Чтобы начать новую жизнь, надо сначала умереть.

     Анатолий Рахматов

     Вве­дение

     Зве­нящая ти­шина ка­бине­та неп­ри­ят­но да­вила на уши, зас­тавляя ер­зать в но­вом бар­хатном крес­ле, что­бы хоть как-то ее раз­ба­вить. Туч­ная жен­щи­на с при­чес­кой под сред­неста­тис­ти­чес­кий ма­некен, оде­тая в тви­довый тем­ный кос­тюм, уже по­ряд­ка де­сяти ми­нут за­виса­ла на стра­нице с мо­ей ха­рак­те­рис­ти­кой. Стрел­ка нас­тенных ча­сов плав­но и без­звуч­но пол­зла от де­ления к де­лению, и с каж­дым та­ким ин­терва­лом моя уве­рен­ность в ус­пешнос­ти за­теи та­яла все боль­ше и боль­ше. Си­ту­ацию усу­губ­ля­ли уко­риз­ненно-не­одоб­ри­тель­ные взгля­ды ро­дите­лей, бро­са­емые на ме­ня с за­вид­ной ре­гуляр­ностью. Оно и по­нят­но, им не нра­вилось, что единс­твен­ный ос­тавший­ся сын наг­ре­тому мес­ту в от­цов­ской фир­ме и обу­чению на за­оч­ном в прес­тижней­шем ву­зе сто­лицы пред­по­чел ка­кую-то не­до­ака­демию ши­роко­го про­филя.

     Во­об­ще, вы­бор учеб­ных за­веде­ний был не­велик; в стра­не наб­лю­дал­ся за­коно­мер­ный кри­зис по всем фрон­там, мно­гие шко­лы и уни­вер­си­теты бы­ли раз­ру­шены, а дру­гие — пе­ре­обо­рудо­ваны под пун­кты пер­вой ме­дицин­ской по­мощи. Ос­тавши­еся и не из­ме­нив­шие сво­ему пер­во­началь­но­му пред­назна­чению мож­но бы­ло пе­рес­чи­тать по паль­цам. Го­сударс­тво до об­ра­зова­тель­ной по­лити­ки еще не доб­ра­лось, а от­кры­ва­ющи­еся час­тные за­веде­ния бы­ли по кар­ма­ну да­леко не каж­до­му. Учить­ся хо­тели все: толь­ко так мож­но бы­ло по­лучить шанс на бо­лее-ме­нее дос­той­ное бу­дущее и — в си­лу осо­бой по­пуляр­ности ин­терна­тов — хоть нем­но­го умень­шить тя­жесть с ро­дитель­ских плеч.

     Мои бли­жай­шие родс­твен­нички, ед­ва уни­вер­си­теты на­чали на­бор на пер­вые кур­сы и ед­ва я от­ка­зал­ся от за­ман­чи­во-скуч­но­го пред­ло­жения уса­того ро­дите­ля, пре­дос­та­вили мне пра­во вы­бора из отоб­ранных ими спе­ци­аль­нос­тей. Все как од­на бы­ли гу­мани­тар­ны­ми: лин­гвист, юрист, по­лито­лог… Ме­ня не впе­чат­ли­ло; приш­лось хит­рить и да­вить на жа­лость, а пос­ле, по­ка ро­дите­ли не приш­ли в се­бя, быс­трень­ко по­тащить их ту­да, ку­да рва­лись пос­ту­пить все мои зна­комые, но не уда­лось по­ка ни­кому. Бы­ло ин­те­рес­но, в кро­ви бур­лил азарт, хо­телось выр­вать­ся из-под ро­дитель­ско­го кон­тро­ля и на­чать уже хоть что-то са­мос­то­ятель­но ре­шать в этой жиз­ни.

     «Не­до­ака­демия», как ок­рестил ее па­па, бы­ла сов­сем мо­лодой — она су­щес­тво­вала все­го два го­да, как раз с то­го мо­мен­та, как над цен­траль­ной пло­щадью впер­вые за пол­то­ра го­да проз­ву­чала праз­днич­ная си­рена. Ее ос­но­вате­ли от­тя­пали под свое за­веде­ние ог­ромный ку­сок зем­ли и ог­ромное же по­местье, по­ходив­шее на за­мок из тем­но­го кам­ня и рань­ше при­над­ле­жав­шее ко­му-то из по­чив­ших оли­гар­хов. По­гова­рива­ли, пра­витель­ство рва­ло и ме­тало, пы­та­ясь отоб­рать тер­ри­торию об­ратно, од­на­ко до сих пор у них ни­чего не по­лучи­лось.

     Тви­довая жен­щи­на нах­му­рилась и кап­ризно от­то­пыри­ла ниж­нюю гу­бу, оче­вид­но, ге­нери­руя ка­кую-то ум­ную мысль. Па­па спра­ва за­мет­но нап­рягся и с тща­тель­но скры­ва­емым ли­кова­ни­ем при­гото­вил­ся слу­шать при­чину от­ка­за в пос­тупле­нии. Ма­ма лишь сдер­жанно улы­балась. Я вздох­нул и ус­та­вил­ся на веж­ли­во улы­ба­ющу­юся ма­дам. Та наб­ра­ла в объ­ем­ную грудь воз­ду­ха и за­щебе­тала:

     — У ва­шего сы­на по­рази­тель­ные ха­рак­те­рис­ти­ки, он у вас та­кой та­лан­тли­вый маль­чик, для нас бу­дет честью…

     Она не до­гово­рила, осек­шись на по­лус­ло­ве. В прин­ци­пе, при­чина та­кой осеч­ки бы­ла мне бо­лее чем по­нят­на: с при­лип­шим ко лбу жир­нень­ким круг­ля­шом кол­ба­сы осо­бо не по­любез­ни­ча­ешь. Рек­тор на мгно­вение прик­ры­ла гла­за, сжа­ла щед­ро на­мазан­ные блес­ком гу­бы, пос­ле че­го зло ус­та­вилась на на­ходя­щу­юся за на­шими спи­нами дверь. Оче­вид­но, в наг­ра­ду за от­ри­цатель­ные эмо­ции от­ту­да при­летел еще один ку­сок кол­ба­сы и осел на бе­лос­нежном во­рот­ни­ке ру­баш­ки, пря­чущей­ся под тем­ным тви­дом. Я от­четли­во ус­лы­шал скрип зу­бов, пос­ле че­го вслед за ро­дите­лями по­вер­нулся к двер­но­му про­ему, же­лая ус­ми­рить лю­бопытс­тво и уз­нать, из-за че­го за­каш­лялся отец.

     При­чина ис­порчен­но­го ма­ки­яжа и ру­баш­ки сто­яла, воль­гот­но прис­ло­нив­шись пле­чом к двер­но­му ко­сяку, жуя объ­ем­ный бу­тер­брод с той са­мой прес­ло­вутой кол­ба­сой и ску­ча­юще ос­матри­вала об­ста­нов­ку в ка­бине­те, буд­то ока­залась здесь в пер­вый раз. Де­вуш­ка бы­ла лет во­сем­надца­ти на вид, не­высо­кая, с тем­но-бор­до­выми соб­ранны­ми в ко­су до по­пы во­лоса­ми. При­чина па­пино­го каш­ля ста­ла яс­на с пер­во­го же взгля­да на сие яв­ле­ние: из одеж­ды на на­руши­тель­ни­це по­ряд­ка бы­ли лишь под­вязка на бед­ре с блес­тя­щим се­реб­ром но­жом и две по­вяз­ки: на­бед­ренная и груд­ная.

     Кра­ем гла­за я уви­дел, как пош­ла крас­ны­ми пят­на­ми рек­тор, ког­да де­вица, яв­но ощу­ща­ющая се­бя хо­зяй­кой си­ту­ации, пош­ла к сто­лику в уг­лу, от­ло­жила бу­тер­брод, вы­тер­ла ру­ки о по­лотен­це и глот­ну­ла из чаш­ки при­несен­ный нам ко­фе. Слов из-за та­кой наг­лости не наш­лось ни у ко­го. Впро­чем, не­надол­го. Жен­щи­на в тви­де, сов­ла­дав с шо­ком, по­пыта­лась бы­ло встать с крес­ла и что-то за­явить хо­дячей наг­лости, но та лишь пос­мотре­ла на нее. Это­го ока­залось дос­та­точ­но, что­бы пре­сечь не­доволь­ные кри­ки и воз­ра­жения как жен­щи­ны, так и нас. Два раз­ноцвет­ных гла­за — жел­тый пра­вый и фи­оле­товый ле­вый, — го­рящие стран­ным цвет­ным пла­менем, нап­рочь от­би­ли вся­кое же­лание соп­ро­тив­лять­ся, по­вер­гнув в еще боль­ший шок.

     Де­вуш­ка са­модо­воль­но улыб­ну­лась, мор­гну­ла, из-за че­го гла­за при­няли бо­лее адек­ватную рас­цвет­ку — тем­но-изум­рудную спра­ва и на­сыщен­но-сап­фи­ровую сле­ва, — пос­ле че­го мол­ча по­дош­ла к сто­лу и схва­тила то­нень­кий те­лефон, брез­гли­во маз­нув взгля­дом по ото­ропев­шей рек­торше.

     Длин­ный па­лец с ко­рот­ким ног­тем уве­рен­но на­жимал на сен­сорный эк­ран, пос­ле че­го яв­ле­ние при­ложи­ла гад­жет к уху. Я бук­валь­но ус­лы­шал, как нап­ряглись ро­дите­ли, ожи­дая про­дол­же­ния шоу. Па­па да­же впе­ред по­дал­ся, хо­тя, по­доз­ре­ваю, это бы­ло свя­зано с ин­те­ресом не к раз­го­вору, а к бол­та­ющей­ся око­ло его но­са но­ге де­вуш­ки, наг­лей­шим об­ра­зом усев­шей­ся на стол, од­на­ко су­ти это не ме­няло: ин­те­рес­но бы­ло всем.

     Ког­да гуд­ки обор­ва­лись и в труб­ке раз­дался ра­дос­тный муж­ской го­лос, об­ласкав­ший наг­лость в че­лове­чес­ком об­ли­ке яз­вой не­опе­рабель­ной, вздрог­ну­ли все, кро­ме рек­то­ра. Та по­чему-то рез­ко сме­нила от­те­нок с не­рав­но­мер­но-крас­но­го на снеж­но-бе­лый. Ма­ме да­же приш­лось от­вести от­кро­вен­но за­виду­ющий взгляд: у нее да­же ру­баш­ки не от­сти­рыва­лись до та­кого ко­лора.

     — Сол­нце! — лас­ко­во мур­лыкну­ла при­ят­ным го­лосом по­лу­оде­тая де­вица. — Ска­жи мне, те­бе что, боль­ше ник­то не дал? Или прос­то по ис­ко­па­емым по­тяну­ло? — Из ди­нами­ка тут же раз­да­лось воз­му­щен­но-не­до­умен­ное за­вере­ние в адек­ватнос­ти те­лес­ных по­рывов; де­вуш­ка хи­хик­ну­ла, на мгно­вение за­дер­жав взгляд на мо­их сму­тив­шихся ро­дите­лях. — До­пус­тим. Но! Я смог по­нять, ког­да ты на­нял сек­ре­тар­шей ма­дам, го­дящу­юся те­бе в очень поз­дно ро­див­шие ма­тери… — Она не су­мела сдер­жать озор­ной сме­шок, уло­вив воз­му­щен­ную блед­ную фи­зи­оно­мию жен­щи­ны в тви­довом кос­тю­ме. — Од­на­ко по­нять, ка­кого ле­шего она де­ла­ет в тво­ем рек­тор­ском крес­ле и про­водит со­бесе­дова­ние с оче­ред­ным не­до­уме­ни­ем, я не в сос­то­янии. Так что-ли­бо ты ее уса­дил оче­ред­ным сво­им за­мом на пра­вах оче­ред­ной сво­ей лю­бов­ни­цы, ли­бо я мо­гу без заз­ре­ния со­вес­ти выс­та­вить ее вон.

