Станислав Алов

ПОСЛЕДНИЙ ШЕДЕВР

Сегодняшний день - есть день величайшего торжества! В Испании есть король. Он отыскался. Этот король я.

Николай Гоголь

Алексей Михайлович Скворцов критически оглядел заспанного старика, помаргивающего дряблыми веками в глубине стекла. Пригладил жалкие седые полянки, оставшиеся от былых лугов юности, вяло царапая голову - окутанную прилипчивыми ночными миражами - острозубой расческой. Уютно разместился внутри добротного английского пальто, расправился с замком и дернул за дверное кольцо. Дверь - обыкновенно услужливая, подобострастно готовая помочь владельцу - на сей раз отворилась туго, с особо наглым скрипом, спугнув с крыльца незнакомую облезлую кошку, улепетнувшую с какой-то окровавленной пушистой тушкой в зубах. Причину этакого грубого вмешательства двери в его утреннюю дымчатую эйфорию, знакомую только бессонным творцам, Алексей Михайлович определил не сразу, а лишь тогда, когда, покряхтывая и хрустя суставами, забрался в утробу своего подержанного черного "Роллс-ройса".

Ему просто не хотелось ехать. Сквернейшее дело. Его новый роман, сожравший столько беспокойных ночей, папирос и легкого кофе; столько умерщвленных свечей, сжигавшихся в алтаре кабинета, дабы не потревожить, умерщвленную сном в соседней комнате, жену свою - Софью Андреевну, которую, впрочем, уже давно ничего не тревожило; столько в конце концов чего-то его, скворцовского, невосстановимого; - его последний шедевр, как печально мнится любому не бесталанному писателю, готовящемуся миновать два возраста Христа, - был отвергнут, да ко всему еще пошленько, глумливо, что ли. Так называемая "рецензия" (на него - Скворцова!) содержала прозрачные скабрезности. Однако может статься, что он и преувеличил. Его всегдашняя впечатлительность... Как бы там ни было, поездка в редакцию никогда еще не представлялась ему столь унизительной и ненужной. Но он полагал, что роман все же следует немедленно забрать во избежание какой-нибудь "случайной" ошибки в судьбе текста, например - явления на литературном небосклоне новой звезды Андромеды, скачущей на его Пегасе. А быть может, банально хотелось взглянуть на очкастую физиономию редактора. Почему-то крепла уверенность, что это именно физиономия, а вовсе не лицо, и непременно в очках.

Не взирая на творческие бессонницы, Алексей Михайлович имел склонность решать дела свои рано утром. А потому, стоически преодолевая зевоту, он медленно катил по еще полуожившему городу. Было сумеречно, изжелта-мецающе и немного тошно. Мысли о предстоящей встрече удалось отбросить - причем как-то зримо, в окошко - лишь непривычным усилием воли. И только, когда перед лицом его заплясал спичечный огонек, он осознал, что это полетел в морозную пустоту всего-навсего откушенный кончик сигары.

"Любопытно. Еще вчера ненавидел сигары с утра..." - рассеянно вспыхнуло в его голове.

Он вобрал тяжелый клейкий дым в легкие, чего не делал давно, закашлялся, но все же улыбнулся, подумав о том, как удивительно легко умеет человек влиять на мнимое (мнимое ли?) существование предметов, к примеру - заставить сигарный дым принять форму легких.

"Не сходным ли образом, - размышлял он далее, - трансформируем мы и весь мир вокруг себя? И если возмечтать очень-очень сильно, возможно ли, подобно гойевскому портному, превратить, ну скажем, вон того серого пьяненького прохожего в гигантскую мышь?"

Пошатывающийся господин в опрометчиво распахнутой серой кацавейке, скрипящий по снегу в никуда, удивленно блеснул воспаленным глазом на черную Скворцовскую машину, видимо, принимая сего железного монстра за похмельную галлюцинацию, остался позади, и Бог знает, что с ним сталось. В застывшем трансе плыли мимо почти пустые улицы. Город размеренно просыпался, готовясь жить, несмотря на уныние зимы, не ощущая пока первых дуновений того инфернального ветра, который слижет вскоре все лучшее с его потертых мостовых и лепных фасадов. Промелькнула заснеженная дева - печальная, но симпатичная статуя, наверное, безнадежно влюбленная в Медного Всадника. Казалось, она зябко застыла лишь на миг - исключительно для спокойствия Алексея Михайловича, но вот, стоит ему проползти мимо, как она вновь начнет кутаться в скудные свои одежды и дышать на руки. "Роллс-ройс", ровно гудя отлаженным мотором и слегка подпрыгивая на булыжниках, не желающих лежать в ряд с собратьями, скользил по ледяному царству полумертвых, а может быть, всего-навсего по заснеженному Петербургу.

