Я бесцельно слонялся по дому. Прохаживался туда -сюда, переходил из одной комнаты в другую, а поскольку в квартире их было три, путь мой был не короток, и не долог. Я не знал чем себя занять. Было так скучно, что зайдя уже в который раз в детскую, я даже подошел к пианино, откинул на нем крышку, и не садясь на черный, с круглым сидением табурет, наиграл "Клоуны" Кабалевского. Дело, которое я сотворил оказалось неслыханным. Ведь я, прошу заметить сам, без принуждения, без увещевания и даже без упреков со стороны мамы, добровольно приблизился к пианино и пробежался пальцами по клавишам! Воистину, маята достигла наивысшей точки.
Изнурение, в котором я пребывал, заставило меня совершить самый, что ни на есть подвиг. Вот не сойти мне с места, случись маме оказаться рядом, мой поступок заставил бы ее остолбенеть. Не знаю, как долго бы она пребывала в оцепенении, но знаю наверняка. Ее изумлению не было бы границ. Уж поверьте мне на слово. А уже потом, придя в себя, мама оглядела бы меня с ног до головы и убедившись, что я, это я, всплеснула руками и тотчас уверовала в чудо, которое свершилось прямо на ее глазах. В ту минуту я даже пожалел, что рядом со мной никого нет. Нет свидетеля грома, прогремевшего так ясно и среди бела дня. Признаюсь, я и сам был сражен случившимся наповал.
А причина тому была такова. Во - первых, засадить меня за пианино вопреки моей воли задачка не то, чтобы непосильная, но не из легких точно. Коли не верите, то попробуйте и тогда мы поглядим кто из нас прав! Несмотря на то, что я учился в музыкальной школе уже в третьем классе, сие занятие не доставляло мне ни малейшего удовольствия. Помилуйте, разве можно назвать удовольствием удовольствие, от которого не испытываешь никакого удовольствия? А вот мама была очень довольна, когда отдала меня в музыкальную школу, при этом совершенно не подумав о том, что корпеть там придется не ей, а как -раз таки мне! Быть может со временем я и смирился бы со своей участью, потому что играть на пианино все же мне нравилось. Но помимо игры на фортепиано, в школе были еще сольфеджио, хор и академконцерт, и вот они то и оказались для меня полнейшим сюрпризом.
А, так вы не знаете, что означает сольфеджио? Ну это такая дисциплина, и зовут ее Белла Аркадьевна. А у этой дисциплины вытянутое лицо, здоровенные очки, а в глазах беспросветная скукота. С хором дело обстояло куда хуже. Ну вот ответьте мне начистоту, а вам самим - то нравится петь хором? А? Вот то то и оно. А академконцерт лучше и не упоминать. Это не только игра на фортепиано в концертном зале на глазах у всех. Это стерпеть еще можно. Академконцерт это еще и белоснежная рубашка, отутюженные брюки, повязанный на шее бант и конечно волосы - они прилежно причесаны на безукоризненный пробор, отчего весь вид становится прилизан, приглажен, ни в едином месте не запятнан, и предстаешь ты перед всеми ну ни дать , ни взять как сам ангел во плоти.
А во-вторых, говорю как на духу, я терпеть не мог "Клоунов" Кабалевского. Моя нелюбовь проявилась сразу, как только Сергей Николаевич, мой педагог в музыкальной школе сыграл эту пьесу на рояле, а потом сказал, что ее -то мы и станем учить. Эх, Сергей Николаевич, Сергей Николаевич! Это он, вновь говорю как на духу, в сердцах воскликнул:
- Способный лентяй!
И сказано было это обо мне. Потому, что если какой-нибудь этюд, менуэт или та же пьеса ласкали мой слух, то играл я их с упоением. А ежели мелодия была мне не по душе, то тогда в меня вселялся ершистый бес.
Вот давайте порассуждаем. Вот композитор. И его обуяло вдохновение. И композитор, то ли за один присест, а то ли после долгих раздумий придумал комбинацию из семи существующих нот. Не возражаю! Если родившаяся музыка бальзамом обволакивает сердце, то в таком случае я не возражаю вдвойне. Наоборот, тогда прилежнее, чем я ученика вы на всем свете не сыщете! А комбинации из нот бывают разные. И заметьте, не всем поголовно они ласкают слух. Так почему бы не разучивать и не играть лишь полюбившиеся произведения, и играть их с упоением хоть до самого утра?