     В ка­бине­те во­цари­лась ти­шина. Мол­ча­ли да­же на том кон­це про­вода, оче­вид­но, оце­нивая пер­спек­ти­вы или пы­та­ясь до кон­ца осоз­нать си­ту­ацию. Ма­ма при­няла воз­му­щен­ную по­зу, од­ним гла­зом ко­ся на за­нято­го сим­па­тич­ной нож­кой от­ца и об­ма­нув­шую нас «рек­то­ра», ко­торая без­звуч­но взвы­ла и пред­при­няла по­пыт­ку за­пол­зти под стол.

     На­конец, те­лефон ожил, пе­редал «яз­ве не­опе­рабель­ной, но лю­бимой» пол­ный карт-бланш, по­обе­щал вер­нуть­ся «к пер­во­му» и от­клю­чил­ся. Де­вуш­ка с со­вер­шенно дет­ской улыб­кой неб­режно от­бро­сила гад­жет на стол и гра­ци­оз­но по­вер­ну­лась к крес­лу, где се­кун­ду на­зад си­дела жен­щи­на.

     Та­кое уди­витель­но быс­трое ис­чезно­вение объ­ем­но­го те­ла ее нис­ко­леч­ко не уди­вило, «яз­ва» плюх­ну­лась жи­вотом на стол и све­сила с не­го го­лову, лю­бу­ясь на спря­тав­шу­юся под сто­лом сек­ре­тар­шу и пре­дос­тавляя па­пе вид на прик­ры­тую од­ной толь­ко чер­ной по­вяз­кой собс­твен­ную пя­тую точ­ку.

     — При­ве-е-е-е-ет! — ве­село за­яви­ла она, но в от­вет по­лучи­ла толь­ко со­дер­жа­тель­ное «А-А-А!» и вид на стре­митель­но уле­петы­ва­ющую ша­ро­об­разную фи­гуру в тем­ном тви­довом кос­тю­ме. — У те­бя час, что­бы уб­рать­ся са­мос­то­ятель­но. — Не­ожи­дан­но ти­хо и спо­кой­но про­из­несла де­вуш­ка, пос­ле че­го брез­гли­во пос­мотре­ла на рек­тор­ское крес­ло, сос­ко­чила со сто­ла и ус­тро­илась на не­боль­шом ди­ван­чи­ке у ок­на, по­ложив но­ги на под­ло­кот­ник и лис­тая мою ха­рак­те­рис­ти­ку.

     Па­па вздрог­нул, под­собрал­ся и с от­кро­вен­ным ин­те­ресом пос­мотрел на де­вуш­ку.

     — Прос­ти­те, так зна­чит, это был не рек­тор?

     Де­вица бро­сила на не­го стра­даль­чес­кий взгляд и ле­ниво пе­ревер­ну­ла стра­ницу.

     — Ес­ли Вам это не­понят­но, то что Вы за­были в этом ка­бине­те?

     Па­па, на­до ска­зать, опе­шил от та­кого ло­гич­но­го за­яв­ле­ния, я же с ува­жени­ем пос­мотрел на не­ожи­дан­ность — ма­ло кто мо­жет так пря­мо оса­дить вли­ятель­но­го че­лове­ка. Ма­ма каш­ля­нула и сжа­ла в ла­донях по­лу сво­его пид­жа­ка.

     — Тог­да где рек­тор и ког­да мы смо­жем его уви­деть?

     От­вет окон­ча­тель­но убе­дил ро­дите­лей, что они че­го-то не по­нима­ют и что, сле­дова­тель­но, де­лать мне здесь не­чего: «яз­ва», не от­ры­ва­ясь от пап­ки, вски­нула ру­ку и ука­зала на пор­трет над рек­тор­ским сто­лом и пол­кой с де­сят­ком раз­личных гра­мот. На кар­ти­не был изоб­ра­жен свет­ло­воло­сый и чер­ногла­зый муж­чи­на лет двад­ца­ти пя­ти, скрес­тивший ру­ки на ши­рокой гру­ди, об­ла­чен­ный в се­рый стро­гий кос­тюм.

     По­ка ро­дите­ли пы­тались спра­вить­ся с оче­ред­ным шо­ком, де­вуш­ка гра­ци­оз­но под­ня­лась с ди­вана и швыр­ну­ла пап­ку на стол, пос­ле че­го усе­лась ря­дом, за­кину­ла но­гу на но­гу и ус­та­вилась на ме­ня от­кро­вен­но ску­ча­ющи­ми гла­зами.

     — Ин­те­рес­но, с че­го это вдруг ав­тор этой сла­щавой бе­либер­ды ре­шил, что те­бя бу­дут вез­де встре­чать с рас­прос­терты­ми объ­яти­ями?

     — Хва­тит! — Са­мо­об­ла­дание ро­дите­ля да­ло де­ру. Ну не нра­вилась ему кри­тика в от­но­шении его со­чине­ний, хо­тя мне, ес­ли чес­тно, то­же по­каза­лось, что па­па зна­читель­но пре­уве­личил мои дос­то­инс­тва. — Мне ка­жет­ся, это мес­то нам не под­хо­дит!

     От­ве­том ему стал звон­кий, от­кро­вен­но из­де­ватель­ский де­вичий смех. Отец пок­раснел и пос­мотрел на ма­му, ожи­дая под­дер­жки, од­на­ко та бы­ла слиш­ком за­нята по­каз­ным раз­гля­дыва­ни­ем пор­тре­та рек­то­ра. Ка­жет­ся, до­ма ко­го-то ожи­да­ет оче­ред­ной скан­дал.

     Кое-как от­ды­шав­шись и ос­ка­лив­шись в не­ре­аль­ной хищ­ной улыб­ке, де­вица вкрад­чи­во спро­сила:

     — А с че­го вы ре­шили, что под­хо­дите это­му мес­ту?

     Воп­рос пос­та­вил нас всех в ту­пик. Па­па да­же от пе­ре­из­бытка эмо­ций и от­сутс­твия си­лы в но­гах плюх­нулся об­ратно в крес­ло. «Яз­ва», ви­дя та­кую ре­ак­цию и от­кро­вен­но ей нас­лажда­ясь, про­дол­жи­ла до­бивать мо­их родс­твен­ни­ков: я — пос­ле мно­гочис­ленных жа­лоб дру­зей — был мо­раль­но го­тов к та­кому по­воро­ту.

     — Здесь учат­ся луч­шие из луч­ших, — без вся­кой лож­ной скром­ности за­яви­ла наг­лость. — Так что пер­во­оче­ред­ный воп­рос здесь не «Под­хо­дит ли это мес­то мне?», а «Под­хо­жу ли я это­му мес­ту?». Чес­тно ска­жу, кри­терии вы­сокие, но, ес­ли вы им от­ве­ча­ете, вам не­чего де­лать в ву­зах «сред­ней ру­ки». Они прос­то не да­дут вам то­го, что мо­жем дать мы…

     — Как это уз­нать? — Я вни­матель­но пос­мотрел в раз­ноцвет­ные до­воль­ные си­ту­аци­ей гла­за, чем зас­лу­жил ки­вок.

     — Раз­го­вором. А там уже ре­шим, что с то­бой де­лать.

     Она сно­ва вско­чила на но­ги, пол­ностью иг­но­рируя не­доволь­ство мо­его от­ца, и, тя­жело вздох­нув, от­та­щила ко­рич­не­вое рек­тор­ское крес­ло на ко­леси­ках в ко­ридор, что­бы че­рез ми­нуту вер­нуть­ся с та­ким же, но чер­ным, и с вы­раже­ни­ем все­лен­ской бла­жи на ли­це ус­тро­ить­ся в нем за рек­тор­ским же сто­лом. Пос­мотре­ла на ме­ня, что-то при­кину­ла, дос­та­ла ка­кой-то бланк и изящ­ную перь­евую руч­ку, пос­ле че­го на­чала его за­пол­нять, све­ря­ясь с мо­ей ха­рак­те­рис­ти­кой. За­кон­чив с пер­вой сто­роной, пе­ревер­ну­ла лист и ус­та­вилась на ме­ня.

     — Ну, от­рок Ели­сей, уди­ви ме­ня…

     — Я не от­рок. Вы­рос из это­го воз­раста, — выр­ва­лось у ме­ня преж­де, чем я осоз­нал свои сло­ва. Де­вуш­ка лишь ус­мехну­лась и от­ки­нулась на спин­ку крес­ла.

     — А вот по моз­гам от­рок, — при­печа­тала она и кив­ну­ла на бланк. — Кем хо­чешь стать?

     Со­ри­ен­ти­ровать­ся я не ус­пел; за ме­ня от­ве­тил па­па:

     — Юрис­том! По­томс­твен­ным ус­пешным юрис­том!

     Впер­вые в жиз­ни я ви­дел, как быс­тро спо­соб­но ме­нять­ся вы­раже­ние ли­ца и от­но­шение к ок­ру­жа­ющим лю­дям. Си­дящая на рек­тор­ском мес­те де­вуш­ка, ка­залось, за­леде­нела, про­жигая убий­ствен­ным взгля­дом мгно­вен­но сту­шевав­ше­гося ро­дите­ля. Вре­мя, ка­залось, за­мер­ло на нес­коль­ко дол­гих се­кунд, а весь мир пред­по­чел за­мол­кнуть, что­бы не про­воци­ровать «яз­ву». Отец ду­раком не был, по­это­му пред­по­чел без­звуч­но и не­под­вижно си­деть в крес­ле.

     Де­вуш­ка мор­гну­ла, от­го­няя из глаз за­рож­да­юще­еся пла­мя, а по­том чуть нак­ло­нилась впе­ред, кос­нувшись гу­бами кон­чи­ков собс­твен­ных паль­цев, опер­шись лок­тя­ми на стол, а по­том вста­ла и по­дош­ла к па­пе, не­сок­ру­шимым ав­то­рите­том на­вис­нув над ним.

     — Я не ос­лы­шалась, юрис­том? — Каж­дое сло­во мгно­вен­но пов­зрос­левше­го не­дора­зуме­ния бы­ло про­пита­но хо­лодом и през­ре­ни­ем; я впер­вые в жиз­ни уви­дел, как па­па сжал­ся и по­пытал­ся ми­мик­ри­ровать под крес­ло. Ка­залось бы — обык­но­вен­ная дев­чонка, но бы­ло в ней что-то та­кое, из-за че­го у ро­дите­ля в пря­мом смыс­ле тряс­лись под­жилки. Она это ви­дела и ни­чуть не сму­щалась та­кого по­веде­ния; ка­залось, ей это нра­вит­ся.

     — Юрис­ты, — бук­валь­но вып­лю­нула она, — гре­бан­ные гу­мани­тарии. Па­рази­ты. Все как один — ма­мень­ки­ны сын­ки, пред­по­чита­ющие пря­тать­ся под юб­ку от ре­аль­ных проб­лем. Ка­кой от вас толк? За­щищать прес­тупни­ков? Сей­час каж­дый вто­рой прес­тупник, ко­торо­му не нуж­на за­щита, ами­го. Па­рази­тиру­ете го­сударс­тво и ши­ку­ете, как сыр в мас­ле. — Па­па хо­тел бы­ло воз­му­тить­ся, но де­вуш­ка през­ри­тель­но ос­ка­лилась, ра­зог­ну­лась и отош­ла к ок­ну. — Ни в мо­ем от­ря­де, ни в ка­ком-ли­бо дру­гом не бы­ло ни еди­ного гу­мани­тария. — Она усе­лась на по­докон­ник и схва­тила круж­ку с ко­фе. — Мы уми­рали. А хо­чешь знать, где бы­ли вы? В луч­шем слу­чае си­дели в шта­бах под со­вер­шенной за­щитой. Но ча­ще — по сво­им до­мам, рас­пи­вали вис­ки у ка­мина и об­сужда­ли оче­ред­ное ус­пешное де­ло.

