Он проживал в очень крупном -- и -- оченно недружелюбном городе.
И сообразно этому статусу вынужден был передвигаться пешком с риском для жизни.
Так как Мартышкин был дальтоником. И привык спокойно относиться к тому, что никогда не будет водить автомобиль.
Даже выражение "радужная мечта" он понимал не так, как все. У него радуга была -- своя собственная.
Но оставались светофоры. Вот их он их ненавидел всеми силами души -- пыльных драконов больших городов. С их немытыми глазами, вечно издевательски подмигивающими.
Везде обман, так это понимал Мартышкин, один сплошной обман!
Его ненависть не распространялась на чудесные маленькие светофорчики в два глазка, "стой -- иди".
Хотя среди них тоже встречались заросшие пылью по самые уши, да, да, особенно если ушей у них не было...
...ну или под самый козырёк. Который у них иногда, хотя и редко, был.
Вот с этими светофорами Мартышкин обычно дружил и не ждал от них пакостей.
В один прекрасный итальянский... нет, вообще-то июльский полдень Мартышкин вышел из дому.
И скоро попал под дождь. Неожиданный и проливной.
Мартышкин любил дождь, иногда он смывал пыль и грязь со светофоров и окон общественного транспорта. Но гораздо чаще окна всех этих троллейбусов и автобусов после дождя становились ещё грязнее.
Это ерунда. Главное, что на улицах становилось скользко и опасно.
Поэтому он всегда пользовался подземными переходами -- там, где они были.
Первый подземный переход оказался затоплен. Стоя на ступеньках, Мартышкин смотрел на серые волны с водоворотами, полные пустых пластиковых бутылок и крысиных тел. Потом повернулся и пошёл вверх.
Приходилось совершить подвиг -- каким-то образом пересечь проезжую часть.
Первые шесть переходов Мартышкин преодолел успешно. Но до его дома оставалось ещё два, и это если выбирать самую безопасную дорогу.
Ноги Мартышкина в промокших сандалиях скользили и разъезжались, как у новорожденного жеребёнка... или телёнка... или жирафа...
Когда Мартышкин представлял себе новорожденного жирафа, раздался громкий визг тормозов.
Мартышкин не сразу понял, почему это должно его касаться. Он просто не увидел ничего. Темноты не было, была просто огромная, бесконечная панорама серенького дождливенького неба, без крыш, без заметных туч, без горизонта, без ничего...
...потом медленно появились прохожие, киоски, машины... светофоры, да, совершенно и полностью серые...
...и близко -- открытая дверца машины, из неё выпавшая верхней половиной тела женщина, светловолосая и в сером жакете, так, как будто она собиралась напиться воды из лужи... или уронила что-то важное и теперь искала...
Мартышкин почувствовал удивление. И больше ничего.
Рядом обнаружилась большая толпа. Мартышкин смутно чувствовал, что она имеет какое-то отношение к нему, но -- ему сразу стало неприятно, и он перестал об этом думать.
Мартышкину вдруг стало нравиться то, что происходит с ним прямо сейчас.
Мартышкин летел, не касаясь земли и разглядывая рекламные щиты.
Иногда ветром его ударяло о такой щит, и он по привычке заранее съёживался. Но было не больно и даже нечувствительно, так что Мартышкин скоро освоился.
Только эти рожи на щитах были очень недружелюбными. И объяснений, что Мартышкин летать не умеет, не слушали или не понимали.
-- Кшштяги́ шшумло́! -- прошипела очередная близкооказавшаяся рожа. Вид у неё при этом был такой зверский, что Мартышкин изо всех сил заработал руками и ногами -- и ещё ему показалось, что вместо ушей у него вырос парус -- пока не оказался на значительном расстоянии от рожи.
Так он понял, что научился летать.
И тогда его обуяла дикая радость, сравнимая разве только с тем случаем в детстве, когда он впервые различил право и лево.
У Мартышкина рано обнаружилась такая особенность: он не понимал, чем право отличается от лево. В школе на уроках физкультуры его выручала хитрость: надо было посмотреть, на какой руке родинка под большим пальцем, а потом поджать этот палец внутрь ладони. Но если надо было что-то держать в руках, то фокус не помогал. А придумал он это случайно в одной из самых младших групп детсада, может, даже в ясельной. Чтобы его не ругали.
И когда это впервые сработало, он почувствовал такой восторг и такую гордость! Ведь он смог обмануть воспитательницу Матвеевну -- она подумала, что он знает, где лево и где право! А он и не знал -- он ЗАПОМНИЛ!
Оказывается, он за всю жизнь не забыл этот вкус отчаянной детской победы.
Да, за всю жизнь. Кажется, она уже кончилась, но Мартышкин не печалился. Наоборот, ему было интересно и любопытно.
Скоро вороны приняли Мартышкина в свою стаю, и он кружился над городом, который постепенно стал терять привычные черты и превращаться в такой, каким Мартышкин помнил его много лет назад. Куда-то исчезали новопонастроенные дома, из облаков пыли возникали серенькие пятиэтажки, на магазины возвращались старые вывески.
Когда Мартышкин увидел автобус, на котором когда-то ездил в школу, то чуть не разрыдался.
А главное, вернулись уличные фонари в виде сияющих шаров -- огромных одуванчиков.
Теперь Мартышкин чувствовал себя как дома, ни о чём не жалел и ничего не боялся. Теперь у него была возможность изменить всё, что так ему мешало при жизни.
Хотя уже никому не было дела до его фамилии.
Впрочем, нет. Какие-то медсёстры и какие-то врачи звали его. Спуститься. Обратно.
Я не хочу возвращаться, думал Мартышкин. Этот доктор, чудак, старается, чтобы я вернулся. Зачем? Только чтобы его обрадовать? У меня же сейчас всё хорошо, думал Мартышкин.
И первый раз в прошедшей жизни он сам в это верил.
Теперь, в новой жизни, он сам сможет выбирать себе проблемы. И больше не согласится быть дальтоником.
Он сможет увидеть настоящую радугу. Он даже станет художником. Если только не вернётся прямо туда -- к врачам -- прямо сейчас...