Аннотация: детский рассказ, пронзительный и легкий, тонкий и возвышающий
Оркестр
Все порядочные родители стараются своих детей обязательно отдать учиться кроме общеобразовательной еще и в музыкальную школу. Мои - почему-то не пытались сделать этого. В душе я был, конечно, благодарен им за это, но для соблюдения внешнего порядка как-то однажды попенял им: мол, если не на скрипочке, так на баяне или, на худой конец, на гитаре - мог бы научиться играть, а в жизни мне бы это пригодилось. Они же меня в музыкальную школу ходить не заставили, а надо бы! Родители мои были так удивлены моей чрезвычайно наглой и ничем не подкрепленной речью, что просто не нашлись что-либо ответить. Замолчал и я, опасаясь, что вместо слов они начнут действовать. Но, слава Богу, не начали. И в свободное время я не "сольфеджио" учил, а по-прежнему гонял в футбол, ходил на рыбалку, в общем: жил полноценной и свободной жизнью мальчишки.
Но вот, когда я учился классе в шестом, к нам в школу пришел Степа Гальченко (парень лет двадцати) и предложил директору организовать в школе духовой оркестр. Степу мы все знали потому, что его отец - Иван Гальченко - был старшиной в военном оркестре расквартированной в нашем городке дивизии. Мы видели его на всех парадах, демонстрациях и, конечно, на похоронах. С отцом часто бывал и Степа. Так он потихоньку научился играть на всех, имевшихся в оркестре инструментах, и теперь вот пришел в нашу школу. Весь набор духовых инструментов для оркестра был у него дома. Наверное, это были списанные и стыренные инструменты из дивизионного оркестра, но это никого не занимало.
Директор наш загорелся этой идеей и всех мальчишек шестого и седьмого класса (с прицелом на будущее!) вызвал к себе в кабинет. Нас набралось много у входа в директорский кабинет, где сидел Степа с баяном, вызывал нас и проверял нашу одаренность и талант. Это мы так подсмеивались друг над другом.
Я вдруг представил себя с трубой или кларнетом на зависть всему городу проходящим по центральной площади, и желание попасть в оркестр выросло до неприличных размеров. В глазах замелькали картины, как я, стоя на углу плаца, вывожу "подъем" или "вечернюю зарю", а еще лучше перед обедом на радость своим ребятам в пионерском лагере "бери ложку, бери бак" или даже в армии "тревогу" или " на караул".
От таких замечательных картин меня отвлек мой одноклассник Вовка Меркурьев и, сказав, что подошла моя очередь, подтолкнул в кабинет.
Директор меня любил и болел за меня: это было видно. Он записал мою фамилию и одобрительно улыбнулся. Степа нажал какую-то клавишу на баяне, потихоньку потянул меха и сказал мне: "Ну, подхватывай - ля-я-я-я!". Я подхватил и тихонько спел свое "ля". Степа перепрыгнул на другую кнопочку и сказал мне: "А теперь повыше - ля-я!" Не очень-то поняв, что именно от меня хочет Степа, я запел это же "ля", но погромче, и увидел, как директор улыбнулся еще шире и дружелюбнее, его голубые глаза засияли, и он даже кивнул мне. Но Степе этого оказалось недостаточно и он, нажав следующую кнопку на своем баяне, скомандовал мне: "Еще повыше!" Я заорал настолько громко, насколько это было вообще допустимо сделать в кабинете директора школы. А директор совсем расцвел, выглянувшее солнышко осветило сзади его опушку лысины, и казалось, у него загорелся нимб. Он приготовился мне поставить "пятерку" в лежавший перед ним листок претендентов. Степа же, чуть потупив взор, произнес: "Ну, ч-ч-четыре". Это "хорошо", но по глазам директора-то видно было, что он бы поставил "пять". На мгновение лёгкая озабоченность за эту заикающуюся "четвёрку" посетила меня, но директор так хорошо смотрел на меня, что я понял, в обиду меня он не даст. И я довольный и радостный, я выскочил из кабинета для того, чтобы затолкать туда Вовку Меркурьева.
Когда и Вовка вышел с "четверкой" я совсем успокоился.
