовь Раскольникова и Сони. И то и другое, конечно, было весьма наивно, но отнюдь не лишено справедливости. Замечу лишь, что если тогда главным казалось мне это, то теперь основной и самой запоминающейся для меня является фраза, сказанная Родионом Романовичем дочке Мармеладова Полиньке, в том известном эпизоде, когда она догнала его, чтобы от имени матушки и всей семьи пригласить Раскольникова на поминки. Тогда он сказал ей (перечитайте этот эпизод), он, неверующий наполеон-Раскольников сказал ей, что когда молитву читаешь прибавьте " и раба Божьего Родиона". Этот эпизод вызывает у меня почему-то слезы, даже когда я кому-то его пересказываю. Собственно сам тот факт, что мы подобным манером переиначили под свою гребенку этот роман, говорит о многом. Сознание юноши этого периода - мясорубка с им самим на веки вечные (то есть на месяц, может на два) определенными отверстиями, характер которых зависит от его особенностей. Если отверстия в мясорубке сделаны человеком, жаждущим и поющим любовь, как это было со мной, то единственная фраза, которую он запомнит из "Вишневого сада" это слова Пети Трофимова: "Солнышко мое! Весна моя!". Прошу заметить, что Рома, например, драматургию Чехова не приемлет вообще, так что здесь он даже бы и не стал проделывать какие-либо отверстия в мясорубке своего восприятия.

Необходимо сказать о Роме. Единственная ссора с ним у нас вышла, по-моему, в третьем или во втором классе из-за Микки-Мауса, которого он мне по каким-то весьма экзистенциальным причинам не дал перерисовать в свою тетрадку. Была ссора, не дошедшая, впрочем, даже для столь обязательного и элементарного рукоприкладства. В дальнейшем проблем с Ромой у нас не было почти никогда, лишь только в мой "Век Невинности" я слегка отошел от общения с ним (как, впрочем, и со всеми), но это был период обязательный для человека - настолько же глупо было бы меня упрекать в этом, как если бы мы начали винить, к примеру, девушку в том, что у неё месячные. Всё находится на своих местах, всё объективно логично и идет к лучшему, как известно. Наш роман с Романом начался, по-моему, окончательно и бесповоротно в седьмом классе средней школы, когда мы каждую пятницу ходили домой "нашим маршрутом". Нам с Ромой не повезло, потому что сразу же при выходе из школы нам приходилось идти в разных направлениях. Мне - через переулки на новый Арбат, ему - мимо театра Маяковского, Никитских ворот, по Малой Бронной домой, на Садовое Кольцо. Но по пятницам, когда на следующий день уже не надо было учиться, он шел со мной по новому Арбату, мы с ним доходили почти до остановки "Б" напротив американского посольства, там я уже сворачивал в переулки, к своему дому. Таким образом и он, и я делали крюк, но оставались вполне довольны происходящим. Что могло занимать семиклассников, о чем они могли разговаривать? Убей - не помню, наверное, о какой-нибудь ерунде, вроде компьютерных игр (у меня как раз тогда, в конце седьмого класса появился компьютер, на котором я, кстати сказать, работаю до сих пор - он с тех далеких пор ещё ни разу не обновился и не изменился), а может быть - о глубоко экзистенциальных для 12-13 лет проблемах, только я правда почти ничего не помню. Я опять же запоминаю какие-то удивительные детали, например, что Рома из всех сладких напитков компаний Пепси и Кола больше всего любит Миринду и Фанту. Помню абсолютно точно! Или помню ещё, что магазин "Ткани", который когда-то находился на Никитских Воротах, Рома в детстве называл "Танки", или помню, как Рома, ещё в первом классе, когда у нас в среду было четыре урока, а последние две были физкультуры, когда за ним приходила мама с сестрой Алиной, которая ещё тогда каталась в колясочке (а сейчас заканчивает восьмой класс и смотрит МТВ), всё время ходил и напевал - за мной пришла Алина, за мной пришла Алина... Вот такие удивительные штуки я помню. Восьмой и девятый класс, период пробуждения интереса к алкоголю, женскому полу и философствованию (в том числе и на эти темы, и на более обобщенные типа что есть жизнь, что есмь аз и прочее - справедливо заметил кто-то, что если человек ничего не знает в той области, про которую говорит, он начинает философствовать на эту тему) прошли у нас под знаменем той самой Гражданской Обороны, разговоров о вселенском по телефону, стыдливые с моей стороны замены слов "девушка" и прочее разными нам лишь с Ромой понятными окказиональными синонимами и наименованиями. Странно, но в те времена у меня никогда не возникало мысли о том, что я должен быть счастлив, потому что у меня такой друг. Ей Богу! Я даже и не думал об этом, это было как нечто само собой разумеющееся. Мы с тобой знали, как прогулять консультации по какому-нибудь предмету в школе, ты помогал мне пропустить мой запланированный поход в театр, куда я не хотел идти. Мы с тобой легко могли оказаться в одном месте, потом в другом, а затем как-то пешком дойти до твоего дома. Мы с тобой научили попугая неприличным словам. Ты выгонял меня из дома, когда я в восьмом классе заявился к тебе сильно нетверез. Я объяснялся тебе в любви, мы с тобой ходили по переходам в соответствии со изображением на значке светофора - то растопырив ноги и руки на зеленый, то - руки по швам! - на красный. Я спрашивал твою маму, почему у неё на кухне не лежит курица, которая там обычно лежала, а мы с тобой ходили в булочную "Лейла" за хлебом и кетчупом, чтобы поедать пиццу, которую делала Алла Юрьевна. У тебя первого появилась майка ГО "Скоро настанет совсем", потом балахон с Егором в русской избе, потом майку купил и я. Рома, правда ли, что мы с тобой тогда, в восьмом-девятом классе и не задумывались, почему всё это так? Почему мы так безумно лоботрясничаем, пьем какое-то пиво. А как тебе не стыдно! Ты обрушил штукатурку на голову нашей однокласснице, помнишь ли ты это? Мы были слишком молодые, поэтому любили говорить и думать о смерти, слишком беззаботные, поэтому придумывали себе проблемы ,но даже не собирались их решать. Наших с тобой мам вызывал классный руководитель, а за день до этого мы с тобой ходили на компьютерную выставку - была страшная жара, май, мы ужасно хотели есть, а на выставке нам с тобой дали по две сушки, которые мы с тобой сгрызли. После девятого класса, когда появились претензии на повзросление, я, сидя на лавочке с тобой у памятника Высоцкому (как мы туда забрели-то, начав путь от моего дома?), рассказывал тебе про Катю, про свою безграничную. Любовь, доказывал тебе идеальность всего происходящего, всяких вечных любовей, писем, молчаний и "в уме своем я создал мир иной"...Ты говорил, что как бы ещё в твоей жизни не было такого, но ты понимаешь меня и рад за меня, хотя не понимаешь конечно, но рад за меня. Ты уже тогда брился, а я начал делать это два месяца спустя. Потом десятый класс, зима и Строгино, мы тебя носим по чуть начавшему таят снегу из одного двора в другой, потом везем домой, ты мало чего соображаешь. Помнишь и такое, вероятно? А наши отмечания дней рождений Жирного, там, на крылатских холмах, ежегодных, регулярных, традиционных как пасхальные яйца, как веточки вербы, как дед Мороз. Гуляние по холмам, споры о Толкиене и его значении с видом на гребной канал, наше место на склоне, где мы пьем с восьмого класса включительно, а наши поездки домой, мои пьяные и трезвые исповеди, а таскание моего принтера по морозу к тебе домой, а наш музыкальный коллектив ХВ+ и наша с тобой "Типа песня", сорванные глотки и усталые взоры, драм-машина и "рок-энд-рэп-анд-ролл"? Потом одиннадцатый класс - и наш с тобой будничный праздник продолжается, мы становимся все чуть взрослее, но это не мешает тебе фотографироваться в продуктовом магазине с бутылкой водки, нам с тобой плясать в туалете, как не мешало три года назад бегать по школе от классного руководителя а мне писать из окна школы на улицу. Ты знаешь, Рома, я совершенно не хочу писать твою доблестную биографию и паспортные данные. В конце концов, я не Диккенс и не Бальзак. Я думаю, ты понимаешь меня, что нам куда как важнее собрать все ощущения тех лет, нежели чем выстроить стройную почти что геродотовскую историю наших с тобой взаимоотношений. Мне кажется, что за все эти годы мы мало в чем изменились, разве что стало чуть больше ответственности, да поубавилось отваги (что есть одно и то же). Непосредственности не бывает много - я думаю, ты тоже это понимаешь. В нас осталась легкость, та самая непосредственность, то самое желание мочить ноги в гребном канале и бегать по лесу после принятия бутылки джин-тоника для усиления эффекта. А если мы так и не сделаем, то разве что из-за боязни милиции или того, что выроним сотовые телефоны. Однако потенциально мы всё ещё на многое способны.

Итак, как вы уже догадались, десятый класс пытался мыслить, безудержно рефлектировал и упивался сознанием своей взрослости, своей причастности к каким-то продвинутым уровням сознания, которые ранее, классе в девятом ещё, были закрыты. Я начал это период именно так, в порывах идеализации, будущее - какое такое будущее? - казалось чрезвычайно далеким, всё было заключено в дне сегодняшнем. Бесконечные, какие-то порой беспредметные влюбленности, жуткая внутренняя свобода, желание и возможность сделать как ты хочешь и как тебе угодно - всё это сплелось в причудливый венок, я вступал в пятнадцатилетие с буйным ветром в моих волосах, с буйным ветром и в моей голове. Ещё раз повторюсь: прожигатели жизни, пустота юности.

В школе на мне был поставлен крест довольно давно, наверное классе ещё в восьмом, когда я начал купаться в тройках сразу, не предварительно помочив ножки в воде гребного канала в Крылатском, а с бухты-барахты, стремительно. Десятый класс, таким манером, должен был дать мне возможность некоторой реабилитации, потому как все предыдущие закавыченные и незаковыченные достижения бурных лет младости сразу же стирались при поступлении в необязательную для граждан РФ высшую школу в средней школе, то есть в старшие классы. Итак, я мог с табули разы начать свое обучение, чего я, впрочем, крайне не торопился делать. Когда человек приходит домой и ему что-то не хочется делать вообще - это лень, но когда он приходит, открывает тетрадку и не хочет даже понимать, терпение какое-то приложить, а если что-то начинает делать, то бросает, не дописав, к примеру, последних два предложения - вот это уже называется лень нетерпеливая, или лень с амбициями - вот, мол, сделаю-ка я, потому что неглуп, а нет, блин, не сделаю: лень... Это, кстати, хуже. Этим как раз я, наверное, и страдал, впрочем если какие-то амбиции у меня и были, то они быстро сплыли ещё в начале десятого класса, потому как уж что - что, а учеба меня интересовала меньше всего. О ней, собственно, в моем повествовании не будет ни слова, пожалуй, потому что она не играла в моей жизни ровно никакой роли, и вообще я считаю, что история души человеческой не может и не должна быть написана на основе большинства внешних событий, которые являются лишь блеклым отражением того, что есть на самом деле. Факт известный, однако история души не может выглядеть как рефлексия на "двойку" - это точно. История души человеческой - это история того, как он в кого-нибудь влюблялся, поэтому, наверное, в её истории друзья играют меньшую роль, нежели чем объекты влюбленности. В жизни - наверное большую, а в истории души - нет. Как говорит Рома, любовь делает человека идиотом. От себя добавлю и думаю, что он со мной согласится: идиотом во всех смыслах. Добавлю ещё также, что по моему глубокому убеждению, любовь в возрасте после шестнадцати-семнадцати лет это либо история с потерей девственности, либо, что ещё страшнее, становление серьезных отношений между людьми, с явной ориентацией на брак, на вынос мусорных ведер, на варку обеда (Замечу, что в женитьбе большинство подростков привлекает момент белого платья, церкви, ЗАГСа и сознания взрослости; что-то мне подсказывает, что кастрюли и ведра не играют большой роли в решении относительно замужества. Мне ни разу ещё не приходилось слышать, как двое влюбленных говорят друг другу, что они будут вместе и будут чистить картошку вместе. Скорее уж - он будет носить её на руках). Любовь до этого возраста - можно сказать, что этакий чистый источник. Любовь именно до этого возраста формирует человека, а вовсе не является детским увлечением и первыми любовями в нетургеневском, обиходном смысле слова. Значит, душа человеческая ею взращивается, пусть в ней и нет ничего того, что по логике нормальных людей должно в ней присутствовать. В ней нет системы, в ней нет даже элементарной какой-то логики, в ней нет ничего подобного - она несется по принципу рейсов без цели, только в состоянии такой любви человек имеет право придумать про себя, что он, получив письмо возлюбленной, чуть не упал в обморок и упал бы, если бы не схватился за почтовый ящик. Подобные слова, также как случайно обнаруженные признания в любви в одолженной кому-нибудь на десять минуточек записной книжечке - всё это имеет право на существование в эти времена, в "Век Невинности". В дальнейшем он кажется неуместным и даже отчасти вызывающим и пошлым. Пока ты не вошел в эти пространства, пока ты ещё пятнадцати ли, четырнадцати ли лет отроду - допустимо всё.

Да, забыл сказать, есть еще одна вещь, которая в немалой степени влияет на историю души человеческой. Искусство. В частности - музыка. Заря нашей юности, для меня с Ромой, была ознаменована "Гражданской Обороной". То был восьмой класс, какое-то фатальное панкушество, панковские замашки и чрезвычайная философичность детского сознания - всё это было привито нам ГО. Наверное тогда впервые мы начали под влиянием располагающих к тому текстов задумываться над жизнью, но задумываться чрезвычайно обобщенными и чрезвычайно заимствованными категориями. Слова Летова относительно всех основных жизненных понятий были для нас неким "В начале бе слово", истиной, которая столь ясна и которую мы, в общем-то, знали, но до Летова никогда и не догадывались. Концепт главный жизненных терминов сложился у нас на основе лексики летовских текстов. Тогда мы с Ромой впервые утвердили примат текстов над музыкой. А тексты плотно вошли в жизнь. Так, на мой вопрос Роме относительно разных там любовей, он, сказав несколько своих слов, тут же, в соответствии со всеми риторическими канонами, произвел доказательство путем ссылки на авторитетный источник. Слова эти из песни "Русское поле экспериментов" звучали так: "А свою любовь я собственноручно освободил от дальнейших неизбежных огорчений: подманил её пряником, изнасиловал пьяным жестоким ботинком и повесил на облачке, словно ребенок свою нелюбимую куклу". Неважно, что вкладывал в эти слова сам автор (мы этого и не узнаем никогда), главное - наша, в частности ромина интерпретация. Жизненная позиция, понимаешь ли. Ну чем не "красота спасет мир"? Летовские тексты, гениальные в своей бессмыслице, философичные благодаря засилию ассоциативно построенных рядов вполне естественно, в согласии с законами ассоциативного текста, допускали любое толкование, но ещё к тому же звучали о отдельными строками как нечто прекрасное и законченное. "О-о, моя оборона, траурный мячик нелепого мира, о-о, моя оборона, солнечный зайчик незрячего глаза" - гласила нам "Моя оборона". Бунтарский дух, сокровище несмиренных: "Ещё один стукач стоит за спиной, мой день путан проволокой и зимой, на каждом говне отпечаток лица, на каждом лице ожиданье конца. Похоже, что это надолго, похоже, что это повадка, похоже, что это уловка, похоже, что это нехватка кого-то ещё...". Венцом творения было накарябанное на парте в кабинете музыки (в восьмом же классе) Ромой скабрезное "И вот наступила ещё большая весна. Под тяжестью тел застонала кровать - такое веселье, просто е... твою мать!", за которое ему досталось от преподавателя МХК. Впрочем нет, венцом были майки, булавки, грязь, значки анархии и постоянно исписанные тетради - "ГО", "Гр.Об.", "Гражданская оборона" и прочее. Чудно. Потом были Янка и Башлачев. Янка - Роме, мне - Башлачев. Примат intuitio над ratio, самоубийственная романтика любви, и жизнь, и слезы, и любовь: "Любовь, Ванюха, не переводят единым духом. Возьмет за горло, и пой как можешь, как сам на душу себе положишь: она приносит огня и хлеба, когда ты роешь дорогу к небу". То был мой главный жизненный постулат. Я стремился и шел только к любви. А Янка? Трагизм существования, столь сладкий для той поры, пока всё ещё в жизни нормально: "Кто не покончил с собой, всех поведут на убой". То было время, когда музыке верили. Верили, что вот так на самом деле и есть всё. Недостижима сейчас такая вера.

К десятому классу моя музыка немного изменилась. Точнее, изменилась она и немного ранее. На арену вышли две группы, одна из которых повлияла когда-то на всех нас: на меня, на Рому, да на всех друзей-приятелей. Вторая осталась моей сокровенной, которой поверил я все тайны свои, несмотря на то, что музыка может только давать, но не может брать. Нет, может. Первый коллектив, когда-то мною открытый и затем мною же культивированный - "Placebo". Группа, открытая благодаря MTV, с гениальной своей Pure Morning, с клипом, где лидер группы, Брайан Молко, прыгал из окна и шел по стене. Я думаю, что все более или менее помнят. В чем была гениальность этой песни? Ответ прост: в моменте. Соглашусь с Толстым: есть объективный ход истории, управляемой высшими силами. Фатализм, но приятно. Эта песня как-то совпала с нами что ли... Прекрасная, сочная музыка - это было точно. Но что? Но почему? "A friend in need is a friend indeed, my japanese is better, And when she's pressed she will undress,and then she's boxing clever" - так звучал один из трех или четырех совершенно бредовых куплетов этой песни. Удивительно, но мы и не искали в ней смысла. "Гениальный бред" - метко охарактеризовал её Рома. Песня, да потом и весь второй (а потом, когда отыскали, и первый) альбом Placebo (второй альбом назывался Without You I'm nothing) стал одним нескончаемым нашим гимном, любимой записью, объектом переводов. Я до сих пор не могу объяснить это - но музыку вообще нельзя объяснить, алгеброй гармонию разъять нельзя при всём желании. Скажу поэтому просто: прекрасная была ( и есть) группа. Наверное, главная её заслуга для нас в том, что тогда она слилась с нами, мы ей тоже верили. Это главное.

Хотя я пишу и не биографию, а историю души, как уже было оговорено, я просто, на мой взгляд, обязан дать вам хотя бы примерное описание того, чем мы занимались в то время. В то - это в восьмом, в девятом классе. Что всегда поражает в любовных историях, которые ты рассказываешь окказионально ли, действительно ли доверенным твоим лицам, так это их реакция на твою историю. Она всегда будет одна - ты знаешь, у меня тоже было такое... и так далее, с вариациями на тему, что называется... Уж не знаю, какую цель они преследуют этим - хотя оно и понятно: слушать скучнее, чем рассказывать. Рассказываешь - взахлеб, слушаешь - с желанием тоже поразить, осведомить, так сказать... В общем эта самая (ложная конечно) типичность присутствует в рассказах о юности в любых её проявлениях. Также и тут, в рассказах о том, что мы творили в молодости. Помнится мне у Cranberries в одной песенке есть такие строки: "Drinking vintage cider having fun...". Наверное, если говорить в общем, то такие слова можно отнести и к нашем восьмым-девятым классам. Не надо, однако ж, думать, будто бы мы, малолетние пьянчуги, только о том и думали, что бы где-нибудь "бухнуть". Хотя что и говорить, пиво и прочие алкагольные напитки были в нашем пути по железной дороге юности непременным сопутствующим товаром. В них была двоякая прелесть: первая, психологически известная, сладость запрещенного, яблоко с дерева познания Добра и Зла, страх быть раскрытым. Вторая причина, которую я ценю до сих пор в алкоголе больше всего - новые горизонты познания и ощущения, которые он открывает. Дело здесь отнюдь не в банальном "ты меня уважаешь?" и в том, что все начинают друг с другом незамедлительно целоваться и любить, а в том, что словами едва ли объяснимо. Мир становится иным, алкоголь - потрясающий стимулятор сознания, погружающий то в райские кущи безоблачного счастья или в страшные лабиринты горестей. Алкоголь, иными словами, снимает любую альтернативу. В дальнейшем, уже в десятом классе, я пользовался алкоголем как потрясающим создателем не только настроения, но и мира вокруг. В тот момент, когда мне хотелось бы быть проникнутым вселенской, абсолютно безаплеяционной печалью, я шел и напивался, тем самым создавая себе в уме этакий лермонтовский "мир иной". Но об этом - в свое время. А пока, в том младшем возрасте из старших, алкоголь всё-таки в большей степени был веселой забавой. Главное во времяпрепровождении нас тогда - гениальная, совершенно ничем не заполненная пустота, которая казалась (да и была) феноменально кипучей деятельностью. Фактически, мы не делали ничего. Причем ровным счетом. И это не только учебы касается, это касается всех сфер жизни. Сейчас, пытаясь вспомнить какие-то мало-мальски важные события, я понимаю, что весь тот период был одним огромным событием, совершенно не подвергающимся какому-либо расчленению. Это сейчас жизнь можно разделить на периоды активности и пассивности, а тогда - нет. Самые яркие воспоминания того времени? Купание в фонтанах на Манежной площади, распитие водки у стен Кремля (у Боровицкой башни, по-моему), основание группы "ХВ+" и музыкальные экзерсисы с явной ориентацией на творчество Егора Летова, первая моя девушка да встречи по три дня. Поездка в другой район Москвы - выпили, остались без денег на дорогу домой (и такое бывало). Я обещал придти к родителям на работу в полтретьего, а принесли меня домой в десять. Разнехонькие случаи: вызовы к классному руководителю за безобразное поведение, выговоры за дисциплину. Компьютерные игры! Как же без них. Словом - бесконечный, но тогда таковым не казавшийся праздник (он и праздником, наверное, не казался). И, вы знаете, как ни пародоксально звучит, потрясающая нравственная и физическая свобода, не ограниченная ничем. Я знаю, что в понятие нравственной свободы входят какие-то совершенно серьезные вещи, всё это категории философии. Для меня же нравственная свобода - во многом это просто сама способность, например, выпить у стен Кремля и кидаться сломя голову в фонтаны, рискуя пробить себе череп. Нравственная свобода - когда ты жизнь хватаешь полными горстями, взасос её на лету же целуешь, когда ты не думаешь, что будет завтра. Ты просто знаешь, что завтра опять будет, и никаких определений тебе не надо, какое там будет завтра. Ощущение человека, стоящего над обрывом на ветру и громко, надрывно кричащего о своей любви к жизни. Как там у Цветаевой - чтоб был безумьем каждый день, чтоб был легендой день вчерашний - так, по-моему. И вовсе даже и глупо интерпретировать нас того периода, как разболтавшихся подростков, жертв переходного возраста, у которых интеллигентные родители, а сами они ведут себя непотребно. Глупо было бы думать, что всё связано исключительно с алкоголем. Он был, но он никогда не осмысливался как самоцель. Он был придатком жизни, настолько же естественным, как заморозки в первых числах обманчивого апреля. Мы вели себя так, как нам говорило внутреннее чувство, никогда не ошибающееся в выборе манеры поведения. Гораздо чаще ошибаются в манере поведения социальные условия или, не дай Бог, приданный себе по глупости взросления социальный статус. Тогда - вообще ужас. Сейчас, вспоминая с Ромой отдельные эпизоды нашей жизни тогда, я люблю повторять слова Тарковского: "Жизнь брала под крыло, берегла и спасала". Да, сам объективный ход нашей жизни просто не мог допустить тогда, чтобы мы разбили себе башку или чтоб нас забрали в кутузку злобные милиционеры даже за то, за что забрать бы следовало. А сейчас я никогда бы не стал, вернее не смог бы пьяным, мокрым, петь на пару с Жирным "All my loving", эту чудную песню Битлов каким-то молодоженам, проходившим мимо нас. Мы тогда заработали пять рублей на пиво. Или, забравшись на рыбака на той же манежке, петь ему с сигаретой в зубах и чрезвычайно дурным голосом Placebo "My sweet prince": "You are the one! You are the one!". А наши хэппининги по Крылатским холмам - всё без разбора пили, песни записывали на магнитофон, лежали в канавах, домой еле добирались. Как-то утром меня не хотели пускать в школу, потому что я был ужасающе грязен. Немудрено - какая на мне была майка! Она, во-первых, была "Гражданская Оборона", а во-вторых, она была феноменально нечиста - вечером предыдущего дня я спал где-то на склоне крылатских холмов, а друзья поливали меня недопитой настойкой. В принципе, всё это можно сделать и сейчас. Но нельзя. Что-то изменилось.

