Алёшина Тамара Филипповна : другие произведения.

Россия - плацкартный вагон

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Как он вздрогнул-то - как живое разумное существо, вдруг все понял своим электрическим сердцем, нервами проводов, глазами окон, этот плацкартный поезд дальнего следования. И что стояло за поцелуями отъезжающих - "Куда угодно! Куда угодно, лишь бы прочь из этого мира!"
  Как он вздрогнул-то - как живое разумное существо, вдруг все понял своим электрическим сердцем, нервами проводов, глазами окон, этот плацкартный поезд дальнего следования. И что стояло за поцелуями отъезжающих - "Куда угодно! Куда угодно, лишь бы прочь из этого мира!". Потом он затрясся, и все вместе с ним, утробно загудел и тихо, как во сне, поехал мимо лиц, беззвучно шевелящих губами. Через секунду только покривившиеся и упавшие буквы махали "Счастливого пути!" с откоса, из времен социализма. А ведь, кажется, вчера еще думала, что мне придется заново родиться, чтобы услышать летней ночью, как поезд стучит по рельсам! До чего дошла, выйдя на пенсию, что волновалась, просто выходя из дома на улицу. Радио над раскачивающейся койкой (разогнался паровоз!) пело: Белая черемуха душистая... расцвела весной в моем саду... Это Анна Герман, смеясь и пританцовывая с того света, а я еще на этом. Вон доказательство - столбик 9286 км и "Черепков - святой" на промелькнувшем заборе. Невыносима эта боль вдруг опустевшего перрона, и лица, круглые, как ноль, в окне последнего вагона. Это я проношусь, а не мимо меня кто-то проносится! Это моя возле окна только что застеленная белым постель, и мне принесли горячий чай в стакане со старинным подстаканником. Конец одиночеству, я снова, как в юности, живу в огромном общежитии, нет, лучше в гостинице! Сотни людей будут входить и выходить, радуясь, что приехали, а я буду радоваться, что до Москвы еще далеко. А потом пересадка, поезда придуманы специально для меня! Я буду жить в поездах, я поеду в Лесную школу к Галке Гавриловой, и в Ленинград к Поповичам, и к Галке Бабаниной, и в Рязань. Моя лучшая жизнь прошла в прошлом столетии, странно! Мы жили как дети, бедные и беспечные, и вдруг в пятьдесят лет нас вытолкнули из детства, старых, нищих дураков. Потом оказалось, что хуже, чем нам, - нашим детям.
  - Ваши документы! - это к кавказцу Мише-Махмуду. Транспортная милиция. Мишины груши и ананасы отражаются на фоне заснеженных полей под Хабаровском, красиво.
  - Миша, ты не боишься?
  - Ну вот же еду, один... - улыбается здоровяк, играя бицепсами и огнями в глазах.
  В вагоне поезда всегда несколько миров, прозрачно накладывающихся друг на друга. В дальней части огромного окна отражалось спящее купе с притушенными плафонами, а там, куда падала моя тень, стол с бутылкой и закуской мчался по полю, а голая нога, свесившись с верхней полки, пахала снега Сибири. Эти прозрачные миры, то тонущие друг в друге, то проявляющиеся, когда свет сбоку, так здорово материализовывали весь смысл жизни, ее яви и сны, можно было сидеть часами в полной прострации. Ты был вещью, а миры плыли по тебе, как чудесная река по камню на дне. Нет, спать я не буду, я давно уже не сплю, так, дремлю короткими сериями, потом вспоминаю - кто я? где я?
  Когда-нибудь не вспомнишь. Как-то в бессонницу разбирала письма. Нашла вот это: "Писмецо. Здраствуй мама мыспапай исвитей загараем и купаимся мы ходим налимани плаваим налотки. Витя мырял. Приезжай. Паскарей цылую". И какая еще нужна машина времени?
  "Мыряющий" Витя вместе с лиманом теперь в другом государстве, а отправитель "писмеца" зарабатывает на алименты.
  - Вы чего не спите? И я в поезде не могу: мужики храпят, перегаром пахнет, еще сутки ехать, с ума сойду... А сначала показались культурными, интеллигентами, я записывала за ними, я журналист... "Что глобализация? - говорит один. - Придет время и галактилизации! Если уж на Земле столько видов растений и животных, то весь космос кишит миллиардами миллиардов самых невообразимых существ". А другой ему: "Все - роботы, и Адам с Евой были роботами запрограммированными, даже дети знают, что мозг - это суперкомпьютер, связанный с Богом. Ты молишься, волны летят, автомат просчитывает все варианты и подсказывает, потому и говорят: "Что Бог делает - все к лучшему".
  - Это зима... - говорю я, - жизнь без жизни - ни пахать, ни картошку сажать, ни детей после школы пристраивать, застой, руки не заняты, мозги летают. Да еще в поезде едешь - ни там, ни здесь. Но где-то же ты должен быть. Сидишь, как ангел, перед окном, никуда не надо бежать, ничего не надо делать, странно, глядишь на заоконную суету как бы из космоса, народ все тот же, избы - как телогрейки, телогрейки - как избы, от вареной картошки пар, от соленых огурцов запах укропа. Говорят, люди - как природа, а русские, наоборот, совершенно не холодные. И не практичные. В таком климате разве мечтать? Конец марта, а на небе опять чистят дорожки, сбрасывают снег гигантскими лопатами вниз, вверх, во все стороны, он сечет дома, деревья, мечется между проводов, возводит прямо на глазах арки, мосты и дворцы, белые, безжизненные царства. На этом фоне любая крошка жизни играет всеми гранями, как вино.
  Она стояла в крошечном закутке напротив туалета, улыбалась в открытое окно, как я когда-то. Помню, лицо его лежало на полях, лесах, черных проталинах, закатных и рассветных облаках. Он в Могоче был одним, а в Чите другим. Как там у Пушкина: Я ехал к вам, живые сны за мной вились толпой игривой, и месяц с правой стороны сопровождал мой бег ретивый... Будь готова, что самое желанное не сбудется никогда, мечте не положено сбываться... Я ехал прочь, иные сны, душе влюбленной грустно было, и месяц с левой стороны сопровождал меня уныло...
  Пакет с семью яблоками, теперь с шестью, висел у меня в ногах на крюке. Миллионерша - вагон шатало - упала на меня, с робкой улыбкой извинилась. Благоговейно откусила кусочек. Яблоко, как единственное питание, надо было растянуть на весь день. Специально поехала на поезде до Москвы, чтобы пролежать диету на вагонной полке. Где-то на курорте в Испании ее ждал муж-бизнесмен, успешно грабящий наш край, сплавляя за рубеж его природные богатства.
  - Врет она, - сказал Миша-Махмуд, - у нее денег нет, маленькая, худенькая, надо ее покормить.
  - Ваши документы! - рявкнуло у него за спиной, тут же сама собой включилась радиоточка, и Джо Дассен запел бархатным голосом... "На фоне гор и пустынь немногие вещи сохраняют смысл", - перебил песню Иосиф Бродский, но Дассен остался, а менты из транспортной милиции сгинули. Музыка, которая доводит до слез, вдруг совершенно лишает тоски, обид, жадности, ты счастлив этим мгновением, за все готов благодарить.
  И зима откликнулась последними холодными слезами, водянистый снег залепил весь мир, голые березы превратились в белые скелеты неведомых зверей, умерших стоя, и пол-избы стояло, вторую половину отломили, как кусок хлеба, и автобус стоял, словно только что остановился, вдруг замечалось, что без колес, стекла в окнах выбиты. И элеватор - дворец о двадцати бетонных колоннах, с вычурными трубами, лестницами, призраками - стоял. Только наш поезд летел под иностранную музыку мимо остановившейся России.
  Как красиво она ставила свои кривые, колесом, ноги в серебристых колготках!
  - Уголовница, - когда она вышла, сказал Миша, - чешется все время.
  - Да в нашей жизни кто угодно чесаться может! - я почти всегда на защите женского рода.
  - Да ты знаешь, где я была?! - оказывается, все услышала.
  - Расскажите, расскажите, девушка, не сердитесь на Мишу, у него крыша поехала от проверки документов.
