Рассказы

Мишка на севере

    

     

    Оля хлопнула входной дверью, швырнула сумку в угол, сорвала с себя куртку и начала зло расшнуровывать высокие, до колен сапоги.

    Что ж, опять дочка не в духе.

    И опять из-за Андрея - в ее возрасте девчонки выглядят как тайфун только из-за своих парней. Только из-за них может "нечаянно" размазаться тушь на щеках, растрепаться волосы, искусаться до крови губы.

    Только из-за парня может пятнадцатилетняя девочка влететь на кухню и, забыв о диете, полезть в холодильник за давно забытым куском пиццы.

    Только из-за него, любимого, может она не поздороваться с родителями.

    Сидевший в углу кухни Коля понимающе хмыкнул, закрываясь вечерней газетой. Спрятался за городскими новостями, гороскопом и спортивными достижениями. Долго он не выдержал. Стоило Оле сесть за стол с куском пиццы на тарелке, как муж спросил... но не дочку, а меня.

     

    - Помнишь о том письме?

    Оля вздрогнула. Мне стало муторно. Сметливая дочурка сделала именно то, что ожидал от нее Коля - оторвалась от калорийной пиццы и уставилась на меня, любимую. Этот взгляд означал только одно - нет, милая, теперь я от тебя не отвяжусь, а историю услышу. В состоянии "на ком бы сорваться после ссоры с Андреем" на снисходительность можно было не рассчитывать.

    - Помню, - вздохнула я.

    - Мама... - ожидаемо забыла Оля. - Мам, расскажи... мама!

    - Твоя мама не любит рассказывать о том дне. Давай я расскажу?

     

    Я кивнула. Оля все равно не отвяжется, а Коля никогда еще не был так откровенен. Мы с ним как бы сговорились не вспоминать прошлое, не думать о том, что было до того дня... когда Коля приехал в город учиться и пришел в мой дом с цветами. Улыбнулся тепло, чуть стеснительно, и просто сказал:

    - Алина, это я.

    "Это я" могло быть кем угодно. А я узнала. Повисла у Коли на шее, уколовшись о розы в его руках, и вдруг поняла... не всегда детская любовь бывает глупой и наивной.

     

    - Знаешь, Оля, - начал мой муж, - никогда не любил я школу. Как и ты. Но то первое сентября, в пятом классе ждал с нетерпением. Маялся все лето, считал дни. А когда наступил первый учебный день, я пришел раньше всех, застыл у окна, ждал.

    Шел дождь. Понемногу в школу начали входить ученики, учителя, все в красивых одеждах, с по-праздничному радостными лицами, чуть мокрые, довольные... с цветами. Я тоже держал в руках цветы. Пушистый букет из осенних астр. Но не для учителей, для девочки...

     

    - Папа, от тебя не ожидала!

     

    - Да я и сам не ожидал. Стоял как дурак на школьном крылечке, срывал с цветов лепестки, собирал их в кулак, и все смотрел и смотрел на дорогу. Я ждал свою милую, задорную, чуть грустную Алину. Свою подружку... не дождался.

    Прозвучал первый звонок. Разбежались по классам ученики. Стало тихо. Очень тихо. И только тут я понял, что ты не придешь, вышел под дождь, положил цветы на школьную скамейку и поплелся по пустым школьным коридорам.

    Открыл дверь в наш класс, ожидал выговора, даже жаждал его. Понимаешь? Ничего не понимаешь... Когда плохо, любой крик, пусть даже учителя, кажется милым пустячком. Страшнее всего - одиночество. А мне было действительно плохо...

    Как ни странно, не одному мне.

    Весь класс сидел тихо, опустив глаза в парты. Никогда не слышал такой тишины. И как никогда хотел, чтобы кто-то что-то сказал. Пусть даже накричал. Но все молчали. Молча кивнул мне стоявший у доски директор. Молча показала на мою парту Анна Петровна. Молча забрал со стула портфель мой сопартник.

    Молча подошел директор к моей парте, положил на стол листок. Обычный листок с драными краями, вырванный из школьной тетрадки. А на нем - написанные крупными, корявыми буквами слова...

