С великим пролетарским писателем Алексеем Максимовичем Горьким мы расходимся во взглядах на первоисточники. Он пишет, что всем хорошим в себе обязан книгам. Я же считаю, что всем хорошим обязан женщинам.
Именно им, и в первую очередь матери, я искренне и глубоко благодарен за ту теплоту, радость, поддержку, да и просто за проведенные вместе прекрасные мгновенья, которые, с оглядкой в прошлое, представляются сегодня бесценными золотыми крупицами в длительной череде житейских будней.
Блеск этих крупиц приобретает особую яркость, если учесть, что мои будни были неотделимы от будней всей страны. А стране в ХХ веке, как никакой другой в мире, повезло на самые развеселые события. Готовясь к моему рождению, держава все время шла каким-то другим путем. В 1917 году произвела две революции в один год, устроила затяжную гражданскую войну. Затем провела такую коллективизацию вместе с раскулачиванием, что наука до сих пор не может подсчитать, когда погибло больше народа -- в гражданскую или от голода 32-33 гг. И под конец этого бурного двадцатилетия, в 37-38 годах, совершила великий сталинский самострел. Далее, чтоб скучно не было, Отечественная война 1941-45 годов. Из разрухи вся Европа поднималась по плану Маршалла, а у нас опять своя дорога. Едва успели глотнуть свежего весеннего воздуха в короткую хрущевскую оттепель, как новые двадцать лет жизни с анекдотами брежневского застоя. Потом нам на голову обрушивается большой ваучерный и сберкассовый юмор. И заканчивается все грандиозным шоу под названием "Распад великой державы" с переходом к забавным аппаратным играм в национальную независимость. И на всех этих этапах представительницы прекрасной половины человечества были для меня, как, надеюсь, и для многих других мужчин, феями коротких мгновений счастья. Они были теми богинями, ради которых все время хотелось совершать подвиги Геракла.
Мне кажется, культура отношения к женщине в нашей среде еще только зарождается. И хотелось бы поделиться своими наблюдениями по поводу ее закрытой части, когда мужчина и женщина остаются наедине.
Естественно, какие-то моменты волшебных мгновений с очаровательными созданиями я оставляю в зоне сокровенного. Здесь же предлагаю лишь отдельные зарисовки, объединенные одной общей темой: "Чем женщина может удивить мужчину?"
Общие теоретические рассуждения о противоречии между семьей и любовью заканчивают этот раздел.
МОЯ ПЕРВАЯ ЖЕНЩИНА
47-й. Мне -- 10. Хожу в третий класс, но уже четвертая школа. Владивосток, Темрюк, Киев. Отец -- военный. Год проучился в школьном здании, где рамы окон застеклены столбиками пол-литровых банок и нет ни одной парты. Война еще дышит на каждом шагу. Она напоминает о себе людьми на костылях, протезах, тележками вместо ног, пустыми рукавами и нашивками на груди. Две красных -- два ранения, желтая -- тяжелое. Напоминает колоннами пленных немцев, которых ежедневно гонят разбирать развалины и строить особняки генералам. Длинными постоянно скандалящими очередями в магазинах, где у каждого в руках высшая ценность -- продуктовые карточки. Напоминает одеждой. Мужчины почти все поголовно в шинелях без погон. У женщин демисезонное пальто заменяет ватник. Заплата на ватнике -- норма. Вместо дамской сумочки -- кошелка. Выражением лиц. Как прокормить детей без мужа? Как не быть ограбленной в собственном подъезде "Черной кошкой"? Забегаловками на каждом углу, где водка продается в разлив, и где постоянно о чем-то яростно спорят бывшие фронтовики.
И какое чудо это кино! Кажется, в нем одном спасение. Только здесь можно ненадолго забыться. Увидеть сытых, холеных, весело распевающих людей, у которых если и есть проблемы в этой жизни, так это первым делом -- самолеты. Но покинул зал, вернулся в день текущий, и вновь опущенные головы, а на лицах печаль и угрюмость. Да, полководцы выиграли войну, но превратили страну в инвалида.
Риточка Бондарь, кажется, бросает вызов всей этой гнетущей атмосфере вокруг. Ее фантастическая жизнерадостность поражает и зажигает всех нас. Она -- как будто продолжение кино -- всегда весела, энергична и каждому сердечно рада. Это наш луч света. Глядя на нее, окружающие расправляют лица. Женщина-улыбка живет в нашем доме. С ее дочерью мы ровесники, вместе играем во дворе.
В их квартире тоже все не так, как у других. Когда я зашел в первый раз, через всю стену висел плакат. "Наша мама", а чуть пониже четыре полуметровые буквы: Д О К Т.
Она участливо смеется. "Это все Павлик придумал (ее муж). Осталось сдать два экзамена, и я стану настоящим врачом". Когда бы я ни зашел к ним, я становлюсь для нее центром мироздания. И она тоже притягивает меня к себе.
-- Фредик, что ты сейчас читаешь?
-- Ничего.
Она подходит к книжному шкафу и снимает с полки обернутую бумагой книгу.
-- Это "Спартак" Джованьоли. Тебе, наверно, будет интересно.
Я читаю свою первую серьезную книгу взахлеб и с огромным удовольствием. И в мечтах -- я уже мужественный, бесстрашный и непокорный, как этот восставший раб.
В школе я никакой, где-то в середине, во всем. Ни хвалят, ни ругают. Тем не менее, я уже предмет зависти. У меня отец живой. У большинства моих одноклассников они погибли. Кто от Сталина, кто от Гитлера.
Дома хвалить меня тоже не за что. Скорее, наоборот. Я -- без талантов. Ни слуха, ни голоса. Моя единственная отрада -- футбол -- сплошное огорчение для родителей. У меня черные ботинки, и в них играть нельзя. А я и не играю, но они постоянно предательски выдают меня стертыми до белизны носками. Единственная обувь. Да и стекла в окнах первого этажа почему-то очень хрупкие. Стоит мячу лишь легонечко к ним прикоснуться, а звону и крику -- на весь двор.
Иногда тетя Рита забегает к маме и обязательно находит пару слова для меня.
-- Алечка, у вашего Фредика совершенно сказочный пепельный цвет волос. Я застываю в изумлении. Как? Во мне еще есть что-то хорошее?!
Еще я открываю для себя анекдоты. Учительница спрашивает у первоклашек. "Где дети живут лучше всех?" Класс дружно: "В Советском Союзе!" "А где дети играют веселее всех?" Хор голосов: "В Советском Союзе!" "А где дети кушают лучше всех?" "В Советском Союзе!" "Машенька, а ты что плачешь?" "Хочу в Советский Союз!" Я пока не понимаю, почему так задорно смеются взрослые. Не понимаю, чего хочет Машенька. Ведь она и так живет в Советском Союзе. Но попадаются и понятные. Отец с сыном гуляют по Киеву и приходят на площадь Богдана Хмельницкого. Сын видит памятник знаменитому гетману с булавой и спрашивает, кто это такой. Отец, слегка картавя, объясняет: "Ай, Сема, знаешь, здесь когда-то жили украинцы, так это был их атаман".
По большим праздникам взрослые собираются за столом.
А по будням я бегаю в магазин за хлебом и стою в очереди за керосином для примуса. В один из таких будней с каким-то поручением я выбежал на нашу тихую тенистую Волошскую улицу и увидел, что навстречу идет тетя Рита. Я по инерции сделал еще несколько шагов и остановился. И было от чего остановиться. Мне показалось, что навстречу движется живое чудо. Она не просто улыбалась своей обворожительной улыбкой. Она вся светилась. От нее словно исходило умопомрачительное сердечное тепло, и из ее глаз струился волшебный ласковый свет. Это была улыбка сказочной феи или, вернее, совершенно божественная улыбка.
Видимо, инстинкт пробуждающегося во мне юноши подсказал, что так светиться женщина может только при виде горячо любимого мужчины, да и то после вынужденной разлуки.
Мои ноги приросли к тротуару. Она была изумительным видением. Потом я стал медленно оборачиваться назад в желании увидеть того, кому за моей спиной так несказанно обрадовалась тетя Рита.
Полностью обернувшись, я обнаружил, что улица за мной была пуста. Я снова перевел взгляд в ее сторону. Она была уже в двух шагах. Волшебное свечение не сходило с ее лица. Оно продолжало источать счастье. Ее рука мягко легла на мою голову.
-- Здравствуй, Фредик. Как твои дела?
