В конце марта 1662 года по дороге, что вела в монастырь Святой Агнессы, во весь опор, разбрызгивая воду в лужах, мчался всадник в мушкетерском плаще.
Не доезжая до монастыря пол-лье, мушкетер спешился, и, взяв коня за повод, повел его в лес, напрямик, по еле заметной тропинке. Животное послушно следовало за хозяином. Вскоре молодой человек исчез в чаще, и только треск сучьев и шорох говорили о его присутствии. При всем желании даже в подзорную трубу невозможно было рассмотреть ни синий плащ королевского мушкетера, ни его черного коня.
Минут через семь-десять после того, как лошадь и всадник исчезли в лесу, послышался тот же шум, и на дорогу вместо юноши вылезла горбатая старуха. В драном чепце, засаленных перчатках, каком-то нелепом балахоне, замотанная шарфом серо-коричневого цвета, она заковылала по дороге, опираясь на палку. "Итак,- бормотала "старушонка", стараясь хромать как можно естественнее и подражать походке старой нищенки, - Посмотрим, все ли мы предусмотрели. Не свалился бы горб, черт его побери!" Ощупав горб, мнимая бабулька убедилась, что все в порядке. "Шпага из-под балахона не торчит, пистолеты за поясом исправны, я только что их проверял. Кинжал наточен. О, да у меня, образно говоря, целый арсенал! Никакой враг мне не страшен! И все это для того, чтобы пробраться в монастырь Святой Агнессы и переговорить с мадемуазель де Бофор..."
На пути "старушонки" возникла огромная лужа. "Дьявольщина! Что твой пролив Па-де-Кале," - выругалась "нищенка". Подобрав балахон, решила было перепрыгнуть лужу. Спохватилась. Попыталась обойти препятствие, но сразу же рассмеялась. "Да разве нищая бабка станет так подбирать подол? Так может держать юбку принцесса Генриетта или ее смазливые девчонки-фрейлины, но уж никак не старая нищенка! Вы деградируете, сударь! Ах, сударь, сударь! Как мало вы знаете свой народ, и какой никудышный актер из вас получился бы, если бы вы родились не бароном, а волей судьбы стали комедиантом. Но ведь вы, господин барон, бывший фрондер. Забыли вы уроки Фронды. Фрондеры должны были играть свои роли лучше, чем труппа модного ныне господина Мольера, ибо для вас плохо сыгранная роль - не свистки, не гнилые помидоры, что полетят на сцену, а просто-напросто смерть. И уроки своего капитана ты тоже подзабыл. А ведь все это нам скоро ой как пригодится! Плохо, сударь, плохо! Деградация полная!"
И, велев себе сгробиться и шаркать ногами, молодой мушкетер прошел по луже, хотя стройному, полному сил барону было очень трудно воплотиться в образ нищей старухи. Натянув шарф повыше, барон огляделся по сторонам и продолжил свой путь по размытой весенней дороге. "Мне бы только встретиться с мадемуазель де Бофор или с настоятельницей, - продолжал размышлять молодой человек, - А если я, не дай Бог, напорюсь на эту жирную дурищу сестру Урсулу, что сидит как сыч у ворот монастыря и гавкает на всех, она разглядит под шарфом мои усы, тогда все пропало! Ах, дурак я, дурак! Взял бы да сбрил к чертям, так нет, пожалел, решил рискнуть: была не была... Но теперь мне так и мерещится, как эта вредная монашенка останавливает меня и орет дурным голосом: "Мужчина в монастыре! Конец света!"
Тут барон усмехнулся: "Да уж, для сестры Урсулы любой мужчина - конец света, она почему-то вбила себе в голову, что всякий представитель сильного пола - угроза для ее чести, хотя навряд ли найдутся добровольцы на такое дело. Я, например, предпочел бы лишиться головы, чем поцеловать сию толстуху, которая своим присутствием в этой обители подтверждает правило "в семье не без урода", ибо прочие жительницы монастыря Святой Агнессы - очень милое общество, и мне лично не будут угрожать мушкетами, сейчас не 1653 год! Но, случись бестолковой Урсуле, завидев мои усы, ударить в колокол, мое инкогнито будет раскрыто, и тайный разговор с мадемуазель де Бофор не получится.
