Аннотация: Он живёт, будто на коне скачет, жизнь мелькает по сторонам, мельтешит хаотичными разноцветными волнами, на конских губах пена, причём сам Колька и есть тот конь.
Он живёт, будто на коне скачет, жизнь мелькает по сторонам, мельтешит хаотичными разноцветными волнами, на конских губах пена, причём сам Колька и есть тот конь. Прискакал недавно, лет пять-шесть назад, розовым утром первого апреля с улыбающейся симпатичной кобылкой 58 лет, то есть гораздо старше себя, низенькой, но очень широкобёдрой, как двое Колек. Оба были в куртках и вязаных шапочках, держались за руки, как и положено недавно влюблённым. Оказалось - с ипподрома, договаривались об уроках верховой езды. И это не первоапрельская шутка, просто Колька нашёл новую работу, как всегда непонятно кем, в загородной школе-лицее, где учатся за доллары. Зелёные деньги, зелёное поле ипподрома, благородные животные... Я уже и Дашку, дочку, перевёл, школа элитная, а я - бесплатно, в девятый класс... Так это интернат?.. Ну да, я и плотничаю, и ночью дежурю... Естественно, и физкультура на мне, ориентирование, в лесу живём... Ну ясно, нашли дурачка! А зарплата?.. Обещали хорошую... Ну да, ну да, постоянная бедность отбила у нас вкус к деньгам, нам не нужно праздников, нам нужно Дело! Дурная бесконечность дел - это и есть жизнь. А говорят, мужчина без денег - наполовину импотент, ой, извини, Коля, это не про тебя!.. Нет, лучше из Библии: "Блаженны нищие, ибо их будет царствие Божие", - голос у кобылки оказался молодой и властный. Бедный Колька! Выгонит, когда поймёт... Это только Гуля смогла вытерпеть шестнадцать, что ли, лет. Наверно, помогло то, что она не Гуля, а Гюльнара с восточным геном женского покорства в крови. Цвёл тот самый застой, когда в отпущенных рамках жизнь была дёшева, легка и весела, да ещё и молодость с нами! Когда в наш вечногостеприимный дом, кстати, тоже в апрельский день, постучался этот экзотический цветок-женщина-ребёнок, пришла познакомиться с нашим терьером Чифом, очень любит собак, но в общежитии ДВГУ собак нет, ей рассказал инструктор туристского клуба Николай... Можно?.. Жаль, девушка, но наш черно-седой терьер, устраивал кровавые гладиаторские бои со своим антиподом, белоснежной шавкой, чуть не каждый день! На всю улицу! Подозреваем, что хозяйка этой белой... Да вы проходите, чайку попьём. Сынок, ты куда?.. Я? С крыши прыгать. А что?.. Ой, а можно, я с тобой? Так давно с крыши не прыгала!.. Пойдёмте, тётя... Гуля я... Они были почти одного роста с нашим десятилетним сынком и прыгали, взявшись за руки, а я следила их полёты с сарая на сарай из нашего окна на третьем, последнем этаже нашего небольшого средневекового замка, одного из первых зданий города высоко на сопке, на улице революционера Суханова. Вся юго-западная половина Владивостока дрожала в апрельском голубовато-фиолетовом мареве - и эти две порхающие птички!.. Коля! А почему бы тебе не жениться на Гуле?..
И дом-замок тот наш (все удобства во дворе) был заколдованным, странным, и люди, приходившие туда, были странными, и всё так получалось странно. Бледно-голубые, пустые, как летнее небо, Колькины глаза не отразили ни малейшего ответного чувства на мои слова, что Гуля любит его, будет хорошей женой, поедет за ним на любой край света, такая умница и красавица, с высшим образованием, любит детей и животных, не пьёт, не курит... И вообще, ему уже тридцать, пора!.. В общем, я пела и пела, семья была моей религией, а Колька был далеко. И вдруг я почувствовала, что он здесь, и глаза уже не пустые, потемнели до синевы. Надо же, как преображает человека мысль! Мои дифирамбы Гуле были песней о том, чего у Кольки навалом. А вот последний куплет о том, что ей не надо денег и вообще никакого добра, что она классическая бессребреница! Ведь это такая редкость! Дороже любой красоты!.. Да-да, - Колька ожил. - Я ведь теперь голодаю, начинали с одного дня в неделю, теперь по неделе каждый месяц, а Люда такой молодец: уже три недели!.. Какая Люда?.. Ну... женщина... - Колька засмеялся, сверкнув новенькими железными зубами. Через много лет, когда Кольке будет уже всё равно, Гуля откроет тайну этих смолоду железных зубов: в посёлке Кавалерово упал с вертолётом, пилот и штурман погибли, у Кольки - шрам через всю голову. Узнай я об этом тогда, обязательно бы ляпнула, что роковые случаи повторяются в жизни до трёх раз, и прослыла бы Кассандрой, а я всего лишь переписывала в тетрадку народные суеверия, была ещё тетрадь снов и их разгадок, листки гороскопов, тоже рукописные, блокнотик частушек ещё с университетских времён и две толстые машинописные рукописи - "Йога" и "Шамбала". Наверно, как у многих, уж больно всех достали цензура и соцреализм!