Я начал писать в конце восьмого класса. Первое мое "сочинение" - "Приезд" - лежит где-то на запыленных полках моего компьютера. Оно, конечно, даже хуже, чем первый блин. Стимулом для моего творчества послужила та самая трехдневная моя, первая моя девушка, которую ныне даже и не помню хорошо, однако ж звали её Таней Колесниковой. Знать о ней не надобно бы ничего, важно лишь то, что всякие там "Сегодня мы хороним любовь", "Прыжки с крыш" и "Приезд" написаны практически в неделю, и всё под влиянием её, так сказать, ухода из моей жизни. Не могу сказать, что подобные, самые первые увлечения вызывают у меня сейчас теплоту душевную, потому как понимаю, что не осознавал всё происходящее как нечто серьезное. Просто как воспоминание - да. Как что-то большее - едва ли. Главное - в том, что моей потенциально творческой натуре был дан толчок и я за месяц разродился градом сочинений. Первый мой сборничек, "Оконные настроения", был полностью укомплектован лишь к концу десятого класса, но основная и наиболее, что ли, львиная его доля была создана ещё до него. Хрестоматия по нашей жизни того времени - "Петя и Ребята", небольшая повесть с гротескно-пародийной демонстрацией нашей деятельности за конец восьмого класса. Мне почему-то кажется, что в иной форме, кроме художественной, изобразить все те события просто невозможно. Бесполезная эта штука - автобиография... Помимо прочих странных сочинений к десятому классу я подошел автором уже упоминавшейся "Сегодня мы хороним любовь", которую безусловно можно изучать в ВУЗах как наглядный пример того, как клише сидит на клише, погоняет клише, а разбавлено соплями. Вполне точно сказал Гораций, что свое произведение, когда его напишешь, надо ещё лет девять отделывать да оттачивать. Не то слово! Более того, желательно ещё его перечитать, после того, как написал (это уже я от себя прибавляю), да ещё бы неплохо перед тем, как браться за перо или за клавиатуру, почитать книжек (чего я почти не делал), а то получается как в анекдоте про чукчу-писателя. Впрочем, я всегда исходил из концепции романтизма, что, мол, художник творит в забытьи, и никаких алгебр по отношению к гармонии - упаси Бог! Оно и верно, но в забытьи конечно, в исступлении, коли желаете, но всё же надо понимать и, опять же, всё-таки свое творение перечитать, чтобы не было мучительно больно...Что ещё было там интересного? Да почти что ничего. "Социальная драма" - типичнейший пример того, как за неимением слов, лезут одни придуманные (даже придуманные!) нюни. С таким же успехом можно было бы просто стучать по клавиатуре. По силе художественного воздействия и по внятности вышло бы то же самое. Но это и неважно. Всё-таки я, так сказать, творил. Во мне было главное - потенциальная возможность перенести пережитое в жизни в словесную форму. Это не всем дано. Пусть мне дано это плохо, но я всё-таки это делаю, значит рефлектирую. Если человек косноязычно, криво и шаблонно, но объясняет, что он чувствует - боль ли, радость ли, это лучше, чем Silentium, хоть и многомудрый. Человек всю свою жизнь, мне кажется, должен разговаривать на повышенных тонах и кричать. В переносном, конечно, смысле.

Пустота юности

And I know the emptiness of youth

Smashing pumpkins "Muzzle"

В десятый класс я вступил с юношеским очарованием Smashing Pumpkins, которые надолго упорядочили стройное развитие моей души. Сначала, ещё до глубокого понимания этой группы, я воспринимал их, скорее, как набор цитат, подходящих на случай. Этакой универсальный цитатник, можно сказать. Приведу одну "Intoxicated with a madness, I'm in love with my sadness". Клянусь вам - Божественное откровение, первая сладкая романтическая ирония в адрес юности. Романтическая ирония - это такая штука, когда ты, к примеру, говоришь, что любовь вечна, но при этом добавляешь, что она до первой увиденной короткой юбки. Романтическая ирония - это идеализация, но почти с моментальной четкой отсылкой к реальности. Тогда я ещё этого не понимал, однако сам факт того, что я нашел в текстах кого-то, кроме меня мысли, которые, как мне казалось, приходили в голову только мне - это важный момент. Итак, вот он я, влюбленный в свою печаль, вковавший в четкие рамки определения сие состояние благодаря Билли Коргану. Впрочем - не всё. Опять же - начало десятого класса - это только поверхностное восприятие этой группы. Но уже тогда - "Believe in me as I believe in you tonight, tonight, tonight...". Как просто это по-русски, и как тайно, как-то нераскрыто по английски, словно перевода этих простейших слов и не существует. То были принципы. Принцип - метод, вытекающий из закономерностей. Закономерность того периода, четко узаконенная наукой педагогикой, - максимализм и идеализация, для которой совсем не нужен объект. "Believe in me as I believe in you tonight, tonight, tonight...". - они совсем не должны быть адресованы кому-то. Поэтому самый что ни на есть "переходный" поэт - Блок. Стихи о прекрасной даме. Тогда Менделеева не была женой Блока, он был её Дон Кихотом, она- Дульсинеей Тобосской. Это, кстати, абсолютно тоже самое, что ты испытываешь в том возрасте. Словом, Smashing Pumpkins только вступили в свое владение, но не стали пока "властителем дум". Их осмыслению должен был прийти свой черед. Влюбленный в свою печаль, я бороздил улицы, смоля "Примой" рубля за три - пачка.

Когда я бросился в поиски идеала, я - что неизбежно для каждого - утонул в грязище. Вполне естественно, пытаясь найти идеал, совершенно игнорировать творящееся под ногами. Мои первые полгода того года - это убийственное, свойственное, наверное, только какому-нибудь Ставрогину, принципиальное неразличение категорий, вопрос о которых поставлен в знаменитом вопросе Крохи у Маяковского - что же, собственно, хорошо, а что, собственно, плохо. Первые полгода - посещение бара, какие-то случайные знакомства с девушками, которых сейчас вспоминаю с судорогами и скрежетом зубовным. Если хотите знать правду, я первый раз в жизни слово "люблю" сказал некой Анфисе, с которой и познакомился как раз в баре. Я даже с трудом помню её фамилию, но факт в том, что именно в начал десятого класса я первый раз сказал это слово, которое потом стало общим местом, а потом (эволюция) сам факт того, что оно стало общим местом, оправдал себя и сделал это общее место прекрасным. Уж и не помню, каким манером было сказано то слово, помню, что не напрямую, а через кого-то, и помню - в стенах бара, где я бессмысленно ошивался. Первая половина, нещадная половина десятого класса - четырнадцать и самое начало пятнадцати лет - наверное является моим своеобразным средневековьем, периодом самого мерзкого, самого какого-то паскудно-неразличающего детства. Помню случайным момент - ноябрь, мы с одноклассницей, уйдя из бара, где я замучил весь персонал своими глупыми вопросами и встреваниеями в разговор взрослых, топаем по уже заснеженной улице по переулками около Никитских ворот. Одноклассница выговаривает мне за что-то, что, мол, я себя виду неподобающе, что мол, меня там все не любят. Мне не хочется идти домой, потому что первая четверть (оценки были по полугодиям, однако чисто символические четвертные всё равно учитывались) мною полностью провалена, дома как-то неуютно, мы идем в магазин на Новом Арбате, где продают обувь, что-то типа "Камелот", там она долго меряет какую-то обувь, потом мы расходимся по домам. За пару дней до этого была какая-то школьная дискотека, где я с этой Анфисой выплясывал под какую-то мерзкую песенку. Я постоянно совершенно нелепо, аляповато одет и низ моих штанин запачкан грязью, а я совершенно ни на что не обращаю внимания. А главное - я точно помню - абсолютное ощущение пустоты. Пустоты не той, которая приходит в результате душевных мучений, а скорее пустоты какого-нибудь вандала-идиота, который сломал телефонную будку, разорвал справочник, перегрыз шнур и теперь стоит, словно над обрывом раскинув руки, растопырив пальцы как в немой сцене Ревизора и только и думает, что бы ещё сломать. Вот какая пустота. Бездумная. Неудивительно, что за тот период у меня нет вообще ни одного сколько-нибудь ценного воспоминания - всё только какой-то идиотизм. Пустота юности, Бог ты мой! Я даже не знаю, в кого в силу биологического или социального фактора, я там, черт возьми, испортился-то.

Итак, я ринулся во взрослую жизнь сломя голову, при этом собственно природно взрослел я совершенно спустя рукава. Внешним показателем того, что я взрослею было, наверное, то, что я первый раз где-то в сентябре месяце побрился, а второе - то, что мне ещё с августа разрешили приезжать домой, например, в полдесятого. Начало года помнится мне и поездками в Строгино к моей знакомой (почему помнится - даже и не знаю, сейчас эта знакомая, по имени Юля Студницына, совершенно исчезла из моей даже и памяти), помнится, конечно, и письмами к Кате в Иваново. Любопытно - хочу отметить - детское сознание, которое всегда как-то математически ищет формулы для выражения чувств. Это - этап, предваривший у меня самое главное, о чем речь будет позже. А пока - своего рода математика. Август. Записка Кате, которую отвозит продавщица из курортного магазина в Иваново, продавщицу звали Ира, как сейчас помню. Содержание записки - ни одного слова "люблю" (Я вам говорил, что это слово вылетело из меня случайно и весьма глупо - это примерно как в момент вручения Нобелевской премии, находясь во фраке и признанным всем миром, начать, обливаясь потом смущения, лепетать что-нибудь про то, что у тебя с утра кончилась зубная паста. Мельхиоровой ложкой пустые шти кушать). Содержание - что-то типа "вспоминай, друг" (что само по себе хорошо), и, внимание, как всегда цитата - Smashing Pumpkins "33". Love could last forever. Вот оно! Упомянутое! Но - по английски. И вообще как-то отвлеченно. Пустота юности - детства, того детства, как раз и состоит в этих бездарных формулах. Собственно, для того, чтобы такие слова писать, совершенно не нужно цитировать что-то вообще. Неважно. То была ссылка на авторитетный источник для создания - даже не знаю чего. Может быть, художественного эффекта. Август же. Катя уехала, а я, печальный и расстроенный, сидел на причале, глядя в одну точку, просил у всех подряд и подряд же курил сигареты Чайлд-Гарольдство? Да, опять же художественный эффект. Работа на публику. Утешает меня только то - не устаю это повторять - что в ту самую секунду, когда она уехала, мне действительно могло показаться - хоть и на секунду, что мир-то, собственно говоря, кончился, умер я. Этим, мне кажется, я, подобно Макару из рассказа Короленко, одной этой крошечкой перетянул судейскую чашу весов в свою пользу. Если бы сейчас Бог судил меня, то эта секундочка, как та луковка, протянутая Алешей Карамазовым Грушеньке, спасла бы меня и вычеркнула множество моих отнюдь не хороших поступков...

В первой половине десятого класса я владел эпистолярным жанром. Мы писали письма с Катей друг другу, считая дни до следующей встречи, которая должна была состоятся летом, следующим летом. Закончилось всё логично - я влюбился в кого-то там. Всё и закончилось. Этим поступком я придал несколько иной смысл знаменитому афоризму Уайльда о том, что случайное увлечение отличается от вечной любви тем, что длится немного дольше. Только пустота юности могла совершить такую злую штуку.

Помнится мне, летом, перед самым что ни на есть десятым классом, в Плесе, в Доме Отдыха СТД, главный редактор журнала "Театральная жизнь" Олег Иванович -совершенно не помню как по фамилии в ответ на мои приставания к его дочке, Ане (или Марианне - у неё по-моему было какое-то вычурное имя), упрекнул меня в том, что я ко всем "кадрюсь", приведя довольно меткое сравнение-аргумент: "Ты что, Бандерас что ли?". Весьма показательно. Олег Иванович понял мою суть в совершенстве. В чем она состояла? Да наверное в том, что, например, четыре дня спустя после отъезда Кати, любви моей абсолютно вечной (Даже удивительно, как это могло бы быть иначе, правда? Как в песне поется: "Любовь пришла к нам внезапно, будто жизнь вдруг началась сначала. Нет, непонятно, как раньше мы с тобой не встречались...Какая странная судьба, странная судьба, вела сквозь долгие года, года, и сколько времени прошло, времени прошло, пропало даром, пропало зря, время, пропало зря, ли-ля-ля ( не помню) судьба моя...") я сидел на балконе с какой-то не по годам физически и морально развитой пионеркой из ивановской области, которой было лет четырнадцать (не помню как зовут...), она рассказывала про то, как она избалована мальчиками, про то, что один мальчик каждое утро приносил ей домой охапку роз со своего огорода (кроме шуток, романтично) , а я имел к ней интерес. Неплохо для вечной любви, правда ли? Впрочем, мой внутренний Бандерас проявлялся и раньше и позже. Как раз первая половина десятого класса - Бандерас расцветает, несмотря на то, что на дворе то осень, то зима. Список девушек, к которым я был неравнодушен, можно исчислять двузначными числами. Если разделить это число на количество дней в семи или восьми месяцах, то получится коэффициент моей влюбчивости. Как-нибудь на досуге - я вам обещаю - займусь расчетами.

Бандерасом родился, им же - и помирай. Результата все равно не было никакого. Мало кто мог обратить на меня внимание в ту пору - я был чрезвычайно несимпатичен и неопрятно и неряшливо одет. Впрочем, на одежду я обращал мало внимания. Считается, что человек всю всю жизнь так или иначе развивается, просто когда-то быстрее, а когда-то, вроде, уже или ещё и не развивается. Вот в этот период - первая половина десятого класса - я и не развивался, по-моему, вообще. Мои поступки того времени - стриптиз на уроке Обществознания и всё такое прочее, - были, конечно, вовсе не проявлением экзальтированной мечущейся души, а феноменальной показухой, причем показухой не благородной, когда она является твоей потребностью ( я считаю, что жить на публику это очень здорово - в этом есть что-то трагичное, даже, почему-то, гамлетовское), а является способом привлечь внимание. Ужасающая гадость. Помнится мне и ещё один интересный момент, который имел название "платье с синими колокольчиками". Почему-то в октябре десятого класса мне привиделось, что у Кати было платье с синими колокольчиками, хотя у неё такого не было отродясь (по-моему, даже с синими васильками не было - хотя какое-то такое было - так какое же оно было?). Моя показуха в тот момент заключалась в том, что я сидел грустный на каком-то уроке, и словно в полутуманной дымке слезных воспоминаний вспоминал и взывал к этим самым колокольчикам на платье. Слава Богу, это мало кто видел. Иначе такой позор я бы не пережил, наверное...Хотя я абсолютно не верю в принцип, что чем сильнее внутри чувство, тем оно слабей снаружи, но всё же такие вещи делать было не надобно. Было похоже на моего приятеля Федю Палехова (приятеля того времени, а не нынешнего), который постоянно говорил, что у него болит сердце и иногда хватался за столы, как бы вдруг, в какую-то секунду, почувствовав страшную боль в нем. Я очень во многом в десятом классе следовал его стопами: никогда не забуду историю, которую он рассказал мне, будучи сам уже в одиннадцатом. Однажды Федя сидел в парке с девушкой, которой глубоко симпатизировал, её, кстати, звали Аленой. Алена сообщила ему между делом так вроде, что вообще свойственно многим людям, как бы между делом, что её поклонник Вася умеет тушить бычки об руку, настолько он, видимо, был какой-нибудь там йога. Поступок Феди я отношу к одному из самых прекрасных виденных мною в жизни поступков. Он просто затушил об руку три бычка подряд, после чего у него и остались шрамы. Я видел эти точки, не знаю, есть ли они сейчас. В принципе, забавно: исходя из подобной логики следует, что если ты любишь кого-нибудь, а этот кто-нибудь говорит, что её тоже там кто-нибудь из-за любви к этой какой-нибудь покончил с собой, выпрыгнув, например, из оконца, то ты должен незамедлительно, на глазах у этой какой-нибудь, бросится насмерть под машину. Иначе образ того кого-нибудь неизбежно затмит твой образ - вот, мол, тот кто-нибудь уже в могиле, а ты сидишь тут рядом со мной, в вокруг тебя птички поют и детишки играют. Нехорошо. Я оставляю на суд читателей эту глубоконравственную дилемму, отмечу только, что я бы пошел другим путем: руку-то я бы конечно пожег, а вот с киданием из окна подождал бы, потому что такие фразы, услышанные от кого-то, вообще-то свидетельствуют о не самой большой порции ума, которым обладает эта кто-то. Ну не знаю всё равно.

Да. Скучно было. И не думалось о дне завтрашнем. Ограниченность моя проявлялась во всем: но прежде всего в том, что я совершенно не помню, что мы в эти месяцы делали, например, с Ромой. Значит - время было пустоватенькое. Пустота юности - опять же повторюсь. Единственное, чего было вполне достаточно - так это выпивки, которая, однако ж, совершенно не воздвигала меня на те высоты духа, которые ожидали впоследствии. С таким же точно намерением ребенок может подсматривать в щелку в комнату родителей, например. Это страх перед раскрытием тайны. Шалун уж отморозил пальчик. Ему и больно и смешно, а мать грозит ему в окно.

Идеализм и эмпириокритицизм

Желания пингвина сделаются иллюзорными и породят всяческие мечты и иллюзии

А.Франс "Остров пингвинов"

Вторая половина десятого класса, помимо страшного гриппа, двойки в полугодии по геометрии и двух или трех, так сказать, представлений к отчислению, дала мне одну удивительную матрицу любви, которой я с наслаждением пользуюсь до сих пор, даже несмотря на то, что тогда это было биологически оправданно, а сейчас не лезет совершенно ни в какие ворота.

Уже в октябре одиннадцатого класса мною была написана маленькая повестушка, за которую мне даже почти не стыдно с точки зрения её формы и содержания - "Она носит синюю короткую юбку и перламутрово улыбается". То было, наверное, мое первое ретроспективное произведение, написанное хоть и на современные тому времени события, но всё же с оглядкой на de profundis второй половины десятого класса. Содержание её крайне простое, если кто-нибудь когда-нибудь с ней знакомился. Мальчик любит девочку - вот содержание сего творения. Я понимаю, что если рассматривать любое произведение больше одного предложения длинной как распространенный афоризм, то можно и "Преступление и наказание" одним предложением описать - "Нигилизм - плохо", что уж говорить о моем мониторомарании. Однако ж не всё так просто в подлунном, как известно. В моем, в общем-то, довольно глупом творении была одна странная закавыка - мальчик совершенно "сжился" с девочкой, вошел, фактически, в неё. Как раз такая вот штука, совершенно вульгарная, подобно стихам Бенедиктова, такая вот, что ли, романтизмщина, наверное наиболее характерное явление для подростка периода второй половины десятого класса (я говорю про себя). Многовековая литература накопила грандиозное по своему количеству собрание произведений, где фигурирует как раз такая романтизмщина. Причем она может варьировать свои сюжеты в пределах одного не хуже чем Дарья Донцова. Мальчик может сжиться с девочкой, словно себя двойником чувствовать, может быть отверженным и одиноким, может всю жизнь томится её идеалом и смотреть из-за угла, всё может быть счастливым и перерасти в большую любовь. Первые примеры того - куртуазная лирика, исполненная рыцарями, которые пели разлуки и печали дамам, потом сервантесовский Дон-Кихот, Вертер, Мариус из "Отверженных", Октав из "Исповеди сына века", Ленский, Адольф из сочинения г-на Констана, Татьяна, русская душою, Катерина из "Грозы" (справедливо отмечал, по-моему, Писарев - что же это за любовь-то такая, возникшая от одного взгляда? От себя добавлю: ...и отправившая прямиком в речку), Земфира у Пушкина в "Цыганах", черкешенка в "Кавказском пленнике", Печорин в "Бэле", Карасев в "Невском проспекте", Желтков в "Гранатовом браслете", дальше, дальше, дальше...Всем вышеперечисленным характерна любовь первоначально к идеалу, которая в дальнейшем, возможно, перерастает в великую любовь, а произведение из кажущейся романтизмщины становится гениальным (в большинстве своем) творением человеческого сердца и, частично, ума - в отличии от моего, так сказать, сочинения, так и не вышедшего за рамки этого чудного слова с суффиксом "щин". Однако изначально все начинают любить чуть ли не по рассказам, по первому взгляду или по совокупности социальных факторов, единомоментно вступивших в действие. Так что все они изначально подвержены романтизмщине. Я никогда не понимал, почему практически во всех произведениях мировой литературы любит начинают в ту же секунду как видят - и непременно навечно. Гибнут, умирают, с ума сходят - почему. Этого я не понимал. И не пойму, наверное, никогда. Впрочем, мне пришлось испытать чувство Катерины, мельком на проспекте увидевшей Бориса. Сие есть отличительная черта дальнейшего моего развития, вытекшая напрямую из пустоты юности абсолютно как следствие. Моя неподготовленность к чему бы то ни было, моя внутренняя пустота сделала там, что я начал сеять ростки любви в почве, пригодной разве что для того, чтобы в ней рос саксаул на радость праздношатающимся мимо верблюдам...

Итак, она носила синюю короткую юбку - насчет перламутровой улыбки могу сказать, что это, конечно, вульгарный поэтизм, бенедиктовский стишок про кудри, да пародия на него Козьмы Пруткова. Никакого перламутра там может быть и не было вовсе, а описание можно было бы выбрать и не такое пышущее шаблонством. Она, собственно, носила ту самую короткую синюю юбку в тот момент, когда я её первый раз увидел - возникает естественный вопрос влюбленного: почему не видел её раньше? Я увидел её на какой-то перемене, выходя из кабинета математики под номером двадцать один. Глупо было бы описывать внешний вид этой девушки, ещё глупее - делать какие-то пространные отвлеченные замечания. Поэтому просто скажу, что через пять минут после того, как я её увидел и незамедлительно узнал её имя (брат моего одноклассника учился с ней) и класс (восьмой "а" - по странному совпадению, ведь я сам, будучи в восьмом классе, был влюблен почти во весь без исключения восьмой "а", только тот, давний, который сейчас уже был десятым под той же буквой). Звали её -Алисой, совершенно чудесным именем, хотя немного, так сказать, претенциозным. Я вообще считаю все имена, которые в сознании носителей культуры вызывают ассоциации с тем более заграничными произведениями литературы, несколько, что ли, чопорными. Алиса Николаевна Хлебникова, (095)1254940 (был и пейджер, но его, естественно, не помню).

Справедливо отметила однажды один наш преподаватель, что если Блохин в кого-нибудь влюбился, то это значит, что об этом вскорости узнает вся всевозможная наша школа. Я обладал чудной привычкой трубить о своей любви налево и направо. Местами - признаю - можно было даже подумать, что я и любовь-то развел, собственно, на публику. Это неправда. Как у Битлов было: "I want the world to see we'd met - la-la-la-la-la-la". Вполне логичное действие для всяких там психологически-доказанных экстравертов, сродни, видимо, тому, чтоб сказать матом во всеуслышанье. Сказать матом во всеуслышанье - это ведь не игра на публику и не деланье чего-либо для публики, это, так сказать, зов души, может быть, даже желание принести радость, но только не показуха. Показуха - сказать кому-то, что он сказал матом на публику. Вспоминается мне "Дом с мезонином" Чехова - хорошие манеры это не пролить что-нибудь на стол, а не заметить, что кто-то что-то пролил. В высказанном мною предположении действует обратная связь.

Итак, что же сделал я в тот момент, когда понял, что пришла любовь, именем которой названа идиотская передача, которую пару лет назад вели, по-моему, Алла Волкова и Борис Крюк - "Любовь с первого взгляда"! Жирный, восклицательный восклицательный знак! Я вышел из кабинета, где мы ждали учителя (она где-то задерживалась), подошел вплотную к кабинету, где сидела та самая новоявленная мне Алиса, и, ничтоже сумняшеся, крикнул во всю ивановскую, то есть в пространство двадцатого кабинета (кабинета истории) - слава Богу, что хоть дверь была закрыта! - немудреные слова о том, что я, мол, Алиса, тебя - люблю! Вот так взял - и сразу полюбил. Как в романах девятнадцатого века, где какая-нибудь девушка влюбится себе в первый день в какого-нибудь Рудина, и поминай как звали - готова девушка!