"А не придумал ли я, - выскользнула внезапная мысль, - все это сам: этот нелепый город, вообще все? Но ведь мир бездарен. Неужели..."

Так или иначе, жизнь сложилась, как и полагается сну разума - с хохочущими монстрами и ангелами с грустными глазами. Писатель Скворцов имел в утешение старости двух взрослых сыновей и подрастающую внучку, с которыми виделся регулярно, а также - основательные материальные капиталы, заработанные честно - трудами духовными: целую полку в его обширной библиотеке занимали его собственные сочинения, расфранченные, демонстрирующие (странный, однако, корень у этого слова) потенциальным гостям - потенциал которых, правда, заметно сократился - великолепные мясистые корешки разнообразных издательств. Его беспокоило (ну и приставочка) разве что телесное состояние супруги. Софья Андреевна в последние годы страдала редким недугом по женской линии, в следствии которого развились в ней вещи пренеприятные и пугающие: неистребимая ненависть к самой себе и полная апатия к мужу. Она спряталась в малопонятном мирке своем, укрылась в болезни, как в склепе. А каких-то семнадцать лет назад Алексей Михайлович женился - в третий, заметим, раз - на пленительной хохотушке, молоденькой барышне Софочке Герман. И вот он - финал драмы... Положим, и теперь он по своему любил ее, как фантастически быстро увядающую орхидею, окрасившую невозможной радугой его закат, взращенную им и воспетую неосознанно во многих романах.

Алексей Михайлович любил и свое солидное неторопливое авто за то, что оно всегда предоставляло возможность отдохнуть и поразмыслить в пути. Порою он даже пытался - большею частью безуспешно - вывести машину на дружескую беседу, обращаясь к ней уважительно - "Черная Черепаха".

"Вечно мертвые фонари..." - обыденно зло возмутился он, в очередной раз проезжая знакомый поворот, ведущий под мост, где по мистическим причинам никогда не зажигался свет. Пришлось наугад дорисовывать в воображении невидимую дорогу - точно он был слепым художником.

Он не считал себя литературным гением, но знал, что признан, почитаем в своих кругах и, как ни парадоксально, моден - уж к сей сомнительной стезе он точно не стремился, даже будучи молодым и злым выскочкой от литературы. К тому же редакция журнала - в которую намедни он отправил мальчишку-посыльного с увесистым грузом своих мыслей, видений, полупроблесков полуистины, аккуратно перепечатанных с рукописного черновика - не отличалась разборчивостью. Там проходило "на ура" практически все. Поэтому вчерашнее письменное оскорбление от некоего Парова на подчеркнуто дорогом сорте бумаги - с запутанным, будто бы свитым из нервов самого Алексея Михайловича, вензелем редакции - первоначально было воспринято с недоумением, затем он нашел в нем вызов, а потом, естественно, возникли сомнения и в действительной ценности книги. Он долго листал вымученные им страницы, читал, вчитывался, перечитывал, перечитывал перечитанное; наконец в напрасной усталости откинул все, налил себе коньяку и удовлетворенно рассмеялся. Нет. Все было безупречно. Сомнения просто смехотворны. Это его лучшая работа.

Как странно. Давно с ним не бывало такого, чтобы в себе сомневаться. Да еще из-за какого-то редакторишки... Однако же престранно.

"Это глупо и... и нечестно", - пожаловался себе Алексей Михайлович, не сумев подобрать более подходящих слов - когда его Черепаха нырнула под арку мрачного болотно-зеленого моста, - и эта фраза своей обиженной и беспомощной открытостью напомнила ему детство.

