Аннотация: Найти счастье можно там, где не ведаешь. Например, на уютном острове, затерянном посреди коммунальной квартиры.
НА ОСТРОВЕ
Толик вздрогнул от внутреннего толчка и с трудом сообразил, что трезвонит не в голове и не во сне. Он разлепил глаза и на ощупь, боясь проснуться окончательно, - вдруг это что-то неважное, нашарил телефон на столике рядом с кроватью. "Толян, - донесся до него низкий, хрипловатый голос Арсена. - Тут Вовчик полезного товарища зацепил... Такой шанс бывает раз в жизни!". Толик недовольно покосился на старенький будильник размером с блюдце. Был второй час дня и, судя по взбудораженному тону подельника, доспать уже не удастся. Чтобы поскорее прийти в сознание, он отодрался от подушки и, насколько мог, внимательно обвел взглядом окрестности.
Девятиметровая комнатенка с трудом вмещала накопленный за годы жизненный багаж. Собиравшийся через месяц разменять полтинник, Толик, по собственному мнению, легко выглядел на сорок пять. В осколок зеркала, прижатый увесистой кружкой к стеклянной пепельнице, он ежедневно наблюдал отекшее, землистого цвета, но вполне еще бодро смотрящееся лицо с курчавящейся надо лбом шевелюрой - без малейших признаков седины. Лишь содержимое комнаты беспощадно напоминало, что жизнь за плечами осталась долгая и насыщенная.
Прямо по курсу виднелся вместительный стеллажик из фанеры, когда-то сколоченный лично Толиком, - пусть кривой, скособочившийся на одну сторону, но добротный, так и не обвалившийся за все эти годы, вопреки прогнозам первой жены. Весь Толикин скарб - кое-что из одежды, снаряжение для рыбалки и несколько книжек по туризму - без проблем в нем размещался. Чуть правее в углу высилась необъятная байдарка в порыжевшем чехле, на которой он в молодости пару раз сплавлялся. По соседству с байдаркой приютилось несколько пар лыж. Кроме собственных, у него осели еще и родительские, а заодно лыжи, демонстративно забытые первой женой. Дальше шел рассохшийся полированный сервант в бежевых тонах, оставшийся от бабушки, прежде обитавшей в этой комнате. В нем хранилась вся наличная посуда, крупа (когда она была) и несколько старых пластинок. За стекло серванта была заткнута фотография индийского учителя Саи Бабы, которому поклонялась Толикина вторая жена. Уходя, она нарочно оставила этот образ в надежде, что Толик будет ежедневно видеть его перед собой и "задумается". Но Саи Баба давно слился с общим впечатлением от серванта, и взгляд на нем не останавливался.
Кипы старых газет и журналов, из которых Толик иногда разгадывал кроссворды, валялись прямо на полу, чтобы до них легко было дотянуться с дивана. Пустой аквариум на широком подоконнике служил вместительной и удобной пепельницей, - в случаях, когда лень было выбрасывать пепельницу со столика, удобно подпиравшую зеркало. Стены комнатки, а заодно и стеллажик, густо покрывала синяя масляная краска. Обои Толик решил не клеить, чтобы лишний раз не рвались и не пачкались. Краска же держалась уже больше двадцати лет и лишь слегка потемнела. Ну, а то, как она местами облупилась и потрескалась, на темном фоне было едва заметно.
Маленький телевизор Panasonik, притулившийся на шаткой захламленной этажерке, на фоне байдарки с лыжами смотрелся довольно дерзко. Эдаким решительным прорывом в современность. Он был главным Толикиным сокровищем. Пару лет назад Арсену потребовался помощник - торговать сигаретами. Тогда-то их и свел с Толиком общий знакомый. За несколько счастливо выпавших ему месяцев сытости Толик подсобрал на телевизор, и смог, наконец, выбросить свой раздолбанный черно-белый "Рекорд" с двоящимся изображением. Отныне яркие и разнообразные краски мира, экзотические красоты дикой природы, виды всех европейских столиц устремлялись к нему жарким потоком, обдавали радужными брызгами, рабски предлагая ему себя. Вместе с Panasonik"ом Толик обрел счастье переключать каналы, не вставая с дивана. Черненький изящный пульт с мелкими кнопками придавал блаженству лежания в постели необходимую длительность и непрерывность. Нежась и потягиваясь под старым походным спальником (постельным бельем он уже много лет не пользовался, чтобы не связываться со стиркой), Толик перемещался из страны в страну и из эпохи в эпоху как на ковре-самолете.