    А потом тишина... она как бы загустилась. Недобрая, с шелестом дождя.

    И вдруг я понял, все смотрят на меня. Чего-то ждут.

    - Прочитай! - приказал директор.

    Только тогда узнал я на листке твой почерк... И прочитал... вслух. Голос мой срывался, а когда я прочел два слова: "Пращайте, Алина", не выдержал... руки мои задрожали, листок плавно полетел на свежепокрашенный пол, и я выбежал из класса. Пулей.

     

    - Мама, что было в письме? - заныла Оля, и я осторожно убрала из-под ее носа тарелку с пиццей, заменив ее тарелкой с морковным салатом. Оля даже не заметила. Она мяла в руках салфетку и пыталась поймать мой взгляд.

    Но поймала не она. Коля. Мой муж, друг, защитник. Человек, который всегда поймет, всегда поддержит, всегда рядом...

    - Мама расскажет, если захочет.

    - Это было глупое письмо, - ответила я, чувствуя, как кровь заливает мне щеки. - Я была глупой девчонкой, и более никем.

    - Глупой? - усмехнулся Коля. - Вот уж не преувеличивай! Письмо твое печатали в школьной газете, повесили на стене школы, как напоминание.

    - Напоминание чему? - поинтересовалась Оля.

    Я поднялась, налила воды в электрический чайник, поставила его на подставку и нажала кнопку.

    - Что к людям надо относиться как к людям, а не как к животным.

    - Мама! Покажи мне то письмо...

    - Может, позднее...

     

    - Расскажи нам... - вдруг сказал муж.

    - Расскажи что? - удивилась я, доставая из буфета диетическое печенье.

    - Расскажи мне, почему ты тогда уехала. Почему не простилась? Почему никогда не написала?

    - Коля...

    - Мама, расскажи, - попросила дочка.

    Я села на табурет возле дочери и тихо начала, старательно подбирая слова:

     

    - Бывает, когда о других думаешь больше, чем о себе. Когда кого-то любишь больше, чем себя. А я... Я тогда именно так любила своего Кольку, и думала, что поступаю правильно. Некому было объяснить, что это не так - отец погряз в пьянке, мама...

     

    - Алина, не стоит, - рука мужа легла на мою ладонь, согревая ее своим теплом. - Если тебе тяжело, то, право, не стоит...

    Я подняла взгляд, посмотрев на дочь. Глаза ее светились сочувствием и интересом, муж поднял руку и смахнул с моей щеки нечаянную слезу. Воцарилась тишина. Тишина квартирная, городская - когда шумно ругаются за стеной соседи, орет под окном кот, визжит тормозами машина, потрескивает холодильник и свистит чайник.

    Щелкнул выключатель. Оля поднялась с табурета, подняла чайник и разлила кипяток по кружкам. Молодец, девочка, запомнила - мне фруктовый, отцу черный, а себе - зеленый.

    - Какая же я глупая, - сказала я, согревая о кружку руки, - так быстро начинаю плакать.

    - Ну-ну, красавица, - усмехнулся муж. - Для чего ж я у тебя есть? Чтобы утирать слезы.

     

    - Я знаю. Ты ведь и тогда утирал. Помнишь, как сидели мы иногда вечерами на нашем месте у реки, как смотрели на темневшую воду... а я боялась идти домой. Не хотела видеть грязи, чувствовать запах застоявшегося алкоголя, засыпать в слезах. Коля, я чувствовала себя бесконечно одинокой, глупой, но рядом с тобой было так спокойно. Ты всегда заставлял меня улыбнуться, всегда находил теплое слово, всегда был рядом...

    - Так что же случилось?

    - Шумела за окном весна, переходящая в лето. В открытое окно залетел майский жук. Он мешал мне сосредоточиться на контрольной, и я никак не могла сложить друг с другом числа, никак не могла получить правильный ответ... и тут ты швырнул мне бумажку.

    Ты же знаешь, я не любила списывать, но в тот день мне так хотелось получить хорошую оценку, так хотелось выделиться хотя бы этим... И я украдкой развернула бумажку, чтобы списать пример. А тут...

