Алёшина Тамара Филипповна : другие произведения.

Игорь

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Чего у нас дома в детстве не было, так это самого духа мужского. Отец умер, когда мне было одиннадцать. Мужчины казались таинственными существами, которые есть лишь у немногих, особых. А нам не положено. Единственным мужчиной в доме был Николай-угодник на иконе. И лампадка под ним, в праздники мама ее зажигала, и лик святого за колышущимся дымом казался живым.
    Я так счастлива, что могу сейчас умереть. Мы едем вместе, он и я. Мы общими глазами смотрим на пустые осенние поля, на черную грязь дороги, на холодное осеннее небо. Я хочу, чтоб этой дороге не было ни конца, ни края.
  Где ты, Игорь Рябченко? Вспоминаешь ли меня хоть иногда? Я-то тебя почти каждый день, сама не знаю почему. Чем старше становлюсь, тем чаще вспоминаю. Другие мужики, даже те, с которыми были долгие или серьезные отношения, уходят, растворяются во мраке, словно их и не было, а ты стоишь передо мной, сегодня, например, прямо с утра, после сна, откуда-то вдруг, из каких-то вневременных пространств, высокий, сильный, загорелый, с яркими голубыми глазами, которые только изредка, при каком-то повороте видны из-под козырька офицерской фуражки. А еще - умора! - он носил темно-зеленые брюки галифе! Заправлял их в черные сапоги. Почему? Не военный, мастер СМП, строительно-монтажного поезда, красавец с высшим образованием, почти аристократ в глазах большой бригады, тянущей железнодорожную "ветку на Галкино". Все приехали по комсомольской путевке, как называли в начале 60-х заурядную вербовку. Словом "вербованный" до сих пор можно оскорбить, причем не меньше половины населения Урала, Сибири и Дальнего Востока.
  Я числилась "малолеткой" среди простодушного, в большинстве деревенского народа, радующегося ослепительно белым простыням в общежитии, красивым городским улицам и четкому концу работы в шесть вечера без никакой летней страды. А меня отпускали еще на час раньше, но я в свои семнадцать знала, что от чужих привилегий скребет в сердце и не уходила, к тому же грузовик приходил за всеми сразу в наше чистое поле с щебеночной насыпью.
  Самым страшным был бригадир дядя Вася, весь татуированный старик лет тридцати (сидел, наверно), со стальными зубами и стальными глазами, опасными, как нож. В него была влюблена моя некрасивая, необразованная, насквозь сельская подружка. Зато характер и имя ее были как музыка - Валя Ивлева. Рубахи дядя Вася носил серые, мятые, сморкался прямо на шпалы или на землю, в нарядах, которые он писал, спотыкаясь и царапая бумагу, он не дописывал слова и не ставил ни одного знака препинания. Но Валентина плакала по ночам и каждый день меняла косыночки. Это сильно продвинуло меня в понимании любви.
  Каждый день в кузове трясущегося грузовика "жизнь зовет меня и кличет на неравный бой". Мокрое, зеленое, свежее всё под пасмурным небом с летящими тучами. Я живу только тогда, когда мир вокруг меня летит и я лечу! Вот что такое рай - ощущение свободы, полета, силы, счастья. Зарю встречает поезд наш, летят тропинки светлые, мы взяли в путь один багаж - свои мечты, свои мечты, мечты заветные - пели мои одноклассники на вокзале, и я вошла в вагон такая новенькая, как только что выпущенный пятачок, вот уж было кино для полного вагона рабсилы! Жаль, что я тогда не умела смотреть на себя со стороны. Зато где-то внутри сидело: если человек хочет что-то понять в жизни, он должен жить на дорогах.
  Наш ночной поезд мягко прогрохотал мимо вишневых и сиреневых садов, все дальше и дальше от детства с суровым, молчаливым, давно умершим отцом, ушедшей в церковь матерью, старшими сестрами, из-за которых у меня никогда не было новой одежды, только обноски. Я поняла, что мы бедны и необразованны, что мы в мире уборщиц и дворников. Меня ждала только работа и борьба за все. Я искала незанятое место - носилки, кирки, ломы, шпалы, я изработаю всю работу на земле, недаром же с детства меня мучает одна страсть - прыгнуть выше всех, бежать быстрее всех, станцевать красивей всех, быть самой смелой, быть круче всех! Я была тихая и несокрушимая, не металась, не сомневалась, не рассчитывала ни на кого, кроме себя. Конечно, понимала, что буду "неправильной женщиной". Пусть! Я хотела жить на всю катушку! Мои одноклассницы казались мне существами другого пола, хотя я бегала с ними на танцы и влюблялась без конца в каких-то сопливых ровесников. Но я не видела в них того, что мне не давало спокойно спать: "буйства молодости", как я потом прочла.