Сфокусировав, наконец, взгляд, он прижал телефонную трубку к уху и прислушался к звучанию собственного голоса. Интонации предательски выдавали сонливость и умиротворение. Толик постарался изобразить вскипевшую энергию и деловитость: "Ну, так и что? Что за товарища-то он зацепил? Что там за шанс?!". Нервно, возбужденно, торопливо Арсен поведал, что какие-то молодцы сплавляют лес из Красноярского края и сейчас приехали в Москву для заключения нового контракта: "Так вот, он случайно познакомился с братом одного из них, которого они тоже прихватили с собой в Москву... Понимаешь, с бра-а-а-атом! И готов убедить его, что лучше иметь дело с нами, чем с любыми другими посредниками... Ну, что якобы у нас есть эксклюзивные ходы на самый верх... А ты знаешь кого-нибудь, кто откажет собственному родному брату?!".
От этих новостей Толика в миг тряхнуло, скрутило и подбросило. Он выпрямился на постели, резко сел. "Слушай, - просипел он, мгновенно потеряв голос. - Но ведь лес - это жуткие бабки! Просто жуткие". " - То-то и оно. Я же говорю, что такое бывает раз в жизни!", - возбужденно пробасило в трубке. По телу разлилось приятное тепло. Хоть и психованный этот Арсен, а ухватить проплывающий мимо кусок он умеет. Ведь оторвал же он тогда где-то партию "Мальборо"... Да и зимой, несколько месяцев назад, они только благодаря ему толкнули целый грузовик подсолнечного масла. Толик до сих пор доживал на полученные им тогда четверть процента. Но лес, сплавляемый из Красноярского края! Да на эти деньги можно будет жить до конца жизни!
Прошлым летом, нанявшись стеклить лоджии по наводке бывшего коллеги из давно закрытого НИИ, Толик уже через неделю извелся, возненавидел свой старенький будильник. Ласковые волны, мягко качавшие его на родном диване, ощущение шуршащей, влажной, нежно щекочущей пены, словно он распластался на надувном матрасе, и плывет, подставляя лицо пахнущему солнцем и водорослями ветру, волнообразный ритм собственного дыхания, - все это блаженство безжалостно разрушалось по утрам наглым верещанием тикающего агрегата. Вот тогда-то он окончательно решил для себя: свобода! Только она - высшая ценность! Лучше ему раз в полгода подработать посредником между посредниками при какой-нибудь мелкой продаже, но зато чувствовать эту ни с чем не сравнимую, согревающую, затапливающую все его существо безмятежность... И тут как раз ему повезло познакомиться с Арсеном, который время от времени использовал его на побегушках, но расплачивался всегда аккуратно.
"Будь готов в любую минуту ехать куда скажу, - раздалось напоследок в трубке. - Возможно, потребуешься на подхвате. Я перезвоню...". Натянув спальник до подбородка, Толик снова растворился в ощущении комфорта. Со всех сторон ему было мягко, удобно, покойно. Старенькое продавленное лежбище давно впитало в себя и отразило точный отпечаток его тела. Каждому изгибу, каждой его выпуклости и части соответствовала своя, родная, идеально подходящая по форме и углублению ложбинка. Его как будто баюкало в колыбели, принимавшей его целиком и полностью - такого, как есть, и ничего от него не требующей. Или будто он плыл на плоту по мощной полноводной реке, принадлежавшей лишь ему одному. Медленно и сладко потягиваясь, Толик все-таки мужественно решил проснуться, и пощелкал телевизионным пультом. Ничто не зацепило.