Как же было светло, ясно и всё-всё-возможно тогда. Маленький маг Алеша безраздельно властвовал над собственным мирозданием. В те ласковые лета можно было легко заставить покорно внимающую планету Земля вращаться вокруг тебя одного, лишь запрыгнув в блистающую огнями карусель. И ныне скучнейшая, необратимо взрослая ночь в те времена была не просто пустой стороной суток - сейчас, впрочем, заполняемой Скворцовскими закорючками, обитающими в священном чернильном приборе, - а была она сладко пугающей загадкой, тысячеликим драконом, готовым растоптать становящуюся в миг хрупкой плоть Алеши; и был он уже не маг вовсе, а всего только мальчик-знак вопроса, завороженный неведомым, обволакиваемый чернотою - неба ли, земли... И чудище тьмы разевало перед ним свою фиолетово-червленую пасть, но в ней были не гибель, тлен, смрад - как в теперешнем пространстве, - а были там изумрудные и золотые цветы звезд. И что-то доброе, сильное, как необъятное сердце матери, подхватывало Алешу и устремлялось ввысь, дабы к восходу торжественно и бережно - то ли на перепончатых крылах, то ли на пуховой перине сна - возвести на Солнечный трон. Все это было так невозможно давно и живо-то лишь постольку, поскольку сейчас проснулось в нем. Да не с кем поделиться светом воспоминания в холодной одинокой дороге бытия от теплого дома до беспощадной редакции, где так бесцеремонно бракуют целые жизни, выдуманные известным сочинителем.

Неожиданно в спонтанный рой образов откуда-то из вне ворвались два демонических глаза - желтые, стремительно увеличивающиеся.

"Это не мой дракон..."

В пространстве загудело, завизжало натянутой до предела струною. Алексей Михайлович очнулся, понимая, что вот-вот столкнется с бешено несущимся на него посторонним автомобилем - "Руссобалтом", кажется, - отчаянно вывернул руль и прибавил газу. К счастью, это произошло на самом выезде из под моста - и "Роллс-ройс", испуганно заехав на бордюрный камень и неуклюже перевалившись обратно на дорогу, продолжил свой путь, а его безумный антагонист - свой.

"Так торопиться в ад..." - посетовал Алексей Михайлович, нервно переводя дыхание.

С этими, эхом повторяющимися в нем, словами Скворцов и подъехал, после некоторой путаницы с улицами, к знакомому многим, но мало презентабельному на вид обшарпанному зданию, почему-то занимаемому редакцией цветуще пухлого "Невского Проспекта". Его ожидали - еще вчера он назначил встречу по трескучему телефонному аппарату. У самого подъезда он решил, что все-таки будет вести себя, как подобает маститому писателю: только заберет роман и величественно удалится, но ни в коей мере не выдаст своей досады или тем паче - глубоко сокрытой ярости, пусть даже интеллектуального свойства.

После звонка за дверью прекратился звучный сытый храп, что-то зашуршало, лязгнуло. Засим из полумрака возник неказистый и совсем излишний персонаж - что-то вроде секретаря-дворецкого, - напоминающий породистого, но дряхловатого пса, из тех, что оставляют стеречь парадное исключительно из жалости. Персонаж, морща опухшие со сна веки, вежливо осведомился у Алексея Михайловича, не является ли тот Алексеем Михайловичем, и, утвердившись в нем, проводил гостя - в величественном, почти ритуальном молчании - сперва по бесконечной лестнице, а затем по коридору до нужной двери. На ней красовалась крупная золотистая табличка: "главный редактор Паров Василий Вениаминович". За столом, слева от двери, охраняя розовый, как дитя, телефон, с кофейным прибором наготове сидела миниатюрная кругленькая блондинка средних лет в безупречно белом костюме. Однако эта избыточная белизна только подчеркивала сходство дамы с русским бильярдным шаром, поглощая невнятные недописанные черты ее - словно она вся выцвела и расплылась в самой же себе. Присутствие сей особы, замещающей более привычного русскому глазу лакея либо камердинера, призвано было, вероятно, вдохнуть в затхлую чиновничью атмосферу редакции новомодный псевдоевропейский дух.

- Василий Вениаминыч, к вам посетитель, - прощебетала она, осторожно приоткрыв дверь.

- Впустите, - разрешил уверенно размашистый голос.