В шесть часов вечера мы все с нетерпением ждали, когда же, наконец, нам раздадут инструменты. Степа открыл своим ключом выделенный нам для занятий класс, и мы стали рассаживаться за парты. Однако для начала, Степан выстроил нас у стены и предложил показать зубы. Мы стиснули зубы и, оскалившись, стояли, пока он проходил мимо с записной книжкой. Вообще-то, такая процедура сильно походило на конский базар, мы шутили потихоньку на эту тему, но терпели. Ради искусства!
Теперь мы сели за парты и стали с нетерпением, надеждой и тревогой ожидать распределения инструментов. Они лежали на кафедре, зачехленные в футляры и без футляров. Были потертые, даже чуть помятые, но все равно притягательные до такой степени, что щемило под ложечкой.
Степа достал из коричневого коленкорового футляра кларнет., я почти не дышал.
Этот почтенный инструмент совершенно невозможно представить в неухоженных руках. Им вправе владеть лишь человек с аристократической внешностью, с длинными и обязательно холеными пальцами, с перстнем на одном из них. Инструмент роскошный, чёрный, блестящий, с никелированными кнопочками и рычажками, с изящным ободком раструба, лёгкий, красивый: настоящий джентльменский инструмент. А его звук с "ленцой", снисходительно подчеркивает особо красивые моменты мелодии, бархатисто звучит, шикарно степенно переливается, высоко всхлипывает!
Я обещаю красавцу кларнету соответствующее содержание и обрамление, обещаю холеные пальцы, перстень, а еще пышные и аккуратные усы (ну, конечно, когда они у меня вырастут), только бы этот аристократ был мой! Влюбленный мой взгляд, переполненный надеждой и предельно благодарный заранее, совершенно невозможно было оставить без внимания и поощрения. Мне казалось, что уж я то был главным претендентом на владение кларнетом. Ну же, Степан!
Эх! Степан... Ну, кого ты выбрал? Зазнайку Варнавского из параллельного класса. Белобрысого зубрилу? Выбрал, наверное, потому, что он уселся на первую парту, а я вот промахнулся и сижу здесь, на четвертой. И без кларнета, который уже цепко держит в своих веснушчатых руках везунок Варнавский. И куртка на нём из синего вельвета, с кокеткой, а я как вахлак оделся в свои всегдашние штаны и, от старшего брата доставшийся по наследству, коричневый шевиотовый пиджак. Ну, не думал же я...
Ну, да ладно, фиг с ним, с Варнавским. Следующими на кафедре лежат целых три трубы! Ну, не о трубе ли я мечтал!? Всем же известно, что труба - настоящий и боевой, и оркестровый лидер, и эстрадный, и салонный.
Степан достал из кармана мундштук, а из первого черного футляра с красной бархатной внутренностью, золотую трубу.
Это же нечто самое изящное, что вообще только может существовать на белом свете! С ней же ничего не возможно даже сравнить, рядом поставить! Самый тонкий и талантливый художник не сможет передать утонченности и завершенности ее форм. Такое совершенство можно только видеть, и одним только этим зрелищем наслаждаться! А если еще и слушать его чистые, божественные, прямо душу выворачивающие откровения, то теряешь чувство времени и пространства. В общем, ключевой инструмент, а с сурдиной - вообще повелитель сердец. Таким звучанием можно просто гипнотизировать, порабощать слушателя, любого слушателя!
А я хочу не всех подряд покорять, а лишь одну, мою тайную даму сердца - Олю со второй парты. Уже только из-за этого стоило приходить и добиваться права играть на этой "золотой" трубе. Какие же богатства я готов отдать, и какие самые отчаянные поступки совершить, чтобы держать в руках и научиться (конечно, мастерски и виртуозно) владеть этим поистине драгоценным инструментом! Да, я...!
Степан сказал, что такой инструмент - первая труба, "прима", самая ответственная в оркестре, она его, Степана, личный инструмент. Потом, когда-нибудь и мы доучимся до того, что он будет лишь дирижировать, а кто-то из нас будет играть и на ней. Кто-то самый способный и талантливый.
Значит, остались две трубы, вторая и третья. Гальченко рассказывал о той роли, которую выполняет для создания общего рисунка мелодии эта группа инструментов. А я ждал, когда же он откроет футляры, чтобы побыстрее увидеть и вторую, и третью.
Оказалось, что они не "золотые", а серебряные, ну, то есть никелированные, но вторая - такая же изящная, как и степанова "золотая". Кое-где никелированное покрытие было потерто, но это же совершенно не портило вида трубы. Наоборот, желтоватая и матовая латунь выглядывала из-под блестящего никеля как доказательство некой бывалости, матерости, опытности. Вся она казалась потому такой хипповой, ну, как потертые джинсы.