Слева от его комнаты резко хлопнула дверь - на кухню вышла соседка. Толик поморщился. Эта грымза только и делала, что его доставала. Деть-то ей себя было некуда. Бескровное лицо, нервно поджатые, бесцветные губы, колючие злые глазенки, жиденькие серые волосы, собранные в хвост. И ведь ей не больше тридцать шести, а выглядит, пожалуй, на все сорок восемь. Соседка торговала очками на станции метро: день работала до одиннадцати вечера, а весь следующий торчала дома. В те дни, когда она отсиживалась дома, между ними не стихала война. Стараясь вложить в свои интонации как можно больше яда и желчи, она выгибала шею как гадюка и шипела ему вслед: "Ну, что? Все по-прежнему не работаем?", или: "Другой бы уж давно устроился на работу", или: "Работать все никак не начнем? Все у мамы-пенсионерки на шее сидим?". Она, видно, хотела, чтобы он стал таким же неуравновешенным, встрепанным и клокочущим от ненависти, как она сама. А, может, просто завидовала тому, что он нежится и блаженствует дома, пока она там мыкается со своими очками, не видя дневного света. Или отчаянно завидовала, что ему так хорошо и он всем в своей жизни доволен. Ей самой, судя по злобно-раздраженному, ненасытному взгляду, чего-то остро не хватало. Впрочем, Толику не надо было объяснять, чего конкретно не хватает бабе, которой за тридцать, а она все еще не замужем и к ней никто не ходит. Вот она каждый день к нему и подъезжает.
Толик встал и тоже пошлепал на кухню. "Все бездельничаешь? Еще не надоело?" - раздалось ему навстречу привычное шипение. Соседка, прижав к груди грязные тарелки, направилась к раковине. Толик схватил чайник и кинулся ей наперерез, благо от его стола до раковины было ближе. "Да я, может, через месяц на Канарских островах отдыхать буду!" - влепил ей Толик, подставляя чайник под струю воды. В ее глазах зажглась едкая ирония, но внимание отвлекла Толикина предприимчивость. Соседке теперь оставалось только стоять с горой замусоленной посуды и терпеливо ждать, пока раковина освободиться. Что и требовалось.
Улучив минутку, когда она отвернется, Толик быстренько вылил воду из чайника и принялся наполнять его заново. Маневр был замечен. От негодования соседку перекосило. Покраснев, она разинула пасть, полезла на него с кулаками, норовя вцепиться в волосы. Но, потеряв равновесие, сковырнула на Толикином столе банку из-под огурцов. Та рухнула. Сберегавшиеся в ней остатки сахара размело по полу. Крупинки забились в широкие щели между кусками почерневшего, местами отслоившегося от пола линолеума, кудрявящегося как кора березы. Толик тут же отключился от войны с соседкой. Нахмурился, вытащил из-за помойного ведра полысевший веник. Собрал с пола весь сахар на газетку и аккуратно ссыпал обратно в банку. У него не так часто водились деньги, чтобы разбрасываться ценным продуктом.
Вернувшись в комнату, Толик улегся на диван, и вдруг вспомнил свои же слова об отдыхе на Канарских островах. Увлекся мечтой. Канарские острова представлялись ему сплошной полоской белого песка, омываемого нежно-голубым, белесым, прозрачным, чуть подальше - бирюзовым, а ближе к горизонту - густо-зеленым океаном, начинавшим темнеть лишь за много километров от берега. Он представил, как разморенно бредет по белому песку, похожему на только что рассыпавшийся сахар, а ноги вязнут и утопают по щиколотку. Там, где песок сливался с ослепляющим, бьющим в глаза, кричаще синим небом, высилась стройная пальма - почему-то только одна. Слева мягко шуршат волны, вальяжно и неторопливо набегающие на пляж.
Впрочем, тут пейзаж начал терять для Толика свою остроту и привлекательность. Этот ласковый плеск, дрожание и переливы, игривое и нежное лепетание он ощущал и осязал ежедневно - у себя внутри. Всякий раз, когда его клонило ко сну, плывущие под закрытыми веками обрывки впечатлений трепетали, дрожали, кружились, превращаясь в волны. И не успевал он опомниться, как их шаркающий плеск перетекал в ритм его сонного дыхания. Вот и сейчас Канарские острова в его воображении затопила вспенившаяся откуда-то из глубины волна. Незаметно для себя он начал в нее проваливаться, погружаться все глубже в огромную водяную воронку, отдаваясь ее мягкому, но властному напору.