Привидения в нашем замке висели гроздьями на потолке, толпились в углах, невесомые, беззаботные, болтали ногами на лестничных перилах, у каждой из шести квартир была своя лестница, свой отдельный вход, так что мы побывали новыми русскими ещё при советской власти. Наша лестница вилась наверх в большом гулком пространстве с высоким узким окном. И тогда, и сейчас это был и есть самый центр города, все были молодыми, лёгкими на подъём и шли косяками днём и ночью. Я бежала на звонок, расталкивая призраков, в окно светила луна, глазка на двери не было. Хто там?.. Мы! - Коля стал приходить с Гулей, оставались ночевать, в благодарность учил меня печатать фотографии. Гуля играла с нашим сыном в шашки или, пригорюнившись, слушала пластинки Окуджавы. Иногда подбегал ещё кто-нибудь, и Гуля шла печь блинчики, какие я не умела и не умею. Однажды пришли торжественные, таинственно улыбающиеся, раздвинули наш круглый, безбожно качающийся стол, выставили бутылку и килограмм колбасы (где достали?! Оказалось, по талону в салоне новобрачных), я сделала салат из подручных материалов, и мы сыграли свадьбу.
Через десять лет я посмотрю из окна другого, нелюбимого дома и увижу, как она бредёт по мокрой дороге бугристого асфальта чёрного цвета, под моросью зелёного летнего дождя. Зонта, конечно, нет: зачем, если есть грива тёмных спутанных волос? Мальчик девяти лет и девочка шести или даже пяти с половиной, бегут отдельно, легко, не по погоде одетые, хорошо, по-деревенски загорелые, красивые и весёлые. На босых ногах разношенные, разбитые сандалии цвета пыли. Муж - чуть поодаль, отдельно от семьи, он один в куртке с поднятым капюшоном, в очках-хамелеонах, с интеллигентной русой бородкой. За эти десять лет Гуля не изменилась ни капли. И за двадцать, и за тридцать не изменится!.. Короткие брючки и майка из "Детского мира", обувь такая же, как у детей, просто всё менялось на такое же, которое изнашивалось. Фигура после двух родов не утратила тщедушности и гибкости ивового прутика, грудь - своего нулевого размера, грива волос - своей роскоши, хотя казалось, за десять лет так и не была расчёсана до конца. Сочетание роскошных природных данных с жалкой одежонкой создавало впечатление ангельской незащищённости, она могла автостопом колесить вокруг земного шара, не то что из своей деревни в рай или крайцентр, как часто делала, все машины останавливались перед ней и везли куда надо, отталкивая ручонку с рублём. Но впечатление было неверным, хрупки-то как раз большие, солидные, а ивовый прутик практически неистребим. Гуля ухитрялась кормить несуществующей грудью новорождённого сына и без конца отпирать и запирать огромные, шириной в автомобильную дорогу врата таёжного заказника, куда Колька устроился егерем, начав осуществлять мечту городского человека "жить на природе". Несмотря на наш замечательный дом, в окна которого без конца вплывали и выплывали корабли под разноцветными флагами, нам тоже хотелось, и мы всё выключали, запирали, выгоняли нашего Ваську с его подстилкой на лестницу, в уличной двери для него пропилили лаз, оставляли соседям деньги на рыбу для кота и бежали на вокзал. Чтоб с пятью, не меньше, пересадками успеть добраться до темноты.
Вы вовремя, - сказал Колька, - только что кабана завалили, Гуля котлеты жарит... А кто завалил? Разве сейчас можно?.. То ли Сам, то ли его гости из Москвы, царская охота... И неужели мясо не берут?.. Да они сытые, у них всё есть, только "пострелять" нету... Ну, у вас хоть звери настоящие, не как в анекдоте про Хоннекера. Пригласили этого немецкого комиссара на медвежью охоту, а медведя-то нет, взяли из цирка, привезли в лес, а рядом деревня, у всех велосипеды... Гуля! Котлеты в полсковородки, мы же лопнем!.. Ешьте, ешьте, кабанчик свеженький! А завтра пойдём грибы собирать... Ура, на грибалку! - это наш сынок... Тише, Лёшечку разбудите! Видите эту трёхлитровую банку? Недавно в ней сидел щитомордник, Гуля, расскажи! Не могу... Ну, в общем, Коля был в лесу, Лёшечка спал в коляске, я стирала на улице, уже собиралась развешивать пелёнки, показалось, что ребёнок плачет, побежала в дом. Что было потом - выпало из сознания, очнулась с трёхлитровой банкой в руках, в банке змея под крышкой...