"Все же есть в ней нечто жабье", - с невольною подспудной брезгливостью человека, наделенного от природы правильными (хотя, кто установил их правильность?) пропорциями, подумал он и вот, споткнувшись о мысль эту, заметил, что все утро видит окружающее в гнусных тонах. "Окружающее" - какое двусмысленное понятие", - вновь поскользнулась мысль на краешке сознания; и, так и не решив, что же происходит на самом деле: его настроение меняет мир, или всего-навсего этот мир так действует на его настроение, Алексей Михайлович преступил порог совершенно абсурдного, непотребного приюта для своего романа, оставленного там сиротою.

Кабинет оказался обширным до чрезмерности и освещенным необычайно ярко, так, что складывалось ощущение, будто тут могут просветить насквозь любую частную душу. За столом прятался тоже чересчур лучезарный дебелый господин почти одних лет со Скворцовым, этакий мелкий бес. Было в выражении его лица что-то подложно младенческое, как это случается с некоторыми стариками. Все это выглядело до крайности приторно и раздражало сетчатку души, но вместе с тем смутно успокаивало своей банальностью. Здесь хоронили фантазию. Сияя улыбкой и глянцем лысины, стандартный образ главного редактора прощупал цепким взглядом тяжело пыхтящего после покорения лестницы гостя, его пальто, портфель - и наконец привстал.

- Утро доброе. Вы, вероятно, Алексей э-э... Творцов?

Пауза показывала, что его общественное положение позволяет не признавать признанное, а исковерканная фамилия уже задавала определенный интеллектуальный поединок. Такой наглости Алексей Михайлович, признаться, не ожидал.

"А тип-то, пожалуй, еще несноснее, чем я полагал. Шут... - потому и думает, что чрез это ему все можно".

- Для вас просто Алексей Михалыч, - он с кривою улыбкой сделал три - и только три - пренебрежительно гордых шага к огромному, даже в габаритах комнаты, столу, на котором симметрично возлежали аккуратные белые домики - целые улицы бумаг, а посреди них шпилем Адмиралтейства высился и молчал контрастно-черный телефонный аппарат.

"Какая-то гигантомания".

- Чудесно. Василий Вениаминыч, - господин, продолжающий лучезарно светиться, подобно балаганному лжепророку, протянул рыхлую руку из-за своего укрытия, и Алексею Михайловичу пришлось-таки сделать еще шагов десять, чтобы пожать эту неприятно влажную конечность.- Вы...

- Я приехал забрать свой роман, - сказал он и вдруг выпалил:

- Где ваши очки?

- Простите? - редактор грузно осел.

- Я говорю: где ваши очки?

- Н-но, я не ношу очков.

- Пенсне? - с надеждой предположил Алексей Михайлович.

- Да нет же.

- Право же странно...

Он начал понимать, и не без желчной приятности, что контроль над речью изменяет ему и красивой беседы явно не получится. Отсутствие очков загадочным образом бесило его. Это было в некотором роде предательством судьбы - неверным штрихом, опечаткой.

- Весьма странно. Так о чем я? Ах да, верните мне...

Но редактор уже предусмотрительно протягивал ему толстую стопку листов.

- Только не подумайте...

Алексей Михайлович отправил родное чадо в лоно портфеля и было ступил за порог, но прозвучавшая фраза заставила его остановиться. Почему-то стало до невозможности, до свербежа в позвоночнике интересно, что же может сказать про его - выстраданное и выношенное серыми, белыми и еще черт знает какими ночами - баснословное детище сей субъект, вот эта жалкая козявка; ибо - думалось Алексею Михайловичу - жалок человек, считающий, что имеет права пропускать или не пропускать чужие чувства к чужим ему людям.