Так вот, когда я играл с упоением, то краем глаза старался не упускать из вида Сергея Николаевича. В такие минуты, на Сергея Николаевича было любо-дорого посмотреть. Он сидел сбоку, примостившись у другого рояля, и облокачивался спиной о клавиши. Одну руку он клал себе на колени, а другой, согнутой в локте, подпирал подбородок. Руки у него были холеные и аристократичные. Голова мечтательно была откинута назад, глаза закрыты, и порой мне становилось жутковато, потому, что мне казалось, он переставал дышать. Но чаще всего он дышал отрывисто, дыхание стесняло ему грудь, и где находились его руки, одному богу было известно. В такие минуты я старался на него не глядеть. Ведь причиной тому тоже был я. А точнее воспроизводимая мной и ненавидимая мной же иная комбинация из нот, которую невозможно было слушать.
Вот и "Клоунам" Кабалевского доставалось от меня на орехи, да так сильно, что однажды Сергей Николаевич не выдержал, вскочил, замахал руками и выгнал меня вон из класса. Вообще -то, сия пьеса вполне себе премилая, и быть может я действительно оказался к ней излишне суров, но не мог же Сергей Николаевич знать настоящую причину моего неприятия, а эта причина была такова.
Однажды в наш город прибыл цирк. Обычный заезжий цирк, эдакий бродячий шапито с акробатами, дрессировщиками и конечно же с клоунами. Во время одного из представлений, мне очень понравилась одна артистка. Она оказалась такой хорошенькой, что я ни на секунду не отводил от нее глаз, и к концу представления, она обаяла меня настолько, что я начал вопрошать себя, а не любовь ли это, и после коротких раздумий, решил, что это точно, любовь.
Но на всякий случай решил не влюбляться в артистку без памяти, потому что влюбиться без памяти еще означало потерять голову, а выражение потерять от любви голову, я уже как-то слышал от мамы, поэтому к концу представления, то и дело ощупывал рукой свою голову, и когда зрители разразились аплодисментами, подождал еще немного, и лишь окончательно убедившись, что голова по прежнему крепко сидела на моих плечах, захлопал тоже.
Так вот, в этот самый момент, когда я радостно хлопал в ладоши, на арене произошла немыслимая вещь. Вдруг, к этой артистке подкрался какой-то развязный клоун, обнял ее за плечи, а потом опустил руку и ущипнул ее ниже спины! Я так и остался сидеть с разведенными в сторону руками, ибо свести их ладонями друг к другу, уже не мог. Все во мне взыграло и взбурлило настолько, что от возмущения у меня захватило дух. Я возненавидел этого клоуна, да так сильно, что до конца цирковой программы старался на этого шута горохового не глядеть, и все его дальнейшие кривляния и ужимки, заранее счел дурноватыми, как и он сам.
Вот поэтому, как только я начинал играть эту пьесу, проклятый клоун тотчас вставал перед моими глазами. И тогда мое разгневанное воображение, дабы отогнать его прочь, в отместку тотчас начинало щипать уже самого клоуна, только увы, обидчику было хоть бы хны, а вот клавишам от меня доставалось так, что на свет изливалась музыка, слушать которую без содрогания было совершенно невозможно.
Но не теперь. Сейчас я наиграл пьесу без сучка и задоринки и еще раз горько пожалел, что рядом не оказалось мамы. Так же я подумал о Сергее Николаевиче, ведь он тоже не стал свидетелем моего подвига. Поэтому мне ничего не оставалось делать, как вздохнуть еще один раз и вновь начать слоняться по квартире туда-сюда. И тут из соседней комнаты послышался голос. Ведь кроме меня, в доме была еще одна живая душа, только не в пример мне, сидела она тихо как мышь и с увлечением читала книгу. Голос окликнул меня по имени. Я было воспрял, да что проку? Та, которая окликнула, все равно не сыграла бы со мной в прятки и не бросилась вдогонку после того, как я выхватил бы из ее рук книжку и пустился с нею наутек. Та, которая сидела ничем себя не выдавая, все равно не стронулась бы с места и оставалась там сидеть как пришитая. Все это я знал наперед. Потому, что голос принадлежал моей старшей сестре с которой мы ходили в одну и ту же школу. Только учился я в третьем классе, а она в восьмом.
День тому назад, сестра неудачно подвернула ногу. Доктор в поликлинике заковал ее ногу в гипсовую повязку, и теперь ее нога всем своим видом вызывала у меня жгучую зависть. Такая повязка, да на моей ноге или руке в глазах друзей непременно создала бы мне ореол героя. От одной только мысли, что на мне будет красоваться такая повязка, у меня захватывало дух. Друзья ходили бы за мной по пятам, расспрашивали, рассматривали гипсовый лубок и непременно просили его потрогать, а я в свою очередь, не ударил бы лицом в грязь. От моих россказней у них волосы бы на голове зашевелились, уж я себя знаю!