  - Мне в СДП снизили до двух лет условно. Это Сектор Дисциплины и Порядка, всякого не берут! Прощайте, я с Лешей местами поменялась.
  Паренек Леша (у отсидевших возраст неопределим) был амнистирован, наверно, по росту - чуть выше метра, наглый, веселый и опасный, как ножичек. На руке его (я решила погадать ему, чтобы проверить недавно изученный трактат по хиромантии) было такое! Конечно, я ничего ему не сказала, а он мне за это дал почитать свою толстую тетрадь.
  - Моя рукопись, - сказал не без важности.
  "Любите мать и верьте в Бога, они помогут хоть немного"... "Тюрьма не место исправлений, а школа новых преступлений"...
  - Списать можно?
  Кивнул. "Здесь по душе, как по плацу ногами, законченные ходят мертвецы"... "Убегаю от серого в сером, оставляю чернила, как кровь. Убегаю туда, где я в белом. Туда, где любовь"... "Стихи Чумакова Леши". Даже поезд закричал так протяжно, страшно и счастливо одновременно, и всем передался его восторг, неистовая, как в детстве, радость бытия, с диким хохотом и слезами.
  - Ишь, раскачало, куда это он так?
  - Наверно, опаздываем.
  - А что там?
  - Чита. Через сорок минут.
  Вот в гражданском, а офицер! Причем какой-то давно не существующей закваски, такое крепкое, чисто выбритое дерево во всем выглаженном, и часы, наверно, какие-нибудь офицерские, прямо хочется отдать ему честь! Частенько натыкаюсь на него в тамбуре, где стоит себе часами та девушка в белом брючном костюме, улыбается в полуоткрытое окно и ноль внимания на картинного соблазнителя. Есть в нем что-то, как в той песне: А ты не летчик, а я была так рада... но по осанке не видно, кто с Лубянки...
  У влюбленных в глазах дворцы из розовых облаков, а у нас за окном пошли грязные задворки какой-то цивилизации: дворы, пустыри, помойки, свалки, жизнь с изнанки. Надписи большими печатными буквами, как для малограмотных: "Хождение по путям опасно для жизни", "Русские! Вступайте в РНЕ!" - на фоне свастики, "Россию спасет только царь!", "Бей гопоть!", "Бурим скважины 40/40/70", "Маша + Коля = любовь". На перроне молодой мужик учил крошечного сына бросать крошки голубям. Только успели умилиться, уже для равновесия плакать надо, потому что на следующей остановке просит у пассажиров, вышедших подышать и покурить, что-нибудь поесть и складывает хлеб, кусочки колбасы, яблоко в свой школьный портфель плохо одетая первоклассница. Из отъехавшего поезда вдруг видно, как мальчишка чуть постарше гонится за ней и отбирает портфель. Сохраняя маску на лице, плачем вместе с ребенком.
  - Леша, а это что? Классный рисунок!
  - Это наша прачечная, она в старом монастыре.
  - Ты так хорошо рисуешь?
  - Да! У меня много талантов...
  - А можно, я напишу тебе что-нибудь - тут чистые страницы - на память? Почерк у меня хороший.
  Я дядю своего люблю. Он может управлять аэропланом, и делать в небе мертвую петлю, и в белых брюках драться с хулиганом. (Неизвестный поэт 21 века). Не слишком слащаво для такого крутого пацана? Хорошеет лицо у поющего, даже если он худо поет. Хорошеет лицо у дающего, даже если он мало дает. Чего бы еще вспомнить? Тетрадочка-то на века, если кровью не зальют...
  "Да, я верю в Бога. Как в высшую силу. Но обращаться надо только в крайнем случае. В церковь не хожу... Я проклинаю то поколение, в котором родился... Жаль, что не могу сделать все, что хотел бы... Люди возмущаются, что ими управляют... Но у нас на самом деле никто никем не управляет... В данный момент я не пью... Полезно все, что нравится... Я бываю веселым, бываю грустным... Я вообще не гурман... Я лучше вообще не буду есть, чем думать о том, что поесть... Иногда мне все по сердцу, я обои могу разглядывать или морозные узоры, я вижу там все..."
  Что это? А, это журналистка наша берет интервью у Леши, записывает на диктофон. Кто-то сказал, что на поле боя и в тюрьме атеистов нет, значит, пишу: "Господь исполнит любое желание, если у тебя чистые помыслы". Чистые, они, конечно, сбываются, потому что простое и естественное должно осуществляться само собой, без Господа.
  Миллионерша спала навзничь, ослабела от диеты и укачалась, грязная ступня Миши свешивалась со второй полки, хотя сам он был выбрит и надушен, до ног руки не дошли. Леша с журналисткой играли в дурака. А поезд стучал по рельсам с такой страстью, словно мечтал взлететь и не мог, и снова пытался, пыхтел, свистел и завывал, птицей стлался по рельсам. Смеялся ли над ним, пролетая неслышно на огромной высоте, самолет? А мне хотелось расцеловать его квадратную стальную морду. Освежим душу страхом, риском, любовью, жгучим стыдом или растратой! Пусть дураки за большие деньги идут к сатанинскому племени экстрасенсов избавляться от своих комплексов и стрессов, а мы прижмем свою бедную душу к сердцу, не дадим выпалывать наши чувства, как сорняки! Вот вспомнила: Вырос в поле глупенький василек голубенький, не понять ему никак, почему же он сорняк?
  Утром пьяный заорал на весь вагон:
  - Люблю вас всех и поздороваться хочу!
  - Где мы? - миллионерша продрала глазки в диетическом своем бреду. - Сколько времени?
  - А вам какое?
  Действительно, в поезде избыток и пространств, и времен: во-первых, московское, во-вторых, которое в расписании на каждый город и станцию, местное - не поймешь, утро или вечер за окном по солнцу, ну и то, родное, по которому живут люди, от которых ты уехал. Чем они сейчас занимаются? Ехать в поезде - это участвовать в мистическом действии в экзотическом пространстве. За коном какая-то безымянная Лета и вмерзшая в лед лодка Харона, огни в снегу, среди снега, внутри метели над снежной равниной, как холод и жар, любовь и ненависть, восторг и ужас в одном стакане - вот что надо человеку!
  Амнистированные зэки, не успев напугать вагон, как-то незаметно все разом вылетели на свободу - из теплого поезда в мартовскую Восточно-Сибирскую тайгу, их места заняли солдаты. Как говорится, царю легко - он в шахматы играет, а я стою на шахматной доске. Ночью сел солдат-якут без зубов, со страшным и трогательным лицом, попросился посидеть на моей койке и заснул. К утру вагон переродился в солдатскую казарму, наш веселый, щедрый Махмуд-Миша затаился на своей верхней, хотя не был чеченцем. Юные, пьяные, безбашенные, они могли или не стали бы разбираться.
  - Я выхожу, генералы стоят, я им: почему ракеты плохо летают, смирно!
  - Нет, я расскажу, - заходит скелет в пивную...
  - Солдатики, куда вас дислоцируют-то?
  - Военная тайна, батя! Эх!..
  Наконец, упали, развесив, как листву, зеленую пятнистую форму, лишь один сооружал чистый подворотничок из грязно-белой тряпки, выискивая чистую грань. Парень краснощекий, волосы соломой, глаза широкие, хозяйские. Спросили, кем будет после армии.
  - Брат устроит в тюремную милицию. Знаете, сколько зэки дают за пронесенную бутылку?!