Этот мой глас вопиющего в коридоре вызвал бурную реакцию в восьмом "а" классе, что я считаю прекрасным. Впрочем, как раз с этого момента начались мои бурные скитания в области идеалогии (заметьте себе - никакого отношения к идеологии это слово не имеет)

Существует энное количество фраз, которые я ненавижу уже долго и упорно. Вообще всякие обобщения страшны по своей сути - вспомните-ка учителя географии из рассказа "Учитель словесности", который и умирая повторял всякие вещи, которые всем известны - мол, Волга впадает в Каспийское море. Волга, впадающая в Каспийское море (вернее, конечно, озеро, потому что оно не соединено ни с одним океаном, что является обязательным признаком моря) - это, конечно, сродни всяким там "любовь прекрасна" и "разлука ужасна". Впрочем, человечество выработало такой гигантский объем общих фраз, что если их все внести в картотеку, то можно будет переговариваться исключительно карточками. Особенно это относится к такой шепотробкоедыханьевской области жизни, как любовь. Вот здесь полнейший разброд обобщенщины. Так, на свой рассказ о любви ты неизбежно получишь как увесистый тумак фразу: "И у меня было такое... и далее тю-тю-ляляля". Когда-то я пытался уверить одну свою одногруппницу (уже в институте) в прекрасности своей любви, на что она, выслушав конспективно изложенную историю с явным выражением лица, как будто бы я ей рассказывал о том, что молоко получается из коровы, немедленно, не успел я даже закончить, обрубила меня монологом, что, дескать, и у меня такое было, вот тогда-то я любила, а пот ом мы сошлись, а потом сошлись опять, а потом я поняла, что всё это была ерунда. Союз "и", как известно, выступает как средство соединения сложносочиненных предложений и однородных членов. Это сочинительный союз. Главная особенность сочинительной связи между предложениями - их равноправие. Равноправие, в свою очередь, подразумевает, что они равноценны между собой. Значит, таким образом она сравняла как катком мою историю и свою. Даже если она и не употребила союз "и" - в речи неизбежно фигурировали такие словечки как "тоже" "также" и пр. Все это свидетельство того, что она как бы мне рассказала аналогичную историю, или вариацию на тему. Это плохая ошибка - вытекающая из плохого обобщения. Это примерно также верно, как если бы мы построили обобщение: все бабы - дуры, дважды два - стеариновая свечка, значит - Сократ смертен или, что ещё лучше, все дуры - дважды два, или - все бабы- стеариновые свечки. Этим не заканчивается список моих любимых общеизвестных истин и приемов. Так, стандартной и безумной по своему смыслу фразой является конструкция с придаточным условия: "Если бы..., то....". Вот уж действительно бич всех влюбленных идеально, вот уж оружие всех, кто в любви видит другой путь, кроме единственно возможного - любви. Объяснимся: допустим, вы спрашивайте вашего любимого человека, мол, хочешь ты со мной пойти в кино (допустим, вы говорите это по пути в кино) или, мол, тебе хотелось со мной в кино пойти (если уже после просмотра видеоряда). А в ответ - чудное придаточное условия - Конечно. Если бы не хотела (бы не хотелось), я бы не пошла. Вот оно! Страх Божий! Представляйте себе, как должен чувствовать - и чувствует себя человек, который слышит такую вот фразу из уст своей возлюбленной, которую он любит навсегда, и отнюдь не как Лермонтов свою отчизну, а самой что ни на есть прекрасной. То есть такое вот построение предложения подразумевает, что она могла бы и не хотеть. Вы понимаете, что сама, так сказать, возможность её нехотения - по сути, для влюбленного (ну и для меня в свое время) равноценно тому, что она сделала это просто потому, что захотела - а не потому что любит. Или -из такого - что называется, настроения - вот возникло настроение, и я с тобой пошла. А не было бы настроения - черт возьми! - не пошла бы, хоть ты стой над окнами часами, забрасывай меня свадебными и траурными венками осенних гладиолусов и пой мне под окном на морозе арию Робинзона Крузо в исполнении Карузо, или кричи мне "Масяня, выйди ко мне!". Ненавистна мне такая фраза. Но она - тоже своеобразный шаблон, как рассмотренное нами выше обобщение. Ну и последнее, на чем я неизбежно должен остановится, чтобы продолжать своё неторопливое повествование:

"Любишь свою любовь" - говорили мне с начала десятого класса какие-то умудренные опытом десятиклассницы же (или даже и помладше). Эта фраза страшна своей сцилло-харибдовской живоглотностью, всеобъемлемостью. В неё влезает всё. Смысл её крайне прост и низводит человека влюбленного (homo amarus) в состояние человека какого-то мелкого и, так сказать, принадлежащего толпе, толпе переходновозрастных юнцов, чего-то себе вообразивших (homo romantizmshinus). Любишь свою любовь- это, мол, напридумывал себе каких-то глупостей, и теперь ходишь как девочка с плеером, чуть ли не с веером по темным переулкам, слушаешь музыку (даже лучше с ударением на "ы"), да вовсю занимаешься подростковым душевным онанизмом - сублимацией. Вот что такое - любишь свою любовь. Фраза закосневшая, фраза, характеризующая этап переходного возраста также верно, как слово "романтизм" - творчество Пушкина до 1824 года. На самом деле, конечно это ужасно. Ужасно - в смысле такая обобщенная фраза, произносимая явно с неодобрительным оттенком и суровым сведением бровей в одну точку на переносицей. В действительности, чем дальше мы от реального человека и его качеств, тем ближе мы к идеалу. И пусть идеал не поможет нам помыть посуду, а на проверку окажется избалованной девчонкой, у которой ни одной мысли-то в голове путной и нет, однако ж он будет идеалом, следовательно, даже претендует на то, чтобы быть неким даже и вечным, что ли... Идеализация (сублимация и назовите ещё какие угодно термины этого лексико-семантического поля "переходный возраст") - есть самый что ни на есть прекрасный инструмент познания мира, который чуть позже, как реакция на неё, сменяется безумием рационализма, подобному тому, как эпоха Возрождения - эпохой Просвещения и дутого рационализма в духе Расина и Корнеля.

Итак, я занялся идеализацией практически моментально - на следующей же день я уже узнал телефон той самой Алисы (опять же через брата моего одноклассника Петька) - 1254940. Если мне не изменяет память, это был конец февраля, может быть - и середина. Уже не помню. В любом случае, началось самое главное.

Алиса в восьмом классе ( я помню её и в девятом, видел случайно и потом, уже после того, как она ушла из нашей школы - она приходила на дискотеку и производила впечатление того, чем она и должна была стать - золотой молодежи) была девочкой довольно, конечно, заурядной. Вряд ли мне даже есть, чего там особенно и вспомнить. Точно знаю, что её папа зубной врач, однако это вряд ли добавляет какой-либо положительной ли, отрицательной ли ей характеристики. Первый раз я позвонил Алисе спустя несколько дней после того, как её увидел. Даже голос мой немного дрожал, я поговорил с ней минут двадцать на пересмеивающихся дрожащим смешком интонациях, потом, чтобы она сама не закончила разговор, закончил его первый, сказав, что мне надо ехать в бассейн. Собственно, зачем мне нужно было вообще ей звонить - неясно ,потому как я никогда и не рассчитывал стать её "парнем". Мы с ней, выражаясь словами Версилова, не "одного безумия люди" - так что говорить и нечего. Однако звонил я регулярно, все весенние каникулы - вплоть до конца марта - мы созванивались каждый день часов в девять утра. То она мне звонила, то я - ей. Мар месяц ( у неё был день рождения, по-моему, числа седьмого марта) характеризовался следующими особенностями моего поведения:

Безудержное пьянство на почве той самой Алисы. В общем, правильно говорил Федор Павлович Карамазов, что иногда даже очень приятно бывает на кого-то обидеться, даже с эстетических позиций. Не менее приятно и напиться из-за кого-то - тоже, конечно с эстетических позиций. Да и с этических тоже - потому что тебя тогда принимают за невинно пострадавшего, который пьет из-за несчастной любви холодной, черноокой красавицы, которая не обращает на доброго молодца внимания. Согласитесь, рол крайне завидная. Сонм утешавших меня был велик - о моей несчастной любви знало, наверное, полгорода, которые меня спешно утешали. Я достал фотографию Алисы (как сейчас помню - с подругой Вероникой, на первом этаже нашей школы), которая через неделю лежания у меня в рюкзаке была покрыты пятнами алкогольных напитков. Я бы чудесен. Итак, я взял на себя роль страдальца и занимался всеми теми же вещами, которыми занимается подросток в таком случае - то есть идеализацией и тоской.

Алиса, как и следовало полагать, не обращала на меня ни малейшего внимания как на парня, однако ж исправно звонила мне - я был достаточно ловкий и интересный собеседник, а среда общения Алисы Николаевны была и впрямь скучна. Девочки в восьмом классе даже в чем-то глупее, чем мальчики в том же возрасте. Зато они раньше развиваются, и, пока мальчики ещё играют в песочнице в куличики своих идеальных чувств, девочки уже осваивают кукол Барби сексуальных отношений.

Итак, я - рыцарь. Приятно познакомится. Ещё бы год назад я сказал, что все это была чушь несусветная. Ан нет. Чушь несусветная - это только то, что можно выкинуть из жизни, ничего при этом не потеряв. А то была необходимая стадия моего развития. Так что черноокая лебедушка Алиса занимает прочное, но шаткое положение в моей жизни. Периода, в котором ничего не было, но который был важен для последующих.

Алиса приносила мне видеокассеты с какими-то фильмами, довольно неплохими. Мы с мамой с удовольствием их смотрели. Мама - потому что интересно, я - потому что их принесла Алиса. В те редкие минуты, когда Алиса со мной разговаривала в школьном коридоре, передавая очередную кассету, её не по годам развитые и красивые одноклассницы могли наблюдать чудную картину того, как мальчик десятого класса от роду стоит красный перед девочкой восьмого класса и, запинаясь, краснея и что-то мельтеша, быстро и с идиотской улыбкой, сменяющейся мимикой на лице, что-то быстро говорит ей, а она стоит с слушает - словно обычный такой разговор. Да, я ужасно терялся, тем более, что чувствовал ущербность своего положения, даже униженность, что- ли. Сладкую такую униженность.

Я даже купил значок группы "Алиса", на котором было написано это название - и так ходил по школе, имея, фактически, в лацкане пиджака (не было у меня никакого пиджака - это метафора!) значок с именем любви. Вот то-то, все вы гордецы...

Что меня губило тогда ещё, помимо этой идеализации, вернее - что, как это ни прискорбно сознавать, - стало причиной моей такой влюбленности - так это, конечно, фатальное безделие. Я продолжал не делать ничего, и работало золото правило - если подростку нечего делать, он пойдет либо пить, либо влюбляться. Я делал и то, и другое, и всё вперемешку. Вспоминается унылый эпизод: фатально нечего делать, мы с одноклассницей Машей (которая в свое время был мне хорошей подругой) шляемся в переулках около Патриарших прудов, сидим на скамейке, на последние деньги пьем какие-то коктейли, я сумрачен, мне, честно говоря, скучновато, и я рассказываю про последние разговоры с Алисой и о том, как она меня совершенно и не любит, а Маша слушает мою нехитрую историю и, когда я заканчиваю, с чувством выполненного долга переходит на другую тему. Я потом иду домой, где по-прежнему ужасная атмосфера - и ничего более. Серый мартовский день. Идеализация непременно вступает в конфликт с жизнью, как только жизнь по какой-то причине одаривает нас неподходящим плохим настроением и неподходящей плохой погодой.

Помню и ещё один эпизод. Мы как-то возвращались с приятелем опять же откуда-то - приятель был старше меня лет, может, на пять-семь. Я и ему жаловался на свою любовь, которая безответная. Старшему товарищу всегда жалуются так, как студент-первокурсник жалуется профессору на то, что не может понять как произвести диахронный срез полабского языка. Такой процесс жалования - это и способ излить душу старшему и опытному, и попытка показать ему, что и я, мол, не лыком шит, тоже страсть питаю. Приятелю я рассказал восхитительную ахинею и чушь, что когда я говорю с Алисой по телефону, я тихо, чтоб она - не дай бог! - не услышала, шепчу ей всякие ласковые слова. Так оно примерно и было, тем более, что это совершенно упоительное такое, душу рвущее, страстное ощущение получается - такой эффект любят использовать в кино. Уж не знаю, в плохом - или может быть хорошем? Итак, пока Алиса что-то там тебе говорит, ты, слушая её, тихонечко говоришь ей, этаким "про себя",переходящим в полушепот всякие качественные оценки или даже субстантивированные прилагательные. Приятель резонно спросил меня, что та мне на сие отвечает. Я ещё раз попытался дать ему понять, что делаю это тихо и незаметно. По-моему, он не понял. В любом случае, нельзя не признать романтику этой ситуации. Рядовую, но романтику. Кто-то обзовет это романтизмщиной, да только я не возражаю. И не соглашаюсь.

Ещё отмечу, что я отмечал её день рождения - один, пил. Её день рождения был где-то марта, эдак, седьмого - я слал ей на пейджер поздравления, которые она всё равно не получила, потому что пейджер у неё был отрублен. Звонить я ей не стал, чтобы не портить день рождения (вдумайтесь в эту феноменальную мысль и логику!). Но для себя этот день отметил в своем компьютере - я, кстати, как раз в тот день купил новый альбом Памкинсов - написал, что, мол, моей любимой исполнилось... (а сколько ей исполнилось я уж и не помню), но я не стал ей портить день и звонить. А ещё - я дарил ей букеты. Которые называл "вениками".

Итак, что я могу сказать об этом периоде, который называется "романтизмщина". Вы уже заметили, что внешних действий было чрезвычайно и не много - внутренних же было много, однако едва ли они выходили за пределы уже описанных и стандартизированных в бесконечные схемы и таблички в книгах по возрастной и прочей психологии. Психология - как известно, наука скорее лже, может - и квази. Однако кое-что она угадывает точно. Если я вклинюсь в психологию и введу в область её изучения свой собственный опыт, то я могу твердо сказать - период пустоты юности сменился уже упомянутой непустотой, когда место пустоты занимает раздутая, но всё же, в отличии от пустоты, материальная романтизация. Я не случайно говорю про периоды. В той же психологии есть такое понятие - "кризисный возраст". Это возраст, при котором психологические характеристики ребенка меняются скачком. Если и нельзя говорить о периодизации, например, творчества Пушкина - что, мол, 1 января 1825 года Пушкин проснулся, сладко зевнул и сказал себе - "Я- Реалист!" ( и сел Годунова писать), то о периодизации, например, моей жизни, можно сказать (по крайней мере, до поры до времени), что уснув в пустоте, я проснулся на следующее утро уже в романтизмщине. Днем конца пустоты и началом романтизмщины является тот самый, когда я увидел Алису, которая носила синюю короткую юбку и всячески по-пеламутровому улыбалась... Хороший это - или плохой период? Читатель заметил, вероятно, что я пишу с сарказмом. Он ошибся - я пишу с иронией, с очень легкой иронией, которая вполне допустима. Говорить серьезно о таких вещах - пафосно и глуповатенько, говорить с неприятием - ну что же, в таком случае мы три четверти жизни будем считать прожитыми зря, исходя из нашей жизненной позиции сегодняшнего дня. Завтра же те три четверти станут прекрасными в нашем сознании, а остальное покажется мраком и бесовщиной. В любом случае, я рассматриваю тот странный - как и любой другой - период как необходимое звено развитие меня. Чтобы есть мясо, человек должен в детском возрасте перетерпеть, пока зубки режутся. Об Алисе у меня почти не осталось никакой памяти - как вы уже заметили. Если не осталось памяти - значит этап всё-таки проходной.

Я ходил с букетом Алисе и, то ли желая привлечь внимание, то ли просто от нечего делать, не найдя ещё Алисы, повторял громко, кому, мол, отдать мне этот букет, кому отдать? Даже не знаю зачем, ей Богу! Я ходил и повторял - кому отдать, кому отдать? И совершенно не слышал девочки, которая, стоя у окна, в метрах десяти от меня, сказала: "Мне...". Ей Богу, не слышал.

Жизнь как Вита Нова

Всё ты ходишь в платье черном,

Ночь пройдет, рассвета ждешь,

Всё не спишь в дому просторном,

Точно в песенке живешь.

Тарковский

Я не знаю, может это во всех школах так повелось, на старшие мальчики падки на младших девочек - и наоборот. Вероятно, во всех, учитывая, что одна знакомая, которая как-то перешла к нам из другой школы, рассказывала, будто бы она, будучи в шестом классе, встречалась с мальчиком из девятого, что, естественно, поставило их в центр внимания. Этот пример служит чудным доказательством выдвинутого мною положения. Оно и естественно: дети, наделенные красотой, особенно если эта красота никакой не огонь, мерцающий в сосуде, а самая что ни на есть видная, которую и потрогать на ощупь можно, такие дети являются своего рода акселератами, и уже к восьмому классу могут похвастаться парой разбитых в дрызг сердец детей более старшего школьного возраста. На моих глазах такой пример был, и не один. Вспоминается мне молодой человек седьмого класса отроду по имени Стас, который и впрямь был хорош собой - к нему липли все девчонки с шестого по одиннадцатый включительно. Он парень весьма скромный, никогда этим не кичился, а относился как к чему-то естественному, но в хорошем смысле - естественному Помню и ещё один пример - некий Влад, с которым мы ходили в бассейн несколько месяцев, тот напрямую заявлял, что в него влюблены все девчонки, начиная с шестого класса, но только он с ними не разговаривал, потому что, дескать, и не слышно, чего они там пищат. Он так и говорил, что я знаю, что в меня все влюблены. Он тоже находил это естественным, но в плохом смысле - естественным, мол, так и надо. Грубо говоря: Стас - хороший, а Влад - плохой. Однако же они оба в равных ситуациях, им обоим сильно повезло, так как они, скорей всего, были лишены "роматизмщины", хотя мне кажется, что "пустота юности" - их (особенно Влада) доминирующее положение. Если сюда ещё вмешиваются половые отношения, то столь усердно вбиваемое педагогикой нравственно-половое воспитание, культура отношения мужчины к женщине, может вообще быть закрытой как отрасль, а все книги по ней родимой - сожжены. Они бессильны.

Бывает ситуация и обратная. Вот вам пример - некий Данила, который, тоже будучи из себя весьма хорошеньким (хорошеньким - это из разряда, знаете ли, масочности и личины - кто читал "Бесов", тот поймет), шнырял исключительно по восьмым-девятым классам и был для них всем из стихотворения Державина, кроме раба и червя. Одноклассники корили Данилу неоднократно, что ты, мол, по маленьким, чуть ли не с шестым классом шашни заводишь - Данила же на это и не реагировал. Не знаю, чем занимается сей покоритель сердец сейчас, но он тоже никогда не кичился такой популярностью, так что, грубо говоря, он - хороший.

Все тоже самое можно отнести и к девочкам, хотя лично я никогда не встречал девушек, которые бы направляли свою любовную страсть на младшие классы. Если только это не материнство кипело в их груди, а классы не были где-то первыми или вторыми. Это, впрочем, весьма объяснимо - девочкам свойственно учится "на старших глядя", мальчикам - оттачивать опыт на младших. Происходит абсолютный круговорот воды в природе - что ни говори, а всё в ней-матушке взаимосвязано.

Уж не знаю откуда, но мне известно, что Лиля, ученица седьмого класса "Б", дочка уважаемой в школе учительницы английского языка по имени, по-моему, Ирина Георгиевна, 22 ноября 1999 года неведомыми ей самой путями "заметила" моего одноклассника по имени Костя. Вот так это всё и случилось - она проходила по коридору, и заметила его. Отчего - спросите вы - такая точность - 22 число? Я и сам не знаю и в магию чисел не особо верю, а из сакральных числе признаю только три - по весьма понятным причинам. Видимо, если я знаю, что это было именно это число, значит - так надо и это важно.

На этом, собственно, всё должно было бы и закончится, потому что мало ли кто и мало и кого может заметить и увидеть - если мы начнем к каждому увиденному нами человеку (пусть даже и замеченному) относится как к Богоявлению или что-то типа того, то получатся весьма странные результаты. Ан нет. Всё это даром не прошло.

Скажем более того, по неведомым же нам с вами причинам, ученик десятого класса Дима и ученица того же седьмого класса Саша со звучной фамилией одного советского поэта, ныне творящего тоже вступили в какие-то взаимные сношения. Только здесь, в отличии от вышеописанного случая - во взаимные, хочу это подчеркнуть. В том случае отношения носили характер монолога.

Итак, одним из важных периодов развития нашей школы стал, таким образом, процесс общения и тесного сотрудничества двух классов - 10 "Б" и под такой же буквой 7. Такие, в общем, не выходящие из ряда вон вещи находили свое выражение в активной корреспонденции на партах разных классов, в случайных взглядах и - конечно же - в активной, но часто монологической работе юных и совсем юных сердец. Словом, процесс пошел. Причины сего явления уже были объяснены нами достаточно, на наш взгляд, популярно.

Пытаясь ответить на вопрос, почему именно 7 "Б", почему не "А", не "В", почему не 8, не 9, не соседний десятый, не девочки из других школ, не мальчики из близлежащего района, я нахожусь в определенном затруднении, ибо самое большое искушение человека - пытаться объяснять случайности, и их стараясь подвести под какую-нибудь систему. Вот что значит мозг человека владеет понятиями анализ и синтез - сразу всё хочется как-то типологически разложить. Не буду в данной ситуации фаталистом, не буду говорить, что всё предопределено, хотя Толстой бесконечно прав, потому что исход Бородинской битвы в такой же степени зависел от вмешательства высших сил (назови их как хочешь - хочешь Бог, хочешь - Судьба) и духа народа, сколько этот процесс общения именно этих двух классов. Напомню лишь известную пословицу, согласно которой "Всё, что ни случится...", и фрагмент стихотворения, согласно которому "Случайное, являясь неизбежным...". Впрочем, эти разговоры уж чрезвычайно демагогичны, поэтому мы их оставим.

Дима и Костя - мои одноклассники - отличались редкостной литературной безграмотностью и неумением хорошо владеть устной и письменной речью. Я же, может быть и не владея чем-то другим, как раз имел подвешенный язык и быстрое перо, что не замедлило сказаться на степени моей занятости в делах любовных этих двух корифеях нашего классного донжуанства. Итак, они единожды попросили меня... написать за них любовные записки. Дима - любовную, Костя- абы какую, лишь бы написать. Я выполнил эту задачу с блеском - не только принес им связный текст на русском языке, но и как дополнение включил обилие штампованных цитат из разных песен на английском языке, этакой универсальный цитатник на все случаи жизни. Записки пошли в дело и машина отношений завертелась. Но всё это было уже позже - в марте месяце 2000 года. Впрочем, Лиля тоже не обладала особенными художественными талантами, поэтому и за неё писала её куда как более искушенная в делах любовных и, главное, писательских, подруга. В прошлом всегда легко выявить связи усмотреть некие, какие-то, что ли, символы. Итак, я писал Костику, лилина подруга - Лиле, они обменивались записками. Но это была видимость - что это были они. Мы с подругой Лили обменивались записками друг с другом, только под несвоими именами.

17 марта 2000 года мы после школы затеяли игру в снежки с седьмым классом. Был конец марта и снег ещё лежал, так что мы играли в снежки. Понятно, что цель нашей игры в снежки отличалась от детском подобной же игры, наша игра носила характер флирта, а запущенный в избранную нами (или избранного ими) приравнивался, наверное, к поцелую в игре "Я садовником родился не на шутку рассердился...", хотя в этой игре вовсе и нет никаких поцелуев, но самим детским, шуточным указанием "Что такое? - Влюблена - В кого?" она, эта игра в снежки с седьмым классом, уж очень была похожа на обмен стыдливыми поцелуями. За несколько дней до этого я и узнал, как звали подругу Лили. Это сказал мне Костик.

Собственно, она-то в игре и не участвовала, а звали её Ликой. За несколько дней до игры в снежки я уже видел её. А сегодня она сидела на бревне, пока я кидался комьями снега в чем-то тогда приглянувшуюся мне девочку по имени Тоня. Уж и не помню, кто победил в этой баталии - но к метро мы шли вместе с Лилей и Ликой, которая сидела всю игру на бревне, слушала плеер. Дорогой мы разговаривали о тех вещах, о которых говорят, когда уже и погоде поговорили. Лика рассказывала, что она учится в музыкальной школе и играет на фортепиано, живет в Митине (этот разговор неизбежно вытек из моего близкого месторасположения по отношению школы), ездит долго на всяких автобусах. А замой-то холодно? Да, мол, так в десяти свитерах и езжу. Эти десять свитеров запомнились совершенно отчетливо - мы запоминаем часто в человеке какую-то деталь, пусть даже неважную, но вгрызающуюся в нашу память порой сильнее, чем даже и внешность человека. Попрощавшись с Лилей и "десятью свитерами", молча сидевшими ещё минут десять назад на бревне у школы и слушавшими плеер, я пошел домой. Вот, собственно, и всё.

Читатель - человек искушенный. Он знает все способы ввода героев в пространство произведения, даже самые извращенные: он знает, что можно дать обширную биографию, что можно ввести как-то случайно, можно много чего сделать. Мне бы не хотелось соригинальничать, вычурно вводить своих героев, удивлять таким способом читателя. Моя цель - конечно удивить, но удивить повседневностью, которая, в пику Метерлинку, вовсе не является источником трагического, а бесконечным источником чего-то и во сне необычайного. Собственно, никакой повседневности и не существует. По крайнем мере, у некоторых людей. А читателя я всё-таки обманул, потому что ввел героиню моего произведения уже сто лет назад:

И совершенно не слышал девочки, которая, стоя у окна, в метрах десяти от меня, сказала: "Мне...". Ей Богу, не слышал. Это была Лика.

Мне девятнадцать лет. Я часто задаюсь вопросом: как же так я легко стал верить? Верить в человека - фраза чрезвычайно опошленная. Девочка, идущая по улице с подругой и голосящая на всю ивановскую о том, что какой-нибудь димка её бросил, повторяя это многократно, с надрывом и главное погромче - она тоже перестает верить в человека. И может потом заявить, что я, мол, теперь, не верю людям - больно часто обжигалась. Несусветная, но довольно милая юношеская глупость. А я вот наоборот - как-то сразу поверил в Лику. Не в её способности, характер, что-то ещё. Совсем даже не в это - этого я не знал. Я поверил в её существование, в то, что она, собственно, есть. И принял это как догму практически моментально. Тут сработал принцип - как же я не знал раньше. Тогда я ещё не понимал, что такое бывает у всех, а сейчас я уже понимаю, что не такое бывает у всех. Где же то время, когда я понимал что-то иное?

