Родился Филиппка в тот год, когда поговаривали о скорой и неминуемой войне с немцем. Крепеньким родился, доношенным, а только посмотрела на него Нюрка-повитуха, да глаза в сторону отвела. А в скором времени слухи по деревне поползли: родился, мол, у Митрохиных блаженненький. Горевала Ефросинья на кровинушку глядючи, слёзы проливала.
Муж Ефросиньи, Митрий, мужиком грамотным был, да таким грамотным, что во всей округе не сыщешь. Почвоведением сильно интересовался, за умными книжками в областной город ездил. Он-то первым и заметил, что с ребёночком что-то неладное творится: то криком заходится, то часами смирный лежит, недвижимый. Покумекал Митрий, да и начал с майским солнышком Филюшку на подоконник выкладывать. Ефросинья всё причитала, мужу перечила, а тот стоял на своём: пользительно - и всё тут! Не прошло и месяца, как у Филюшки другая беда прибавилась: глазки закатились куда-то под левую бровь, да так там и остались. Лежит на подоконничке, смотрит куда-то в сторону, нижнюю губку подсасывает.
- Это ты виноват, окаянный, - набросилась на мужа Ефросинья. - Из-за тебя Филюшка косеньким стал! Говорила, не клади под солнце! Это оно и увело Филюшкины глазоньки. Ой, лишенько моё! Ой, лихо - тошно мне! ...
Не унималась баба, выла с утра до вечера, а тут ещё одна беда на всех - война. И трёх месяцев Филиппку не исполнилось, как пошёл по родимой стороне немец, выдувая из губной гармошки незнакомые мелодии. Настроение тогда у немца было хорошее, по-крупному никого не обижал - только преград на его пути не чини. Мужики даже в лес податься не успели, да и как успеть, когда от Бреста до деревни не больше суток ходу. Никого мобилизовать не успели, все как один под немцем оказались. Войной, как волной накрыло. С головой.
Односельчанин Митрохиных, Никита, как услыхал, что немец войну объявил, жену с детьми в подпол спрятал, а сам отправился к старой липе окоп рыть. Вырыл поглубже, взял ружьишко старенькое и засел ждать врага. Враг оказался на ногу бойкий - ждать не заставил. Явился холеный, сытый, навеселе. Никто ему помех на пути не ставил, а тут - на тебе! Окопался противник в одном лице! Развеселил Никита немца ещё пуще. Сидит в окопе, ружье в небо навострил, а по ком стрелять - не знает. Уж больно много привалило немца. Один из солдат, высоченный, с прозрачно-розовой кожей, с мотоцикла спрыгнул, подошёл к окопу с гранатой в руке, присел подле Никиты на корточки и по плечу его хлопнул. Улыбается, вражья морда. Балакает что-то по-своему, и водкой от него разит - не приведи господь! Второй подошёл, кое-как объяснил Никите, чтоб он немца не боялся. Пока не боялся.
- На Восток идём, никого трогать будем. А если Россия наступать ... если назад ходить - никто живых оставлять! Всех убивать! - И вдруг неожиданно, почти без акцента: - Живи пока, Иван.
А ружьё из рук вырвал, и как шарахнет об липу - вдребезги!
Понял Никита, что напрасны были его усилия, пошёл жену с ребятишками из подпола вызволять. Все равно найдут ...
Установилась в деревнях немецкая власть. Тех, кто здоровьем покрепче, немец гнал на разные работы, старики и дети оставались на хозяйстве. Митрохина увезли под Оршу, на железнодорожный узел. Сначала он записки для Ефросиньи с мужиками передавал, потом перестал писать. Соседку Анну по предписанию немецкой медсанчасти сняли с работ, и отпустили на несколько дней домой, здоровье поправить. Она-то и поведала, что несколько сотен человек погрузили в вагоны и эшелон отправили куда-то. Поговаривали, что в Германию. Показалось Анне, что за спинами немецких автоматчиков увидела она лицо Митрия. Близко к железной дороге подойти не удалось - вокруг было полно солдат с овчарками - издали за погрузкой наблюдала.