Нет, помнит, змея лежала на Лёшечке. А как она засунула её в банку - не помнит... Ну да, ребёнок же тёпленький... Нет, он молоком пахнет... Ужас!
Самое главное для мужчины - угадать с профессией. И Колька гадал всю жизнь. Обычно так бывает, если у человека слишком много талантов. Но у Николая, это было видно сразу, талант был один - мечтать. Зачарованно раскрыв рот, мы смотрели мысленно на очередную картину счастья и благоденствия, нарисованную вдохновенным Колькиным языком. Никакой самый отвязанный художник-авангардист не написал бы такое своей кистью. Пчёлы несли с Колькиной пасеки парящие в небе цистерны с надписью "МЁД", косяки рыбы стройными рядами, блестя серебром чешуи, сами выходили из моря к Колькиной избушке на берегу и, кланяясь, говорили: соли нас, копти нас, делай из нас фарш и рыбную муку! Отталкивая тусклоглазых рыб, с кораблей высаживались паломники с гноящими глазами и падали ниц: "Веди нас, Николай, в таинственные пещеры чжурчженей, только тебе ведомо... Да что паломники! На одной картине, которую он, правда, нам не показывал, но по логике она была в самом начале Колькиной галереи - на ней ещё Брежнев или, может, Косыгин, МЧС тогда не было, вручал молодому работнику спасательного отряда звезду Героя - за спасение группы альпинистов, покорявших гору Ко (удэгейское название). Последним по времени было художественное полотно "Встреча святого подвижника Николая после велопробега Владивосток - Санкт-Петербург", монастыри-побратимы, иконы, слепые на коленях, калеки на костылях, жаждущие исцеления, в общем, картина Репина. Об этом потом.
Почти все мы были приезжими "с запада". Родственники в Украинах и Рязанях, вместо них - друзья и неисчислимое количество знакомых и полузнакомых. Владивосток молод и без предрассудков, расизма ноль, все люди - братья, всё моё - твоё, "чтоб не пропасть поодиночке".
И вот уже Колька не егерь, не спасатель, не журналист, не рыбак и даже не библиотекарь на плавбазе "Маршал Соколовский", но День рыбака в наших краях святой, на площади - рыбный базар, репродуктор орёт песню "За счастьем рыбацким, моим и твоим...", июльское утро, ещё свежо, не пыльно. Всего три пересадки в загородных рейсовых автобусах - и мы в раю! Пусть деревня Квашня, посёлок Волчанец, но летом - это закоулки Рая. По-праздничному весёлые райские жители показали дом. За забором из редких штакетин с детским, радостно-ожидающим взглядом на нас глядели Гулины цветы, она сажала их везде, где они поселялись хотя бы на три дня. У каждого человека есть свой пейзаж, на котором он смотрится врождённой деталью. У Гули это цветник. Но не все цветы смотрели на нас, самые большие, наверно, с уже проснувшимся материнством, нежно и робко вытянув стебли, заглядывали в детскую коляску, и чьи-то крошечные руки тянулись к ним, вскрикивая и воркуя. Именно руки - больше ничего не было видно, на эти цветы и ручки можно было смотреть и смотреть, но не дали. Привлечённая маленькой толпой возле забора, выпорхнула Гуля. Наш папка, спрятавшись за огромной рыбиной, вчера ещё занимавшей пол нашего холодильника, поздоровался рыбьей головой. На весёлый спектакль вышел из избы Колька. "Здоровеньки булы! - закричала рыба и поклонилась. - З днем рыбалки, браты христьяне!" Рыба тут же выскользнула и нырнула в траву, приняв её за зелёную воду родного Японского моря. "Где такую достал?" - хохол "с-пид Киева" взвалил рыбищу на свою тощую волосатую грудь. "Как в анекдоте, знаешь: рыба раньше такая была, в воду без трусов не войдёшь! Но ещё есть! Я ж в "Дальрыбе" работаю". "А у нас только селёдка, и то по праздникам".