Увы. Возможность ощутить себя смельчаком побывавшим в чудовищной передряге обошла меня стороной. И поэтому, все что мне оставалось делать, это мечтать, что я тоже когда-нибудь предстану перед миром в образе, ничуть ни хуже того образа, в котором пребывала сейчас моя старшая сестра. Вздыхая, я поплелся на голос, вошел в комнату и уселся на диван. Сестра отложила книжку в сторону и сказала:
- Сходи пожалуйста в магазин.
Я ответил:
- Еще чего!
- Ну пожалуйста, сходи.
- Не хочу.
- Мама попросила купить сахар.
- Что-то я этого не помню!
- Она сказала мне об этом утром, когда ты еще спал.
- Не пойду.
- Почему?
- Потому, что я наказан и мне нельзя выходить на улицу.
- На улицу выходить тебе нельзя, а сходить в магазин даже очень можно.
- Ага! Как сбегать в магазин, так можно, а чтобы погулять на улице, так нельзя! Не пойду.
- Сам виноват. Не надо было прогуливать музыкальную школу, а ты ее прогулял!
Я скрестил на груди руки и насупился. Подумаешь, прогулял музыкальную школу! Ну и что? И вовсе я ее не прогулял, а всего -лишь не ходил туда две недели. Точнее сказать, выходил я из дома, чтобы идти в музыкальную школу, но как только я выходил из дома, ноги сами несли меня в противоположную сторону, а именно в местечко, которое находилось позади дома, а доподлинно известно, что все самое интересное находится как раз -таки позади дома, а вовсе не спереди его. Ведь позади дома нет подъездов откуда выходят жильцы и таращатся на все что ни попадя, нет лавочек, на которых сидят любопытные старушки, стало быть чего идти туда, где все на виду?
А позади дома, сразу за огородами, и посреди ряда деревьев, находилась штуковина, гораздо привлекательнее не только музыкальных школ всех вместе взятых, но и всех обычных школ раскиданных по всей земле! Не верите? Да пойдите и убедитесь сами! Впрочем, не верите потому, что завидуете. Была бы у вас такая штукенция, вас самих бы от нее за уши оттащить никто не смог! Ведь это была землянка, самая настоящая землянка, которую вырыли дворовые пацаны. И я тоже работал вместе с ними не покладая рук. И получилась наша землянка -глаз не отвести, с отдельным входом, с очагом, да еще с настоящей трубой, из которой валил всамделишный дым.
Стояла глубокая осень. Схлынула летняя жара и воздух повсюду был промозглый и стылый. Но не в нашей землянке. Стены в ней были обшиты картоном, в печке горели смолистые поленья, а от запаха запеченной в золе картошки, кружилась голова. Мы забирались в наше убежище при первой возможности: кто после уроков, кто после того, как сделал уроки, а кто и вовсе вместо уроков. Нет, школу я конечно не прогуливал, а вот музыкальную школу, признаюсь, последние две недели действительно избегал. Быть может за второй неделей последовала и третья, но все полетело в тартарары после того, как в нашем доме прозвучал телефонный звонок. Звонил Сергей Николаевич. Меня при этом дома не оказалось, но как потом мне рассказала мама, разговор между ними примерно вышел такой.
После взаимных приветствий, Сергей Николаевич спросил у моей мамы, а куда запропал ее сын, и почему это он, то бишь я, не ходит в музыкальную школу.
- Как не ходит? - несказанно удивилась мама - ходит, и еще как ходит! Берет с собой папку с нотами и ходит!
- Не знаю, где он у вас ходит - сердито ответил Сергей Николаевич - но до музыкальной школы не доходит точно. По крайней мере последние две недели его тут никто не видел. Ни я, ни Белла Аркадьевна, а руководитель хора тем более.
Мама онемела. А потом, когда она снова обрела способность говорить, ответила, что непременно узнает, где это ходит ее сын. И узнала. Правда, выяснила она это таким образом, какой даже мне бы в голову не пришел. Когда я в очередной раз собрался в музыкальную школу, чтобы на самом деле туда не идти, мама проводила меня до выхода, широко улыбнулась, и на прощание с любовью потрепала меня по голове. А дальше выскользнула из дверей, и оставаясь не замеченной, проследовала за мной, и через очень короткое время все тайное тут же стало явным.
Это было фиаско. Я был наказан, и поэтому вот уже как третий день в свободное от уроков и школы время, вынужден был слоняться по квартире туда - сюда. А теперь извольте, магазин! Нетушки! Коли я наказан, стало быть носу моего на улице не будет! Тем более оставаться в заточении оставалось всего - то пару дней, и без сладкого чая в течении двух дней уж я как-нибудь обойдусь. Но сестра стояла на своем.
- Ну сходи - вновь сказала она - Если ты сходишь в магазин, то когда ты вернешься, я непременно с тобой поиграю. А еще решу за тебя математику, но учти, только сегодня и в последний раз!