Начались каникулы, остывала моя привязанность к Алисе, а я занялся делом, которое меня самого во мне удивляло. Всё как в любовных романах - я начал искать её телефон. Долгое время спустя я не мог понять - зачем? А сейчас я понимаю это абсолютно со всей отчетливостью. Не то что он меня там заинтересовала, не то что мне с ней хотелось пообщаться или познакомится поближе, не то что я себе что-то напридумывал или, не дай Бог, влюбился. Нет, совсем не это было движущей причиной. И дело не в душе, которая "ждала...кого-нибудь", всё это ерунда. Я просто полюбил её, вот и всё. Совершенно здесь не при чем ужасающие словечки типа "любовь с первого взгляда" или "судьба" или ещё что-то. Описать и понять философию и субстанцию первой любви пока не смог никто. Этого не сделал ни Пушкин, так, в общем-то, рационально мотивировавший привязанность Татьяны, не смог этого и Тургенев в одноименно рассказе - он с таким же успехом мог бы называться просто "Любовь". Из него не вытекает, что она первая. Сейчас я буду заниматься домысливанием, но мне кажется, что "Тристан" Т.Манна в этом отношении единственное пока мне знакомое произведение, где при полнейшем отсутствии каких-либо упоминаний первой любви и вообще задач, связанных с её изображением, мы видим, собственно говоря, что-то очень близкое ей. Напомню, что любовь писателя Шпинеля к г-же Клетериан трактуется как идеальная, беспочвенная и возвышенная. Ей даже приписывают идеальность, свойственную, например, моему увлечению Алисой. На то есть веские причины:

"- ..Мы сидели на складных стульчиках вокруг фонтана.

-- Как красиво! - сказал господин Шпинель, вздернув плечи, - Вы сидели и пели?

-- Нет, чаще всего мы вязали

-- Всё равно... Всё равно...

-- Да, мы рукодельничали и болтали, шесть моих подружек и я...

-- Как красиво! Боже мой, подумать только, как красиво! - воскликнул господин Шпинель, и лицо его исказилось

-- Да что в этом такого красивого, господин Шпинель?

-- О, то, что шесть их было, кроме вас, что вы не входили в их число, выделялись среди них, как королева... Вы были особо отмечены в кругу своих подруг. Маленькая золотая корона, невидимая, но полная значения, сияла у вас в волосах...

-- Что за глупости, какая ещё корона...

-- Нет, она сияла незримо. Я бы увидел её, я бы ясно увидел её у вас в волосах, если бы, никем не замеченный, спрятался в зарослях в такой час..."

Homo romantizmshinus. Не правда ли? Если ещё учесть, что Шпинель только болтать и умеет, то вполне себе. Я даже уверен, что Шпинель не в первый раз плел такие вещи - обычно эти самые люди часто влюбляются, а уж язык подвешен и не на такое. Однако же - вот парадокс! - а ведь любовь-то это первая. Клянусь вам. Первая - выступает не в количественном значении (вторая, третья...), и даже, наверное, не в значении "истинная". Это вообще сочетание неразложимое - есть любовь, а есть первая любовь. Часто не бывает первого, но бывает только второе. В таком случае мы имеем девушек, которым глубоко всё равно, будут они выходить замуж женщинами или сохранят собственное название, парней, утверждающих, что в них влюблены все, начиная с шестого класса, рациональных девиц, девиц Бертольди без нигилизма, считающих, что всё должно быть стройно, четко, и что любимого человека надо исправлять, а не любить. Первая любовь - эта совершенно загадочная такая штучка, которая определяет, как будет себя вести человек далее в жизни. Если он становится на вышеуказанные пути - значит никакой первой любви у него и не было, а его слегка модифицированную историю в большинстве случаев можно послать в журнал "КулГерл". Но Шпинель как раз обладал этой самой первой любовью - потому что видел корону (лучше уж видеть на девушкой золотую корону, чем пытаться угадать размер лифчика и цвет нижнего белья), потому что не только её видел, но и не понимал возможности существования иного варианта - г-жа Клетериан не могла не петь, и не иметь золотой короны на голове. Субъективность, таким образом, переходит в полнейшую объективность (а из неё чаще всего в ахинею). Если человек в данной ситуации считает, что было так и не иначе, значит так оно и было. Опять вступают в действие категории, никак не связанные с рационализмом. Моя беда нынешняя в том, что я уже теряю уверенность в этом и встаю на путь более простой, моя заслуга в том, прошлом, что никаким манером не подвергалось сомнению утверждение, что я люблю Лику, что я её полюбил сразу, как увидел ли на бревне, раньше ли, прощаясь ли. Я люблю её - значит, мне надо найти её телефон и говорить с ней. Она на пути к тому - пусть даже мы знаем друг друга десять минут - чтобы стать смыслом моей пятнадцатилетней жизни. Сейчас мне трудно это писать, потому что я сам почти не верю в то, что так могло быть. Не верите и вы, либо сводите к банальным фразам: "любишь свою любовь", "с первого взгляда", "придумал", "хотел её полюбить" и так далее. Оставляю это право за вами, одной ногой уже почти наступаю на черту, которая отделяет меня от тех, кто говорит так. Ещё немного - и я точно буду с ними. Так что надо успеть всё записать.

За несколько дней до описанных ниже событий произошло и ещё одно, весьма любопытное. Лиля, та самая двенадцатилетняя Лиля, без памяти влюбившаяся в десятиклассника, дала мне заполнить любимую девчоночью забаву - анкету с разными простейшими вопросами от номеров телефона и в каких странах бывал до любимых цветов и девизов и изречений. Примерно такими анкетами мучила Женни фон Вестафален своего папочку Карла Маркса. Вполне естественно, что я совершенно не помню, что там написал. Вообще должен сказать, что если бы мне эту анкету дали второй раз на следующий день, я думаю, что там вообще всё было бы написано мною по другому, в том числе, вероятно, и номер телефона. Так бы получилось - обещаю вам. То, что я мало чего помню фактического - не обсессудтьте. Должен признать, большинство событий того периода я помню лишь на уровне ощущений, странного вкуса того, что произошло тогда. Итак, я получил эту анкету, после чего немедленно занялся изучением данных по Лике - там я, по-моему, и списал неправильный номер телефона, и не смог понять половину пунктов из-за дикого почерка - да и не смог различить отчество Лики, настолько оно было сложным. Потом, спустя пару дней я знал уже и фамилию и отчество, однако едва ли они будут фигурировать в моем произведении, причем я даже не знаю, почему так случится. В любом случае, анкета для меня была сокровищем - с её помощью я мог хоть частично проникнуть в эту образовавшуюся в моей жизни тайну, которую я так хотел хоть чуточку для себя разрешить и которая представлялась мне чем-то совершенно невозможным для постижения, чем-то сакральным, что мне никогда не понять. Такое отношение к тайне Лики я сохранил и до сих пор. Кстати, вот ещё удивительная моя особенность - уже имя такое отношение к Лике, в той самой анкете я незамедлительно приписал в её завершение, где было чистое место, что называется, "для заметок", следующее - что, мол, какая замечательная девочка эта ваша...Тоня. Я оставляю здесь пространство для немой, но лишенной пафоса сцены.

Мои поиски телефона напоминали секретную работу ФСБ, был бы я только в ней хоть мало мальски сведущ. Для того, чтобы получить семь цифр - шутка ли! - я вчитывался в записи на партах, а потом через десятые руки узнал, но только - недоступный. Недоступный не потому, что находился за тридевять земель, а потому что был неправильный. Я звонил по нему долго, но всё время попадал на какого-то мужика, который на мою просьбу, будьте, мол, добры Лику, отвечал мне, что он бы и сам хотел, да тут нет такой. Смешно конечно, но меня это мало утешало. Через десятые руки - те самые, что вводят прямо в суть Эсхила-грузчика, Софокла-лесоруба (Мандельштам) - я наконец узнал правильный и заветный. 7516417. Где-то как раз неделя ушла у меня на то, чтобы просто элементарно туда дозвониться. Семья Лики любила и продолжает любить две вещи: гудков по пятнадцать не брать трубку (видимо, каждый считает, что возьмет кто-то другой) и разговаривать по телефону не менее четырех часов к ряду. Я звонил из всех телефонов автоматов в районе Нового Арбата, Никитских ворот, дальше и ближе - феноменально занято. Зачем же я делал это с таким упорством? Ответ уже дан выше, прибавлю лишь, что это было для меня ещё и своеобразной авантюрой. Если вы никогда не испытывали приятный холодок в теле и заикание при разговоре в момент, когда вы первый раз дозваниваетесь какой-либо возлюбленной, то вы меня не поймете. И вы не знаете в таком случае, что разговор сопровождается лошадиным жраньем звонящего, а что творится на том конце трубки - узнается лишь потом, изредка, иногда в счастливые месяцы совместного встречанья.

Я довзонился около шести вечера, 30 марта 2000 года. Весна была запоздавшая, снежная, льдистая и промозглая. Сравнивая неизбежно каждую весну с той, двухтысячного года весной, я наблюдаю изменения температуры, глобальное потепление и прочие особенности погоды. Март был промозглый, арпель дарил обманчивыми теплыми днями, май заставлял ходить её в перчатках на худеньких руках. Как это всегда поисходит, разговор и его содержание остался для меня совершенно забвенным. Я не помню ни слова из него, я говорил что-то про июнь, когда меня положат в больницу, говорил, что ругаюсь с Мамой постоянно, в общем, о жизни говорил. Такой вот разговор. Да он и не важен, он наверняка был обычным, ясно только, что я как мог пытался завести чрезвычайно серьезную, этакую философскую беседу, сразу же, почему-то - удивительный факт! - отнесясь к Лике как к человеку, равному мне и возрастом и развитием. Было ли это так - остается для меня загадкой до сих пор. Склоняюсь к мысли, что да, была. Уж не знаю, чего у нас там получилось, но её мама постоянно пыталась оттащить Лику от телефона - ей надо было куда-то позвонить, а Лика упорно упиралась. Вскорости мы закончили разговор.

Не знаю, дорогой читатель, насколько тебе знакомо то ощущение, которое было знакомо мне тогда. Скажу из собственного опыта, что ощущение принципиальной невозможности какого-либо иного варианта в чем-либо вообще, когда ты полностью заполнен одним вариантом и одной мыслью - ощущение, которое я испытывал два раза в жизни. Второй раз нам сейчас совершенно неважен, ему может быть, как драгоценным винам, настанет свой черед. Нас интересует вот этот вот случай, момент, когда я положил трубку:

Можно даже сказать, что я ,уже звоня, не сомневался в эффекте, который на меня произведет разговор. Вполне естественно, что независимо от того, что включал бы наш с Ликой разговор, я бы пришел к этому состоянию, когда не существует никаких вариантов. Это неважно. Мое состояние, слишком сложное, вместе с тем каждому понятное, было бы невероятно грешно описывать. Мне кажется, что я уже в чем-то высказался по этому поводу. Я положил трубку и понял примерно то же, что осознал Мастер, увидев Маргариту с желтыми цветами. С отвратительными желтыми цветами. Я думал и я знал, что она самая лучшая. Повзонив ей, я ни в чем не убедился, я, в общем-то, знал. Вполне логичная ассоциация её полного имени со словом ангел, такая простая и навязчивая, всплыла во мне в неимоверном количестве. Да-да, именно количестве - я раз тридцать подряд написал в своем компьютере это слово - Ангел, Ангел. А потом незамдлительно пошел в музыкальный магазин и купил сингл Smashing Pumpkins "Ava Adore". Кто захочет, тот усмотрит в этом символичность. Ангел, Ангел. Она даже в чем-то была на него похожа. Но только не на такого, как на "Сикстинской Мадонне" Рафаэля, там, в углу. Нет, на какого-то совершенно другого - худенькая, маленькая. Ангелы такими и не бывают наверное. Почему же у меня возникла такая ассоциация? Сейчас бы я даже не исхитрился назвать кого-нибудь так, помятуя о том, сколькими фолиантами слов и предложений обрасла эта метафора, отнесенная к девушке, в мировой литературе. Страшно представить себе, сколько раз оно употреблялось в обиходе. Но мне было всё равно.

Читатель наверняка недоумевает, чем отличается в таком случае твоя привязанность к этому Ангелу от привязанности к носительнице синей юбки? Почему же ты поместил их в разные главы, это всё есть homo romantizmshinus! Судя по тому, как ты всё это дело описываешь, разницы-то - ноль! Я отвечу на это, что формально - ничем, примерно также, как какой-нибудь опус второсортного поэта начала 30-х годов 19 века ничем формально не отличался от каких-нибудь "Трех пальм" Лермонтова. Те же слова, тот же романтизм (прошу простить ненужный прозаизм). Не забывайте, что отдельные критики и "Евгения Онегина" называли пародией, то есть ставили в ряд с другими пародиями байронского толка того времени. Может быть, первая глава "Онегина" тоже формально от них ни чем и не отличается?.. Вот вам мой ответ в излюбленной форме сравнения и недосказанности. А если говорить серьезно, то я надеюсь, вы всё поймете дальше.

Итак, я начал томится самой нешуточной, чудной, не могущей себя сдержать, а следовательно даже и настоящей подростковой любовью.

Меж тем, слух обо мне прошел по всей Руси великой. Лика ещё до моего звонка знала, что он будет - ей возвестило об этом большое количество народу нашей школы. Как-то так всегда со мной получается, что я - в центре внимания. И этот случай не стал исключением - о моем намерении знали, наверное, все. Каким манером - этого я не знаю. В любом случае, в понедельник, 3 апреля 2000 года я стал безусловным объектом пристального внимания, тем более, что в этот день я намеревался каким угодно образом войти с Ликой в соприкосновение - каким угодно. Я даже слабо себе представлял как - я был мнителен, но я решил это сделать, и тому помог, как это водится обычно, случай. Отбарабанив шесть уроков (чудное совпадение - у них тоже был шесть уроков) я вышел в ещё заснеженный двор, где потоками текли ручьи из верховий в низины а воздух отдавал свежестью если и не весенней, то уже и не зимней. Непреодолимая такая текучесть всего. Я вышел во двор - из него уже выходили Лиля и Лика, собираясь, по навету Лили, отправится в 112 поликлинику, что на Большой Бронной, где в этот момент находился Костя, которого страстно желала видеть Лиля. Видимо заметив мой выход, Лиля, неопытная, но обладавшая врожденным женским чутьем на переломные ситуации, остановилась, чтобы завязать шнурок, я же, увидев это, как-то подсознательно её поблагодарив, решился подойти к ним - и завязал пустяшный разговор. Лиле большое спасибо, если бы она тогда не остановилась, моя мнительность, возможно, так и не позволила бы мне приблизится к ней (к ним).

Однако достаточно времени уже я тяну свой нарратив за все возможные конечности - пора в лучших традициях диккенсовских романов, вас, друзей не Людмилы и Руслана, но Литы и Мариник, с героями моего романа, без промедльенья в сей же час, познакомить.

Я уже, кажется, упоминал о круговороте воды в природе. Все мы априори неопытные, а потом - опытные, сначала- нам семь лет, а потом, глядишь, - пятнадцать. В этом столь же мало удивительного и оригинального, как в заявлении, что Волга впадает в Каспийское Море. Лиля, девочка тогда ещё 12 лет отроду, как раз находилась на стадии преобразования из совсем ребенка в ребенка уже в большей степени. Но если честно, то я ей завидую - к 12 годам она была куда как умнее и как-то во всем осведомленее, чем я. То есть я, конечно, не знаю, целовалась ли она с кем-нибудь в 12 лет, я-то нет. Но дело не в этом. Я, помнится мне, в 12 лет никакими влюбленностями не заморачивался, а девчонки для меня упорно были "все дуры". Девочки развиваются раньше, а следовательно для Лили мальчики "все дураки" уже не были. В остальном, она, конечно же, была совершенно замечательный и чрезвычайно симпатичный продукт своих лет, не обгоняя их, и не преуменьшая. Жизнь Лили до нашего с ней знакомства совершенно мне неизвестна до сих пор (как, впрочем, и Лики0 хотя она, по её собственному признанию, иногда мне рассказывала то, что рассказывать было бы и не надо), однако ж я могу предположить, что Костя - был одна из её первых влюбленностей. Первая влюбленность всегда характеризуется слишком обильным совпадением фактом и точностью дат и цифр (та самая "первая любовь", кстати, тоже). Вот у Лили так и было - ровно 22 числа она заметила Костю, она сидела на лавочке на бульваре у столба нумер 22, она помнила все даты и прочее и так далее. Это вполне естественно, для первых влюбленностей, любовей, которые чрезвычайно ценят себя, они для себя самоценны. Это их неоспоримое достоинство. В мои задачи не входит раскрытие характеров, внешних особенностей, тем более, что я с удивлением обьнаруживаю, что Лилю, как таковую я и не знал, как не знают друг другу люди, объединенные только одной отраслью деятельности. У нас с ней как раз так всё исторически и сложилось. Замечу однако, что Лиля из тех испонирующих мне людей, которые изначально не встают на путь большинства, сразу, уже лет с тринадцати начинающего гигантские рокировки в сфере межполовых отношений. Лиля хоть и была из разряда людей, способных пролить слезу под слова в песне типа "I will always..." или попросить подругу позвонить возлюбленному и текстом, сочиненным предварительно подругой же на бумажке (!), что-то ему сообщить (например, донести до его сведения признание в любви), однако же никогда в те времена не пускалась в межполовое самолюбование, в тяжкие тринадцатилетнего флирта, в те самые конвейерные отношения. Она влюбилась в моего одноклассника и была уверена, что это вся её жизнь будет и была и есть в этом. За это я очень её ценю. Так было тогда, в апреле, раньше, чуть позже, в довольно прохладную весну 2000 года, заставлявшую в апреле поверить лживым его басням, а в мая надевать перчатки на тонкие маленькие руки Лики...

Не могу не сказать о том, что - в контраст Лиле - её класс, хоть он и был под не слишком-то многообещающей цифрой семь, особенно что касается женской его части, был подвержен всем тем аномалиям (точнее - нормальным аномалиям, хоть это и оксюморон), описанным мною в предыдущем абзаце. Так что я выделяю Лилю вовсе не потому, что это мне так казалось, а потому что всё вытекало напрямую из сравнения. Многие девочки уже знали себе цену. Это плохо. Когда девочка ли, девушка ли знает себе цену - пиши пропало. Она понимает, что она ценна- на неё смотрят, ею восхищаются и хотят каким-то манером заполучить. "Ценность" (если так вообще можно сказать) есть только там, где цена неведома. Именно поэтому хорошую картину можно купить за дорого, а "Мону Лизу" или "Христоса в пустыне" купить невозможно. Им нет цены.

Тех нескольких минут мне и вправду хватило, чтобы решится, подойти и обращаясь к ним обеим, заговорить с Ликой. Мы отправились на Большую Бронную, где находился Костя, на несколько минут остановившись у супермаркета "Гринхауз", куда Лиля зачем-то пошла. Мы остались с Ликой вдвоем, я стал судорожно о чем-то трепаться. Воспоминания совершенно обрывочные, но помню почему-то, что Лика говорила, мол, она она совсем не знает своего родного языка - сирийского. Совершенно его не знает, только какие-то ругательства. Я, естественно, сразу попросил их озвучить, что она и сделала. Правда перевода она всё равно не знала, так что ругательства так и остались для меня туманными по своей семантике. Что меня поразило в ней, так это какое-то абсолютное спокойствие, будто бы тишиная какая-то. Глядя на неё, никогда нельзя было бы сказать, что она когда-нибудь кричит, скорее- плачет. Мои догадки, забегая вперед скажу, не подвтердились. Я и вправду никогда не слышал Лику кричащей, но зато не видел и плачущей, только один раз, да и то - почти что. Я, например, абсолютно точно помню, что в этот день у меня в плеере была кассета Sonic Youth "Washing Machine", где wish I could change the way that you feel standing with him you feel more real looking so sweet with all your might и так далее, а в конце этой песни 16 раз слова "Becuz of u, becuz of u". У неё была кассета Радиохед, какая-то сборка, не знаю. Зато я точно знаю, что я опять жаловался Лике на свою судьбу и выставлял себя невинным страдальцем, которого одолевают и нравственные и чисто жизненные проблемы - Лика слушала с удивительным вниманием, с таким, что даже иногда могло показаться, что она вовсе и не слушает. Но это было не так. Чем объяснить то, что она внимательно слушала - не знаю, то ли ей и вправду было интересно, то ли просто так получалось. У пишущего автобиографию никогда не может получится флоберовского объективного романа, потому что он лишен главного козыря писателя - вымысла. Я не могу домыслить за Лику, что она думала и чувствовала. Я и за себя-то не могу всегда полностью поручиться. Видимо, после того, как мы вчетвером вышли из поликлиники, мы отправились на Тверской бульвар, где впоследствии проходили самые загадочные и полные каких-то неясных обещаний минуты, в которых мы все вчетвером принимали участие. Это был - первый раз, но уже тогда между нами существовало некое четкое деление, потому что двух людей из этого сообщества (меня и Лилю) интересовали соотвесттвенно, другие два человека, а эти два, в свою очередь... Впрочем, что раскрывать какие -либо карты. Ведь я, когда пишу этот момент, должен передавать то, что было 3 апреля, а вовсе не забегать вперед. Но я уже с третьего апреля пытался всё время идти рядом с Ликой - в этом было самое сильное проявление моей привязанности. Когда мы проводили их до метро "Тверская", уже ближе к вечеру, Лика сказала фразу, ставшую для меня каким-то призывом, лозунгом, каким-то неясным, тревожным в своем ожидании очарованием. Она сказала - ну ты уж звони... Лика сильно контрастировала с Лилей. Лиля была жизнерадостная, веселая, она била каким-то гейзером, впоследствии она и плакала и грустила-то как-то жизнерадостно, весело. Лика - нет, она была тихая, соврешенно невохможно было понять, что эта девочка седьмого класса думает там про себя - она и говорила-то негромко, и голос у неё был довольно для девочки низкий, не чета звонкому лилиному. И она так и сказала эти слова. Я думаю, читатель может представить себе, что есть для влюбленного слова, подобные этим. Я оставляю всякие комментарии.

Домой возвращались с Костей. Так как он частично замешан в повествовании, не могу не сказать пару слов и про него. Но только пару, ибо сижу в флоберовской башне из слоновой кости (эх, какой омоним!), а следовательно, не причастен чему-либо тому, что представляет собой очень неплохой парень Костя и миллионная братия подобных ему. Если вы скажете, что я изобразил сейчас "Поэта и толпу", то вы не ошибетесь, с той только разницей, что среди костей есть замечательные люди, их даже наверное больше, чем тех, кто сидят в башне из слоновой кости, из "поэтов", противоположных толпе. Если делить все вещи на естетические и этические, то будет наблюдаться пропорция, характерная для слепых и глухих людей. Слепые - часто хорошо слышат, а глухие - часто хорошо видят. Часто "не поэты" ("не музыканты" и как угодно по романтической символике их назови) оказываются слабы на этику (мы уже упоминали Шпинеля), а люди, которым печной горшок дороже - наоборот совершенно прекрасны в жизни, недаром же Гофман писал, что среди них попадаются славные люди. Что касается меня, я вполне себе намеренно сажаю себя в уже упомянутую башню и, рискуя быть когда-нибудь Детлефом Шпинелем, прдолжаю в ней торчать, выкрикивая гневные слова о восстании масс. Недавно мой бывший одноклассник сообщил мне, что встречался на днях с Костей и его другом, тоже моим одноклассником, Димой. Когда разговор зашел о том, как у них дела и всё такое, мой одноклассник не забыл упомянуть, что они оба в пальто и джинсах клеш. Напомню - пальто штука гипермодная, клеш - видимо тоже. Казалось бы, деталь совершенно невзрачная, но я так и вижу их обоих, почему-то, в асболютно одинаковой одежде, я считаю это неслучайным. Читатель наверняка уже понимает к чему я клоню. Очень грубо говоря, Костя совершенно не понял влюбленности маленькой девочки (хотя мы и сами не были особенно старше). То, что он исправно скитался с нами ещё недели три - наверное объясняется отсутствием иных занятий. Разговор на тему любви или чего-то другого было заветси с ним невозможно. Это сейчас это для меня абсолютно нормально, я ни с кем особенно таких разговор и не собираюсь заводить, кроме отдельных людей, нечего метать бисер перед свинями и оспаривать глупцов, но тогда это было для меня трагедией несусветной, просто-таки мирового масштаба - как! Человек не может и не хочет говорить о любви, о светлом чувстве! О Боже!Да как же так жить можно! Ведь я собой являл любовный восторг! - представляйте, каково мне было видеть, как парень моего возраста идет с безразличным лицом, на эту тему говорить не хочет и плевал на всё это. Тогда это казалось мне трагедией сознания и души человека. Сейчас-то я понимаю, что теоретики любви типа меня чаще всего оказываются в ней совершенно несостоятельными, несчастными, а главное - чрезвычайно неудобными. Но тогда я не разделял теорию и практику и рассыпал перед Костиком брызги любовей вечных и иных с периодичностью раз в пять минут, как только мы оставались одни. Я сам недавно видел Костика - он очень хороший парень, в голове которого сложились асболютно известные всем (даже более известные, чем мои) представления о всяких там отношениях и жизни вообще. Он не заморачивается на эту тему - я даже уверен, что он никогда из-за любви не хотел покончить с собой. А уж если человек не хотел никогда и этого, в таком случае он скорее всего будет, конечно, хорош в постели, а потом, после женитьбы, хорошим мужем со всеми его чудными атрибутами, только сначала нагуляется вволю. Итак, как вы уже догадались, Лиля выступила в роли Татьяны Лариной, чья душа ждала кого-нибудь, а дождалась человека, которого не только брусничная вода, но и вообще что-либо угодно не пробьет во веки веков. Аминь. Косте привязанность Лили казалась немного назойливой, но дающей повод для обсуждения среди приятелей - слишком уж много в ней было курьезного. Такой расклад его устраивал, тем более, что и время мы проводили неплохо. Каким же однако в плохом смысле "посторонним" он был. Я думаю, что даже Мерсо в чем-то его упрекнул бы...