    - Тут подошла к твоей парте Анна Петровна, начала приглядываться...

    - ... и ты тот час же встал и сказал, что закончил...

    - ... чтобы ты успела спрятать бумажку...

    - ... я успела! А ты вышел раньше, чем предполагалось...

    - ... я тебя ждал...

    - ... а я пришла...

    - Нет!

    - Да!

    Коля умолк, посмотрел на меня пытливо, оценивающе, а потом прошептал:

    - Рассказывай.

    Я посмотрела на Олю. Обычно бойкая девочка сидела тихо, как мышка. Наверняка, боялась, что ее выгонят, не позволят дослушать. Да как я могла... не позволить? Есть два человека в этом мире, которым я могу позволить все - даже заглянуть ко мне в душу. В те места, куда я и сама заглядывать боялась...

     

    - Я шла по тропинке. Помнишь, той, что спускалась к реке. Было жарко. Цвела черемуха, пел ручеек, падали в воду белоснежные лепестки. Солнечный свет, отбиваясь от волн, слепил глаза.

    Я стояла на нашем месте, у плакучей ивы, и ждала тебя. А ты все не шел...

    И тут я услышала шум. Побежала по тропинке. Торопилась... Не успела.

    Ты стоял на коленях в луже. Сплевывал кровью, размазывал грязь по лицу, почти плакал. Я тебя понимала - новый костюм, который привез тебе отчим из города. Праздничный, который ты надел на важную контрольную - он был испорчен. Разорвался один рукав, другой был безнадежно испачкан, возле лужи лежала выдранная с мясом пуговица...

    Сашка открыл твой ранец и высыпал прямо к грязь линейку, ручки, карандаш... и листок с оценками, который должны были подписать твои родители.

    - Ты видела.

    - Видела и слышала. Как Андрей крикнул, чтобы ты не смел помогать оборванке. Как Левка пнул тебя в грудь, и ты закашлялся, повалившись в лужу. Как Мишка схватил тебя за волосы, ударив коленом в грудь. И я не выдержала, убежала...

    - Зря убежала, - зло прошипел Коля. - Я озверел. Выкупал Сашку в той же луже, вмазал Мишке так, что он едва зубы насобирал, а потом... потом они все удрали. Представляешь? Они удрали! С криком "псих!" Псих, я и был психом. Смотрел на свою одежду и думал, а что будет, когда ты меня таким увидишь? Думал, что опять разревешься, будешь говорить девчоночьи глупости, ныть... Я побежал переодеваться. Думал только о тебе! Проскользнул в сарай, натянул на себя рабочую робу и ждал до вечера у ручья.

     

    - А я не пришла... я пришла к тебе домой...

    - Почему не постучала в окно? Я бы вышел...

    - Я стучала, но тебя не было. Тогда я прокралась к окну в общую комнату и увидела... как отчим отхаживает тебя ремнем. Мне было так больно, стыдно. Ведь все это из-за меня, не понимаешь, по моей вине! А твой старший брат прошипел тогда еще: "И все это Алинка". Оттащил от тебя отчима... Что он сказал? "Убьешь же, слышишь, убьешь дурака!" Ты сидел в углу, дрожал от страха, натягивал разорванные штаны...

    - Димку послушала! Глупая моя! Димка ж потом первый к твоему дому ходил, хотел твоего батю образумить, а вас уже не было...

     

    - Я плакала... бежала домой, как безумная. Влетела на сеновал, и все выла, выла, выла... целую ночь. А потом, когда начало светать, я увидела ту веревку.

    - Алина!

    - Петлю... а под ней табурет.

    - Алинка, ты же шутишь!

    - Я всунула в нее голову...

     

    Воцарилась тишина... Я уже не смотрела ни на мужа, ни на дочь, а лишь собиралась словами. Вспомнила, как пахло тогда гниющее сено, как шумел по крыше дождь, и капли через прохудившуюся крышу капали мне на волосы. Одна скатилась по щеке, как слеза, своих слез у меня уже не было. А потом, потом я как одурела. Взобралась на табуретку, сунула голову в петлю....