Задребезжавший над ухом телефон снова вывел его из забытья. Толик в панике сдернул трубку, просыпаясь прямо на ходу, но это был не Арсен. "При-и-ивет, - кокетливо протянул томный голос, принадлежавший одной из его приятельниц. - Ну, как дела? Как твой бизнес?". "О-о-о, - мгновенно приободрился Толик, заглядывая в осколок зеркала, припертый к пепельнице, и приглаживая перед ним шевелюру. - Тут такие завязки, такие завязки... Выходим на серьезный уровень! Лесом будем торговать. Планирую осенью покупать квартиру и уезжать из этой поганой коммуналки". "Неужели? - недоверчиво отнесся голос. - А завтра к тебе можно заглянуть?". " - Ну, вот если только завтра, а то сегодня я на переговоры еду... Возможно подписание контракта". В телефоне что-то нервно заскрежетало и защелкало. Это соседка принялась снимать трубку с параллельного аппарата, стоящего в ее комнате, изображая, что ей срочно нужно позвонить. Она всегда вспоминала про телефон, когда Толику звонили женщины. Прямо нюхом животным чуяла. "Нет, ты слышишь, что делается? - саркастически намекнул Толик приятельнице, бывшей в курсе коммунальных баталий. - Соседка проходу не дает - изревновалась". Последнюю реплику он произнес как можно язвительнее и четче, чтобы ее хорошо было слышно на параллельном аппарате.
Положив трубку, он повертелся с бока на бок, утонул щекой в подушке. Взгляд уперся в байдарку, стоявшую в углу комнаты. Это было вещественное напоминание о времени, когда Толик обитал в центре общественной жизни. Много лет назад он работал научным сотрудником в "почтовом ящике", что-то там "химичил" после Менделевского. Подумывал и о диссертации - все же тогда защищались. Но подлинная, настоящая жизнь протекала не в "ящике"... В "ящике" они только отмечали на вахте свой приход и уход, пили чай, посмеивались над начальником отдела, травили анекдоты и обсуждали планы нового похода. Или вспоминали поход, который только что закончился, если еще не пора было начинать готовиться к новому походу. Кто-то приносил фотографии. Вспоминались забавные истории из последнего похода, чьи-нибудь дурацкие проколы и нелепые ошибки, позабавившие всю группу, рыбацкие подвиги и взрывающиеся банки с вареной сгущенкой. Обсуждалось, где закупить сублимированное мясо, где - тушенку, а где - подешевле макароны. Дни так и щелкали, проносясь перед глазами. После нескольких лет хождения в походы Толик уже считался "инструктором", который мог наставлять новичков и делиться познаниями о том, как выживать посреди дикой природы. Он так и не выучился играть на гитаре, на которой тогда все играли. Но зато знал многих, кто лично знал всех известных певунов и игрунов, пару раз ходил с компанией на конкурсы КСП и переписывал в тетрадку тексты популярных песен.
Уходя в поход, еще даже не в лесу, а на станции, едва завидев глазастую физиономию электрички, он заранее ощущал, как нутро наполняется ветром словно парус, стремящий судно к родным берегам. Ветер настигал Толика изнутри - как воодушевление, прилив энтузиазма, знакомые всякому, кто возвращается, наконец, домой, в свою стихию. Он чувствовал себя лососем. На деле Толик никогда не слышал о чудо-рыбе, способной через все множество речушек, ручьев и проливов, минуя все случайные повороты, изгибы и отклонения, вернуться в место своего рождения. Но инстинктивно он с той же безоглядностью и уверенностью погружался в лесной трепет и шелест, в бесконечное струение речной воды, воспринимая их как путь домой.
Когда его зазывали в компанию на байдарках, Толик весь поход как завороженный наблюдал за меняющимся течением. Однажды им встретился огромный валун, по-хозяйски распластавшийся посреди реки. Вода вокруг него ярилась и дыбилась, расходясь мощными волнами. Проходя по краю волны, Толик цепенел от ужаса, видя их ожесточенное противоборство. Никакой силой камень со дна реки было не сдвинуть, но и вода не собиралась уступать. Вся клокочущая энергия ее ненависти запросто могла обрушиться на байдарку. Неосторожное движение - и можно перевернуться, в момент сверзнуться с натянутой как струна волны, шмякнуться об устрашающий камень.
Когда они, наконец, проплыли мимо, Толик обернулся и с ужасом увидел, что потоки воды не подпускало к камню. Река мстительно тянулась к валуну, завихрялась вокруг него, бурлила, пыталась достать - все безуспешно... Глазу открылось обнажившееся дно. Это было само речное русло - то, что вмещало в себя все остальное: камни, кусты водорослей, волны, течение. Оно звало и заволакивало в себя, будто грозя: "Я все равно тебя достану!". Когда валун оставался позади, Толик едва выдохнул от страха.
