Он спустился в поземный переход, держа в одной руке лист картона, а в другой - трость, которую ему подарили пять лет назад совершенно незнакомые люди. Этот толстый бумажный лист еще совсем недавно был коробкой из-под телевизора. Нет, телевизор он не покупал, потому что у него не было ни денег, ни дома.
Он прошел несколько метров, отсчитывая шаги, остановился и положил картон вдоль стены, внизу которой находилась электрическая розетка. Включив в нее зарядное устройство с мобильным телефоном, он лег на "постель".
Мимо прошли двое туристов. "Как тебе это нравится? - сказал на русском языке один турист другому. - У них бомжи с мобильниками, да еще такой сервис в переходе". "И вид-то у мужика приличный", - поддержал разговор второй.
Гости вечного города поднялись по лестнице, а он, поджав колени, закрыл глаза. Он закрывал глаза по привычке, и по привычке открывал их, когда просыпался. Слепота так и не приучила его жить с сомкнутыми веками. Даже в те минуты, когда ему было больно, он не закрывал глаза. Это тоже была привычка - смотреть боли в лицо.
Сон затянул его быстро, как затягивает трясина заблудившегося на болоте путника. Одна картина сменялась другой. Сначала он увидел себя мальчишкой, каким был много лет назад: сильным и здоровым. Затем что-то вспыхнуло, и в сон вошла она. Он снова увидел карусель на площади Навона и услышал почти детский смех, который рассыпался по Риму из карусельной кареты. В этом сне он опять не мог оторвать глаз от белоснежной улыбки и смотрел...смотрел на карету, "мчавшую" по бывшему стадиону хрупкую девочку лет шестнадцати. Ему снова снился тот день, когда он впервые увидел ее. Этот сон преследовал его, но просыпаться он не хотел, потому что только так можно было еще раз побыть рядом с ней.
Он услышал грохот и проснулся. Кто-то из прохожих уронил чемодан, и ноша, падая по ступенькам, нарушила тишину. Он лег на спину, подложив руки под голову, и попытался вернуться в свой сон. Но спать больше не хотелось. Тогда он начал насвистывать мелодию из "Римских каникул", и воспоминания о прошлой жизни стали медленно кружить над картонным листом, в центре которого лежал шестидесятилетний седой человек. Он насвистывал мотив, и пред ним проплывали дни, в которых была она. Сколько раз он говорил ей о том, что хочет быть с ней всегда, что любит ее, как не любил еще никто и никогда. Да, он любил ее. Он не мог представить рядом с собой никого, кроме нее, с того самого дня, когда помог ей выйти из карусельной кареты. Он любил ее и тогда, когда она сказала ему об измене. Он любил ее в минуты, когда она в ярости резала ножом его полотна. Он продолжал ее любить и после того, как услышал не изменившийся за долгие годы почти детский голосок: "Пойми, что я не могу быть нянькой у слепого. Твои проблемы - это не наши проблемы, и уж тем более, не мои. Ты сам виноват, что вовремя не ходил по врачам. А я ведь тебе говорила, что для художника главное - руки и глаза. Ты и зрячим не мог ничего сделать: ни гвоздь забить, ни обед приготовить. А сейчас ты превратился в "ничто". Он любил ее и тогда, когда она отвезла его на вокзал Термини, оставив на тротуаре. Это была слепая любовь... Слепая...
Он лежал на листе картона и думал о том, что его жизнь - это та же разорванная картонная коробка, прочная на вид и готовая порваться в любой момент. Он сам, конечно же, сам порвал свою картонную жизнь и только он, а не кто-то другой, виноват в происшедшем. Ему надо было слушать все, что говорит его "любимая девочка", больше работать и не продавать свои картины за бесценок. Он корил себя за невозможность иметь детей... за то, что одним своим существованием испортил ей жизнь. Конечно, он мог добраться до дома, попросить у нее прощенья, но зачем это делать, если всю жизнь она не получала от него ничего хорошего... кроме любви.
Сон вновь стал уносить его в прошлое, где звучал любимый, почти детский смех.
Звонок мобильного телефона разбудил его ранним утром. Звонил приятель, чтобы напомнить о бесплатном обеде, на котором будет сам Римский Папа. Приятель попытался пошутить на эту тему, но услышал в ответ: "За такие шутки можно сгореть в аду". Разговор был окончен. Вынимая зарядное устройство из розетки, он вдруг услышал голоса в глубине немноголюдного перехода. Одни из этих голосов он отличил бы из тысячи, из миллиона. До него долетали отдельные фразы: "...картина стоит примерно столько же, сколько квартира с видом на фонтан Треви". "И что ты собираешься делать?" "А что бы ты сделала на моем месте? Хорошо, что не выкинула их вместе с ним". "А хотела?" "Если бы не звонок из музея, я бы в тот же день их выбросила". В переходе послышался смех. Он приближался к нему, нарастал и становился похожим на гром, раскаты которого заполняли всё пространство. Впервые за много лет он попытался отстраниться от этого смеха, от этого голоса, который звучал в унисон тому, что жил в его памяти. Он крепко прижал ладони к ушам и уткнулся лицом в разорванную коробку. Но смех просачивался сквозь руки и заполнял все его тело до тех пор, пока в этом теле не была заполнена последняя клетка.
Он лежал неподвижно, "смотря" остекленевшим взглядом на картонную "постель". Он так и не привык закрывать глаза от боли.