    Табурет выскользнул из-под ног неожиданно легко. Одним толчком. Под ногами пустота. В душе - пропасть. И никакого страха, только уверенность.

    - Алина!

    Его руки подхватили меня под колени, подняли вверх. Нос уперся мне в живот, я покачнулась, чуть не перелетев через голову спасителя.

    Остановила все та же петля. Схлестнула шею, сдавила, да так, что я не могла дышать. Захрипела.

    И тут отец закричал. Громко, безнадежно!

    На крик прибежал сын соседа. Мокрый, бледный, встал он на табурет, дрожащими руками перерезал петлю, нечаянно поцарапав мне шею...

    Дал мне возможность дышать.

    А отцу прижать меня в себе.

    Ударил в нос запах алкоголя, но отец не был пьян. Глаза его были трезвыми, ясными... а на моих щеках вновь появились слезы. Не мои.

    - Алина! Д-у-у-у-у-р-а-а!

    Пахло сеном. Гниющим сеном... а по прохудившейся крыше стучал дождь.

     

    - Меня спас отец, - усмехнулась я, переводя дыхание. - Позднее он рассказал, что сам соорудил петлю в пьяном угаре. Хотел повеситься, да спьяну петлю повесил слишком низко. Голову всунул, а ногами землю достал...

    С горя он пошел выпить. Когда проснулся, уже начинало сереть перед закатом, выпивка кончилась, голова болела, а повеситься все так же хотелось. Вот и пошел он... умирать.

    Вошел в сарай и увидел меня...

    Представляете, впервые за много лет он протрезвел. По-настоящему. И навсегда.

    Собрал вещички, да там и собирать-то было нечего, запер дом, повел меня на первый автобус...

    Только в то утро смирился он со смертью мамы.

    И все из-за, как он говорил, фигурки дочери, висящей в воздухе. И покачивающейся вправо-влево, влево-вправо... Купил себя маятник, чтобы всегда помнить. И помнил, верьте мне! Ночами просыпался с криком, бросался к моей кровати, прижимал меня к себе и вдруг начинал плакать. Шептать, что если не будет меня, то и жить ему будет незачем...

    Умер же он спокойно, тихо... во сне. С улыбкой...

     

    - А письмо? - прошептала Оля.

    - Письмо... После того сарая я долго не могла разговаривать. Жила в своем мире, в пропасти. В нее я свалилась... когда из-под ног исчезла табуретка. А когда очнулась, села за стол и написала то письмо. Все написала. Все, что чувствовала. И после смерти матери, и когда надо мной издевались одноклассники, и когда я приходила домой, а там пьяный отец... и когда засыпала со слезами, моля только об одной - не проснуться завтра. Незачем было просыпаться. И как мне больно, и как плохо, и как тошно... а мне стало легче, слышишь? Гораздо легче.

    Только все отшибло, все. Я помнила только маму, Олю, мою сестру, а школу, деревню, забыла... и тебя забыла, Коля. Забыла на целых восемь лет...

    Когда увидела на своем пороге, узнала сразу. Не поверила своим глазам и вдруг почувствовала... радость. А ведь думала, что все, оставшееся там - мне не нужно. Это словно отрезанный ломоть, нет этого. А нет. Есть!

     

    - Мама, мама, что ты, не плачь, все хорошо, слышишь! - вдруг прошептала Оля. - Мамочка...

     

    - Ну не все так было плохо, дочурка, - слабо улыбнулась я. - Когда я приехала в деревню, да, все было плохо. Новый класс меня не принял. Из меня сделали дурочку, над которой было так здорово поиздеваться. Поначалу я была дикой, как звереныш. А какой я могла быть? У меня остался только отец, после смерти моей матери и Оли, он сильно запил. Потерял работу. Мой дядя над ним сжалился, подыскал ему место слесаря в старенькой, деревенской школе. Отец-то мой с золотыми руками был, все сделать мог, даже пьяный. И делал... получал деньги и пропивал их. Месяц за месяцем, год за годом.