- В самом деле?
- Честное слово!
- Точно решишь?
- Конечно решу.
- И поиграешь?
- Вплоть до прихода мамы!
- Ладно - ответил я - так уж и быть. Схожу. Но когда я вернусь, ты мне еще перебинтуешь ногу.
- Это еще зачем?
И тут я поведал о своей мечте. Сестра рассердилась и легонько стукнула меня книжкой по голове.
- А то, что это еще и больно, ты об этом не подумал?
- Подумаешь! Больно бывает девчонкам, а вот настоящим героям никогда!
- Ах вот как? Да когда я подвернула ногу, у меня от боли искры из глаз посыпались. А еще было страшно, потому что подумала, сломалась кость!
- Вздор! Все девчонки бояки. Вы даже мышей боитесь. И букашек всяких тоже, а верещите при этом так, аж уши закладывает. А я в руках и ящерицу держал, и гусеницу и даже змею! И не испугался!
Я начал собираться. Когда дело дошло до носков, оказалось, все мои носки покоятся в груде белья приготовленного для стирки. Кроме двух. Пара чистых носков лежала в моем ящике. Но как только я их оттуда выудил, понял, вылазка в магазин отменяется.
- Почему? - спросила сестра, когда я сказал, что никуда не иду.
- А как я пойду? Носки -то, погляди, разные!
- Ну и что? Кто тебя в них увидит?
- А вдруг? Буду идти как клоун какой - то... Не пойду.
- Ну и сиди. Сама доковыляю как -нибудь. Раз тебе меня не жалко.
Сестру я любил. И конечно мне было ее жаль. Но идти в магазин в разных носках? Я вздохнул. Впрочем, была ни была. Задрапирую как -нибудь эту разноцветную неувязочку приспустив пониже штаны, авось пронесет и никто моего клоунского наряда не увидит. А еще я подумал, если одна моя нога будет здесь, а другая там, прозорливый люд, если таковой и окажется на моем пути не только не заметит мои разные носки, но и не успеет разглядеть меня самого. Магазин находился неподалеку, и тоже позади дома. Но путь к нему преграждал длиннющий арык, который тянулся через весь город. Летом он всегда был полон воды, осенью же мелел, а зимой вовсе пересыхал. Мост через него был перекинут не напротив магазина, а гораздо правее него, поэтому волей-неволей приходилось идти не напрямки, а пускаться в обход.
В магазине я управился быстро. Купил два килограмма сахара и вышел с двумя пакетами в руках. На обратном пути я было снова пошел вдоль арыка, чтобы дойти до моста, но передумал. Аккурат напротив магазина поверх арыка пролегала труба. Такая хорошенькая труба, толщиной наверно в ногу взрослого человека. Глядя на нее, у меня тут же появилась мысль - а пойду ка я по трубе! Стоит сделать по ней каких - нибудь с пяток шагов, и я тут же окажусь по ту сторону арыка! И не надо будет тащиться до моста, терять время, тем более пройтись по трубе гораздо заманчивее, чем идти, как все это делают, по мосту. Сказано -сделано! Я взял пакеты под мышки по одному с каждой стороны, и уже не торопясь, вразвалку, приблизился к новому месту переправы.
Воды в арыке было, что называется кот наплакал. Сквозь прозрачную воду отчетливо проглядывало дно, выстланное темной глиной и усеянное плоскими камнями. Глядя на камни, у меня зачесались руки. Потому что под любым камнем, стоило только его перевернуть, могла оказаться рыбешка. Чаще это были пескари, но если не полениться, и переворошить не один камень, а несколько, то вполне можно бы было наткнуться на рыбу покрупнее, например на сомика. А летом, когда воды в арыке бывало едва не до краев, поимка рыбы проводилась с применением простенькой снасти, и тогда в нее попадались и креветки.
Вот руку на отсечение даю, никому из вас бы в голову не взбрело приспособить под снасть обыкновенный кусок марли, с помощью которой так удобно наводить умопомрачительные стрелки на штанах. Стоило только растянуть марлю руками, и, стоя по пояс в воде, зачерпнуть ею у берега, как в ней оказывался улов! Закавыка была лишь в том, что усердие, которое я прилагал, дабы поймать рыбу с помощью марли, сокращало количество этой самой марли с такой быстротой, что в один прекрасный день от небольшого рулончика, который мама берегла как зеницу ока, не осталось следа. Когда я хватился, то не откладывая дело в долгий ящик, сразу приспособил для ловли платок своей бабушки. Успех оказался не долог, потому что платок в тот же день утянуло течением, и когда в тот же вечер обнаружилась пропажа и марли, и платка, мне стоически пришлось принять на себя поток упреков со стороны всей женской половины, включая бабушку. А потом, хорошенько поразмыслив, признать их справедливую правоту.