- Только не подумайте, - доброжелательно проговорил Василий Вениаминович, закуривая, и, видя, что гость передумал уходить, протянул ему раскрытый портсигар с белыми червями папирос, - что мне не понравилось... Ну сигару, так сигару. Да вы присаживайтесь. Спички у вас есть?.. Это нечто. В смысле - роман ваш. Просто... Как бы вам объяснить... Просто наш журнал, - как всякий главный редактор, он тактично предпочитал слову "мой" - множественное число, - специфический. Вы понимаете, любезный, что такое держать марку. "Невский" это - как слоеный пирог. В начале - сентиментальные стишки. Потом - чуточку вкусной ругани от критиков - богема это любит. Затем, простите за пошлый слог - жвачка для дам: романтические бредни, скажем, про этакого любвеобильного красавца в маске, разбивающего сердца где-нибудь на итальянском побережье. После - страницы для яйцеголовых: то бишь, умеренный, если позволительно так выразиться, декаданс и прочий новомодный авангард. Ну и так далее. Я беру, само собою, лишь что касаемо логодедалии в чистом виде. Вообще же есть самые разнообразные начинки. Но предпочтение Лире и Прозе, только Им! - в голосе Василия Вениаминовича прорезались прямо-таки ораторские нотки, но тут он осекся, обмяк фальшивою улыбкой и елейно предложил:

- Снимите вы ваше пальто. У нас хорошо топят... Ну как пожелаете. На чем я?.. Да, стало быть, Литерату-ура... - пафосно протянул он, задумался, изучая рождающуюся в его руке струйку папиросного дыма, и вынес вердикт:

- Это, знаете ли, вещь абсурдная.

- Вещь? - переспросил его оппонент.

- Да-да. Вещь! Вот именно. И не делайте такие глаза. Вы сами все прекрасно знаете. Дамы обожают пишущих дам, если те, натурально, пишут о дамах. Мужчины пишущих дам ненавидят и любят что попошлее. Про красивую жизнь пишут исключительно завистники, которые никогда ее не знали. Читатели начинают читать, когда писатели перестают писать, ибо смерть, как известно - лучшая реклама. Незыблемые и нерушимые законы индустрии душ. Ну а вы, простите меня...

Алексея Михайловича, несмотря на то, что он был согласен с большинством льющихся из редактора избитых афоризмов, во время этого монолога охватила беспричинная внутренняя злоба. Он вцепился ногтями в мягкую обивку кресла, будто в редакторское горло.

- Что я? - спросил он, стараясь сохранять равнодушное выражение лица, но оно, как и его дверь давеча, словно обладающее собственной отдельной жизнью, абсолютно ему не подчинялось.

- Вы... Вы, Алексей Михалыч, я даже не знаю... не вписываетесь, что ли. Слишком мрачны-с. В себе-с. Скажем так: вы недостаточно читабельны для нас, хотя бы потому, что... еще живы, - тут Василий Вениаминович свойски ухмыльнулся, но, напоровшись вместо ответной улыбки на недобрый колючий взгляд, поспешил оправдаться:

- Конечно же, это была шутка.

- Ну положим, жизнь - это преходящее, - парировал Алексей Михайлович, впрочем, смягчаясь. - Каждый отбывает свой срок в этой тюрьме.

Незаметно для себя он начал играть, состязаться с противником его же оружием - заезженными афоризмами.

- Опять, дорогой мой, сгущаете краски. Об том я вам и толкую. А почему, собственно, вы не решились упаковать свое творение в солидную твердую книгу? При вашем-то статусе...

- На сей раз не хотелось прятаться за толстой коркой. Порою через журнал можно сыскать новых адептов.

- Понимаю. Стало быть, ностальгический эксперимент, воскрешение мумии молодости... А тут - я, Паров. Забавно... Полноте дуться, прошу вас, - редактор прищурился, как кот перед прыжком. - И все же, о сюжете. Не хочу углубляться в детали, - он внимательно взглянул на него, - но интересно было бы узнать, это у вас что-то личное?

- Что это?

Вновь назревал поединок. В комнате запахло порохом, предвещающим скорый взрыв. Их пространство на двоих раскалялось, подогреваемое неуместными выпадами Василия Вениаминовича - по крайней мере, так виделось Алексею Михайловичу, постреливающего все более гневными клубами сигарного дыма. Разумеется, внутри он сознавал, что нелепо злиться и обижаться, точно ребенок, только на то, что в историю, сочиненную тобой, не поверили, но здесь было важно иное - как это сделали. Одновременно он ощутил разрастающееся давление в груди. Сердце его, как механизм в целом, функционировало неплохо, но временами было подвержено непонятным, даже для сердцеведов в белых халатах, коротким приступам острой боли, сопровождающимся удушьем. С годами приступы, заменяя былое изобилие гостей, предпочитающих ныне столоваться в здоровых семьях, посещали его все чаще и настойчивей, а один из недавних едва не унес в вечную люльку.