     Она за­мол­ча­ла, что­бы сде­лать боль­шой гло­ток ко­фе. Я по­косил­ся на блед­но­го ро­дите­ля: «яз­ва» по­пала в яб­лочко. Имен­но так про­ходи­ли на­ши ве­чера. О вой­не мы слы­шали толь­ко по те­леви­зору.

     — В этом учеб­ном за­веде­нии я по­тер­плю толь­ко од­но­го гу­мани­тария, но и тот вхо­дит в сос­тав пре­пода­ватель­ско­го сос­та­ва. По­это­му еще раз спра­шиваю: кем, от­рок, ты хо­чешь стать? Меч­ты тво­его па­поч­ки мы уже ус­лы­шали, хо­телось бы уз­нать твое мне­ние.

     Гла­за до­веден­но­го до ро­дим­чи­ка от­ца по­вер­ну­лись ко мне. В них бы­ло чет­ко вид­но же­лание уй­ти от­сю­да и не то при­каз, не то прось­ба пов­то­рить его сло­ва. Я прик­рыл гла­за и сжал ла­дони в ку­лаки. Я знал, че­го хо­тел. А так­же знал, что пос­ле мо­их слов па­пу бук­валь­но при­дет­ся вы­носить не толь­ко из ка­бине­та, но и из по­местья, что­бы от­везти в бли­жай­ший ме­дицин­ский пункт. Но не­жела­ние тра­тить жизнь на чу­жие меч­ты ока­залось силь­нее здра­вого смыс­ла.

     — Ин­же­нером, — ос­то­рож­но про­из­нес я и тут же сжал­ся от стра­даль­чес­ко­го воп­ля раз­до­садо­ван­но­го ро­дите­ля. Крас­но­воло­сая кив­ну­ла и сно­ва хлеб­ну­ла ко­фе.

     — Про­филь?

     — Ес­тес­твен­но­на­уч­ный, — про­из­нес уже бо­лее уве­рен­но. Наг­лость вновь кив­ну­ла, по­дош­ла к сто­лу, что-то чер­ка­нула на блан­ке, пос­ле че­го дос­та­ла из сто­ла еще один лист — на этот раз ис­пи­сан­ный — и про­тяну­ла его мне.

     — Де­сять ми­нут, — бро­сила она и рез­ко вспом­ни­ла о сво­ем не­до­еден­ном бу­тер­бро­де с кол­ба­сой.

     Мой взгляд упал на лист и за­хоте­лось зас­то­нать. Это был спи­сок за­даний. Мысль сдать­ся по­сети­ла ме­ня впер­вые с то­го мо­мен­та, как мы подъ­еха­ли к по­местью, но ее тут же жес­тко уби­ли и при­копа­ли в даль­нем угол­ке ра­зума. Приш­лось, пых­тя, раз­би­рать­ся.

     За­дания бы­ли чис­то ма­тема­тичес­кие и шли по на­рас­та­нию слож­ности: дро­би, сте­пени, ло­гариф­мы, про­из­водные выс­ших сте­пеней и ин­тегра­лы. И ес­ли с пер­вы­ми тре­мя я спра­вил­ся, чет­вертое на­чал — дош­ло до про­из­водной вто­рого по­ряд­ка, — то к пя­тому да­же прис­ту­пить не ус­пел: вре­мя выш­ло.

     Де­вуш­ка, до­жевы­вая бу­тер­брод, под­ско­чила ко мне, вых­ва­тила лист, маз­ну­ла по не­му взгля­дом и уко­риз­ненно пос­мотре­ла сна­чала на ме­ня, по­том на мою ха­рак­те­рис­ти­ку, а пос­ле на сно­ва вздрог­нувше­го и об­на­дежен­но­го от­ца. Од­на­ко на­деж­да его бы­ла яв­но преж­девре­мен­ной, так как «яз­ва», до­жевав, плюх­ну­лась в крес­ло и сно­ва схва­тила перь­евую руч­ку.

     — Де­сятый класс. Боль­ше не дам. Не брать ин­теграл — по­зори­ще.

     Ма­ма удив­ленно пос­мотре­ла на де­вицу. По­нят­ное де­ло, она не счи­тала обоз­на­чен­ный факт по­зори­щем. Ис­клю­читель­но в си­лу то­го, что не име­ла ни ма­лей­ше­го по­нятия о том, что это за ру­гатель­ное сло­во та­кое. Но — на­до от­дать дол­жное ро­дитель­ни­це — ее воз­му­тило мое рас­пре­деле­ние, и она ак­ку­рат­но спро­сила:

     — Де­сятый класс? Но ему уже двад­цать, он за­кон­чил шко­лу! .. — она зап­ну­лась, пой­мав скеп­ти­чес­кий взгляд си­не-изум­рудных глаз.

     — У нас осо­бая прог­рамма, — сни­зош­ла до по­яс­не­ния рек­тор­ская лю­бими­ца. — Обу­чение у нас длит­ся во­семь лет — с пя­того по две­над­ца­тый клас­сы, — и пос­ле вы­пус­ка ре­бята сра­зу по­луча­ют нуж­ную спе­ци­аль­ность и от­прав­ля­ют­ся ра­ботать.

     До­пол­ни­тель­ное обу­чение в уни­вере не тре­бу­ет­ся, уро­вень под­го­тов­ки у на­ших вы­пус­кни­ков вы­ше, чем у ба­калав­ров, по­это­му це­нят­ся та­кие спе­ци­алис­ты го­раз­до вы­ше.

     На ли­це па­пы от­ра­зилось не­дове­рие: шко­ла от­кры­лась толь­ко прош­лым ле­том, от­ку­да та­кие вы­воды. К счастью, де­вуш­ка пра­виль­но рас­це­нила вы­раже­ние его ли­ца и за­дор­но хи­хик­ну­ла, по­чему-то меч­та­тель­но при­кусив гу­бу. И все. Боль­ше объ­яс­не­ний от­цу, оче­вид­но, не тре­бова­лось.

     — В прош­лом го­ду не­кото­рые ву­зы нап­ра­вили к нам сво­их, как они счи­тали, не­ком­пе­тен­тных сту­ден­тов, спра­вед­ли­во по­лагая, что ни­чего пут­но­го из них не по­лучит­ся, а нам нуж­ны «по­допыт­ные». Те, кто вы­пус­тился в этом го­ду, уже ус­пе­ли ос­та­вить с но­сом сво­их быв­ших од­но­кур­сни­ков и за­няли очень, я вам ска­жу, теп­лень­кие мес­та. Зна­ний и уме­ний хва­тило. — В до­весок к при­кушен­ной гу­бе она за­кати­ла гла­за; па­па окон­ча­тель­но по­терял связь с ре­аль­ностью. — А в этом го­ду от­боя от же­ла­ющих обу­чать­ся у нас нет. Клас­сы уже за­биты под за­вяз­ку. — Она кив­ну­ла на стоп­ку за­пол­ненных блан­ков на пол­ке в шка­фу и вер­ну­лась к сво­им пря­мым обя­зан­ностям. — В де­сятых ос­та­лось толь­ко од­но мес­то, но ку­ратор там та­кой, что в прош­лом го­ду на­род на сте­ну лез.

     Ма­ма, сми­рив­шись с те­кущим по­ложе­ни­ем дел, кив­ну­ла и за­ин­те­ресо­ван­но пос­мотре­ла на за­пол­ня­ющую бу­маги де­вуш­ку. Па­па от­ки­нул­ся на спин­ку крес­ла и тем­ны­ми гла­зами наб­лю­дал за ней же. Я по­ер­зал в крес­ле и за­дал пра­вомер­ный воп­рос:

     — Кто?

     — Я, — пос­ле­довал чес­тный от­вет. Де­вуш­ка пос­та­вила за­гогу­лину на бу­маге и под­ня­ла на ме­ня гла­за. — Вы­бора осо­бо нет. Ли­бо я, ли­бо ка­кой-ни­будь хи­лень­кий уни­вер…

     — Сог­ласны, — вы­пали­ла ма­ма, обор­вав де­вицу на по­лус­ло­ве, вста­ла с крес­ла и пос­та­вила свою под­пись на бу­маге. Мы с па­пой оша­раше­но на нее пос­мотре­ли: ник­то не ожи­дал от ма­мы та­кой пры­ти. — Ког­да мож­но бу­дет поз­на­комить­ся с учи­теля­ми и въ­ехать в об­ще­житие?

     — Пер­во­го. — «Яз­ва» маз­ну­ла взгля­дом по нас­толь­но­му ка­лен­да­рю и кив­ну­ла сво­им сло­вам. — Че­рез две не­дели. Учи­теля все при­едут, а луч­шие ком­на­ты в об­ща­ге еще бу­дут сво­бод­ны. — Она вдруг озор­но под­мигну­ла, что сов­сем не вя­залось с ее не­дав­ним по­веде­ни­ем. — Мо­гу под­ска­зать луч­шую, по­ка стар­шие кур­сы не за­яви­лись.

     Ма­ма кив­ну­ла, бла­годар­но пос­мотре­ла на де­вуш­ку, рас­про­щалась, вых­ва­тила нас с от­цом из крес­ла и по­вела к ма­шине. В го­лове бы­ло мут­но, а по те­лу рас­те­калось ощу­щение аб­со­лют­но­го счастья: ме­ня при­няли, я не пой­ду по сто­пам от­ца и смо­гу стать тем, кем хо­чу сам. На гу­бах рас­пол­злась со­вер­шенно бес­сты­жая улыб­ка, я по­дал­ся впе­ред, об­нял и по­цело­вал мать в ще­ку. Для ме­ня на­чина­ет­ся со­вер­шенно но­вая жизнь.

     Глава 1

     Алкоголь - это анестезия, позволяющая перенести операцию под названием жизнь.

     Джордж Бернард Шоу

      Начался апокалипсис.

      Это была первая мысль, пришедшая мне в голову.

      Воздух раз за разом взрывался от оглушительных аккордов, небо зияло огненной пропастью из-за ослепительного света прожекторов, земля тряслась от мощных барабанных ударов.

      Папа остановил машину у высоких кованых ворот и повернулся ко мне, вздрагивая от каждого удара.

      — Ты уверен? Тебе нечего здесь делать.

      В ответ я лишь фыркнул и вылез из машины. За последние две недели эти слова я уже успел выучить наизусть. Впрочем, папа был единственным, кто пытался меня отговорить: мама даже словом не обмолвилась, а многочисленные друзья завистливо вздыхали и утверждали, что мне дико повезло и такой шанс упускать нельзя.

      Четырнадцать дней я провел как на иголках. Сидеть на месте не хотелось, азарт в крови успокаиваться не хотел: к вечеру второго дня после моего зачисления сумка уже была собрана, все необходимое закуплено и утрамбовано, родственники и знакомые оповещены. От нечего делать я пытался найти информацию об академии и ее основателях — слово „пытался“ оказалось ключевым. Сведения в Интернете ограничивались несколькими общими фразами и перечислением списка преподавателей – увы, без фотографий. Последнее меня особенно расстроило: о кураторе я до сих пор не знал абсолютно ничего, даже имени.

     Отошедший от шока родитель каждую свободную минуту тратил на то, чтобы отговорить меня от, по его мнению, глупой и недостойной идеи. Но сейчас я стоял на трясущейся земле посреди откровенно пугающего сумасшествия и понимал: я не хочу отсюда уходить, мне здесь дико нравится, и не только из-за того, что хочется вырваться из-под опеки родителей. Это место будто живое. Нежелание скрывать свою настоящую сущность буквально витало в воздухе, впитывалось в кожу, проникало в легкие с каждым вдохом и заставляло взглянуть на жизнь по-новому, под другим углом.

      Взрывная музыка на ирландский манер захватывала меня в свой плен и желанным наркотиком растворялась в венах. Сам не заметил, как на губах растянулась широкая улыбка, а ноги понесли через узкую калитку по мощеной мелкой галькой дорожке к распахнутым настежь дверям главного входа. Родители еле поспевали за мной, хотя могли бы вполне спокойно остаться в машине: я бы справился со всем самостоятельно.