Я не в состоянии был пошевелить языком. Все слова вылетели из моей головы. Продолжая улыбаться, она пошла дальше и свернула в наш двор. Я остался стоять потрясенный. И никак не мог поверить в то, что произошло. Так это что же такое происходит? Весь этот свет, весь этот чистый и прекрасный поток женского тепла и нежности, и все это -- мне? За что?!
Вскоре бог путешествий вновь поднял меня на свои крылья, перекинул в Прибалтику и дальше погнал по всему земному шару. Но эта первая женская улыбка, наполненная волшебной чистотой и лаской, прочно прикипела ко дну моего сердца. Она прошла со мной через годы и десятилетия и служила для меня потайным эталоном. Который, к слову сказать, так никогда и никем не был превзойден. А, может быть, мне просто несказанно повезло и на моем пути, раз на миллион, встретилась женщина редчайшей сердечной красоты?
И только с годами я осознал еще одну составляющую моего потрясения. Одаривая меня своей магической улыбкой и наполняя ее божественной нежностью и любовью, она, от щедрот своих, отпустила мне, ребенку, явно полноценную взрослую порцию.
САМАЯ ЧИСТАЯ ЛЮБОВЬ
Блестящий художник Леон Фейхтвангер рисует сцену первой встречи любовницы Нерона со лже-Нероном. Внешнее сходство настолько идеально, что у нее невольно возникает иллюзия, будто перед ней ее возлюбленный. Совместно проведенный вечер только укрепляет этот эффект. Она ищет хоть какие-нибудь зацепки, отличия в манере говорить, двигаться, есть-пить, жестикулировать. Никаких! Она потрясена. Может быть, это и в самом деле он, ее великий "рыжебородый малыш"?
Но все моментально рушится, когда приближается момент альковной близости. Иллюзия рассыпается вдребезги. Нет, ну, конечно же, это не он! Да, слов нет, этот мужчина прекрасно изучил поведение римского диктатора на людях и может гениально точно воспроизводить его. Но он никогда не видел Клавдия наедине с ней. И это выдает его с головой. Он не только не знает, но просто не догадывается о том, что, страстный во всем, Нерон, оставаясь с ней вдвоем, еще больше распалялся и просто буйствовал. Чувство настолько овладевало им, что он от нетерпения буквально срывал с нее одежды, и они разлетались по всему будуару. А этот...? Да разве можно представить себе ее Нерона в преддверии экстаза аккуратно складывающим ее нижнее белье на спинку стула?!
Я ловлю себя на том, что, на какую-то долю секунды замер, как лже-Нерон, и туго соображаю. Мысль ну никак не может пробиться сквозь обуревающие меня страстные порывы, требующие удовлетворения лишь одного. Совершенно безнадежно пытаюсь решить, куда же деть только что снятые с моей пассии шелковые трусики. Бросить на кучу уже лежащей на полу нашей верхней одежды? Как-то не совсем гигиенично. Сунуть их под подушку? Как-то не совсем интеллигентно.
Моя прекрасная подруга, и в этот миг она особенно прекрасна в своей наготе и в предстартовом возбуждении, одним женским чутьем улавливает мое секундное замешательство и быстро приходит на выручку. Она с обезоруживающим смехом выхватывает этот, вечно скрытый от мужчин предмет женского туалета, но не прячет его, а шаловливым движением подбрасывает вверх, на люстру.
-- Зачем?! -- вырывается у меня при виде качающегося под потолком бледно-розового швейного изделия.
-- А чтоб легче было найти потом, -- ее смех-колокольчик целиком заливает советский будуар -- маленькую шестиметровую спаленку. Еще секунда -- и между нами нет уже ну абсолютно никаких проблем!
Несколько минут спустя, мы оба лежим на спине, давая нашему дыханию и пульсу вернуться в норму. День. И я, повернув к ней голову, буквально упиваюсь красотой ее великолепного профиля и ее чистой счастливой улыбкой.
-- Ну и что ты там такого увидел? -- спрашивает она, не открывая глаз.
-- Я не в первый раз замечаю, что твоя, идущая откуда-то из глубины улыбка после этого, всегда молодит тебя лет на пятнадцать-двадцать.
-- Ты знаешь, я скучаю по тебе.
-- Все, я уже рядом и мы будем вместе все эти выходные.
-- Нет, я сейчас скучаю, -- и, видя мое недоумение, добавляет. -- Я уже скучаю! Понимаешь? Прямо сейчас!
Наконец, до меня доходит. И мы, искренне смеясь то ли над моей недогадливостью, то ли над ее неожиданным порывом, вновь окунаемся в волны нашего "личного счастья".
Вечереет. Ощущаю, что даже при нормальной дневной нагрузке, уже давно бы пора подкрепиться.
-- Ланка, а не кажется ли тебе, что нам пора заняться ужином? Она изображает из себя обиженного ребенка.
-- Не хочу ужином заниматься, а хочу еще и еще целоваться!
Потом мы стоим с ней под душем. Тоненькие жемчужные ручейки бегут по ее почти коричневому телу, пересеченному двумя белыми полосками. Порывы естественных страстей уже сглажены, и я просто с огромным удовольствием любуюсь ею. У нее редкой красоты фигура. Большая грудь, тонкая талия и широкие бедра. Как будто вышла из "Тысячи и одной ночи". И, может быть, именно такие фигуры вдохновляли древних греков на изготовление амфор? Думаю, ей тоже есть чем порадовать глаз. У меня правильная структура от природы, загар и "накачка" от спорта и работы. Сейчас я работаю грузчиком.
Через ее плечо замечаю на полочке собранный бритвенный станок. Червь ревности оживает во мне.
-- Чей? -- спрашиваю я, хотя мне до этого не должно быть никакого дела.
-- Мой.
-- Вот как?
-- Ну, а как же я без него справлюсь с подмышками и ..?
Нам тепло, то ли от воды, то ли оттого, что мы вместе. Просто смотрим друг на друга и счастливо смеемся. Шалим как дети. Стоя под душем, брызгаемся водой. Время от времени как бы случайно наши тела соприкасаются. Ее выпуклости чертовски приятно ласкают мою грудь. Мои выпуклости так и ищут ее углубления.
-- Ты знаешь, что такое самая чистая любовь? -- лукаво спрашивает она.
-- И что же?
-- Это -- любовь в ванной.
Мы оба хохочем, и нам удивительно хорошо. И весь шестимиллиардный мир планеты Земля сейчас -- только два человека. Она и я.
"ОСТОРОЖНО, ДВЕРИ ЗАКРЫВАЮТСЯ!"
У нас с ней аморальная "случайная связь". Нет, не то, что я вижу ее впервые. Как раз наоборот. У нас масса общих знакомых, да и сами мы знаем друг друга лет двадцать. И вот теперь она неожиданно говорит, что все это время любит только меня. Стараюсь перевести в шутку. "Сударыня,
-- говорю ей, -- прошу вас, назовите скорей ваше имя, чтобы я точно знал, кто приходит в мои сны каждую ночь, и о ком я брежу даже днем!" Она и в самом деле всегда казалась мне более чем привлекательной, но и она, и я "обрачены", и это ставит нас в определенные рамки. А тут бес ударил и ее, и меня в одно и то же ребро. Мы сидим рядом на чьих-то именинах, я ощущаю волнующую теплоту ее мягкого бедра, и с каждым следующим тостом она становится все более и более неотразимой. Потом -- "Танцуют все!" -- и она, игривая и шаловливая, так льнет ко мне и смотрит на меня такими влюбленными глазами, что под конец я не выдерживаю. Сказано ж: слаб человек -- и зову ее к себе прямо сейчас. Она с ликованием принимает приглашение.
-- О, сударь, это было мечтой всей моей жизни! Но только не сегодня. Он -- дома.
-- Тогда -- завтра и с самого утра!
-- Ах, как мне дожить до рассвета?!
Утром в назначенный час ее конечно нет. Правильно, порядочная женщина и должна немного припаздывать. Еще раз окидываю взглядом легкий завтрак на двоих, тонкие бокалы, диван-кровать, которая пока сложена и накрыта накидкой, но под ней все уже на мази. Одно-два движения, и готово. И я -- весь в предвкушении.
Проходит еще полчаса. Тишина. Сорок минут. Пятьдесят. Круто. Могла бы и позвонить, если что случилось. А может, не позволяет домашняя обстановка? Настроение -- предгрозовое. Упреждая черное раздражение, звоню. Трубку берет она.
-- Что-то случилось?
-- Ты знаешь... Нет, все, в принципе, нормально... Но... А ты что, действительно хочешь, чтобы я приехала?
