Аннотация: Вы спросите, что содержится в пятом эпизоде второй части "Нуара"? А вот что: 1) Не просто возвращение таинственной Лайзы, а ее самое настоящее вторжение. 2) Агенту Доине тем временем очень неслабо перебежали дорогу.
* * *
Можно ли создать атмосферу "квартирки мелкого служащего" в большом государственном жилище с высокими потолками, объемной ванной комнатой и несколькими просторными помещениями? Так вот - можно, если вы Жан-Пьер. Ему это удалось в кратчайший срок, да так успешно, что держалась эта аура по сей день. Не смог он только главного - убедить себя или и остальных в том, что квартира его не тяготит.
Предоставленной перенаселенным городом площади с лихвой хватало на немалое семейство, а оплачивалась она ко всему прочему из общественного кармана, что заставило бы захлебнуться болотом зависти кого угодно. Однако Жан-Пьер поборол совесть только на одну казенную комнатку - фактически прихожую - очень маленькую и с единственным окошком, а свой выбор оправдал элементарным отсутствием потребности в использовании всей территории гигантской квартиры. Верили ему немногие. Начальство же эпизод игнорировало, вполглаза поглядывая за тем, как он использует возможность самостоятельно выпутаться из ситуации. Помноженное на характер Жан-Пьера, это привело к тому, что почти все помещения служебного жилья, кроме означенного, вскоре оказались заперты на ключ, а кухней не пользовались очень давно. Из мебели у полицейского адъютанта обитал только письменный стол со списанным со службы фонарем, сухое кресло с расшатанной спинкой, жесткая кровать да дурацкое, не к месту пианино.
Но сегодня, в дополнение ко всем старожилам квартиры, он обнаружил неожиданность. На столе, который он использовал и как рабочий, и как обеденный, сидела Лайза. Закинув ногу на ногу, она с задумчивой увлеченностью вчитывалась в чирканные-перечирканные листки, которые веером фантазийной формы держала в руке. Множество других страниц было навалено по всему столу, часть их ранее была смята автором, а теперь тщательно расправлена, и один такой кучерявый лист даже оказался в букете избранного. Двумя пальцами другой руки Лайза за обломанное лезвие держала тупой тяжелый нож, которым полицейский адъютант обычно резал хлеб.
- Стихи, - прокомментировала она, не отвлекаясь от сбивчивого наклонного почерка Жан-Пьера, - Несколько неплохих.
- Что ты здесь делаешь? Как?! - забыв запереть дверь, воскликнул полицейский.
С трением пробившись в потрясенную голову, до него дошла мысль, что в руках Лайзы не просто испачканные чернилами страницы, и он, густо покраснев, ринулся их отбирать. На незначительный момент его коснулась произнесенная ею похвала, но ее место тут же занял страх, что она вот-вот доберется до опусов, что посвящались ей и были сочинены под впечатлением от времени, проведенного с ней в постели. Лайза выпустила бумагу, демонстративно посопротивлявшись.
- Я соскучилась, - в ее звонкий иностранный акцент вплелись нотки легкой избалованности, - Третья ночь, а тебя нет. Записочки, извинения. Тоска.
Судорожно собирая листы, Жан-Пьер опрокинул лампу, но Лайза успела удержать ее до того, как полилось горящее масло.
- А поновее утащить тяжело было?
- Не крал я! - уязвленный такой абсурдной постановкой вопроса, Жан-Пьер бестолково переставил лампу с одного края стола на другой, - Она списанная и реализованная!
Когда он пытался вытянуть страницы, на которых Лайза сидела, то уперся ей в бедро, и она без единого шороха вытянулась и перебралась со стола на пианино. Подтянув стройные ноги, перевернулась на спину и легла на крышку сверху.
- Надо настроить, - с меланхолической мечтательностью произнесла она, свесив руку к клавиатуре и сыграв несколько нот.
- Боннэ очень занят, - стал запоздало объясняться Жан-Пьер, - а вместе с ним и я. Не могу со службы уйти даже вовремя!