Стояла Ефросинья серая, слушая рассказ соседки, точно забыла, как причитать по-бабьему. Сама она из староверов была, а староверы - народ крепкий. Теперь, когда мужа в Германию угнали, ей нюни распускать не гоже. Теперь она и отец и мать своим ребятишкам, а их у Митрохиных ни много, ни мало - четверо: трое малолеток здоровеньких, да Филюшка - блаженненький. Дети тут же стояли, к подолу мамкиному прижимались. Как про Германию услыхали, заскулили жалобно.
- Цыц, греховодники! - пригрозила им Ефросинья, едва держась на ногах от горя. - Вот я вас ужо! Что ж это вы по живому тятьке плакать вздумали! Война кончиться и вернётся тятюшка ваш, а вы богу молитесь, чтоб здоров был кормилец.
И больше никто не плакал, только теснее жались друг к дружке.
Немец в сорок третьем лютовать начал, карательные отряды на деревни насылать. А оно и было с чего: в лесах партизаны появились, стали немцу пакостить всячески. Заполыхали деревни одна за другой. Днём каратели бесчинствовали, а по ночам партизаны из леса наведывались за провизией. Никакого спасу ни от тех, ни от других.
В конце лета сожгли и Ханёво. Немец отступать начал, совсем озверел. Старики и дети в лес убежать успели и все уцелели, а дома - подчистую сожгли. Чудом остались целы две старые бани, что ближе всех к болоту стояли, в них и жили на первых порах. Кто-то землянку на скорую руку соорудил, у кого-то подпол уцелел. Так и жили.
У Митрохиных дом сгорел полностью, вместе с дворовыми пристройками. Вернулась Ефросинья с детьми из леса, да так и замерла у тёплого пепелища. Глаза ребятишек наполнились было слезами, да вспомнили они мамкин наказ, приутихли. Не плакал и Филюшка; присосался к пустой материнской груди, прикрыл глазки косенькие и засопел умиротворенно.
Кончилась война, вернулся из германского плена Митрий: согбенный, постаревший - сил не было как следует жену прижать. Ефросинья как увидела мужа, так и осела наземь. За все годы она так и не получила ни одного известия о нём. Куда только не слала запросы - всё без толку.
- Митенька ... - только и успела вымолвить.
Несколько дней от счастья рыдала, и дети плакали на мамку глядя. Отца только старшенький помнил, Николка, да и то смутно. Смущался, прижимаясь щекой к седой голове.
Жизнь после войны худо-бедно налаживалась. Мужики торопились к зиме дома построить. Строили сообща, с усердием. Бабы собирали в лесу мох - мшить построенные избы, дети, что постарше, носили глину. Работы на всех хватало.
Осенью деревенские ребята в школу пошли. Филиппок со всеми бежал до ручья, а потом домой возвращался. Шестой год шел Филиппку, а он ещё и не начинал говорить. Смотрели бабы деревенские на блаженненького, вздыхали горько. А Филюшка мычал только, да растрескавшимся от грязи пальчиком указывал то на горшок с дымящейся картошкой, то на крынку молока. Вздыхала Ефросинья, жаловалась бабам, что ест Филюшка много, сытости совсем не чувствует. Тужили бабы вместе, жалели Ефросинью: ртов-то воно сколько. А кормильцу после плена германского никак силу не забрать. Всей деревней помогали: кто хлеба ломоть Филюшке даст, кто молоком напоит. Филюшке давали, а у самих досыта не было. И откуда ему взяться, молоку, если на коровах пахали в огородах. Какая ж тут корова доиться не перестанет?
Однажды произошло в деревне целое событие: привёл Митрий из колхоза коня диковинной породы. Дымчатый, добротный; ноги массивные, грива длинная, пушистая. Народ собрался, со всех сторон коня осматривают; по крупу похлопывают, по морде гладят - хорош! Дед Гаврила со знанием дела заглянул мерину в рот.
- Добрый конь, - одобрительно сказал Гаврила, довольный осмотром. - Зубы крепкие ... Что добрый, то добрый!
Добрый не по характеру - какой леший его характер знает - добрый у местных жителей, значит хороший.
Больше всех радости Филиппку досталось. Подошел к самой лошадиной морде, в глаза черничные заглядывает. Да и конь как-то присмирел рядом с мальцом: нюхает детские ладошки, губами их щекочет. Поднял Митрий Филюшку, посадил коню на спину. Радуется Филька, ручонками за гриву держится. И вдруг, доселе молчавший, зашевелил губенками, зашептал что-то. Ефросинья руками всплеснула, счастью своему не веря.