Слава Богу, одесский и киевский хохлы пили умеренно, как почти все тогда, Гуля опять кормила нулевой грудью, теперь уже Дашечку, у сыновей были свои дела, а я, как всегда, растворилась в общем счастье. И как всегда, ненадолго. Тикающие во мне часы напоминали: два дня! даже меньше, в воскресенье после обеда уезжать из этого рая, возвращаться в город... какой сынок наш бледный, худой, одно плечо выше другого, мы все такие... а они загорелые, красивые, Гуля всё время смеётся... Но чтобы жить в деревне, надо быть растением. Лёшечка бегает босиком, в одних трусах. Они компанейские, живут большим колхозом, тайн нет, экстраверты! Двери нараспашку. Мужу хорошо, он сам такой, а мне необходимо угрюмо отдохнуть от улыбок. "А не сходить ли нам в лес?" "Сходить, сходить!" "Вон в ту сторону, а потом на сопку". "Да мы найдём!" И мы, по-городскому задыхаясь, полезли на сопку, а потом шли, и шли, и шли, как заколдованные, известно ведь, лес - колдун! И бегали, и прыгали, и лазили на деревья, и рвали цветы, и лежали на траве, и ели какую-то траву, и забыли, кто мы и зачем, и всю предыдущую жизнь, и до чего б ещё дошли, но чей-то ангельский голосок снизу, издалека, из вечереющей уже долины позвал нас всех по именам. Голосок приближался, нежно выкликая нас, и вот он - в одних трусах, сквозь дырки сандалий - грязные крошечные ножки, четырёхлетний Лёша. "Как же ты нас нашёл?!" Нежно-стеснительно улыбнулся, разговаривать то ли не любит, то ли ещё не умеет. И в общем, таким же и останется до сегодняшнего дня, то есть через двадцать с лишним лет.
Лёшечка мелькал впереди, вёл нас домой, а мы тащились сзади. Но кто-то тут в сумерках дышал ещё тяжелее нас. Коровы! Полные спокойного достоинства-равнодушия, не ведая суеты, они шли посредине широкой дороги, а люди стояли на обочине и смотрели на них, забыв о делах. Первобытные запахи травы, навоза, коровьего дыхания плыли вместе с ними под пасмурным небом, мерно двигались копыта в тумане поднятой пыли. Какой-то мужичонка в ярком спортивном костюме, дурашливо раскинув руки, выбежал на дорогу и с гоготом пошёл им навстречу. Не повернув голов, они обошли его, словно дерево. Сзади шёл мальчик, подгонял хворостиной телёнка, я подумала: вот бы наш сын так же...
В этот красивый посёлок к Кольке мы ездили не раз, а они - к нам. Как говорится, мы вам немного города, а вы нам немного природы. Иначе откуда же незабываемое воспоминание: мы пируем на берегу озера, зелёного от отражений высоких раскидистых деревьев, вдруг налетает сизая мохнатая туча, блещет молния, гремит гром, рушится ливень, мы с визгом прячемся под деревья, а их деревенская соседка, девушка с длинными, распущенными волосами, с таким же визгом бросается в озеро и плавает там среди молний и небесных струй и что-то поёт под громовые раскаты, и волосы её то плывут по воде, то облепляют лицо, то ложатся мокрым платьем, когда она выпрыгивает из воды. И ещё одно воспоминание - как один человек чуть не отравил всю нашу компанию. Увы, это я. Кто-то сказал, что гриб тоже может дорого продать свою жизнь. А их было целый рюкзак, таких красивых, серо-коричневых, с круглыми шляпками, на чавкающем под ногами болоте. Компания заплатила поносом, а Мира - жизнью. Она была Колькиной собачкой в кошачьем образе, ходила за ним на пасеку, в лес, на работу, в магазин, стелилась по двору, чтобы не попасться на глаза Гуле, которая Миру боялась и ненавидела. И не кормила. Поэтому-то я и положила в Мирину миску оставшиеся от ужина жареные грибы...
Она смотрит мне прямо в глаза с черно-белой фотографии, большая, чёрная, но с белым воротником, заходящим на лицо, как у королевы, и с белыми лапами. Пушистый, как у белки, хвост свешивается с ветки дерева, на котором она устроилась, добрый и мудрый дух природы. Колька вспоминал её всю жизнь, и я - виновато.