Эх! Было бы чего жалеть! Подумаешь, усы! Но как в Париж явиться без усов, словно я желторотый сопляк, а? Но как без усов покидать Париж, быть может, навсегда. Ведь я поеду рядом с герцогом де Бофором, как начальник его охраны. А за то время, что нам остается жить на родине, мне никак не отрастить приличные усы. Наверно, это очень глупо, может, ребячливо, но мне все-таки хочется, прощаясь с Парижем, понравиться его жителям, особенно жительницам, ведь, право, не поручусь, что мы все вернемся... А что, если меня не впустят в монастырь и не дадут увидеть ни аббатиссу, и мадемуазель де Бофор? Тогда придется забираться самому. Для этой цели пригодится мое фрондерское снаряжение, которое спрятано вместе с моим конем и шляпой в пещере на Холме Кабанов. Правда, придется возвращаться за всеми этими причиндалами... Надеюсь, за время моего отсутствия никто не украдет ни моего коня, ни мою шляпу. Я, право, затрудняюсь ответиить, что я предпочел бы потерять: и конь и шляпа мне дороги одниково. Моя шляпа своего рода талисман, и, пока я ношу ее, я верю, что неуязвим! А черное перо на шляпе, что вчера подарил мне Бражелон, отцепив от своего роскошного черного султана - это мой протест, мой траур по Фронде, погибшей уже девять лет назад... Но знать об этом Двору не обязательно: перо подходит к масти моей лошадки, только и всего! Вот как странно получается: дети Всадников с Белыми Перьями на шляпах стали носить черные султаны, бросая этим вызов деспотической власти Людовика Четырнадцатого. Белые Перья на шляпах наших родителей говорили: "Генрих Четвертый жив! Генрих Четвертый с нами! Мы не принимаем его смерть!" Черные перья на шляпах детей не говорят открыто: "Долой Людовика Четырнадцатого!", но наши Черные Перья - наш траур, наш протест, наша боль..."
Тут барон вздохнул,в задумчивости угодив в новую лужу, еще глубже предыдущей, но даже не заметил, что шлепает по глине, пока не увяз в своих красивых ботфортах и совсем замочил подол балахона. Выбравшись на сухое место, барон продолжил свои размышления: "Но если черный султан на шляпе Рауля - траур по его любви и вызов Людовику, на раззолоченной шляпе которого красуются перья всех цветов радуги, то черный султан Оливье - траур по Фронде, по тем лучшим годам моей жизни, что пролетели так быстро, начались так весело, а кончились так печально..."
Путешественник, в котором читатель наверняка узнал молодого барона де Невиля, завидел стены монастыря Святой Агнессы, остроконечную пирамиду колокольни и само здание готического монастыря, свернул с дороги на узкую тропинку и зашагал к монастырским воротам, вновь стараясь войти в роль старой нищенки.
"Все же, тогда, в пятьдесят третьем, когда с Фрондой все было кончено, и меня, раненого, прятали здесь монашенки, мне легче было играть роль больной девицы Оливии... Да Оливье де Невилю и не нужно было играть роль мадемуазель Оливии, потому что я валялся в беспамятстве, когда к монастырю рвались мазаринские солдаты, а вооруженные чем придется монашенки стояли на галерее... И Бог знает, уцелели бы мы все, если бы каратели ворвались в монастырь... Насколько я знаю злодея де Фуа, - тут серые глаза де Невиля потемнели от ненависти, - его головорезы не оставили бы тут камня на камне, а монахини, защищая свою добродетель, были готовы на все... Правда, королевские всадники, к сожалению, не фрондеры, к счастью, не убийцы, прогнали де Фуа с его мародерами... Королевские всадники подоспели вовремя. А теперь я должен успеть! Вперед, барон! Я делаю СВЯТОЕ ДЕЛО - как мы любили говорить в те счастливые времена, и да пошлет мне удачу Господь!"