- Фальшиво, - Лайза сказала это музыкальному инструменту.
Неуловимым броском она соскользнула на пол и оплела Жан-Пьера рукой за шею. Не позволила отстраниться, поймав его за запястье, отведя руку как для танца. Против воли одного из партнеров они закружились глаза в глаза: его - растерянные и не понимающие, почему он не может справиться с женщиной, и ее - темные, оковывающие, отравленные. От их непреодолимого взгляда, острого как игла, как проникающий под эпидермис клык с возбуждающим ядом, происходящее вышло из-под контроля, обратилось в неуправляемый сон.
Кровать утыкается Жан-Пьеру под коленки, Лайза целует его. Он обмякает, но потом напрягается и делает попытку отойти. Она опять не пускает его, а ее хватка, почти не сжимающая руку, оказывается каменной, мертвой.
Толчком в грудь она усаживает его на кровать, на что та, не знакомая с подобным обращением, возмущенно скрипит.
- Пожалуйста, оставь мне ключ, - ставя колено на кровать между его ног, на ухо шепчет ему Лайза - Например, с завтрашнего дня.
- У меня только один, - прерывисто отвечает он, тоже шепотом.
Она, не глядя, опускает нож. Тот входит в кроватную доску точно между его пальцами, не задев кожи.
- Никогда не лги мне, - со строгой лаской всесильной госпожи говорит она и прикасается грудью к его лицу, - Меня не обманешь.
Потом она начинает медленно опускаться перед ним на пол, игриво ведя ногтем ему по щеке, шее, пуговицам на жилете и брюках. Сквозь одежду Жан-Пьер чувствует ее дыхание, жаркое, жалящее, сводящее в судороге живот и ниже. Ее голос - опутывающий, как смертельно-нежные змеиные кольца, гипнотический, как манящая чернота ее глаз.
- Запомни, милый, мне нельзя врать, - говорит Лайза, - Мной нужно только восхищаться...
* * *
- Темные! Темные!
Крики настигли Доине посреди жилого квартала, и он, проверив, легко ли ходит меч в ножнах, быстрым шагом направился в их сторону. Но еще до того, как агент подоспел, площадь на перекрестке двух улиц, с которой донесся возглас, начала заполняться людьми, вопреки логике не убегавшими от плотоядных подземных убийц, а усиленно першими к месту их явления.
Чтобы пробиться к источнику крика, Доине пришлось расталкивать внешнее кольцо зарождающейся толпы, которая вовсе не торопилась его пропускать. Уже держа руку на пистолете, он сделал последний рывок...
- Мерзкий темный! Отвратительный демон-суккуб!
Несколько человек врезались в резко вставшего агента, отскочив от него, как галька от волнореза.
Доине сделалось противно от своей наивности. Суккуб - вот что им привиделось! Не хитиновое чудовище, не порождение бесчеловечного культа, а проклятая небылица, развратный бес, о котором мечтает каждый тупоголовый импотент!
Агент до скрипа сжал рукоятку оружия, его перчатка опасно натянулась, посветлела на костяшках. Понять он мог сразу! По поведению людей, по отсутствию паники, ужаса, давки. Просто из опыта! А не догадавшись, он сам, своими руками уравнял себя с собравшимся здесь стадом, что готово верить в любые порождения мокрых снов. В агенте, покрываясь острым инеем, взросла льдистая злость - на себя, на то, что услышал слова, которые хотел услышать, на каждую бессмысленно потраченную здесь секунду.
- Гнездо порока!
На то, что обладатель голоса, прожранного истеричностью и алкоголем, выглядит именно так, как должен; на его штопанную-перештопанную монашескую мантию, заляпанную на ожиревшей жопе канавной нечисто?той и пищевыми остатками, уже бывавшими в чьем-то желудке.
- Яма всякого и полного разврата!
Издающий вопли проповедник стоял в освещении протекающей лампы, грубо держа за запястье молодую женщину, полуупавшую на мостовую около него. При каждом возгласе, сопровождаемом невменяемой жестикуляцией, с его рта срывались облака пенистых брызг.