Уж этот инструмент знает настоящую музыку! Уж он-то подчинил себе немало парадов и "качал права" такими блюзами с эстрад, что поклонники и поклонницы готовы были на руках носить такого же бывалого - подстать инструменту - повелителя этих потертых кнопочек второй трубы. С ней хочется быть покрытым бронзовым загаром, неторопливо идти в синих сумерках, чуть-чуть "вразвалочку", чуть развевая морские клеша. Ах! Какой инструмент! А его на самую малость более спокойный и чистый звук! Это же не тот "золотой" выскочка, а спокойный, уверенный в себе победитель. Да он просто должен быть потертый!
А как ладно он будет слегка раскачиваться в моих руках, гордо поднимать мою голову! На вопрос Степана о желании играть на этой второй по названию, но не по значимости, трубе, конечно, был лес рук. Но моя рука поднялась не первой: такой авторитетный, потертый инструмент не мог быть доверен торопливому, несерьезному человеку, хозяин его должен быть основателен, несуетлив, вальяжен. Вот же он, Степан! Это - я!
Да нет же! Он просто ничего не понимает в музыке и исполнителях: ну кто может доверить такой солидный инструмент такому несерьезному человеку, как Валерка Балясников? Ну, вы посмотрите на его худющую, жилистую шею, на весь его петушиный вес и опять же веснушчатое лицо. Да и учится он неважно, геометрию всегда у меня списывает.
Эх! Степан, Степан! Ну, что с него взять, ему же всего двадцать лет - опыта никакого. Что от него ожидать...
Вот третью трубу я, наверное, пропущу, даже если мне её предложат. Она толще первых двух. Немного, но все же заметно, помята на самом видном месте - раструбе. А вон и еще в самом незаметном, но важном месте - у нижнего клапана. Правда, звук ее бархатист, даже, я бы сказал, "кряжист". Напоминает вибрирующий, раскатистый рев. А ещё, ведь оказывается название этого инструмента не банальная труба, а "корнет а пистон"! Классно звучит? Нет, если Степан ко мне подойдёт, то я пока, временно, соглашусь на третью трубу, вернее корнет. Так, с перспективой, что Валерка Балясников просто не справится, и меня переведут на вторую трубу. А пока можно освоить основные приемы, они же общие. Порычать эдак задушевно и благородно недельку - другую. А еще я схожу к дяде Толе - у него золотые руки, и он мне аккуратненько выправит раструб, я ее отполирую, и будет мой "корнет" не хуже остальных, а такого свинцового рокота никакой другой инструмент просто не сможет выдать, не осилит. Им всем слабо будет сравниться со мной!
Корнет не такой заметный для окружающих инструмент, пусть он не бросается в глаза, как яркая наклейка, но для людей понимающих, для знатоков-то понятно, чей самый сочный взмах кисти на музыкальном полотне - это же третий, корнет! Ассы оценят, конечно, и качество звука, и исполнителя, источника такого самобытного оттенка из всех трех труб. У третьего трубача в руках не заурядные клапана, а три поршня с колечками. Они признак особой, элитной тонкости в игре!
Нет! Вы посмотрите, что он делает! Ведь надо же совсем не видеть, не слышать, не понимать сути оркестра и характера такого своеобразного духового инструмента, как корнет, чтобы поручить играть на нём - Сане Чемакину! Вы представляете себе афишу: "Партия трубы - Шурик Чемакин". Ну, почти Луи Армстронг: смех! А если после такого объявления конферансье Саня выйдет на сцену своей косолапой походкой, да в костюме, который просто не может на Саниной фигуре сидеть иначе, как кульком рогожи? Что вы скажете на такую картину?
В общем-то, Саня Чемакин классный парень, честный, прямой, у нас с ним общие недостатки: паршивый почерк, общий враг: учительница математики - Мария Анисимовна, общая страсть: футбол. Может быть, поэтому мы с ним так и характерами похожи, и поведением, и отметками. Но истина дороже, корнет бы больше подошел мне. Ну, да ладно...
А вот он, наконец, и мой инструмент. Тот самый, из-за которого я хотел отказаться от третьей трубы, от корнета.