- Слыхали, бабы?! Заговорил Филюшка, услышал бог мои молитвы!
- Что ты сказал, Филюшка? - тихо, чтобы не спугнуть мальца, спросил Митрий. - Повтори ещё разочек.
- Дабаконь, - повторил Филиппка, и весь просиял. Засмущался, к самой гриве жмется.
- Табаконь какая-то, - пожал плечами дед Гаврила.
- Даблаконь, - повторил Филюшка.
- Добрый конь? - догадался Митрич. - Ты сказал "добрый конь", сыночек?
Филька радостно кивнул в ответ.
Так и прилипла эта кличка к жеребцу. Жил Доброконь на первых порах у Митрохиных, а потом и колхозный двор соорудили. Из колхоза ещё двух жеребцов привели. Куда сподручнее стало, а то на коровах много земли не вспашешь, да и молоко всё в силу уходило. Бабы коров жалели, сами в плуг впрягались - животы надрывали. Куда деваться, если всех лошадей в качестве тяглой силы в армию взяли? Редела лошадиная сила на военных дорогах: кого осколками посекло, кого и вовсе убило. А без коня как? Пропащее дело в деревне без коня.
Шли годы. Филиппок с того самого дня говорить начал, и от коня - ни на шаг. Водил на ручей поить, с пухлых ручонок, густо посыпанных цыпками, кормил хлебом и овсом. Утром ребятишки деревенские в школу бегут, а Филиппок - на колхозный двор.
Потом и Филюшку в школу приняли, правда, с опозданием на два года, но всё же взяли. А кто их, годы, после войны считал, главное, чтоб обувь была за четыре версты в школу ходить. Митрий как узнал, что возьмут Филюшку в первый класс, справил ему новые ботинки. Простегал дратвой - добротные получились. Обрадовался Филька, побежал показывать обновку коню. Доброконь издалека начал головой мотать; вдвойне стало Филюшке радостно - и коню ботинки понравились!
Молитвами Ефросиньи окончил Филька восьмилетку, да и куда ему больше, с его-то врождённым нездоровьем. Старшие в город подались; Николка институт окончил, по комсомольской линии далеко продвинулся - до самого райисполкома; Федор тоже в люди выбился, на заводе работал, а Зойка замуж вышла да и укатила с мужем в Ленинград. Филька при родителях остался, в хозяйстве помощником. Числился в колхозе конюхом, по утрам деревенских баб на разные сельхоз работы возил - куда наряд дадут. Зимой на санях, летом - на телеге. Едут полем, поют бабы, и у Фильки на душе хорошо делается. Сам-то он говорил мало - робел сильно от женского внимания, а бабы-дуры подшучивали, разговоры бестолковые затевали. Молчал Филька в ответ, багровел от смущения.
О любви женской Филька ничего не знал, никакой ласки, кроме материнской, не испытывал. Была ему одна молодуха понятнее других: Алевтина - соседка, хохотушка белобрысая. Был у Алевтины и муж, и ребятишки были, только ведь сердцу не прикажешь, кого ему любить. Замирало сердечко Филькино при виде Альки, стучало окаянное так громко, что он волноваться начинал: не услышат ли бабы деревенские, не подымут ли на смех. Любовь у юродивых сильная, она прямо из сердца идёт. Мамку свою Филюшка тоже любил, но иначе - по - сыновьему. Алька - другое дело. Видела и Алевтина всё, понимала, и любви Филькиной не мешала: есть и у блаженных сердце - пусть себе любит.
Так и жил Филька долгие годы и был вполне счастлив. Два горя только и пережил: смерть Доброконя да разлуку с Алькой. Доброконь издох по старости, а Алька после смерти мужа в город с ребятишками переехала. Сошлась с каким-то шофером-дальнобойщиком, и тот её увез от Фильки насовсем. Не понимал Филька, чего ей в деревне не жилось, зачем уехала? Не мог уразуметь, что в деревне без мужика, как без коня - выжить трудно. Да ещё и с детьми ...