Острота переживаний, испытанных на реке, возвращала его в детство. В ходуном ходивший вокруг головы воздух и страшный, обволакивающий туман, из которого Толик стремительно падал на отцовские руки. В них он почти успокаивался. Но его тут же куда-то резко подбрасывало. Все вокруг подпрыгивало и обрушивалось. Сердце падало вниз еще быстрее, чем снова подхватывали цепкие руки. Это чувство сладкого ужаса воскресало в нем всякий раз, когда они плыли по реке. Еще Толику запомнилось место, где все дно было усеяно мелкими, по сравнению с тем огромным валуном, но частыми округлыми камнями. Байдарка ползла по ним как змея, скрежеща, будто их кто-то протаскивал по ребристой части стиральной доски. Все хохотали. Девушки повизгивали. Походило на катание в парке аттракционов, - будоражащее и не такое опасное, как от соседства с захлебывающейся волной и самоуверенно злящим ее камнем.
В лесу Толик чувствовал себя намного надежнее - там держала земля, на которой он лучше ориентировался. В ее плоскости было хоть что-то устойчивое. Но трепещущая листва, пестрые запахи, мелькающая кругом мошкара, постоянно меняющееся направление ветра, бегающие блики - все по-своему напоминало неудержимое речное течение. Постепенно он перестал видеть между ними разницу - потоки ли воды, потоки листвы, потоки воздуха. Охватывающее его со всех сторон в лесу и на воде трепетание, кружение и вращение обладало такой силой, такой осязаемостью и подлинностью, что весь остальной мир казался призраком. В какую-то минуту в Толике окончательно рождалась уверенность: он вернулся, он - дома.
Но, обдавая его чувством реальности, все эти волны, течения и потоки в конце пути превращались в ничто, в пустоту. Дойдя до конечной точки маршрута, он обнаруживал, что пора возвращаться. Все в миг обрывалось и заканчивалось. Впереди, вместо полноты и силы, его снова ждало нечто аморфное, расплывающееся в тумане: мифический "почтовый ящик", каждый день в котором протекал как во сне, толчея в транспорте или в магазине, серенький телевизор с двоящимся изображением и ужин в компании тогда еще первой жены. Только мерцание воды и шептание листвы, солнечные блики и птичьи трели, были для Толика реальностью - неопровержимой, ярко проживаемой всем существом, всем телом.
А потом, спустя годы, давно забыв, как выглядело здание его "почтового ящика", он обнаружил, что потоки и волны плещутся у него в голове. И еще вдруг открылось, что они обступают его, накатывают, выплескиваются прямо из воздуха. Теперь уже безо всякой реки или леса все вокруг него шуршало, перетекало, струилось, обнимало и сладко баюкало. Диван стал для Толика незыблемой опорой, на которую он всегда мог рассчитывать. Эта твердыня не давала его захлестнуть, закружить хаосу волн, в которые превращался воздух. Диван был как тот камень посреди реки, огибаемый свирепыми волнами. И Толик крепко за него держался, зная, что это - его спасение. В океане обнимающих, но таких непредсказуемых, хищных и меняющихся волн, диван заключал в себе крепость и устойчивость земли, несущей его сквозь столетия.
Под ложечкой засосало. Волнообразные, скручивающие ощущения Толик уловил теперь уже не в голове и не в дрожащем воздухе, а в собственном желудке. Он привстал, потянулся, поплелся на кухню. Соседка выскочила следом. Главный закон жизни в коммунальной квартире: если что-нибудь нужно одному, оно тут же становится до смерти нужно и всем остальным. Вот и сейчас - соседка суетливо зачиркала спичками, пристроилась к плите. Толик отскреб со дна кастрюли слипшиеся макароны, плюхнул на почерневшую от сажи сковородку, залил маслицем из бутылки. Бутылка была из того самого контейнера, который они с Арсеном продали зимой. Толик тогда взял себе пару штук. Вторая как раз сейчас заканчивалась. Макароны зашипели, обдавая раскаленными брызгами соседку. Та прилаживала сковородку на соседней конфорке. Своей посудиной соседка пыталась сдвинуть в сторону Толикину сковородку, занимавшую, по ее мнению, слишком много места. Но он уверенно сместил ее утварь на исходные позиции. И, перемешивая шкворчащие макароны, подлил еще маслица, чтобы брызгало посильнее.