-- Быстро хватай такси, я встречу, расплачусь.
Она переступает порог и, первым делом, осторожно обходит всю квартиру, опасливо заглядывая в каждую комнату, включая ванную и кухню. Ее движения робки и скованы. От вчерашнего куража, порыва и задора не остается даже жалких крошек.
-- Прошу к столу.
-- Спасибо, я уже позавтракала.
-- По капле вина?
-- Спасибо, у меня осталось не так много времени.
Значит, впереди короткая программа. "Отвернись!" Когда я поворачиваюсь вновь, из-под одеяла выглядывают лишь два ее настороженных глаза. Голодный, трезвый и с основательно подпорченным настроением я, скорее по инерции, ныряю к ней. Она лежит, свернувшись клубочком. Начинаю говорить что-то теплое, легонько поглаживать ее и пытаюсь привлечь к себе. И здесь -- "эффект превосходит все ожидания". Чем больше я ласкаю ее, тем больше она замирает и затихает.
Интересно, как же она хочет выразить свою любовь ко мне? Должна же она хоть немного ожить, встрепенуться? Знаю, это неизбежно случается, когда мужские руки заботливо помогают дамам избавиться от последнего препятствия к заветной цели. Однако мои пальцы неожиданно обнаруживают, что этой тряпицы на ней уже нет. Я мягко прикасаюсь к ее бедрам, скольжу по нижней части живота, опускаюсь еще чуть ниже. Теперь она обмирает и цепенеет так, что, кажется, я бы чувствовал себя лучше, если бы лежал рядом с поваленным деревом. "Изверг", ругаю про себя ее мужа. "Варвар несчастный, до чего ты довел женщину? Когда ты был нежен с ней в последний раз? Ведь и ежику понятно, что она давно уже позабыла, что такое любовные игры, и какова ее роль в них".
Все ясно: такова беда почти всех одномужних женщин. Любовь канула в лету с четверть века назад, а ее единственный мужчина, супруг, уже приелся до чертиков и опротивел. Прекрасный некогда ритуал давно осыпался, как осенний клен, и сжался до банального минимума. А десятилетия повторений закрепили его. Вот теперь она, забыв обо мне и обо всем не свете, лежит и блаженствует от мужских прикосновений. И ведь будет лежать, до тех пор, пока не впитает в себя все то, что недополучила за все последние двадцать лет. И, конечно, исходя из многолетней привычки, полагает, что свою партию исполняет блестяще. А спроси я ее о той любви ко мне, о которой говорила вчера, она страшно удивится -- ты это о чем? А для чего же я здесь, рядом, и без панциря?! Давай, действуй!
Понятно, природа женщины требует обновления. Время от времени в их жилах закипает кровь. Лоб в лоб схватываются закон природы и жалкие нормы нищего общества. И тогда неизбежно жертвоприношение. И, в любом случае, жертвой становится она -- прекрасное создание. А платой идет сначала ее женственность. Иногда эта ущербность едва заметна. Если ваша спутница порывается сама переводить вас через дорогу, первой выходить из троллейбуса или раньше вас стремится к закрытым дверям, вне всякого сомнения, она -- вдова или разведенная со стажем. "Мужчина, куда вы прете?!" -- это следующая ступень. Глубокая пассивность в постели -- уже устойчивое уродство от длительного и верного замужества. И вершина женской трагедии -- Анна Каренина.
А здесь еще накладывается наш советский менталитет. Да разве можно себе представить, чтобы свободная француженка или горячая испанка -- "Меня не любишь? Ну, так что ж!" -- обреченно-печально напевала: "С любовью справлюсь я сама, а вместе нам не справиться"? До какого же состояния надо довести женщину, чтобы высшее и прекрасное чувство, чтобы самую большую ценность в жизни человека -- любовь -- она собиралась удушить, убить в самой себе? И ради чего?
И вот сейчас ей представился шанс. Она, если верить ей -- рядом с любимым. Но она уже вроде того подопытного кролика, которого слишком долго держали в тесной клетке, а потом выпустили на свободу. Бедняга просто разучился прыгать.
Так думаю я в сердцах и механически продолжаю оживлять лежащую рядом мумию. Мне уже приходит в голову мысль об искусственном дыхании, когда я понимаю: бесполезно. Ведь и сам я уже так далеко улетел отсюда, что, не дай бог, она воспрянет, я основательно оскандалюсь, не в состоянии предложить ей по мужской части ничего, кроме поцелуя.
А тут, вдобавок ко всему, в глаза мне бросаются вылезшие из-под подушки ее трусики, вернее, их жалкие остатки. Все, что ниже резинки, настолько истерто, что напоминает собой крупный дуршлаг. "Ирод, животное, -- телепаю ее мужа, -- разве можно так обращаться с женой? Если бы ты почаще снимал с нее одежки, и ей бы делал приятно, и сам увидел, что у нее проблемы с гардеробом. Даже собаки, и те перед этим обязательно лизнут друг другу ушко. А ты?"
Боже, несчастная! Так вот почему она так быстро юркнула в постель и лишила меня и себя удовольствия помочь ей раздеться. Потом не выдерживаю и смеюсь вслух. "Ты о чем?" "Вспомнил анекдот". "Какой?" "О еврейской предусмотрительности". "Расскажи". Муж говорит жене: "Сара, зачем ты надеваешь абсолютно новое белье? Ты ведь идешь к зубному врачу". "Да, к зубному. Ну, и что? А если врач окажется нахалом?"
Я провожаю ее до метро. Она все время прячется за меня, украдкой стреляя по сторонам. Понимаю. Чтобы не попасться на глаза нашим знакомым.
-- Удивляюсь, как ты вообще решилась ко мне приехать?
-- Ты, знаешь, наверное, никогда бы не решилась. Это спасибо дочери. На днях у нас был женский разговор, и она сказала. "Прожить всю жизнь с одним мужчиной -- это же полная катастрофа!"
На платформе горячо шепчет: "Ты же, смотри, никому-никому не говори о том, что было между нами!"
Я с трудом сдерживаю смех и искренне удивляюсь:
-- Сеньора, вы о чем? Так ведь между нами ничего и не было!
Подходит поезд. Она не бросается на рельсы, а торопливо вскакивает в вагон. "Осторожно. Двери закрываются". И голубой экспресс уносит ее в темный тоннель.
"МАЛИНОВЫЙ ЗВОН НА ЗАРЕ..."
Пока я усердно ждал своего "звонка" в местах не столь отдаленных, страну охватил перестроечный зуд. "Свобода, бля, свобода, бля, свобода!", -- доносится из магнитофонов Александр Галич. Теперь страна заговорила обо всем. Политики вспомнили, наконец, о народе, народ о том, чего у него отродясь не было -- о сексе.
Меня не дождались, выхожу холостяком. Соскучился. А здесь из журналов смотрят такие аппетитные девицы и в таком завлекающем виде, что даже в мои пятьдесят, екает селезенка и основательно посасывает под ложечкой.
На работу в городах -- волчий билет. Посему поднимаю сельское хозяйство в строительной бригаде. Народ здесь прямой и практичный. Им надоело глядеть на мои тощие "тормозки" в обед, и они решают. "Филипыч, мы тебя женим". Я отнекиваюсь. "Да не нужна мне уже женщина". Они понимают это по-своему. "Хорошо, мы тебе найдем бабу что надо, без п..., но работящую". И ржут. Это у них юмор такой.
-- Да не обращай ты на них внимания, -- говорит мне Миша Бобров, великолепный каменщик, молчаливый, но наблюдательный мужик. Переселенец из Чернобыля, он искренне влюблен в свои края и тяжело страдает оттого, что вынужден расстаться с ними. Когда из приемничка доносится "Малиновый звон на заре, скажи моей милой земле...", он откладывает в сторону мастерок, садится на кирпичи, приваливается спиной к сухой кладке и, закрыв глаза, выслушивает песню до конца. И мы верим тому, что оставленный им край с тихой Припятью, густыми камышами и фантастической рыбалкой и в самом деле самое лучшее место на планете. Мы с ним почти одногодки, остальные в бригаде -- юнцы. Он поворачивается ко мне и доверительно продолжает.
-- Я тебе так скажу. В нашем возрасте все зависит только от женщины. Если она настоящая, то и шестидесятилетний с ней за ночь три нормы выдаст.
Заговорил молчун. И об этом -- впервые.
-- Миша, три, не много ли? Здесь хватило б сил хотя бы на одну.
