Я устал как собака, но его сбитое дыхание не дает расслабиться, да что там - я не могу даже просто спокойно поесть! Пустой желудок кричит о восхитительных, желтых от шафрана, усыпанных звездочками базилика, еще дымящимися картофельных дольках... Кричит - но я не могу.
Дзиндилинь! Вздрагиваю от неожиданного звука - как будто это не я сейчас шендарахнул вилкой о стол из черного стекла. Да черт бы побрал это все...
Еще с минуту только сбитое, все учащающееся дыхание. Потом начинается звон в ушах. Противный, писклявый, тревожный. Беглец совсем выбился из сил - жалкий загнанный звереныш...
Захожу в гостиную, щелкаю выключателем. Нет, пожалуй, свет будет только мешать... Я не должен прятаться, я должен почувствовать этого человека.
Сворачиваюсь на диване калачиком, пытаюсь успокоиться, поглаживаю пальцами шершавый цветочный узор на обивке - все хорошо, я здесь, я дома.
Бах!
Ногти сами собой впиваются в ладони...
Боль пронзает левый бок - дикая, нестерпимая, страшная. Настоящая боль.
Все хорошо, все хорошо - у меня, не у него, конечно...
Это все вчерашний фильм, вчерашний фильм... Не надо было ходить, не надо, не надо... Не первый же раз. Не надо было... И этот мальчишка такой же, как тот, что умер вчера на большом экране, под девичьи всхлипы в темноте кинозала. Для него все кончается сейчас. Сейчас жизнь проходит - нет, пролетает - перед глазами. Конец. Конец. Конец. Да, я уверен, по каким-то неуловимым признакам, или потому, что в фильме жертвой тоже был молодой паренек - это умирает мальчишка. Не ребенок - я никогда еще не спасал детей - но все еще мальчишка. Про такого не поймешь, кого он будет звать из последних сил в самую страшную минуту - любимую или мать.
"Господи" - проносится в голове, словно в ответ на мое бессмысленное гадание. И не любимая, и не мать - конечно, "Господи!"
Да, лучше бы Господь услышал тебя, мальчишка - не я. Ну что я могу?
"Мамочка..."
Слезы катятся по щекам. Его слезы? Его ужас? Его ледяные от ветра щеки? Но они уже и мои тоже - слезы, ужас, озябшая кожа - вот же, вот, влажные пальцы в чем-то соленом, это не иллюзия. И страх - накатывающий и накрывающий плотнее, чем черное одеяло, которое я тяну все ближе к подбородку - мой страх.
Я не смогу помочь. Я не мо-гу! Ну что, если я не могу?! Закрываю лицо ладонями, скукоживаюсь под одеялом, в позе эмбриона - как будто я видел когда-нибудь эмбрион... У меня и ребенка никогда не будет - я сдвинутый, сдвинутый, сдвинутый! Не-нор-маль-ный!
Мальчишке больно. Боль разрастается в теле, как ширится по сухостою лесной пожар. Темнота ждет, и кажется уже спасением - темнота, тишина, беспамятство, смерть. Или нет? Жжет так, что нет сил кричать, но мальчишка выдыхает:
"Господи..."
Я не смогу. Я непричем. Я ничем не могу помочь.
"Не... хочу... умирать..."
Собраться. Собраться. Собраться! Тру глаза - что я, плаксивая девчонка? Я всегда боюсь, всегда. Всегда думаю, что не смогу помочь, и каждый раз у меня получается.
- Живи. Пожалуйста, живи, - шепчу я сквозь зубы, в неверии.
Кто он мне, этот мальчишка?
- Я хочу, чтобы ты жил. Правда. Больше всего на свете я хочу, чтобы ты жил.
Боль накрывает с головой.
Конец, безысходность, ужас, обида, несправедливость, и все равно сильнее всего - боль. Все наваливается на меня, на меня, почему-то на меня...
- АААААА!
Я ору и не слышу своего крика.
- Хочу... жил... Больше всего... Больше... всего. Ты... чтобы жил.
Я могу помочь. Нужно только поверить, что ему легче, когда я с ним, что я могу взять на себя его боль - вот же ее сколько... Я хочу взять ее на себя!
- Я могу помочь, слышишь? Живи же, черт тебя подери! Ты живешь?!
А соседи снова будут думать, что я пьяница или наркоман.
