Я стоял, глядя на них, и как всегда думал о чем-то своем, что всплыло неизвестно откуда, но как-то необъяснимо связано с этими чертовыми корпускулами в левом нижнем углу...
К картине подошла группа в сопровождении экскурсовода - крайне неприятной старой девы - и "отодвинув" меня назад, принялась внимать заученному механическому тексту этой омерзительной тетки.
Мое внимание привлек человек, который и выглядел и вел себя совсем не так, как все эти напыщенно-заумные экскурсанты. Это был пожилой мужчина с длинными вьющимися волосами с проседью, одетый в какой-то странный черный балахон и черные бархатные туфли. Он стоял ко мне спиной и вел себя очень странно.
Сначала, поглядывая на экскурсовода, он просто сокрушенно крутил головой, уроненной на грудь, и разводил руками, а потом вдруг, явно придя в ярость, подскочил к тетке и неистово вцепился крючковатыми пальцами ей в шею... В этот момент я увидел его знаменитые "носорожьи" усы и уже не мог его не узнать...
Как ни странно, тетка продолжала говорить как ни в чем не бывало. Еще некоторое время мэтр "душил" ее, а потом принялся совершать над ней движения, обозначающие акты полового сношения в извращенных формах и дефекации разных видов. Это рассмешило меня и привлекло ко мне внимание как тетки с ее экскурсантами, так и великого мастера.
Пройдя не мимо, а сквозь отделявших нас людей, он подошел ко мне и с любопытством посмотрел мне прямо в глаза.
- Какого черта она понимает в фосфенах?! - заговорил он. - Это же фосфены, она их не видит, их нет в мире, они только в глазах тех, кто умеет их видеть! Если ударить по глазным яблокам, провисеть пять минут вверх ногами, смотреть на солнце закрытыми глазами... Дура! Уродка! Святотатка! Что она несет?! Как она смеет... словами! Убью её!... Хотя нет,... она этого недостойна...
По мере того как он говорил, злость, которую я всегда испытывал к этому человеку, накатывала на меня все сильнее. Наконец она захлестнула меня с головой, настолько, что очертания предметов муторно пошевелились... Неподвижной оставалась только фигура с фанфаронскими усами. Я размахнулся и влепил ему пощечину.
Разумеется, особого физического результата пощечина не произвела. Но эффект все же был. Казалось, в этот момент он впервые обратил на меня внимание.
- Ах ты самозванец! - как-то хрипло, сквозь зубы выдавил я. - Притворщик! Прохвост! При жизни ты позволял себя обожать, создать попсовый культ вокруг своей персоны! Ты потворствовал этому похабному стёбу, ты сам его плодил! - а теперь ты еще и смеешь ему сокрушаться!... Тебя Бог избрал тем, через кого он решил сказать важные вещи людям, живущим в двадцатом веке, а ты!... Мерзавец! "Avida Dollars!" Ненавижу тебя!
Он стоял и смотрел на меня исподлобья широко раскрытыми глазами. Его усы были безупречны. Они четко соответствовали линиям логарифмических кривых абсолютного совершенства.
- Ты забываешь одну маленькую деталь, - произнес он.
...Холод... Пронизывающий, ярко-сине-белый холод разлился по позвоночнику от звука его голоса. Этот холод волной подкатил к затылку и судорогой перекосил мозг...
- Ты забываешь одну маленькую деталь. С тех пор я умер.
Я обмяк. Мои ноги медленно подкосились и я опустился на пол. Почему-то при этом я не смог оторваться от его холодных, бесконечно глубоких глаз, глядя в них теперь снизу вверх.
- Жизнь... - заговорил он. - Жизнь - это огромный, бесконечно аппетитный торт, который тебе выносят на блюде. Ты можешь наброситься на него и, чавкая и задыхаясь, вгрызаться в его кремовые глубины, упиваться божественным сиропом, которым он пропитан, поглощать бесчисленные начинки, из которых одна вкуснее другой!... Конечно, при этом тебя не будет заботить то, как ты выглядишь со стороны, и ты не будешь обращать внимания на крошки и целые большие куски, которые летят во все стороны и рассыпаются по полу...
Его слова производили странное действие. Казалось, он не говорит, а пишет передо мной картину, размашистыми, но точными мазками.
- ...А еще ты можешь увидеть его во всей его совершенной красоте и величии..., и продолжать рассматривать, наслаждаясь гармонией линий и богатством красок. Иногда ты позволишь себе прикоснуться пальцем к тому или иному краю, и, облизнув палец, думать о тех глубинах наслаждения, которые хранят в себе эти безупречные формы...
Картина наполнилась множеством деталей и гениально подобранных хитросплетений. Казалось, она жила и развивалась прямо у меня на глазах. Я судорожно пытался успеть увидеть все, захлебывался и тонул в этом многообразии и великолепии...
Тут его лицо перекосилось, воплощая черную злобу и смертельную ненависть.
- ...Хуже всего подонки, которые, увидев его, тут же вешают на нос очки с круглыми стеклами, и, пинцетом отковырнув крошку и поместив ее под микроскоп, начинают нести несусветную чушь о том, из чего и как он сделан, какой была мука, в чем состоит рецепт приготовления... Неблагодарные кретины!... И худшие из них - это те, кто начинает верить в то, что все понял. Понял и теперь знает, как все устроено, что правильно, а что нет. Тогда они начинают швырять бомбы и ракеты на тех несчастных, кто всего лишь видит то же самое с другой стороны...
Мертвенно-черные, кроваво-красные и ядовито-желтые тона последними проявились на картине. Это придало ей то последнее, чего ей до этого не хватало: пульсирующее, всевозрастающее напряжение..., энергетическое поле, кипящее маленькими лопающимися пузырьками, и грозящее каждую секунду вздуться одним большим пузырем и лопнуть в одно мгновение...
- Я не успел... Не успел написать это, потому что не успел понять...
И тогда картина, последние штрихи которой еще не успели подсохнуть, вдруг потускнела, как-то выцвела и поплыла у меня перед глазами, как поплыли и черты его лица. Усы медленно пошевелились, их острые концы растворились и исчезли. Они стали теперь обычными, горизонтальными. Над ними появилась форменная фуражка, а под ними - черный мундир охранника музея. Я встал на ноги и огляделся.
Я собрал вокруг себя небольшую толпу, во главе с седовласым стражем в черном мундире, рядом с которым стояла старая (старая?) дева-экскурсоводша. Но я уже знал, что делать и что говорить.
Стражу: - Я увидел сейчас наше будущее. Мы все скоро умрем. (Это правда. В разное время, но скоро.) Стоит ли, дружище, тратить драгоценные часы покера и рыбалки, зарабатывая жалкую прибавку к пенсии, которую ты так и не успеешь получить?
Деве: - Кто сказал, что мужчина должен делать первый шаг? Осталось мало времени, и ждать - это больший риск, чем сказать ему все самой. Сказать нужно сегодня, обязательно сегодня! Можно прямо сейчас.
Экскурсантам: - Если бы вы умели видеть эти картины, вам не нужен был бы никакой экскурсовод. А ведь это так легко. Сложнее другое. Самое сложное, но и самое интересное - это увидеть самую главную его картину - ту, которая так и не была написана...