  - Будешь лапшу? - я положила перед солдатом-якутом китайские пачки. Он не только без зубов, но его и обворовали, пьет пустой кипяток. Лапшу взял. Мы с миллионершей выскочили купить воды. Стоял встречный, тоже полный солдат, демобилизация, что ли? За толстенными окнами встречного орущие, распаленные лица надвигались друг на друга, как в немом кино, уже один умывался кровью, другой бил кого-то об пол вагона. Наш так понесся, так засвистел-загудел, страшно стало! Покинули поле битвы, еле успели вскочить в тамбур, залитый желтыми лужами с размокающими окурками. Куда-то делась девушка в белом, так похожая на меня. Оказывается, сидит с "летчиком с Лубянки" на боковых, незанятых, оба отвернулись от вагонного бардака к нескучному телевизору окна. Неужели и эта - дурочка? Жизнь - дворец из песка, стоит, осыпается, выдуваются песчинки, утончаются колонны, отваливаются перильца с лестницы без ступеней. Я все не разберусь, никак не нарисую жизнь эту - вроде бы она и с облаками, и с птицами, чтоб петь ей аллилуйю, с нежнейшим профилем, ан - с грубыми руками. Высокопарная, ан блудная в ухмылке, высоколобая, да с низким задом, с копной роскошною, но с плешью на затылке, с засахаренным яблочком и ядом. И гость таинственный поклялся мне, что ночью в краях диковинных и на путях пустынных она являлась странникам воочью - лицом прекрасная, да на ногах козлиных... А дальше не помню...
  - Это Олеся Николаева, дочка той, помнишь? Ну, "Битва в пути", советский бестселлер.
  - А! Смутно. Я Серебряный век больше... Февраль. Достать чернил и плакать... - журналистка Лариса преобразилась, стала похожа на женщину.
  - Это Пастернак, я тоже иногда его люблю. И в рельсовом витье двояся, - предместье, а не перепев - ползут с вокзалов восвояси не с песней, а оторопев... А вы с ним похожи, не родственники? Кажется, в Красном Сионе сели?
  - Э?!
  - Ну, в Биробиджане.
  - Ну да, все евреи - родственники где-то...
  - Вы не думайте, я к евреям нормально, у меня мамка - Абрамовна, белобрысая, голубоглазая рязанка. Просто, когда ее отца крестили, попу взятку не дали, оказался мстительным. Еще я думаю, за две тысячи лет мечта и вера в Бога могли бы уже материализоваться от этих человеческих молитв, это излучение могло бы сложиться хотя бы в призрак.
  - У человека нету того органа чувств, который позволяет видеть Бога, - пожевала свою нижнюю негритянскую губу, блеснула черным глазом, волосы тоже черные, под мальчика, фигура мешком, хотя нестарая, одежда невзрачная, замужем не была, детей нет. Зато общительная, всех фотографирует и снимки обещает прислать.
  - Вы тоже журналистка? Или сами пишете?
  - Нет, книжки - это хобби. Как говорится, мы не живем, мы читаем!
  Где-то в это же время сосед Ларисы с верхней полки дембель Денис погнался с кулаками за официантом ресторана, не пожелавшим продать буйному юнцу бутылку водки. Официант забежал в туалет, Денис за ним, официанту ничего не оставалось как ударить пьяного дурака. При этом разбилось окно в туалете, а из рассеченной брови Дениса закапала кровь. Лариса промыла и заклеила рану. Оказывается, именно ей при посадке поручили следить за ним "если что..." Денис распахнул свою необъятную сумку, выговорил: "Угощайтесь" и вырубился до конца пути.
  Как ей удается в это грязноватой вагонной жизни стоять в своем белом костюмчике в том же закутке, куда все ходят мусор в ящик выбрасывать, - как кусок снега, и улыбка, и взгляд мечтательный сохранять, а фээсбешник, или кто он там, сдался, смешался в серости с нами. Мимо - какая-то там станция Тахтамыгда, избы с горящими глазами, не облетевшие с прошлой осени деревья, собирающиеся надеть уже новое платье, не сняв старого, хлопают двери, лязгают сцепления, гуляет водочно-закусочный сквозняк, а у нее одно - мечтать о любимом на фоне вагонов с углем, кустов придорожных, собак беспородных, домов, убегающих вдаль. И голубых вагонов с аммиаком с надписью "С горок не спускать", и деревенских кладбищ с крестами из водопроводных труб, и всей России - седьмой части суши.
  В вагоне вечерние посиделки, общенародный дискуссионный клуб, проводник разносит чай в подстаканниках с гравировкой на тему полета Гагарина, вещи живучи.
  - В сосновом лесу молиться, в березовом веселиться, в еловом удавиться, - блеснула бабка с бокового нижнего, вязала что-то на фоне заоконного черного леса, клубки разматывались прямо из кармана халата. Сверху свешивалась сдобной плотью дочка или внучка с обнаженкой на обложке "Спид-инфо".
  - Раньше-то выходили замуж честными. Не соображали, хто такие любовники!
  - Ага, а детей рожать в шестнадцать соображали?
  - Зато законных! В рай попаду!
  - Ага, в ад. И будешь там свои узлы распутывать. Веры нет, священник ваш - проститутка.
  - Рая, вера-то для себя, а не для священника.
  - Ага, у одной сын умер, тридцать лет, слезинки не проронила, так Богу угодно. А поп умер, ему восемьдесят, так выла!
  - Иди лучше сапоги вымой, Райкя! Две пары резиновых сапог, вот кто шел там по распутице, и пол-избы они унесли, отломили и съедят в городе, куда молодуха увозит бабку жить. Значит, сели на Петровском Заводе, где долгой стоянки как раз хватило, чтобы поздороваться с чугунными декабристами на привокзальной площади, а оставшаяся половинка избы попалась на глаза после Читы. Еще там были столбы, сотни столбов тянулись до горизонта, клонились, пьяные, влево и вправо, натягивали провода, как струны, лежали на них, с подпорками, на бетонных костылях, брели по бесконечной дороге, в грязи и талой воде, отражались в огромных, как моря, лужах и пытались подмигнуть подбитым фонарем.
  - Какая это жизнь? Ни дела, ни работы, ни денег.
  - А я видеть ее больше не могу, эту жизнь-работу! Проклятую.
  - Махмутка, ты пиво кому принес, наливай. У нас, я читал, три миллиона нищих, три - бомжи, три - беспризорные дети и три - уличные проститутки.
  - Я всем принес...
  - Мы сейчас сходим и еще возьмем... - "Мы" оказалась Райка, которая слезла с полки и переоделась в яркую майку с люрексом до колен. Обулась в те же, но вымытые резиновые сапоги.
  - А у принцессы Монако семь тысяч пар обуви!
  - Где мы, а где твоя Манака? У нас и она бы сапоги одела, Райкя!
  - А русские генетически устойчивы к СПИДу. Даже СПИДу у нас не нравится!
  - Ничего, скоро заживем! Агротуризм! Знаете, что такое? Пожить в деревянном доме, поспать на сеновале за большие деньги...
  - Ага, в нашем болоте тонуть, навоз нюхать, мошку кормить.
  - У них это экстрим называется. Конечно, в том году, когда в России отменили крепостное право, в Лондоне пустили метро.
  - Что, Лена, яблоки съела, на мясо перешла?
  - Да вот, решила бульонный кубик с кипятком.
  - Есть надо на убывающей луне, чтоб не поправиться.
  - Дуры девки! Жрать гораздо интересней, чем худеть.
  - А муж разлюбит...
  - Нянчить надо детей, а не мужей! А вот в Райкиной газете написано: "Гарем для русского человека - это именно то, что он всегда хотел иметь, но боялся признаться".
  - Русская баба это не потерпит. А семья держится только до тех пор, пока женщина терпит... А что это весь проход в чемоданах?
  - Улан-Удэ, стоянка семнадцать минут, цент русского буддизма, даже памятник Ленину на главной площади тут такой!..
  - Какой?
  - Вы не выходите? Тогда пропустите! - прямо как в троллейбусе, когда проехал два квартала, а не три тысячи километров! И пошли. Пошли мимо маленькие монголы-буряты с невозмутимо важными буддоподобными лицами.
  - Лариса, а как тебе буддизм?
  - Нравится. Недаром Будда - это просветленный. И реинкарнация интересней Ада и Рая. Где-то прочитала слова Тертуллиана, что в раю праведники будут наслаждаться муками грещников.
  - Пойдем понаслаждаемся! Представляешь такое? А вот из советской еще энциклопедии: Отрешенность от мира, индивидуализм определяют глубокую асоциальность мировоззрения буддизма. А вот недавно по радио услышала: оказывается, Всевышний попросил Иуду предать Христа, чтобы того казнили. Прямо театр какой-то с воспитательной целью. Для неразумных людишек.