У него умное неулыбчивое лицо, серьезный взгляд. Не по-сельски всегда собран и опрятен. И в одежде, и в делах, и в слове. А надень на него шлем, не работяга -- летчик-испытатель. Он замолкает, видимо, подбирая слова.
-- Я тебе так скажу. Если тебе на нее наплевать, то потоптал разок и спи себе спокойно. Другое дело, если у тебя к ней душа лежит. Ведь ее, болезную, только со второго захода по-настоящему и пронимает. Другая, я тебе скажу, всю жизнь проживет, нарожает детишек кучу, а своей женской радости так и не узнает. И при живом муже. Потому что он в ней только для себя счастье ищет. А наелся -- и дело с концом. Самые смелые из них по этой причине от своих мужиков и бегают.
Ни он, ни бригада не знают, что творится у меня на женском фронте.
Спасибо антисоветскому съезду в одной из балтийских столиц, который нас и познакомил. Она прямо-таки сыплет афоризмами. Но, тем не менее, с ней удивительно легко в разговоре на все темы и даже самые деликатные. Мы одни. Звонким ручейком льется, как всегда, увлекательный рассказ о ее последней журналистской поездке. Моя мысль обо что-то спотыкается, и я уже слушаю вполуха. "Фред, вы знаете, как называется ваш формат общения со мной?" "И как же?" "Говорите, говорите. Вы мне не мешаете".
Она со мной на "вы" несмотря ни на что. Хотя это "что" между нами таки есть. Политика нас не только познакомила, но и сблизила. Более того, до степени -- ближе не бывает. Вот ведь интересное это дело -- соединение двух до того совершенно незнакомых людей в одно целое. Для меня это -- величайшее и неповторимое чудо. А какие волнующие ощущения, какие прекрасные чувства! Здесь вам и романтика, и обязательно трепетная тайна. А детали такие яркие, что навсегда врезаются в память. И о деталях нашего сближения -- чуть позже.
С ней как-то по-новому видятся отношения мужчин и женщин. "Ни в коем случае! -- останавливает она, когда я хочу погладить ее по головке. -- С женщиной, которая благоволит вам, вы можете делать все, что угодно, но только не трогайте ее прическу". На том съезде неожиданно проклюнулась свободная минута. Мы идем не спеша по аллее, и я спохватываюсь, что продолжаю дебаты уже с ней. "Извините, бога ради. К черту политику. Давайте о том, о чем должны говорить настоящие женщина и мужчина -- о любви". "О, как вы не правы, Фред. Какую бы тему ни обсуждали влюбленные между собой, они всегда поют песню своей любви". Уже дома, утонув в длинном лагерном воспоминании, я прерываюсь: "Вы не устали от моего монолога?" "Ну это вы совершенно напрасно. Неужели вам не известно? Ничто так благотворно не действует на женщину, как ровный, твердый и спокойный мужской голос. Продолжайте же, продолжайте".
Поздно вечером мы идем неторопливо по слабо освещенному, безлюдному кварталу. Мне хочется как-то поделиться с ней своей теплотой. И я не знаю: взять ее под руку, не слишком ли это примитивно? Обнять на улице? Не покажется ли вульгарным? "А признайтесь, Фред, правда, вам хочется обнять меня за плечи?" "О-о?!" "Ну, так сделайте это". И я обнимаю ее. Мы замедляем шаг, и ее голова склоняется к моему плечу. И нам необыкновенно тепло душевно. Благословенный миг! И она сотворила его буквально из ничего. Потом, когда я на вокзале буду впервые провожать ее в командировку, и мы уже обменяемся прощальными словами и поцелуями, и возникнет неловкая пауза, она снова подскажет: "Ну, что же вы не возьмете меня за талию?" И мы будем стоять последние минуты, тесно сросшись друг с другом, чтобы накрепко запомнить это сладостное единение на все время предстоящей разлуки.
Однажды всю неделю бригадой мы до одури таскали какие-то бревна, лаги, стропила и перебрасывали по несколько машин кирпича за день. И когда в пятницу я приехал к ней, меня хватило лишь на то, чтобы принять душ и добраться до постели. Конечно, она ждала меня другим. И тогда, лежа рядышком, она неожиданно сказала: "Я знаю, что вы очень устали. Но я прошу вас сделать то, что вы легко сделать сможете. Просто полежите вот так, сверху, и это меня вполне успокоит".
А началось наше сближение в первый день съезда, когда при регистрации мы познакомились и неожиданно узнали, что живем в одном городе. Уже -- земляки, и первый невидимый барьер отчуждения между нами рухнул. В обед, за общим столом кто-то упомянул КВН. Я спросил у нее, известно ли ей, почему при Брежневе КВН закрыли? Тогда, в конце 70-х правильный ответ звучал так: веселых посадили, а находчивые сами дернули "за бугор". Она усмехнулась, хороший анекдот. Да нет, говорю я, это не анекдот. Многие из них действительно метнулись из страны, как, например, капитан "Одесских джентльменов" Левинзон. А один из кавэенщиков, Алексей Разлацкий, умница и глубоко порядочный человек, оказался моим коллегой по лагерю строгого режима. "Вот как? Вы были там?" "Да, но сейчас не о том".
И, прыгая с пятого на десятое, я поведал ей и соседям по столу такую историю.
Как-то я сказал Алексею, что из всех конкурсов КВН за многие годы меня глубоко поразил один, не помню чей. Вроде бы, одесситов. Задание, казалось бы, пустяковое. Каждая команда получила по ватману с изображением Венеры Милосской. Надо просто дорисовать ей недостающие руки. И тут Алексей не на шутку разволновался. Оказывается, я все перепутал. Не одесситы это были, а они, команда из Куйбышева. И игрался, ни мало, ни много, сам финал. И за корону они сражались с бакинцами, когда в капитанах у тех ходил знаменитый Юлик Гусман. Команда Разлацкого готовилась очень серьезно. Их освободили от занятий в институте, прикрепили режиссера, хореографа. На них работали поэты и композиторы всего Поволжья. Но подготовка бакинцев была еще серьезней. В Москву один за другим потянулись поезда с апельсинами, мандаринами и прочими дарами юга. В Куйбышеве еще только разрабатывали концепцию приветствия или домашнего задания, а в Баку уже знали все их секреты в подробностях. И, само собой разумеется, волжане с треском проиграли. Все конкурсы. Кроме одного.
Потому что о конкурсе художников знало только три человека. Идею на бумагу не выпускали. Только в голове. И это россиян спасло.
Финал. Первыми по жребию свой ватман выносят бакинцы. Пририсованные руки явились как бы естественным продолжением "живых". Однако на картинке запястья Венеры соединены вместе и оплетены черной колючей проволокой. Если учесть, что тогда весь мир гудел в связи с захватом власти в Греции "черными полковниками", то это выглядело еще одной акцией протеста против попрания свободы на исторической родине ее величества Демократии. Зал аплодирует, и рев одобрения со стороны болельщиков команды.
И вот свой лист выносят волжане. Во-первых, Венера как была без рук, так и осталась без них. Первое впечатление -- задание не выполнено. А где же руки? Они дорисованы? Да. Дорисованы. И здесь второй сюрприз. Это не женские, а мужские руки.
Две мощные гигантские ладони поддерживают Венеру-женщину снизу и как бы возносят ее к небесам. И -- все! Как говорится, комментарии излишни. Зал ликует от восторга. И тишина в стане южан.
-- Алексей, я настолько был поражен вашим гениальным решением, что не заметил, с каким перевесом вы победили в конкурсе?
-- О чем ты говоришь? Какая победа? Это был единственный случай, когда у жюри хватило духу зафиксировать хотя бы ничью. И на том спасибо.
Обед закончен, встаем из-за стола и торопимся в зал. Но выясняется, многие помнят тот конкурс именно благодаря этим боготворящим рукам.
-- А его-то, его за что упекли, за какие грехи? -- летят вопросы уже на ходу.
-- Вместе с товарищами хотел создать партию настоящих коммунистов. А Политбюро ЦК КПСС обиделось. Настоящих? А мы тогда какие?
У нас хорошее настроение, и все весело смеются. Мы уже создали партию, в пику КПСС. И это наш далеко не первый съезд. Он идет в сумасшедшем режиме. Одно за другим: заседания, обсуждения, голосования. Короткие перерывы. Главное решается в кулуарах. Резолюции согласовываются во время еды. Там же готовятся заявления фракций. Съезд продолжается и после "отбоя". Поздно вечером рабочая группа, мотор съезда, занимает самый большой, 5-ти местный, гостиничный номер, сдвигает койки, как сдвигает скамейки веселая компания в парке. Мы сбрасываем пиджаки, садимся друг против друга, выкладываем бутерброды, втыкаем кипятильник в 3-х литровую банку, и работа закипает. Снова ожесточенные споры и жаркие дебаты. Проекты резолюций на завтра, кандидатуры в различные комиссии. Валерия Новодворская требует насильственного свержения Советской власти. Остальные костьми ложатся: "Действуем только в рамках права!"