      В пустом холле было прохладно и шумно, пахло приторно-сладкими духами и алкоголем. Замерев на мгновение, подстраиваясь под атмосферу этого места, я хотел было приоткрыть содрогающиеся высокие дубовые двери и войти в зал, где находился эпицентр всего этого манящего кошмара, но отец вовремя ухватил меня за плечо и притянул к себе, заставив замереть и повнимательнее осмотреться в поисках хоть кого-нибудь. Правильно, нам нужно было найти куратора и сделать все дела, а потом уже можно было бы и влиться в сумасшествие за тяжелыми дверями.

      Помещение было погружено в полумрак, несмотря на прорывающиеся ослепительные разноцветные вспышки через щель между полом и дверьми. Висели, а кое-где и валялись на полу радужные воздушные шарики, мигающие холодными огоньками — единственными источниками света в комнате. Я невольно улыбнулся. У нас такие были на выпускном, мы их еще в небо выпустили перед самым рассветом. Девчонки кричали им вслед, отдавая все свои горести и печали и прося о счастливом безоблачном будущем. А через год многим стало не до будущего.

      Я вздрогнул, когда отец отпустил мою руку и сделал шаг вперед, смотря на повешенный почти под потолок плакат — очевидно, чтобы буйная толпа в порыве своего безумия не сорвала его.

      — С Днем рождения, Мир… — задумчиво протянул отец, словно смакуя каждое слово, пробуя на вкус, после чего чуть прищурился и повернулся к маме. — Сегодня первое?

      Мама кивнула и неожиданно тепло улыбнулась.

      — Год назад закончилась война. Интересно, здесь празднуют День победы, не находишь?

      Папа медленно кивнул и снова повернулся к плакату, засунув руки в глубокие карманы светлых брюк.

      — И слишком бурно.

      Я посмотрел на дверь и начал крабом пятиться к ней. Хотелось заглянуть внутрь хоть одним глазком, ощутить себя частью этого праздника и просто увидеть, как все происходит. И все бы у меня получилось, если бы резко распахнувшаяся дверь не саданула меня с нечеловеческой силой по носу. Из горла вырвался вой, я оперся спиной о стену и сполз на пол, прижимая руки к пострадавшей части тела. Не смотрел, но буквально почувствовал, как мой рукоприкладчик быстрым шагом смылся из холла, но вернулся уже через пару минут и сунул под нос какой-то бутылек, а в руки — пакет с чем-то замороженным.

      — Брокколи только и годится, что на прикладывание к пострадавшим частям тела. — Я приложил пакет к носу и посмотрел на нависшую надо мной девушку лет шестнадцати. В голове тут же появилась ассоциация — Снежная королева. Белоснежные волосы, способные поконкурировать в цвете даже со свежим снегом, веселые бледно-серые глаза, светлая кожа и удивительная углистость: таких худых, высоких для своих лет и не желающих переломиться пополам здесь и сейчас я никогда раньше не видел. В голове промелькнула мысль, что в войну ее семье пришлось сложно, но гипотезу пришлось запихать куда подальше: она недоказуема, вдруг девушка просто от природы такая дробная?

      Она подала мне удивительно твердую руку и помогла подняться, после чего откинула упавшие на лицо пряди и широко улыбнулась — мне подумалось, что Кощей должен локти грызть от зависти.

      — Я Саша! — весело сообщила она, осматривая сначала меня, а потом и моих родителей. — А ты та амеба подкаблучная, которую надо встретить и проводить?

      Пакет с овощами упал на пол, я невольно скрипнул зубами, кивнул и посмотрел на родителей.

      — Мы должны были встретиться с куратором…

      — Как его зовут? — Блондинка осмотрелась и, фыркнув, пнула носком туфли ближайший светящийся шарик. Тот улетел к стене и распугал шайку таких же отдыхающих шаров. В ответ я лишь пожал плечами, а девушка начала строить гипотезы: — С большими титьками, темными волосами и… — она запнулась, но рукой обрисовала контур воображаемого лица — овальное и чуть удлиненное. Подскочивший папа активно замотал головой и вставил свои пять копеек:

      — Красные волосы, горящие глаза и… — Он поймал мамин взгляд и замолчал. Девушка хихикнула, натянула на себя строгое выражение и кивнула, после чего пошла на выход, бросив:

      — Сочувствую.

      Я пропустил это мимо ушей и вышел наружу. В лицо тут же ударил свежий воздух без запаха дешевой парфюмерии, сладкий и холодный — не совсем обычно для августовской ночи в нашем климате. Замер на ступеньках, вдыхая полной грудью и осознавая, что за недолгий промежуток времени успел соскучиться по чистому воздуху. Как-то сразу расхотелось входить в ту комнату за дубовыми дверями. Мне и здесь хорошо.

      Девушка шла вперед, не оглядываясь на нас и подставляя лицо живительным дуновениям ночного ветра.

     Когда мы вошли в сад, звуки внешнего мира мгновенно стихли, будто их и не было. Я посмотрел назад, на темную махину поместья, и вернулся на шаг. Небо тут же вспыхнуло тысячью огней, а воздух взорвался громкими звуками. Но на парковой дорожке по-прежнему было тихо, спокойно и темно. Саша уловила мою остановку, обернулась и как-то извиняющее улыбнулась.

     — Это место хранит много секретов. Не останавливайся.

      Я послушно пошел дальше, прислушиваясь к окружающему миру: где-то в кустах заливался ночной трелью сверчок, журчала вода — очевидно, поблизости пруд или источник, в траве что-то копошилось, что на поверку оказалось обычной полевой мышью, решившейся перебежать мощеную галькой дорожку прямо перед носом моих кроссовок.

      Хотелось улыбаться. В душе появилось до жути необходимое чувство спокойствия и непонятного счастья. Я вдохнул полной грудью и поднял глаза на небо, усыпанное мерцающими блестками звезд. Хорошо, что академия находится в пригороде: в городе даже сейчас, когда населения, в принципе, не много, небо не видно из-за светового загрязнения…

      Саша позорно взяла меня на буксир и потащила вглубь сада, все дальше и дальше по дорожке из мелкой гальки, и вскоре поместье скрылось за рядом высоких фруктовых деревьев. Вспыхнувший впереди свет костра сначала показался мне чуждым этой первозданной красоте, но потом пришло понимание: огонь здесь к месту, он создал какой-то налет… уважения к природе, что ли. Будто показывал, что все — часть одного великого целого, а цивилизация… Ее блага только испортили бы этот момент.

     Над садом разлились негромкие гитарные переливы. До боли знакомая мелодия опять тронула струны в глубине души.

      Я остановился. Рядом со мной стояла мать. Саша, улыбаясь уголками губ, позволила нам предаться очарованию момента.

     На глаза родительницы набежали слезы; она всегда была чувствительна и очень остро воспринимала утраты: свои, чужие — не имело значения. Невидимый пока что музыкант играл мелодию — мама вспомнила и заново пережила те кошмарные моменты. Год назад… Тысяча лет прошла с того самого утра, когда дикторша вечерних новостей запнулась, прикрыла глаза и не смогла сдержать слезы, подорвавшись с места и выйдя с поля зрения камеры. Это был удар не только для телевиденья или армии — для всей страны. Никто этого не сказал, но все знали: шансы на победу остались мизерные… На следующее утро в церквях собрались сотни людей, пришедших помолиться и попросить помощи и защиты, к памятникам возлагались тысячи букетов погибшим героям, каждый столб, каждая ровная стена была обклеена плакатами с изображением тринадцати улыбающихся, живых людей — героев того самого вечернего ролика.

      В голове набатом, совсем как в тот вечер, звучали замирающие от недостатка дыхания и мужества слова журналиста: «Отряд «Д-11/64 — „Оборотень“» в полном составе сегодня днем был убит в ходе выполнения боевого задания…»

      В ролике крутили фотографии. Тринадцать молодых ребят: двенадцать парней и одна девушка. Старшему едва исполнилось двадцать пять, младшему — не было и девятнадцати. В голове пронеслись картинки годовой давности, и меня вдруг словно током ударило.

      Я ее узнал. Единственную девушку в отряде — в ролике ее назвали сержантом…

      Помню, потом говорили, что „Оборотень“ в полном составе выжил и заявился на собственную панихиду в стенах главного храма страны, с торжественно-усталым окровавленным видом вручив президенту пакт о безоговорочной капитуляции врага, а после быстренько сделал ноги, несмотря на полумертвое состояние.

      Но слышать краем уха и видеть своими глазами — не одно и то же. Я мотнул головой и сделал с десяток шагов вперед и снова замер каменным изваянием самому себе.

      В круге у костра сидело тринадцать человек — куратор с чашкой чего-то горячего в руках и блаженной улыбкой на рыжеватом в свете огня лице и двенадцать парней — один играл на гитаре, остальные сидели, покачивались и улыбались.

     Я мог понять, почему, чтобы узнать тех, кого встретил, потратил больше двух недель: ни куратор, ни ректор на портрете не были точными копиями людей из телевизионного ролика, отличий было предостаточно, и все же это были они. Сержант и ее двенадцать рядовых. Тринадцать „оборотней“, остановивших кровавое безумие и чуть было не положивших свои жизни рядом с тысячами других, менее удачных их сотоварищей.

      Саша, дернув плечом, вышла из-за кустов и с размаху села на плед рядом с сержантом. Та приоткрыла глаза, улыбнулась и подвинулась, давая ей больше пространства. Кто-то из парней протянул дымящуюся чашку, а мелодия полилась по второму кругу. Создавалось ощущение идиллии.

      Правда, продлилось оно ровно до того момента, как папа вдохнул поглубже и громогласно чихнул, распугав прилетевших на свет костра ночных мотыльков.

      Девушка с бордовыми волосами, схваченными на макушке в тугой хвост и крупными кудрями спускающимися до самой земли, вздрогнула и повернулась к нам, после чего отдала кому-то свою чашку и вскочила на ноги.

      — Опаздываете.

      Я опустил глаза вниз и втихаря улыбнулся. На душе отчего-то было хорошо. Сержант смерила снисходительно-недоверчивым взглядом моих родителей и подтолкнула меня ближе к костру.

      — Хотели познакомиться с преподавателями, — лениво протянула она и забавно фыркнула, встретившись взглядом с дюжиной задумчивых глаз. Девушка указала на пятерых парней и напустила на себя псевдосерьезное выражение. — Физика, химия, геометрия, биология, физкультура. Поближе познакомишься на занятиях. — Она не выдержала и рассмеялась, увидев напущенные серьезность и внимание на лицах парней, а потом аж подпрыгнула и схватила меня за руку.

      — Надо тебя с англичанкой познакомить, она у нас единственный гуманитарий, ни с кем не перепутаешь!

      Я бросил взгляд на Сашу. Та сидела, выпучив глаза и с трудом сдерживала смех, но, все-таки совладав с собой, заявила:

      — В кабинете сидит какой-то прыщ из министерства. Просил тебя позвать где-то минут сорок назад.

     Что удивительно, сержант скорчила кислую мину и, не выпуская моей руки, горным козлом поскакала к поместью. Пришлось подлаживаться под ее шаг, чтобы не отстать. Родители скакали где-то позади: все-таки возраст уже не молодой, им тяжело даются такие марш-броски.

      Окончание парковой дорожки уже привычно встретило световым и звуковым взрывом, но это не заставило остановиться бодрого куратора. Она буквально запрыгнула на крыльцо и влетела внутрь — вовремя, чтобы застать выходящую из дубовых дверей девушку, темные волосы которой были растрепаны, глаза блестели шальным блеском, а неумело подобранное платье выделяло и без того большую грудь, делая узкий таз еще уже. Я буквально почувствовал, как папу с мамой передернуло за моей спиной: выбор одежды был для них своеобразным хобби, они бы ни за что не позволили себе или моим младшим сестрам подобный наряд.

      Но явление чувствовало себя более чем удобно в ярко-синем одеянии. Правда, ровнехонько до того момента, как при попытке сделать шаг не покачнулось и не встретилось носом с кафельным полом. Куратор рядом со мной шумно втянула носом воздух, буркнула что-то про „не умеющих пить и ходить неприятностях“, в считанные мгновения пересекла холл и нависла над подвывающим и подергивающим ногой в туфле на двадцатисантиметровой шпильке телом.