Вы, конечно, понимаете, что такая, сто раз закрученная и ослепительно сияющая "змеюка" с зеркальной, заглатывающей вас пастью - называется валторна! А!? Вы почувствовали, в самом только имени её отзвук швейцарских Альп? А теперь перейдем от названия к голосу этой волшебницы. Вы ощутили разницу, вы уловили, что разговор идёт не о звуке, а о голосе инструмента? И это на самом деле так. Если трубы рисуют мелодию, каждая в своей части, то валторна напол- няет все музыкальное произведение поющим воздухом. Она вдыхает душу в звучание оркестра. Она и есть сама душа его.
Но ведь я именно для этой цели и пришел в оркестр: прочувствовать душу музыки и подарить ее слушателю. Я же так тонко чувствую музыкальное настроение композитора, его глубинные мысли, его щемящую грусть, что никому другому валторну доверять нельзя! Ведь вы тоже понимаете меня? И я безо всякой очереди, скромности, такта - самый первый и выше всех поднимаю руку. Чтобы увидел и понял меня не очень-то еще выдающийся музыкальный педагог - Степа Гальченко. И он видит меня, мое стремление, мое желание, блеск глаз моих. Он заглядывает в свою записную книжку и говорит: "Нет, не тебе, а вот самому младшему, кто к нам пришел из пятого класса - Александру Шторму".
А потом, понимая всю катастрофу моего мальчишеского сердца, Степан подходит и, наклонившись ко мне, негромко объясняет: "Понимаешь, здесь особое, плоское строение челюстей надо, чтобы звук ложился правильно, да и для дыхания это тоже необходимо. А для тебя у меня другой инструмент есть, потерпи". А валторну отдает сидящему впереди меня шпингалету с плоской челюстью. Как у гориллы...
Душа моя получила такой хук под ложечку, что и не дышала уже. Потерять валторну для меня: трагедия, драма, кошмар. Конец света! Если бы Степа не подошел ко мне в самый последний момент и не поддержал, я был готов просто разреветься. Еще не известно, что он там придумал, какой такой у него для меня другой инструмент есть. Другой валторны нет! Ее нет второй или там, третьей. Лежит на кафедре одна единственная... и она не моя. А Шторма.
Я оглянулся на Вовку Меркурьева, сидевшего на соседнем ряду. Глаза его были тревожны, голова втянута в плечи, а худые руки длинно высовывались из рукавов маловатой ему уже школьной курточки. Он тоже, наверное, переживал свою ненужность, но взгляд его с глубоко потаенной надеждой был устремлен на кафедру, где лежали оставшиеся нераспределенными альты, басы и ударные инструменты.
Степан спросил нас, кого бы мы назвали ему неразлучных, закадычных друзей, которые должны получить два альта. При игре на этих трубах, похожих на большие "шестерки", по мнению Степана, важнее всех других качеств единство понимания между этими двумя исполнителями, пусть у них слух не одинаковый, дыхание и строение челюстей, но их способность понять друг друга по глазам, а то и вовсе кожей, стоя рядом, но глядя в разные стороны - для альтов важнее. Научиться играть на них просто, но их взаимодействие должно быть природным, невыдрессированным.
Степан сыграл нам на обоих альтах, и я убедился в правоте его утверждения.
Представьте себе художественное полотно с сочными, хорошо прорисованными и резко очерченными розами, стоящими в столь же вычурно и тщательно выписанной вазе. Весь труд по написанию этой картины будет напрасным, бесполезным, если на полотне будет отсутствовать фон. Именно альты и создают фон звучания всего музыкального произведения. Они, как бы объединяют все остальные звуки духового оркестра. Подкрашивают и чуть изменяют тон остальных инст- рументов. Оставаясь в тени всей картины, альты существуют, как подмалевок у художника. Они могут выпятить голос одного инструмента и сгладить выходку эгоистично вырвавшегося другого "зазнайки". Без них нет союза всей этой честной компании: так они важны. Но, как два, не объединённых одной идеей фона разорвут восприятие картины, так и отсутствие согласия между альтами убьет не только их слаженный контакт, но и угробит старания всего оркестра.