Агента толкнули в спину, против воли пододвинули ближе к надрывающемуся оратору. Стиснув кулаки, он стал продираться вон с площади, но масса тел на ней уже достигла той критической плотности, при которой теряет проходимость. Его облепили со всех сторон, чуть не сорвав ремень ножен. В ответ Доине дернул его так, что точно вывихнул кому-то конечность.
- Вот оно! Вот они все! - рвал горло церковник, - Темные! Грязные изверги из преисподней! Так они теперь выглядят!
Реакция толпы говорила, что выступающий хорошо ей знаком и нежно любим. Его подбадривали, радостно улюлюкали в поддержку. Народ, изголодавшийся по бесплатным балаганам за печатью введенного Советом Чрезвычайного Плана, увлеченно напирал, непрерывно получая подкрепления из ближайших распивочных, подворотен и подзаборен. Те, кому не хватало зрительных мест в первых линиях, залезали на фонарные столбы, карабкались на стены и балконы.
Агенту надавили на плечо, развернули. Он силой вывернулся и повалил бы соседей на землю, если бы вокруг было хоть немного свободного места.
Невольно остановился взглядом на пленнице.
Сразу понял, почему ее обозвали суккубом.
- Дьяволы, ликующие на наших грехах! - обличал священнослужитель, - Раньше они терзали только наши тела! Теперь они добрались до наших душ, разрушая их, совращая!
Если кто-то собирался сказать о заложнице просто "привлекательная", ему следовало промолчать. Ее поразительное сложение являлось эссенций того, что люди могли вкладывать в понятие красоты. Она принадлежала к тому типу, что в иные, более светлые времена срывал с якоря сотни кораблей, отправлял за море тысячи храбрых воинов. Что созывал под одни знамена и великих рыцарей, и простых крестьян, чтобы бок о бок направить их на освобождение обложенного со всех сторон города. И который, как здесь в Нуаре, где всему этому нет места, в мгновение ока притягивал к себе ватагу пьяной городской черни, готовой при ее виде "совратиться" добровольно.
Девушка была небольшого роста, обладала неожиданной для этой части страны кожей медового цвета, а ее пропорциональная, вызывающе притягательная фигура в нежности своей и буквально ощутимой непорочности будто призывала испытать ее на ощупь. В те самые "более светлые" это понадобилось бы лишь затем, чтобы убедиться, что состоит она не из волшебного эфира, не чудесное наваждение и не мечта, оживленная забавой сознания. И получив подтверждение, упасть пред ней на колени, ослепленным восторгом.
Зачем это было надо сейчас - не нуждалось в комментариях.
Из одежды на пленнице было легенькое, дешевое льняное платьице в давно выцветшую клетку, в лоскуты разорванное на плечах и груди кем-то неблагодарным. Эти обрывки она прижимала, как последнюю ускользающую защиту. Темные волосы в пару локтей длиной антрацитово блестели в желтом масляном свете.
Повествование священника меж тем набирало обороты, во всей красе живописуя конкретные способы, которыми совращают дьяволы указанного рода. Оно разгоралось в развернутых описаниях и точных подробностях того, почему мужчина поддается на эти совращения и какие чувства и какими местами при этом испытывает. Эта же речь уверенно давала понять, отчего мантия повествующего так оттопырена пониже бесформенного пуза - на величину видимую, постыдную и объясняюще многое крайне небольшую.
Его жертва не пыталась сопротивляться, не пробовала подняться с земли. Только в ужасе отрицательно водила головой, беспомощно отталкивая сыпавшиеся на нее обвинения, не понимая, в чем она виновата и чего такого ужасного сделала, чтобы заслужить это.
- Насытившись мясом тел, они подсылают нам новую напасть! - давился слюной проповедник, - Такую же страшную! Приводящую к греху и погибели, отравляющую душу честного мужчины! Без когтей, не как ясное наказание! А хуже - способное доставить наслаждение! Прекрасное внешне, сочное, соблазнительное, - он жестоко схватил пленницу, да так и не сумел оторваться от ее груди, где под разодранной тканью, под прижимающей ту ладонью... он с трудом втянул наполнившую рот жидкость... мягкое, горячее, нежное...