      — И не стыдно тебе, ошибка природы, кара дней моих, наказание за грехи прошлых жизней… — куратор чуть подумала и добавила: — Всех сразу?!

      „Наказание“ в ответ содержательно икнуло и попыталось перевернуться на спину. Получилось только после пинка ногой нависшей над ней „язвы“. Я осторожно подошел ближе и остановился. Девушка выглядела совершенно пьяной, но характерного запаха не было. Так что-либо она не умеет пить, либо притворяется, либо…

      Куратор вдруг побледнела, присела перед девушкой, нежно, почти что любяще улыбнулась и с этой улыбкой схватила ее за волосы, резко дернув вверх и получив полный боли крик.

      — Рассказывай, краса, — пропела сержант, — не стесняйся, ненаглядная. Ты зачем Афанасия, свет очей моих, сожрала?

     Девушка жалостливо посмотрела на коллегу и шмыгнула носом, начиная подвывать и всем своим видом показывая, что никакого Афанасия она не ела. Куратор резко отпустила ее волосы, позволив снова удариться головой о кафель, и исчезла за дубовыми дверьми, чтобы через мгновение появиться с горшком и торчащей с ней обглоданной гычкой и, улыбаясь, тыкнуть ошалевшую учительницу носом в землю.

      — Правда не ела? Значит, отходняка не будет и ноги не протянешь на третьи сутки. — Пылающая страстью к растительной пище округлила глаза и заикала с двойным усердием. — Значит, противоядие мне тебе давать незачем! — радостно припечатала куратор, сунула горшок под мышку, одной свободной рукой подхватила испуганную девушку и, взвалив ее на плечи, легко полетела к скрывающемуся за гардиной коридором. Обалдевшие родители и я поплелись следом.

      Когда мы повернули за угол, девушки на плече сержанта уже не было, а сама она ждала нас у дверей какого-то помещения, куда и пропустила нас, после чего зашла сама и закрыла дверь.

      Это был кабинет, причем кабинет, судя по преобладавшим темным тонам, обилию оружия в стеллажах и большой карты на стене, мужской. Женских атрибутов поблизости не наблюдалось, но — вот что странно — куратор идеально вписывалась в окружающую обстановку, а вот раздраженно постукивающий пальцами по подлокотнику мужчина в кресле – нет. Я посмотрел на него и устроился в кресле у книжного шкафа.

      Куратор заметила гостя с порога; хотя, думаю, она знала о его присутствии, Саша что-то такое говорила. Девушка цепким взглядом обвела комнату, после чего сняла с полки длинный серебряный нож с большим сапфиром на рукоятке и метким движением вонзила его в гладкую поверхность дорогого стола темного дерева. Мужчина, сидящий в кресле хозяина кабинета, вздрогнул и поспешил отъехать подальше к окну. Девушка уселась на гостевое место, закинула ногу на ногу и расслабилась.

      — Так разговор лучше пойдет.

      — Вы так думаете? — Мужчина отчетливо скрипнул зубами, после чего нервным взмахом руки указал на лежащую на краю столешницы бежевую папку. — Нам надо…

      — Обговорить условия перехода поместья под ваше начало, — издевательским тоном передразнила девушка, даже не взглянув в сторону бумаг. — Товарищ Малинин, мы с вами уже не один раз встречались и не один раз обговаривали этот вопрос, мой ответ остается прежним: катитесь колобком, пока вам не устроили увлекательнейшую экскурсию по пищеварительному тракту хищника семейства лисьих.

      Мужчина нахмурился и хотел было пододвинуться ближе к столу, но вдруг передумал, когда взгляд куратора лениво прошелся по шкафу с холодным оружием. Было видно, что товарищу Малинину не нравится эта ситуация и то место, которое ему отвели в ней, но поделать он ничего не мог, поэтому он лишь вздохнул и потер руками лицо.

      — Сержант… — начал было он, но девушка уже потеряла интерес к разговору, повернувшись к нам:

      — Что с вами еще осталось? Заселение в обезьянник и организационный разговор?

      Я коротко кивнул, а мужчина зверел… Видимо, сказывалось сорокаминутное ожидание.

      — Сержант Мираэ́ль! — вскрикнул он, приподнимаясь из кресла. Я почувствовал, как вздрогнула сидящая на диване справа от меня мама. Куратор состроила страдальческую мину, встала и в мгновение ока оказалась стоящей рядом с верещащим не своим голосом мужчиной, дергая его за ухо и ласково, как неумелому ребенку, объясняя:

      — Что ж ты, ущербный, столько раз ко мне приходишь и все никак запомнить не можешь: меня зовут Ми́раэли, слышишь? Можно просто Мир, три буквы проще вызубрить, чем семь, не так ли, ущербный?

      Я сидел и смотрел на это большими глазами, мысленно не просто делая себе зарубку — вырезая на коре мозга „Ми́раэли или Мир“. Уши свои мне было жалко…

      Мужчину бесславно выставили за дверь вместе с его папкой и на прощание стукнули дверью по носу, наказав больше здесь не появляться, после чего Мир выковыряла нож из столешницы и вернула его на полку — там ему самое место.

     Выждав десять минут и проводив любовным взглядом улепетывающего Малинина из окна, сержант схватила нас и снова устроила спринтерский забег, правда, на этот раз по коридорам поместья, которое на поверку оказалось гораздо больше, чем выглядело снаружи.

      Направо, прямо, налево, под гардину и по лестнице наверх через шесть лестничных пролетов, после чего снова прямо и налево, чтобы упереться носом в темную деревянную дверь. Где-то дальше по коридору слышалась музыка, смех и веселые выкрики: приехавшие уже студенты праздновали день начала и окончания страшных событий.

      Мираэли порылась в карманах своих армейских брюк, извлекла изящный ключ на веревочке и отперла тихо скрипнувшую дверь.

      Комната была не очень большая, но просторная: односпальная кровать спинкой к кровати, книжный и платяной шкафы у стен, письменный стол со стулом и двойная дверь, к которой Мир, подождав нас, и направилась.

      За дверными створками скрывалась винтовая каменная лестница, которая привела нас на своеобразный чердак — просторное, больше, чем нижнее, помещение под покатым потолком с большими окнами заставило меня ахнуть, даже несмотря на слой пыли, осевший на мебели за время отсутствия хозяина. Обставлена она была несколько лучше нижней: большая двуспальная кровать у дальней стены, три книжных шкафа, платяной, несколько настенных светильников и одна люстра, просторный стол у противоположной от кровати стены, широкий подоконник с положенным на него матрасом — мечта детства — и незаметная на первый взгляд дверь, за которой скрывалась собственная небольшая ванная комната.

      Мир поймала мой восхищенный взгляд, нахохлилась, словно воробей и фыркнула.

      — Значит, остаешься здесь. Занятия здесь начинаются раньше, чем в других учебных заведениях, — уже в этот понедельник. У тебя два дня, чтобы перевести вещи и обустроиться, эту комнату я оставляю за тобой. — Она обвела взглядом пыльную мебель. — И попрошу убрать тут. Обо всем остальном поговорим завтра в обед. Еще вопросы? — Она выжидающе посмотрела на меня и моих родителей, всем своим видом показывая, как ей хочется отсюда уйти. Папа смутился, кашлянул, но все же спросил:

      — Почему у вас так бурно празднуют день победы?

      Куратор лишь усмехнулась моему отцу и скрылась на винтовой лестнице, оставив вопрос без ответа. Я посмотрел на родителей и широко улыбнулся. Вот и начинается моя новая жизнь — жизнь, выбранная мной.

     ***

     В воздухе пахло раскаленным асфальтом, цветами и бедой. Последнее ощущалось особенно четко. Центральный парк, обычно полный народа в этот час, был непривычно пуст: лишь метрах в ста за кустами располагался мобильный пункт набора добровольцев, а на лавочке рядом со мной сидела молоденькая девушка и задумчиво смотрела на разросшийся куст розовых роз. Чуть полноватая, большеглазая, с темно-бордовыми волосами до плеч, она казалась лишней в этом вымершем уголке мира. Присутствовало какое-то ощущение неправильности происходящего, но уловить мысль не получалось…

     Солнце выглянуло из-за облака, и я поднял свою прозрачную руку в попытке закрыться от него. Надо сказать, получилось не сказать чтобы хорошо…

     Девушка шумно вдохнула через рот и посмотрела на часы, надетые на ее правое запястье. Без пяти два. Откуда-то пришло знание, что с подругой она должна была встретиться еще час назад, но та почему-то опять опаздывала. Моя соседка откинулась на спинку скамейки и прикрыла глаза. Я чувствовал ее нарастающую решимость и знал, что о жутком сюжете утренних новостей она думает с того самого момента, как этот самый сюжет посмотрела.

     Сегодня – первого августа – началась война, которой пытались избежать всеми известными способами уже не один год. Девушка внутренне смеялась над иронией, я это чувствовал и не понимал. Объяснить она мне в силу объективных обстоятельств не могла.

     Задумчивую тишину летнего дня внезапно разбавили два голоса идущих по дорожке к нам людей – парня и девушки. Моя соседка напряглась, раздражение на мгновение взяло верх над разумом, из ранок от ногтей на внутренней стороне ладони выступила кровь. Это длилось всего одно мгновение, а потом эмоции отступили, осталась только решимость.

     Она глубоко вдохнула и, встав на ноги, бодро пошла через кусты к пункту набора добровольцев, даже не оглянувшись на опоздавшую компанию. Не осознавая, что делаю, я то ли пошел, то ли полетел за ней – так и не понял. За спиной раздался истеричный вскрик, когда парочка вышла к скамье, но было поздно: дешевая шариковая ручка быстро скользила по желтоватой бумаге, заполняя необходимые поля.

     Мир озарился вспышкой, потемнел, и принял очертания казармы. Я сидел на жесткой кровати рядом с моей знакомой незнакомкой и смотрел на свои полупрозрачные колени. Мне было известно, что в помещении находится вся восемнадцатая рота в составе семидесяти трех человек – одни девушки, уставшие, доведенные до отчаяния, жаждущие жить под мирным небом и прекрасно осознающие нереальность этого желания. Все как одна: бритые, одетые в нечто серое и бесформенное за недостатком нормальной формы, осунувшиеся, но в глазах горит холодная решимость. Они здесь не для того, чтобы распускать слюни и жалеть себя любимых – здесь таким не место.

     На разговоры сил не было, они просто сидели, молчали и думали. О том, что ждет их, и о том, что ждет их семьи. Война – всегда страшно. Она не щадит никого, одних убивая, других заставляя меняться до неузнаваемости. Девочки уже изменились, и пути назад ни для одной нет. Они это знали. Как знали и то, что у них есть только два выхода: вперед, на поле боя до победного конца; и назад, домой к родителям.

     О втором варианте старались не думать. К нему в довесок прилагался обязательный атрибут – парадная форма и закрытый цинковый гроб.

     Снова вспышка, темнота, а потом дождь и полигон, превратившийся в болото. В военное время нет плохой погоды. Осунувшиеся и исхудавшие девочки прыгали по грязи, преодолевая препятствия и прилагая все усилия, чтобы не упасть – и дело даже не в жидком месиве под ногами, они потом просто не встанут, уснут на месте.

     Моя старая незнакомка за неполный месяц уменьшилась вдвое. Она не жаловалась, не рыдала, не пыхтела и уже не задыхалась, спокойно преодолевая дистанцию за рекордно короткие сроки, после чего садилась на наименее грязный валун и, кусая губу, неусыпно следила за боевыми подругами – на случай если кто неудачно упадет и пострадает. Помощь лишней не бывает.

     Сейчас она ловко, будто занималась альпинизмом с детства, взбиралась вверх по отвесной стене с вбитыми в нее ржавыми штырями. Я стоял внизу и, не дыша, смотрел, как она переваливается через стену, цепляется за скользкий канат и карабкается по нему к земле. Едва ее нога в грязном мокром ботинке коснулась земли, что-то пискнуло и капитан, сверившись с секундомером, выкрикнул:

     - Минута двадцать семь. Рядовой Сережина, вольно!