Вот чего добивается и Степан, предлагая нам самим подобрать предельно близких друзей для того, чтобы им отдать альты. Но в нашей школе просто нет такой неразлучной, и, кажется, одними легкими дышащей, команды, как Пашка Иванчихин и Женька Баловнев. Они различны внеш- не, но одинаковы своими вкусами и взглядами, манерой поведения. Вот, когда мы играем в футбол, можно совершенно не сомневаясь отдать пас на правого полусреднего, где всегда играет Пашка, и быть уверенным, что его подстрахует всегда находящийся где-то рядом, за его спиной бессменный "чистильщик" Женька. Их безусловная поддержка друг друга создает ощущение, что они дуэт, но сильны, как трио. Им конкурентов нет. Альты по праву достанутся им.
Правда, краем глаза я взглянул на Вовку Меркурьева, который отчаянно, как мельница, махал мне. Мы тоже ведь с ним друзья, все знают об этом. Степана, таким образом, можно было бы склонить отдать нам пока еще бесхозные альты. У меня в голове моментально промелькнули, как в мультике, все последствия этого обмана. И я сделал вид, что не заметил, что мне хотел сказать этими жестами Вовка. Мы с ним простые школьные товарищи и выдавать наши отношения за истинную дружбу, как у Пашки с Женькой, было бы нечестно. Даже если за это нам дали бы по блестящему альту. Альт, конечно, труба славная, да и научиться играть на ней - не трудно. Но отдать их надо настоящим верным друзьям. Да и не нужен мне никакой инструмент, если достанется он путем жульничания. Я честный человек, врать не буду. Пусть даже стоит такой шаг мне дорого - наших добрых товарищеских отношений с Вовкой Меркурьевым, который все, конечно, понял и сидит там, на пятой парте среднего ряда, насупившийся, молчаливый, обиженный на меня.
Мне кажется, если дело касается музыки, искусства, то здесь обманывать нельзя никогда и ни на сколечко. Все равно ничего из такого обмана не получится, все станет явным, а этот обман, как родимое пятно останется навечно, не будет прощен никогда, и в первую очередь будет стыдно перед самим собой. Поэтому я сижу, отвернувшись от Вовки. А Баловнев с Иванчихиным, немного стесняясь, поминутно шмыгая носом, берут в руки свои законные альты. Они отличные ребята, у них все получится.
Дверь нашего класса потихоньку приоткрывается, и в неё протискивается смущающийся Серега Заремба, а на груди его - тусклый отцовский баритон. С инструментом этим Сережкин отец знал час своего триумфа: 24 июня 1945 года он играл на Красной площади для Парада Победы, знал часы наслаждения и власти над толпой, когда выводил соло вальса "Амурских волн" на танцевальной площадке городского парка. Знал он и делил со своим фронтовым товарищем - латунным баритоном - часы скорби, когда с другими лабухами таскал на кладбище жмуриков: чаще всего своих же друзей фронтовиков. А потом, оставшиеся в живых лабухи, проводили в последний путь и самого хозяина баритона - Сережкиного отца - спившегося и съеденного туберкулезом. Баритон остался в их многодетной семье самым дорогим и почитаемым предметом. Он висел вместо иконы, в красном углу избы. И вот этот видавший виды баритон снова запоет и марши, и вальсы, но уже в сыновьих руках. Я рад за тебя, Серега!
А на кафедре остались два баса, барабаны и тарелки. Выбор невелик, но все же есть. Сами по себе они, и "бейный" бас и бас "си" довольно тяжелые инструменты, их носят или на ремнях или одевают на плечо через голову, еще называют такой инструмент "геликон", музыкант с ним идет в последней шеренге оркестра. Или стоит на сцене в самом тылу; потому, что его голос слишком своеобразен, чтобы звучать, предварительно не слившись с другими звуками оркестра. Вот вы попробуйте зайти за кулисы и послушать духовой оркестр оттуда. Вас поразит звучание басов. Впечатление будет, что не музыка звучит, а водопроводно-унитазное соло. К этому надо просто привыкнуть и понять, что во всей гамме звуков обязательно должны присутствовать и низкие, рокочущие ноты. Звуки басов оттеняют весь хор прочих инструментов, придают ультрафиолетовые, лиловые тона в картину любого музыкального произведения, украшают его своей кажущейся незаметностью. Но попробуйте убрать их, и звучание всего оркестра станет бестелесным, легковесным, каким-то несерьезным. Скажу вам больше: из всех духовых инструментов только басы играют для сердца, остальные - для ушей, для мозга, для души. Бас же интимно рокочет для вашего сердца.