***
Я, правда, могу помочь. Я встречу его через пару дней, максимум через месячишку. Где-нибудь в переходе метро он спросит, какие цветы лучше купить матери - розы или хризантемы.
- Конечно, хризантемы. Розы - это... банально. А хризантемы - по-осеннему что ли...
- Спасибо! А то я знаете, никогда цветы матери не дарил, но из такой переделки недавно выбрался! Дошло, что мог так никогда и... Простите... Спасибо за совет! - и уже не мне: - Да, девушка, можно вот эти? Вроде хорошие же, да? Я, представляете, никогда еще цветов не покупал!
Стою рядом, делая вид, что разглядываю гвоздики. Не очень правдоподобно, ведь цветы для своей дамы сердца - дамы на сегодняшний вечер - уже шелестят целлофаном в руке. Слушаю болтовню паренька и хорошенькой цветочницы в ярко-розовых наушниках. Хороший такой, наивный белобрысый мальчишка, простой и открытый - не испортила бы его жизнь. Такие легко портятся. Потом мальчишка поворачивается ко мне спиной, медленно шаркает дальше по переходу, останавливается, подносит руку к левому боку...
Значит, снова получилось.
Не знаю с чего я взял, что это я. Я, неудачник и почти пьяница, Вадим Чутин, вытащил этого белобрысого юношу с того света? С чего бы это? Но так я решил и, нет, никогда не буду проверять, правда это или нет. Не хочу знать, что было бы, если бы я врубил телик, заставил себя жевать картофельные ломтики, заставил себя отключиться от не своих страданий... Это мать несла бы ему цветы.
***
Ресторанчик гудит - не мечтательно, как гудел летний луг голосами мельчайших тварей на родительской даче, проданной в тяжелые девяностые, - шумит натужно, давяще, как звук двигателей на взлете. А у меня сегодня "аэрофобия" - не хочу этого гула, этого давления, даже взлета - и то не хочу. Домой бы, прилечь на шершавый уютный диван, в темноте - забыться, забиться, поспать - или не поспать, полежать просто, ни о чем плохом не думая, улыбаясь в ответ растерянной улыбке белобрысого парня, живого: у меня снова получилось.
Стоп-стоп. Хватит бредить.
Я нормален. Нормален, как никогда - даже сам сейчас в это верю. У меня, в конце концов, хорошая работа - отдел! - целых четыре оболтуса в подчинении, уютный кабинет на двоих с Сашкой, весьма выполнимый квартальный план... У меня все в порядке! И презервативы призывно шелестят в кармане брюк... Незачем прислушиваться к глупым страхам и искать чужую беду. Как все, как все, как все.
Это бывает не часто - вот и увидел, что парнишка жив, значит все, пару месяцев спокойствия почти гарантированы. Главное, книжек хороших не читать, фильмов душещипательных не смотреть.
- А, что ты сказала, солнышко?
Алка вон какая красавица - даже розы ей мои бордовые к лицу - все нюхает их и нюхает. Аж противно... Фу, черт, красивая же, веселая - чего я капризничаю? Ну жеманничает - так для меня же жеманничает.
- Хочешь сегодня заехать ко мне?
Эх, ведь знал же, что будет сегодня взлет... Аллочка глубоко вдыхает, и вместе с ней как будто вдыхает ее декольте. Все, попался - не отрываясь, смотрю на ложбинку между грудями, игриво прикрытую гофрированной черной тканью - едва-едва. Качаю головой - в такт ее длинным серьгам.
- Идея неплохая!
Сережки путаются в шелковистых каштановых локонах. Алла хихикает. Я все делаю, как надо. Ничего, нормальный.
***
Она, Алка, почти превращает меня в такого - нормального, дальше некуда. Посиделки с друзьями, кинотеатры, страничка на фейсбуке с совместными фотками, даже выставки модные посещаем... Зарплату бы только побольше, ну еще, чу-у-уточку побольше. Потом Турция. Яркие краски Антальи - все предельно ясно, никаких страданий, разве только живот распирает после ужина, и на утро болит голова. "Милый, ну вот, ты же не неудачник какой-то? А если взять кредит, то можно купить..." Дни - щелк, щелк, щелк - быстро, как клики компьютерной мыши. Жизнь открывает все новые ссылки, а за ними картинки, яркие-яркие, мигают, танцуют, предлагают купить, насладиться, попробовать...
Хватит! Я сказал - хватит!