  - А я вижу, что рай чужд человеку, а в аду он как дома, потому Данте удалась только одна часть книги - "Ад". Счастье считается мгновеньями, а если его много, он превращается в рутину, ад.
  - А мне Будда за любовь к буддизму послал сон, что я не я, а высокий худой темноволосый парень, проснулась с такой жалостью, нарядилась, подкрасилась и пошла на работу, виляя задницей. А вообще я согласна, что Бог один, а остальное люди все придумали, а тот свет - не по нашу сторону забора, и заборчик не гнилой!
  - Да, и умолчание об этом - гуманный, человечный уговор. Лучше не касаться, не сотрясать воздух, и тогда наши дворцы из песка простоят подольше...
  Вдруг взять и выйти из разговора в окно, просто и естественно, как к другому существу, которое тоже требует твоего внимания. Вот эти горы Бурятии, одна за одной до бесконечности, как на картине Рериха, скованный льдом Байкал, снежная пустыня, на краю ее избушка с вывеской "Магазин Љ 18". Последние волны, еще прошлогодние, так и замерзли ступенями и барашками и вряд ли скоро растают в этой холодной, серо-голубой, ветреной весне.
  - Байкал - зародыш океана, - сказал трезвый с утра дембель в очках. - В год на два сантиметра шире.
  Холодно, занес нас снежок, неужели не отроет нас Бог? Сколько раз пролетала поездом мимо Байкала, столько за хотелось выйти и остаться. Творящие силы не пожалели здесь ни мощи, ни величия, ни красоты, и часами так вдоль южного берега этого озера-океана. Чудны дела Твои, Господь.
  - Сколько мы едем? Четверо суток? Вот все это время мы и пьем!
  - Не мы едем, а нас едут!
  - А вы знаете, что Ельцин передал наши секретные коды ядерного оружия Америке, а Путин, когда пришел к власти, по-тихому эти коды обновил.
  - Инопланетяне, тарелки, оно нам надо?
  - Принца можно искать всю жизнь, а мужик нужен каждый день!
  - Одна американка в пять лет спаслась с "Титаника", недавно умерла в свои 99. Не была замужем, не родила ребенка, всю жизнь проработала винтиком в страховой компании. То есть прожила так, словно утонула с "Титаником"!
  - Куда этот стрекулист мою Райкю увел?
  - В ресторан, бабка. И я бы - по ресторанам, если б на базаре сшибал, как этот чеченец. - Миша-азербайджанец.
  - Вот-вот, а мы вымираем!
  - Как все экзотические народы, русские вымрут. - Это не я сказала.
  - А ты вообще молчи, сестра Березовского, жена Абрамовича!
  - Лариса, не связывайся, смотри, все еще Байкал!
  За окном встречный товарняк вез серебристые цистерны с желтой полосой и надписью "Хлористый кальций", и вдруг за последним серебристым показалась голова нашего поезда, освещавшая себе путь яркими прожекторами, а внизу, у самых рельсов, горели васильково-синие огни, на семафорах зеленые и много-много высоких белых огней. И все это отражалось на рельсах, как на нотных линейках, и так плавно и слаженно расходились на крутом повороте два встречных, словно танцевали в огромном сверкающем зале для танцев поездов. Стремительный и мощный вальс по России. Круг вокруг Байкала, трехактовые переходы между горами и пропастями, безудержное, головокружительное движение-полет над планетой.
  - Вперед же без страха, ты, смертная плоть, из смеха и праха нас создал Господь, из горнего света, ночной тишины, благого совета и волчьей слюны.
  - Сколько ты стихов знаешь, Лариса! А у меня голова дырявая.
  - С отчаянья жизнь не пролей, свечу не задуй ненароком. Глазеет зрачками нулей Всевышнего зоркое око...
  - Я даже анекдот не могу запомнить!
  - О вы, нули мои и нолики, я вас любил, я вас люблю!
  - Я ведь тоже когда-то в институте училась, заочно. Но кормить меня, нищету, было некому, да на третьем курсе сыночка родила, да жить было негде, по углам скитались...
  - Класть ли шпалы, копать ли землю хоть несладко, да не впервые. Вот и выпало воскресенье, о плечистая Дева Мария.
  - Сынок до полутора лет - только на четвереньках, генетическая память у него была хорошая! Теперь у него своя жизнь, а у меня - своя, то есть никакой. Он с женой развелся, недавно девушку привел, а я на поезд села, как тридцать лет назад, только в обратную сторону.
  - Глядь-поглядь, кругом разруха, сумрачно полей лицо, и древесным водит ухом одряхлевшее сельцо...
  - Нет, не так! Где-то есть город, тихий, как сон! Вот! Только детство - родной мир, а взрослая жизнь как бы выдумана, создана искусственно. Вот убей меня, не верю, что в молодости ходила на шикарных пассажирских судах за границу, в Бристоль, Йокогаму, в Гонконг. Слетело, как шелуха. А ведь есть фотокарточки!
  - Как от наркоза оттаяв, после печали земной спросит душа золотая: Боже, что было со мной?
  - А мы что, стоим? Опять?
  - Да ведь скоро Иркутск, туалет на час закроют, а мне постирать надо и зубы перед сном почистить.
  - И на меня очередь займи!
  Очереди не было, вагон спал, местное время - час ночи, или два, или три, смотря какая разница с Москвой. Выглянула в открытое окно туалета - снег, метель, церковь с крестом, любовь, разлука, неизвестность, люди создали весь этот театр человеческой жизни посреди нечеловеческой бездушности космического пространства. Вон загорелось окошко, через километр еще одно, потом сплошная черная тайга и опять светлое окошко в ночной теми и холоде. Россия разрежена, как космос, но не пуста, пока еще.
  - Путин приказал размножаться и платить будет только за это, поэтому пенсии чисто символические, чего тебе платить!
  Вагон проснулся, умылся, протрезвел и пьет чай. Значит, очереди в самое нужное место нет, скорей туда! Совам всегда стыдно перед жаворонками, те уже кучу дел наворотили, а сова заспана, лохмата, в поезде не скроешься от общественного мнения, по меньшей мере полсотни человек таращатся на тебя день и ночь, не находя почему-то ничего интересного в пролетающем за окном. И красавица пропала, вчера еще в этом закутке напротив туалета неотрывно вглядывалась в свой сиреневый туман. Никто не откажется даже от самой несчастной любви. Была бы у нее счастливая, она бы разгадывала кроссворды на своей полке, а не разговаривала с Восточной Сибирью за окном. Но даже вагонный пьяница, все время мечтавший сказать каждому какую-нибудь глупость, мимо нее - молча! Их с женой купе - последнее перед туалетом, стоишь в очереди и вдруг услышишь:
  - Штаны бы сменил, вонь за километр.
  - Я не могу, я умираю!
  - А я что могу, если ты умираешь? Скорую помощь вызвать или на пиво дать?.. Ну и умирай. Умирает он!
  Всмотрелась я в эту героическую женщину - таких миллион!
  Иркутск проехали, и евтушенковскую Зиму, и зиму вообще. Зима за пять месяцев надоедает, но когда проходит - жалко, особенно когда в апреле где-нибудь за сараем - последний белый клочок, как привет из космоса... А уж замок, который однажды видела в детстве, в виде огромного сугроба, источенного таяньем до состояния хрупкого прозрачно-серого кружева... Детство дарит незабываемые подарки на всю жизнь.
  Вдруг все засуетились, снялись со своих насиженных и належанных мест.
  - Иланская, Иланская, 12 минут...
  - Вы не будете выходить? Посидите! Под вами мои вещи, документы в сумке, боюсь, тут зэки, я быстро!
  - Ладно, посижу на твоих миллионах, а ты купи мне картошечки с огурчиком, вот деньги.