Вернувшись в комнату, Толик быстренько сглотнул со сковородки макароны. Снова лег, расслабился и попытался вызвать в воображении зрелище Канарских островов: полоску белого песка, бирюзово-зеленую прозрачную бесконечность, ленивый, никуда не торопящийся плеск прибоя, солнце, стоящее так высоко в небе, что его вообще не видно над головой. Оно как будто без остатка растеклось, растворилось в песке, в воде и воздухе, в каждом камне, впиталось в кожу и пронизало собой все существо бредущего по берегу Толика. И ночь теперь никогда не наступит - все лучится солнцем изнутри самого себя.
Над ухом заверещал телефон. Взвинченный, раздраженный голос в трубке, в котором он даже не сразу узнал Арсена, сообщил кратко, что объездил почти весь город, но нигде не смог поймать знакомца того самого брата, который, видно, что-то крутит и ведет переговоры с другими посредниками. Но шансы пока есть. "Жди", - завершил Арсен, и в трубке нервно запикали короткие гудки.
Из-под подушки выполз таракан - большой, рыжий, с удлиненным тельцем и чуткими усиками. Огляделся по сторонам, что-то там для себя высчитывая, повращал кончиками усов и неторопливо тронулся в путь. Толик захлопал ему вслед газетой, подвернувшейся под руку. Оказалось, что в потревоженной им груде старых газет угнездилась целая колония тараканов. И Толик, разворошив пожелтевшую кипу, невольно вынудил их к эмиграции. Целые толпы разноцветных и разнокалиберных тараканов ринулись из газетной пачки в разные стороны, спасаясь от нежданного беспокойства. Толик переждал, пока они разбредутся по новым закуткам и найдут себе пристанище - бороться с таким нашествием все равно бесполезно. И вдруг вспомнил, как заголосила приятельница, звонившая ему сегодня, когда увидела в его комнате одновременно и рыжих - длинных и крупных - тараканов, и черных - мелких, кругленьких, со светлыми полосочками на спинке, похожих на жучков. "Ведь рыжие с черными в одном месте не живут", - негодовала приятельница, судорожно запахивая халатик и забираясь с ногами поглубже на постель. "А в нашей коммуналке - живут! - с гордостью прихвастнул Толик. - У нас и мыши живут, и муравьи... Хотя говорят, что муравьи с тараканами тоже в одном месте не живут".
И увлеченно принялся рассказывать, какую замечательную мышеловку привез от матери, - мышей так и щелкает. Он нарочно расставлял ее в самых видных местах: сволочь-соседка терпеть не может вида убитых мышей и каждый раз верещит, чтоб он их вытащил побыстрее. А когда однажды мыши оторвало мышеловкой голову, крови было как от целой крысы... Но зато он мышей собирает для знакомой кошки. В семье его бывших товарищей по байдаркам живет кошка. Изредка он выбирается к ним в гости - повспоминать походы, и прихватывает с собой мышей. А до этого времени мыши преспокойненько хранятся в холодильнике - в морозилке, в пакетике, куда он забрасывает их, вытянув из мышеловки. И ничего - они даже спустя несколько месяцев выглядят как огурчик, и так же аппетитно хрустят. Кошка так и чавкает. Знакомые каждый раз ему благодарны. Толик прыснул, как ребенок, вспомнив одну из своих подружек, которая полезла в морозилку за пельменями и перепутала пакетик... Но приятельница, не одобрявшая совместного проживания тараканов разных пород, не захотела дослушать историю - заторопилась, ушла. После этого три месяца не звонила. Но сегодня-то опять позвонила - потянуло, видать, к нему.
Решающего звонка от Арсена по-прежнему не было, и на Толика напала дрема. Борясь со сном, он попытался представить, на что потратит бабки от Красноярского леса. Канарские острова и квартира открывали список. Но остро нужен был и крем для бритья, и запасы еды, и хоть какие-нибудь ботинки, теплая куртка, новые тренировочные. Проблем хватало... Размягчающие, приятные планы нарушил телефонный звонок. Опять не то.
Звонила иногородняя девица, прожившая как-то у Толика пару недель. Его с ней познакомил все тот же Арсен. Приехала в Москву, жить негде. Познакомилась с вездесущим Арсеном. Ну, не с женой же он ее поселит. К тому времени она уж ему и надоела... А у Толика - комната. Да и мужик всегда в цене. Толик знал, что, родившись мужчиной, выиграл в лотерею. Как не косоротились и не поджимали брезгливо губы приятельницы и подружки, попав в его комнату, как не вздрагивали при виде тараканов или залежалой, свалявшейся в комья пыли, а через пару месяцев всегда какая-нибудь снова звонила и напрашивалась в гости. Может, кто и пропадал надолго - Толик их не запоминал, но на их месте ту же появлялись другие или возвращался кто-нибудь из прежних, порядком подзабытых. Иногда он минут по пятнадцать делал вид, что узнает голос в трубке, а сам в это время мучительно соображал, задавал наводящие вопросы.