-- Но это -- в рамках права. Потому что у народа есть такое право -- свергать неугодное правительство.
-- Да, Лера. Такое право у народа есть. Но в стране пока нет гражданского общества, а значит, и нет народа.
И так продолжается часами. Иногда до утра. Сегодня уже к полуночи страсти раскаляются до бела. И я почти пропускаю тот момент, когда сзади чьи-то руки очень мягко ложатся мне на плечи. Но зато я отчетливо чувствую, как следом за этим две женские груди прикасаются к моим лопаткам, а затем, в такт дыханию, начинают легонько скользить чуть-чуть вверх, чуть-чуть вниз.
Через полминуты я понимаю, что уже совершенно не слушаю своих коллег, а слушаю только свою спину. Все, говорю сам себе. Картина Репина "Приплыли". Пора делать перерыв.
-- Как насчет перерыва? -- пытаюсь перекричать общий гам.
-- Перерыв? Никакого перерыва! Сейчас кончаем! Тебе надо -- выходи, -- вразнобой шумят вокруг.
Знаем мы это "сейчас кончаем". Еще часа на полтора-два, не меньше. Я переползаю через кровать. Сзади никого. Выхожу в коридор. Здесь уже включен неяркий дежурный свет. Коридор пуст. Шевелю лопатками. Нет, такое привидеться не может.
Утром за завтраком буквально налетаю на нее.
-- Куда же вы подевались?
-- Да вот она -- я. А вот что случилось с вами?
-- А что?
-- На днях вы так красиво, с пафосом и вдохновением говорили о святом отношении к женщине. У вас оно что, только к мраморным скульптурам? И нет ни секунды для живых, тем более земляков?
Земляки -- она одна. Но и я -- тоже хорош.
-- Лады. Весь вечер -- ваш.
-- Боюсь, не получится. Вечером записываю несколько интервью.
-- Надеюсь, не до двенадцати?
-- Как знать. Может, и до двенадцати.
Обиделась. Я гляжу на нее как будто впервые. У нее правильный овал лица, спокойный прямой взгляд, аккуратный нос, мягкие чувственные губы. Все на месте. Но по каким-то совершенно неуловимым признакам угадывается в глубине чуткая и нежная душа. Обижать таких женщин -- смертный грех. У них в груди -- сердце всей планеты.
Весь этот день я "веду" ее. То есть стараюсь постоянно держать в поле зрения. Она то в зале, то в фойе, то в столовой с магнитофоном, фотоаппаратом. Похоже, ей нравится моя "слежка", и когда наши взгляды вдруг встречаются, вижу едва заметную улыбку. Но улыбка с каждым разом теплее. Нет сомнений, она тоже "ведет" меня. И целый день -- контакт только глазами. Но как приятно отыскивать ее в толпе! Несколько минут достаются нам лишь после ужина. И мы разлетаемся на свои тайные вечери.
У нас последние ночные посиделки. Завтра закрытие. Мы снова базарим в 5-тиместном номере. Но чувствую, что работаю в четверть силы. Рассеян, постоянно оглядываюсь. А когда не оглядываюсь, прислушиваюсь к своей спине. Наконец, к полуночи не выдерживаю, тихо покидаю сплоченные партийные ряды и выхожу в полутемный коридор. И тут же буквально сталкиваюсь с ней. На ее лице ничего, кроме спокойной деловой сосредоточенности. Она берет меня за руку, поворачивается и молча ведет за собой. Минуем несколько дверей, остановка, поворот ключа, и, не включая свет, входим в комнату. Похоже, номер на двоих. Я не успеваю задать вопрос.
-- Она уехала.
Я притягиваю ее к себе, ощущаю волнующую мягкость и теплоту ее тела, и мой рот сам тянется к ее губам. И тут же находит их. Ее руки оплетают мою шею. Мы замираем так на несколько мгновений. И, кажется, этот поцелуй пронизывает нас насквозь, проникает во все наши клетки, приводит их в трепет и обновляет. Одновременно. Когда у нас кончается воздух, она отрывает свои губы и произносит горячим шепотом:
-- Только не сегодня.
Ну надо же! Вот угораздило ж ее как раз сейчас! Вечная женская драма. Теперь надо гасить свои прекрасные порывы. Но у меня нет сил оторвать ее от себя. Наоборот, моя рука тянется к пуговицам на ее блузке. К моему вящему изумлению она не отстраняется. Я прохожусь по всему ряду, и блузки -- как не бывало. Мои руки уже пляшут вокруг ее талии, и она, беззвучно смеясь, помогает расстегнуть крючок на юбке. Ничего не понимаю. Что же происходит? А ее слова? И я продолжаю. Теперь одной рукой я отбрасываю ее одежки, другой -- свои. Мои пальцы уже бегают по ее полуобнаженной спине в поисках пластмассовой застежки. Клац-клац -- и эта цитадель тоже пала. Она пошутила? Я понимаю, женщина должна быть загадкой. Но -- насколько? И мои руки решительно устремляются к ее бедрам, вернее, к тому последнему оплоту, что еще прикрывает их. Но на этот раз она решительно отводит от меня свою самую широкую часть фигуры и повторяет мягким шепотом:
-- Не сегодня.
Я замираю оторопело, потом подхватываю ее на руки и несу к кровати. Она слегка наклоняется, отбрасывает пододеяльник, и мы погружаемся в прибалтийскую чистоту свежих простыней.
Что переступать порог сегодня нельзя, я понимаю. Но мои руки приходят в сумасшедший экстаз от соприкосновения с ее бархатистой кожей. И мои губы все время летают по маршруту: ее губы -- ее шея -- грудь. На груди скользят от одной живой вершинки к другой и снова возвращаются к ждущим меня губам. Атласная кожа живота у нее почти сливается с атласом ее последнего прикрытия. Я глажу по нему пальцами, еще и еще раз. И вдруг нечаянно понимаю, что не чувствую характерного для таких дней утолщения в самом низу. Почти подсознательно перепроверяю себя. Нет, ничего похожего! И тут меня озаряет. Ведь она -- современная женщина. Значит, у нее -- крик моды! -- эта иностранная штучка ни ниточке. Боже, ну о чем это я? Сказано, нет, значит -- нет. Все -- кина не будет! Место занято! И надо поскорей кончать эту изуверскую пытку. Загнать страсть в смирительную рубашку! Все! Встать и уйти!
Я отбрасываюсь на спину, лежу несколько мучительных секунд, потом -- поворот на бок, и моя ладонь отправляется в свой прощальный путь. Подушечки пальцев, едва прикоснувшись к ее груди, медленно соскальзывают на бархат ее живота. Еще немого, и вот уже милая ямка пупка. За ней у нее, как и у всех женщин, начинается божественное поле. Здесь все наоборот. Уже ее нежнейшая кожа ласкает мои пальцы. Приятно до чертиков, и моя рука почти замирает. А вот и конец. Мизинец уперся в запретную ткань. И в этот момент происходит нечто совершенно невероятное. Я просто не могу поверить! О небеса! Она слегка втягивает живот, матерчатый покров остается где то вверху, и дорога моей ладони внутрь открыта! Рука движется немного вперед, и мои пальцы уже щекочет шелк ее волос. Еще несколько сантиметров -- и путь окончен.
Да простят меня все святые, разом взятые! Потому что дальше я поступаю не по-мужски, и даже, наверное, глубоко непорядочно. Там, под тканью, я начинаю осторожными прикосновениями пальцев искать ниточку. Ну да, ту самую! И пока моя прекрасная леди отдыхает на спине, чуть-чуть согнув ноги в коленях, я занимаюсь гнусным шпионажем -- пытаюсь нащупать этот окаянный шнурок. Мои пальцы легонько скользят вокруг да около, но по дороге натыкаются на что-то совсем иное. То на ее припухшие от возбуждения нежные складки, то на нечто живое, трепетное и чуть влажное. Но беда в том, что нет! нет нигде этой проклятой веревки!!