Да что пескари? Однажды летом я собственными руками поймал в арыке удивительную рыбу! Размером она была с ладонь, на вытянутом теле красовались шипы, а рыло у рыбы было широкое, плоское и похожее на лопату. Я так сильно удивился, что не мешкая ни секунды, зажал рыбу в руке и помчался с ней домой. Я спешил, чтобы показать рыбу папе, потому что мой папа знал обо всем на свете, и не было такого вопроса, на который папа не знал бы ответ. Едва папа взглянул на мой трофей, улыбка озарила его лицо, и не успел я глазом моргнуть, как услышал:
- Да ведь это лопатонос!
- Что это за рыба такая? - спросил я папу - да еще с таким смешным названием?
- Это осетровая рыба - пояснил папа - а попала она в арык прямиком из Аму- Дарьи!
А дальше папа почему-то погрустнел, и рассказал, что от этой самой реки люди прорыли несколько здоровущих каналов. И что от них в свою очередь прокопана уйма каналов поменьше, один из которых и течет через весь наш город. И теперь Аму -Дарья настолько обмелела, что ее воды не впадают в Аральское море и очень скоро, если люди и дальше продолжат варварски растаскивать воду из реки, море иссякнет, а на его месте образуется пустыня.
Впрочем я немного отвлекся, но все сказанное выше напрямую было связано с пролегающим передо мной арыком, а я, как вы помните, аккурат стоял перед ним, и, к тому времени, твердо решил идти по трубе. Но стоило мне сделать по ней несколько шагов, как неожиданно для самого себя, я начал крениться и заваливаться набок. Я сразу смекнул, стоит мне расправить руки, и побалансировать ими, равновесие восстановится, и мой дальнейший путь продолжится как по маслу.
Но балансировать руками я не мог, ведь в таком случае пришлось бы распрощаться с двумя пакетами сахара! Поэтому, чтобы устоять, я начал извиваться всем телом, как это мастерски проделывают восточные танцовщицы на свадебных торжествах. Увы. Не имея за плечами навыков вихляющих движений, а умея лишь играть на фортепиано, эффектный трюк с проходом по трубе, как играючи его проделывают канатоходцы, не удался. И, как бы в подтверждение старой истины - берись за то, что тебе по плечу, я незамедлительно ухнул вниз.
Впоследствии, как потом как мне рассказывала сестра, после того, как я помчался в магазин, события разворачивались так. Когда по ее расчетам, я уже должен был вернуться, в дверь постучали. Но открыв дверь, она увидела на пороге не меня, а одноклассника. Возвращаясь из школы, он специально свернул в другую сторону, чтобы повидать сестру, и , так сказать, ее проведать. Пока одноклассник разувался, вдруг, до слуха сестры донесся крик. Поначалу , как ей послышалось, крик донесся откуда -то издалека -издалека. Но, по ее словам, голос показался ей настолько знакомым, что в первую очередь она подумала, кричу я. Сестра прислушалась. И чем больше она вслушивалась, тем ближе, громче и отчетливее до нее доносились оглушительные вопли, в которых улавливались знакомые нотки . А когда уже совсем рядом ,едва ли не за окнами, тот кто отчаянно вопил прокричал ее имя, сомнения рассеялись. И спустя минуту, а может и меньше, на пороге возник ...
Да я конечно. Завидев меня, сестра всплеснула руками и потеряла дар речи. Потому, что вид у меня был совсем не бравый, а жалкий, растерянный и вдобавок перепуганный насмерть. Впрочем, лицо сестры тоже окаменело от страха, потому что помимо глины, заляпавшей меня с ног до головы, еще я был перепачкан и вымазан кровью, а все потому, что на дне арыка, аккурат в том месте, куда я свалился, оказалась разбитая бутылка. Донышко бутылки было утоплено в глину, а ее изломанные, острые края торчали над водой. Так вот, упав и с маху врубившись в глинистое дно, я с лету припечатал своей правой ладонью этот стеклянный обломок. И как только я поспешно вскочил на ноги, то увидел, как из распоротого места, ключом забила красная кровь.
Я взглянул на руку, и от моей лихой разудалости не осталось следа. От вида хлещущей крови ноги мои подкосились, а сознание едва не померкло от мысли, что жизни моей пришел печальный конец. А все потому, что только вчера, как нарочно, меня потянуло к полке, на которой были расставлены медицинские книги принадлежащие моей маме. У этой полки я провел битый час, беря в руки то одну книжку, то другую, подолгу рассматривал картинки и читал пояснения к иллюстрациям. Две книжки оказались самыми интересными. Первая называлась " Детские болезни", а вторая книжка, "Акушерство и гинекология" показалась мне занимательнее, чем первая. Во второй книжке я и вычитал про кровотечения, при которых кровь изливается не только наружу и внутрь, но льется она еще из сосудов, которые называются вены и артерии.