     Девушка отдала честь и уселась на ставший родным валун. Она не жаловалась и не стенала. Во-первых, потому что понимала всю серьезность своего положения и необходимость качественной подготовки, а во-вторых, потому что знала – у мальчиков тренировки жестче.

     Ей туда хотелось. Наверное, впервые в жизни она не желала оставаться в безопасных «средних» рядах, ей нужно было больше, потому что она всерьез хотела выжить в этой мясорубке. Девчачьи упражнения на гибкость, скорость и полосы препятствий легкого и среднего уровня Сережину не удовлетворяли. У нее была цель, и она делала все для ее достижения: приходила к финишу в числе первых, работала на исходе сил, направила прошение заведующему здесь полковнику…

     Перевод одобрили. Сегодня был ее последний день в женской роте, а завтра ее переводят в мужскую, выдают другую форму и выпускают на новый уровень подготовки. Девушка сжала ладони в кулаки и выпрямила ноющую спину. У нее все получится. Она это знает…

     ***

     Как ни странно, присутствие сидящей на подоконнике и улыбающейся безмятежной улыбкой Мира удивило меня в разы меньше стопки женской одежды в изножье моей кровати. Из ванной комнаты доносились плеск воды и женские голоса. Я хотел было вылезти из кровати и пойти разобраться, но куратор махнула рукой и приложила палец к губам. Вставать резко расхотелось, пришлось лечь обратно.

     Девушки – студентки, как я понял, - не скрывая голосов, что-то бурно обсуждали. Одного взгляда на шальную улыбку сержанта хватило, чтобы воспылать пламенной любовью к подслушиванию.

     - Я хочу в этом году к Лорду! – капризно протянул тонкий высокий голосок, заставивший меня вздрогнуть и невольно поежиться. Это ж как надо нагрешить, чтобы получить такой подарочек от создателя?..

     - Прекрати пускать на него слюни, Лорд слишком хорошо знает себе цену. У тебя больше шансов с Демиургом, как вслед смотрит! Или еще вариант – Данте, тот вообще с тебя глаз не сводит, явно без ума!..

     На этом моменте мою малину нагло и беспринципно обломали: Мираэли, похрюкивающая в кулак в течение всего разговора, вдруг рассмеялась в голос – громко, заливисто, заразительно. Настроение мгновенно подскочило с отметки «убить готов» до «люблю весь мир». Удивительное утро. Во всех отношениях.

     Выскочившие из ванной голые и мокрые девушки лет семнадцати-восемнадцати только подтвердили это умозаключение. Их ошалевшие от вида Мира лица надо было видеть. Сдержать порыв расхохотаться у меня не получилось. Гостьи тут же обернулись на меня и покраснели от кончиков ушей до самых пальцев на ногах. Их попытки прикрыться выглядели настолько забавными, что заново развеселили уже успевшего успокоиться куратора. Попытку «крабиком» пробраться обратно в ванную или хотя бы к кровати за полотенцем пресекли в зародыше: красноволосая соскочила с подоконника и пружинистой походкой подошла к явлениям. Потыкала их пальцем, будто бы проверяя реальность, и снова захихикала.

     - Адепт Ветрова, адепт Багрянцева, вы, случаем, ничего не перепутали?

     Девушки покраснели еще сильнее и опустили глаза в пол. Куратор, хихикая, нарезала вокруг них круги, ожидая объяснений. Поняв, что от них так просто не отвяжутся, одна гостья – обладательница того самого писклявого голосочка – протянула:

     - Мы считали, что можем занять эту комнату. Мы весной писали заявление ректору…

     Мир не стала дожидаться окончания фразы, пренебрежительно фыркнула и внимательно осмотрела напряженные спины Ветровой и Багрянцевой. Девушки заметно поморщились, и это почему-то дико обрадовало куратора, потому как она подскочила к ним, обняла за плечи и потащила к выходу.

     - Ну пошли к ректору, если вы писали заявление, то обязательно его найдете. – Она прикрыла предательски заблестевшие глаза густыми длинными ресницами и хихикнула. – А пока эта комната закреплена за адептом Носовым. Да, к слову, - она, стоя уже в дверях, обернулась, - инструкции на подоконнике, судя по всему, разбираешься ты сам.

     Дверь захлопнулась, оставив меня в обществе стопки женской одежды и собственного недоумения. Усилием воли удалось заставить себя соскрестись с кровати и пойти в ванную комнату, чтобы умыться и оценить масштаб последствий женских водных процедур.

     Челюсть я потерял еще на пороге: ванная была затоплена – озеро глубиной сантиметра два плескалось на полу и уходить категорически отказывалось. Из горла вырвался страдальческий вой: что надо было здесь такое делать, чтобы получить собственный комнатный водоем? Тайна женского душа внезапна стала казаться слишком притягательной и манящей, но раскрыть ее в ближайшее время у меня вряд ли получится по объективным причинам: мне предстояла долгая и мучительная уборка. Ей богу, если еще раз встречу этих Ветрову и Багрянцеву, придушу собственными руками.

     Через полтора часа порывы мои слегка изменились, придушить нерадивых адепток мне теперь не хотелось. Зато появилось желание их медленно-медленно расчленить и скормить бродячим собакам.

     В комнате было жарко, я уселся на матрац на подоконнике, подхватил оставленный куратором лист и распахнул окно. Прохладный ветер ворвался внутрь и закружил по комнате, разгоняя густой жаркий воздух. Я невольно вдохнул и, на мгновение зажмурившись, высунулся в окно.

     За ночь академия ожила: в парке, на подъездной дорожке и даже на крыльце было полным-полно студентов: разношерстная компания, состоящая из студентов разных возрастов и социальных групп, вернулась в стены старого поместья, чтобы вновь окунуться в мир учебы и ни с чем не сравнимой атмосферы школьных будней… Всяко лучше, чем отправляться на войну молодыми, а возвращаться видавшими виды стариками.

     Я окинул взглядом комнату и решил прогуляться: уборка закончена, вещи разложены, делать больше нечего. В коридорах царило веселое оживление. Адепты буквально летали над полом, смеясь и радуясь встрече с одноклассниками и просто друзьями. Эта суета настолько завладела моим вниманием, что я не заметил, как остановился посреди коридора. Очнулся, только когда в меня влетела какая-то девушка с кружками в руках. Она ойкнула и не устояла на ногах, приземлившись на пятую точку и разбив две или три чашки. Моя новая знакомая оглядела масштаб разрушений и с укором посмотрела на меня, но уже через минуту вскочила на ноги, подобрала уцелевшую посуду и, странно изогнувшись, протянула мне руку.

     - Я Кукла! А ты новенький? – В ответ я лишь кивнул, а она просияла и, крепко схватив мою руку, потащила куда-то дальше по коридору. Девушка умело лавировала между студентами, с кем-то здороваясь, кому-то кивая, а в результате влетела в забитую народом просторную комнату и втолкнула меня прямо в толпу.

     - Это новенький, ребята! – радостно взвизгнула она и убежала к столу расставлять кружки. Я аж смутился от количества глаз, уставившихся на меня, и буквально почувствовал, как возрастает напряжение в комнате, но тут как-то парень, сидящий на подоконнике, хохотнул и широко улыбнулся.

     - Какой-то он кислый! Еще и некрещеный, небось! – Он прищурился и внимательно посмотрел на меня серьезными светло-карими глазами с черной окантовкой радужки. – Как тебя зовут, новичок?

     Я внимательно посмотрел на него и неожиданно для себя широко и искренне улыбнулся.

     - Елисей…

     - Это твой папаша слюнки на Мирку пускал? – Парень страшно округлил глаза и – после моего смущенного кивка – громко и заразно захохотал. Напряжение в комнате мгновенно исчезло, атмосфера стала легкой и веселой, убежать, сверкая пятками, уже не хотелось.

     - Надо ему кличку дать, - простонал рядом женский голос. Парень на подоконнике тут же оживился, соскочил со своего трона и подпрыгнул настолько близко ко мне, что я невольно попятился. Тот фыркнул и снова приблизился, вглядываясь в мои глаза.

     - Ли-и-и-ис… - едва слышно протянул он, а потом подмигнул и отстранился. – Будешь Лисом.

     - За Лиса! – взревели откуда-то из-за стола, и вся толпа мгновенно обзавелась кружками, гаркнула и глотнула. Мне отдельной кружки не досталось, но напитком не обделили: Кукла чуть ли не силком влила в меня обжигающую горло жидкость и запихнула в рот ломтик сыра, после чего схватила за руку и утянула на пустующий угловой диванчик.

     - Повезло тебе, - икнула она, жуя шоколадную конфету и запивая чем-то красным из очередного стакана. – Мало кто может похвастаться таким родителем.

     Я выпучил глаза и едва сдержал порыв рассмеяться.

     - Да уж, сомневаюсь, что каждый отец пытается подцепить Мираэли!

     Она странно посмотрела на меня, покачала головой и дала глотнуть из своей кружки.

     - Я говорю про Эльфа. – Она кивнула на смеющегося парня со светло-карими с черной окантовкой глазами. – Оборотни редко кому дают имя. Вот только тебе, Снежке, Слону и Лепрекону…

     Я ошалело уставился на нее и с трудом сглотнул крепкое спиртное – оно все равно застряло в горле.

     - Я думал…

     - Что он студент? – Она оборвала меня, фыркнув, и снова улыбнулась. – Они все выглядят слишком молодо. Да и вообще молодые – Эльфу всего двадцать один год!

     Я уставился на свои ботинки. Почти мой ровесник – мне в сентябре будет двадцать один, - но сколько же он пережил… Да просто не верится. Втихаря посмотрел на веселого рядового и снова опустил глаза. Вот еще странность – он вроде как учитель, следовательно, должен следить за отсутствием студенческих пьянок, однако сам сейчас преспокойненько сидит на подоконнике и глотает янтарную жидкость прямо из горла бутылки, не церемонясь. Интересно…

     - Нам просто с куратором повезло, - чуть виновато улыбнулась Кукла и снова протянула мне кружку. – Но оборотни снисходительно относятся к таким посиделкам. Ругается только ректор, да и то только потому, что ему по статусу положено…

     Ответить я не успел: дверь с треском ударилась об стену, и помещение огласил приятный, чуть хрипловатый голос:

     - Ушастый!

     Эльф тут же оживился, спрыгнул с подоконника и широко раскинул руки. Я не заметил мгновения, когда Мир подбежала к нему, просто внезапно для себя обнаружил ее висящей на кураторе Куклы и смеющейся. Улыбающийся во все тридцать два мужчина подхватил сержанта на руки и уселся с ней на подоконник, что-то тихо шепча ей на ухо.

     Кукла рядом придвинулась ближе и положила мне голову на плечо.

     - У оборотней удивительные отношения…

     Не успел я удивиться, как дверь снова открылась и внутрь осторожно, будто сомневаясь, вошла полная женщина невысокого роста. Она внимательным взглядом осмотрела притихшую толпу и остановилась на Мире, смотрящей на нее так, что мне показалось, будто бы в комнате мгновенно стало градусов на десять холоднее. Гостья напряжение чувствовала и подходить ближе не спешила, с каким-то укором рассматривая замершего сержанта. Тишина уже начала давить практически физически, когда Мираэли, наконец, подала голос:

     - Я не собираюсь туда идти.

     - Это твоя семья, ты должна… - женщина осеклась, заметив брезгливую мину девушки, но быстро взяла себя в руки и пошла в наступление. – Ты не имеешь права так себя с нами вести. Ты часть семьи, и будь добра вести себя соответственно.

     Мир глубоко вдохнула, на мгновение зажмурилась и широко распахнула будто заледеневшие глаза. Гостья покачнулась, очевидно, желая отойти еще дальше, но вместо этого приосанилась и волком посмотрела на моего куратора, который медленно сполз с закаменевшего Эльфа и небрежно облокотилась на стену.