Мы возвращались сами не свои, не узнавая дом: словно привидения, жившие и, наверно, пировавшие и танцевавшие в нём, без нас всё переставили. Кот-бомж тоже ходил, озираясь и к чему-то прислушиваясь. Всё у нас казалось мне временным, а Колька как бы говорил: "Это мой край, мой дом, мои дети, мои грядки, мой навоз... И вдруг привёз нашему сыну в подарок шведскую стенку в четыре пролёта, работал ведь мастером в цехе деревообработки и сделал красиво, с любовью для Лёшечки, сам установил её в нашей квартире, прибил и проверил своим худым спортивным телом, сказал, что они уезжают на родину, "пид Киев"... А как же красивая деревня, свинья, куры, утки, кролики, сельхозинститут, наконец? На каком ты курсе?.. Колька говорить любил, но не умел и не научился. Это было просто море сплошной косноязычной эмоции с бесконечно повторяющимися барашками волн - понимаешь!.. так сказать!.. смысл жизни... некоторые не понимают, для чего живут!.. я удивляюсь!.. нет, ну ты скажи!.. и снова - понимаешь!.. Лодочка смысла в этих волнах не улавливалась. Наконец, мелькнула - поругался на работе, уволился, дом казённый надо освобождать, сестра зовёт на родину... О! Там живут хорошо! Да я там!.. Колькина галерея пополнилась ещё одним мюнхгаузенским полотном. Гуля - по-восточному - никогда не обсуждала и не критиковала своего господина. Тогда ещё. Лишь через двадцать лет, когда он переселился дальше некуда, нежным своим голоском сказала, что какой-то чёрт не давал ему мирно жить с людьми, ценить то, что имеешь, если не любить, то хотя бы терпеть свою работу... Но Колька и терпение - две вещи несовместные! Насколько ему хватило Украины? Он же создан предвкушать, а не вкушать... Да он же вегетарианец, сало не ест и горилку не пьёт, обливается ледяной водой, йога у него... отрешение, дышит одной ноздрёй. Поехал раз купить мне на зиму сапоги, я с детьми сижу, мечтаю... привозит энциклопедию на все деньги. До сих пор цела. Как посмотрю на неё - вспоминаю... А вся деревня вкалывает, ест и пьёт на полную катушку! Его хотели устроить на какую-то собачью должность, высшее же образование, но там ругаться надо не как-нибудь, а матом. Он: я не умею... Ну и послали его на лошади за навозом. Упряжь была неправильно надета, лошадь сорвала Колю и потащила, ударился головой. Потерял память, я приходила в больницу, рассказывала ему его биографию. "А что, у меня сестра есть?" - он удивлялся. Лежал весь в бинтах и разговаривал с умершими родителями. Потом всё вспомнил, физический труд ему запретили, мы не знали, что делать. Тут Толька Журавлёв приехал в Киев орган слушать, Коля его очень уважал. Да-а-а! Эстет! Но и практик, делец! В хорошем смысле. Редкое для русских сочетание полёта с предприимчивостью. Да! Он выслал нам вызов обратно: край-то пограничный, нашёл Коле место начальника пионерского лагеря в рыболовецком колхозе... Значит, хватило на год. Да.
Почему-то всё лучшее, интересное в тогда ещё советские времена начиналось в пятницу после работы, нас отвязывали, снимали кандалы, нехотя выпускали, и мы со ржанием и цоканьем уносились в другую жизнь, настоящую, вольную, нашу. На два дня! Впереди цокал Колька, за ним наш папка, у них на плечах лежал длинный крепкий сук, на нём висела покачиваясь сетка с преогромным арбузом. Сынок и я, то и дело спотыкаясь о корни деревьев, вскрикивая то от боли, то от восторга, тащились сзади и умоляли не спешить. Над нами из края в край во все стороны в бархатной темноте сентябрьского вечера переливалась фосфорическими красками живая светящаяся субстанция. Как будто там наверху был грандиозный праздник, тысячелетие какой-то их победы, не может же быть такое просто так, и мириады звёзд, звёздочек и звездищ выплыли из своих чёрных дыр, туманностей и параллельных пространств и слились в общую бесконечную, устрашающую вселенную света. Смотреть на это не было сил, и не смотреть - тоже, и я кричала сыну: Смотри! И спотыкалась, и падала. Один раз ко мне подкатился арбуз, и я поняла, что суровые, насмешливые мужчины тоже смотрят. Сколько мы шли под этим шевелящимся страшным пологом, время от времени выстреливавшим в нас своими лучами-щупальцами, неизвестно. "Четыре километра", - сказал Колька. И вдруг мы очутились в совершенно другом пространстве. Горела одинокая лампочка на столбе, трепыхались на флагштоках куски материи, отсвечивающей красным, стояла нежилая тишина, никаких звёзд наверху не было. И Гуля с детьми не боится?!
Она вышла на крыльцо дощатого домика, как самый маленький, забытый в лагере пионер, тут же обрадовалась, засмеялась тихо, захлопотала. Мы что-то ели, пили, закусывали арбузом, а проснулись на детских кроватках под кучей коротких одеялок пасмурным утром с моросящим дождём.