Иногородняя съехала к какой-то свежеобретенной подруге, едва Толик объяснил ей, что кормить ее не на что - пусть сама поищет работу. И вот нате-ка - опять о нем вспомнила. " - Что, забыла что-нибудь?" - начал он почти дружески. Из трубки полились приглушенные рыдания и всхлипы: " - Мне аборт придется делать. Понимаешь, аборт! Мне срочно нужны деньги. Иначе - катастрофа!". У Толика даже не было сил рассмеяться: "Да, ты что, дорогуша... Ты когда-нибудь видела у меня деньги?! Ты же сама собиралась найти работу?". "Но я пока не могу, - жалобно застонало в трубке. - Мне обещали помочь, но пока ничего не получается без прописки. У подруги скоро возвращаются с дачи родители. А у меня - ни копейки!". "Ну, а я-то откуда их возьму!", - переходя в наступление, заповышал голос Толик. В ответ в трубке только шмыгало и всхлипывало. Сквозь судорожные придыхания, наконец, прорвалось: "Но ты же обещал, что ничего не будет... Обещал, что ты все сделаешь во время... Ты же сказал, чтобы я не беспокоилась! Ты... Ты...".
Не дослушав, Толик послал непечатно надоедливую истеричку с ее проблемами и, шмякнув трубку, покрепче обнял подушку. Приятная нега, растекшаяся по телу, напомнила, до чего приятно брести по пляжу, утопая в мягком, вязком, тягучем песке, горячем как сковородка. Лазурные воды, сливающиеся с нежно-голубым оттенком неба, выглядели почти неподвижными. И только у самого берега мирно шуршали и шелестели. Добегали почти до середины пляжа, будто старались заглянуть подальше и увидеть, что там - в сердцевине острова. Недавний обед, комом стоявший в желудке, усиливал ощущение удовлетворенности и насыщенности, полной невозможности желать чего-либо еще в этой жизни. Время остановилось... Все застыло в сплошном, ничем не нарушаемом блаженстве и лени.
Даже телефонный звонок прежде, чем прорваться сквозь эту пелену, надрывался не одну минуту. Очнувшись, Толик снял трубку. Злой, раздосадованный голос Арсена подвел неутешительный итог: "Все накрылось! Трепло этот брат оказался. Видно, хвост хотел распустить. Даже разговаривать с нами не стали... Отправили лесом". Внутри что-то заскребло. Толик сообразил, что сигарет-то осталось всего полпачки, а деньги за подсолнечное масло практически уже закончились. Ладно уж, красноярский лес... Продать бы хоть что-нибудь. "Ну, все, - пробурчал напоследок Арсен. - Понадобишься - позвоню".
Откинувшись на подушку, Толик напряженно просчитывал: так, завтра обещала навестить знакомая. У нее можно будет стрельнуть на сигареты. Осталась еще одна пачка макарон и две луковицы. И на донышке - подсолнечного масла. Соли можно своровать у соседки, когда та уйдет торговать очками. А в выходные все-таки придется на последние деньги ехать к матери, в область. Хоть и неохота выслушивать ее причитания, но уж там-то он не пропадет: и покормит, и с собой надает. Может, и денег каких перепадет. Каждый раз, когда он ей жалуется, как тяжело заниматься бизнесом в столице, где каждую минуту перебегают дорогу конкуренты и подводят деловые партнеры, она только диву дается - как вообще тут можно жить. Переживает, ахает, подпирая щеку рукой, пересказывает соседкам. Не знает, как ему и помочь, чем угодить...
