Удивительным образом перекликаются иной раз человеческие судьбы, то повторяясь, то отражаясь, как в зеркале. У нас с бабушкой в биографии одни и те же города и страны, та же профессия. У меня растут четверо детей, дочь и три сына, а бабушка выросла в семье, где был один мальчик и три девочки. Не говоря уж о том, чему я научился непосредственно у бабушки (её песенки про лопатку и "Деревца не шумят" незаменимы в репертуаре) и у её ученицы - моей учительницы и мамы. Я ведь бабушке дважды внук - по крови и по музыкальному образованию.
Мне часто приходилось слушать бабушкины рассказы о жизни. Не ручаясь за точность, перескажу то, что сохранилось в памяти.
Бабушка любила рассказывать о детстве. Вспоминала какой-то детский стишок о том, как "пришел к папаше в гости ученый господин", а когда
Уселись с книгой дети,
И мальчик начал вслух:
Жил-был в далеком царстве
Большой зелёный дух...
Ученый рассердился и закричал:
"Молчать! Я не могу позволить
Вам глупости читать!
Возьмите лучше книгу
Естественных наук.
Вот таракан, лягушка,
Оса, змея, паук...
Хана Грунт родилась и выросла в Минске, насколько я могу судить, в дружной и интеллигентной семье. Эмансипированная мама, воспитанная в Варшаве, не признавала религиозных ограничений, не жаловала ни посты, ни кашрут. Отец же, напротив, был человеком набожным (сколько мест работы пришлось ему сменить из-за этого в 30-е годы!) и пытался противодействовать "прогрессивному" воспитанию. Но влияние матери было сильнее: от еврейства у бабушки было знание идиш да умение готовить гефилте фиш и бульон с кнейдлах. Не знаю, хорошо ли зарабатывал мой прадед, квалифицированный бухгалтер, но на образование детей средства находили. Старшие дети занимались музыкой, польским языком, брат Исаак - еще и ивритом. Бабушка рассказывала, что учителя приезжали на извозчике, то есть это были хорошие, дорогие уроки. А потом, немного выучившись, старшие дети учили младших. Так появилась у бабушки первая ученица, её младшая сестра Рива. Первый блин не вышел комом: Рива стала пианисткой, с отличием закончив ленинградскую консерваторию по классу П.А.Серебрякова. А бабушка нашла своё признание: детскую фортепианную педагогику.
Музыкальное училище, точнее, музыкальный техникум бабушка окончила за три года: открывались музыкальные школы, не хватало педагогов и учебную программу решили сократить. Родители её, вместе с младшими детьми, уже не жили в Минске. Когда на распределении предложили поехать в Бобруйск, бабушка согласилась без особых колебаний. Оказалось, что это - судьба, она проработала там, в музыкальной школе, до 1977 года, четыре десятилетия!
В конце 20-х Бобруйск был тем самым городом, о котором со слезами умиления мечтали "дети" лейтенанта Шмидта из "Золотого Телёнка". Преобладающее еврейское население, известный на всю страну продуктовый рынок, идиш на улицах и в учреждениях и если еще не "культура" (это - у Ильфа и Петрова), то стремление к ней.
Недостаток опыта и, что греха таить, образования молоденькая Нюта Соломоновна возмещала энтузиазмом и самоотверженностью. Вероятно, эти качества пришлись по душе молодому секретарю горкома партии Хеме Гринштейну, курировавшему культуру. Сегодня я хорошо представляю состояние моего религиозного прадеда, узнавшего о зяте-коммунисте. Впрочем, по словам бабушки, очное знакомство прошло вполне благополучно, поскольку мой будущий дед знал еврейские традиции куда лучше, чем она сама. Союз был счастливый, в 1933 году родилась моя мама, отношения со свекровью были прекрасные. Бабушке удалось и поучиться немного, на курсах повышения квалификации в Ленинграде. Первая гроза разразилась в 1937: деда арестовали. Бабушка отвезла мою маму к своим родителям, вернулась на работу и стала ждать собственного ареста. В тот раз ей выпал счастливый билет: после двух лет безуспешного следствия, так и не добившись от него признания несуществующей вины, деда освободили. Эти два бесконечных года бабушка привычно называла ежовщиной, хотя давно прошла хрущевская оттепель и не было секрета в том, кто и что стояло за спинами и "тюремщика"-Ежова, и "освободителя"-Берии. Счастливое избавление отметили появлением на свет моей тетки. А дальше была война...