Колхоз был богатый, основанный хозяйственными эстонцами на восточном краю России, кадры ему были нужны, а такие универсальные и бескорыстные дураки тем более. Дом дали с большим огородом на улице, поднимающейся в сопку. Помню, хмельная после встречи-застолья я решила дойти до конца этого огорода с дивными Гулиными посадками, пришлось забраться на самую вершину, и там, за чернотой ночного моря я увидела вдоль горизонта электрическое сияние большого города. Теперь дорога к Кольке занимала два часа на катере мимо живописных берегов и сама по себе была чистым восторгом. В пятницу весёлым вечером туда и в воскресенье грустным вечером оттуда.
Хорошо, что был огород и можно было не умирать с голоду, когда Кольку надолго положили в больницу. Сначала с подозрением на энцефалит: нашли давно присосавшегося клеща, потом с диагнозом "гепатит Б". Гуля приезжала с подросшими детьми в своём единственном, красненьком с оборочками, платье. Вечнорадостные дети бегали по нашей городской квартире, как в поле, где можно рвать и бросать всё, что попадётся под руку. Татаро-монгольский набег! Никаких комплексов! Тёмно-голубые славянские глаза под сросшимися на переносице таджикскими бровями смотрели на меня в упор: - Ведь это ты... из-за тебя... мы родились. Потом, когда открылось, что у Кольки много детей, стало даже интересно: неужели все такие же красивые и приспособленные, все дети-победители?
В общем, болеть Кольке было некогда, да ещё начавшаяся перестройка подпитала головокружительной энергией, и он, такой сельский, земной, как бы сделанный из земли, изменил своей природе и пошёл в море поваром на траулере. Но не ужился с моряками, потому что озверевшим от долгого рейса несчастным мужикам читал лекции о трезвом образе жизни: на дворе стоял лигачёвско-горбачёвский полусухой закон. На другом судне он без конца и при всех критиковал капитана - тот поднимал повара среди ночи и заставлял жарить яичницу из тридцати яиц для капитанский застолий. В общем, судов было много, повара нужны, трезвенника в костюме и при галстуке на белой рубашке брали и брали.
Как-то, приехав, я застала его дома. Чисто одетый, никаких пыльных штанов, с аккуратной испанской бородкой и донжуанскими томно-голубыми глазками, он ходил, как барин, покрикивал на Гулю и сына, ласково трепал по головке Дашку. "Вот, - сказал, - ковёр..." Действительно, и мебель лакированная появилась, и необыкновенно красивый, голубой, с изысканным рисунком ковёр над кроватью. "Это не ковёр, - шёпотом сказала Гуля, когда мы пили чай с её блинчиками во дворе. Никто не блеял, не крякал, не хрюкал вокруг, скота явно уже не было, только огромные Гулины ромашки качали головами. - ??? - Это полковра... Коля целый день стоял в очереди, и столько ему досталось..." Ну да, привет Горбачёву и всеобщему дефициту.
Наконец-то к Гуле стали приезжать сёстры и строгая русская мать, и сама она съездила в Таджикистан к отцу. Вовремя успела, потому что вскоре появилась сбежавшая оттуда подруга с восьмилетним сыном, потерявшим ногу во время огнестрельных разборок местных взрослых. Жизнь, как погода, без конца менялась в лице. Какие-то шустрые профсоюзные деятели запросто расселили наш дом, и теперь мы возвращались не в любимый дом с привидениями, а в бетонную коробку на окраине. Однажды туда добрался Колька, как-то незаметно превратившийся в тощего, седенького подростка с истёртыми железными зубами, и, впав в бесноватость и плюясь, рассказал: "Нет, ты представляешь! У меня нет слов! - Брови его у переносицы поднялись домиком, придав ему вид скорбящего святого. - Нет, ну ты скажи! Нет, ну как так можно! Нет, я не могу после этого! Мне стыдно перед всеми!.." Оказалось, колхоз встречал их судно после долгого рейса с цветами и оркестром. Гуля тоже пришла, зорко всмотрелась в рыбаков, стоящих возле своих, купленных в Японии по дешёвке шикарных машин, поняла, что Коля никакой машины не привёз, повернулась на виду у всех спиной к этому святому празднику встречи и ушла домой. Оказывается, она три месяца ходила на платные курсы, получила права, хотела сделать ему приятный сюрприз. "А почему ты не привёз, все же привезли?" "Ну, не получилось, долларов не хватило". "Ты бы занял, у рыбаков всегда есть!.."
"Нет, дело не в этом! Как она могла!!!" "Да в этом, в этом!" "Что, и ты бы ушла?!" "Да я и прав-то бы не получила! А ты представляешь, сколько она потратила сил и денег?! А разбитая мечта?!"