  Скажи мне тогда, что моя жизнь будет хорошей, я б умерла от огорчения.
  Вчера разгружали платформу с щебенкой, разносили ее на носилках вдоль пути, а сегодня адская работа с электроштопкой. Это тяжелый, как смертный грех, электрический дьявол весом в полсотни килограмм, забивающий щебенку под шпалы. Он трясется от смеха над моими жидкими руками, норовит вырваться из рук и отрезать ноги. Его ненавидят все, а я бось до холода в животе. Руки от долгой тряски наливаются каторжной усталостью. И вдруг кто-то выключает ток. Бабы бросают умерших дьяволов на шпалы и только тогда, разогнувшись, видят, что спаситель - дядя Вася. "Передохните", - скрипит он, улыбаясь железной улыбкой. Все поправляют платки, высыпают из обуви песок. Любка развалилась на полотне дороги, опершись локтем о рельс, как будто это валик дивана. Лежит, играет глазами, а я сижу еле живая, смотрю в песок, вдыхаю полынный запах осенней степи, смешанный с запахом креозота от шпал. Запах горячий, тревожный, напоминает, что я вместе с другими строю железную дорогу, которой нет конца.
  Игорь материализовался как-то незаметно, из этого тревожного запаха осенней степи, из разговоров о каких-то нарядах и расценках, из бабьих шуток и утренних летучек. Но больше всего - тогда, когда ждали паровоза. Вот и он. Начинает проверку работы, обрушиваясь на новый путь, рельсы плавно прогибаются и снова становятся на место. Игорь, красный и красивый, идет вслед, кричит что-то, машет рукой или стоит на подножке и медленно проезжает мимо всей бригады и лихо, как с коня, спрыгивает на ходу. А я такая уставшая, что мне этот красивый, с военной выправкой, четкой походкой Игорь - как кино: то ли есть, то ли мираж. Но какая-то невидимая струна, какой-то ток, напряжение заставляют смотреть и смотреть на него.
  "Здравствуйте, дорогие мама и Лена! Спасибо за посылку! Мне очень пригодились и носки, и варежки, и платок, а больше всего спасибо за телогрейку!.." Я не знаю, где они взяли ее, но я помню ее всю жизнь. Развернула и не знала - плакать или смеяться. Серая, с какой-то зеленцой, как ветхий забор, на локтях заплатки, кое-где заштопанная, снизу надставленная, без воротника - ее бы в музей, в рамку, как символ некой сермяжной жизни, но я ее надела. Меня похвалили (наверно, за смелость), и я порадовалась, по утрам уже была минусовая температура, но телогрейка лопнула при прыжке из кузова, из ее спины полезла вата. Пришлось снова идти на работу в куртке. Меня запихивали в середину, и мы снова мчались. Прятаться от ветра, сбивающего платок с головы, и в то же время жадно вбирать глазами все, что убегает назад, и то, что впереди, и сбоку, и сверху. Серое, хмурое, желтое, а еще зеленое, дымчатое вдалеке и черное, набухшее от дождей, вблизи - все перепутано, исхлестано ветром, все пахнет, дышит, все живое, любимое, родное. Зуб на зуб не попадает, ничего, на работа отогреемся.
  Наконец-то из конторы появляются дядя Вася и Игорь. У мастера красное, обветренное лицо, волевой подбородок, ироничная усмешка губ, а глаза его никто не видел, они под низко надвинутой офицерской фуражкой. Смотреть на него страшно и хорошо. Он подходит к машине, вглядывается в сгрудившуюся кучу баб в кузове, ловит мой робкий взгляд и манит меня согнутым пальцем: "Пошли в кабину!" "Иди, иди!" - орут бабы. Мне кажется, они поражены, очарованы Игорем не меньше меня. Бедные рабочие лошади сроду не видели от начальства ни ласки, ни человеческого отношения. И мне, одной из лошадей, стыдно, слишком большое счастье сидеть с Игорем в кабине всю такую долгую дорогу. Игорь, молодец, разговаривает с шофером, смеется, не глядит на меня, не замечает моих пылающих щек. Я согрелась, успокоилась и даже решилась на вопрос: "А что мы сегодня будем делать?" Вижу его обветренную кожу, волевой подбородок, крепкую шею над голубым воротником рубашки, чувствую запах табака и бензина. "То же, что и вчера!" - Отвечает Игорь и поворачивается ко мне. Ба! Да он без фуражки, черные волосы, а глаза голубые-преголубые! "Ездить любишь?" - Подмигивает голубой, окруженный морщинками глаз. Морщинки, конечно, не от старости, от солнца и ветра. "Конечно!" "Ну, собирайся в командировку, на неделю... Мы закурим, можно?" "Конечно, курите, курите!"