  Видно, и правда ядовитость у женщин в крови, а состав крови человек не контролирует. В наказание я увидела, как давно голодающий человек протягивает мне бумажный кулек с дымящейся, пахнущей маслом картошкой и такой же кулек с солеными огурцами, к бокам которых пристали ветки укропа. Весь вагон чавкал, булькал, смеялся, общие дети шныряли вокруг, избалованные всей огромной вагонной семьей. Никто не пахал, не сеял, раскачивание и перестук колес давали ощущение легкого подпития, кайфа; заботы и тяготы жизни теряли актуальность; в огромных окнах-телевизорах цветное и объемное кино разворачивало панораму нечеловечески грандиозной природы. Первого апреля за Ачинском случился нежнейший палево-розовый закат. Поезд окружили десятки березовых рощиц с неясной дымкой вокруг стволов - аурой будущих листьев. Молоденькие березки выглядывали друг из-за друга, перебегали с места на место, бросались к самым окнам, смеясь убегали за горизонт и снова танцевали вместе с поездом, водили хороводы с низким вечерним солнцем, сливались с розовыми облаками. Мир поезда и мир Сибири друг для друга были виртуальными, хотя оба - настоящие. И жилось в поезде, как в настоящем событии, могучем, тяжелом, в каком-то грозном "Нигде". Хотя после того, как сосед в ответ на мои претензии, что он включает музыку в два часа ночи, поднес к моему виску огромный пистолет(марок оружия я не знаю и знать не хочу) и нажал курок. "Нигде" перестало быть грозным и превратилось почти в обыденность. Я даже иронически засмеялась после сухого щелчка. И вот, спасибо соседу, еду, как какая-нибудь богатая иностранка, на родину после сорока лет эмиграции на противоположном конце той же родины.
  - Кто едет в купе и глядит на метель что по полю рыщет и рвется по следу тот счастлив особенно тем что постель под боком и думает странно я еду в тепле и уюте сквозь эти поля а ветер горюет и тащится следом и детское что-то заснуть не веля смущает его в удовольствии этом, - Лариса читала мягким женским голосом.
  Значит, можно быть женщиной, не выходя замуж, не рожая детей? - подумала я про себя, а сказала:
  - Может, его посадят за что-нибудь, пока я путешествую?
  - Вряд ли... - Лариса сонно смотрела на путейские избушки из шпал под дождем, на ее постели играли в карты какие-то солдатики, она не могла согнать их, чтобы лечь спать, воспитание не то. - В чистом поле едет рать за отчизну умирать, вся как есть помрет она, а отчизне - ни хрена, - сказала, зевая, примостившись у меня в ногах, привалившись к пакету с диетическими яблоками "миллионерши". Вечно я, как наседка, караулю чьи-то вещи, играю с чужими детьми, качаю права за других, мне доверяют, как прокурору, кошмар!
  - Мальчики, у нас скромненькое желание поспать...
  Военные дети, извинившись, уступили Ларисе ее койку, а я на своей приникла к окошку, не для того я еду, чтобы спать. В общем-то, вся моя жизнь пошла на то, чтобы найти человека, родить от него и вырастить всего одного - одного! - ребенка. Выполнила, называется женскую программу. А Лариса нет, и уже не получится, но живет, радуется, разъезжает по миру. А я бы повесилась, если б свою женскую не выполнила, потому что я - робот, а она просто человек. Ну не сама же я выбрала такую жизнь!.. Сама, сама!.. А стала бы я смотреть на пролетающее в окне. Если б у меня не было моего одного ребенка? Как вообще смотрят на мир люди, не имеющие детей?
  - У вас места есть?
  - Кажется, сбоку, наверху.
  - Не подойдет, в 80 не полазишь!
  С раннего утра на следующий день весь вагон просто уступал дорогу тщедушной, в растянутом трико, опирающейся на палку, ничего не слышащей и смотрящей в какие-то неземные края старушке, потом удивлялся, чертыхался, крутил пальцем у виска и наконец привык как к неизбежному.
  - Весну почуяла, - сказал наш вагонный алкаш, - как та щепка...
  Мы уже мчались по Западной Сибири, где в отличие от Восточной начиналась весна. Под поездом дрожала земля, словно увесистые вагоны хотели сместить ее с орбиты. Судорожная встряска сменялась хаотичным мельтешением по стрелкам переходов с одного пути на другие, третьи, пятые, десятые. Поезд издавал тоскливый всклик и жалкий повтор всклика, словно вопрос и жалобный ответ. Облака и тучи в огромных окнах, по сути - стеклянных стенах, играли с солнцем, то закрывая его ватными телами, то взлетая, то подныривая, тени их метались по земле, по горам, по разливающимся рекам, по затопленным дорогам, по станционным зданиям с тревожными толпами людей возле них. Неужели еще неделю назад я спрашивала: будет ли весна? март? сырой ветер? огни? промокшие ноги? насморк? счастье? И купила счастье в виде билета в общий плацкартный вагон поезда очень дальнего следования.
  - Лариса, что за станция?
  - Не знаю, томские выходят. Я про Томск знаю только, что томичи приносят копейки к памятнику Чехову, а Чехов - босой! Потому что он - как бы глазами пьяного томича.
  - Вы посидите?.. Мне надо минералку купить, желудок разболелся.
  - Да, диета дело непростое, опасное, завязывала бы ты, Лена, а то вместо Испании в больнице окажешься.
  За окном женщина везла грудного в коляске, а другой, совсем маленький, бежал рядом, и все они - мимо группы из троих пьяных с утра, матерящихся мужиков...
  - Что-то нашего алкаша не слышно?
  - Его скорая помощь увезла, допился, и Марь Иванну его с вещами - прямо с перрона.
  - Когда? Я не видела!
  - Вы в окно смотрели, а перрон с другой стороны, хотя по коридору-то мимо проносили...
  Выпадение из действительности - это с детства. "Все художники сумасшедшие!" - орала соседка. И осенний ветер на помойке будет листать мои картинки.
  Ну, слава Богу! Девка на месте, стоит у окна белым цветком в заплеванном тамбуре. Выпала из действительности надольше моего, любимое лицо на облаках и лесах летит за поездом, и больше в мире ничего. Где Лариса со стихами? Кажется, курит с Леной возле вагона, поезд опять стоит, прямо в чистом поле, народ высыпал размять ноги. Здесь еще март, вода разливанная, снежная кровь, и пахнет морозом, телом снега. На этом фоне какая-то пассажирка в шортах - как голая, в наброшенной куртке. Скорей сделать наброски, пока все там, никто не мешает, не видит, что их, таких неготовых, "запечатлевают на века". Пока весенняя грязь и талая вода, пока весна не заматерела, не стала рутиной, пока развеваются на чуть-чуть потеплевшем, но холодном ветру ее широкие серо-снежные рукава.
  После таких нежданных стоянок поезд трогается почти незаметно, поразительно нежно, беззвучно, весь рассыпанный народ успевает не торопясь войти. Как в дом родной, теплый и уютный, движущийся, как сбывшаяся детская сказка... Перестройка напрочь отрубила все поезда, пароходы, самолеты, все полеты вообще! Которых в странные советские времена было так много. Все кочевали. Чувство быстролетности, мимолетности, непрочности и призрачности жизни помогало примириться со всем, что происходит. Я поехала, вернее мне повезло снова стронуться с места, чтобы убедиться, что другая жизнь - была и есть! Как та бабка, которая тысячу раз в день пересекает вагон, словно маятник, переступает вытянутые в тесноте ноги, роняет карты играющих, толкает несущих кружки с кипятком, теснит в тамбуре курящих, разбивает обнимающиеся парочки, пугает детей. Старухи специально идут в толпу, протягивая вперед руки, как слепые, как идет из века в век мимо Бога к человеку человек.
  Миша-Махмуд прогулял свои мешки денег с соотечественником, пожилым, импозантным, который "развел" его на вагон-ресторан. Теперь Миша тоже распаривает в кружке в кипятком китайскую лапшу, хорошо что у меня ее целая сумка. Лена страдает-голодает, у Ларисы в Москве какое-то дело, строчит в тетрадке, наверно, речь. Все маются долгой дорогой, одной мне хорошо - жадно, как наркоман, смотрю в окно, делаю наброски в альбоме, сладко, забыв бессонницу, сплю под укачивание и бормотание вагонных колес. А запах железнодорожного полотна! Он скоро кончится! Опять надо будет жить как все, всегда, как я не хочу и не умею. А кто умеет? Разве все, что длится, не становится рутиной? Из которой снова, чтобы чувствовать что-то, надо вырваться в другое что-то.