     - А мне, собственно, плевать.

     В помещении снова повисла тишина. И если студенты молчали, ожидая ответного хода, то женщина была в полнейшем шоке. Если честно, я ее понимал: в сложившихся условиях семья стала для каждого чем-то святым и нерушимым, чем-то, от чего нельзя отворачиваться ни при каких обстоятельствах, потому что иначе рискуешь остаться в полном одиночестве.

     - Мы твоя семья, если ты забыла! – рыкнула женщина. Глаза Мираэли заледенели еще сильнее, и теперь я был полностью уверен, что это не обман зрения. Девушка отлипла от стены и медленно-медленно, никуда не торопясь, словно еще сильнее нагнетая обстановку, подошла к женщине и нависла над ней несокрушимой твердыней.

     - Я-то как раз все помню. И с семьей, с которой я *хочу* общаться, я *общаюсь*, - четко, выговаривая каждое слово, как для маленького ребенка, произнесла сержант. – Для остальных места в моей жизни больше нет.

     - Я твоя!.. – попробовала было проагрументировать свою точку зрения гостья, но куратор грубо ее оборвал:

     - Мать, не мать, мне все равно. Видеть вас здесь не хочу. И на встречу не пойду. Кто мне нужен, имеет доступ в академию. Остальным целесообразнее держаться от меня подальше.

     Женщина обалдело захлопала глазами на ледяную дочь и даже выдохнуть не успела, как оказалась за дверью в коридоре. Мир глубоко вдохнула и вернулась на колени мгновенно обнявшего ее Эльфа. Толпа понемногу оттаивала, и через несколько минут комната снова наполнилась звуком голосов, смехом, звоном стаканов и кружек и журчанием разномастной жидкости. Я ничего не понимал до того момента, как Кукла не толкнула меня в бок и не протянула очередную кружку.

     - Вчера у Мира был День рождения, вот родственнички и поналетели. Такое каждые полгода бывает.

     - День рождения? – Я ошалело уставился на девушку. Кусочки паззла вчерашнего дня мгновенно сложились в единую картинку.

     - Ага, - лениво кивнула моя собеседница и хлебнула прямо из горла высокой пузатенькой бутылки. – Пока что удалось сюда запихнуть только двоюродную Мира Снежку да сына друзей семьи Сыча, но у тех оказался нужный уровень знаний. Иначе бы Мирка и их к порогу не подпустила даже.

     Она снова приложилась к бутылке, а я взглянул на Мира и неожиданно встретился с ней взглядами. Большие глаза смотрели серьезно, изучающее, будто бы ощупывая физически. Стало не по себе, но девушка лишь мотнула головой и отвернулась. Настроение испортилось окончательно, и, сам того не понимая, потянулся уже к бутылке…

     Из комнаты я выполз далеко за полночь и, что примечательно, в числе первых – все остальные остались веселиться до утра. Мысли в голове путались, ноги нарезали по коридору заячьи круги, дорога упорно не вспоминалась. Путанная дорожка привела меня к входным дверям, а те выпустили в сад. В лицо ударило множество удивительных, дурманящих запахов. Захотелось зажмуриться и сесть прямо здесь, что я, собственно, и сделал – причин отказать себе у меня не было.

     Ночь куполом сходилась над головой, озаряя окрестности далеким заревом мертвых фонарей. Прохладный ветер обволакивал почти ощутимым коконом, будоража чувства тонким ароматом ночных цветов – желтые, как полная луна, они разбавляли густую тьму сада своим едва заметным сиянием. В кустах что-то тихо шуршало – мышка-полевка или еще какой припозднившийся парковый житель.

     Я вдохнул полной грудью и завалился на влажную землю. Где-то далеко был слышен заливистый вой одинокого волка. Их почти совсем не осталось: немцы, помня опыт предыдущих поколений, рьяно сжигали наши густые леса. Сердце заполнила невыразимая жалость к этому гордому животному, и я завыл, чтобы поддержать его и дать крохотную надежду на встречу с живыми собратьями...

     ***

      Вокруг было темно и тихо; только где-то далеко квакали лягушки и звенела трель сверчка. Желтоватый сырный диск полной луны блестел на небе, время от времени прячась за темными клубами облаков. Влажная трава приятно щекотала голые лодыжки, ноги оставляли на черноземе глубокие следы. Я невесомо летел следом. Она меня не видела, да и не могла видеть; меня для нее не существовало, но зато она для меня была смыслом существования: ее эмоции были важнее моего страха, ее боль – сильнее оставшейся от острого шипа царапины на руке. Ее отчаяние заполнило меня всего, лишило возможности самостоятельно чувствовать. Ей было плохо, и я переживал это вместе с ней.

      Война не для женщин.

      Так он сказал перед тем, как скинуть ее в грязевую яму и отправить в самое начало дистанции. Она не жаловалась. Даже не подумала об этом. Не огрызнулась и не заплакала. Лишь, скрипя зубами и стараясь не опираться на ушибленную ногу, отправилась куда послали. Это только самое начало, ей было это более чем понятно.

      Он не хотел ее видеть в своей роте – негласный король, главный в мужском обществе, он ее ненавидел всеми фибрами души – она это видела, ни о какой «псевдожалости к слабому полу» речи не шло. Король видел в ней лишь моль, от которой следует избавиться. И он не гнушался способами.

      Она даже не рассматривала вариант принятия душа в женской душевой. Она не рассчитывала на солидарность парней, поэтому без промедлений прошла к дальней лавке, стащила с себя грязную одежду и прошмыгнула под крайнюю лейку. Вид голых красивых парней, не стесняющихся своего тела, вероятно, взбудоражил бы ей кровь и сбил бы дыхание, если бы она не ожидала от них очередной подлянки: в мужской роте веры не было никому.

      Многочисленные царапины неприятно пощипывали под струями холодной воды. В этот момент она даже обрадовалась, что мыла ей не досталось, и даже умудрилась улыбнуться этому. Нельзя им показывать, насколько она их боится. Они не должны узнать. Никогда. Только не от нее. А больше никому не известно.

      Парни полностью себя оправдали: на ее лавке не было ни намека на оставленные там вещи: только лужа грязи неопределенного оттенка и мужские трусы – чистые, и на том спасибо.

      Она глубоко вдохнула и покачала головой, мол, как дети малые. Ее этим не сломить: после усиленных тренировок на хилом пайке в женской роте, призванных создать ловких и худых солдат, от некогда пышных форм не осталось почти ничего; стесняться смысла не было.

      Мужские трусы оказались сильно велики, но зато резинка плотно обхватила талию, так что за потерю своей скромной одежды девушка не боялась, когда, не оборачиваясь, вышла на улицу и бодрым шагом направилась к бараку, где, схватив белоснежную простыню с собственной койки и обмотавшись ей на манер тоги, направилась в наряд; ее направили в медпункт для помощи дежурному врачу: различные травмы были здесь в порядке вещей, но избавляться от них надлежало как можно быстрее, а с этим одна пара рук не справлялась.

      Она шла, а я «летел» за ней. Она утопала по щиколотку в размокшей после дождя земле, а я чувствовал каждую каплю грязи на ней как на себе, морщился и пытался ее стряхнуть. Она остановилась только у дверей больницы, ополоснула ноги дождевой водой из стоящей рядом с крыльцом бочки, вздрогнула и вошла внутрь.

      Выражение ее лица я видеть не мог, но почувствовал, что она лишь изогнула бровь. Даже не фыркнула и – тем более – не потеряла челюсть на полу, в отличие от меня. Она должна была держать нерушимую маску невозмутимости; я не имел веской причины сдерживать свои и – главное – ее эмоции. А она от вида широкой мужской спины и скрещенных женских ног захотела взвыть: слишком велика была надежда провести хотя бы ночь наряда подальше от мужского общества. Однако ни один ее мускул больше не дрогнул, а голос, к счастью, не выдал тщательно скрываемых эмоций:

      - Рядовой Сережина для несения наряда прибыл!

     Парень вздрогнул и буквально отпрыгнул от молоденькой медички, после чего с нескрываемой ненавистью уставился на рядового. Густо покрасневшая врачиха сползла со стола, судорожно застегивая пуговицы халата непослушными пальцами. Одетая в одни мужские трусы и простынку девушка устало посмотрела на нее и спросила:

      - Разрешите приступать, товарищ врач?

      После кивка мы удалились к стоящему у окна столу с ноутбуком, стопкой бумаг, пластинкой таблеток и бутылкой с водой. Это наша сегодняшняя работа на сегодня. Она села, включила компьютер и взяла в руки первую бумажку.

      - Эти сегодня приходили, я не успела их внести в базу, - медик подошла к ней и виновато улыбнулась. Одного взгляда хватило, чтобы оценить ее положение, после чего рядовой вернулась к работе, сухо обронив:

      - Недели три-четыре, поздравляю.

      Сзади что-то разбилось: Король не удержал в руках кружку. Врачиха шумно выдохнула и непонимающе уставилась на полуголую солдатку, но та отрешилась от мира и с пояснениями явно не торопилась. На вежливое покашливание реакции тоже не было – по крайней мере, видимой. Внутри же рядовой буквально горела от нетерпения.

     Медичка глубоко вдохнула и схватила девушку за руку, мешая печатать.

      - О чем ты говоришь?

      Та лишь окинула медицинского работника внимательным взглядом и повела голым, покрытым мурашками плечом.

      - Опухшее лицо, видимая усталость, увеличение груди, моя интуиция и – вероятно – твоя задержка. Недели три-четыре.

      Она аккуратно высвободила руку у остолбеневшей женщины и вернулась к работе, хотя один я знал, чего ей стоит это безразличие: несмотря на обстоятельства, она все еще оставалась живым восемнадцатилетним ребенком, рожденным не для войны, но вынужденный на нее пойти.

      Врач убежала в соседнюю комнату, и думать забыв о расстегнутом халате. Король застыл на месте. Работа делалась споро: еще с гражданки она умела быстро печатать, а с программой хранения медицинских сведений разобралась еще тогда, когда после школы приходила к маме на работу.

      Через час все было сделано. Врач рыдала и смеялась от счастья в кресле, а шокированный Король ее успокаивал. На нас внимания никто не обращал; она зачем-то сходила в ванную, после чего молча вышла на улицу и направилась к лесу. Там хорошо. Спокойно. Тихо. Можно на мгновение забыть о том, что где-то там идет война, где-то там каждый день умирают тысячи солдат и гражданских, где-то там льются реки крови и дети остаются сиротами… Прямо здесь были только вековые деревья, мягкий настил из листьев и иголок под босыми ногами, свистящий в вышине озорной ветер. Здесь не было проблем. Она любила лес, потому что только в нем она оживала.

      Снова грязные ноги медленно уносили нас все дальше и дальше от части – дежурные рядовые уже запомнили ее повадки и остановить не пытались, а ей только это и надо было – все дальше и дальше, уходя от проблем, жестокости и извечной безразличной мины на лице.

      Остановилась она только на берегу небольшого звонко журчащего ручья. Села прямо на мягкую зеленую траву. Шумно втянула пьянящий лесной воздух, стараясь запомнить его, чтобы темными безнадежными ночами вспоминать свой полуночный визит в сердце леса и знать, что надежда еще есть.

      Она подалась вперед и посмотрела на свое отражение. В тонкой руке что-то блеснуло, к ее горлу прижалось лезвие ножниц. Она усмехнулась и покачала головой. Такого счастья роте садистов она не доставит. Ножницы переместились выше, на покачивающуюся от дуновений ветра живую траву упала обрезанная прядь волос: к девушкам требования были не такими строгими, как к парням: волосы, если они не длиннее лопаток, можно было не стричь. У нее всегда была коротка стрижка – максимум по плечи, а если длиннее – начинали мешаться. Но сейчас… Сейчас с каждым движением острых ножниц она все больше и больше рвала нить, связывающую ее с прошлой жизнью. Назад пути все равно нет.