Мою прабабку - бабушкину свекровь - пытались вывезти из Бобруйска дважды. Она отказалась наотрез, заявив своим детям: "Я знаю немцев. Это культурная нация". Что сделали "культурные" оккупанты с пожилой женщиной, никому не ведомо до сих пор. Бабушкины родители, жившие с конца 20-х годов на окраине Ленинграда, тоже отказались уезжать, когда у них была эта возможность. Я помню, с каким ужасом смотрела бабушка тот эпизод из фильма "Блокада", где немецкие танки выходят на линию городского трамвая. Это был тот самый трамвай, который каждое утро возил моего прадеда на работу! Правда, насколько мы знаем, от немцев Грунты ушли, но попали в блокаду и умерли с голоду.
И бабушка моя эвакуироваться не собиралась. Если бы муж не уговорил её выехать за город в лес, переждать бомбежку, некому и не о ком было бы писать эти строки. Так и отправилась семья в тысячекилометровый путь на восток, имея в багаже только смену пелёнок для девятимесячной Светы. На место приехали все вместе, у деда, как ценного руководящего работника, была броня, и он еще не успел добиться отправки на фронт. А потом добился и сгинул, даже не "пал смертью храбрых", а "пропал без вести". В случае с евреем и политруком это означало то же самое, только для семьи гораздо хуже. Так осталась бабушка в свои 33 года вдовой: с двумя детьми, без теплой одежды, без денег, без работы (в деревне про пианино и не слыхивали). Но не зря говорят, что мир не без добрых людей. Теплые вещи прислали родственники деда, он был младшим из 9 детей и его любили. Хозяева дома, где поселили бабушку, не то, чтобы подкармливали, но закрывали глаза, когда она в погребе к одной своей картофелине добавляла две хозяйских. Лет двадцать потом будет бабушка слать им посылки, стараясь расплатиться добром за добро. На работу устроилась счетоводом, этим она смолоду подрабатывала на каникулах. От бабушкиных рассказов об этих годах у меня в памяти осталось ощущение постоянного голода и холода да еще цитата "народной мудрости": "Ешь солонее, пей крепчее (именно так, крепчее), помрёшь - не сгниёшь!"
В Бобруйск бабушка возвратилась при первой возможности. Это был чуть ли не единственный город в Белоруссии, где постройки уцелели. Но дом, в котором бабушка жила до войны, был занят. Взамен его удалось получить лишь комнату на улице Пушкинской 119: 14 квадратных метров в квартире без кухни, зато с сумасшедшей соседкой. Из удобств там были высокий потолок и близость к отделению милиции - обстоятельство немаловажное, т.к. с работы бабушка возвращалась поздно. Имущество было, конечно, разграблено. Удалось найти и вернуть по суду только рояль, но ставить его было некуда, и рояль продали. Все эти мелкие неприятности перевешивало одно обстоятельство: любимая работа. Работы было много для всех, но на Анну Соломоновну спрос был особенно велик. У неё была слава педагога, не знающего поражений. И к максимальной нагрузке в музыкальной школе добавились Дом Пионеров, Дом Офицеров... Читатель, помнящий советские времена, знает, что для работы в нескольких местах требовалось специальное разрешение, которое давалось не всегда и не всем. Бабушка получала справки на совместительство не только потому, что её просьбы поддерживало высокое начальство, заинтересованное учить своих детей у известного педагога. Директор школы справедливо считал, что в случае с бабушкой количество не повредит качеству: халтурить она не умела ни в чем, с одинаковым рвением учила способных и неспособных, генеральских детей и собственных дочек... Пословицей стала в нашей семье фраза, сказанная как-то приятно удивленным её работой папашей: "Как вы попали в Бобруйск?!" А про генерала рассказывала историю, как сразу после войны позвали её на урок в генеральский дом. Кроме пальто с большим пятном на самом видном месте, одеть было нечего, и она сперва ужасно стеснялась, но потом подумала гордо, прямо по-бетховенски: "Генералов много, а я - одна!"
Моя жизнь была связана с бабушкой с самого начала. Я родился в Бобруйске и прямо из роддома попал в бабушкину комнату. А чуть позже мама-студентка отвезла меня к своей маме, чтобы спокойно закончить консерваторию. За несколько месяцев её отсутствия ребенок не только научился говорить, но и освоил, под бабушкиным чутким руководством, вежливую форму обращения. И встретил родную мамашу словами: "Тётя, вы кто такая?".