  Вдруг и Ларису примагнитило к окну. Там, между столбов, проводов, виадуков, разбегающихся во все стороны рельсов, во всем этом металлическом нагромождении путевого хозяйства, на полоске мокро блестящего перрона в слегка посеревшем белом костюме, с чемоданом у ног мы и оставили ее навсегда один на один со своей мечтой и судьбой, а сами, маша железными крыльями, полетели дальше. Никто больше не будет стоять в тамбуре. ...Личико, личико, личико, ли... будет мой ангел чернее земли. Рученьки, рученьки, рученьки, ру... будут дрожать на холодном ветру. Маленький, маленький, маленький, ма... в ватный рукав выдыхает зима. Аленький галстук на тоненькой ше... Греет ли мальчик, тепло ли душе?
  - А мне кажется, что все у нее будет хорошо...
  - Или было... вот в этом поезде только...
  - Все равно никто не откажется даже от самой несчастной любви.
  - Плохо тем, для кого мужчина только один - которого любишь, остальные - просто люди.
  - И почему-то любят только веселых.
  - Потому что веселье отдает энергию, а печаль отнимает.
  - Приходи мой любимый вовремя, я тебя накормлю и утешу, и козленочка с детского коврика я на ужин тебе зарежу...
  - Эй, девушки, а вы знаете, что наша молодая проводница руку себе ошпарила, и теперь у нас проводник - молдаванин.
  - Ну и что?
  - Узнаете!
  И мы узнали. Но откуда субтильной "миллионерше"-то известно? Странная, ни одной книжки после школы не прочитала, ни одного имени ни в одном виде искусства не знает, в карты играет, матерится да на над златом, что подо мной, чахнет. Незаметно, непонятно как образовалось полвагона цыган. Но вовсе не шумною толпой, и не кочевали они уже, работали. Трясли пуховыми платками и тут вязали новые, цены девальвировались до бесконечности. Бородатый малый в замшевой куртке с заплатками, только что появившийся из тайги за окном, купил целых два, белых как снег. Цыган, седой, кудрявый, киношно красивый, но раза в два солидней Будулая, вдруг обнял меня осторожно возле титана с кипятком:
  - Дело к тебе! Сведи меня с той таджичкой, у которой в вашем купе на третьей полке лежат узлы...
  Ничтоже сумняшеся эта цыганочка десять раз в день становилась грязной босой ногой на наш стол, тесня то продукты, то карты, проверяя целость своих узлов. Ни у кого слов не было, впадали в ступор перед этим диковинным животным с блестящими детскими глазами, избегающими встреч.
  - Хочу познакомиться! - цыган пригладил буйные седые кудри.
  Опять у меня не было слов... Понял, отошел. А я, чувствуя себя виноватой моралисткой перед этим влюбленным "цыганским бароном", приголубила его четырехлетнего Петю, наделав ему бумажных корабликов, гармошек и корзиночек. Все гадали - сын это или внук? Я же пыталась разобраться, почему цыгане вызывают чувство неловкости, словно куча совершенно незнакомых родственников, стоящих над душой и требующих внимания, денег, гостинцев, разговоров. Хочется бежать куда глаза глядят. Но ведь люди же! Как тебе не стыдно? Бежать, бежать! - Э, дорогая! Купи платье, красивое! Свадебное! - Да мне задаром не надо! - Да я и отдаю почти задаром, ну, купи!
  - Для меня с годами родственники те, кто давно когда-то по десять раз смотрел фильм "Королева Шантеклера" с Сарой Монтьель.
  - А у меня родственников нет, они далеко...
  Кошмар! Мужа нет, детей нет, родственники, надо понимать, в Израиле.
  - Ну так воссоединись! Лариса!
  - Уже пробовала.
  Тут за окном на пригорке нарисовались три избы среди живописных старых деревьев. Подлетели ближе - избы нежилые, стекол нет, крыши провалились.
  - Наложив на плечи вето, дотащусь до иного света, чтоб увидеть - и там Содом, и Сизиф со своим трудом.
  - Какая у тебя память! Для тебя и пишут все эти Евтушенко, Левитанские, Татьяны Бек и Борисы Рыжие. Ну, писали...
  За окном все разворачивались неистовые размеры России, оправдывающие, кто-то сказал, неистовый характер русских и бесполезность личного напряга ввиду непредсказуемости пространства и климата. Весь день по радио на весь вагон "Я старался прижаться к груди молодой, ты шептала: не надо, не надо". Так сказать, весенняя песня. У цыган сотни вываливались из карманов, а у доходяги якута отобрали паспорт и инвалидное удостоверение - мол, фальшивое. Возле щеки шумно дышал Петя.
  - Петя, вымой ручки! - импозантный барон повел сына-внука умываться. Старуха бегала по вагону взад-вперед, то догоняя убегающие пейзажи, то спеша им навстречу. За всех своих ровесников, которые давно пошевелиться не могут. Все, что не кончается, не переходит в другое качество, становится постепенно кошмаром. Вот я очарована картинкой в окне, но вдруг представлю, что я там живу, и очарование сменяется тоской. Тишина, холод, одиночество и кто-то закутанный на фоне пространства, в котором "хоть три года скачи, ни до чего не доскачешь". Как до горизонта.
  Ночью засквозило что-то холодное, стук дверей, голоса какие-то не такие мимо постели, где я в теплом гнезде. Открыла глаза - цыганские босые ноги, шум стаскиваемых сверху вещей, чужое дыхание, огни перрона какой-то станции пронизывают вагон насквозь. Как хорошо спать среди этой чужой тревожной суеты.
  - Цыгане вышли?
  - Похоже, их вышли...
  Русские угощали цыганенка мороженым, а его родители везли русским детям героин. Это жизнь с лицом доброго людоеда.
  Боже, куда я еду, зачем? Тоска! Лечусь от нее дневниками Пришвина, который тоже ехал по этой железке туда и назад. Знал ли он, когда писал их в 1931 году, что некая, которой еще и в помине нет, через семьдесят пять лет будет лечиться от тоски его неразборчивыми, на скорую руку записями? Надеялся! Для того все и пишут! Уже раскрыла рот спросить у Ларисы, как она справляется в депрессией, но не смогла. Мне хотелось бы с ней подружиться, но чувствую, вряд ли получится. Лариса - монах в миру! Слегка выпученные, темно-карие глаза, вдруг светлеющие до цвета некрепкого свежезаваренного чая и такие же горячие. Такого же цвета короткие волосы, такого же цвета одежда и обувь. И голос такой же - приглушенный, без эмоций, бархатный. На кого-то похожа... На Джоконду! Говорят, спрашивать женщин о возрасте все равно, что калеке напоминать об увечье. Но ребенка еще вполне могла бы родить. У нас на боковом, без места, на короткое расстояние, присела беременная. Ее провожал встревоженный лохматый мужик в болоньевой телогрейке, свежо пахнущей таежным скипидаром, с чистыми молодыми глазами. И вот сидит случайно присевшей птичкой, не знает куда руки сложить, они сами собой устраиваются под животом, мы все ей улыбаемся, а она нас не видит, смотрит внутрь, вздрагивает животом. Чтоб не вздрагивать вместе с ним, мы затеяли чай, аура стала еще лучше. Миша опять сообщил, что едет в Азербайджан за женой и двумя сыновьями-дошкольниками, он без конца хвалился этим подвигом. Лариса обрадовала его тем, что ребенок в восемь-девять лет отключается от родителей и переходит на свою энергетику. Миллионерша, спрятавшись от соблазнительного чаепития за газетой, прочла совет родителям:
  - Не ставьте детей в угол в раннем возрасте, именно в этот период у них формируются основные черты лица.
  Я вспомнила вычитанный где-то рассказ акушерки, что если беременность большая, а делают аборт, ребенок хватается ручками за инструмент, сопротивляется убийству... Меня, как всегда, занесло. Слава Богу, колеса стучали, проводник звенел стаканами с чаем, и наша беременная, кажется, дремала, привалившись головой к южному окну. Мы перешли на шепот.
