Жизнь моя проста и не требует объяснений. Мой мир обычен, так как вижу я один и тот же строго изрезанный тротуарами блеклый переулок, покрытый сажей забытых времён. Летом он тенисто-бежевый и сухой, а зимой его практически не видно из-за комков снега, которые нависают на мои вечно открытые веки. Мы с ним давно вместе и хорошо понимаем друг друга, так как находимся рядом и видим наш крошечный мир одинаково, только с разных сторон: он как переулок, а я как памятник. В этом и есть наш маленький секрет, надеюсь, что он его тоже знает…
Грусть - это постоянный атрибут времени. Она состоит из тишины и спокойствия, и иногда в ней проскальзывает мудрость. Мой сосед всегда молчит, возможно, что-то скрывает, от этого и вид у него серый и потерянный.., как у меня.
Люди... В отличие от нас они разные и всё время новые: утром - ропотные и суетливые, днём - радостные и роковые, вечером - тёмные и медлительные. Их много, поэтому мне хорошо.
Хорошо ещё, потому что я мудрый, так как вижу перемены - всё меняется, а я остаюсь тем же. Даже переулок меняется: его красят, убирают, облагораживают, иногда он вынужден ютить у себя за пазухой пёстрые автомобили и пустые разноцветные коробки, а я тот же: низкий, бронзовый, неподвижный в форме трапеции и никому неизвестный.
Ли-ли-я. Почти совсем как у Набокова: "Ло-ли-та", почти совсем, как "кончик языка совершает путь в три шажка вниз по нёбу", только ни капли не созвучно, единственное, что с той же буквы, и, вовсе, она не "свет моей жизни и не огонь моих чресел", просто, я так захотел…, захотел сказать как у Набокова и вполне этим горжусь…
Она бывает здесь часто. Она одна из тех, кто ходит часами по набережной и, забыв про время, умаляет меня купить ей сладости и проводить пешком до дома; она одна из тех, для кого не существует часов; она одна из тех, кто любит фотографироваться и разрисовывать фломастерами чужие альбомы; она одна из тех, кто пытается спустить небо и целует звёзды, даже, если не может их достать. Облака она приравнивает к недоеденной сладкой вате и всё время говорит мне об их бесполезности. Что ж…, я согласен, хотя считаю, что нет у земли такой печали, которую небеса не могут исцелить.
Я знаю это, потому что она со мной разговаривает и иногда пишет мне письма, только я не могу их прочесть, но бережно храню у себя под бронзой, в душе. Эти письма, словно сладкие сны, которые исчезают сразу, как только теряешь забвенье, вместе с миром лелеющих одеял и взбитых, будто сливки, пуховых подушек. На смену приходит холодный ветер. Ещё она пишет, что очень скучает, пишет, что многое меняется и, когда-нибудь она перестанет ко мне приходить. Чем больше я её знаю, тем чаще она мне об этом напоминает.
Я помню её совсем маленькой с простым карандашом в руке и маленьким розовым листочком. Я помню её наивные строфы про счастье и кукольные ручонки, робко, но бережно стряхивающие тополиный пух с моих тяжёлых плеч. Я помню её первые горькие слёзы и сжатые от злости кулаки, первую любовь и первое разочарование. Я помню всё…
Не знаю, почему сейчас она здесь, но думаю, что скоро не будет и её. Останусь лишь я, на обочине большой улицы, наедине с моей бронзовой памятью и верным другом на другой стороне дороги, который почему-то всегда молчит. Наверное, что-то скрывает…