На самом деле, я сказал что-то совсем другое:
- Аллочка, я знаю, ты, наверное, хотела бы в Эмираты или снова в Турцию хотя бы... Но я подумал, давай съездим...
Я и сам понимаю, что здесь что-то не так, что это нужно давить, что это проступает моя ненормальность. Можно было снова попотеть ради Турции, закрыть еще пару-тройку заказов. Но дело не в бонусах - а в том, что потеть после этого на пляже совсем не хочется. Мне не в кайф, как говорит новенький из моего отдела. Я хочу тишины, и, может быть, даже дождя...
- Ну что осенью делать во Львове? Та же слякоть, что в Москве, только по-русски говорить страшно!
- Там... красиво. Володька фотографии показывал, помнишь? Правда, да, дождить может. Прогноз, конечно...
- А ничего, что там все националюги?
Мне тяжело не скривиться. Слово-то какое.
- Алл, мне кажется, это стереотипы. Вот Володьку никто не побил, наоборот все...
- Спасибо! Вот спасибо! Отличный подарок! Зачем мне ехать в место, где меня не побьют, и я еще должна быть за это благодарна! Сам едь!
- Но там... улочки, дворики, дождь... - она не понимает, да я и сам не понимаю, зачем перестаю быть нормальным, и главное, зачем уговариваю ее. - Но билеты уже оплачены, Алл. Отпуск главный подписал, не пропадать же отпуску...
Да она просто не хочет ехать со мной - никуда. Нет, в Турцию бы поехала. Но не ради меня - ради свежести обогретой последним турецким солнышком кожи, или ради фоток в сети. Конечно, Алка уже видит, что я не такой. Не-нор-маль-ный.
***
Это начнется в поезде. Романтичное "СВ", заказанное для двоих, досталось мне одному. Я еще ничего не чувствую, но это то самое состояние, когда это уже неотвратимо. Купленная на вокзале книжка с юмористическими рассказами призвана отвести от меня беду, но я не верю, что будет смешно. Давно уже: в детективах не головоломно, в триллерах не страшно, в комедиях несмешно, даже в эротике - стыдно признаться, но я читал эту муть про оттенки серости - не.., в общем, не стоит. Но поезд трогается, и я обреченно раскрываю книгу. "Это издание посвящается..."
"Вжик", - говорит дверь купе.
- Здравствуйте, - говорит девушка в бирюзовом пальто. - Меня проводник сюда направил. Это место свободно?
Я уже открыл рот, чтобы сообщить: у меня есть оба билета, и нет настроения... Но меня перебивает музыка.
- Извините...
Девушка беспардонно ставит ногу в белом сапоге, заляпанном московской грязищей, на край моей полки, и вся (почти) исчезает в своей огромной дамской сумке - большим светлым шаром торчат из сумищи мелкие кудряшки.
"If tomorrow never comes", и что-то там еще тра-ля-ля-ля - я английский знаю на уровне школьной программы.
- Да что ж такое... - глухо раздается из сумки.
"If tomorrow never comes" - "Если завтра никогда не наступит", и пронзительная мелодия - это все, что доступно моему пониманию. Странный выбор рингтона. "Если завтра никогда не наступит" - такие мысли нужны мне меньше всего.
- Где ж этот телефон...
- Да выйдите вы из моего купе! - я ору. Громко. Мне страшно от того, что приведет за собой в мою голову эта песня.
Но от крика только хуже. Девушка больше не пытается отыскать поющий аппарат, а он заводит занаво, жалобно и убедительно:
"If tomorrow never comes..?"
- Вый-ди-те!
- Вы чего?
Она смотрит на меня непропорционально большими удивленными глазами, качает в неверии головой - сомневается, значит, что я такой хам - качается в такт светлая шапка кудряшек.
"Ты-дым-ты-дым", - стучит поезд, и мне чудится, что в глазах у нее настоящие слезы. Наверное, игра света - мелькание фонарей за окном. Подумаешь, наткнулась на обыкновенного хама - с кем в Москве не бывает?
"Ты-дым-ты-дым".
А эта странная девочка в бирюзовом пальто, кажется, чего-то от меня ждет. Только я твердо решил ехать один - наверное, я давно уже мазохист, ведь она могла бы отвлечь меня лучше несмешных рассказов... Но она отступает.
- "Вжик" - снова говорит дверь.