  - Обрыдл мне, Лариса, реализм, никакого реализма на самом деле в жизни нет, есть сумасшедшие круги, разноцветные пятна, туманные разводы, лужи пролитой краски, пулеметные строчки букв и цифр то тут, то там, и черная пустота, и гвозди звезд по краям, которых износ не берет, в отличие от людей. Нарисовать, и чтоб каждый видел свое, и все время разное, смотря по настроению. А таланта у меня не хватает. И знаю, что не хватит. А ведь кто-нибудь искал бы в этом хаосе, в этих узлах, завихрениях и провалах рисунок своей судьбы, свою тропинку в хаосе без конца и края, в паутине звездных лучей...
  - Ты погружаешься в себя тритоном, обезьяной, серной, и тихо плещется судьба со вкусом ржавчины подземной... А вообще у меня голова болит, просветления требует.
  - У меня пенталгин, хочешь?
  Нет, не на Джоконду она похожа, а на Вальку Кулькину, с которой мы работали на заводе медпрепаратов. Нам по восемнадцать, как она играла на пианино! Зачем ей завод? - рыдала я за ее спиной, когда она играла полонез Огинского, и этими же руками чистить огромные вонючие чаны после абсорбции угля и мыть километры цеховых полов, разве люди, умеющие делать такое чудо, занимаются такой работой?! Мы бежали оттуда темной холодной ноябрьской ночью, когда всем нам, рязанским девчонкам, приехавшим в Курган после десятилетки, объявили, чтобы мы немедленно освободили общежитие. Через много лет я догадалась, что нас взяли на работу, чтобы было кого послать на уборку целинного урожая. Нас целый день везли в открытом грузовике, мы орали песни, потом два месяца жили в деревянном бараке, урожай спасли, и больше завод в нас не нуждался. Поезд того же самого направления, тот же ночной город за окном, только сорок лет спустя. Курган - станция капитальная, стоянка двадцать минут, в несколько рядов стоят пассажирские и грузовые составы, одни отъезжают, другие тут же занимают освободившийся путь. Светофоры, столбы, провода, эстакады, гудки и свистки, огромное, лязгающее железом, освещенной прожекторами пространство. Если перелистнуть несколько тысяч ночей назад, то вот мы стоим на перроне, замерзшие цуцики, в своих еще детско-школьных пальтишках. Квадраты света и тени на лицах от окон пролетающих поездов, ветер, снежные змейки вокруг ног, куча бедных чемоданом и блестящие от счастья глаза - вся жизнь впереди! Всякого счастья - километрами и тоннами! А дом? "Юность не имеет нужды в доме" - потом прочтем у Пушкина. В юности слишком много здоровья, чтобы что-нибудь понимать и чем-нибудь дорожить, поэтому прощай, Валька Кулькина, прощай, полонез Огинского. Значит, и расписание движения не изменилось за сорок лет, такой же ночной поезд, дыхание спящих людей в полутемном вагоне, короткие всклики-гудки, медленный сдвиг жизни. У всего вдруг появляется инфернальный оттенок, игра множества вроде невидимых глазу миров. "Смотрю на жизнь, на это чудо-юдо, на мир, куда заброшен я" - это записано в моей новой любимой тетрадке по диктовку Ларисы. Надо же, все повторяется! Сорок лет назад я умоляла Вальку Кулькину научить меня играть на пианино этот полонез, и она пыталась, добрая душа, и вот ее литературная ипостась с такими же темными глазами и негритянскими губами в свою очередь дает мне уроки. На коней верхом мы сели, за поводья мы взялись, на скрипучей карусели друг за другом понеслись. Друг за другом, круг за кругом, день за днем, за годом год. Я уже гляжу с испугом на хохочущий народ. Те же спины, те же лица, и желанье у меня - хоть бы замертво свалиться с деревянного коня. Как бы мы дружили всю жизнь, если б Валька не сошла с поезда темной ночью, не доезжая Рязани, не пересела на другой, идущий в ее сторону? Я беззаботно спала улыбаясь во сне тому, что вот-вот начнется в жизни самое лучшее, а оказывается, уже надо было плакать.
  - Лариса, а что ты думаешь о мужчинах? Если не хочешь, не говори...
  - Нет ничего смешней мужчины, когда в печали и тоске сидит он, теребя морщины, в кальсонах и одном носке. Он все хитрит и половинит, носок наденет, снова снимет и взять никак не может в толк: что выше - чувства или долг? Мужчина - это то, на чьем образе мы мечтаем о счастье. Если б не они, на чем бы мы мечтали? А потом вдруг видишь, что одной жить и прокормиться легче, во всех смыслах... У современных мужчин только к детям еще осталась какая-то ответственность, поэтому девочки теперь в первую очередь спешат родить. А я не успела, училась. Другая родила... Только в качестве прислуги можно быть рядом с мужчиной. Как писал поэт Олейников: "От мяса и кваса исполнен огня - любить буду нежно, красиво, прилежно... Кормите меня!"
  - А я уже не претендую... От любви нужно одно - чтобы она была. Как сказал умирающий Феллини: "Эх, влюбиться бы еще, в последний раз!"
  - Зато одна бабка в интервью по радио сказала, что ей повезло: ни разу в жизни не влюблялась.
  - Все мы немного уроды, и каждый втайне это знает.
  - Девушки, вы такие умные, я даже проснулась. А какое сегодня число, а день - среда?
  - Спи, Лена, спи, во сне не так жрать хочется, у тебя два яблока осталось, вот и считай.
  И климат за окном сменился, и природа, и народ. Даже странно, что страна все та же, большой медведицей лежащая на карте Россия. Голые ветки деревьев метлами под теплым западным ветром гнали на восток снежно-белые сугробы облаков, туда, к еще не начавшим таять сибирским пространствам, закованным льдом рекам, таежным лесам и деревушкам с дымками над трубами. Вчера еще была за коном стеклянная река, старые и молодые ивы по обоим берегам, еще по-зимнему корявые, мертвые, и вдруг, будто нажали какую-то кнопку, все замороженное растаяло, мертвое ожило, спящее проснулось, и слепящее солнце поскакало рядом с поездом, то опережая, то отставая, без конца отражаясь в бесчисленных зеркалах талой воды. Еле затормозили возле Перми, на стене надпись: ПРЕВЕД ВИСНА! Девушка прогуливала собачонку в ярко-оранжевом комбинезоне, за ней не отставая бежала грязная дворняга, ошалевшая то ли от зависти, то ли от удивления. Мы тоже удивились: наша миллионерша, также воскрешенная "висной", кокетничала с амбалом в одной майке поверх треников, правая рука у нее была унизана табачными кольцами, а мы думали, доедет ли живой? Издевались, советуя диету одной певицы - есть продукты только фиолетового цвета или вообще зашить рот. Проводник привел божьего одуванчика 84-х лет, одуванчик сам сообщил, Лариса уступила ему нижнюю полку, он одобрительного посмотрел, как у Мишки-Махмуда проверяют паспорт, сказал:
  - Впереди Москва, лучший документ - это деньги! Это вам не старые добрые советские времена!
  - Лишь жуки и слизни спокойно спят на древе жизни, - сказала в никуда, перетаскивая постель наверх, Лариса, старик ей не нравился, хотя выглядел по-интеллигентски. Это ж как бережно надо было жить, чтобы в восемьдесят так сохраниться!..
  Поезд наш раскочегарился, раскачался, и я сквозь кайф этого детского укачивания уловила, что они нашли друг друга. Как сказал кто-то, давайте ссориться, чтобы не было скучно! В России три с половиной миллиона нищих, столько же бомжей, столько же беспризорных детей, каждый четвертый мужчина - бывший заключенный, пятьдесят тысяч самоубийств! - Горбачев совершил бархатную революцию, боялись лечь спать, чтобы что-нибудь важное не пропустить, рвали из рук друг у друга газеты и журналы, чудеснее его революции не было на свете.
  - Одни навороченные, другие только что не голые, одни - на Майами отдыхать, миллионы других - отпуск на улице под кустиком.
  - Вся Россия на пенсии - кто по старости, кто инвалид, кто за убитого в горячих точках кормильца, кто на спонсоре сидит, кто "грантоед"!