В восьмидесятых схоронили Митрия. Филька не плакал, стоял у гроба тихо, беззвучно. В первый раз за всю свою болезную жизнь не улыбался. После похорон долго угрюмым ходил, все дни у утра до позднего вечера проводил на колхозном дворе. Ефросинья уже забеспокоилась: не сделалось бы чего худого с Филюшкой. Только зря она волновалась - свыкся Филюшка со смертью родителя. У него ещё так много на этом свете хорошего осталось: дома мамка, в душе - Алька, да три коня в стойлах на колхозном дворе.
Ещё несколько лет прошло. Приближался конец века. За временем Филька не следил, а если и томился по прошлому, то не долго и так, чтоб никто не видел. Тем временем в деревнях такое творится начало, что прошлые Филькины беды ни в какое сравнение не шли. С таким трудом организованные перед войной колхозы друг за другом прекращали свою бытность. Молодёжь уезжала в города, те, кто постарше - выживали без работы как могли, на натуральном хозяйстве. Деревни безвозвратно умирали.
Почти ровесница века Ефросинья сильно состарилась, вся высохла и совсем ослепла. Филька со страхом смотрел в её выцветшие, задернутые молочной плёнкой глаза, и на душе у него становилось тревожно. Она всё реже поднималась с кровати, всё меньше звала его по имени. Филька чувствовал приближение чего-то большого и черного, что вот-вот закроет свет.
Николай доработал до пенсии и вернулся вместе с женой в деревню, да и куда деваться, если мать даже в сени самостоятельно выйти не может. Филька тоже в присмотре нуждается: нездоровый и есть нездоровый. Хозяйство небольшое: две козы да несколько курочек, только и за этим присмотр нужен.
Ефросинья умерла весной, перешагнув вековой рубеж уже слепой и почти обездвиженной. Филька тяжело переживал смерть матери. Он стал похож на бесноватого, отказывался есть и несколько дней не выходил из дома. Потом вспомнил про коня и побежал на двор. Увидев хозяина, конь не поднялся навстречу и через неделю издох. Это был последний конь во всей деревне, оставленный правлением колхоза в помощь пенсионерам. Вечером Фильке вызвали "скорую". Наутро его хотели перевести в лечебницу для умалишенных, но Николай написал расписку самому главному врачу и привез брата домой. Филька никого не узнавал, и никого к себе не подпускал. Он почти ничего не ел, и только пил воду прямо из ведра. На улицу выходить боялся, на проходящие перед окном машины смотрел через запыленное стекло с опаской. По ночам он вскрикивал, и тут же усердно душил свой собственный крик мокрой от слёз подушкой.
В начале лета деревенские жители устроили собрание. Все хотели помочь Митрохиным, но не знали чем. Наконец, решение было принято. Рано утром, ещё до прихода автолавки, в окно постучали, и Филька от неожиданности шарахнулся в сторону так, что чуть не упал со старой тахты.
- Открой окно, Филюшка. Посмотри, кого я тебе привёл. - Под окном стоял Николай и держал под уздцы коня вороной масти. - Смотри, Филька, какой добрый конь!
Филька боязливо подошел к окну и приподнял засиженную мухами, пожелтевшую от времени тюль.
- Доброконь, - повторил Николай. - Забыл? Иди, принимай коняку! Да напоить не забудь, он страсть как пить после дороги дальней хочет ...
Филька по-детски оскалился и поспешно вышел из избы. В полумраке сеней звякнули металлические ведра.
............................
В деревне осталось пять жилых домов. На единственной улице давно не горят фонари - свет нынче местному жителю не по карману. Зимой здесь стоит оглушительная тишина, и от этого кажется, что нестерпимо громко хрустит под ногами снег.
Деревня оживает весной. Она наполняется всевозможными звуками: щебетом, писком, шуршанием, стрекотанием, кваканьем, журчанием, жужжанием. Через прошлогодний сухостой пробивается свежая трава, которая так же останется нескошенной.
По узкой тропинке, в высоких резиновых сапогах идёт приземистый пожилой человек. Он улыбается весеннему солнцу и довольно щурится, подставляя под тёплые лучи морщинистое желтоватое лицо. До заката солнца ещё много дел: нужно вспахать землю, наносить воды в баню, поправить осевшую за зиму калитку. Торопится человек, понимая важность земных хлопот. Следом, уткнувшись мягкой мордой в плечо, по согретой солнцем тропинке устало ступает конь ...