Я нашёл его в подворотне - как мои сослуживцы находили котят. Одуревшие от серой тоски, они наливали котам молоко, умилялись до слёз розовым языкам и подушечкам лап, а потом, по пьяной лавочке, пинали сапогами под тёплый мохнатый живот... Я поднял его с земли:
- Где родители? Эй, ты живой?!
Он был лёгким, как пух, и таким же седым. Казалось, подбрось - полетит. Маленький тёплый комочек. Руки доверчиво прижаты к животу - гляньте, какой я скромный. Только секунду спустя я увидел между пальцами кровь.
Жизнь в нём не хотела умирать, хотя в живот пырнули ножом, и он чёрт знает сколько лежал на земле: крысы приходили лизать тёплую кровь и скакали через него, как на пари... Я поднял его и понёс.
- Дядя, - сказал он мне сонным голосом (держись, малыш, держись, не умирай!), - ты мне дашь своё сердце?
- А зачем тебе? - Мальчик бредил, и я бредил с ним.
- Хоть немножечко... Мне так холодно.
- Так ведь я без сердца умру. Кто же тебя понесёт?
- Правда... Только мне холодно...
- Сейчас мы придём в лазарет... Там дядя врач тебя полечит... Серый, пошли Ноль-Три на мой пост, я нашёл раненого...
И мой передатчик хрипло обматерил меня и сказал, что пошлёт.
- Тогда не держи меня...
- Но ты упадёшь.
- Но я пью твой воздух... Выпью - и заберу твоё сердце...
- Воздуха много, весь не выпьешь.
- Твой - тёплый...
- А ты слишком много болтаешь. Молчи.
И тогда он уткнулся в подмышку доспеха, а мне показалось, что я слышу его тепло не только кистями, но и грудью, и рукой, и подмышкой. Как будто я был в пижамной куртке, и грел ноги в тазу с парящей водой, а этот стервёныш сопел у меня на коленях - и мне никак не дотянуться до пульта и не переключиться с его приторных мультиков на ночной детектив...
Говорят, ребята нашли меня на подходе к базе, под старыми футбольными воротами. Это может быть правдой, потому что в своём бреду я видел, как солнце запуталось в рыболовных сетях и никак не может взойти. Но одно они уж точно приврали: мальчик не был ранен... Вот чушь! Хвалили бы лучше дока, так славно заштопавшего его, пока я был в реанимации...
Поседел я, конечно, под капельницей - и шутники ни в чём меня не убедят.
Мы назвали его Шерманом - в честь генерала. Он любил футбол и закаты, не боялся ничего, кроме крыс, а тараканов ненавидел до дрожи, сажал в стакан и вываливал в раковину, открыв посильнее кран. Он учился у них выживать.
Я на память бубнил ему сказки: две, которые помнил... Про красную шапочку и снежную королеву... А когда мне дали капрала и отдельную комнатушку, я забрал мальчишку к себе и купил ему раскраску с машинками и фломастеры.
- Берегись его, Ричард. Он не человек, он тварь.
За эти слова бывший друг Нинус Лотман получил в свою еврейскую морду и отправился вставлять зубы.
А Шерман каждый вечер пил моё дыхание и засыпал на коленях, уткнувшись в подмышку. Он ведь ничего больше не ел. И не понимал, зачем это нужно.
- Ричард Камингс, мы считаем до десяти. Выходите с поднятыми руками. Оба! Тварь пусть идёт впереди!
За тварь переговорщик получил очередь. Но ему, суке, везло - спасла бронированная дверца фургона.
- Десять! - вопил он, пока мои бывшие сослуживцы перебежками окружали дом. - Девять... восемь... семь...
Я лежал на полу, в зеркало мне было видно всё, что делается на улице, искажённые яростью рыла и страхом - морды. Шерман лёг мне на грудь и запустил руку под куртку.
- Прости меня... Я ведь сказал тогда...
- За что они так?..
Ведь он не убивал никого, кроме меня, не пил ничьё дыхание и спускал в коллектор только тараканов. За что?
Я обнял его одной рукой, второй расстегнул куртку, чтобы ему было удобнее.
- Я не сержусь, Шерман.
- Правда?
- Правда.
- Но ты ведь умрёшь...
- А так мы умрём вместе. Бери его, Шерман. Бери.
Но сперва он поцеловал меня в грудь.
- Бьётся...
За окном досчитали до двух.
- У тебя и времени-то почти не осталось...
И тогда что-то холодное сдавило грудину. Я закрыл глаза, потому что боялся крови... Но сразу же после боли пришло тепло - и я сквозь закрытые веки смотрел, как счастливый смеющийся Шерман с чем-то красным в руке поднимается всё выше и выше от пола.
- Ты умеешь летать? - спросил я беззвучно.
- Оно тёплое, Дик! - ответил он мне.
...И последней моей мыслью (вместе с криком "Один" и взрывом первой гранаты) было: "Я, кажется, счастлив..."