    Я выросла из своей одежды, а новой купить было некому. Вмешалась соседка, отдала мне вещи своей подросшей дочери. Дочка та была меня гораздо толще, вещи висели на мне мешком, и вся школа знала, что я ношу чужие обноски. Меня высмеивали. Я не сопротивлялась. За два года я привыкла к одиночеству...

    Знаете, где лучше всего пережидать одиночество? На кладбище. Там всегда тихо, спокойно. Я любила кладбище. Знала каждый уголок и выбрала себе могилку, самую отдаленную, за покосившейся оградкой. Там было написано Алина Репина. Почти как я. И возраста моего.

     

    - Помню я, это ровесница мамы, - прошептал Коля. - Утонула, когда ей было десять лет.

     

    - Я считала ее своей подругой. Разговаривала с ней, вглядывалась в ее фотографию, и думала, что было бы здорово лежать с ней рядом. Спать и видеть сны под ковром из бессмертника.

    А однажды, когда на кладбище падали первые листья, я услышала эхо своего плача. И увидела мальчишку, что стоял перед свежей могилой и что-то бормотал через слезы.

    - Помню, - прошептал Коля, - у меня как раз недавно умер отец... упал на моих глазах - сердечный приступ. А мать вскорости привела отчима.

    - Мальчик обернулся ко мне, и я узнала своего одноклассника, хотела убежать...

    - ... а я не дал...

    - ... улыбнулся так добро, ласково, протянул руку...

    - ... боялся, что ты уйдешь. Расскажешь всем о моих слезах...

    - ... а я не ушла. Остановилась, как вкопанная.

    - И мы разговорились. Я и не знал, что ты такая...

    - Какая?

    - Добрая. Веселая. Что с тобой интересно.

    - И мы стали друзьями... на целых два месяца.

    - Пока меня не высмеяли, и я не испугался.

    - Папа, ты испугался?

     

    - Малой был, да глупый! А тут целый класс и против меня одного. Из-за девчонки. Ну я и струсил... избегал ее целый месяц, представляешь. Пока Алинка мне на Рождество варежки не подарила. Пришла вечером под мой дом, красная такая, от мороза ли, от стыда ли, не поймешь. А глазенки-то горят, как звездочки. Ну всунула она мне те варежки, прошептала, что б не мерз, и убежала...

     

    - Мамин свитер распустила. Все равно дырками пошел, моль местами поела... я крючок нашла, баба Маша показала мне, как правильно, ну и связала, как умела...

     

    - Нормально умела. А я долго на крыльце стоял, смотрел в сторону твоего дома и не знал, что сказать, что сделать. Стыдно-то как стало! Аж до безумия. До слез. Она для меня варежки связала, а я? А я что сделал? У старшего брата выпросил на Новый Год Алинке конфет, целую пригоршню... принес. Говорю, глаза закрой, руки лодочкой сложи. И высыпал. Та глаза открыла и в истерику, Оль, представляешь? Плачет, а я стою, как дурак, а что делать не знаю.

    - Ты конфеты-то принес какие?

    - "Мишку на севере". Чем тебе мишка-то не угодил? Я ведь так и не спросил, боялся. Тем более, что Алинка вдруг конфеты из рук выпустила, и мне на шею. Выть! Шепчет гадость какую-то... Не виноватая она, не виноватая. А в чем виноватая, кто ж ее знает. Я после этого и спрашивать боялся. До сих пор боюсь...

    - И правильно делаешь, что боишься, я и сама боюсь... "Мишка на севере" была последней конфетой, какую я дала сестре...

     

    Чай уже остыл. Я взяла с вазочки варение и, надкусив его, погрузилась в воспоминания...

    О такой погоде мама говорила "черти женятся". Помню, я в детстве стояла у окна часами, стараясь разглядеть в гонимом ветром снеге очертания черта жениха и чертовки невесты.

    Иногда я их видела. Черт-жених щерил черные зубы, а чертовка кокетливо поправляла серый плащ и кидала в окна пригоршни снега. А я смеялась. Не достать меня чертовке, не прошептать мне на уши недобрые слова, не запорошить снегом...

    На улице было не так смешно. Скользко, холодно, и снежинки кололи щеки, лезли под воротник, таяли на ресницах, как слезы.