Не знаю как Колька, а я точно вспомнила, как сватала ему Гулю, но сейчас я ужасалась не её поступку, а тому, до чего доводит жизнь!.. Шторм рвал морскую воду в клочья, и ошмётки долетали до их избушки на берегу. Попробуй вырасти двоих детей с человеком, живущим по принципу: Придёт весна - посею пальмы и буду финики срывать. "Я с детьми каждый день ездила в Большой Камень продавать рассаду на рынке, а он, чистенький, с "дипломатом" в ручках с утра уходил "искать работу", возвращался вечером, и так полгода. Я ему на ужин мяса не клала в тарелку, он и не просил, понимал. Потом ему доверили детей сопровождать на каникулы в Москву. Своих детей на праздник бросил, в общем, жил так, чтоб ему было интересно. Разошлись. Он одну неделю пил валерьянку, вторую - бегал за мной, убить! Третью неделю искал место повеситься. Лёше было уже пятнадцать, пошёл подрабатывать после школы. Николай уехал к вам в город, один знакомый взял его в свою фирму: оконные блоки, двери делал. И жил у него - за то, что в свободное время работал на его огороде..."
Гуля рассказала мне всё это недавно, до этого мы несколько лет не виделись, после сумасшедшей перестройки жизнь у всех покатилась по разным рельсам, и билеты на катер-поезд-автобус стали не по карману. Гуля была не в курсе, что Колька иногда заходил к нам. Часто не один... Большинство мужчин существует только в сросшемся с женой виде. Если мужик не сросшийся, то он погибает. Была уже другая весна, в воздухе реял сырой, ветреный апрель, проспекты, улицы, переулки заполнились до отказа - улыбки, взгляды, смех, скоротечная любовь, призрачные связи. Рафинированный город с рафинированными людьми дичает на мгновенье весны. Колька пришёл с молоденькой красавицей, похожей на фарфоровый ландыш. Такой же неживой и молчаливой. Порхал над ней воскресшим из древнегреческого праха сатиром, был лихорадочно возбуждён, работал ещё в своей долларовой школе. Наташка уже готовилась к экзаменам на аттестат, мальчишки в классе дрались из-за неё. "Уйдём вместе, - Колька смеялся от счастья. - У меня такие планы!" "Вернёшься в деревню?" "Не-е-ет" "Ну да, в деревне проблемы: свиньи голодные, погреб течёт, мать парализованная... А нам нужно то, чего на свете нет". Ландыш не понимал - о чём это мы? Колька жил у неё, в городской квартире, прижимался своим старым пиджаком к её молодому платью. Когда ландыш вышел, я сказала ему шёпотом: хорошо бы ему сменить стёртые железные зубы на новые, он дико засмущался, и я пожалела, что сказала. Редко какой молодой мог сравниться с Колькой в силе мужского куража, бабы всегда прощали ему недостатки.
Не знаю, куда потом делась эта красавица, неужели ушла вместе с Колькой в Уссурийский монастырь? Но он точно туда ушёл, вернее поступил на работу на монастырское подворье, как всегда, универсальным специалистом. Как сказано кем-то: "Редкий человек на Руси занимается своим делом". Кажется, последний раз я видела, когда он, запыхавшийся, вусмерть забегавшийся по летнему городу или по жизни вообще, появился с красивым молодым человеком таджикской внешности. Пригляделась - Лёша! Рядом с такими детьми мы могли быть только старыми, больше никакими, но мы нарезали дорогую для наших кошельков колбасу, открыли бутылку вина и радовались друг другу, как молодые. Оказывается, Лёша уже отслужил в армии и работает на каком-то рынке, и даже уже женился и живёт у жены. К маме, то есть Гуле, ездит только в мае - сажать картошку, а осенью - выкапывать. Даша тоже работает, ограничив образование компьютерными курсами, и тоже в городе. Значит, Гуля живёт одна?! "Кажется, вышла замуж... - толстая нижняя губа Кольки презрительно дёрнулась. Видно, никакие "ландыши" не дают забыть.
Куда ж бы ушёл Колька со своей подступающей старостью, если б советская власть продолжалась и никаких монастырей не было? Вдруг поняла: поехал бы искать Шамбалу, ведь дороги и иллюзии оставались бы дешёвыми, советскими. Миражам отдаётся наша кровь, тому, чего нет, но без чего невозможно жить. Поэтому правильно говорят, что в дураках правды больше. Колька в пятьдесят с лишним продолжал жить, как в двадцать пять, он не переходил в следующий класс жизни, этот недоделанный Фёдор Конюхов! Стройный, гибкий, лёгкий на подъём, как воздушный шарик. И всё ещё искал другую женщину, другую работу, другое место жительства, какую-то другую жизнь. Потому что он не знал, как жить в этой. Всякие йоговские заклинания типа "Я сосчитаю до пяти и буду чувствовать себя лучше" не помогали. Вокруг простиралась страна изношенных, вымотанных выживанием людей. Искусственные голодовки стали естественными. Наступила осень, и неподкрашенный солнцем мир был устрашающе полон реализма. Ветер космы туч по небу носит, под окошком лязгает клюкой. Это русская больная осень, отцветанье, сумерки, покой... Гуляка сидел в монастыре, на пятьдесят восьмом году жизни учил "Отче наш", в голову лезло другое. Если б смог сформулировать, получилось бы, как у академика Фёдорова: "Мы здесь туристы, наша жизнь это тур". Тонкий, чуткий Лёша уловил, привёз отцу шикарный, навороченный велосипед, на котором было можно!.. У Кольки загорелись глаза. Велопробег! В Санкт-Петербургский монастырь! Он сможет! Докажет! Всем! Себе! Ещё не зима! Скорей отсюда!