"Более никаких сигар и редакторов", - твердо решил Алексей Михайлович, затушив сигару в массивной пепельнице, и незаметно проглотил спасительную пилюлю, к счастью захваченную с собой. Он намерен был покинуть редакцию сколь можно скорее.

- Насколько я понял, - выдержав паузу, плотоядно разъяснил редактор, будто и не замечая проступившей бледности на лице собеседника, - ваш герой не может пережить смерти... любопытное словосочетание, вы не находите?.. смерти любимой жены и начинает медленно сходить с ума. Здесь чувствуется...

- Нет. Моя жена жива и... здорова.

Последнее произнесено было громче, чем хотелось, и Василий Вениаминович догадался, что зашел слишком далеко. Он теперь и сам был не рад, что затеял столь невозможный разговор.

- Простите нижайше за идиотское предположение. Упаси Господи! Всяческого здоровья вашей супруге! Я лишь хотел объяснить вам причины, а добился, похоже, вашего гнева.

- Вы весьма проницательны.

В этот момент к ним неслышно вкатилась телефонная дама с большою папкой и маской услужливости на лице.

- Василий Вениаминыч, вы просили, как только я закончу... - тихо-тихо, но с вышколенной быстротою, зашелестела она словами.

- После, - резко оборвал ее редактор, и она, нисколько не обидевшись, ретировалась, также внезапно, как и появилась, оставив им стойкий сладковатый аромат духов.

Меж тем Скворцовское сердце убегало от владельца все стремительнее, колотилось громче, громче... Он понимал, что как раз сейчас тот момент, когда надо красиво развернуться и исчезнуть из этой гигантской консервной банки. Но что-то неодолимое, возможно банальное авторское тщеславие, заставляло его слушать.

- Простите еще раз. Но поймите, в смутное время народу необходим свет, эрзац счастья, если хотите. А писателям, подобным вам, я дал собственное определение - тоскун. Это, знаете ли, те, кто вечно тоскуют, - Василий Вениаминович трубно загоготал, радуясь своей нехитрой шутке. - А зачем? Публика сейчас не терпит черноты. Заметьте, - редактор скользко улыбнулся, - я сказал: не чернухи, а черноты. Хотя... если вспомнить середину... - он противненько сморщил младенческий лоб, или опять так всего-навсего мерещилось в это горькое на вкус утро, - ну там, где начинаются всеразличные кошмарные сны вашего героя...

Алексей Михайлович вырвался из плена кресла и валко побрел к окну, мучаясь жаждой воздуха. Преодолев нескончаемые метры давящей пустоты и наконец достигнув окна, он хотел было распахнуть его, но остановился, не желая, чтобы этот изверг за его спиной увидел его больным и беспомощным. Он развернулся, прилип к подоконнику и так застыл, словно заново учась дышать. Сердце уже кололо и будто корежило изнутри, а слова, тоже ломкие, долетали сквозь мутную пелену, с трудом донося смысл.

- Это даже не достоевщина, а прямо-таки ад Данте. Что за энтропия? Ну слепой художник в восьмой главе - еще куда ни шло, даже ваш топящийся в проруби пьянчужка, да Бог с ним, но эта нелепая кошка, что пожирает окруживших ее, как ей чудится, крыс, а потом понимает, что то были ее собственные котята...

"Это ничего, - успокаивал голос в голове. - Это все бред пустослова. Для меня он не существует".

Однако другой голос был неумолимо существенен.

- Покорнейше извините меня, Алексей Михалыч, - Василий Вениаминович по детски выпятил розовые губы, - но сие настолько гнусный, антилогический, а главное, антибиологический образ... И мне положительно не верится, что вы, писавший в молодости... а я вас почитывал... - он лукаво потряс жирненьким пальчиком, - такие милые светлые вещички...

Алексей Михайлович понял, что ненавидит сидящего пред ним человека - искренне, невыносимо, и что разговор может закончить только он сам, причем раз и навсегда. Он повернулся к окну и посмотрел на свой, слегка запорошенный сверкающим, уже солнечным снегом, автомобиль, готовый в любую минуту унести его восвояси.