Скажу, что к одиннадцатому классу в ситуации с ним всё прояснилось.

Во вторник ( впонедельник я всё также осаждал свой телефон звонками Лике - она сказала мне, что переписывает мне свои стихи, парочку) Лика передала мне записку, на которой было написано "Тимуру Алексеевичу от Лики", маленьким, неразборчивым почерком. В ней, помимо двух стихотворений, содержалось ещё следущее: Лика писала мне, что она, если сможет, попробует помочь мне с моими проблемами, чтобы я не расстраивался, потому что есть на земле люди, которым я просто необходим. Последние слова были подчеркнуты. Я был в апогее начальной влюбленности, но, по своей глупости ли, наивности ли (я, кстати, до сих пор не знаю, как девушки строят глазки мальчикам - просто не могу понять систему...) совершенно не придал никакого значения подчеркнутым слова. Вернее, конечно, придал, но счел это обобщенным утешением, примерно таким, как если некрасивая девочка говорит, что её никто не любит, ей говорят, что её любят мама и папа. Эти слова, вернее их истинный смысл, видимо, прошел мимо меня - или, что вероятней, я просто постеснялся, побоялся думать об их истинном значении. Я изначально знал, чт Лика никогда не проявит ко мне никакого интереса, потому что... Не знаю почему, но я был в этом уверен. Я всегда считал и не перестаю считать, что любовь женщины к мужчине - одолжение, которое она ему делает. Мне казалось, что Лика даже и не может меня рассматривать как потенциального своего кого-нибудь, тем более, что я такой цели не преследовал. Спроси меня, зачем мне Лика, я бы никогда не ответил (даже про себя, как это многие делают), что я хочу быть с ней вместе. Лика была мне необходима по другой причине. Чуть позже, в конце апреля, я напишу в одном из своих маленьких творений - "Я хочу жить, и ты не причина для этого, ты цель, ну или в крайнем случае следствие". Наверное в этих словах я нашел формулу своего отношения к Лике ещё тогда. И уже во вторник мог под ней расписаться - хотя может быть того полностью и не осознавал. Записка была написана на тетрадном листе в клеточку, сейчас он уже сильно пожелтел. То ли от времени, а то ли он и был таким всегда. Было бы забавно, если бы Санин, плача, спустя двадцать пять лет после расставанья с Джеммой, достал пожухшую розу, которую та ему дала и, вместо того, чтобы сокрушаться, как много времени прошло и даже роза завяла, просто вспомнил бы, что она ему жухлую и подарила, и вовсе тут не во времени дело. Не надо питать излишних иллюзий, что свою любовь можно подчинить пространству художественной литературы и присущей ей художественности, то есть гиперболизированности, типизации и условности.

Если помните картину Крамского - портрет Некрасова периода "последних песен", то это, вероятно, чем-то близко к моему положению сейчас - по сравнению, по крайней мере, с тем, что я являл собою раньше. Я уже говорил о том, что для нас тогда, ещё в 8 или 9 классе, день был равен как минимум трем моим дням сейчас, до того он был насыщен, он проживался как вселенная на едином дыхании. В десятом классе эти слова применимы ко мне в ещё большей степени. Я букавально не знал отдыха и покоя потому, что не требовал их вообще. Я готов был целый день-деньской колесиь, ходить и стоять где угодно вне дома. Для меня это не составляло никакой трудности. Итак, в среду, пятого апреля, я решился на невиданный по своей авантюрности шаг, шаг, который должен был стать окончательным и бесповоротным объяснением в итак уже полностью проясившейся моей привязанности к Лике, если хотите - даже и любви.

Между метро 1905 года и Краснопресненской, паралельно улице Красной Пресне пролегает улица с характерным (по словами Лики) названием "Улица Заморенова" - понятия не имею, куда нужно ставить в этой фамилии ударение и кто это вообще такой. Там, рядом с какой-то школой, чуть ниже, но на возвышенности по отношению к низлежащей улице с неизвестным мне названием, также ведущей к метро Краснопресненская, находится красное двухэтажное кирпичное здание музыкальной школы, которую, как уже читатель может догадаться, посещала Лика. Мой план был прост до безобразия - я собирался подъехать к её музыкльной школе с букетом. Букет после понедельника и вторника совершенно отпал - он как-то был негармоничен с создавшейся ситуацией тихих начинающихся взаимоотношений, этой сладкой и заставляющей задуматься неопределенности, в которую поставила меня Лика. Он бы смотрелся вульгарно и как-то...стандартно. А этим путем я идти не хотел сразу же, потому чт понимал, что пришло время индливидуализации всего, пусть порой и мнимой. Итак, букет отпал, зато я решил явить себя в пределы ликиной музыкальной школы. Зачем - не знаю. Мне почему-то очень хотелось, чтобы выйдя из музыкальной школы, она встретила там меня. Мне хотелось её поразить и показать ей, что вот - я, пришел к тебе, нашел тебя. Итак, как раз в среду я и занялся этим.

Собственно, я примерно себе представлял, что занятия в музыкальной школе у неё заканчиваются где-то в пределах от четырех дня до восьми вечера. Вот почему, нге мудрствуя лукаво, я отправился на поиски её школы (ведь мне предстояло ещё её найти - из всех координат я знал только то, что она находится на станции метро 1905 года) часа в два. Приехал на место, нашел через полчаса школу и, вооружившись банкой сидра, стал ожидать её во дворе, слушая Депеш Мод, две кассеты с лучшими вещами которых находились у меня с собой. Во вдоре музыкальной школы, старого кирпичного здания, по углам лежал черноватый, грязный снег, ветки ещё были голыми, а из здания то и дело выбегали ученики - или входили новые. Я поймал какого-то молодого паренька лет одиннадцати и прямо задал ему вопрос - учится ли здесь Лика. Получив увтердительный ответ (времени было около трех часов), я продолжил свое ожидание. Я находился в состоянии - словно я перед экзаменом. У меня даже немного руки тряслись, но я был в таком воодушевлении, словно я был причастен какой-то тайне. Однако к семи часам, когда стало уже темно, я замерз и прослушал кассеты уже раза по три а выкурил при этом полпачки (я ужасающе много курил тогда), меня стали терзать смутные сомнения. Я зашел внутрь, сел и расположился ждать - какая-то девочка пыталась угостить меня шоколадкой, я же смотрел на гардероб, где, как мне казалось, я видел её куртку. Я помню эту куртку, и думаю, что буду помнить ещё очень долго. Она была синенькая, а внутри - клеточка. Эта куртка ещё всплывет в моем сознании, но только немного позже, почти через месяц. Итак, я, кажется, видел эту куртку - и это подбадривало меня. Однако в восемь вечера, когда стало уже совсем темно, я пошел к телефонному автомату и набрал 7516417, где ликина сначала мама, а потом сестра Диана мне популярно объяснила, что Лика заканчивает часов этак в шесть, и сейчас уже дома скоро будет... Немая сцена. Я попал не в ту музыкальную школу. Эта, у которой я торчал столько времени, называлась "имени Лядова". Легко догадаться, каким звучным именем я окрестил сей храм муз, когда выяснилась моя ошибка. Что делать - раздавленный, я отправился домой. В ушах играл Депеш Мод и, переходя в знаменитом месте, около метро Баррикадная, где приходится стоять по двадцать мину, Садовое Кольцо, я мысленно, вместе со словами из песни, просил её об одном - Never let me down again, как она - почему-то мне так думалось - сделала сейчас.

Не могу не рассказать ещё об одном забавном случае, произошедшим в ту же среду, только парой часов раньше. Лика ещё во вторник сказала мне, что принесет в школу...крысу! Да, настоящую такую крысу, которую ей оставила подружка на пару дней. Лика и вправду принесла крысу, которую я наблюдал на перемене, когда у неё (Лики!) был урок физкультуры и на ней была странная майка с Майклом Джексоном. Эту крысу, которую Лика одолжила мне на урок истории, чуть не постигла печальная участь миллионов грызунов - смерть от насилия со стороны рода человеческого. Я взялся показать сие животное какой-то шестикласснице, которая, видимо решив, что я собираюсь ей (шестикласснице! - чертовы эти местоимения, которые ни черта не называют, а только всё указывают да указывают!) причинить коробкой с крысой какую-то неприятность, взяла да вышибла домик крысы из моих рук сильным, не свойственный худеньким девочкам 6 класса отроду ударом руки. Коробка упала на пол, а крыса бац - и убежала куда-то! Представляете себе мое состояние, когда я увидел, что крыса, едва ли живая от резвого нападения, ещё вдобавок куда-то убежала! Я бросился её искать, проклиная дзюдаисток-шестиклассниц, вскоре обнаружил её совсем рядом с собой (хорошо, что её никто не раздавил!), тут же посадил счастливицу в коробку и понес на урок истории, на котрый, впрочем, опоздал минут на двадцать. Эта история, честно говоря, наверное немного выбивается из общего рассказа и читатель ждет, что я сейчас как-то её свяжу с моими чувствами и т.п. Однако читатель этого не дождется. Я вспоминаю и читаю вам лекции по курсу "История души". А вы что, никогда не встречали преподавтелей, лекции которых порой лишены связности и активно воспроизводимой хронологии?

Впрочем, Лика ничего не узнала - что я должен был приехать, в смысле. Следующим моим шансом была пятница, когда она опять отправлялась в музыкалку. В этот день я выехал примерно также, за несколько часов до предполагаемого завершения её занятий, и, мечась по всему району метро 1905 года, спрашивал у добрых прохожих, не знают ли они случайно, где здесь находится музыкальная школа. Половина прохожих смотрела на меня, будто я спрашиваю их, где тут находится город Будапешт, а вторая половина отсылала меня к уже хорошо известной мне (по крайней мере с фасада за те часы, которые я там проторчал) школе имени того самого Лядова (Бог ты мой! - кто ж это такой, что в его честь школу музыкальную окрестили? Может быть, он пел? А может, он вообще космонавт был?). Словом, вопрошаемый мною электорат ничего не смог мне дать - я даже встретил нашу буфетчицу из школы, Нину Игоревну, которая чрезвычайно обрадовалась встрече, но путь к музыкалке указать мне не смогла. Кстати, в среду был ещё черный, талый снег и было промозгло, а в пятницу такое чувство, что начали уже расцветать деревья, уже как будто бы и весна была. В результате моих метаний какой-то прохожий, видимо композитор, указал мне, где в районе, оказывается, улицы Заморенова, находится та муызкальная школа, которая мне нужна. Ай да Лика! Сама мне русским языком сказал - находится школа её на 1905 года! Это такая же 1905 года, как район Бирюлево!Свернув за Макдональдс и пройдя немного вперед, я наконец-то обнаружил то кирпичное красное здание с железными воротами. Впрочем, я абсолютно не был уверен, что это её муызкальная школа. Я просто сидел, уже отчаявшись, потому что, как мне казалось, я сто лет уже опоздал и Лика уже давно оттуда ушла.

Мой проницательный читатель знает, что если на стене висит ружье, значит оно непременно выстрелит. И он наверное уже догадался, что как раз в этой школе Лика и училась, тем более что выше я уже дал лирическое описание этого здания. Да, мой читатель, ты явно, прости за тафтологию, обчитался романов. Ну ты прав, ты теперь доволен? Ты просто-таки вскрыл весь мой механизм повествования! Я разоблачен! Ну так в таком случае я тебе скажу, что пусть ты и догадался обо всём, но зато, клянусь тебе, ты никогда даже и близко не приблизился к моим ощущениям, которые я испытал, когда, уже уверенный в неуспехе моего мероприятия, поднял глаза и увидел Лику с сестрой, выходяще из музыкальной школы, прямо из двери, клянусь тебе! Я отдал бы очень много в жизни, чтобы научиться переживать что-то подобное сейчас. Я даже не уверен, что это ощущение сравнимо с какой-нибудь потерей девственности или чем-то другим подобным. Клянусь вам, она вышла из этой самой музыкалки, со своей сестрой, с неопределенной, немного удивленной, но какой-то вполне закономерной, что ли, улыбкой. Она всё знала - я сболтнул кому-то, а кто-то сболтнул ей, так что она знала, что я ищу её и что я приеду к её музыкальной школе. Это, однако, ничего потчи не изменило. Самое прекрасное, что она всё же была удивлена, более того - просто очень удивлена. Лика потом рассказывала мне, что, когда она увидела меня, сидящего на каком-то бревне ( а увидела она меня ещё из окна, когда спускалась по лестнице), она сказала сестре, смотри, мол, Тимур сидит. Сестра спросила, где я сижу. Лика нашла что ответить, она сказала - на дереве. Диана, её сестра, посмотрела на неё как на неадекватную. Лика разъяснила - на бревне. Сестра поняла.

Итак, что я в тот момент пережил, вам уже более или менее известно. Не буду говорить, что я вперился любящим взглядом в маленькую худенькую фигурку, направляющуюся ко мне и т.д. Возможно это наивно, а возможно это вообще было не так. Даже если это было так, и в моих мыслях прыгали обрывочные субстантивированные существительные, то говорить об этом не имеет никакого смысла. В этом отношении, конечно, Силентиум! Тютчев.

Я поздаровался с ними, но с какой-то виноватой улыбкой. Диана попросила Лику не приезжать домой поздно и как-то незаметно ретировалась к метро, оставив нас с Ликой расхлебывать мой приезд на двоих. Мы устремились в сторону маленького скверика, что и сейчас стоит рядом с метро 1905 года, если идти за макдональдс, чуть правее, между двумя сторонами улицы, на левой из которых находится, по-моему, редакция МК или чего-то такого. Скверик небольшой, но по нему удобно было ходить кругами, так, что мы идя - никуда не шли. В скверике было множество разных деревянных горок и прочих услад для детских глаз. Мы разговаривали о всяких праздниках - чуть ли не о новом годе. Собственно я, что вполне закономерно, говорил восторженно, но настороженно, чтобы как будто бы не вспугнуть Лику - хотя понятия не имею чем я мог её вспугнуть. Лика в своей тогдашней постоянной тишине, таком активном словесном молчании с приправой из маленькой постоянной же грустинки, что-то довольно весело, но весело как-то авансом, как-то потому что вроде разговариваем, вроде надо, мне рассказывала. А затем мы отправились чудесным маршрутом по звенигородскому шоссе куда-то в неведомые мне районы, да они были неведомы и ей. Кстати, вот здесь разговор я более или менее помню - Лика рассказывала мне, что она три дня ходила на карате. Подробностей не помню, но сам факт довольно забавен.

Вообще да простит меня незлобивый читатель за то, что я воспроизвожу нехудожественно, зато с завидным постоянством разные мелкие, незначимые и неинтересные детали. Вам может показаться, что у меня либо не хватает воспоминаний, либо способности их воспроизводить. Однако это не так. Я уже говорил о том, что человек никогда не запоминается нам целостно. Нередок случай, когда мы, закрыв глаза, не можем вспомнить лицо своей возлюбленной, тогда как оживить в воспоминаниях светлый лик какой-нибудь случайной знакомой не представляет труда. Это всё оттого, что самые дорогие люди запоминаются нам деталями и по деталям. В этом отношении разговор о карате имеет не меньшее значение, чем там первая брачная ночь или золотая свадьба какая-нибудь, не знаю. Мы любим и узнаем любимого человека - курткой, запахом духов, словом, даже каким-то будто бы фотографическим, статическим изображением её в какой-то, пусть и не значимой, ситуации. И единство мелочей дают нам какое-то, хоть и очень фрагментарное целое. Наберись терпения, мой читатель, или отложи это к чертовой матери. Если ты видишь в произведении целостный, полностю построенный образ, то значит это придумка, или образ собирательный - это всё прекрасно. Но история души человеческой не терпит целостности и собирательности. Она терпит отрывочных, но больно покалывающих в разные места тела и души, секундные ли, минутные ли моменты, ради которых человеку стоит жить.

Когда мы заблудились, оказалось, что времени уже к восьми вечера, мы находимся на пустынной улице, за забором гудят поезда-товарняки, какие-то трассы и машины. Я даже никогда и ен думал, что так близко от оживленного центра, от 1905 года той же самой, встречаются такие глухомани. Мы спешно отправились назад, потому что Лика ведь обещала, что приедет непоздно. По дороге говорили про "Над пропастью во ржи".

Я читал эту книгу четыре раза на данный момент. Собственно в первый раз - мне совершенно не понравилось, потому что, видимо, я не вступил в ту фазу перходного возраста, которой близка эта книга. Мне было тринадцать. Не буду говорить, какое впечатление производила она на меня во второй раз и в третий - она стала одной из моих любимых книг, но этого мало. Я первый раз осознал всё величие этой книги, ещё больше чем раньше осознал её величие уже сейчас, когда перечитал её в 19 лет. Наверное потому, что уже не был Колфилдом, как был в 14, в 16 и т.д. Можно сказать так: когда я перечитал её в 19 лет, я понял, что я потерял. Я понял, что теперь, в 19 надо срочно искать взамен что-то новое, потому что старое ушло безвозвратно, но нового ничего нет, ничего не приходит! В пустое проходит 18 и 19 летие у меня, я не знаю, за что мне зацепиться. Я не могу уже быть Колфилдом, но я не могу быть чем-то другим, я перерос одного, но не дорос ни до чего другого. Трагичнейший разлад, страшные два цвета, единственное возможное противопоставление, без каких-либо переходных оттенков, мучают меня - радостное и грустное, типичность и оригинальность, невинность и опыт. Я постоянно мыслю себя только внутри этих категорий, то отношу себя к одной группе, то к другой и в тол взять не могу, что между ними есть переходные моменты! Когда я был Колфилдом (а мы почти все им были - как дворяне начала 19 века были Онегиными, по крайнем мере большинство), я не задавался такими вопросами почему-то. А сейчас я не могу найти на них ответа. Об этом, в общем-то, трагическом в микрокосмосе девятнадцатилетия разладе моя повесть "Проза невинности и опыта". Ну да Бог с ним. Тогда я читал Селинджера два раза и был в восторге от буйства, бунтарства и какой-то "нашести" Колфилда. Ну и конечно от его желания ловить детей над пропастью во ржи, которое мною, однако ж, часто выводилось в причину полного нежелания учится. Я тогда не понимал, что Колфилд станет другим - мне казалось, что это и есть жизнь. Сейчас мне кажется, что если бы Селинджер написал продолжение этой книги, то он изобразил как раз то, что я испытываю сейчас. Колфилд - сейчас понимаю я - тоже повзрослеет. "Над пропастью во ржи" - ещё не очень явная, но уже поминальная молитва по переходному возрасту.

Лика и тогда и сейчас недолюбливает эту книгу. Вернее, она просто не производит на неё впечатление. Что же, это как грипп зимой, подумать-то о нём в любом случае подумаешь, а вот заболеешь ли- может быть и повезет, заболеешь.

Мы спустились в метро 1905 года, где нам надо было ехать в разные стороны. Я пожал её руку на прощанье. У меня тогда ещё не было дурацкой привычки лезть целоваться ко всем подряд. Да я бы и не мог такого допустить в себе. Я пожал ей руку и мы разъехались по разным направлениям - она к Тушинской, я на Баррикадную. В ушах у меня - Памкинсы, песня "33". Она будет лейтмотивом всего меня чуть позже, поэтому сейчас - ни слова!

Итак, меня почти можно было поздравить, оставалось лишь найти, с чем. Наши отношения носили самый прекрасный из всех возможных характеров - неопределенности, тайны, в хорошем смысле недосказанности. Я же впервые в жизни (и пока, надо сказать, и единсвтенный), думал и жил только мыслью об одном человеке, мысль эту я переворачивал в голове, складывал как кубик Рубика, пускал по своему сознанию бесконечной вариацией лейтмотивов.

Удивительный, ранний апрель был в 2000 году! К девятому апреля деревья стояли почти что зеленые, было удивительно тепло! Мы с Ликой договорились фактически о первом свидании, не назвав его, естественно, так. Я должен был приехать за ней в музыкалку, в воскресенье в два часа. И мы должны были бы немножко погулять. Вполне разумно, что выехал я из дома часов в одиннадцать, в полдвенадцатого был уже на месте, так что торчал часа два у забора, курил сигарету за сигаретой, жевал жвачку и чрезвычайно волновался. Лика была в белой курточке, которая была не синей с клетчатой подкладкой, а белой. Я в этот момент испытал только одно чувство - не имеющей пределов гордости, той гордости, которая сродни восхищенью. Лика была маленькая, в белой куртке, с черными, большущими (или мне так казалось?) глазами, мы с ней шли куда-то. Она ведь - видишь! - согласилась со мной погулять.

Одни на целом свете, ты была

смелей и легче птичьего крыла

...Никогда я не думал, что от моего дома можно попасть в десятки разных мест! Клянусь вам: когда после восьмого класса мы с Ромой оказались в Раменках с нулем денег и отсутствием каких-либо проездных документов, я думал чт это конец, что это как в рассказе у Хармса, где ребята решили лететь в Бразилию, а авиатор высадил их на каком-то поле у их родного Ленинграда, и они плачутся - домой, мол, хочу! Мы с Ромой даже себе не представляли, как ещё можно ездить по Москве, кроме как на метро. А уж центр я свой, где вроде живу почти всю жизнь, вообще не представлял. Но пятнадцатилетие заставляло ходить - и мы с Ликой каждую минуту октрывали для себя новые, совершенно незивдеданные пути... хождения по Москве, по её практически историческому центру. Лика не разбиралась в центре абсолютно, я, оказывается, тоже. Вот мы и шли наобум, по моим случайным топографическим воспоминаниям. Мы спустились с возвышенности, где стояла её музыкалка, дошли до Баррикадной (по какой улице? Я никак не могу вспомнить названия, хотя ходил по ней тысячи раз. Впрочем, ничего удивительного - я уже говорил вам, что бывает порой трудно вспомнить лицо своей возлюбленной, которую ты видишь каждый денью...), затем по большой Грузинской, мимо каких-то заборов, вышли к Белорусскому вокзалу, далее по Тверской к Маяковке и к метро Пушкинская.

Темы обсуждения - стандартны. Обсуждали, например - этой тему завел я - любимую книгу. Помню, что я говорил про "Жизнь впереди" Р. Гари, тщательно рассказал Лике фабулу. Лика тоже рассказывала про какую-то книгу, но убей не помню про какую - что-то то ли про волка, то ли ещё про что-то. В общем-то, это мало важно. Гораздо важнее, что Лика мне до сих пор должна двенадцать рублей за бутылку кока-колы, которую тогда мы с ней купили где-то в магазинчике на Тверской. Почему такие вещи запоминаются лучше, чем разговоры - я не знаю. Однако могу предположить, что всё-таки я прав, что мы запоминаем человека по деталям. Вообще история взаимоотношения двух людей это вовсе не разговоры, это либо вот такие бутылки кока-колы, либо взятая рука, либо песня какая-нибудь, но не разговоры. По крайней мере, начальная, то есть самая лучшая стадия человеческих взаимоотношений.

Я поехал с ней на Тушинскую, я посадил её в автобус, я пожал ей руку на прощанье, я стоял на заплеванной (для романтического колорита0 остановке, я смотрел вслед уезжающему автобса, я слыашл, как Лика опять сказала мне своим маленьким, худеньким, но низковатым голосом, ну ты, мол, звони, я стоял, в голове стучало, что, мол, люблю тебя, люблю тебя, люблю тебя. Даже странно, как эти слова легко вылетали мысленно изо рта, так легко, но при этом за них чувствовалась отвестственность, в них было сакральное содержание, эти слова не были сдерживаемы никакими условностями, никакими штопорами типа того, что ты это уже неоднократно говорил, что нибудь-такого не было. Это было девятое апреля, почти как десять дней мы общаемся с тобой, дурацкое слово общаемся, но всё же десять дней, а я так безапеляционно обо всём заявляю, тебе было бы странно это слышать, в высшей мере странно, думается мне, ты бы даже удивилась и не поняла бы и не приняла бы.