Тем же вечером с гордостью излагая новые познания папе и сестре, я им все уши прожужжал, поясняя, что при венозных кровотечениях, кровь вытекает медленно, поэтому шанс уцелеть у человека есть. А вот при артериальных кровотечениях кровь течет под давлением, а это означает - пиши пропало. Если своевременно такое кровотечение не остановить.., ну а дальше я уже ничего не говорил, а лишь обреченно махал рукой, как бы давая понять, что дальнейшее рассуждение лишено всякого смысла, и поэтому, мой жест следует расценивать исключительно как жирную точку, поставленную в этом вопросе раз и навсегда.
Так вот, когда я свалился, а потом вскочил на ноги, меня обуял ужас. Я увидел как по руке кровь стекает вроде бы медленно, но из самой раны изливается быстро, и как в таком случае распознать артериальное ли это кровотечение или же оно венозное, совершенно не ясно. Но поскольку рана показалась мне глубокой, я решил, что в таком случае, задеты оба сосуда, в результате чего у меня развилось такое кровотечение, какое еще не было описано ни в одной книжке. А коли это так...
Тут я заорал во всю силу легких, потому что догадался - жить мне остается считанные минуты. И как только я это уяснил, то возопил еще громче, и со всех ног ног помчался домой. Силы мне придавало желание как можно скорее оказаться дома. А желание в свою очередь увеличивало скорость, с которой я бежал. В итоге я развил такую несусветную скорость, которая бесспорно смогла бы посрамить самого быстроногого бегуна, а случись в тот момент кому-то еще выстрелить мне вдогонку из лука, я бы опередил и стрелу, тем самым посрамив еще и лучника, оставшегося стоять на месте после выстрела с разинутым от удивления ртом.
Запас воздуха в моих легких тоже оказался велик. Его с избытком хватало чтобы непрерывно вопить всю дорогу. Когда я бежал по двору , то тут, то там стали распахиваться окна, в которых начали показываться жильцы с обескураженными и взволнованными лицами. Продолжая бежать со скоростью несущегося метеора, я сходу перепрыгнул песочницу, в которой ковырялся какой -то шкет. Но мне было не до шкета и не до жильцов. Я думал только об одном: у меня развилось самое неизведанное доселе кровотечение и теперь мне следует во что бы то ни стало спастись прежде, чем из моих злополучных артерий и вен вытечет последняя капля крови. И когда я как вихрь ворвался в подъезд, а потом птицей взлетел по лестнице и очутился перед сестрой, я как заезженная пластинка начал взахлеб проговаривать одно и то же:
- А я не умру? А я не умру?
У сестры округлились глаза и быть может на мгновение у нее тоже подкосились ноги. Но рядом с ней стоял одноклассник и сестра быстро совладала с собой. Далее не мешкая ни секунды, сестра повернулась ко мне спиной и запрыгала на одной ноге. Так она допрыгала до спальни родителей, где хранились вата и бинты. Схватив их, она запрыгала обратно и передала вату и бинты однокласснику. Тот оказался парень не промах. Он что есть силы сжал мою руку, расторопно ее перевязал, и схватив меня за другую руку, потащил в поликлинику. Кровь теперь не изливалась наружу как раньше, а лишь еле ощутимыми толчками пульсировала под повязкой.
Мало помалу пока мы шли в поликлинику, мое волнение стало убывать. Потому что одноклассник солидно заверил, что моей жизни уже ничего не угрожает. Он даже на ходу задрал на себе подол рубахи, чтобы показать шрам, который у него остался после перенесенного аппендицита и растолковал, что от такой болезни помереть как раз -таки раз плюнуть, а от распоротой ладони наоборот, еще никто не умирал.
Так же в пользу своей версии, он привел еще два веских аргумента, пояснив, что лечили его не в поликлинике, а в больнице, и что мы в поликлинику идем пешком, а его в больницу доставили на машине, да вдобавок на лежачей каталке. Увидев белесоватый рубец на животе, я мысленно сопоставил его длину с размером своей раны и мое волнение почти улеглось. Вскоре мы вошли в поликлинику. Перед дверью ведущей в кабинет доктора, толпились люди. Завидев меня с ног до головы заляпанного кровью и глиной, все посетители как один расступились и беспрекословно пропустили меня вперед.
Оказавшись в кабинете, я предстал перед доктором. Доктор моему виду ничуть не удивился. Он как-то ловко расспросил меня обо всем, рассмотрел мою руку, а потом указал на смежную с кабинетом комнату и сказал:
- Разувайся, проходи в операционную и ложись на стол.