Музыкант, играющий на басах, обязательно физически сильный, рослый человек, по натуре обязательно добрый, обладающий солидными легкими. Одним словом: это я. В нашем классе выше меня только Сашка Кузнецов, но его здесь нет. Объем легких у меня большой: это говорили, когда я про- ходил медкомиссию в гимнастической спортшколе в пятом классе.
Ай, да Степан! Он ведь мне оставил такой классный инструмент, приберег до последнего момента и сейчас торжественно вручит. И буду ходить я по главным улицам города с самым большим инструментом, просто олицетворением всего оркестра. Я обязательно начищу его пастой ГОИ, чтобы он сиял, подстать своей роли, своему звуку и, что греха таить - хозяину тоже!
Степан встает и почти торжественно вручает бас "си" Ваньке Девяткину - второгоднику из нашего класса, а "бейный" бас Игорьку Басову из параллельного класса. И еще подшучивает, что инструмент принадлежит тому по праву его музыкальной фамилии. Шутка находит благодатную почву. Все начинают галдеж, подтрунивают над товарищами, держа в руках полученные инст- рументы, как пропуск в какую-то другую, богемную жизнь. Они уже творческая элита, хотя я и понимаю всю условность такого их названия. Но еще более я понимаю, что я-то не удостоен такой чести даже и вот так - условно.
Я оборачиваюсь на красного от напряжения или стыда Вовку. Потом, смотрю на оставшиеся на кафедре малый и большой барабаны, и тарелки и, влекомый стыдом, обидой и страхом будущих подколов и насмешек, под шумок выскальзываю через дверь в коридор нашей школы. Пусть хоть пульс оркестра - его малый барабан - достанется Вовке. По глазам видно, как он мечтает о нем.
Ранняя ночь уже плеснула в окна чернилами, да и в самой школе темно, лишь кое-где включено дежурное освещение. Я стою, ошеломленный новыми, нахлынувшими на меня чувствами.
Я бездарь.
Я бесталанный человек.
Мне в детстве медведь наступил на ухо.
У меня нет никаких способностей. Та "ч-ч-четверка", которую мне сегодня днем еще поставил в кабинете директора Степа, на самом деле даже и не тройка.
Я зритель, я толпа, способная лишь на аплодисменты.
Я никто...
Я плетусь по лестнице нашей сумеречной и неласковой школы, прохожу мимо кабинета директора, через наш коридор, в котором ядовито воняет хлоркой половая тряпка, и выхожу на крыльцо. Вдруг тут я натыкаюсь на директора школы, встречать которого так не хотелось. Он спрашивает, какой мне достался инструмент. А мне хоть и стыдно до ужаса, но я ему начинаю что-то лепетать про строение челюсти и ввиду этой уважительной причины... И так далее и тому подобное.
А директор все понимает не с моих слов, а из моего взгляда, из моего придавленного вида, обнимает меня за плечи и успокаивает: "Ты знаешь, я ведь тоже ни одной ноты не знаю, и различить не смогу. Сегодня днем в кабинете - это же мука для меня была. Какая нота выше - какая ниже: ниче- го ведь определить не могу - беда! Но ты выброси из головы свои печали: не музыкой единой живет творческий человек. У тебя другие таланты наверняка найдутся. Вот, ты к завтрашнему нашему уроку "Тараса Бульбу" подготовил? Иди читай, а то уже поздно. Учи литературу и русский язык, они пригодятся тебе всегда. А может быть, станешь литератором: журналистом или писателем? Я верю в тебя. Ну, вперед!", - не то домой, а не то прямо в жизнь подтолкнул меня своей доброй ладонью мой директор и учитель русского языка и литературы.
Я шел по улице, хлебнувший горькой правды жизни. Меня из-под небес моих мальчишеских надежд, сбросили на грешную и твердую, суровую, настоящую землю. Наверное это хорошо - твердо стоять ногами на земле. Но обидно, что взлететь-то тебе - не дано. Никогда!
Да почему же не дано? Что это значит? А где же моя воля, мои силы к борьбе с трудностями, ведь не слабак же я? Ну и что, что не дал мне Господь Бог музыкального таланта, но это же не значит, что вообще никакого таланта не дал. У меня творческая натура, талантливая душа и то, что не дано мне рассказать всему свету через музыку, я обязательно и очень ярко выплесну в другом виде творчества. Вот, например, в литературе, как говорит директор.