  - Вместо того, чтобы детей рожать-кормить, люди кормят ЖКХ, взрослых дядь и теть - отморозков!
  - Здесь вечно за пазухой нет ни гроша, здесь рвется из бренного тела душа, и плачет она и стенает, но лучшего края не знает. В России голодной, в дыре ледяной, в кривой полынье да в трясине родной, с опилками чай попивая, мы вместе, тоска мировая.
  Этот их спор, эти слова так гармонировали с увесистым стуком колес, звучали согласованно, как тяжелый рок, музыка, которой я наслушалась при долгом, да кажется, так и не перешедшим в другую стадию, взрослении сына.
  Сильные чувства стариков производят жуткое впечатление, но старик ли - этот Василий Михалыч? То ему 84, то 80, а окажется, 65, просто не хотел лезть на верхнюю полку. Бороться с укачиванием даже у детей сил нет, не то что у меня, засыпаю и вижу, что он уже несет два стакана с дымящимся чаем, и Лариса садится на свою-его койку. Природа всегда берет свое.
  Проснулась от сильного толчка, стакан с чаем подъехал к моему лицу, ребро столика остановило. Что это? Бабка сорвала стоп-кран? Надоело ей бегать по вагону, решила бежать рядом с паровозом? В купе никого, по часам прошло пятнадцать минут, странно. Или нет?! Осталось ехать сутки, и вот мое подсознание смакует крошки времени. За окном дома - как бетонные заборы, скрывающие горизонт. Ленин стоит совершенно зеленый, как мертвец. Доконало его время нелюбви. И еще - непонятный отвратительный запах...
  - Челноки завалили весь вагон баулами, я уже ругалась с ними, признались, что везут тысячу пар новейшей кожаной обуви, слава Богу, скоро выйдут, - Лариса красила губы! И голос другой! И глаза блестят! Ева всегда бродит рядом с яблоней и сорвет его, даже если оно одно и на самой верхушке...
  - А где Василий Михалыч?
  - А вот он я! Девушки, я вам бананы принес, выстоял очередь в киоск, успел!
  - Спасибо. А теперь попросите проводника включить вентиляцию, чувствуете запах?
  - Конечно, конечно, бегу!
  - Лети, лети, голубок!
  - Лариса!
  - А что? Он меня нанял, пусть ублажает. Мемуары вырубил из своих деревянных мозгов, а мне оживить их надо. "Доверяю! - сказал, - вдохните жизнь, и слезы, и любовь". Мне же надо где-то в Москве остановиться, у него квартира...
  - Один живет?
  - Представления не имею!
  - Боишься?
  - Ага. Уже название придумала: "В горниле годин". И эпиграф: "Умру. И все умрет. И гребень черепаший Меркурию вернет плешивый Аполлон... Но, Муза, оцени, с какой паучьей силой противилось перо величью пустоты".
  - Не оценит!
  - Выбирать-то не из чего, на гостиницу моих денег не хватит...
  Да, яблоко Еве доставалось темное, неизвестно чем напитанное, далекое от понятия "свежесть". Все же живой человек, мужчина, а у меня любовь с паровозом, танцы с ним. А может, повезет. Жизнь вообще-то не под силу человеку с сердцем, мозгами и нервами, рано или поздно человечеству придется измениться, страдания зашкаливают. Так что даже "Белеет парус одинокий" совершенно не трогает, а когда-то доводил до рыдания.
  - Знаешь, я где-то вычитала, московский взгляд на человека такой: решает Он что-нибудь или не решает? Ну и отношение соответственное.
  - Ну да, приезжие провинциалы ничего же не решают! Москва - шикарная шалава среди беды и зла, - как поет Дольский, знаешь такого барда?
  - Я больше люблю Бачурина, "Дерева вы мои, дерева".
  - Да это когда было!
  - А у меня все было сто лет назад. Лариса, прочти напоследок, завтра будет не до того.
  - Весна усталая, дождливая, рябая, по лужам шастает, кривляясь и дрожа, тревожным ветерком штанину раздувая заснувшего бомжа.
  - А мне иногда удивительно, что грязного бомжа, спящего рядом с каким-нибудь дворцом и фонтаном на вылизанной мозаичной мостовой, не расстреливают. Наверно, это отголоски детства, я еще Сталина застала.
  - Знакомое чувство... Значит, Сталин ни при чем.
  - А может, послать тебе этого дядю Васю?
  - Тише! Идет! Если что, поеду в Ярославль, там в церкви есть икона "Прибавление ума", перед ней всегда свечки. Только Бог у нас! И вечно нет ружья у вкусного ягненка, ему запрещено оружие иметь.
  Вот и последняя вагонная ночь, за окном сплошные городские окраины, светятся скучные дома спальных районов, как спинки огромных кроватей под затемненной лампой луны. Утром проводник, сверяя фамилии, раздавал назад наши билеты. Никто не расслышал фамилию миллионерши, наверно, громкая была, сидела она последние километры в обнимку с сумкой, полной черным налом, который предстояло отмывать. Общая жизнь кончалась, люди на глазах становились чужими, незнакомыми и ненужными. На Ларису мне было неловко смотреть, ее "не от мира сего" вытеснялось чем-то чужим - принаряживанием, подкрашиванием, стремлением угодить. Василий Михалыч расправлял немолодые плечи, превращался в хозяина приобретенной по дешевке рабыни. Они уходили - одного роста, одной комплекции, почти без вещей. Бедные бабы, вечно жизнь заставляет нас ловить рыбу в мутной воде. Махмуд рассовывал по карманам последние деньги и смотрел на всех горячими жалобными глазами. Его вагонная семья распалась, один он жить не умел, кавказские племена всегда живут кучей.
  И мы вывалились из вагона, как птенцы из гнезда, сразу очумев от сбивающей с ног неподвижности мира. Мы разучились ходить, действовать, предпринимать что-то, нас больше не нянчили, не укачивали, нас выбросили... Я огляделась, за рядами столичных калымщиков с тележками мелькнула Лена с пришедшей ее встречать мамой, низенькой заполошной теткой деревенского вида. Не тратя время на объятия, они с двух сторон подхватили сумку и бегом, навсегда скрылись из моей жизни. Я снова оглянулась вокруг. Казалось, поезд за семь дней передал мне столько своей энергии, это сердце паровозное со своим "скорей, скорей, скорей"... Куда скорей? Женщина может жить только там, где ее дети. Так что снова садись в поезд и поезжай обратно. Но самим детям это не нужно, ты сбежала от матери в семнадцать. В молодости всюду тесно, а в родном доме больше всего, вырываешься, улетаешь, шарахаешься по миру, а оказывается, просто ищешь не родительский, а свой дом. Вдруг волосы зашевелились на голове: а не оставила ли я драгоценную тетрадь, в которую все семь дней записывала под диктовку за Ларисой, последние часы в вагоне был такой бардак, разоряли общий дом на колесах, единственный вид транспорта с постелью, чаем и меняющимся пейзажем за окном. И эйфорией скоростного движения не важно куда. И ни о чем не надо беспокоиться - лежи, гляди в окно бездумным, наконец-то вполне счастливым взглядом избавившегося от жизни человека, которому, как во сне, доступно все - в два часа ночи попасть на седьмой путь какого-то безымянного вокзала, в три пролететь птицей над дикой тайгой, на рассвете поплутать возле парящей туманом реки и поймать взмах руки мальчика, пасущего коз. Не говоря уже - радуги двойные и тройные, лесной пожар в двух шагах, с пламенем до неба, огромное сухое дерево в обнимку с юным и живым, пьяные, полуутонувшие деревянные столбы в перспективе до горизонта или огромный дымящийся пустырь-свалку на задворках городской цивилизации с медленно бредущим, смотрящим в землю людом, а через полчаса - поляна с цветами и клочками тумана, который, ласково играясь, перегоняет ветерок. И твоя жизнь становится величественной, как эпос, и мимолетной, как пар.
  Я вытащила драгоценную Ларисину тетрадку и вот - нашла, в кавычках: "Смирись, человек, вытерпи жизнь, как железнодорожная шпала - поезд".
   2007
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"