Теперь я замечаю, как она, очень осторожно, как будто не желая спугнуть мою руку, начинает менять положение. Сначала мягко поворачивается на бок. Затем перекладывает свою ногу на мою, и потом переносит на меня и весь свой воздушный вес. Теперь я слышу, как ее сердце стучится в мою грудь. Кровь бьет в висках. И не поймешь, чье дыхание чаще. Наши жаркие губы снова находят друг друга. Она вдруг отрывается от моего рта. И, в первый и в последний раз за всю жизнь обращаясь ко мне на ты, почти выкрикивает:
-- Ну сними же мне трусики!
Утром нас будит малиновый звон. Его сказочная красота наплывает на нас со всех сторон. Кажется, добрая дюжина церквей выстроилась кольцом вокруг нашей обители. И мы с ней до самого обеда купаемся в этом торжественном перезвоне. Утренний бледный полусвет делает ее божественно красивой и неотразимо желанной. Где-то далеко-далеко, за высокими горами, за глубокими морями, идет утреннее заседание нашей партии. А мы все никак не можем понять, каким же таким образом во всех этих церквях в одночасье узнали, что у нас с ней сегодня самый большой праздник?
А теперь -- коротко о главном.
Всю жизнь мне казалось, что лучшие черты нации несут в себе ее выдающиеся личности. Например, Минину и Пожарскому было за державу обидно. А в области прекрасного чародеяли Пушкин и Чайковский. Сахарову не давало покоя отсутствие совести у страны.
Однако встреча с ней и Мишей-строителем открыла для меня другой людской ряд. Время от времени на народ могут обрушиваться самые страшные напасти -- обширные эпидемии, и они могут быть не только физическими, но и моральными: сталинизм, гитлеризм. Захват страны злодеями: и они тоже могут быть как чужеземными, так и своими. Но всегда оказывается, что, выйдя из тяжких испытаний, нация все-таки каким-то чудом, да сохраняет в себе свои лучшие черты: великодушие, заботу о слабых, тягу к прекрасному, добросовестность, то есть попросту человеческую порядочность.
И происходит это, я думаю, благодаря тому, что рядом с нами всегда есть люди, которых можно назвать живой нравственной нормой. По нынешним меркам они -- неудачники. Из них никогда не выйдет политик или даже маломальский начальник. Причина? Они по своей природе не способны кого-то унизить. Никудышные из них артисты и дипломаты. Их душа не приемлет двойных стандартов и двойной морали. Такие люди обречены и в конкурентной борьбе. Она претит им.
Их сила в другом. Они прочно держат нравственную планку. Это о них говорят: поступают по совести. Если это мужчина, он при всяком удобном случае напомнит своему брату, что мы недопустимо эгоистичны к нашим женщинам. Если женщина, она каждым своим контактом с представителем перепуганного сильного пола будет исподволь поднимать его до уровня мужчины.
Они совершенно несгибаемы под ударами судьбы. Помимо Чернобыля судьба наслала на Михаила беду с ребенком при рождении. Моя пассия в молодости пережила большую трагедию. Автомобильная катастрофа отняла у нее мужа, оставив с годовалым ребенком и лежачей свекровью. Тяжелые несчастья обязательно накладывают свою печать на психику человека, особенно, когда он ведет борьбу с бедой практически в одиночку. И эта печать, как правило, ложится на лицо. От простой сухости до ожесточения и обиды на весь мир. Но только не у них.
Глядя на их всегда спокойные, полные достоинства лица, никак не скажешь, что они чем-то угнетены или удручены. Всегда ровно приветливы и отзывчивы.
Но самое удивительное в них, что они -- атеисты. А значит, нравственность в них не от религии, а "от бога".
Одно только бросается в глаза. Даже при самой задорной шутке, даже при самом остром анекдоте они никогда не смеются заливисто или громко.
Разве, чуть задумчивая улыбка.
А в остальном -- люди как люди.
"ЛЕДИ ГАМИЛЬТОН"
Почта -- в своем репертуаре. В почтовом ящике записка. Зайдите в отделение связи, вам -- телеграмма. Иду. "А что, в ваши функции уже не входит доставлять депеши на дом?" У них своя правда. За такие деньги никто работать не хочет, почтальонов не хватает. Но они все-таки героически разносят телеграммы, когда там "Вагон, поезд, встречайте".
-- А у вас -- ничего особенного. Так, обычное поздравление. Они и представить себе не могли, до какой же степени ошибались!
Телеграмма не была обычной.
Да, действительно поздравляли с днем рождения. Но, скажите на милость, кто в наши дни, дни спутникового телефона и интернета приветствует таким допотопным способом? Да и можно ли назвать послание рядовым, если на тебя выходит человек, с которым ты утратил контакт 40 (сорок!) лет назад? И потом, это же надо уметь -- найти меня почти через полвека? Да за это время куда только меня не бросала судьба. Как редакции своих тертых спецкоров. И покорять моря океаны, и испытывать космические ракеты, и хлебать тюремную баланду, и слегка приподнимать сельское хозяйство, и немного пожить за границей. В общем, мне пришлось сменить добрых два десятка адресов. Причем, как открытых, так и закрытых. И отыскать среди этой чехарды уже само по себе -- подвиг. Изобретательность и настойчивость требуются здесь недюжинные. Тем более, над нами уже развиваются флаги разных государств.
О, а если еще сказать, что все это смогла проделать не имеющая отношения к Интерполу женщина?
Да, это была именно женщина. И четыре десятилетия назад мы очень много значили друг для друга.
Все началось как-то слишком прозаично. Небольшой прибалтийский городок. Младшая сестра одноклассницы. Иногда забегает к ней по пустякам. Выглядит серой уточкой, которой лучше не стоять рядом с нашими школьными мадоннами. Да и рыжий цвет волос почему-то всегда портит внешность девочек-подростков. Не уверен, что даже знал, как ее зовут. А уж, что мы ни разу не говорили, это точно.
Потом их семья куда-то уехала, кажется, в Москву. После школы у меня -- полная событий бурная молодость. Учусь на адмирала. Но, не спросясь, мне меняют профессию и также без согласия переводят из Питера на юг. Плюс личная драма -- женился-развелся. На последнем курсе фортуна все-таки мазнула медом по губам -- двухмесячная преддипломная практика в столице.
В Москве выхожу на нашего одноклассника. Он охраняет Кремль и с удовольствием демонстрирует свои волшебные возможности. Мимо многочасовой очереди подводит меня прямо ко входу в Мавзолей. Здесь пожилой милицейский старшина небольшими порциями впускает страждущих в святая святых.
-- Ты видишь этого старшину?
-- Да, а что?
-- На самом деле -- это майор КГБ", -- он небрежно приоткрывает мне двери в государственные тайны. Они обмениваются со старшиной-майором кивками, и я -- внутри. Спускаюсь, взираю, выхожу. Он ждет меня. "А ты знаешь, здесь еще есть девчонки из нашей школы". Созваниваемся.
-- Девочки, а не хотите ли показать гостю столицу?
-- Ой, я иду на красный диплом, и у меня еще уйма общественной работы. Вот, может, Галка?
Галка неузнаваемо преобразилась. Теперь она -- прекрасный белый лебедь. У нее просто образцово-показательная фигура. Слегка скептическое выражение лица и огненные волосы, кажется, только подчеркивают ее скрытые потенциальные способности. Учится в престижном Московском авиационном. "Был большой конкурс?" "Очень, если ты имеешь в виду конкурс родителей". Ее отец -- какая-то шишка. Девчонок держит в строгости, никакого баловства. Дома создал семейный вокально-инструментальный ансамбль: пианино, балалайка, гитара, мандолина и еще что-то. Вместо мальчиков -- читайте книги! Она умудряется по вечерам бегать еще на курсы английского. "Если бы ты была парнем, я бы сказал, что преклоняюсь перед тобой". Мне всегда было скучно с девицами, что младше меня. С ней -- никаких затруднений. Мы легко находим общий язык и можем, было бы время, говорить бесконечно. От Паустовского переходим к Кронину. От него к Есенину.
У нас, оказывается, общего гораздо больше, чем мы думаем. Выясняем, что мы в одно и то же время детьми бегали и по улицам далекого отсюда Владивостока. "А ты помнишь цирк на улице Ленина?" "А разве она называлась Ленина?" "Да". "Занятно". "Занятно" всегда, когда ее что-то удивляет или она что-то старательно обдумывает.
