Скоро у меня должна выйти первая книга. Называется этот сборник рассказов "Начало света". Здесь вы можете найти электронную версию этого сборника. Буду признателен за оставленные комментарии.
Итак...
Начало света
Необходимое предисловие
1.Секрет
2.Скрипка
3.Траур
4.Букет Молдавии
5.Праздник землетрясения
6.Маэстро
7.Я и Ты
8.Остров
9.Новейшая география
10.Разговор с Булгаковым
11.Дежа-вю
12.День города
13.О персиках
Необходимое предисловие
О любви в нашем доме говорить было как-то не принято, хотя её присутствие я чувствовал всегда: она исходила от мамы. Отец мой был человеком немногословным, сдержанным - чувств своих выражать не умел и учиться этому не спешил. Он вообще жил не спеша.
Когда я стал достаточно взрослым для самостоятельных выводов, в голову мне пришло предположение, что своим рождением я, должно быть, застал своего родителя врасплох. Отчасти моя догадка была навеяна колкими ремарками и воспоминаниями мамы. Моим воспитанием занималась она, отец же моё развитие, так сказать: созерцал с безопасного расстояния. Ему, правда, нравилось читать мне на сон грядущий сказки. Потом, когда я подрос и сам стал буквы разбирать, он от чтения устранился. Думаю, ему было со мной скучно, особенно когда я долго не мог что-то понять. 'Иди, - говорил он маме, - ты объясни ему, мне терпения не хватает'. Ему, однако, доставляло удовольствие посещение родительских собраний, особенно когда были предпосылки к тому, что меня похвалят.
Иной раз мне казалось, что он ждёт не дождётся, когда же я наконец повзрослею и мы сможем общаться на равных.
У отца была любимая присказка 'Вырастешь - поймёшь'. Я слышал эту мудрость, когда мне было восемь, потом - десять, четырнадцать лет. Мне представлялось, что вот-вот, ещё совсем немного, и я наконец вырасту и всё пойму. Я закончил школу, поступил в институт, ушёл в армию и вернулся. Мне уже стало казаться, что кое-что успел в жизни понять. Но отец упрямо повторял: 'Вырастешь - поймёшь'. Он как будто прятался от меня за этой фразой, избегал случая остаться со мной наедине и поговорить по-настоящему, - может быть, первый раз в жизни поговорить не как отец с сыном, а как мужчина с мужчиной - на равных. По его словам, получалось - чтобы нам по-настоящему поговорить, я должен был сначала повзрослеть. Я же был уверен: чтобы повзрослеть, я должен сперва узнать что-то такое, что на протяжении жизни будет для меня своего рода лоцией, жизненным секретом, тем, что я смогу назвать началом взросления. Если б у меня самого был сын, думал я, уж я нашёл бы тему для разговора, уж я бы вёл себя с ним иначе. Я всё делал бы по-другому, не так, как мой отец: не пил бы в одиночестве горькую, у меня было бы больше друзей, я бы больше внимания уделял спорту, переписывал бы свои рассказы, издал бы книгу, я бы...
Отец умер майским вечером, в субботу, и настоящего разговора, разговора по душам, у нас так и не получилось.
В нашем доме занавесили зеркала, как того требовали народные верования: о них мама сквозь слёзы узнавала по телефону от знающих женщин. Приехали родственники, в доме появились люди, о существовании которых я или забыл, или вообще не предполагал.
Отца помнили многие. Мне же он часто казался угрюмым мизантропом.
В доме установился сумрак, хотя за окнами было весело: распевали птицы, по обрезанным виноградным веткам, сверкая на солнце, стекал прозрачный сок.
Я надел всё чёрное, вот только носки остались белые - такая оптимистическая была тогда мода: и стар и млад щеголял светлым низом. Я слонялся по своей вдруг ставшей большой двухкомнатной квартире, скорбный и печальный, с перебинтованными, как могло показаться со стороны, ногами, и пытался представить, какой же будет она, жизнь без отца. Я даже не заметил, что так ни разу и не открыл маленький томик Бродского, зажатый в правой руке. Зато моя тётя, сестра отца, глядя на меня, с удовлетворением отметила: 'Учёный растёт, как папка ево. Шёл бы, милка, лучше погулялся на улицу'.
За отцом в его деревне с юности закрепилась репутация человека учёного. В школе он учился хорошо, любил читать. Его отцу, деду моему, свет знания мешал - глаза слепил, и в области образования он сыну был не указчик. Зато он любил повторять: 'Вырастешь - поймёшь'.
Когда отец поступил на юрфак, дед загордился. Ходил по селу навеселе и сообщал каждому встречному: 'А сын-то мой в городе на прокурора поступил'. Односельчане не удивлялись, потому что знали - сын Андрея, по прозвищу Кацо, парень учёный.