Зачем ты ее выгнал-то, дурак?
Слишком много места для меня одного, слишком тихо, слишком одиноко, чтобы я мог убежать от глупых мыслей, особенно теперь, после того, как мобильный бирюзовой барышни пропел свой неадекватный вопрос: что если завтра никогда не наступит? Ведь для многих так и будет - для кого-то это неприятный сюрприз, а кто-то давно ждет исполения приговора. Только зачем нормальному человеку думать об этом? Нормальному незачем. А вот мне...Это Алла не давала мне прислушаться - вечный праздник потребительской нормальности, соответствие стандартам в кредит.... А теперь я хотел прикрыться бездарной книжкой. Но бирюзовое пальто развеяло и эту неважную надежду. Если завтра никогда не наступит? Пока я сижу здесь, над вращающимися колесами скорого, и считаю мелькающие фонари, кто-то глотает слезы отчаянья, потому что завтра не придет к нему никогда. Такой человек точно есть, и здесь, и сейчас и в эту минуту...
Поезд стучит: ты-дым-ты-дым.
"...выпадут волосы..."
Ты-дым-ты-дым.
"...кому нужна..."
Ты-дым-ты-дым.
"...ну почему..."
Женщина. Выпадут волосы - наверное, какая-то такая болезнь. Боится, что будет никому не нужна - все мы этого боимся. И все мы правы, к сожалению. Почему? Что почему? Наверное, она хотела спросить: "Почему я?" - это и мой любимый вопрос.
Ты-дым-ты-дым.
Книжка не пойдет - не буду даже пробовать. Ложусь с намерением уснуть.
Вжик.
- Извините...
Опять она? Я приоткрываю один глаз, почти с надеждой. Но в прямоугольнике света стоит проводница - молоденькая, хвостик черных волос качается в такт - ты-дым-ты-дым.
- Извините, вы спите уже?
- Нет, - свешиваю ноги с полки.
- Вы не могли бы ту женщину пустить?
- А что случилось?
- Да жалко ее...
Надо же. Кому-то кого-то жалко - бывает.
- Что так?
- Ну...
- Что ну?
- Ну вы ей не говорите, что я сказала. Не скажете?
- Не скажу.
- Она на лечение в Москву ездит. Каждый месяц туда-обратно. Больше года уже.
- Ну и что?
- Ну как... Мается... Не помогает ей лечение. А тут еще плацкарт, полка верхняя, и мужики пьянствуют. Шутки у них - сами знаете. Не уснуть ей там. Я другого места не нашла - только у вас свободно... Ну при смерти девушка!
Это уж слишком. Я и так уже смирился, обрадовался почти, что снова буду умирать с кем-то чужим, с какой-то лысеющей женщиной - пока почти не умру от боли и отчаянья, пока она не встретится мне где-нибудь в подземном переходе - чудом избежавшая верной смерти. Вряд ли это та попутчица, которую мне навязывают, но это соседство определенно усугубит мои страдания, ускорит сюжет. Нет, не получится у меня посмотреть Львов...
- Ну... пусть приходит, - смиряюсь я.
Отворачиваюсь к стене, делаю вид, что сплю.
Кто-то шибуршит сбоку - тихо, осторожно.
Значит, слезы были настоящие - она не москвичка, и на пределе из-за болезни... Я хорошо знаю чувства тяжело больных - всегда глаза на мокром месте, по крайней мере у тех, кто выкарабкивался с моей помощью.
Я так старательно делаю вид, что сплю, что скоро и правда засыпаю.Всю ночь мне чудится женщина - здоровая и цветущая на вид, она точно знает - времени осталось мало, но никому не говорит, никому, кроме проводницы с черным хвостиком, качающимся в такт: ты-дым, ты-дым, ты-дым.
***
- Доброе утро.
Бирюзовое пальто.
Моргаю.
Нет, правда, бирюзовое... пальто.
Точно, как же я мог забыть!
- Хотите пирожков? Сама пекла.
Медленно принимаю сидячее положение, стараюсь не кряхтеть от привычной утренней боли в спине, осматриваю помятые бока своей рубашки - немнущейся, как уверяла этикетка. Надо было все-таки переодеться. Сегодня еще и мигрень утро разнообразит...
- Алеся.
Она протягивает руку, но я не спешу принять - я не пожимаю женщинам руки, и целовать тоже не намерен - небось ладонь у нее жирная, от пирожков.