Теперь мы с нетерпением ждем каждое воскресенье, в то время единственный выходной в неделю. Кронин подсказал мне, что женщинам нравится все, что требуется детям: игры, сладкое, внимание. И мы едем в ЦПКиО, ходим от одного аттракциона к другому. Да, все подтверждается. Галка, действительно, тянется к развлечениям как ребенок, и мы их почти не пропускаем. Наконец, ноги просят отдыха, рот -- пищи, и мы заглядываем в летний павильон с экзотическим названием "Дарьял". От названия веет Кавказом и Лермонтовым. Мы едим и попиваем какое-то легкое грузинское винцо.
-- Тебе еще?
-- Нет, спасибо, милый.
Я на мгновение прирастаю к стулу. Легкий шок. Я вообще впервые слышу это слово от женщины. А здесь еще в такой тональности и с таким эмоциональным наполнением, что меня с головы до ног охватывает легкий трепет, почти озноб. Я чувствую, что-то произошло. Мы уже не те, какими были всего полминуты назад. До этого слова мы были просто давними знакомыми, интересными друг для друга. Она переступила этот порог. И в миг сама стала для меня иной.
Теперь, казалось, на нас обрушилось беспричинное веселье. Мы катаемся на речном трамвайчике. И это почему-то очень смешно. Потом был воздушный шарик на ниточке, и это тоже почему-то сильно веселило и забавляло нас. Мы были чему-то безумно рады.
А потом -- Большой, где сам великий Марио Дель Монако под музыку Леонкавалло непревзойденно рыдал и смеялся над разбитой любовью. И в момент высочайшего напряжения его арии я крепко сжимал ее руки, как будто это было и нашим пиком. После Большого -- отданная мне на вечер квартира того одноклассника, что стережет Кремль. И там был первый поцелуй. Второй, третий. Не сосчитать. "Теперь у меня есть папа, мама, сестра и ты". Она не захотела оставаться до утра. И то, что для меня было не в диковинку, для нее -- явно огромным историческим событием. И к нему она еще не была готова.
Готовой к нему она оказалась через два месяца. Я уже вернулся в Севастополь и работал над дипломом. Никакая переписка не могла смягчить нашу разлуку. Мне очень нужны были ее письма, но больше всего -- она сама. Она уже стала для меня Березкой. И оттого, что своей гибкостью и золотой копной напоминала это осеннее чудо русской природы, и от есенинского "Как жену чужую, целовал березку". Сейчас они с сестрой возвращались из Ялты, и их путь в Москву ни как не мог обойти стороной легендарный город морской славы. Хотя бы на сутки. И мы уже знали, что это будет наш праздник. "Зацелую допьяна, изомну как цвет".
Днем они вкушали стандартный набор туриста -- Памятник погибшим кораблям, Графская пристань и, конечно, Панорама. А вечером...
Вечером, едва представив им своего друга, мы разделились. Мой друг взялся показать сестре вечерний город, а мы с ней с радостью бросились в другую сторону, к морю.
Праздничным казался тоненький серп ночного светила. Праздничным был и совершенно безлюдный пляж. И море торжественно накатывалось на берег. Мы медленно шествовали вдоль прибоя, держа обувь в руках, пока не набрели на очаровательный навес с топчанами у самой воды. Ее облегало легенькое модное тогда платьице. Вернее, платье-халат, которое курортные жрицы цинично именовали "когда мужчине некогда". Оно застегивалось на пуговицы, но только сбоку, начиная от подмышки и до самого низа. Пляж хорошо просматривался в обе стороны, и нам показалось, что это -- самое привлекательное и уютное место на всей земле.
Теперь мы остаемся совершенно одни. Только волна величаво накатывается и с шелестом отходит почти у самых наших ног. Уже ничто не мешает нам любить и быть любимыми. И я с огромным удовольствием целую ее, и ей это нравится. Она тихо смеется, блаженствуя, и отвечает тем же. Я целую ее лицо, шею, плечи, руки. Потом мне не хватает открытых мест, и я принимаюсь расстегивать пуговицы платья. Галка чуть привстает, платье ложится рядом, и она откидывается на спину. Кажется, слышно, как стучат наши сердца. У нее действительно потрясающая фигура. Бедра так широки, что не оставляют мне места рядом. Она едва слышно смеется и притягивает меня к себе. Раньше одно прикосновение к ее обнаженной руке вызывало трепет. Теперь же я ощущаю все ее тело. Наши сердца уже колотятся, и нам не хватает дыхания. Чувствую, как от сильного волнения поднимается и опускается ее грудь, живот. Я шарю не послушными пальцами по ее левому бедру. Ее плавки тоже на пуговках. Так, есть, есть, теперь -- мои. Дальше мы плохо понимаем происходящее. Похоже, включились магниты и со всей силы притягивают нас друг к другу. Волнение бешенное. Сейчас сердца выпрыгнут наружу. Дрожь прокатывается по всему телу. Мои ноги скользят по глянцу ее ног, и вот, наконец, безумно сладкое соприкосновение там с чем-то нежно-влажным. Кажется, теряю сознания. Но тут же возвращаюсь, потому что в этот самый миг у самого уха вдруг слышу ее угрожающее и решительное:
-- Я буду тебя ненавидеть!
Словно взрывом меня отбрасывает в сторону. Как ошпаренный, вскакиваю на ноги, два шага, и я -- в море. Руки и ноги работают так, будто я начинен атомной энергией. Надо разрядиться и остыть. Гребу, будто изо всех сил тарабаню кулаками по столу. Грести и остыть. Пока не сойдет этот двухъярусный стресс. Голова ничего не соображает. Наконец, руки и ноги слабеют и наливаются свинцом. Накатывается усталость.
Покачиваясь, выхожу из воды. Она уже накинула платьице и обхватила руками коленки. Съежилась, не то от морской вечерней свежести, не то от неловкости ситуации.
-- Ты что, не читал "Леди Гамильтон"?
-- Нет.
-- Занятно. И, значит, никогда не слышал, что она сказала точно в такой же момент адмиралу Нельсону?
Ах, вот оно что! Значит, это -- просто домашняя заготовка?
Утренний поезд умчал их в столицу.
И дальше все у нас покатилось под уклон. Все было плохо.
У меня -- раздвоенность. По-прежнему из всех женщин на земном шаре мне нужна была только одна она. И мысленно Березка постоянно была рядом со мной. "За что ты меня любишь?" -- спрашивала она в письмах. Ну, разве любят за что-то? За что-то уважают. А любят просто так, потому что ты самая лучшая на свете. Я старался не придавать значения ее словам в ту пляжную ночь. Ну, молодая девчонка, первый мужчина, да еще с опытом, вот и ей хотелось быть на высоте, и она, книжница, позаимствовала чужой опыт, оттуда. Ну, с кем не бывает? Но какой-то неистребимый осадок отложился. Зачем ей потребовалась чужая маска? И что для нее важнее в такой момент, дарить любовь или сразить оригинальностью? Ведь нашла же она всего одно, но единственно нужное слово, которое повернула всю нашу жизнь, там, в "Дарьяле"? Неужели, репетируясь дома, она не видела разницы между "люблю" и "ненавижу"? И потом, хорош же этот боров, адмирал Нельсон. У него что, тело -- отдельно, дух -- отдельно?
Такие мысли то уходили, то возвращались. Они расшатывали меня.
А здесь еще какой-то заупокойный выпуск, когда не радуют ни долгожданные лейтенантские погоны, ни кортик, ни прощальный вечер. Хрущев сделал ставку на ракеты, и он считает, что корабли и авиация уже больше никому не нужны. Весь наш выпуск, опять без спроса -- Родина требует! -- бросают в зарождающиеся ракетные войска. Адмирал из меня уже точно не выйдет. Прощай, мечта. Прощайте, прекрасные порывы. Я еду в Москву за назначением на сухопутье. Эх, так бы и закрыл грудью вражескую амбразуру. Если бы не она.
А здесь и декабрь невпопад вовсю трещит морозами. Утром на Фрунзенской набережной мне сказали, что мое место за Уралом, а вечером на площади Маяковского мы сидим с ней в ресторане. "Почему ты не зовешь меня с собой?" Я лепечу какую-то ахинею насчет ее последнего курса в институте и того, что у меня впереди сплошные потемки. На душе скребут кошки, и вовсе не эти слова хочется слышать от нее сейчас. Мы выходим из ресторана последними и так, что трое, гардеробщик, швейцар и метрдотель, долго помогают мне попасть в рукава моей новенькой шинели, а затем ей влезть в мамину шубку.