То было воскресенье, а уже давно вся наша школа всё знала. Блохин - влюбился. Если Блохин влюбился, то это как у Башлачева, если плач- не жалели соли мы, если пир - сахарного пряника. Я же, до такой степени обалдевший, выбитый из колеи Ликой, её тайной, тем, что, как мне казалось, ещё там в ней скрывается, я хотел только одного - взаимности. Я отделывался внешними громкими благородными фразами, что она просто мне очень нравится, мне хочется быть рядом с ней. Нет, это всё красивые позы, мне нужна была взаимность, нужна была потому, что слишком далеко уже за десять дней своих пятнадцати с хвостиком лет я зашел, чрезвычайно далеко, возврата быть не могло. Всё то, что я копил в себе в течении сознательной жизни, все те сны, которые я видел, чувства, которые читал, улицы, которые прошагал, пиво, которое выпил, все идеалы, подобранные с упорством библиографа из книг, из песен, из собсвтенной головы, из простых законов природы, заставляющих юношу обращаться к идеалам, всё это должно было воплотиться в чувстве к одному человеку. Ребенок, когда рождается на свет, должен кричать, иначе легкие его не прочистятся, он не сможет дышать. Юноша - должен хоть раз воплотить. Каков бы ни был трагический крик (даже если такой, как на картине у Мунка) юноши, он должен крикнуть хотя бы один раз, чтобы...

Ах, не знаю, что за штука такая это "чтобы". Когда я начинаю выстраивать предложение с придаточным цели, зависимое предложение куда-то выпадает. Я не могу его найти.

Почти каждый день Лиля и Лика, ученицы седьмого, а потому раньше заканчивающего класса, ждали нас, Костю и меня, учеников десятого ,а потому трудящихся до седьмого пота (интересный каламбур с именами числительными, не правда ли?). После этого - в теплый, напомню, зеленющий апрель, - мы шли на тверской бульвар, где просиживали по нескольку часов на лавочке, причем, естественно, не на самой лавочке, а на её спинке. Так чище.

Примерно с десятого числа. Мы сидели почти каждый день рядом сч Ликой на лавочке, так получалось, что мы с ней сидели рядом ,а Костя - рядом с Лилей. Клянусь вам, это не специально. В перестановках, сменах мест возлюбленных есть таинственная гармония, какая-то удивительная траектория, какое-то геометрически идеальное золотое сечение, исполненое удивительного соотвествтия реальным взаимоотношениям. Вполне вероятно, что всё это объясняется тем, что каждый стремится сесть поближе к тому человеку, который ему симпатичен более всего, но в эту ерунду я верю также сильно, как в то, что что живя какой-нибудь тридцатилетней совместной жинзью, муж или жена хоть раз в кого-нибудь да не влюбляются. Не бывает ничего абсолютно идеального - твердят некоторые, но не бывает и ничего абсолютно реального - отвечаю я. Над влюбленной парой ровно в такой же мере, как тяготеет взаимное плотское вожделение, обусловленное матушкой-природой, ровно в такой же мере летает какой-нибудь ангел, который не менее обусловлен жизнью и природой, чем усиленное кровоснабжение нижней области анатомии. Я сидел рядом с Ликой, извечно скрестив руки на груди, заложив кисти рук почти что под мышки. Я делал это не случайно. Я рукой старался коснуться Ликиного плеча, закрытого синей курткой с клетчатой подкладкой, я пытался, если повезет, коснуться её руки - вдруг и она, почему-то, сложит руки также. И тогда руки случайно друг друга коснуться, и она поймет уже материально выраженную мою привязанность, что её ищу её близости, ищу её маленькой ручки, ищу взгляда больших, умопомрачительных глаз. Я пытался дать ей понять, что я ищу этого. Но тайна не уходила из неё. Она не хотела или не могла этого понять.

Вы скажете - экая невидаль! Седьмой класс! Какой же ты, Блохин, подленький - девочку, глупую, неопытную, седьмого класса, которая даже ещё не понимает, что ты мужского пола-то, и такой девочке (ты себя вспомни в седьмом классе) ты пытаешься высокую любовь навязать, хотя сам в седьмом классе ещё в "Лего" вовсю гонял! Блохин, как это глупо, хотим тебе сказать, какие неописуемые глупости ты нам рассказываешь, лолитообразные чепухляндии, какие-то романтические одурения. Странно, почему ты не влюбился в столб. Да-да. В простой телеграфный столб. То есть нет, мы, конечно, понимаем, симпатичная девушка, там, глаза, всё такое, там, тайны. Это всё чудно. Но с чего у тебя появилась такое априори отношение ко всему этому, как к чему-то серьезному. Ты пытаешься нам уже страниц двадцать подряд доказать, как всё это было велико и великолепно. Но ты не убедителен, каждый из нас проходил примерно через такое же, и каждый, почти, может быть, каждый питал интерес и даже влюблялся в девочек младше. Сам ведь писал о круговороте в природе! Объясни, Бога ради, для чего, почему это всё?

...Но тайна не уходила из неё. Вы, наверное, знаете, что у некоторых детей ещё бывают братья и сестры - по желанию родителей (ну и случайно конечно). Братья и сестры делятся на младших и старших. Когда у тебя младший брат или сестра - это одно, сие не представляет для нас большого интереса. Гораздо забавнее, когда твой брат или сестра старше тебя и в то время, пока ты ковыряешь в носу у куколок Барби или гоняешь "бибики", она или он уже вовсю водят в квартиру лиц противоположного пола, ругаются плохими словами, пьют и целуются. Даже если они и не ругаются, не целуются и не пьют, всё равно - у них есть контакт с себе подобными по возрасту, а значит - в детскую атмосферу играющего в Барби неизбежно (почти неизбежно) внедряется совершенно другая, непонятная, в которой есть губные помады, слезы, ночные телефонные разговоры, взрослые мальчики-девочки и прочее. Думается мне, что мальчики гораздо меньше подвержены влиянию старших. По крайнем мере я в своей жизни не встречал ещё ни одного парня, который бы, имея старшего брата, начал с тринадцати лет пытаться ему упододится и всё такое прочее: в смысле и жизнь и слезы и любовь и так далее. Девочек таких я встречал несколько, так что подобная ситуация у меня сложилась в некую закономерность, выбить которую из меня довольно трудно. Хотя, конечно, всё зависит ещё и от девочки.

С самых первых дней знакомства с Ликой я видел разительное отличие между ней и Лилей, да и вообще между ней и всеми остальными. Я уже говорил, что она словно бы всегда что-то недоговаривала, словно у неё за плечами были километры и километры, а выглядит она, мол, такой, маленькой и вообще из седьмого класса. Словом, создавалось впечатление, что в её жизни было уже что-то чрезвычайно серьезное (вы меня понимаете правильно - серьезное в масштабе тринадцатилетия). Я урывками воспринимал подобную информацию - она терзала меня фантастически. Я уже неоднократно говорил о том нехлюдовском "сумасшествии эгоизма", которым страдал и я. Не знаю, как это трактовать - отрицательно или положительно, но мне всегда было необходимо, просто-таки без этого нельзя было, чтобы я, грубо говоря, был у подруги жизни - первым. Первым лицом мужского пола вообще, первым лицом, которе она вообще увидела. Всякий намек на какие-либо события до меня вызывал у меня приступ злости и ревности равный апоплексическому удару. Те отрывочные сведения, которые в течении десяти-двенадцати дней нашего совместного общения просочились через порой туманные, неясные разговоры между Лилей и Ликой (причем от меня всё тщательно скрывалось), однако позволили мне усомнится, что здесь я нашел в этом плане как раз то, что искал. Другое дело, что это было асболютно неважно, мне было чрезвычайно всё равно. Однако я уже начинал понимать, что Лика - не девочка, хлопающая ничего не понимающими глазами, стоя на ромашковом поле. Эта странность её, прочитанная мною ещё в тридцатомартовском разговоре, продолжала всё больше и больше проявлять себя. Да, несмотря на приветливость, на даже видимую радость от общения со мной, в Лике виднелся какой-то забор, ограда, через которую я не мог пролезть, как не необходимо это мне было. Дурень! Кто тебе сказал, что в любви надо знать о человеке всё, что надо, собсвтенно, залезть за эту ограду, что надо узнать человека! Дурень, Бог ты мой.

Любите тайну. Настоящая любовь это та, которая заканчивается как только люди сходятся, становятся близки друг другу, узнают друг друга, начинают встречатся и т.п.

Дождись, читатель, ещё не время.

Едва ли я помню, когда впервые, уже доехав до Тушинской и посадив Лику на автобус, сам сел в него же и поехал до остановки "Русский мех", через Волоколамку, на Митинскую улицу. Лика жила в доме напротив остановки. У меня есть фотография этого дома. Удивительно - у меня почти что нет фотографий самой Лики, но есть большая фотография её дома, на первом этаже которго (также, как и у меня) находилась аптека. Мои посещения музыкальной школы (явно не с целью петь и играть) приняли характер регулярный. Я приезжал в среднем за час-два до окончания ликиных занятий, а всё это время стоял на улице (я так и не зашел в музыкалку ни разу) и ждал. Позже, когда я в больнице познакомился с некоей Надей, подругой Лики по музыкалке, она наградила меня, стоящего и ждущего Лику на улице в течение несокльких часов, громким сравнением "как мудак". Она ещё сказала, что все девчонки толпились у окна и смотрели на того самого, который чуть выше обозначен в кавычках, то есть меня, и всё гадали, долго ли он ещё будет стоять и ждать. Я, в принципе, согласен с их трактовкой меня, замечу только, что ни одна из них никогда не испытывала и не испытает того непонятного чувства, которое нельзя назвать счастьем, которое я испытывал, когда Лика выходила после столь долгих моих ожиданий, в своей белой или синей с подкладкой в клеточку курточке из дверей музыкалки. Надя, в частности,уже год спустя, когда я заканчивал 11 класс, рассказала, что она ходит в какой-то гольф-клуб, где занятия ведут два симпатичных парня, и вот, по словам Нади, мы - их, а они - нас. Что имела в виду Надя, вероятно всем понятно, хотя она скорее всего либо наврала, либо вообще и в клуб-то никакой не ходит. А если не наврала, то пожелаем успехов, по мне уж я лучше буду стоять по два часа, дожидаясь человека, не увидев которого, мои 15 лет десятого класса средней школы номер двенадцать сорок три теряют всякий смысл. Я старомоден как грампластинка.

Чрезвычайно любопытное ощущение - когда ты провожаешь кого-то домой. Ты почти причастен этому дому, ты почти в него вошел, но ты не входидишь в него, потому что знаешь того, кого ты только что проводил, какое-то чрезвычайно же минимальное количество дней. Лика, я первый раз проводил тебя - не помню когда - но потом я ехал домой, подождав следующего автобуса, ехал в течение минут двадцати пяти, мимо митинского радиорынка, мимо каких-то лесов и полей, пересекал МКАД, по скучным улицам тушинского района, к заплеванному - как и любой другой - входу в метро Тушинская. Теперь я был вхож в твою жизнь гораздо больше, чем раньше. Как минимум, километров на пять-десять. На автобусе, разумеется.

Шло второе десятидневие апреля, оно близилось к переходу в завершающую стадию. То было девятнадцатое число - день рождения Лильки. Помню, что подарил ей какого-то зайца-болеруна, мягкого, купленного за день жо этого в новоарбатском. Помню и другое, что за несколько дней до этого - может, числа шестнадцатого-пятнадцатого, Лика впервые взяла меня под руку. Может быть - случайно. Я понятия не имею. Помню, что это событие хоть и вызвало дрожь во всем теле и ощущение какой-то эйфории, но всё же не произвело почти что никакого впечатления. Лика во втором десятидневии апреля начала немного меняться, точнее - начало меняться её поведение. Нет, вовсе не в худшую сторону. Просто она осознала себя как человека, которая - абсолютно точно - мне нравится. Наши роли, ниши, занимаемые нами, немного сместились. Раньше - были два человека, которые случайно познакомились и ещё каким-то непонятным образом друг с другом разговаривают, гуляют где-то, где то он её встречает, а где-то с опаской, с глазаами человека, который только как бы просит его не выгнать, только как бы извиняется за то, что он здесь, у музыкалки, то есть вроде бы как и не при чем он здесь, а вот случайно оказался. И Лика - маленькая девочка с тайной внутри, вокруг которой сияет золотая корона, которую видел Детлеф Шпинель, которую видел и я. Корона настолько же золотая и прекрасная, насколько скромна, таинственна и сложна её обладательница. Во второй половине апреля корона никуда не ушла, не стала проще и её обладательница. Она стала, однако ж, понятнее. Как-то всё стало более понятно, я начал уже точно понимать, что Лика, эта худенькая Лика с её чудным голосом, низковатым, но детским голосом, вот она, я теперь не просто удивляюсь, восторгаюсь и влюблен в неё, я теперь питаю это перманентное чувство, которое уже не сказочное и какое-то непонятное, а которое вот оно - вот Лика, вот музыкалка. Она нужна мне. Я люблю её. Её, как человека с костями, желудком, глазами, душами, сердцами. И всё же по-прежнему как тайну. Я стал чуть меньше удивляться и недоумевать, как во мне вспыхнуло это чувство, зато стал больше думать о том, что из этого получится дальше.

Итак, эпизод с под руку прошел почти незамеченным, однако же я чутким сердцем чувствовал, что Лика, возможно ли это!, тоже испытывает ко мне хоть какой-то да интерес. Впрочем, я не был уверен в этом ни секунды. Сказано у какого-то умного автора, что женщина никогда не отдается, она лишь временно уступает. Немножко, конечно, грубовато, но в целом - совершенно точно. Я не знал, что мне думать. Я находился в замешательстве влюбленности, как тот самый художник, полюбивший Мисюсь и шедший домой прохладной ночью у Чехова в "Доме с мезонином".

19 апреля 2000 года мы вышли вчетвером - традиционно - на прогулку, посвященную дню рождения Лили. Костя чрезвычайно внимательно отнесся к её дню рождения - то есть, не только ничего не подарил, но даже ничего и не сказал ей, чтобы как-то обозначить поздравление. Я, почему-то,не думаю, что Лиля этому сильно обрадовалась. Впрочем, всё весьма понятно - Костя просто стеснялся. Как это - взять и поздравить девочку с днем рождения! На это просто не хватает слов. Ох уж мне люди, которым не хватает слов!..Уж лучше быть велеречивым и путаться в бесконечных причастных оборотах и придаточных предложениях, уж лучше, обратно великому завету Базарова "говорить красиво", нежели чем быть не в состоянии сказать два слова, найти какие-то подходящие мысли для таких простых вещей, именуемых в лингвистике перформативами: поздравляю, извини и прочее...Мы вышли из школы, на Никитские ворота, моими переулками вышли к Садовому кольцу, на тот ужасающий, гигантский переход, на котором приходится и до сих пор стоять минут по двадцать, прошли Баррикадку, минули Краснопресненскую и углубились в перелуки около ликиной музыкалки, прошли мимо церкви, что вообще от неё в трех шагах и под конец расположились на лавочках во дворике около сего храма музыкальных наук. Да, кстати, по пути я купил сигареты - как сейчас помню, темный Давидоф. Лика почти что с первых дней, ещё с тех, ручейно-апрельских, терпеть не могла меня курящего. Вот и сегодня, 19 апреля, на подходе к лавочкам, метров за триста до них, как только я собрался закурить очередную сигарету, взяла меня под руку и сказала, мол, может ты не будешь курить? Условие было негласное, но оно вдруг резко засуществовало: ты не куришь - я беру тебя под руку, ты закуриваешь - я отпускаю. И впрямь от такого можно было бы бросить курить. Лика стала решительнее - она почти в одночасье из той казавшейся маленькой, тайной, тихой, превратилась в не менее очаровательную, маленькую же по росту, тайную, тихую, но как бы владеющую ситуацией, четко осознающей движущие силы каждого явления (взяла под руку- сигарету убрал - следствие - вывод). Я понял, что этот день что-то должен изменить - в нем было что-то решающее, прошло достаточно времени, двадцать дней, мне кажется, что Лика тоже питает ко мне определенный интерес, симпатию, сегодня всё должно решиться - так мне казалось. Вот только как это должно было решится? К какому выводу, к какому исходу это должно было привести. Сейчас бы я обязательно задался этим вопросом - и он стал бы для меня "проклятым". Тогда такой вопрос передо мной не мог стоять, хотя я уже тогда не любил слова типа "девушка" и прочее. Ответ был прост - мы будем вместе. Абстрактност этого "вместе" сейчас для меня абсолютно непостижима. Тогда слово "вместе" не имело для меня никакого конкретного лексического значения. Можно было сказать, что "вместе" - это, например, ветер в волосах, а можно было - что "вместе" это метро Тушинская, или что это суббота в школе, когда Лика с Лилей не учились, но постоянно приходили, Лиля - чтобы увидеть Костю, Лика- за компанию (так было в апреле). Я не задавался вопросом, что есть "вместе". Это просто означало, что всё будет неописуемо прекрасно, что я открою для себя бесчисленное количество "раев земных", как написал я одиннадцать дней спустя. Вот сейчас я говорю - я подумал, я почувствовал и пр. А на самом-то деле я вам вру, как врет любой автор даже и автобиографического произведения. Может быть ничего такого я и не почувствовал, даже скорее всего - не почувствовал. Может быть, в эту минуту мне очень хотелось пить, или солце слепило глаза, или я оглянулся назад, или мимо машина проехала. Но вот этой цепи размылений, которую я вам только что предоставил, конечно же не было. Её я восстанавливаю с позиции уже нынешнего опыта и логических рассуждений о возможном моем состоянии. Не верьте Гамсуну и его роману "Голод" - если даже Гамсуну хотелось есть и он действительно был влюблен в какую-нибудь Илаяли, то кроме фактов в романе нет ни единой правдивой строки. Наверное также и у меня.

Мы сидели на лавочке, рядышком, все вчетвером. Это был, на моей памяти, наверное первый почти теплый день весны, настолько теплый, что можно было уже сдиеть без куртки - без моей синей с черном подкладкой куртки. Этот день действительно имел все признаки некоего решающего - он был ласков, он сближал. Мы сидели с Ликой совсем рядышком, я, наконец, набравшись храбрости что-ли, взял её за руку. Она не отняла. В течении двух-трех часов мы все вчетвером занимались какой-то билибердой, сидели, обнимались, прыгали по площаке, лазали по каким-то детским лестницам, болтали без умолку. Казалось бы, что вот оно - пришло. Но даже тогда я чувствовал, что в этой ситуации не моежт быть всё так просто. Здесь люди не могут просто встретится, понравится друг другу и прочее. Стандартная схема не сработает - найдется добрая сотня "отчего" да "почему", которые почти неразрешимы. Эти вопросы должны будут возникнуть позже, в процессе, но от их, с одной стороны, нелепости, а с другой - действительной неразрешимости, будет кидать в дрожь, они заставят ещё неоднократно усомниться. Во многом, кроме, пожалуй, главного. Кроме Лики.

Мы сидели на лавочке, рядышком, все вчетвером. Теплый день весны, чудный день, радостный день. Знаете ли вы, точнее - помните ли вы, что это такое, когда охватиывает эйфория, когда словно дыхание пережимает, когда руку дорогого человека берешь в свою руку. Это ощущение удивительное и сейчас уже неведомое - меж тем в этом есть своя какая-то система, какая-то философия что-ли. Ты держишь руку - касаешься каждого пальчика, водишь по ладони пальцем, крепче сжимаешь замочек из рук. А рука - отвечает тебе ответным прикосновением, гладит твои пальцы, касается ладони. Через руку проще всего понять, что испытывает к тебе человек.

Мы сидели на лавочке, все вчетвером. Лика была моя. Надо же, прошло каких-то двадцать дней, а мне всё кажется, что я знаю её всю жизнь, эти двадцать дней быстро переросли в целую эру, в эпоху, без конца-без края. Мы шли к метро, я вел её за руку - и она уже была печальна, точнее - как-то настороженна. Проводил её до автобуса, поехал домой. Кстати, мы очень удачно посидели на окрашенной лавочке, так что моя синяя курточка запестрела всеми цветами радуги, после чего её прилось сдават куда-то в химчистку. Ну да, я отвлекся. Настороженность какая-то появилась в её глазах, что-то странно недовольное блеснуло. Мы и правда могли себя чувствоват как-то неудобно: по тому, как зачинались наши взаимоотношения, в этой тихой, но совершенно потерявшей голову атмосфере загадки, какой-то неразрешимости, никак нельзя было предвидеть такого прозаического, полного банальщины, "исхода", логического продолжения этих отношений. Это всё равно как если бы художник начал рисовать, к примеру, "Всюду жизнь", а закончил - и получились бы комиксы. Начал за здравие, как известно. Вероятно, это смущало бы и меня, не будь я настолько погружен в восторженное сознание того, что Лика - моя. Последние два слова предыдущего предложения - самая большая моя ошибка того дня. Лика никогда не была - моя. А уж первые двадцать дней - тем более. Вы, наверное, заметили, что за эти двадцать дней в тексте не присутствует практически ни одного её слова. Как вы думаете - почему? А потому - говорил-то я! Все эти девятнадцать дней я говорил без умолку, не останавливаясь, лишь изредка Лике удавалось что-то вставить в мою беспросветную речь. Я понимаю, что не разговоры определяют степень того, насколько ты знаешь человека. Однако же без них и впрямь тяжеловато хоть чуть-чуть приблизится к этому. Я повторяю - любите тайну. Но знайте и последствия этой тайны - вы не узнаете человека никогда, ваш союз не будет крепок (если это вообще нужно), вы будете делать поспешные выводы. Я вынужден признать, что за двадцать дней я узнал о Лике практически только то, что её зовут Ликой, где она живет, где учится, немного про её класс и про жизнь. Этого, естественно, мало. Хотя, по идее, вполне достаточно, даже слишком. Решайте пародокс сами.

Итак, прошло двадцать дней, и хотя я был полностью уверен в моих надобностях и привязанности, странное чувство несвоевременности не покидало ни меня, ни её. Я от природы менее сомневающийся - поэтому я был весел и плавал в своем счастье вперемежку с девятнадцатиапрельскими лужами, Лика - была, кажется, подавлена.

Двадцатое апреля, мой извечный теперь разноцветный день календаря, встречал меня прекрасным настроением, зелеными листьями. Что и говорить - ничего настороженного во мне наутро уже не было. Я заметил, что утро вообще делает человека более оптимистичным и радостным, в отличии от вечера. Если же ты и утром встал с настроением убийственно-плохим, лучше вечером лечь спать часов в восемь и навсегда остаться в кровати, где 2+2=5. Это день, как и любое начало романного дня, не предвещал мне ничего страшного - с утра я прогулял физику и явился лиьшь на английский язык. Только допивая бутылку спрайта на жарком у батареи английском и вспомнив случайную встречу с Ликой в коридоре, я понял, что то-то не произойдет так, как хотелось бы. Неловкость за вчерашний день. Слишком быстро я был впущен в алтарные врата, без каких-либо эротических, псевдотарковских смыслов. Она смущена. Она не хочет того, что было в день рождения Лили. Я понял это и вчера вечером по телефону. После уроков мы вчетвером отправились на нашу обычную прогулку, к двадцать второму столбу Тверского бульвара. Проходя, сумрачно, мимо вентиляционных решеток бывшего Кинотеатра повтороного фильма, Лика, сумрачная, сказала мне слова, гром которых гремел с утра, да выгремел и излился лишь сейчас. Я не хочу таких отношений - был её ответ на любое отсутствие вопроса. Не помнится ни путь до метро, ни путь домой. Помнится лишь то, что я решил: приду домой и выброшусь в окно. По телефону (городскому, естественно) Папа сказал мне: нам иногда кажется, что мы не можем жить без человека, но надо подождать ,и всё станет на свои места. Тогда я этого не понимал, и это не было так. Вы мне не поверите, но я правда не собирался жить без Лики. Было бы глупо. Вам смешно, смешно и мне сейчас. Но только в этом нежелании было больше протеста и, знаете ли, убежденности, чем во всех последующих " я тебя люблю". Не судите строго, достопочтенные читатели. Я вру, как всегда. И может быть - пошловато. Но как вам иначе втолковать, что жизнь, которую ты не мыслишь без другого человека бывает только у Шекспира, Шиллера, у некоторых болтунов и меня, причисляемого, скорее всего, как раз к последней группе, ибо Шекспир велик, Шиллер велик, а болтуны обычно любят. Что понимать под "не хочу таких отношений"? Детские игры или осмысление и неведение. Конечно, скорее куклы Барби, ещё скорее - плохое натсроение. Лика хотела выброситься из окна, когда ей было пять лет - так она уверяла меня уже позже. Возможно, что в этот день "кто-то свернул солнце в тусклый клубок и забросил в грязь облаков" (как она однажды написала в одном сочинении, которое она давала мне почитать потом, тоже потом). Итак, я пришел домой с намерением сделать именно самое что ни на есть неприятное - завершить всё это. Но в кухню вовремя вошла Мама, и хотя понятно, что я и так забоялся бы и ничего не сделал, я считаю, что она спасла мне жизнь. Потому что (логика!) я бы сделал это. Впрочем, главное, что я сделал это в своей голове. Мне надо было через некотрое время зайти к Петьку, моему однокласснику. Столь гротескно отрженному в небезызвестных "Пете и Ребятах", моем детском, но смешном сочинении. Я точно помню, что я взял у него кассету Памкинсов, потому что иначе мне было бы нечем занять голову, в которой крутилась невозможность только что произошедшего. Выйдя из дома, уже после Петька, отправившись на прогулку, я опять слушал Пампкинсов. Моя любимая "33", спетая мною лишь недавно в метро, после первой встречи с Ликой, было мною перемотана. Изящные лебеди пустоты не падали стремглав на землю, и Лика не могла сделать это не только продолжительным, но и мало-мальски возможным. Естественно, что двадцать первого числа я не мог бы пойти в школу. Двадцать первое была пятница, мы фотографировались с классом, но я не мог идти бы в школу, потому что - вы понимаете, Лика, моя бывшая, трагичная, моя невозможная, была там, и непонимание стало стеной между нами. Но вранье, и детское несоответствие желаемого и действительного!