- Где же ты, Алеся, сама пекла, если ты не из Москвы? В больнице что ли?
- Откуда вы... Маша сказала?
- Какая Маша? - потираю виски, голова и вправду болит не слабо.
- Проводница.
- Да, проводница. Блин, я же обещал, что не скажу.
Весь серый день Алеся дуется на меня и на Машу. Надувает губки, смотрит деловито-мечтательно в убегающую от поезда тусклую даль, теребит бирюзово-коричневый шарфик на шее. Я делаю вид, что читаю свои юмористические рассказы, но они и правда совсем не смешные.
Внутри пустота и тревога. Это пробирается в душу кто-то чужой - пока чужой. Но его, а точнее, ее беда скоро станет важнее всего на свете. Не моя - женская, непонятная беда, глухая обида и животный страх остающейся в одиночестве больной самки.
"...жалкая..."
"...из жалости..."
"...лысая..."
Алеся приглаживает светлые кудряшки. Кудряшки...
"...кому нужна лысая..."
И я понимаю.
Это она. Как я раньше не догадался? Больница, неизлечимая болезнь, женщина... Все сходится! И это впервые я встретился с человеком до того, как помог ему...
А точно ли так сработает? Должно.
Я смотрю на нее по-другому. Да что там - теперь я действительно неприкрыто смотрю на нее.
- Что-то не так? - пугается Алеся.
Вовсе она не обижается на меня. Просто мучается, просто готовится умирать, а думает все равно - о волосах. Баба. Как же мне пожалеть тебя? Как почувствовать твою боль? Ведь болит у тебя не от того, что ты скоро уйдешь из этого мира, а из-за того, что уйдешь лысой...
- Не обижайтесь на Машу. Она просто уговорить меня хотела. Мне кажется, она Вам искренне... - я осекаюсь, "сочувствует" пожалуй неверное слово - неверное для Алесиного настроения. - Любит Вас искренне, - вот блин, а это слово пафосное слишком, но Алеся, кажется, верит.
- Правда? - моргает своими большими глазами, как кукла в голубом платье - такая была у моей сестренки.
Кукла с кудряшками, в бирюзовом пальто. Тонкие пальцы с обкусанными ногтями - теребят шарфик, стучат по столу. О чем ты думаешь? О волосах? Скоро ты начнешь думать, как будешь выглядеть в гробу. Я знаю, я проживал самое страшное с такими, как ты. Вы все обязательно об этом думаете. Смотритесь в зеркало, застываете, изображая недвижимость мертвеца, и решаете, что непременно нужно краситься каждое утро - до самого конца, на всякий случай.
***
Маша приносит нам чай, и Алеся робко улыбается ей.
- Помиритесь, девочки, - подчеркнуто весело предлагаю я.
Девочки хихикают, Маша приносит еще одну чашку, и мы болтаем под стук колес, пока остальные пассажиры ждут нерадивую проводницу.
Потом Маша уходит, а мы с Алесей остаемся. Она непременно теребит шарфик и рассказывает мне о Львове. У них с мамой квартира в самом центре, старая, в доме со скрипящей деревянной лестницей, с прогнившими трубами, с видом на площадь Рынок. Вот уже двадцать шесть лет каждое утро Алеся просыпается и выглядывает за узкое окно - на статую Артемиды, которая была бы фонтаном, если бы в городе было нормальное водоснабжение. Потом надевает пальто - обычно, бирюзовое, и сворачивая ноги на каблучках, по скользкой влажной брусчатке спешит на работу в банк. Я очень сомневаюсь, что Алеся способна правильно сосчитать проценты по кредиту - мне кажется, Алеся вся не о том - ее кудряшки, ее мягкий говор, ее яркий шарфик... Алеся и сама согласна - по вечерам она плетет бусы из бисера, а знакомая старушка продает их на местном вернисаже - по пять долларов, польским туристам. Алеся хотела бы все время сидеть у окна, плести бусы, выглядывать на Артемиду... Но она работает в банке, где корпоративный цвет вовсе не любимый бирюзовый (ну где вы видели банковских клерков в бирюзовом?), а тревожный, неприятный - красный, как кровь...
Мы не говорим о болезни. Алеся не говорит - я не спрашиваю. Только когда она замолкает, я думаю не свои мысли: "...осталась одна...", "...буду лысая...", "...ушел, бросил...". Кто тебя бросил, Алеся? Мне неудобно спросить.Неудобно в поезде, неудобно на вокзале, где таксисты с усами наперебой, со смешным акцентом, предлагают такси...
