Гюльнару, жену моего друга Камала, встречал из роддома весь наш "итальянский" двор на Чадровой.
Вот и рос он у нас на глазах. К четырем годам, благодаря Гюльнаре, Эльвин выделялся среди всех своих сверстников вплоть до Советской тем, что мог читать по слогам и довольно правильно двигать шахматными фигурами.
А потом ее не стало. Гюльнара умерла тихо и незаметно от какой-то запущенной женской болезни. И Эльвин остался на попечении бабушки, матери Камала, который работал на двух работах и почти не видел сына, если не считать воскресных дней.
Через год стала умирать бабушка, долго и мучительно, с бесконечными вызовами карет "скорой помощи".
Камал очумел не столько от двух последовавших смертей, сколько от внезапно нахлынувшей заботе о сыне.
И немудрено, что вскоре в нашем дворе появилась Хаяла.
Это был "луч света в темном царстве" нашего вечно грязного, вымощенного булыжником, с общим туалетом и краном для воды двора.
Она была среднего роста, с иссиня-черной копной волос, маленьким, правильной формы, носом, пухлыми алыми губами, маленькими стройными ножками в вечных туфельках на шпильках.
От нее исходил не только аромат нежных духов, но и целый сноп неумеренной энергии, который заводил всех во дворе.
Она всегда была хорошо одета, вежлива с соседями, внимательна к Камалу. Никто не смог бы сказать о ней плохого слова.
Но вот через некоторое время по двору поползли слухи. Втихомолку начали говорить, что Хаяла ненавидит Эльвина и чтобы не было большого шума, просто делает вид, что ребенка не существует.
Тиски, сжимавшие Камала с первых дней (любовь к ней, страх перед ней, боязнь остаться одному), привели к тому, что и он стал делать вид, будто Эльвина нет, будто у него никогда и не было сына.
И зажил Эльвин один, предоставленный самому себе, совершенно самостоятельно, обособленной от всего дома жизнью- его не видели даже во дворе.
Говорили, что Хаяла отправила его спать на кухню, на старую, большую, продавленную раскладушку, чтобы не мешал ночной жизни родителей.
Еще говорили, что Эльвин постоянно сидит в предбаннике, между входной дверью и гостиной, дабы не мешать Хаяле хозяйничать в комнате и на кухне.
Жена моя однажды застала Эльвина всего в слезах сидящего в туалете с маленькой фотографией для паспорта, фотографией родной матери.
Пару раз мы пытались поговорить с Камалом, но он тут же краснел, отводил глаза и неизменно отвечал, что Эльвин привыкает быть по взрослому самостоятельным, даже сам стеллит себе постельку и сам убирает за собой.
Попытались и соседки что-то сказать Хаяле, но она ответила резко и властно, и больше никто не заговаривал с нею насчет Эльвина, так был велик страх перед ней.
Прошел еще год и первого сентября он пошел в школу, без цветов и праздничного настроения, в стоптанных соседских босоножках на босых ногах.
Как он учился - оставалось для нас тайной, на наши вопросы тихо отвечал"хорошо" и быстро прошмыгивал к себе в предбанник, где делал уроки, ставя тетрадку на колени.
Вечно молчаливый, забитый, Эльвин не принимал участия в дестких играх во дворе, не было, наверное, у него друзей и в школе.
Все время сидел он дома и до того пытался быть незаметным, что о его существовании и мы иногда забывали.
В отличии от него, пятилетняя дочь Камала и Хаялы в нарядных платьицах, радостная, вечно играла во дворе в куклы. О каких-либо игрушках Эльвина мы не слышали.
Так проходили дни, слагающиеся в месяца и годы, но не меняющие его.
Ребенок, подающий надежды в дестве, не закончил восмилетку.
Переходной возраст. Он повесился на заднем дворе школы, не оставив записки.