Я пошел в школу двадцать первого, и даже сфотографировался, с дурацкой прической, с одноклассником Олегом Оруджевым, с одноклассницей Машей Денисовй. Я встретил Лику в школе, и, хотя понимал, что всё неначатое уже закончено, всё же надеялся на что-то. Лика уже не была такой, какой была вчера. У меня складывается такое впечатление, что я был прощен за вчерашний день, что алмазные врата вновь были отворены. Внизу, в гардеробе, вислеа её курточка, с клетчатой подкладкой. Я снова мог быть рядом с этой курткой, снова запах пальм и шампуня, снова маленький ликин топик, рубашки. Всё должно исправится. Уж не помню, ожил ли я от того, что Лика заговорила со мной. Ожил ли тогда. Сейчас - наверное, ожил.

Я вновь стал встречтаь её из музыкальной школы, мои маршруты вновь оканчивались автобусной остановкой русский мех. Я вновь ехал назад в автобусе, глядя на поля и луга, столь редкие для гродского пейзажа, и я по-прежнему обещал возвратиться домой в половину десятого, но каждый раз опаздывал, поэтому звонил с баррикадной и говорил, что я задерживаюсь. Ведь так было трудно перейти на другую сторону садового кольца - там умопомрачительное движение. Впрочем, один раз мне приходилось переходить садовое кольцо на красный свет, в очередной момент моей болезненной, смертельной, подростковой агонии ненависти к жизни, её мелочности и несчастной любви. Ничего удивительного в таких переходах нет. Удивительно - как меня не сбила машина. Они ведь мне буйно сигналили.

Мне казалось, что прожитые двадцтаь дней являют собой гигантское, незамкнутое временное пространство. Я уже и не помнил, когда я не знал Лику. А если бы кто-то сказал мне, что я хотел в неё влюбиться и влюбился, я бы ответил: ребята, когда вы вообще помните, тобы я такое говорил. Разве вы не видите, вот она, Лика, чего я хотел влюбиться, в кого? Вы что! Вот она, и она, вроде бы. Обитала где-то побизости всегда. И даже когда я дарил букет Алисе, презрительно именуя его веником.

Итак, двадцать два дня истекло со времени моего волнительного, смеющегося звонка Лике. Я стал своим человеком в музыкальной школе, ни разу туда так и не зайдя. Изящные лебеди пустоты начинали стремглав падать на землю.

Часть вторая

Следующая часть

Ociju tvojih da nije

Ne bi bilo neba

U slepom nasem stanu

Smeha tvoga da nema

Zidovi ne bi nikad

Iz ociju nestajali

Slavuja tvojih da nije

Vrbe ne bi nikad

Nezne preko praga presle

Ruku tvojih da nije

Sunce ne bi nikad

U snu nasem prenocilo

V. Popa

Выйдя из музыкальной школы приблизительно в половине седьмого вечера, в двадцать пятых числах апреля, мы с Ликой планомерно продвигались по тесным, индустриальным улицам района улицы 1905 года в сторону метро "краснопресненская". Мы шли по набережной и, хотя это, может быть и не так, она вроде как держала меня под руку. А если и не держала, то - по крайней мере- находилась в нпосредственной близости от меня, так что я был воодушевлен. И трепетен. Мы стояли на экскалаторе, длинном, ведущем на станцию, а сзади стоял некий мужик, алкогольного подтипа, который, увидев детей (то есть нас) и, что, впрочем, закономерно, расстрогавшись, обратился к нам с некоторой речью, видимо, воспевая нашу молодость и красоту. Видимо, ликину, потому что мою особо было нечего воспевать. Совершенно неожиданно для меня, мужчина обратился ко мне с вполне закономерным вопрос:

-- Ты её любишь?

Ну что ещё можно было ожидать от человека пьяного, как не такого, закономерного, в общем-то, вопроса. Я стоял лицом к Лике, "ты её любишь" стоял на одну ступеньку выше Лики.

-- Да больше жизни.

Последовал мой ответ. Я, по-моему, смотрел прямо на Лику. Это было первое "Я люблю тебя", в котором не задействовано было ни одного из этих слов.

Мы быстро забыли про этот случай. То, может быть, было не время говорить такие вещи. Но время таких вещей не приходит никогда, как думается, именно потому, что их чрезвычайно любят оттягивать. Лично я не раскаиваюсь в сказанном мною, и хотя жизнь всё продолжается, а Лику я уже, в силу хронологических причин, не люблю, слова мои, хе-хе, продолжают "бессмертной красотой сиять", выдолбленные, нет, вдолбленные навеки в гранит станции метро "Краснопресненская". А если серьезно, то я ведь поступил красиво, и - тешу себя надеждой - как мужчина. Или вы думаете иначе? Тот, кто придумал, что за слова надо отвечать, тот был, вероятно, аудиомагнитофоном. Только аудиомагнитофон может в течении долгого времени поручиться з сохранность и качество записаных в него слов. Ты в ответе за слова, думается мне, только в тот момент, когда их сказал. Далее - они уже не действуют. Встречаясь с девушкой, один раз сказать "я тебя люблю" -мало. Купи кассету, запиши эти слова раз пятьсот подяд и, во время променада, включи эту кассету на портативном, заранее приобретенном аудиомагнитофоне.

Итак, этот случай не возымел действия, но запомнился. И мне, и Лике, что вполне естественно. Конец апреля был теплым. Я прходил в школу, потом провожал Лику до музыкалки (мы шли через переулки, выходили на тверской булвар и направлялись в метро "Пушкинская", чтобы оттуда доехать до 1905 года), потом заезжал домой на час, максимум на полтора, чтобы потом вновь отправиться, только уже на встречу с Ликой. Я всегда приезжал раньше, как я уже вам говорил. Я стоял час, иногда - больше.

Однажды с нами до Пушкинской шел одноклассник Лики, Боря Барыкин, сын учительницы английского языка, влюбленный в Лику. Он на прощание сказал нам: Ромео и Джульетта. Такое сравнение, конечно, не свидетельствует о высоком уровне интеллектульного развития Бори, который уподобил нас достаточно банально. Может быть, это был косвенный намек на некоторую разницу в возрасте, да и сам возраст наш, однако же скорее всего оно просто означало: влюбленные. Мне было гордо.

Из музыкалки добирались различнейшими способами: доезжали на троллейбусе до "Беговой" (неизвестно зачем), дохдили (как вам уже известно) до Краснопресненской - время не позволяло особенно разгуливаться. Что за статус имел я в эти дня, как я мог определеить себя по отношению к ней, к девочке в куртке с клетчатой подкладкой, маленькой ростом, с темныим волосами до плеч, порой в цветастой юбке, порой - в брюках? Дни эти - с двадцать первого апреля, вплоть до начала мая - были для меня чем-то непонятным. Но страдание не оставляло меня, даже тогда, когда Лика была рядом. В этом моем чувстве любви к Лике было то, чего не было уже никогда затем - страдание, непрерывное и каждодневное. Другое дело, что оно было счастьем, но это, в принципе, ничего не меняет. Детским своим, куриным умишком я, кажется, понимал, что мне неизбежно уготована была судьбинушка горькая Вертера. Невозможность любви Вертера и Лотты - наверное, одно из самых больших открытый литературы вообще. Ситуация в корне отличная от Ромео и Джульетты. Эта любовь - Вертера и Лотты - не могла быть не потому, что Лотта, видите ли, была замужем, а потому, что кому иначе страдать, если не Вертеру и Лотте. Может быть, немного достоевская точка зрения у меня на единственное читабельное произведение Гете, не знаю.

Да больше жизни - было сказано мною, не забывайте.

Пришел май. Странно, но я никогда более так не запоминал смены времен года, настроений природы, снегов, почек на деревьях и моих весенних аллергий, как тогда, в том году. Я, грешным делом, и сейчас, как деятели французской революции, держусь летоисчисления по иному календарю. Для меня начало весенних аллергических симптомов - примерно месяц от первого звонка лике, а полулетние - полувесенние заморозки - примерно полтора месяца с того же дня. Дальше появятся и другие точки отсчета дней, но о них следует и говорить дальше.

Лика очень странно произносило название группы "Дубовый гаайъ", она говорила только первое слово. Видимо сторое было ей непонятно. Она дала мне кассету, где было записано несколько песен этой, в общем-то, среднестатистической подростковой суициадальной группы. Известные мысли о самоубийстве и неприятие мира, Дельфин в более раннем своем обличии, ничуть, в принципе, не изменившемся. Стоит ли говорить что по мне, пятнадцатилетнему, сии суицидальные, жизнь не принимающие откровения стали, если так можно выразиться, путеводной звездой в жизни. Библией, если хотите. Песни эти ещё более усиливали мое трагическое ощущение потери Лики, хотя какой мог быть разговор о потере, если, собственно говоря, не было нкиакого и приобретения.

Я убиваю себя каплей бутылочной мечты,

И я наверное умру от алкогольной тоски,

Плесень ностальгии сожрет меня дотла

И во всем этом ты виновата одна.

Это "синяя лирика", песня банальная, перекочевавшая со мной и в последующие мои годы. Откуда, ну откуда, спрошу я вас, могла взяться ностальгия (алкогольная тоска - понятное дело). Ведь ностальгия предполагает что-то в прошлом, по коему и страдаешь. Эх, друзья, значит вы чего-то не понимаете. Оказывается, для ностальгии совершенно не обязательно прошлого. Ностальгия может быть вневременной, и плевать, что тогда она утрачивает городое название ностальгии, а превращается лишь в teenage angst, главное, что сохранено название, дающее безусловное право мучиться.

Рушаться краски нового дня

Я сегодня один и ты сегодня одна

Ты уходишь в туман своих призрачных грез

и наверно останешься, если это всерьез.

Я не звонил часто Лике. Вскорости всё, что можно (и - как позже добавит Лика- нельзя) будет рассказано. Да, мы не были созданы, чтобы говорить. А молчать с друзьями - это пошловатая сентенция, выдвинутая теми, кто элегически настроен бродить уж нам ночами в серебристой лунной мгле.

Наши почти каждодневные проуглки вчетвером как-то закончились: виной всему Костя, которому они надоели. Лиля чувствовала себя третьей лишней, а мы, с тактичностью и благодушием, свойственным начинающим влюбленным, убеждали её, что это не так. Словом, я не помню, чтобы у нас было теперь вместе много прогулок. Мы с Ликой теперь были в основном вне школы, на пути в музыкалку и из неё. А в школе мы были в коридорах.

Школьные коридоры. Я думаю, что любому известно, что это такое. Потому что любой человек учился в школе. Если в первых классах школьные кордидоры это салки стенки, колдунчики и разложенные на подоконнике "Лего", то в старших - как минимум диалектика полового созревания. Мне, например, вспоминается, что ряды девочек выглядывают такие же ряды мальчиков на переменках. Причем - мысленно - в таких выглядываниях постоянно выказывает себя мальчик (девочка) , приковывающая взгляды многих и, скажем так, wallflowers, оставленные и забытые. Я точно всё это знаю. Там некогда гулял и я. Однажды девочка, учившаяся со мной в параллели, просила познакомить её с мальчиком из, по-моему, 8 "а".

Вот и мы с Ликой владели этими коридорами. Я каждую перемену отправлялся искать класс, где проходили занятия у неё, и если Лики не оказывалось в коридоре, то я заглядывал в класс, где им либо что-то внушала строгая учительница, либо Лика ела какой-нибудь йогурт, поэтому и не выходила в коридор. Но если выходила, то мы всю перемену проводили вместе. Наши кабинеты находились на четвертом этаже пятиэтажной школы, иногда я видел её в так называеомй "пристройке", где находился спортзал и некоторые другие места обучения. Добавлю, забегая вперед, что в иные моменты встречи в коридорах затягивались настолько, что один раз я опоздал на урок на двадцать пять минут. Естественно, что Марина Петровна Барыкина, учитель английского, мама того самого Бори, одноклассника Лики, меня в кабинет не пустила, присовокупив к тому же, что я могу с (тут прозвучала Ликина фамилия) провести и оставшееся время. Школьные коридоры прекрасно известны учителям. Их кулуарная болтовня познается ими не меньше, чем ответ ученика у доски. Может - больше. Я находил Лику после каждой перемены, невольно томясь по суботам, когда седьмой класс получал выходной. Друзья мои, простите меня, но в те дни мне было с вами скучно, и не вы мне были тогда нужны. Я думаю, вы поймете. Эти встречи в коридорах были прелюдией перед более длительной - поездкой в музыкалку. Лика иногда не приходила в школу - она сильно уставала и позволяла себе пропускать. В эти дни, всегда неожиданные и неуместные, мне было ещё более сиротливо.

Так прошел апрель, и так наступил май. Однако так не могло продолжаться вечно, и наверное Лика видела какой-нибудь немоватый вопрос в моих глазах, открытых широко. Дурень, что я хотел? Я до сих пор не понимаю, чего же я хотел.

Вы знаете, всё, что мне сейчас вспоминается, надо как можно быстрее записывать. Уже в Плесе, после отъезда их Москвы того же десятого класса, я хвастал, будто бы помню каждый день своей жизни с 26 февраля по 5 июля 2000 года. Без приукрас - это было так. Но это было тогда, а сейчас я ловлю себя на мысли, что я феноменально много забыл. Надо срочно вам всё передать. Я, конечно, не умру от разбитого сердца, так что это никакое не духовно-художественное мое завещание будущим потомкам, но лишний повод не поверить двухтомной "Истории моего современника" Короленко, в которой тот так скурпулезно и точно, будучи уже в солидном возрасте, передает подробности своего детства. Не верится что-то, насочинял знать Владимир Галактионович. Впрочем, вспомнить имена учителей проще, чем маршрут какого-либо дня. Так что мне, в принципе, сложнее.

Между прочим. О духовном завещании потомкам. Как-то на первом курсе я встретил у метро Федю Палехова, человека, с которым в свое время нас свзяывали достаточно доверительные отношения. Он сказал мне, что только что встречался с Аленой. Во-первых, удивительно, что почти после годового перерыва между нашими встречами он мне начал столь доверительно об этом говорить, а во-вторых, с Аленой он этой имел какие-то связи уже лет пять, может - четыре. Так что я, описывая все мои события, в свою очередь, должен памятовать и о Феде, который может оставить такое же духовное завещание потомкам основываясь всё на том же хронологическом принципе - поглядите, мол, как наша история длинна и кочковата. Так что никакого духовно завещания. Принцип every single one got a story to tell - банальщина. Тогда story надо переводить как "историйка". Тоже мне, духовное завещание потомкам!

"Эх ты, влюбляться в мае надо" - говорил герой одной безызвестной книжки. Я до сих пор не знаю ничего чудеснее мая-месяца, начиная с тех пор, как мы с папой ходили на строящийся через Москву-реку мост в начале девяностых, когда я впервые понял, что пришла весна, заканчивая и событиями годичной давности, уже 2004-ой. Май 2000 не стал исключением.

Май 2000 - апофеоз двух цветов. Апогей глаз, открытых широко. Когда-то дядя Вова Яворский (впоследствие отмеченный судьбой в рекламе "Магги") в лодке, в конце моего восьмого класса, в лодке говорил мне о том, что первый поцелуй с девочкой вызывает ощущение полета. Я, как человек к тому времени лишь недавно его изведавший, цинично не верил и опровергал, а Дядя Вова ностальгично покачивал головой. Не самое оригинальное сравнение - ощущение полета, если вдуматься. Мне гораздо больше нравится именно определение "глаза, открытые широко" - вот это меткая характеристика таких вещей. Мы в общем-то нечасто обладаем такими глазами. Так вот май-месяц подарил мне именно такие ощущение. Май - месяц наибольшего катарсиса. Май - месяц признаний. По посдчетам специалистов, критическим месяцем взаимоотношений является десятый. Значит - март.

Никогда не понимал, как это Лике может нравится Ди Каприо. Лика всегда мне казалась более, так сказать, осмысленной, чтобы любить Ди Каприо. Но тем не менее, было и такое. В конце концов, я убежден, что нравился он ей не как смазливый "Титаник", а в силу своих актерских способностей. Ну и всё же - Лика захотела сходить на "Пляж", тогда только вышедший на широкие экраны столицы. Первые майские дни были жаркими, но затем этот месяц всё же заствит надевать перчатки на тонкие ликины пальцы. Вот удивительно, я никогда не целовал ликины руки. И сейчас я очень жалею об этом.

Когда-то в "Прозе невинности и опыта" я писал, что, мол, когда я влюбляюсь в следующий раз (представляете, когда-то я даже считал. У меня где-то список сохранился!), я убираю старые фотографии, уже бывшей возлюбленной, и ставлю в рамочки новые, с новой, соответственно, возлюбленной. "Твое лицо в простой оправе своей рукой убрал я со стола". Это, конечно, веет трагифарсом, но тем не менее, если говорить очень грубо, то это примерно так и есть. Просто не надо это афишировать. Так вот тогда я не знал этих хитрых манипуляций, и поэтому попросил у Лики фотографию. Не знаю, как она к этому отнеслась, но фотограифю я получил. Этому снимку (кстати, забавно, что по-сербски фотография будет "слика", так что можно сказать, что я получил "слику с Ликой") был почти год. Лике было, наверное, только почти тринадцать, или ещё двенадцать, и она была почти непохожа на себя - в лице был чуть меньше уже проступающей к маю 2000 серьезности первой подростковости (девочки развиваются раньше мальчиков). Похожи были глаза, с которых так принято начинать описание. О глазах Лики я никогда ничего не говорил, кроме того, что они были большие и умопомрачительные, поэтому не скажу и сейчас. Скажу только, что глаза (я даже не знаю, какого они цвета) были очень похожи. Эту фотографию, негатив которой был давно утерян в недрах вселенной, мне пришлось в "Кодаке" отсканировать, но об этом чуть позже.

Скажу только, что я показал папе эту фотографию. Папа сказал - симпатичная.

Нет такой красоты, как у Лики - добавлю я. Мое поклонение ликиной красоте не было языческим, столь мною часто воспеваемым. Это не были отношения Аушенбаха к Тадзио. Если уж искать аналогии у Манна, то это скорее отношение Фридемана к Герде. Оставалось бы только насильно утопить себе в реке, едва до неё доползя. Лика в белом, худеньком платье навязчивой идеей потом пройдет в некоторых моих писаниях. Например, в "Мы терпим поражение на всех фронтах", образца, правда, уже 2001 года.

Думаю, что не было бы лишним упомянуть и ещё одну штуку - а именно, произведение, закрывшее собой мой первый сборник, "Оконные настроения", формально ознаменовашее их окончание, фактически - расцвет.

Творение сие нехитро называется "Посвящение", написано оно спустя месяц после тридцатого марта, то есть, собственно говоря, тридцатого апреля. Это первое и последнее прямое обращение к Лике, полное детских слов, но не лишенное наивности первой части "Неуловимых мстителей". Впрочем, главное его достоинство ещё состоит в том, что оно не только не лишено наивности, но и, что немаловажно, не лишено невинности. Век невинности - ведь тоже ключевое понятие.

Дабы не заставлять читателя глотать пустые пилюли и заниматься текстологическими изысками по извлечению из архивов сего моего творения, я привожу его ниже полностью, благо небольшой формат позволяет сделать это.

Посвящается ***

Она овевала меня тёплым ветром с юга. От её куртки от её волос исходит приятный запах чего-то такого, что непостижимо для восприятия. Как тёплый бриз появляется она, плавно качаясь на волнах спокойствия и лёгкой, томной усталости. Я движусь по её глазам, вхожу в каждый нерв её, прохожу через все лазейки её затуманенного сознания. Мне хорошо, я чувствую себя спокойно, я расслабляюсь, я открываю для себя всё то, что недоступно мне на земле, я открываю для себя бесчисленное количество раев земных и даже выше, которые гораздо выше, сильнее и они манят меня. Как тёплая морская пена закутывает меня в пелену грандиозной, взрывающейся безысходности. Прекрасно понимаю, что всё кончается, всё плавно проходит, и морские волны и ветер с юга плавно теряют свои движения, перестают быть чем-то заметным и я теряю их. Я замерзаю, изморозь покрывает меня, заполняет всю мою сущность. Не покидай меня, замерзнуть страшно. Я хочу жить, и ты не причина для этого, ты цель, ну или в крайнем случае следствие.

Впадать в истерики - не моя стихия. Слишком много раз был я орудием труда, развлечением. Я тихонечко, закутавшись в одеяло, сижу и мечтаю о том, что что-то изменится, и вновь я окажусь рядом с лёгким морским бризом, я усядусь на краешек ветра и вновь ничто не сможет разлучить меня с едва заметным запахом пальм, шампуня и чего-то непостижимого.

30 апреля 2000 г.

Никаких пальм, конечно, и в помине там не было.

Звездочки в посвящении - скорее дань моде "дай как я сделаю, чтоб никто не догадался", чем попытка что-то скрыть.

Первое десятидневие мая одарило меня первой в жизни бессонной ночью. В отличии от Татьяны, няню я призвать не мог, писать письмо - было бы глупо. Чем вызвана была эта бессонная, майская ночь? Скорее всего, она была вызвана произвольным самоуглублением, желанием когда-нибудь и в своей жини заиметь бессонную ночь. Целью бессонной ночи, естественно, была Лика. Она же и была её объектом. Радостные в апреле, эти дни неизменности, связанные с поездками в музыкалку, с проводами до "Тушинской" и до дома, с поездками обратно, теперь, в мае, превратиились в неизведанную горесть, в желание какого-то продолжения. Я, как оказывается, не удовлетворялся просто ролью воздыхателя, человека ухаживающего и издалека восхищающегося (чем бы, кстати, я наверное был бы удовлетворен сейчас). Нет, начиная жить Ликой, сузив свой кругозор до неё, замкнув его в ней, я хотел бы, чтобы и я стал для Лики чем-то подобным. И чтобы стоя вдвоем, hand in hand, нас можно было бы, как в голливудских фильмах, снимать с камеры на вертолете, летая вокруг нас, на некоем утесе, изолированном от мира, с приближением камеры, с фокусировкой на лицах, на глазах, и с дальнейшим удалением, с созданием общей, пустынной, лишенной кого либо, кроме нас, панорамы. Если говорить проще, то я всё острее стал понимать, как мне нужна любовь Лики. Замыкание на одном человеке - чудесная вещь, и каждый должен пройти через это, чтобы потом понять для себя: на одном человеке нельзя построить счастье. Но тогда я не хотел этого понимать, не понимал. И тогда я мог построить эту отвлеченную (и тем более отвлеченную - в пятнадцать-то лет) категорию счастья, основываясь на Лике, её белом платье, курточке с клетчатой подкладкой, её глазах и тихом, никогда не бывшем громко-звонким, голосе. Бессонная ночь отметилась написанием чудесного по своей гадости произведения "Дочегожевыменядовелибля", смеси этакой-растакой гадости, злобного сарказма и ещё чего-то ужасающего, не имющего, впрочем, к Лике ровно никакого отношения. В эту ночь, ближе к четырем утра (ещё майского, раннемайского и холодного) я сидел на подоконнике, в майке, без штанов и обещал замерзнуть здесь, если Лика не позвонит мне сейчас же. Да, я просто сидел на подоконнике (без самоубийственных мыслей, надо сказать) и приговаривал - позвони мне, Лика. И наверное - мне плохо без тебя. В бессонную ночь, "когда теряет равновесие твое сознание усталое, когда ступеньки этой лестниы уходят из-под ног, как палуба, когда плюет на человечество твое ночное одиночество", любовь кажется невозможной, более того - заранее - трагичной при любом её продолжении. Сознание находит самые мелкие, говорящие против тебя, детали, постепенно созидая из них неприступную, почти что-то из слоновой кости, башню. Влезть на эту башню невозможно - и все, что остается человеку, одаренному бессонницей, - тихо упиваться трагичностью всего (даже чайной чашки, стола, утра, любви) внизу, под стенами этой башни.