- Может вы со мной, на маршрутке? Город по сравнению с Москвой крохотный - недалеко.
Я хочу возразить, что и цены на такси тоже по сравнению с Москвой - крохотные, но... нет, ничего я не хочу. Иду на львовскую маршрутку, и счастливо успеваю нырнуть в желтый бусик до того, как крупные капли укрывают брусчатку. Поехали, Алеся.
***
Сколько боли. Я просыпаюсь среди ночи. Меня выворачивает наизнанку. Бегу в туалет, натыкаюсь в темноте на что-то твердое, очень - собственно, это стена... Что за черт? Идиот - ты же не дома, а в отеле. Окна выходят на площать Рынок, на окна Алеси, а завтра ты вовращаешься в Москву, вспомнил?
"Одна... Почему я?"
Меня рвет прямо на мягкий гостиничный ковролин, я падаю без сил, и темнота кружится надо мной, хочет забрать с собой, навсегда.
Нужно помочь Алесе.
- Я люблю тебя. Я хочу, чтобы ты жила. У тебя будет... жизнь, волосы, я... Пусть у тебя все еще будет...
"Господи, сделай что-нибудь...Ты же можешь помочь?"
И ведь я тоже кое-что могу. Я приму на себя часть твоей боли, я не каменный - мне так больно за тебя. Я хочу, чтобы ты жила, чтобы ты была здорова. Господи, ну помоги же ей!
Утром мы прощаемся на вокзале. Алеся выглядит уставшей и разбитой. Наверное, я выгляжу также. Что-то подмывает меня спросить:
- А ты... вчера ночью не слышала... голос?
- Голос?
Значит, мне только кажется, что я говорю с теми, кому помагаю - что ж... А может все-таки?
- Да... ну... мужской голос... Он говорил что-то вроде... Ну, в общем, слышала или нет?
- Нет, Вадим, что за странные вопросы? Ты же знаешь, мы живем вдвоем с мамой.
Знаю, конечно, знаю, что с мамой. По этим предлогом она не пригласила к себе, под этим предлогом она каждый день спешила домой, и так ни разу и не поднялась ко мне в номер...
- Ладно, извини, я сегодня сам не свой. Не хочу от тебя уезжать.
Целомудренно целую ее в лоб - вот такие у нас пока странные отношения. Но ведь она теперь выздоровеет - уже выздоровела - нужно только, чтобы врачи увидели это, и она больше не боялась жить... У нее все будет хорошо - у нас все будет хорошо.
Поезд едет два дня. Приезжаю в понедельник утром - последний день отпуска. Я собнраюсь провести его уютно, с книжкой и пледом, а вечером позвоню Алесе - так, между прочим, сказать, что я доехал.
Но все не так. Моя дверь заперта только на верхний замок. Неужели Аллка решила вернуться? Мы же вроде все решили перед отъездом.
- Вадим!
Она вся сияет. Рассыпаны по плечам каштановые волосы, разлито по лицу счастье - эдакая визгливая радость, какую принято приписывать поросятам - до поросячего визга радостен ее голос, движения быстры и энергичны, глаза блестят, как в наше первое свидание. Я не хочу видеть ее такой, я не понимаю, почему она такая, сейчас, после того, как мы расстались. Не понимаю - и поэтому не хочу. Я вообще не хочу ее видеть.
- Вадим...
Она жмется ко мне, и каштановые волосы лезут мне в рот. Что я должен сказать?
- Прости меня, Вадимка. Давай начнем все сначала! - я опаздываю сказать хоть что-то, катастрофически опаздываю. - Давай, а?
- Алл, я... Ты... прямо не узнаю тебя...
- А просто я правда изменилась! Правда!
- О чем ты? - я недовольно хмурю брови, мне невдомек, чего хочет от меня прошлая жизнь, когда я собрался забраться под плед и помечтать о будущей.
- Я... Вот посмотри!
Алла протягивает мне какой-то бланк, и бумага светится белым пятном в полутьме нашей захламленной прихожей. Я ничегошеньки не понимаю - зачем, на что мне смотреть, зачем вообще говорить с этой женщиной - я уже нарисовал себе другую. Но мне жаль Аллу, жаль даже ее, хотя теперь мне кажется, что она только отняла у меня год настоящей, неискусственной, немертвой жизни.