Потом была телефонная будка с выбитым стеклом возле ее дома. Возможно, ей хотелось отдать летний долг, а, скорее всего, в нас просто говорили спущенные со всех тормозов инстинкты, и нам было море по колено. Но после многократных безуспешных проб мы единогласно пришли к твердому убеждению, что московские телефонные будки совершенно не приспособлены для такого рода мероприятий. Особенно в лютую декабрьскую стужу. Затем был ее подъезд и в нем последний, лет пять не мытый, лестничный пролет на чердак и моя новенькая офицерская шинель вместо матраца. Одежд на нас раза в три-четыре больше, чем в нашу летнюю сессию, но и здесь мы блестяще решили необходимую задачу. Путем избавления от излишних швейно-трикотажных изделий лишь узко специфических, то есть крайне необходимых в данный момент участков своего тела.
И когда, наконец, адаптер проигрывателя уже опускался как раз на то самое место в песне, с которого его грубо отбросили летом, пистолетным выстрелом и суровым приговором прозвучал ее голос:
-- Нет! Это -- не любовь!
Потом были ог-ром-ные глаза ее матери то ли оттого, что она впервые увидела свою непорочную дочь, явившуюся под утро безбожно растрепанной, в перемятой и перекошенной одежде и вдрызг пьяной. То ли от вида моей, совсем недавно иссиня-черной, шинели, которая вобрала в себя всю пыль и часть окурков чердачного марша. Но эти глаза не оставляли ни малейшего сомнения на тот счет, что для этого дома, дома глубоко порядочных людей, я, алкоголик и растлитель замечательной советской молодежи, говоря языком дипломатов, объявляюсь, отныне и во веки веков, персоной нон грата.
Третий день колеса моего поезда выстукивают лишь одно: катастрофа, катастрофа, катастрофа. По всем направлениям. По молодости лет я еще не знаком с двумя житейскими мудростями. Первая. Какой бы черной не казалась тебе жизненная полоса -- держись, на смену ей уже катится светлая волна. И вторая. Не может быть большой и счастливой любви в больной и несчастной стране.
Опустошенный и раздавленный, я и подумать тогда не мог, что эта дорога в таежную Сибирь всего через полгода выведет меня на передний фронт науки техники и подарит увлекательнейшую работу -- испытание космических ракет. И откуда мне было знать, что впереди меня еще ждут те прекраснейшие мгновенья, создавать и дарить которые может только прекрасная половина человечества.
Умом я понимал, что леди Гамильтон навсегда вбила между нами стальной клин. Но только умом. Душа же сопротивлялась изо всех сил. Галка вросла в нее и пустила там такие глубокие корни, что, казалось, вырви их -- и разрушишь себя до основания. Мне по-прежнему нужна была и она сама, и ее письма. И я по инерции продолжаю переписку. Но на подходе была уже другая женщина. И ею найденные Галкины письма. Но, в конце концов, когда-то же я должен был стать мужчиной?
И я поставил точку.
И вот теперь в руках держу ее телеграмму. И бешено завертелась карусель воспоминаний. С поразительной четкостью вдруг всплыли, казалось бы, навсегда забытые дразнящие и щекочущие чувства сцены. И сорвалась с вершины гор лавина вопросов. А нужны ли такие "опоздавшие" контакты вообще? И что хорошего они могут принести сейчас? Что у нее стряслось, если через столько лет она вдруг постучалась ко мне? Осталась без мужа и ищет запасной окоп? Как нашла адрес? И не был ли, в конце концов, мой разрыв с ней моей роковой ошибкой?
И пока я перевариваю эту совершенно нештатную ситуацию, проходит еще одна телеграмма. "Поезд, вагон, встречай. Галя". Похоже, хорошо припекло.
Я сразу узнаю ее по фигуре. Она превосходно сохранилась. Если положить руки около ее не по возрасту тонкой талии, ладони даже не сползут вниз. Правда, яркость волос основательно поблекла. Нет, никаких "вдруг оживших прежних чувств" ни у меня, ни, похоже, у нее при встрече не пробудилось. Наоборот, вижу, как напряжено ее лицо. Взгляд тревожный. Значит, что-то все-таки случилось. Хорошо, не буду гнать лошадей. Пусть скажет сама, когда сочтет нужным. А пока, только минимум уточнений. "В командировку?" "Нет". "Проездом?" "Нет. Вечером обратно. Билет в кармане". Ого! Загадок прибавляется.
По дороге ко мне -- классический обмен информацией о метеорологической обстановке в наших столичных городах за последнюю неделю. Дома жена едва успевает угостить украинским борщом и варениками со сметаной. "Спасибо" и сразу уходим. Понятно, впереди -- какой-то очень серьезный и важный разговор. Пытаюсь сбить у нее излишнее напряжение. Хвалю ее недюжинный талант и настойчивость, что помогли ей раздобыть мой адрес через столько лет. Да, говорит, это было бы очень трудно. Но помог, как всегда, случай.
В разгар горбачевской перестройки "Огонек" напечатал очерк о бывших политзаключенных. Среди них промелькнула и моя фамилия. Она позвонила в редакцию. Та вывела ее на автора. Он порылся в записных книжках и дал телефон главного героя очерка, москвича, который, по его расчетам, может иметь мои координаты. "Звонок другу" решил проблему.
-- Но статья была напечатана около десяти лет назад? -- осторожно пробую я.
-- Я недавно перебирала журналы и только теперь наткнулась на этот номер.
Попутно узнаю важные вещи. После разрыва, в надежде встретиться, распределилась на Украину, в небольшой областной центр, знаменитый своей исторической битвой со шведами. Здесь же вышла замуж. Двое мальчиков. Московская прописка помогла вернуться в столицу. Живет с мужем. Машина.
Значит, дело не в одиночестве. Она по-прежнему напряжена, как перед боем. Мы идем по городу с тысячелетней историей, но нам не до него. Вокруг нас сотни людей, но мы -- как будто одни в пустыне Гоби.
Кажется, я физически чувствую ее внутреннее напряжение. Надо срочно отвлечь, так ведь и сгореть недолго. На такой случай у меня про запас несколько забавных эпизодов из лагерной жизни. Например, такой -- безотказный. Вместе с нами в зоне "тянут срок" и "наши" шпионы. Те, кто работал на разведку США, Англии, ФРГ и даже Канады и Кореи. И вот мы сидим вечером в клубном бараке и смотрим чемпионат мира по хоккею. Дверь открывается, влетает парень и сходу: "Ну, как там наши?" Ему в ответ: "А ваши-то -- кто?"
-- Ты знаешь, у нас в лагере был такой случай, -- начинаю я. Она перебивает.
-- Прошу, о тюремном прошлом -- ни слова.
-- Ну, это ты напрасно. Во-первых, это был один из лучших периодов моей жизни. А во-вторых, я горжусь тем, что смог вырваться из многомиллионных сплоченных рядов советских малодушных мужчин и сказать, все, что думаю о власти.
-- Прошу тебя, не надо.
Она не хочет расслабляться перед прыжком? Но мне больно смотреть на нее, сжатую в пружину. В конце концов, женщина она или нет! И я веду ее на знаменитый Андреевский спуск. Ну какое женское сердце сможет устоять при виде сразу миллиона прекрасных сувениров?
Похоже, сработало. Глаза заблестели, взгляд -- направо, налево. Но, по-прежнему, без улыбки. Даже шикарные фаянсовые Одарка с Карасем не в силах развести ее плотно сжатые губы. Да, тяжелый случай.
И тогда я решаюсь сказать ей то, что сказать обязан.
-- Ты знаешь, все эти годы меня мучает и грызет совесть за то, что я так по-хамски грубо с тобой расстался. Ты этого совершенно не заслуживала. Но тогда я не умел по-другому. Прости меня. Если сможешь.
Она замерла, как будто продолжая рассматривать броши и ожерелья, и долго не шевелилась. Потом, не поднимая головы и неотрывно глядя на поделки, проронила лишь одно слово:
-- Занятно.
И так же, не поднимая головы, медленно перешла к следующей раскладке.
Гора свалилась с моих плеч. И меня тут же потянуло на подвиги.
-- Выбирай любой сувенир! Хочешь, все эти ожерелья будут твои?
-- Не старайся. Не откупишься, -- полушутя-полусерьезно ответила она.
Мы идем вдоль рядов, и теперь я предлагаю ей все подряд. И все подряд она решительно отвергает с едва заметной брезгливостью. Мы уже спустились к домику Булгакова и стоим у стола с деревянными гребнями. Хозяйка вовсю нахваливает свой товар.
-- Берите, берите. Это -- дубовый, вечный, это -- кленовый, ласковый. А этот -- из березки. Для души.