Я вынес эту первую бессонную ночь. В восемь утра я уже шагал (бодро) по направлению к магазину "Кодак" на Тверской, чтобы сканировать фотографию. В ушах бодрой песней играла "Земля" группы "Маша и Медведи".

Эй, земля, залей меня снегом талым.

Такая любовь убьет мир (странная барабанная дробь).

Я зимнее солнце и я появляюсь всё реже и реже.

Ощущение трагичности никогда не покидало меня с Ликой. Этому - самому светлому - чувству я многим обязан.

Да, мы становились всё ближе друг другу. Всё это по-прежнему было невыказанно (особенно с её стороны), но это было заметно. Предлюбовное состояние, время наибольшего замирания сердца при виде любимого человека, время, когда тонкий намек (касание руки, неосторожное слово) является вторым билетом от Творца, застало нас в первые майские дни, перемешиваясь с ежеминутным ожиданием какого-то конца, какого-то обесценивания сущего.

Ещё первого мая, в день ветреный, холодный, в день, когда Лику я не видел, мы с семьей ходили в зоопарк. Именно тогда я нажаловался Папе, что "ожидание чуда тянет камнем на дно" (Дельфин, разумеется). Да, это ежиминутное ожидание обесценивание сущего, какой-то потери, способной поставить сознание маленького человечка пятнадцати лет отроду на колени, в позу отчаявшегося человека, неспособного совладать с миром, вдруг принявшем ожесточенно-гигантские, красносмеховские размеры.

Мы шли - теплым днем - к станции метро "Кутузовская", в неких кинотеатр, название которого сейчас я уже и не помню. Мы шли как раз смотреть "Пляж". И мы были на грани, на тонкой грани. Назад пути не было. Что творилось внутри Лики - я не знал. Я не знаю и сейчас. Но там- в кинотеатре - мы держались за руку, спустя каких-то долгих почти что двадцать дней с момента 19 апреля, с моего незаконного, не выдерживающего никакой критики, посягновения на эту руку. Ещё я помню, что загораживал от взгляда Лики какую-то эротическую сцену фильма, и мы очень тому смеялись.

Назад мы тоже шли - за руку. Я боялся отпусть её, опасался, что обратно рука не вернется. Я боялся, что это опять моя несвоевременная попытка. Мне казалось, что все окружающие смотрят на нас: и там, в кино, и на выходе (там было много малолеток), и потом, когда мы уже шли по улице. Казалось, что все видят только это. Мы шли к метро "Краснопресненская" через Багратионовский мост, какими-то пустынными проезжими частями, и наше путешествие закончилось лишь около Ликиного дома, как и всегда. Мы всегда ехали на автобусе или маршрутке. Один раз мы шли пешком до какой-то станции, решив не садится на Тушинской. Лика очень боялась и всё глядела на проезжающие мимо автобусы - боялась, что её увидит проезжающая в этих автобусах мама. Ей тоже казалось, наверное, что все видят, как мы идем рядышком, hand in hand.

Но, дорогие читатели, это не был конец, и это не было начало, это был лишь один из этапов. Потому что почти что на следующий день, 9 мая, мы были в зоопарке, где я также ловил ликину руку, которая не стала чем-то перманентным в моей руке, а была лишь случайной, проходящей и преходящей вещью, как тучка золотая на груди утеса великана. Её рука тоже мчалась в путь рано, по лазури весело играя, а моя - не бездействовала, как тот самый утес, но устремлялась, точнее - выжидала какого-либо ликиного жеста, похожего на приближение к моей руке, дабы, уверившись, опять объять её, сжать руку в замочек. У меня правда кружилась голова в те моменты, когда я держал Лику за руку, честно и откровенно. Конечно же, потом это прошло, но не так скоро, как можно было бы ожидать. Мы сидели на лавочке около скульптуры, изображающей всю известную фауну мира. Я крайне неудачно бросил горящий бычок в помойку, в которой лежало некое подобие полиэтиленового пакета, в результате чего помойка немного задымилась.

Мы скрылись с места преступления.

В зоопарке была такая особенная мартышка - "Диана". Так зовут сестру Лики.

Уважаемая Лика! Потешь меня, пожалуйста, и ответеть мне (хоть СМСку напиши) - что же ты чувствовала в эти моменты моих поисков твоих рук, в момент сожжения помойки, в момент мартышки Дианы, "Пляжа" и "Багратионовского моста". Влюбленным свойственно после того, как влюбленность становится обоюдной и, я бы так сказал, материализуется, обсуждать моменты, предшествовавшие соединению в любви. Тогда у влюбленных нередко выясняется, что объединение могло произойти и раньше, влюбленными вычленяются некоторые ключевые моменты, которые потом обсуждаются. Выясняется, кто кого полюбил раньше, кто что чувствовал в определенный момент, и многое другое. Лика, от нас с тобой такое обсуждение, конечно, не ушло. Но мы говорили общо, и никогда конкретно (наверное, во всех ситуациях), поэтому мне бы очень хотелось знать всю цепочку твоих размышлений, и все тактильные ощущения твоих рук. Мне бы хотелось знать, была ли ты лишена какой-либо кокетливости тогда, в тринадцать лет, или ты обладала абсолютной, присущей тебе и сейчас, серьезностью. Когда и во сколько лет ты лишилась этой кокетливости. Хотелось ли тебе нравится мне, или ты не мыслила такими категориями? Я ведь почти что ничего не знаю, так что будь добра, просвети меня.

Итак, все эти дни, первые, майские дни проходили с какой-то оглядкой, с каким-то странным ожиданием. Между нами не было сказано ни слова о каких-то чувствах, или чем-то подобном, напротив - разговоры носили, видимо, наиболее отвлеченный от чего-либо характер. В моем голосе не было ухаживания, в её - принятии этого ухаживания.

Лика "проболталась" тринадцатого марта. Она практически сказала, что меня любит.

"Проболталась", по её же собственным словам. Видимо, первая, кто понял, что Лика меня любит, стала мама Лики (которая, добавлю, месяц назад крайне удачно "приспособила" меня по телефону для решения каких-то несустветных ликиных задач по геометрии для Лики). Вся женская проницательность осталось для меня неведомой, так как Лика просто сказала по телефону, что, дескать, Мама поняла (говорит), что я. Вот и проболталась.

А интересно, потому что Лика, после всех моих признаний, в том числе несвоевременных, призналась в любви (да нет, не призналась) опосредованно, как будто бы она тут не при чем.

А на другой день - уже неопосредованно. Жертвой моей страсти стал Петек, мой одноклассник.

У нас было спаренное обществознание, вела которое некая Валерия Михайловна (царство ей небесное), заставлявшая нас входить чуть ли не на цыпочках, стулья двигать по воздуху, дышать тихонечко и так далее. А Петек был мой чудесный одноклассник, мой извечный, класса с шестого, сосед по парте, а следовательно - по мыслям и чувствованиям. Петек, согласно своему имени, редкостная гора грубятины и твердости, скрывающая душу, не менее чувствительную, чем у некоторых. Будучи, я так полагаю, не менее влюбчивым, чем я, но гораздо более избирательным как в выборе объекта любви, так и в выборе тех, кому он это открывал, Петек усердно не понимал моей влюбленности, и более того - моих влюбленностей вообще, которые казались ему, видимо, абсурдными. Не знаю, что уж ему там казалось (в конце концов, надо спросить у него), но мои взаимотношения с Ликой он старался активно не замечать, а говорил о них только в тот момент, когда я вопрошал его. Он не был дипломатичен, даже, может быть, несколько резок. Но - вот удивительно - я до сих пор нахожусь с ним в самых добрых отношениях, и - скрывать не буду - отношусь к нему прекрасно. Петек из тех, кто следует тютчевскому завету Silentium!, сам того не замечая. Между Осиповым Дымовым и уставшим художником я всё-таки предпочитаю Осипа Дымова, хоть Петек напоминает его лишь отдаленно: немногословностью, невитиеватостью речи, которые вовсе не означают подобное же состояние внутри него.

Так вот Петьку, моему дневнику тринадцатилетней девочки, в который она всписывает все свои чаяния и который закапывает слезами, и удалось присутствовать при этом моменте.

На перемене перед первым уроком Лика с Лилей (она вновь появляется на страницах нашего повествования) затребовали у меня записную книжечку. Эту книжечку мне купил папа ещё года два назад, в детском мире, по-моему, она была очень маленькая по размеру, в коричневом кожаном переплете. Следы этой книжечки утеряны навсегда, она потонула в мусорном коллекторе, хотя некоторые её страницы, растрепанные и изветшившие, ещё долго носились где-то по пространствам моей комнаты. Последний раз я видел её на кухонном столе, со страницей открытой на какой-то матерной записи и номере телефона. Не помню, к чему относилась матерная запись, и не помню, что за номер телефона. С тех пор, то есть с начала первого курса, я не видел её.

Детская игра - отнять что-то, и потом не отдавать. Можно ещё перекидываться, доводя невольную "собачку" до слез.

Я не получил записной книжки назад, и побрел на урок. В записной книжке, отнятой этим заговорщическим союзом Лики и Лили, не было ничего, меня компрометирующего: засушенных цветов, номеров телефонов любовниц и всего прочего. Из компромата там могла значиться Алиса. Но какое тогда дело было до неё.

Я получил книжку назад на следующей перемене. Я и не думал, естественно, её октрывать, зачем - ведь это обычная шалость. Но перелистывать её я стал как раз на втором уроке обществознания, и не знаю, зачем я стал её перелистывать. На одной из страниц значилось - Я люблю тебя. По-английски. Татьяна не могла написать письмо Онегину по-русски, потому что не владела хорошим пиьсменным русским (его тогда и не было, в принципе). Лика написала эти слова по-английски, потому что не знала, как они звучат по русски? Да нет, не поэтому, конечно. Просто на языке Шекспира и Гарди они звучат не так явно и ошеломляюще, как на языке Пушкина и Тургенева.

(Впрочем, это не первый случай, встреченный мною в моей практике наблюдений. Так, классе в седьмом, один из мальчиков, учившихся со мною в параллели, Миша Архипов, получил валентинку следующего содержания: Mike, I love you. Почему я её видел - потому что он скомканную бросил на столе, и ушел из кабинета после занятия. Ещё я знаю, что деревенские девочки, желая выказать к кому-нибудь пренебрежение иногда кричат пренбрегаемому вслед I love you, дурно произнося первую гласную в слове любовь как "о")

Через несколько страниц (может, через десяток, маленьких, этих маленьких страницчем) эта надпись была повторена. Потом, уже позже, я, по-моему, отыскал эту надпись и где-то ещё, в глубинах оказавшейся столь безмерной записной книжки. Уж не помню, показал ли я запись Петьку. Может быть, показал. Мой взгляд выражал безумие, и я сказал ему, что меня сейчас посетило удивительное чувство (оно и впрямь удивительно), как по мне внутри 9я снабдил эту крововращательными жестами) разливается какая-то дрожь. Мурашки бывают не только на коже, как оказывается. Петек, по-моему, посмотрел на меня с восхищением - он наблюдал мои жесты и мое выражение лица. Здесь было всё. Лика была - моя. Она любила меня. Произошло то, что я не мог даже себе представить ещё, например,дней десять назад. Я тогда не обладал никакой проницательностью и не знал, что полюбить можно человека, которого знаешь несколько лет. Такие категории не укладывались в моей голове. Десять дней назад я был рыцарем, с опущенным от слез неразделенной любви забралом. Ликина благосклонность, внимание, дружба (ах, какое гадостное определение. Какая мерзостная корреляция между любовью и дружбами, какая гадостаная дистанция знакомство - дружба - любовь - давай останемся друзями) - да, это было возможным. Любовь Лики была невозможным, чем-то запретным, чем-то, чего не может быть. Теперь ты можешь читать её в записной книжке. Она явилась так явно - я никогда бы не мог подумать, что Лика может написать именно вот так. Не надо путать бесхитростность чувств с бесхитростностью их изъявления. Лика не обладала первым, но вторым - что удивительно! - обладала. Она иъявила мне чувства третий раз. Первый - в записке с подчеркиванием (нет, не любовь, а внимание. Тогда любовь испытывал только я), второй - через Маму. Третий был сейчас.

Тогда я обо всём этом не думал, потому что странно чувствует себя человек, который только что добился абсолютного, полного, неизменяемого счастья. Счастья, заключенного в другом человеке. Интересно, что счастье в такие моменты может испортить только досадная какая-нибудь вещь - например, какая-нибудь "двойка", случайно поцарапанный палец или ещё что-нибудь такое. Самое обидное, что даже если начать себе говорить, мол, брось, ведь ты же самый счастливый человек в мире, то это всё равно не поможет, и легкая досада останется там, где её быть ну никак не должно быть по всем законам идеальной любви, сострадания и страсти.

Только я обо всё этом тогда не думал, потому что настал самый счастливый, самый трагический (нет, ещё не самый), самый удивительный период. Двое влюбленных. И счастье, заключенное в другом человеке. Я думаю, что Петек всё понял.

Подростку свойственно думать, что человек на его жизнь влияет отдельно взятый человек. Нередко можно слышать, что с приходом в его (её) жизнь какого-либо человека, его (её) жизнь изменилась. Это, конечно же, не совсем так, хотя очень хочется верить, что это правда. Сам человек, пришедший в твою жизнь, может быть меняет и не очень-то много, но благодаря человеку меняется твое отношение к жизни, а человек в данной ситуации может и служить некоей "отмазкой". Человеку достаточно лишь мелькнуть, а в тебе много чего изменится. Я вообще не сторонник метафизических прений, поэтому вы просто можете почитатать Posle Igre, и, наверное, что-то для себя поймете. Но обольщаться - ещё раз повторю - всё же не стоит. Хотя в пятнадцать лет думать так, как я выше, запрещено. В пятнадцать лет была (по крайней мере во мне - была) некоторая непоколебимая уверенность, что Лика, пришедшая в мою жизнь так случайно, из игры в снежки, из десяти свитеров, из удачных поисков музыкальной школы, изменила моё существование, как существование лирического героя стихотворения "Я помню чудное мгновенье". Тогда это действительно было так, хотя Лика едва ли догадывалась об этом. В минуты отчания, двадцтоапрельского отчаяния, Лика очень удачно перефразировала стих из песни Смешин Пампкинс "The everlasting gaze" - You know i'm not dead, I'm just the tears inside your head. В интерпретации вдруг, до гиганстких размеров, повзрослевшей в эту секунду Лики, эти слова звучали как You know I'm not God, I'm just the step inside your heart. Лика ошиблась, тогда, в порыве непонятной тринадцатилетней уверенности в жизни, своем здоровом практицизме - она не была уже тогда простым следом, не была и Богом. Ангелом была, но не Богом, и не следом. Впрочем, Лика зря переделала вторую часть строки - она подходила лучше всего, Лика была (и оставалась, и остается) слезами в моей голове. Вопрос -какими слезами. Теми, что "и жизнь, и слезы, и любовь"? Если так, то правда, на жизнь подростка влияет отдельно взятый человек.

Я, кстати говоря, не помню, какими стали наши отношения в самое ближайшее время после этого. Я имею в виду - по выходе из кабинета, спустя 45 минут. По логике вещей, это должен был бы быть момент смущения, отсутствия прямых обращений и наигранной веселости а-ля "а чего было то? Ниче не было!". Однако думаю, что это было не так, потому что, как вам хорошо известно, у нас с Ликой не могло быть так, как обычно. И не потому, что каждая пара оригинальна по-своему (это чушь, на самом деле), а просто потому, что это были два удивительных человека - я и Лика, каких больше на свете не было и, более того, нет и сейчас. Много Тимуров и Лик ходит по свету, но нет среди них ни меня, ни Лики.

Наверное, мы после уроков пошли гулять. Теперь мы с Ликой ещё более всегда хоидил за руку. С тех пор наши дистанции начали сближаться, от простого сжатия рук - к объятиям, к обхватыванию тонкой, худенькой талии Лики. Рукой можно было обнять двух Лик. Дистанции, ранее невозможные. Я, немогущий посягнуть на такое раньше, теперь, как будто получив второй билет от Творца, мог позволить себе притронуться щекой к её щеке, как бы невзначай, как какое-то ласковое маленькое животное, провести кончиком носа, кончиком губ по щеке. Я вдыхал запах пальм, шампуня и чего-то неизвестного теперь ещё ближе, уже не гипотетически, дистанцированно, но уже странной близостью прикованный. Никогда бы я не позволил себе поцеловать Лику в губы. Не было таких правил. Но тайна никогда не могла бы уйти из Лики, и как бы не приближался я благодарными губами к её лицу, к её лицу всегда в профиль, идя рядом, сидя рядом, стоя рядом с ней, тайна не становилась понятнее, она становилась лишь призрачнее, как её комната, в которой я никогда не был, но в которой - я знаю - всегда полутемно, в которой время не двигается или идет по желанию Лики.

Наши с Ликой бродилки по Митину начались как раз примерно тогда, после этого случая. Наши бродилки бесцельные, прогулочные, всегда отличающиеся примерно одним и тем же, но в вариациях маршруты. Мы ходили - вот так, как и описано выше - за ликиным домом, мимо какой-то школы, мимо однотипных митинских зданий, с выходом на волоколамское шоссе, с обратным возвращением к Митинской улице. Иногда я не доезжал до "Русского меха", остановки, подпираемой сзади забором какой-то бесконечной стройки, а входил чуть раньше, около спортивного магазина, шел мимо рынка, Макдональдса, и подходил уже к её двору, в котором распологалось несколько лавочек, расположенных друг напротив друга. Там же был и таксофон, с которого мне приходилось несколько раз звонить Лике. Обыкновенно мне приходилось сидеть на этих лавочках в её ожидании - Лика всегда собиралась феноменально долго и всегда выходила на улицу с плеером, хотя ей надо было лишь спустится на лифте да пройти пару шагов ко мне, завернув за угол. Нами облюбованы были все эти улочки, все дворы в районе её дома. Здесь, во дворике, мы распивали молочный коктейль из макдональдьса, причем Лика (ничто я не помню так остро, и ничто не служило мне более горестным воспоминанием о ней) выглядела раза в два меньше по сравнению с поллитровым стаканчиком этого коктейля, он был в её руках подобен самовару. Мы любили лежать на склонах газонов, прямо рядом с дорогой, на грязной, пыльной траве. Уж не помню, постилали ли мы что-нибудь под себя. Домой я ехал с уставшими ногами, но почти никогда ни в автобусе, ни в метро сесть мне не удавалось.

В майские ветреные дни, заставлявшие надевать перчатки на тонкие маленькие руки Лики, она была грустна, и мне казалось, что "любовь - режиссер с удивленным лицом, снимающий фильмы с печальным концом, а нам всё равно так хотелось смотреть на экран". Я, в ожидании её, сидел на бревне (на том самом бревне) около музыкалки, в печальные, почти что осенние майские несколько дней, и мне казалось, что Лика разлюбила меня. И что Лика никогда меня не любила. И она даже могла не дать мне руку иногда. Но всё это были настроения, что уж тут поделаешь.

Однажды Лика сказала, что ей надо на полчаса в музыкалку, и я не стал уезжать домой, решил подождать её во дворе. Её не было четыре часа. Я ужасно устал, и всё смотрел на какие-то банки, которые перекладывали рядом со мной какие-то мужик с бабой. Но Лика всегда выходила из музыкальной школы, и мы шли к метро.

Наша жизнь не была богата на внешние события. Мы жили в рамках того, что позволяля нам школа, в том числе - и музыкальная.

Ну а меж тем мною владела бесконечная гордость, гордость, которая сейчас кажется мне уже утраченной. Идя с Ликой по улице, забирая её из музыкалки, провожая до дома - я испытывал бесконечную гордость, и мне казалось, что жизнь моя приобрела смысл благодаря тому, что рядом со мной идет она. Я готов был победоносно озираться вокруг, я готов был говорить людям - посмотрите, как я счастлив, посмотрите, этот человек изменил мою жизнь.

Не было никого прекраснее Лики, красивее её. И двадцать пятого мая, в последний звонок (ещё не мой, мой будет на следующий год), я носил Лику на руках от театра Маяковского до дворика, где жил тогда Костик, мимо школы, и все, все, кто был в этот момент на улице (школьники и учителя, просто прохожие) - все видели это, как я, с юном ветром в своих волосах, с дурацкой, нескладной прической, во всей красоте пятнадцатилетия, нес, как невесту, Лику на руках. Лика всегда говорила, что она тяжелая, потому что у неё тяжелые кости. Но Лика - клянусь вам! - не весила ничего. И даже сейчас, повторяя при рассказе имя - Лика, Лика, Лика, я испытываю если и не санинскую скорбь о былом, то, по крайней мере, ощущение легкости, гибкости в моих руках, ощущение складок платья, теплоты тела, которое иногда, как видите, во мне оживает.

Это было время моего триумфа.

Вы спросите, куда ты так торопишься, Блохин, куда ты так летишь.

Почему ты рассказываешь нам самое прекрасное - любовь - так скомканно, смято, лишь отдельные, небольшие детали. Зачем и к чему ты мучал нас двадцатистраничными описаниями диалектики души, зарождения твоего чувства - чтобы сейчас, что назвается, "отстреляться". Куда ты торопишь, расскажи подробнее - о чем вы говорили, что делали. Неужели все эти твои майские дни сложились исключительно из воспоминаний о записной книжке, о ношении на руках...Где плавность. Ну скажи хотя бы в стиле романов девятнадцатого века, мол, "вечера мы проводили там-то там-то", ну или что-то в этом роде. Дай нам растяжное повествование.

Конечно же, в промежутках, наверное, много чего было. Не была Лика молчуньей, не был молчуном и я. Мы, конечно же, как-то действовали. Достаточно вспомнить, что в одном баре мы с ней выпили по коктейлю, в результате чего Лику пришлось до метро немножечко поддерживать (куда там пить!). Можно вспомнить и как мы с друзьями, в ликино присутствие, налопались до полубессонзнательного состояния, в результате чего я чуть не поругался с Ликой. Можно вспомнить и не только пьянки. Можно было бы вспоминать каждую прогулку, каждый момент (если удасться вспомнить). Но вот только почему-то не хочется. Ведь я рассказываю вам историю души, а не любви. История любви подчиняется скурпулёзу, история души - ярким воспоминаниям.

Это хорошо,что я запомнил, какого числа я носил на руках Лику. Мог бы и забыть, и голодный до стройного порядка вещей читатель бы опешил в недоумении, и закрыл бы мою книгу.

В эту пору я не знал своих одноклассников. Я был в классе только для учебы (если это так можно назвать). У меня была Лика, которую я носил на руках. И мне хотелось, чтобы все видели, какое чудо пришло в мою жизнь.

(В скобках замечу, что мне удалось поносить Лику на руках и в прошлом году, совсем недолго, несколько метров. И дело не в том, что я стал слабее, или Лика потолстела (с ней этого, по-моему, вообще произойти не может). Не могу сказать, что ко мне вернулось ощущение того триумфа, испытанного пять лет назад, но всё же - чего душой кривить - я испытал самые радужные чувства, опять немножко похожие на гордость, хотя более мне уже тогда гордится было и нечем)

Рома, человек, который был бы обязан узнать историю моей любви первым (и почти что последним), узнал её гораздо позже, возможно - несколько лет спустя. Историю моей любви тогда не знал никто. Я мог рассказать её только Лике.

................................................................................................................

К сожалению, на данном этапе моя рукопись обрывается. И вовсе не потому, что я, подобно Хармсу, не могу найти свою чернильницу. Просто я понимаю, что сейчас я уже не смогу продолжить это произведение - для него необходим был какой-то настрой, котрого у меня больше нет. Простите. Но зато вы вполне можете ожидать появления (когда-нибудь) моего нового творения с ещё чьим-нибудь именем в виде заглавия. Пусть это послужит вам утешением.

31 марта - 2 июня 2004 года, июнь 2005

-- Потому что, - сказал Там-Там поучительно,- после той ночи, когда человек признает, что сердце более не принадлежит ему, оно больше ни для чего не годно. Если не возьмет сердце та, кому оно пожертвовано, то с ним больше нечего делать, кроме как бросить дельфинам.

-- Сурово, -сказал я словно про себя, но Там-Там, кажется, всё понял, поэтому сказал:

Мы не терпим компромиссов, как вы, европейцы. Я думаю, что это честно: как можно быть настольно бессовестным, чтобы предлагать два раза одно и то же сердце?

Если бы не было твоих глаз Соловьев если бы твоих не было

Не было бы неба Вербы нежные никогда бы

В слепом доме нашем На порог к нам не шагнули

Если бы не было твоего смеха Рук твоих если бы не было

Не исчезли бы никогда Солнце во сне нашем

Стены из глаз наших Никогда б не ночевало

Комментарии: 2, последний от 04/02/2011.
Размещен: 24/11/2006, изменен: 17/02/2009. 215k. Статистика.
Роман: Проза

Связаться с программистом сайта.
Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"
Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"