- А вы, - сказал он, мгновенно успокоившись, и тут же прекратилась боль в сердце, - вы, Всесилий Вениаминыч, поверите мне на слово, если я скажу, что вас...

Алексея Михайловича прервал телефонный аппарат - черный, сверкающе-граненый, он пронзительно огласил помещение.

- Минутку, - извинился редактор и снял трубку, - Ну кто там еще?.. Откуда?.. Хм. Соединяйте... Алло. Утро доброе... Почему же вряд ли?.. Что-что?.. - голос Василия Вениаминовича разительно изменился; он нехорошо засопел. - Да, он недавно выехал со срочным поручением. "Руссобалт", говорите? Номер?.. Говорите громче... Да, к сожалению все сходится. Адрес... Да, записываю... Так... Я знаю, где это. Хорошо. То есть, тьфу, прости Господи, что ж хорошего?! Я немедленно, немедленно выезжаю!

Трубка, неприятно лязгнув, упала на рычаг.

- Ведь твердил я ему постоянно: не гоняй, брат, ты так, не гоняй! Э-эх, да что теперь-то...

И вот уже редактор начал тяжко дышать, засуетился, лихорадочно запихивая себя в громоздкий полушубок, напяливая что-то еще давяще тягостное - то ли убитого соболя, то ли шапку... как вдруг замер, будто только сейчас вспомнив, что он не один в своем кабинете, и пояснил равнодушной спине Скворцова:

- Я должен ехать. Произошла трагическая случайность. Разбился наш сотрудник... да что там сотрудник - мой будущий зять.

- Неудивительно, - констатировал Алексей Михайлович, по прежнему стоя лицом к окну.

- Что... что вы сказали?

- Не имеет значения. Вы собрались?

- Да. Но я все же не совсем понял...

- Прекрасно. Так вы не ответили на мой вопрос.

- Ох, не до того сейчас.

- И все же: вы поверите мне, если я скажу, что вас... как бы вам объяснить... - Алексей Михайлович улыбнулся оконному стеклу, в котором отражалась прозрачная мебель и вместе с нею - тусклый, обросший мехом призрак редактора, - что вас просто нет?

- Как это нет? - удивленно прозвучал голос Парова.

- Так. Просто нет на свете, как и вашего зятя без будущего. Я всецело отвергаю вас.

Алексей Михайлович удовлетворенно смотрел на искрящийся пух, танцующий за окном, и ждал ненужного ответа. Снежинки падали на стекло и медленно умирали, растопленные идущим изнутри теплом. Наконец он обернулся. В комнате никого не было. Лишь позолоченный портсигар одиноко лежал на ручке кресла и переливался, отражая зимнее солнце, неестественными изумрудными огоньками.

Он вышел из кабинета и легонько притворил за собою податливую беззвучную дверь. Оглядел коридор, вспоминая с какой стороны пришел сюда. На столе в остром солнечном луче, пробившемся сквозь шторы, грелась жаба, разомлевшая белесым шаром в кофейном блюдце. Он спустился вниз, погладил старого доберман-пинчера, лениво развалившегося на подстилке при входе.

На улице было ясно и людно. Солнце как-то почти по летнему согревало, или так только представлялось прохожим, свыкшимся с обычной тут дряхлой неживой погодой. Но ни один из них не заметил, как распахнулась дверь дома с табличкою: "лит. журнал Невский Проспект", и оттуда выскочил странный маленький мальчик, путаясь в несоразмерном ему пальто. Вприпрыжку сбежал по ступеням, фалдами, точно королевской мантией, подметая снег. И, минуя карету "скорой помощи", с веселым гиканьем взобрался на панцирь нетерпеливо пофыркивающей густым паром черепахи - громадной, черной, скорее похожей на неуклюжего дракона.

И вот уже она уносила его прочь из царства полумертвых - в неведомое. Там - среди звездных цветов - его ожидал Солнечный трон. Маленький маг возвращался домой. И дышал золотым пламенем дракон - так по родному...

И в своей пустой спальне вдруг очнулась от глубокого сна Софья Андреевна Скворцова, растревоженная внезапным неясным еще чувством потери. Она поняла - что-то случилось, что-то пролетело мимо...

1995