      Так коротко, как ей хотелось бы, все равно не вышло, но за девушку осунувшегося человека теперь можно было принять только из-за какой-никакой груди, но и это легко было исправить. Большой камень у самой воды с трудом отодвинулся, позволяя аккуратно положить под себя замотанные в обрывок простыни ножницы и достать рулон эластичного бинта…

      Дежурные сначала было не признали ее: остановили, досмотрели, попробовали допросить. Узнали только, когда взглянули на лицо в свете карманного фонарика. Заливистая ругня солдат окончательно подняла настроение, в казарму она вошла, шлепая босыми ногами о дощатому полу и не заботясь, что может кого-то разбудить. Спать завалилась, как была: с грязными ногами, в оборванной простыне-тоге, мужских широких трусах с тугой резинкой и совершенно по-идиотски довольной улыбкой на лице...

     ***

      Утро началось не самым лучшим образом: у меня банальнейшим образом взорвалась голова. Сказывались последствия вчерашнего празднования непонятно чего.

      Я лежал в мягкой кровати и мечтал лишь о том, чтобы поскорее умереть, а по комнате разливались раздражительно бодренькие аккорды песни, явно намекающей на широкие обстоятельства, - «I’m so sorry»*… От громкой музыки не спасли ни одеяло, ни подушка, под которые мною была предпринята попытка спрятаться. Пришлось соскребаться с постели и идти точить топор войны: с эгоистичным жаворонком, устроившим мне такое радужное пробуждение, я мириться не желал.

      В коридоре, как ни странно, народу было полным-полно, и он двигался единодушно и вполне так себе направленно к лестнице на первый этаж. Пока я разевал рот и пытался всеми моими больными извилинами поработать на благо себя любимого и понять, куда всех несет, людской поток меня уже подхватил и потащил за собой. Мысль о сопротивлении достигла меня слишком поздно, чтобы ее реализовывать: мы все уже стояли кривым и косым строем на площадке перед крыльцом.

      Было подозрительно тихо: ни вздоха, ни шепотка, ни даже звуков природы. Все будто замерло. Ну или я оглох, что тоже вполне вероятно, учитывая вчерашнее.

      Меня грубовато дернули за рукав, и жесткая рука повернула голову к крыльцу, на котором ровной шеренгой стояли высокие, подтянутые, нереально красивые в свете дня – даже для моего мужского мнения – молодые парни с глазами умудренных опытом стариков. Невысокая непривычно серьезная и собранная куратор с забранными в высокую косу длинными вишневыми волосами смотрелась на их фоне удивительно хрупкой и беззащитной. Тогда, при обманчивом свете танцующего костра, я не мог рассмотреть мужскую половину оборотней; сейчас они стояли передо мной на невысоком крыльце и молчали, то ли ожидая кого-то, то ли серьезно позволяя толпе рассмотреть себя и усмирить бушующее любопытство.

      Тринадцать удивительных солдат настолько сильно притягивали взгляд, что я не сразу заметил чуть позади них еще человек двадцать, не больше. Учителя в полном составе – по большей части молодые, но я увидел парочку людей в возрасте перед тем, как отвлечься на со свистом распахнувшиеся двери и девушку, которая, не спеша, вышла на крыльцо и встала в один ряд с «Оборотнями». Мираэли бросила на нее всего один взгляд, под которым пришедшая вздрогнула и невольно шагнула назад, мгновенно растеряв всю свою браваду. Мне стало не по себе: вот вроде Мир пока ничего плохого не сделала, а ее все боятся – скорее, интуитивно, чем осознанно, но от этого легче не становится. Было в ней что-то, пугающее до дрожи в коленках. И мне вдруг очень сильно захотелось понять, что же это такое.

      Сержант тем временем сделала шаг вперед и завела руки за спину.

      - Что ж, скажем спасибо Еле за задержку. – Она прочистила горло и неожиданно улыбнулась. – Доброе утро, студенты!

      Ответом ей стал громкий стройный рев пары сотен глоток, возвестивший начало нового дня. Девушка медленно кивнула, через плечо глянула на ректора и снова повернулась к нам.

      - С завтрашнего дня начинается учеба – сразу скажу, за нытье по типу «Другие еще не учатся» отправлю в увлекательный поход за грибами в ближайший лесок. – Парня справа от меня заметно передернуло, когда Мир многозначительно посмотрела на него. – Расписание висит в учебном крыле на первом этаже, про учебный процесс вам расскажут учителя, - выразительный взгляд на Елю, сделавшую еще один шаг назад и попытавшуюся мимикрировать под колонну. – Сейчас же я бы хотел обозначить несколько правил. Первое: курение и распитие спиртных напитков на территории академии запрещены. Старшие курсы, мы с вами это еще отдельно обговорим. – Она хитро глянула на наши ряды и снова стала серьезной. Народ вокруг меня вдруг начал предпринимать попытки спрятать улыбки. Мираэли же напустила себя показательно-невинный вид и продолжила:

      - Драки, пари, ставки и иже с ними строго запрещены. Это второе. Третье – вы все сегодня имели счастье опробовать нововведение «Рота, подъем». Что это значит? – Она задумчиво закусила губу. – Это значит, что каждое утро в семь будет включаться музыка, после которой у вас будет сорок минут до следующего сигнала, за которые вы должны будете привести себя в порядок и отправиться на отведенный вашей группе участок для зарядки. Потом завтрак и – в зависимости от расписания – либо занятия, либо физкультура все на том же участке. И это не обсуждается. – Еще один красноречивый взгляд куда-то в толпу. Девушка улыбнулась широкой шальной улыбкой и привстала на носочках, вмиг превратившись из серьезного сержанта в не наигравшуюся в куклы девочку. Вот только куклы у нее живые и разумные. От этой мысли меня передернуло, а виски заныли с удвоенной силой. Я сморщился и уставился на носки своих черных кед. Надо же, даже шнурки завязал…

      - У моей группы участок «7-А». Остальные узнают все у своих кураторов. Думаю, это все, что изменилось с прошлого года. Так что давайте заканчивать, чтобы некоторые смогли пойти приводить себя в порядок. – Я прямо кожей почувствовать пристальный насмешливый взгляд и медленно поднял голову, но Мир уже на меня не смотрела.

      - Об остальном вам расскажут старосты. Удачного дня, детишки.

      И под дружный рев толпы отряд «Д-11/64» в полном составе ровным строем исчез в дверях академии.

      Не помню, как добрался до комнаты, разделся и залез под одеяло. Очнулся, только когда за окном уже поднималась красноватая луна, а на парк опустились сумерки. Через распахнутое настежь окно была слышна трель ночного сверчка и, кажется, цикады. И все было бы хорошо, да только из ванной доносился плеск воды, а через неплотно прикрытую дверь в полумрак спальни пробивался желтоватый лучик света.

      Я осторожно принял сидячее положение и сильно удивился, потому что боли в висках не было. Совсем. Будто это не у меня с утра голова раскалывалась. Странно…

      Пол оказался приятно прохладным и заставил меня на мгновение остановиться и зажмуриться. На душе было удивительно хорошо, и единственное, чего я сейчас желал, - это пойти прогуляться по ночному саду, насладиться ночной прохладой и вдоволь налюбоваться серебристым отражением звездного неба в небольшом темном пруду. Но оставлять комнату с кем-то, засевшем в моей ванной, не хотелось. Я так и замер посреди комнаты в нерешительности, разрываясь между собственными желаниями.

      Мой ночной гость ждать, когда я, наконец, приму решение, не захотел. Дверь приоткрылась, пропуская в полумрак спальни еще больше желтоватого света и являя закутанную в халат высокую худую фигуру с мокрыми волосами. Саша замерла и посмотрела на меня лишь слегка удивленными глазами – я же взирал на девушку с легким шоком: Мир же обещала, что больше никто не будет врываться в мою ванную без моего личного разрешения. Так что либо Мир не так влиятельна, как мне казалось, либо Александре запреты не писаны, либо я чего-то не помню. Оказалось второе, потому что она мотнула головой, ослепительно, как ей, должно быть, казалось, улыбнулась и подмигнула мне.

      - Забыла, что здесь кто-то живет. Если что, меня здесь не было.

      И она ушла, неплотно прикрыв за собой дверь и насвистывая какую-то мелодию себе под нос. Ну а я, так как осмысление ситуации мне в ближайшее время не грозило, спустился по лестнице и вышел в коридор, шагая, куда глаза глядят. А глядели они, судя по всему, с помощью ушей, потому что вскоре передо мной возникла дверь, из-за которой доносилась громкая музыка, буквально слоновий топот и чьи-то довольные вопли.

      На мгновение мною овладела нерешительность, но тут же она была побита и запихнута в дальний угол разума, а дверь будто бы сама собой открылась и пропустила меня внутрь.

      Запрет Мира на пьянки никого не смущал. Особенно саму Мир, которая сидела на подоконнике с бутылкой чего-то янтарного в руке и приятным голосом голосила в унисон с колонками, орущими: «All I want is to mess around and I don't really care about»**. Ощущение полной гармонии между смыслом песни и поведением «оборотней» лишь усилилось, едва я насчитал в толпе одиннадцать здоровенных веселых парней. Двенадцатого пришлось поискать, и в результате он обнаружился под столом и в одеяле – ректор все же, чья официальная позиция - по идее – «Нет пьянству и нескончаемым вечеринкам!» Но нет, он тоже был здесь. А также примерно полсотни поддатых студентов чуть ли не всех возрастов.

     Мое ошарашенное разглядывание присутствующих в комнате продлилось ровно до того момента, как Кукла, наряженная в истинно кукольное короткое оранжевое платье с пышной юбкой, не подскочила и не закружила меня, утаскивая в самое сердце вечеринки.

      - Лис, ты пришел! Держи! – Она всунула мне в руку уже даже не кружку – бутылку, слава всему, полную лишь на половину. Я хотел было отказаться, все же завтра учеба, и напиться было бы не самым лучшим решением с моей стороны, но у нее оказался припрятан просто убойный аргумент:

      - У меня День рождения! – Девушка игриво подмигнула выпавшему в осадок мне. – Семнадцать!

      Шок настиг настолько неожиданно, что я жадно отхлебнул прямо из горла: на семнадцать она не выглядела, я бы дал ей года двадцать три, не меньше. Ну и куда только смотрит Мир, здесь несовершеннолетняя напивается! Причем с гораздо большей сноровкой, нежели я…

      Но никого это особо не волновало: оборотни являли собой образец безалаберности и наслаждения жизнью, а студенты этим нагло пользовались. Для приличия я допил свою бутылку и, махнув на все рукой, вышел из комнаты, плотно прикрыв за собой дверь. Внезапно пришло ощущение, что мои семнадцать миновали как-то уж слишком давно, что пора бы уже искать свое место в жизни, заводить семью, отращивать бороду и придумывать кличку собаке…

      Весь этот бред сивой кобылы вылетел в меня после первого же столкновения с дверью. После второго пришла уверенность в том, что я еще слишком молод, чтобы добровольно вешать на себя такой хомут. Третий удар убедил, что я что-то не то делаю со своей жизнью Четвертого удалось избежать, и дверь распахнулась настежь, не выдержав моего напора. Хотя, как оказалось, радоваться было рано, так как это не кусок дерева испугался очередного поцелуя с моим лбом, это сонной и злой девушке надоело, что я с завидным упорством рвусь в ее комнату.

      Оказавшись в ее объятиях и осознав всю абсурдность ситуации, я густо покраснел и опустил глаза вниз. Как оказалось зря, потому что вид выглядывающих из глубокого декольте частей тела заставил меня стать цветом с вареный бурак. То еще удовольствие, надо отметить.

      Темноволосая, в которой я не без доли удивления узнал Елю, повела носом, нахмурилась и, выкинув меня в коридор, фурией ускакала в сторону вечеринки. Мда, пить наше племя совершенно не умеет…

      На то, чтобы подняться, не было ни сил, ни желания, ни возможности, поэтому я так и остался лежать на полу, а вокруг меня потихоньку сгущалась тьма с привкусом хорошего коньяка.

     * - "I'm so sorry" - Imagine Dragons.

     ** - "What the hell?" - Avril Lavigne.