  Чего у нас дома в детстве не было, так это самого духа мужского. Отец умер, когда мне было одиннадцать. Мужчины казались таинственными существами, которые есть лишь у немногих, особых. А нам не положено. Единственным мужчиной в доме был Николай-угодник на иконе. И лампадка под ним, в праздники мама ее зажигала, и лик святого за колышущимся дымом казался живым.
  Я так счастлива, что могу сейчас умереть. Мы едем вместе, он и я. Мы общими глазами смотрим на пустые осенние поля, на черную грязь дороги, на холодное осеннее небо. Я хочу, чтоб этой дороге не было ни конца, ни края. Пусть идут ночи, утра, мы будем молча смотреть вперед, чувствовать дыхание друг друга, слушать, как уютно гудит мотор машины. Нет, это кибитка, это князь Игорь похитил половчанку, ей повезло: похитил любимый! Как трясет кибитку, как тепло нам посреди огромного холодного мира, какая у него напряженная грудь, он боится коснуться меня при очередном повороте дороги-судьбы.
  Через сто лет я поняла, что Игорь не мог видеть семнадцатилетнюю, розовую до самых пяток малолетку с электроштопкой в руках, от которой мужики-то валились с ног. Командировка оказалась легкой работкой по уборке строительного мусора из новых подстанций. "Не бойтесь, девки, ток еще не подключен",- это шофер Гоша, увидев, что мы шарахнулись от моторов, кабелей, мотков проволоки. Вынесли мусор, вымыли окна и полы, съели все, что захватили. "Игорь-то хииитрый, подгадал к бабьему лету, а то бы мы померзли тута", - и Валька Ивлева об Игоре! "А как у тебя дела с дядей Васей?" "Никаких делов, к нему жена приезжает, мне женатые не нравятся!" "Пошли, девки, ночевать будете на вокзале, в красном уголке, там кучи газет, накроетесь телогрейками, ничё, молодые!" Дверь не запиралась, окна были без занавесок, огни пролетающих поездов бесились на стенах и потолке. "Услышишь чё, толкни, я замуж хочу честной выйти!" "А я какую-то железяку нашла, положу рядом". Утром железяка оказалась паровозным башмаком, а на Валькину честь охотников не нашлось.
  Следующая ночевка была вообще экзотикой, Гоша привез нас к невиданному еще жилищу - юрте, где жили казахи-пастухи. Казашка готовила на примусе, золотая паутина лучей от керосиновой лампы освещала только круг посредине, в углах было черно, как в мешке. Нам дали по огромной кружке кумыса, и мы упали, сраженные сном. "Эх, видали б меня одноклассники!" - Мелькнуло... "Нет, девки! - Кричал Гоша, крутя баранку. - Поспите вы у меня на белых простынях, заслужили". И привез нас в деревню на берегу Тобола. Мы вымылись из бочки и в мятых летних платьях предстали перед строгой матерью шофера. За столом, где мы вроде стеснялись, но незаметно подмели все: грибы, картошку, борщ, старуха допрашивала Гошу о его городской жизни, жене, детях. Мы молча хохотали, вспомнив его ухаживания. "А Игорек-то Василич как, что к нам не заезжает?" "Вторую нитку тянет на Галкино, спешит до морозов. Мать, укладывай девок, неделю не раздеваясь спали. А я пойду дровец нарублю". "А Игорь Васильевич женат?" - Решилась я на вопрос. "Женат, приезжал с Людмилой, постарше его, но с образованием. А тебе зачем?" "Просто..." Я рванула от старухи. "Уборная за огородом!" - Крикнула старуха. За огородом переливалось всеми оттенками пламя заката, было пронзительно грустно и прекрасно, словно наступала последняя минута чего-то. И качалась, и пахла полынь на фоне светлой ленточки реки Тобол. И вяла сухая ботва на выкопанном картофельном поле. И все это были знаки прощания.