После смерти отца остались кипы исписанных мелким каракулем листов бумаги, жёлтой от времени. Чем старше становился отец, тем труднее было понять его почерк. Я знал, что отец хотел написать книгу. Публиковать свои рассказы он начал ещё в армии. Среди бумаг я нашёл несколько благожелательных писем от редактора отдела культуры и быта журнала министерства обороны СССР 'Старшина-сержант', полковника Соколова. Полковник обещал обсудить новый рассказ на редколлегии, просил присылать новые вещи. С отцом общались, письма приходили из самой Москвы! От него чего-то ждали! Об армии он потом вспоминал как о золотом веке своего творчества.
Армейские рассказы отца запомнились мне своей идеологической выдержанностью: комсомольцы в них поступали всегда правильно, старшины были справедливы по отношению к вверенным их попечению солдатам, солдаты платили начальникам той же монетой: были исполнительны и старательны.
Если это было на самом деле так, то я служил в другой армии.
Отец писал также юморески, пьесу, пробовал себя в афористике. 'И 'волосатая рука' со временем превращается в обыкновенную кость', 'У кого поджилки слабы, тот мечтает о железных мускулах'.
На радио 'Свобода' я иногда слушаю программу о новых книгах. В заставке к программе говорится: 'Интересно то, что о любви или об отсутствии любви'. Отца, кажется, эта тема особо не интересовала. Был у него, правда, рассказ, где главное действующее лицо, молодой человек по фамилии Аверин, идёт на свидание.
'Сегодня у Аверина свидание с Тиной. Он пришёл на двадцать минут раньше и теперь с нарастающим волнением смотрел на окна её квартиры. Скоро должен был погаснуть свет, тогда он, скованный, с ускоренным сердцебиением, застынет и, не отрывая глаз, будет смотреть на неярко освещённую калитку. (Скованность и учащённое сердцебиение перед свиданием - это мне понятно, тут наши ощущения совпали, но мы об этом никогда не говорили.) Оттуда выпорхнет в светлом плаще дорогая фигурка и дробно застучит по тротуару каблуками-шпильками'.
Аверин прячется от Тины, ему хочется посмотреть, как она будет себя вести, не найдя его в назначенное время в условленном месте. В этот момент он слышит крик с моста и видит, как с моста в воду падает ребёнок. Аверин после коротких раздумий скидывает армейские сапоги и бросается в холодную воду.
'Да, в этот миг Аверин и не подумал о себе: что может сам погибнуть в крутящемся водяном смерче водоворота'. Он спасает ребёнка. Но когда его онемевшие от холода пальцы касаются бедняжки, он понимает, что это не живой ребёнок, а кукла.
- Вы извините нас, - виновато потупив взгляд, сказала женщина в чёрном. - Не знаю, как вас и благодарить. Вы ведь жизнью рисковали. И всё из-за этой плаксы. - Мать с укором посмотрела на дочь, счастливо прижимающую к груди мокрую куклу.
Я не знаю, как читался бы этот рассказ, перепиши его отец несколько раз, убери он беспощадно процентов десять от предыдущей версии, как советует Стивен Кинг в своём очередном бестселлере 'Как писать книги'. К сожалению, рассказ, как и большинство других вещей, так и остался наброском. Отец не любил переделывать свои произведения и всегда процесс предпочитал результату.
Отец никогда не писал о маме и обо мне. Хотя, кто знает, может свидание с Тиной - речное такое название - было автобиографическим. Когда отец умер, один из его сослуживцев поведал маме о том, как иногда после работы, за партией в шахматы, в задушевной беседе, отец как будто оттаивал и, как давних узников, выпускал из сердца свои истинные мысли: он рассказывал, какая замечательная у него жена, как он гордится сыном. Нам с мамой он этого никогда не говорил. И я, кажется, никогда не говорил, что люблю его, - так уж у нас в семье было принято.
Прошло уже больше десяти лет после смерти отца. Я опять вернулся в свой дом. Сейчас сижу на балконе, в тени виноградных листьев. Здесь когда-то курил мой отец, задумчиво глядя на то, как наливаются солнечным соком виноградные гроздья за окном. Сижу я за тем же столом, за которым когда-то он делал наброски своих рассказов, юморесок, пьесы 'Палата ? 88' о санаторном житье-бытье, и вспоминаю, как когда-то я выписал себе в конспект по литературе изречение из Екклесиаста: 'Всё возвращается на круги свои'. И я понимаю, что сейчас присутствую при этом Возвращении, что приглашён кем-то невидимым на Встречу.
Я пишу предисловие к своей первой книге рассказов и вполне осознаю, что наполняющее сердце желание писать, делиться тем, что вижу и слышу, - у меня всё-таки от отца, человека немногословного и сдержанного. И как бы старательно я не пытался идти своим путём, избегая отцовских ошибок, я всё равно так или иначе их допускаю. И мудрость, возможно, в том и заключается, чтоб не сетовать на судьбу, не пенять на то, что тебе что-то недодали, а благодарить - благодарить Отца Небесного за отца земного, за 'папку', как я его когда-то называл. И с этого благодарения начинается в душе что-то новое и светлое - то, что не может испытать человек обиженный на своё прошлое, человек, который никогда не признавался никому в любви.
24.08.2003 г.