Аннотация: Сказка о необычном обитателе привычного нам мира.
Родился ОН на старом запылённом чердаке светлым летним утром там, где лучи, проходя сквозь щели, закрытого досками, окна встречаются с паутинистой тенью. Тогда он даже не знал различия ни по полу, ни по возрасту, поэтому все это он определил в дальнейшем. Долго он находился на пыльном чердаке, свет из щелей много раз исчезал и снова просыпался. Так бы и лежал он\она\оно может вечно, а может нестерпимо долго, если бы в его жизни не случилось величайшее событие: он почувствовал голод; не тот обычный голод, который стал для него привычным, когда он пожил и научился классифицировать мир сходно с окружающими. Это был голод другой природы, и он голодал, потому что не имел ни рук, ни ног, ни вообще какой-нибудь оформленной части тела. А явственное желание передвижения как надежда ослабления голода, была его мечтой ещё много много времени, так много, что он даже познал холод, залетавших в щели от досок белых кристалликов, узнал о изменении температуры, и предположил возможность смены времён года, когда снова потеплело. И вот, когда снова потеплело, Что-то значительное нарушило дикое одиночество пыльного чердака; существо вторглось в границу ощущений маленького мира. Именно тогда он осознал, часть своей природы, осознал, почему быть, старым ящиком, ржавым утюгом, или холодными кристаллами воды не его судьба. Потому что существо мыслило, и не только мыслило, в новом госте было что-то ещё, что-то непознанное даже самим существом. Не будем лукавить, ведь и раньше он подозревал, что это, возможно, замечал отголоски мышления в тех, кого обычно называют пауками, и мухами. Но теперь он чётко видел способ устранения своего голода, и все его надежды стали желанием приблизится к существу. И тогда он решился на отчаянный риск, так как передвижение всё ещё было для него загадкой. Он решил скопировать Восьмилапых, усердно наполняющих чердак своей паутиной, рассыпался сотнями маленьких созданий. Это разделение неожиданно стало угрозой его единства, его осмысленного существования, а первые шаги давались очень нелегко... И, вот, сотни паучков, нелепо переставляя лапками, двинулись вперёд; многие застывали, полностью утратив свою искру, многие отделялись и начинали жить своей, только им понятной маленькою жизнью, а существо было уже близко, оно дарило радость одним только своим существованием, наполняя его новой силой. Но, когда он подобрался к существу вплотную, то наткнулся на твердую стену, которая не только не пускала его материальную оболочку, но и отталкивала чужую мысль от себя. Тогда он впервые ощутил боль отвержения другими, но и эта боль была смешана с безумным счастьем, что всегда наполняло его при столкновении с чем-то новым.
Отверженный он остановился и стал внимательно изучать сложившегося вдвое великана, который так и не заметил его. Когда свет перестал просачиваться сквозь изученные вдоль и поперёк щели у окна, судьба подарила ему ключ к новой счастливой жизни: маленькое еле заметное отверстие тёмно-красным пятном, просачивала частицы материальной жизни. Этот подарок нашел удивительную веру в нелишенной фатализма, молодой сущности, веру в предопределённость их слияния. А красные капли всё прибивали хмурую пыль, унося с собой из тела крохотные невидимые искорки. Великан провел рукой, по засыхающей царапине, возобновляя ширину прохода. И тогда паучок впился в эту дверь, и они объединились, яркой, доли секундной вспышкой солнца в сливающихся разумах.
Теперь он знал многое: то, что теперь ОН - он, то, что он - мальчик, его зовут Витя, ему пять лет, сейчас он сидит на чердаке старого дома и плачет, из-за того, что глупые мальчишки обижали его, и, даже, швырнули в него камнем, сильно оцарапав. А мама наверно уже волнуется, прошло 3 часа, как она сварила борщ, и теперь точно будет ругать его за опоздание. Плакать уже совсем не хотелось, а тёмный чердак восхищал свой романтичной таинственностью, новым вечерним видением. Но мама уже волнуется, Витя встал, вытер слёзы, и, пошатываясь, из-за затёкших от долгого сидения на корточках ног, пошёл домой.