Ничего этого я, конечно, не помню, мои личные воспоминания о бабушке и о Бобруйске начинаются в 60-х. Все у неё было необычно, не так, как у нас, в Ленинграде. Печка, которую в дождливые дни топили и летом, да еще и варили что-то не в кастрюлях, а в специальных чугунках. Окна со ставнями и огромными подоконниками; крылечко, на котором мы устраивали "посиделки". А закуток "спальни", отгороженный от комнаты буфетом и занавеской, казался таинственной пещерой Алладина: там было почти темно даже днём, и имелся "настоящий" второй этаж - огромная антресоль, на которой я спал, когда подрос и не боялся свалиться с верхней полки. Бобруйск в это время уже не был тем городом, про который говорили, что в нем сто тысяч населения, и на уточняющий вопрос: " А сколько евреев?" отвечали: "Вы что, глухой?". Но идиш все еще был обиходным языком на улицах, и рынок ничем не уступал столичным, а то, чего не было на прилавках, иногда приносили прямо домой. До сих пор помню сливки такой густоты, что ложка стояла, и продавца их, который на вопрос, почему так редко приносит товар, ответил откровенно в одесском духе: "Мадам, не всегда удаётся украсть".
В 1968 году я заболел скарлатиной. Моему самому младшему брату было тогда только 2 месяца, а у меня оказалась аллергия на пенициллин. Необходимо было изолировать больного, то есть отправить в больницу. Были на свете две вещи, которых бабушка старательно избегала: больница и самолет. Она не могла допустить, чтобы её внук попал в больницу. Уже через день - бросив работу в середине учебного года!- бабушка примчалась в Ленинград и ухаживала за мной почти месяц, соблюдая мой строжайший карантин. Никто не заразился.
Я привык видеть бабушку летом, во время каникул, у неё в Бобруйске или на даче, занятой домашними хлопотами. Но однажды, кажется, в 1974 году, приехал к ней во время зимних каникул, которые у меня, студента музыкального училища, не совпадали со школьными. Всё выглядело по-другому в заснеженном Бобруйске. Поход в сарай за дровами по свежевыпавшему снегу или за водой к заледенелой уличной колонке превращались из забавы в приключение, а неосторожное пользование уборной в соседнем дворе грозило лёгким обморожением. Одетая по-учительски строго и торжественно, бабушка казалась стройнее и выше. Она начинала работу с утра, (в городе еще были школы, работающие в две смены) обедала в ресторане и снова возвращалась к занятиям. В эти годы молодые бобруйчанки (среди них - и бабушкины ученицы) получившие профессию музыканта, правдами и неправдами добивались места в музыкальной школе, стараясь выжить оттуда пенсионеров. Не представлявшая жизнь без работы, бабушка держалась стойко, не сдавшись даже тогда, когда её нагрузку ограничили ставкой, и зарплата стала меньше пенсии. Она ушла только с появлением на свет младшего внука, Илюши, и переехала к младшей дочери, через 40 лет вернувшись в Минск, в котором практически ничего не осталось от города её детства.
Бабушка вышла на пенсию в 68 лет. У неё уже была небольшая одышка, вызванная полнотой, и давление, высокое настолько, что в последние годы работы больничный лист выписывался по первому требованию. Но её энергии и работоспособности еще могли позавидовать молодые. Бабушка тянула на себе все теткино хозяйство: мыла полы, стирала, варила, гладила. Квартира располагалась на пятом этаже без лифта, но ежедневно бабушка выходила в поход по окрестным магазинам и возвращалась с полными сумками. Не скажу, что она взбегала на пятый этаж, подъём был тяжел, но задание, данное самой себе, выполнялось неукоснительно. Я был студентом, жил в общежитии и частенько заглядывал на "огонек". А бабушкина беззаветная любовь к внукам выражалась, прежде всего, в кормлении. Игнорируя протесты и с умилением глядя в рот, приговаривала: "Голодный ребенок!" и норовила подложить еще кусочек. Обед состоял не менее чем из четырех блюд, каждого из которых мне сегодняшнему хватило бы на полноценную сытную трапезу. Венцом и кульминацией обеда являлся десерт - фирменный торт-сметанник, испеченный в круглом "чуде" с дыркой посередине. После такого обеда не то, что заниматься - подняться из-за стола было почти невозможно. Только одно обстоятельство омрачало иногда этот праздник желудка. Пережившая голодные годы, бабушка была физически не в состоянии выбросить то, что носило название пищи. "Неликвидированные" остатки подвергались вторичной, троичной, пятиричной переработке, вызывая временами весьма неприятные последствия. Бабушка и сама любила покушать, но изготовленным её же руками борщам и котлетам предпочитала другие, отнюдь не диетические вещи: ливерную колбасу "собачья радость" по 50 копеек за килограмм; кильку соленую и копченую; шпроты, в которых съедала не только саму рыбу, но и масло. С удовольствием ела сухари (зубы имела превосходные), но не отказывалась и от свежей булки, в Ленинграде - "городской", аналога французского багета. Первую половину дня ходила голодной, чтобы не отяжелеть, зато перед сном наверстывала упущенное. Ложилась рано, а если случалось проснуться среди ночи, вставала, затевала стирку или готовку, потом ела и преспокойно ложилась досыпать. Не принимала никаких таблеток, а своё чудовищное давление лечила отдыхом и сном.