Наконец, он успокоился, расслабился. Неподкупный будильник показывал шестой час пополудни. Толик прикинул, что до вечернего футбола вполне успеет поспать. Солнечный лучик, просочившийся сквозь запыленное окно, добрался уже до самой подушки. Ему не помешал ни вместительный аквариум, переполненный окурками и пеплом, ни залежи слипшихся в монолит журналов на подоконнике, ни батальоны пустых бутылок из-под пива, приберегаемых на "черный день". А вот сейчас-то как раз - самое время пойти их сдать. Толик порадовался своей запасливости. Засаленные, покрытые серым налетом, много лет немытые стекла, казалось, уже не могли пропускать солнечного света. Дерево, растущее за окном, все время виделось Толику в какой-то дымке, будто окутанное застоявшимся туманом. После ухода второй жены, окно мыть никому не доводилось, потому что третья сама была слишком ленива и ни к чему не притрагивалась. Но этот упрямый лучик каждый вечер перед закатом прорывался сквозь толстые слои пыли и залежи старых вещей на подоконнике. Достигнув середины подушки, он щекотал Толика под носом, отвлекал от сна, веселил, вызывая в ответ улыбку. Внутри в ответ пробуждалось что-то светлое, смеющееся. Иногда даже хотелось открыть глаза и повернуться к окну, подставить остаткам уходящего солнца все лицо... Но через какие-то полчаса оно скатывалось за крышу стоящего напротив дома, и надоедливый луч исчезал.
Толик мягко перевернулся с бока на спину и заново окунулся в теплые потоки и волны, в блаженство, в разнеживающий покой. Колодец двора гудел где-то совсем далеко, будто был частью чьей-то фантазии, размываемой наплывом нового подступающего образа. Оттуда, снизу доносилось тарахтение машин, крики, смех и удары мяча, детские голоса. Но все это происходило в какой-то иной реальности, на другой планете. Полоска белого песка странно приблизилась и выглядела так, словно Толик уже не брел по ней, утопая по щиколотку, а лежал, уткнувшись щекой. До пальмы он так и не дошел, решив, что шелковистость песка, ласковость волны и бирюзово-зеленоватые, нежно-голубые и лазоревые красоты везде и всюду одинаковы. Он опустился на песок там, где его застала эта мысль, позволяя солнцу наброситься на себя и медленно, с аппетитом прожаривать. Представлял как с каждым часом пылания в этом солнечно-голубом костре, посреди лазорево-зеленоватой бесконечности, превращается в бронзовую статую. Волны шелестели теперь уже где-то за спиной...
Нет, хорошо он сделал, что не согласился стеклить лоджии и не стал искать другую постоянную работу. Вся эта суета, в которой пребывали его бывшие коллеги и знакомые, с утра до вечера занятые работой или судорожно ее ищущие... Все эти люди вокруг, попадавшиеся ему по дороге в магазин, куда-то бегущие, встревоженные, торопливые... Атмосфера нервозности, недовольства, напряжения - все это было ему не близко. Вечная неудовлетворенность во взглядах, страх и подозрительность, недоверие, попытка предвидеть будущие неприятности и их избежать - уж это-то обходило его стороной.
Счастье, подумалось Толику, оно же - внутри. И никто - ни злыдня-соседка, сутки напролет торчащая в метро со своими очками, ни бывшие коллеги по "ящику", доводящие себя до болезней и нервного истощения беспокойством о деньгах, ни друг Арсен, бегающий по городу как борзая, - никто из них не смог бы его в этом переубедить. Он знал это наверное. Знал, что невидимые, плещущие в окружающем воздухе, шепчущие и рокочущие волны, которые нигде не начинаются и нигде не заканчиваются, и нежные объятия сна никогда его не подведут. Всем своим телом он ощущал надежность простой плоской опоры, не изменившей формы чуть ли не со времен пробуждения в пещерах, любовно принявшей в себя когда-то отпечаток первой спины.
Кое-кто из его прежних знакомых удивлялись, что Толик не спился. Он порой и сам поражался в себе отсутствию склонности к спиртному. Курил - да, а пить не тянуло. И вот теперь понял: ему и так было хорошо. Ему было хорошо так, как есть. А стены крохотной комнатки навсегда останутся его тихим пристанищем, цитаделью, куда не проникнут ни раздражение соседки, ни обвинения приезжей потаскухи, ни тревоги, разъедавшие его прежних знакомых. Он чувствовал себя от всего этого свободным, легким и ничем не заполненным.
Счастье - внутри... Его никто не может отнять. И, ощутив это заново, пропустив сквозь тело очередную волну успокоенности и наслаждения, покачав перед глазами картинку бесконечного пляжа, залитого никогда не садящимся за горизонт солнцем, Толик окончательно погрузился в завораживающие, переливчатые потоки. Через мгновение он уже сладко посапывал.