Я замер.
- Чего ты? - удивился доктор.
- Ничего. - ответил я сраженный одной догадкой и сделал шаг назад.
Доктор сам вошел в операционную и приглашающе похлопал по столу.
- Тогда проходи и ложись. - сказал доктор и дружелюбно мне подмигнул.
Я нерешительно сделал несколько шагов вперед и замялся.
- Ну! - подбодрил он меня.
- Доктор... - жалобно сказал я и умолк.
Тот вопросительно поднял брови. Тогда я сказал еще жалобнее, после чего сник:
- А у меня носки разные...
Доктор уставился на меня и почему-то часто -часто заморгал. Я же опустил голову, потом медленно стянул с себя обувь и смутился еще больше. Я не видел лица доктора, но услышал его голос. Он вздохнул, а потом ответил с тихой печалью:
- Все равно ложись.
Сказал он это с какой-то неизбежной обреченностью, мол, чего там, раз уж оказался в разных носках, так тому и быть, ведь не отправлять же теперь тебя назад, чтобы ты переодел носки и вернулся обратно. Я горько вздохнул, потому что оказался изобличен самым непостижимым образом. А потом прошел в операционную и по прежнему испытывая стыдливую неловкость, забрался на стол. Ну а дальше я отвернулся к стене и зажмурился, потому что помимо шприца с обезболивающим раствором, доктор достал еще какую-то кривую иглу, и разговаривая со мной о том, о сем, приступил к работе.
Когда все закончилось, доктор снова прошел в кабинет, сел за стол, а меня усадил рядом. Он открыл какой то журнал и спросил как меня зовут. Потом он начал что-то писать, и вдруг снова уставился на меня.
- Как ты говоришь твоя фамилия? - спросил доктор и прищурился.
Я ответил.
- А у тебя есть старшая сестра? - оживился доктор.
- Есть! - ответил я, тоже оживляясь, но доктор, почему-то радости моей со мной не разделил. Теперь он посмотрел на меня с какой-то печальной задумчивостью, а потом уставился в окно, и забарабанил пальцами по столу. Так он просидел с минуту, не меньше, сраженный на этот раз уже своей догадкой и явно кому -то сочувствующий, потому что все это время пока он смотрел в окно, он не проронил ни слова, а только продолжал постукивать пальцами по столу и качал головой. Наконец он оторвался от окна, и откинулся на спинку стула.
- Я наложил тебе четыре шва. - сказал доктор.
Я шмыгнул носом и кивнул.
- Завтра придешь на перевязку. - сказал доктор и опустил глаза на мою обувь . Я тут же задвинул ноги далеко под стул, одновременно стараясь здоровой рукой как можно ниже опустить задравшиеся штанины.
- На сердце боль, в душе тоска - под стать второго нет носка... - пробормотал доктор задумчиво и умолк. Потом немного помолчал и снова посмотрел на меня.
- Придешь?
Я снова кивнул.
- Или опять станешь шастать по своей трубе? - вдруг посуровел доктор.
Я съежился и решил вообще ничего не отвечать. Некоторое время доктор буравил меня глазами и вдруг улыбнулся.
- Ну ступай. А руки свои впредь береги. Они тебе еще послужат. Договорились?
Я закивал, встал со стула, попятился назад, сказал до свидания, выскользнул за дверь и был таков.
Всю обратную дорогу я шел удрученный. Одноклассник сестры шел рядом, но на этот раз между нами царило полное молчание. Да и о чем можно было говорить, если славный поход в магазин закончился бесславно, а все мои представления о геройстве в одночасье рухнули, и исчезли без следа? Я поглядывал на руку на которой красовалась такая вожделенная повязка, но ощущать себя смельчаком побывавшим в чудовищной передряге, не ощущал. Права оказалась сестра . Это действительно больно. И до жути - страшно.
Вспоминая свой заполошный рев, я все чаще и чаще вздыхал. Потому что от стыда был готов провалиться сквозь землю. Ведь своими оглушительными воплями наверняка я не только переполошил весь двор, но и всю округу. И теперь каждый станет тыкать в меня пальцами и приговаривать, а вот поглядите, это и есть тот самый крикун! И о каком храбреце отныне могла идти речь, если я натерпелся такого страху, что теперь в своих собственных глазах выглядел не героем, а посмешищем, к тому же чумазым, да еще в разных носках...
Так мы дошли до моего дома. Но перед тем, как войти в подъезд я замешкался, потому что неподалеку стояла горстка таращившихся на меня пацанов. Все они были мои друзья. Завидев их еще издали, я постарался незаметно улизнуть, чтобы не попасться им на глаза. Но было поздно. Они меня заметили. Я еще раз поглядел на свою перебинтованную руку, покоящуюся на умопомрачительной перевязи, но сейчас глаза бы мои ее не видели, как не глядели бы они и на пацанов, которые, к моему вящему разочарованию, уже сорвались с места и мчались ко мне наперегонки.