"Медицинское заключение, - читаю с удивлением, - "Результаты ультразвукового обследования... Опухоль не визуализируется... Ремиссия... Контроль через полгода..."
- Что это, Алла? Ты... У тебя опухоль?
- Была. Была, но теперь нет!
- Что?
- Я не говорила, потому что... Я боялась. Ну кому я нужна больная? Мне уже и химиотерапию назначили. Представляешь мой ужас? Я бы облысела, я бы стала абсолютно больной, беспомощной, уродливой... Ты бы меня бросил совсем. Но я успела пройти только первый сеанс - так что ты не думай, я не буду лысой! И вчера вот это! Ее нет - опухоли. Нет, понимаешь? Я здорова!
- Понимаю, а...
- Это ведь знак, правда? - все тараторит она. - Мы должны начать все сначала...
Да, я кажется понимаю: "Я бы облысела"... "Я боялась"... "Кому я нужна"... "Ты бы меня бросил"
Здорова. Теперь здорова.
- Алла, а ты? Ты не слышала голос, двое суток назад, ночью? Мужской голос.
- Твой голос?
Сердце останавливается.
- Да... Да! Мне снилось... Ты обещал, что все будет хорошо, ты говорил, что любишь... Ты тоже чувствовал это? Ты правда любишь меня?
Нет - только не это. И нет - я ее не люблю. Смотрю на нее, и она такая чужая - та, что не давала бесконечному круговороту нормальной жизни отпустить меня ни на мгновение. А сама вынашивала в себе свою опухоль, свою страшную тайну, как ненавистого ребенка, спала со мной и считала меня человеком, который бросит больную женщину. Но теперь Алла здорова, и я брошу ее по совсем другой причине. Мне понадобилось уехать от нее, чтобы ее же боль прорвалась к моему сознанию... И скольким я не помог пока был таким вот, нормальным?
Нет, Алла, нет. Мне нужно во Львов, к Алесе...
Алеся. Как же я легко поверил, как в нечто само собой разумеещееся, что это Алесе я помог в ту ужасную ночь. Мы так легко верим в то, во что верить хотим. А ведь Алеся, должно быть, и думает по-украински, и все эти глупые мысли - это не могла быть она...
- Алеся?
- Хто це?
- Добрый день... Я...
- Доброго дня.
Я не слишком силен в украинском.
- Алесю можно?
- Она в ликарне.
Ликарне? Ликарня - это... больница?
- Вы не могли бы по-русски говорить? Я Вадим, знакомый Алеси... Из Москвы...
- А, Вадим! Это Алесина мама... А Алеся в больнице... Она не зможе поговорить. Что-то передать?
- Передайте, что я выезжаю. Как найти вашу больницу?
***
Попутчики в купе молчаливы, и я слушаю-слушаю-слушаю... Ты-дым-ты-дым... Алеся... боль... Алеся... Ты-дым-ты-дым...
Открываю глаза, и мне чудится в полусне биризовое пальто на вешалке у дверей.
Если я смог помочь Алле, почему я не могу помочь Алесе? Нужно только почувствовать. Больницу, иглу в вене, мерное движение раствора в капельнице, запах лекарств, запах близкой смерти... Мне страшно даже думать об этом! Ведь я ей, именно ей хотел помочь, а не... Мне стыдно, но я хотел помочь только ей, хотя она так и не поднялась со мной в номер...
- А вы хто?
- Я... друг.
- Мы не надаемо информацию друзям.
- Пожалуйста. И по-русски. Если можно... Вы же не потому не хотите сказать, что я из России?
- Нет, конечно. Цэ... это врачебная таемница, тайна то есть. Вы понимаете?
- Да, я понимаю. Но мне нужно знать, когда Алеся выйдет из больницы. Мне же нужно сообщить на работу, когда я вернусь, в конце концов?
- Пробачте, я боюсь... Я не знаю, когда... выйдет ли она. Я не хочу вас обманювать...
Я набираю Алесин номер, но трубку уже никто не берет.
Молодой доктор оборачивается, смотрит на меня как-то оценивающе, словно решая можно ли со мной говорить всерьез. Я весь вытягиваюсь в струну, я весь внимание:
- Молитесь, - произносит он, уверенно, как стоило бы сообщать диагноз.