Бобруйск, несмотря на переезд, продолжал занимать важное место в жизни. Кроме приобретенных за 40 лет друзей и знакомых, (среди них были и зам. министра связи, и ректор консерватории) там оставалась квартира, которую бабушка старалась навещать. На время её отсутствия ставни закрывались и выкручивались электрические пробки. Для того, чтобы зажечь свет, нужно было забраться на диван. В один из своих приездов, проделывая это упражнение, бабушка оступилась, упала, страшно расшиблась и вывихнула себе руку. Вывих, конечно, вправили, но плечо уже никогда не работало, как должно. Теперь для поездок в собственную квартиру требовался сопровождающий, и бабушка решилась на обмен. Так появилась квартира на улице Янки Мавра в Минске, в которой жил я, а бабушка бывала наездами. Из Бобруйска привезли два стола, холодильник, кровать да старенькое пианино, изрядно пострадавшее от перепадов температур в нетопленном помещении. Родители, по случаю новоселья, подарили мне телевизор "Волна", чудо техники образца 1961 года, но он остался безмолвным украшением интерьера (модель была редкая, и запчастей не находилось), так что у нас хватало времени для долгих разговоров. Именно тогда я услышал большую часть историй о бабушкином детстве и юности. А в моё отсутствие бабушку развлекала соседка с третьего этажа, Хава Марковна, добровольно за мной надзиравшая: когда я, в ноябре 1984 приехал в Минск с молодой женой, о появлении женщины в квартире бабушке было доложено незамедлительно!
Бабушка незаметно старела, родились первые правнуки. Казалось, ничего нового уже не будет. Но волна перемен, нахлынувшая с "перестройкой", подхватила и бабушку: в мае 1991 она переехала в Израиль. Надо сказать, она издавна относилась к Израилю с опаской. Я помню, еще во времена алии 70-х, когда впервые в семье прозвучала тема отъезда, бабушка рассказала мне грустный анекдот. Приехавших в Израиль встречает высокое начальство, сама Голда Меир, и спрашивает у молодых:
-Вы зачем приехали?
-Строить сионизм!
-Ну, стройте скорее!
А потом тот же вопрос задают старикам, и те отвечают:
-Умереть на святой земле!
-Ну, что ж, умирайте скорее!
Первое время мы жили по-соседству, в Иерусалиме; потом они с теткой купили квартиру в Бейт Шемеше и мы стали общаться реже. Конечно же приспособиться к новым обстоятельствам ей было нелегко, но бабушка очень старалась быть полезной. Время от времени она гостила у нас по нескольку дней. В один из таких приездов моя дочка угодила в больницу, а жена слегла с воспалением лёгких. Я дежурил у дочки, а бабушка героически пыталась справиться с обязанностями сиделки и няньки. Мне казалось, что бабушке комфортно у нас. Она всегда с удовольствием откликалась на мои приглашения. Но однажды мне дали прочитать письмо, где она писала о нас, что живем мы бедно и питаемся скудно: наши изменившиеся привычки и овощное меню были бабушке не по вкусу. Надо сказать, она и сама изменилась. Пропал интерес к жирному и солёному, мягче стал характер, начали выпадать так и не тронутые врачами зубы.
Последнее, смертельное недомогание началось, как обыкновенная простуда. Неладное заподозрили, когда бабушка перестала есть. Вероятно, она чувствовала, что уходит: попрощалась со мной, с зятем, с которым вечно находила повод для конфликтов. Пока была в сознании, наотрез отказывалась ехать в больницу. Когда амбуланс все же доставил её в пункт неотложной помощи, врачам оставалось только зафиксировать смерть.
Это случилось в Хануку, праздник света. Поспешные, согласно традиции, похороны были малолюдны, и чтобы собрать миньян, пришлось приглашать мужчин от соседней могилы, где провожала своего покойника многочисленная и шумная марокканская семья. На следующий день у нас был запланирован детский праздник. Я не стал его отменять: бабушка никогда бы не одобрила, если бы из-за неё лишились радости дети.