Я обреченно поплелся им навстречу. Конечно они сейчас затычут в меня пальцами, поднимут на смех, а после этого, хоть не живи. Вот я и прославился, но увы вовсе не так, как мне того хотелось. И вот они окружили меня со всех сторон. Взволнованные и запыхавшиеся. А я в свою очередь втянул голову в плечи и приготовился, что вот - вот разразится гром. Как и следовало того ожидать, никакого щенячьего восторга глазах друзей не было и в помине. Но странное дело! Все как один смотрели на меня настороженно, и даже сочувственно. В то же время несколько разочарованно и... Невероятно! Неужто почтительно? В самом деле, смотрят почтительно. Вот те раз, до чего необычно. А там глядишь, быть может до восторга дело дойдет? Я приободрился. Затем осмелел и немного приосанился. А друзья переглянулись, и загалдели, вдруг все разом и наперебой.
- Ну вот! А говорили, руку отрезало, руку отрезало, а она вон, целехонькая!
- Или тебе ее пришили обратно?
- А крови -то, крови сколько наляпано!
- Так отрезало руку или не отрезало?
- Ну говори, чего ты молчишь?
Мне показалось, тучи рассеялись. По крайней мере небеса не обрушились, и ни какого гогота не раздалось. А дальше я начал рассказывать. Рассказ вышел хоть куда. Потому что повествуя, я сам не заметил, как увлекся, поэтому, история получилась захватывающей. И до оторопи душераздирающей. Особенно мне удалась сцена падения на разбитую бутылку . Тут были и располосованная едва не до кости рука, изливающийся под давлением поток крови, вдобавок, я подробно объяснил разницу между артериальным кровотечением и венозным. К тому же я вошел в такой раж, что описывая, как доктор зашивал мне руку, украсил рассказ такими подробностями, что у друзей как по команде распахнулись рты и округлились глаза. Про разные носки я благоразумно умолчал. И когда я умолк, вокруг меня воцарилась гробовая тишина. А я стоял перед ними с выставленной вперед рукой и гордо посматривал на своих притихших друзей.
И вот тут меня поразила еще одна догадка! Она прямо таки пригвоздила меня к месту! Я тоже вытаращил глаза, и остался стоять как вкопанный все еще пребывая во власти неожиданного открытия.
Да ведь рукой то я временно владеть не могу! А это означает, что играть на фортепиано тоже временно никак не выйдет! Теперь я смело могу не ходить в музыкальную школу, и никакой Сергей Николаевич, и никакая Белла Аркадьевна не смогут с этим ничего поделать!
Я тут же поделился своим открытием с друзьями. Они переглянулись, а потом снова загалдели, и опять разом и наперебой.
- Да что музыкальная школа!
- Ты и в обычной школе писать не сможешь!
- Ни контрольную!
- Ни домашнее задание!
- Сочинение и даже диктант!
Я изумился и выпрямился. Постойте, постойте, а я не ослышался? Ни контрольную, ни даже диктант? Но ведь вправду! Какая контрольная? И какой быть может диктант?
А галдеж продолжался:
- Вот здорово!
- Еще бы!
- Ну надо же...
-Эх!
- Вот повезло!
Тут я расправил плечи и можно сказать, раздулся. От нахлынувшей на меня радости. Потому что друзья глядели теперь на меня с восторгом и неприкрытой завистью. Восхищение, которое казалось, никогда не случится, случилось. Оно вернулось в другой ипостаси и вдобавок обернулось в полнейшее ликование! Я выпятил грудь, и выдохнул. Теперь стоя в окружении друзей, я держался гоголем. Всем хотелось рассмотреть мою руку поближе, и друзья смотрели на нее, восхищенно цокали языками и качали головой. Я еще раз обвел их взглядом и только теперь заметил шкета, того самого мальца из песочницы, мимо которого я промчался, когда бежал от арыка домой. Оказалось, он выбрался из своей песочницы, незаметно подошел к нам и теперь внимательно, и даже сердито смотрел на меня. Я тоже посмотрел на него и наши взгляды встретились.
- Дяденька, а дяденька - неожиданно спросил шкет - а чего ты так громко орал?
Мой спесивый вид как ветром сдуло. Я поглядел на него сверху, подумал, и даже открыл было рот чтобы ответить, но передумал, и, попрощавшись с друзьями, побрел домой. Перед тем, как войти в подъезд, я обернулся. Друзья к тому времени уже разошлись, а шкет все стоял на своем месте и продолжал внимательно смотреть мне вслед. Я вздохнул и обреченно махнул рукой .