-...И гнилое внутри, - сипло на вдохе выдавил он.
Из огромных, полных страха глаз его пленницы беззвучно скользили слезы. Но ни зачинщика вертепа, ни его благодарных зрителей ее лицо точно не заботило. Им была открыта картина позавлекательнее - плененная, полностью беззащитная молодая плоть, которую и не следует разглядывать выше плеч. Эта плоть буквально вынуждала их всасывать воздух в приступах грязного сладострастия, отбивала мысли о чем угодно, кроме неудовлетворенного желания. Подпитываемое ими, оно разжигало ниже пояса пожар, что рвал исподнее в припадке звериной, волчьей ярости, что заставлял отплевываться от крох некогда эволюционировавшей сущности, возвращал к животным чувствам, к гормональному свербежу верховных инстинктов. А то, что плоть эта была приоткрыта лоскутами не более чем на сотую часть от того, чего смотрящие желали, усиливало голодный вой на множество порядков.
Доине повторил попытку уйти, сначала просто раздвигая собравшихся, потом расталкивая всех локтями, не утруждая себя контролем силы, не заботясь о последствиях ударов. Но на каждое пройденное тело толпа оттесняла агента на несколько шагов в случайном направлении, регулярно возвращая туда, откуда он начинал. Закончилось тем, что он уже был готов занести руку, чтобы разбить лицо первому попавшемуся.
Церковник тем временем начал вещать про развратную одежду, из которой вот-вот вывалятся совращающие части женского туловища. Не упоминал, почему одежда порвана, и кто это сделал.
Ненависть к необходимости слышать его речь наложилась на взбешивающую неспособность покинуть людское скопление и открыла единственный возможный путь. Подняв над головой приготовленный совсем не для этого пистолет, агент по делам государственной важности выстрелил в воздух.
Вокруг него мигом образовался колодец, люди с визгом и оханьями отпрянули и попадали, проповедник аж присел. Пока реакция не улеглась, Доине быстро пробрался к нему сквозь разжижившееся тело толпы, наступая тяжелыми подошвами на чьи-то пальцы, ноги и другие места, более чувствительные.
- Власти города запрещают собрания. Причина текущего - ты.
Церковник, несмотря на выросшую перед ним из-под земли бежевую фигуру, не сразу понял, что обращаются к нему.
- Й-я? - глупо спросил он, испуганно моргая.
Повторять ему ничего не стали. Зато ткнули в лицо удостоверением в кровавом переплете, ткнули буквально, припечатав чувствительный опухший нос. Проповедник беспротестно отогнулся назад, чтобы разглядеть документ. Сощуря и без того свиные глазки, сфокусировался на нем, на гербе, на надписях. Моментально заверещал:
- Это она виновата... Она, не я!
Снова схватил тонкое девичье запястье, которое случайно выпустил, стал за него дергать.
- Она, она! Распутная девка! Неужели ты не понимаешь кто перед тобой? Да она готова впрыгнуть в штаны любому, отдаться бесплатно только ради того, чтобы ублажить свою похоть!
Та, о которой он говорил, отчаянно замотала головой, с безнадежной мольбой вцепившись огромными глазами в господина в бежевом плаще.
- Это долг, обязанность любого богобоязненного человека! - захлебывался проповедник, - Не пройти мимо! Покарать!
Пришедшие в себя первые ряды, где явно собрались наиболее богобоязненные персонажи, гибко переключились на новый виток представления и радостно закивали, пуская паскудные смешки.
- А кто не сделает этого, тот сам будет покаран, - продолжал священнослужитель, вызвав уже откровенный хохот, - Как попуститель! Как пособник! Как презренный идолопоклонник, союзник и служитель дьяволов и темных! И отправится он туда, откуда и вылез - на дно в зловоннейший ров ада!