Худой, обессиленный постами, ехал по городу, потом по пригородному шоссе, возле села Раздольного ему стало плохо, сел вместе с конём своим на электричку, проехал три остановки, вышел, снова оседлал велосипед. Последнее, что увидел - автомобильную морду бульдога с горящими зубами во весь ощеренный металлический рот...
- По-вашему, мир устроен справедливо? - Нет, этим миром правит зло. - Как же в нём выжить? - Только окружая себя книгами, музыкой и любимыми людьми... Лёшечка возит какую-то церковную американку и сам с женой ходит в церковь, на его мужественном и кротком лице написано: "Возлюби ближнего, как самого себя", жена даже курить бросила. Как говорится, отдайся воле Господней, и Он будет руководить тобой. Может, ходить в церковь не так глупо, как кажется. Язык с неведомой системой - где он?.. - А знаете, если кто-то ставит в церкви очень толстую свечку, значит, он кого-то убил... Американка улыбается мне, такая невзрачная, думает: вот они, русские дураки, строем маршировали в КПСС, теперь строем в церковь. Миссионерка не замужем, где ты, Колька?! Всё время приходится вспоминать, где он. Кто-то догадался, что люди с нечеловеческой энергией даже после смерти остаются в мире живых. Кто-то ни холоден, ни горяч. Колька всегда был горяч и смешон, морочил голову не только другим, но и себе. Вот и сыну его бесполезно говорить, что Бог не в космосе, а в душе, что исправлением желаний занимаются не врачи, а "ловцы человеков", что попы - это Божьи чиновники. Не люблю верующих, наконец-то поняла, почему. Они не думают, не анализируют, им мозги не нужны, всё объясняют волей Бога и неба. Но иногда я тоже верую, вернее всегда. И не только в Бога. Всё внутри человека, человек - это склад, если в складе порыться, можно найти всё на свете - и Бога, и дьявола, и ангела, и НЛО.
Гуля иногда дивной бабочкой впархивает к нам, всё такая же лохматая, красивая, не обременённая плотью, с весёлым, лёгким характером. "Отдам котёнка в добрые, заботливые, нежные руки... или утоплю". Когда мне попался на глаза этот анекдот, почему-то сразу вспомнила её. Или вот это: "Роза внушает любовь к природе, а шипы - уважение". О таких железных "кнопках" много сказано. Колька ей не снится, не стоит над душой, "бывший муж" - это "бывшая жизнь", а ей всего сорок восемь. "Я собирал тебя по ниткам, я плёл из них твою судьбу", - слушала кассету своего любимого Кашина и клеила новые обои. Тепло, дверь в дом нараспашку, никак не могла забраться повыше, где сходятся две стены и потолок, двигала свои самодельные леса и так и эдак. "Я говорил тебе так много, я верил сам, что вижу суть". Тут леса рухнули, а в калитку вошёл высокий парень: дайте попить. И леса поставил, и обои доклеил, потом полгода письма писал, в мае приехал. Двадцать восемь лет. Лёша против. "Не слушай никого, - говорю я Гуле, - ты моложе своего паспорта, и хорошими мужиками не разбрасываются". Гуля привезла из Китая, спрятав в валенки, ростки каких-то дивных цветов, приезжает в город с Сашей, ищет новинки Кашина. "Я обещал тебе быть светом и путеводною звездой". Жизнь продолжается. Я увидела Сашу - подозрительно похож на Кольку...
Запись из дневника: "В субботу 31 октября 1995 года ездили с Колькой и Юрой-бизнесменом на его джипе в тайгу за кедровыми орехами. Упёрлись в закрытые ворота заповедника. Колька вышел и открыл ворота. Оказывается, замок висел просто так. Туча, огромная, насупленная, синяя снизу, собиралась полдня, но не пролилась. На закате вдруг прилетел ветер, разнёс это свинцовое брюхо в клочки и лохмотья, разноцветные от заката, и они радостно помчались по небу. Орехов набрали два мешка, вернулись в темноте".