    Снег, везде снег. Идти по нему тяжело, снег набивается в сапоги через вверх, тает, мочит ноги... Лепится к пальто, делает его тяжелым... сбивает дыхание холодным ветром.

    С облегчением зашли мы под крышу остановки.

    Я стояла спиной к маме и Оле, смотрела на снежные хлопья. Тут, под крышей, под светом фонарей, снег казался даже красивым. Кружил, переливался искорками, играл с ветром.

    Оля вдруг заплакала, она часто плакала. И я научилась различать ее плач. Научилась понимать, когда ей больно, а когда так... сейчас было "так"... Оля просто хотела кричать, и кричала, требовала сокровище, которое лежало у меня в кармане.

    Сокровищем тем была подаренная бабушкой конфета. "Мишка на севере".

    - Мама! - орала Оля.

    - Дай ей конфету! - приказала уставшая мама.

    Мне стало обидно. Стоило Оле чуть покричать, и мама сдавалась, делала все, что хотела сестра и забывала обо мне.

    Украдкой смахнула я слезы, сунула руку в теплый карман и достала конфету. Отдала ее Оле. Сестра сразу же перестала плакать, посмотрела на меня хитро, широко улыбнулась и стянула с ручонок пушистые варежки.

    Я отвернулась. Оля зашуршала оберткой. А я шагнула в снег.

    По щекам катились слезы. В душе клубилась обида. Вокруг плясал снег, ветер срывал куртку, хотелось завыть в полный голос... Унестись вместе со снежинками и никогда, никогда больше их не видеть!

    - Алина, вернись! Сейчас же!

    И ветер на мгновение стих. Всего на мгновение.

    Снежинки мягко опускались на асфальт, тишина била по ушам, а в игре снега я увидела чертовку.

    Она не смеялась. Стояла передо мной и тихо плакала льдинками. Льдинки скатывались по белым щекам, падали вниз, оставляли в снегу маленькие впадинки...

    - Алина!

    Я медленно повернулась.

    Визг тормозов. Тень.

    Широко распахнутые глаза Оли.

    Мама бросилась к сестре. Обеих закрыло что-то черное, металлическое...

    Крик Оли. Глухой стук.

    - М-а-а-а-а-м-а-а-а-а!

    Чужие руки держат крепко, не пускают, прижимают к жесткой, холодной куртке. Пахнет от куртки сладкими духами, кружится голова... Чужой голос тихо шепчет:

    - Не смотри туда, только не смотри! Ради Бога, не смотри!

    Как я могла не смотреть? Как?

    А там, за снежинками - груда металла, перемешанного с поломанными кирпичами. Из-под нее торчит рука Оли. Рядом - полуразвернутая конфета... "Мишка на севере..."

     

    - Страшнее всего был переход из одной жизни в другую... Все в черном, два гроба, плач, и пустота в душе. Удивление. Почему дома так тихо, пусто? Где моя плаксивая сестричка? Ей было всего три года.

    - Алина, мне очень жаль, - прошептал Коля.

    - Мне тоже жаль, - ответила я. - Но у нас есть своя Оля.

    - А у меня есть моя мама, - улыбнулась дочка.

    - Это было концом и началом... Концом моего чистого, безоблачного детства, и началом нашей с тобой встречи, Коля. А сегодня, сегодня прошлое ушло окончательно... Круг замкнулся. И не сегодня, в тот день, когда ты появился на моем пороге с цветами.

    - Как я мог не появиться? - усмехнулась Коля. - Удивился, что ты меня узнала.

    - Как я могла не узнать? - парировала я.

    - Андрей меня не любит, - вставила вдруг Оля.

    - С чего ты взяла, родная?

    - Тот, кто любит, не требует слишком многого...

    Оля засунула руку в карман и положила на стол смятого "Мишку на севере".

    А я так не узнала, что такого сделал Андрей. Да и не хотелось. Под внимательным взглядом дочки и мужа развернула я хрустящую оболочку и всунула конфету в рот. А за окном женились черти...

    17,19.11.2009.

 

Текст обновлен автоматически с "Мастерской писателей"

Мишка на севере