Температура вокруг проповедника резко упала. Ощутив это всей шкурой и догадавшись, что причиной является его последнее слово, он стал нести что-то еще быстрее, еще большую чушь, оправдываясь, выдумывая на ходу божественные догмы. Неистовым бормотанием силясь отвлечься от гнущего кости страха, гоня от себя мысли, что не может оторваться от неподвижных красных линз, от льдом жгущей из-под них ненависти. Чуя как начинает скручивать содержимое кишечника и как неумолимо давит наполнившийся пузырь. Надоедая тем из зрителей, кому не терпелось скорее приступить к карам пленницы.
Бездарное представление стало агенту невыносимо. Каждое мгновение, что он являлся зрелищем для толпы - нестерпимее всякой пытки. И непростительно много слов: услышано впустую уже и должно быть произнесено еще, чтобы это прекратить. Пустая их трата. Лучше перейти к финалу.
Ствол направился в проповедника, чьим первым порывом стало едва сдержанное желание задать стрекача.
- Так и ты заодно с ней?!! - взвыл он, только сейчас вспомнив о толпе и заозиравшись на нее в поисках защиты, - Тогда ты тоже мерзкий нелюдь! Такая же мразь, как и она!
Агент быстро присмотрелся к его одежде, и как и подозревал, не нашел на ней священного символа, хотя только он, как предписанное Республикой официальное обозначение всего его ретроградского сословия, разрешал вести церковную агитацию.
- Что же ты не стреляешь?! - выдохнул церковник дрожащим голосом, - Не можешь?! Не смеешь?! Знай, все знайте, что тот, с как кем истина - храним небесами!
- Что ты там бормочешь, проклятый кобольд?! Сейчас ты увидишь, все увидят...
Толпа волнами плеснула в стороны, забурлила, заволновалась как потревоженное гейзером болото. Церковник обезумевшими глазами поглядел на намокающую мантию, потом бестолково ощупал продырявленный живот и толстым задом грохнулся на мостовую.
- Убийца! - заорал кто-то.
- Полиция! Зовите полицию!
- Вяжите!
К удивлению Доине немедленно нашлись волонтеры. Через толпу, которая на этот раз вела себя правильно - концентрически разбегалась от опасности - к нему лезли какие-то сомнительные типы. И не просто лезли, а еще и тянули руки - испачканные чем-то похожим на дерьмо лапища с обгрызенными ногтями, под которыми чернела грязь. Мелькнули короткие клинки.
Первую такую руку агент перехватил и одним движением выломал, заставив передового "волонтера" со всхлипом упасть на колени. Наиболее рьяного из оставшихся остудило удостоверение. Получив его в лицо, он оборвался на полушаге, а следующие за ним товарищи понатыкались на него и друг на друга. Раздался вскрик, когда кто-то из них случайно уколол другого в ляжку.
- Полицию? - мрачно спросил Доине, сильнее выворачивая пойманную руку, из которой на глазах уже бывших добровольцев выпал нож. "Мессершмитт" он не убирал, давая понять, что держит не однозарядный плебейский пистоль, как кто-то мог неоправданно предположить, а оружие, в котором патронов больше, чем живых нападающих.
Энтузиазма среди недавних добровольцев ожидаемо не последовало, а кроме того в редеющей на глазах массе и без них образовались карабинеры. Скорость появления полицейского патруля намекала, что если они и не следили за действом вместе со всеми, то, как минимум, крутились неподалеку. Командир полицейского наряда узнал обладателя бежевого плаща, шепнул что-то своим товарищам, и те перенацелили усилия на окончательный разгон толпы. Но та уже не нуждалась в понукании, по своей воле исчезая на глазах, расползаясь, как горсть ила на сильном течении.
Проповедник сидел на заднице, вращая заплывшими глазами и тихо рыдая. Его толстый, мокрый от красного кулак разжался, из него свесилась тонкая цепочка, которая кучкой осыпалась на мостовую, вытянув за собой дешевый засаленный крестик-тетраграммон, который он до этого, не переставая, прижимал к груди. Крошечный и незаметный на фоне тучности его тела. Обязательный к ношению.