И все. Это все, что он хотел мне сказать.
***
Артемида смотрит на меня насмешливо, одиноко глядит запыленное Алесино окно. Ноги сами несут в церковь - мне нужно спросить: если я не смогу помочь, может быть Он может?
Здесь, кажется, нет православных церквей, но Алеся водила меня в замечательный армянский собор - там тихо, и смотрят с фресок святые, не слыхавшие о разделении церкви Христовой на враждующие друг с другом корпорации. А главное - там всегда открыто.
Удивительно, но в соборе нет ни души. Громко скрипит старая скамья под моим весом.
- Господи, позволь мне ей помочь. Я не буду больше притворяться нормальным. Я буду читать хорошие книги, буду много молиться, буду прислушиваться к чужой беде, я спасу больше людей, чем мог себе представить... Нет, прости, ведь я никто... Это все Ты, на все Твоя воля...
Сижу немного - как будто в ожидании эффекта. Я хочу, чтобы пришла боль - Алесина боль.
Но я ничего не чувствую - кроме своей боли... Зачем тогда это все? Зачем мне этот странный дар? Или это была только моя фантазия, а едва дело дошло до конкретного тяжелого случая, я на поверку оказался бессилен? Тогда к черту, слышите? Если она умрет, я все равно выгоню Аллу, уволюсь с работы, запрусь у себя в квартире - буду жрать и смотреть телик, пока не закончатся запасы в кладовке, и не отрубят за долги тарелку. К черту, если все так!
"Господи", - повторяю, как тот белобрысый мальчишка, как все те, кому я когда-либо помогал. Но кого я зову? Его должно быть и нет - Бога. Наверняка нет.
Опускаю голову на руки. Какой бессмысленный все-таки мир...
- Бог есть.
- Что?
Старик на лавке позади меня сидит ровно, и смотрит прямо в глаза - как будто все про меня знает. Мне неприятно, я не хочу сейчас, чтобы на меня так смотрели.
- Бог есть.
Чего он прицепился-то ко мне, этот старикан? Хватаю сумку, со второй попытки перекидываю через плечо.
- Да идите вы! - зачем-то хамлю...
Я бегу из темной церкви слишком быстро - солнце ослепляет и больно вдвойне - потому что больно глазам, и еще потому, что я не хочу солнца. Не хочу этого благостного бабьего лета, попивающих кофе туристов, звука флейты в отдалении. А я знаю этого уличного музыканта - Алеся познакомила нас... Но кто теперь Алеся? Подключенный к аппарату кусок человеческой плоти - тонкие пальцы, ловко нанизывавшие бусинки, лежат без движения, висит где-нибудь в сестринской бирюзовое пальто, и покоится где-нибудь в кармане у заплаканной уставшей Алесиной матери выключенный мобильный.
И старик этот не прав. С чего он только прицепился ко мне! С чего... Погодите... Я сидел и думал, что Бога нет, а он... ответил? Я ведь не говорил этого вслух. Точно, не говорил.
Старик слышал мои мысли?
"А почему нет?"- ответил мне кто-то, или я сам подумал. - "Ведь ты иногда слышишь мысли других - тех, кому очень плохо".
Я несусь обратно, к Армянскому собору, толпа туристов преграждает путь, пробираюсь среди ярких курток и щелкающих фотоаппаратов - никого не нахожу.
Там пусто - в соборе, снова пусто. Только туристическая группа, сосредоточенно кивая байкам экскурсовода в наушниках, медленно продвигаться внутрь.
Я теперь его никогда не найду. Не найду, не найду... Он мог подсказать, как ее спасти. Он такой же, как я. А я упустил, упустил, выбросил, не глядя, последний Алеси шанс.
"В кафе на углу... Присоединяйся. Выпьем кофе".
Я останавливаюсь как вкопанный. Что происходит? Бред или настоящие чужие мысли?
А хоть бы даже и бред - что мне терять, вообще?
Снова бегу, натыкаясь на медлительных прохожых. Путь преграждает звенящий трамвай, и я понимаю, что мне просто повезло, наши пути чуть не сошлись на рельсах - я совсем не смотрю по сторонам.
- Здравствуйте... Еще раз...
Старик молча смотрит на меня без обиды, и я замечаю, какие у него ясные голубые глаза, без единой красной прожилки, какие бывают у стариков, - ясные, гораздо яснее облачного львовского неба.