  Зима наступила сразу, обрушилась на черный от дождей город и стала до весны со своим застывшим миром, башнями из дыма. Сдали ветку на Галкино, бригада теперь ремонтировала старые пути. Весь день на морозе, но от работы жарко. Наконец, Игорь командует отбой. Я шла, тяжело передвигая ноги в казенных валенках, которые мне были велики. Шла с привычными уже киркой и ломом на плече вместе со всеми насмешливыми бабами. И вдруг почувствовала, что кто-то, подойдя сзади. берет у меня кирку и лом, легко вскидывает себе на плечи и ни слова не говоря обгоняет меня... Идет на виду у всех, высокий, красивый, не боящийся насмешек, не боящийся ничего. Игорь. И бабы почему-то не смеются, даже Любка как-то странно и задумчиво смотрит в сторону. А я шла вся какая-то... Нет, не шла - летела? Наверно, про эти мгновения и говорят: летел! Как только я выжила в этом полете? На моих глазах, со мной, для меня... Мне было семнадцать, и плакатья не умела, не из-за чего было. Просто шла-летела на шаг позади Игоря и видела все как-то слишком четко, неестественно - дымы, розовые от заката, снег, паровозы, рельсы, городские дома невдалеке. Игорь с моими ломом и киркой на плечах. Уставшие бабы и я, легкая, пустая, в один миг превратившаяся по волшебству из рабочей лошади в летящую по небу не знаю кого. "Расформировывает Игорь нашу бригаду, - говорит Любка грустно. - Не женское, говорит, дело. - И тут же хохочет. - Эх, прощай, денежная работенка!"
  Разбежались кто куда, а я попала (кому нужна малолетка!) в бригаду разнорабочих, там все такие, после десятилетки, и вот уже таскаю носилки с мусором из подвала только что построенного дворца железнодорожников, рядом с вокзалом. Запах подсыхающей грязи и заветрившегося дерьма перегоняется сквозняками по всему необъятному подвалу, даже собаки сюда не забегают, а мы работаем изо дня в день, пропитываясь отвращением и отчаянием. Наконец, зачем-то начинаем засыпать чистый уже подвал свежими опилками. Ездим за ними на грузовике на лесопилку и кувыркаемся в них, как щенки. Опилки пахнут близким новогодьем, елками, лесом. В обед я хожу на вокзал, там покупаю пирожок с повидлом за пять копеек и газету "Советская культура" за две. Зима уже лютая, но мне почему-то всегда жарко, от рук идет пар, румянец на щеках. Однажды бегу себе на стройку в своей серенькой телогреечке и вдруг чувствую, чья-то крепкая рука ложится мне на плечо. Оборачиваюсь в сердитом недоумении и сталкиваюсь взглядом с небесным взором мудрых глаз под длинными заиндевелыми ресницами. "Ну как жизнь? - Голос у Игоря глуховатый, тихий, откуда-то изнутри. - Не устаешь теперь?" "Хорошо", - шепчу я и замолкаю. А он все держит, держит, держит свою теплую руку на моем плече и смотрит, смотрит, смотрит мне в лицо. "Ну давай, работай. Счастливо..." - говорит, наконец, и улыбается своими неприспособленными для таких нежностей губами. И уходит быстрым шагом, не оглядываясь, туда, где свистят паровозы на стылых рельсах.
   Больше никогда я не видела Игоря. На следующий год уехала из этого города. Была осень, зеленые огни семафоров отражались в мокром асфальте перрона. Рельсы светились червонной синевой, ничем не соединенные с черными в темноте шпалами, они переплетались, догоняли и обгоняли друг друга и сходились на горизонте парочками. Там же на горизонте и я должна была сойтись с чем-то и кем-то хорошим. Какой-то город будет последним, а в этом я навсегда семнадцатилетняя, там моя стройная, быстрая тень, улыбки, детские слезы, запах дыма, гари, смолы. Там Игорь. Большой, красивый, настоящий... Однажды смотрела американский фильм с Грегори Пеком и вздрогнула. Потому что они с Игорем были - близнецы. Мужик - это состояние временное, даже в самом мужике. Игорь жил в подсознании как настоящий мужчина и как бы все время говорил: ты хорошая, ты достойна. Выходит, я прожила с ним всю жизнь? Откуда ты, Игорь, через тридцать восемь лет?! Почему? Не просто же так? Неосуществленная любовь... может, как раз она - самая вечная? Что случилось в твоей или моей жизни, что ты появился? Наверно, в моей опять ты нужен, чтобы взвалить на себя какой-то мой груз, спасти от ветра и холода, просто обнять и спросить: как жизнь? Не пойти ли, пока не поздно, к железной дороге передать тебе по сверкающим рельсам в твою далекую даль свой грустный привет...
  
   1999
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"