- Допрыгался? - буркнул ему старший карабинер. Вскоре о неудавшемся пророке напоминала только кровавая жидкая грязь на брусчатке.
Все закончилось. Полицейские бойцы успели кого-то скрутить и увести, их начальник сдержанно отсалютовал и ретировался без доклада, тщетно надеясь, что агент его не запомнит. Покалеченных в давке утащили с глаз долой и уже обворовали. Оставшиеся люди сменили нездоровое любопытство на показное безразличие, красноречиво изображая, что им не интересно, что они здесь случайно, а вовсе не наблюдали за развернувшимся спектаклем от самого начала.
Недавняя пленница растерянно поднялась на ноги, безрезультатно пытаясь поправить на себе разорванную одежду и хоть немного защититься от чужого взора. Не зная, что делать с брызгами не ее крови на платье, беспомощно прикрыла их руками - не все и только самые мелкие.
- Спасибо... - прошептала она, медленно поднимая глаза на своего избавителя.
Доине решил не слышать ее. Вынув магазин из пистолета, он убедился, что на нем стоит маркировка, обозначающая активное серебро, и с раздраженной досадой вогнал оружие в кобуру. Проверил, не попортили ли ему плащ, ботинки и ножны. На огонек лампы просветил очки.
Все равно чувствовал ее позади себя, ощущал ее неуверенные короткие шажки с ноги на ногу. Не смог вытерпеть ее взгляда.
- Что?! - сквозь зубы кинул он. Опять слова. Лишние, бесполезные звуки, которые он мог и не произносить. И снова нужны еще, - Ты свободна. Уходи.
Невыносимо чистые глаза бывшей пленницы вспыхнули отчаянием.
- Могу ли... я чем-то благодарить? - вымолвила она.
Это был не вопрос - мольба, безнадежная, как шепот обреченного посреди океана. Благодарность! - мысленно выругался Доине, - будто она способна компенсировать ушедшее время!
- Истрачено две серебряные пули. Их цена - семь крон. Оплати - в расчете.
Губы недавней пленницы дрогнули. Едва слышно она сказала:
- У меня нет денег...
Несколько секунд обладатель устрашающих документов пытал ее видом своих глаз.
- Тогда не нуждаюсь.
С этими словами он пошел от нее прочь.
- Подождите! - неведомым чувством она поняла, что если сейчас хоть на дюйм последует за ним, если, упаси небеса, в последней надежде схватит его за рукав, то это будет конец их встречи. А если не сделает ничего, то он так и уйдет, оставив ее здесь одну, как она и была до этого.
Уже не способные проступить и от этого еще более горькие слезы сдавили ей грудь. В ужасе от того, что она сейчас предложит, бывшая пленница произнесла:
- Я могу... с вами... - договорить у нее не получилось.
Однако ее поняли. Доине обернулся, осматривал ее мучительно долго: сверху вниз, от лица с перепуганными созвездиями-глазами, по красивым округлым плечам, вздымающейся в тяжелом дыхании прекрасной груди, упругому животу, ладным ногам, пыльным и давно изношенным войлочными туфлям, некогда, наверное, имевшим претензию на дешевую модность. Потом в обратном порядке вверх.
Она боится, подумал Доине. Боится до спазмов, что сейчас он даст согласие. Но еще больший страх, ужас, пилящий сердце тупой пилой, она испытывала перед тем, что он откажется. Что она, отдавая единственное, что у нее есть, останется ему не нужна.
"Ему?!" - неожиданным хлопком собственного страха отозвалось в нем. Невозможно! Зачем он ей?! Полностью незнакомый, страшный, больной. И не думавший ее спасать! Без колебаний применивший оружие на живом человеке! Не укладывается! Абсурдно!
Не веря себе, и от этого чернее, чем хотел и намеревался, он произнес:
- Ты шлюха?
Задыхаясь невидимым плачем, она несколько раз мотнула головой в отрицании.