Ананьин Григорий Евгеньевич : другие произведения.

Низвержение Жар-птицы

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

Ананьин Григорий Евгеньевич

  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

Низвержение Жар-птицы

Глава 1.

Девочка на холме

  
   Вечером через ту часть леса, где ни мужики не рубили сосен, ни дети не собирали малины, медленно пробиралась ватага людей. Все они были разного возраста - от безбородых юнцов до тех, кто годился им в отцы, на всех была напялена разная одежда - от белых крестьянских рубах до парчовых кафтанов боярской знати. Казалось, ничто и не связывало это сборище, кроме дороги, которую они прокладывали в нехоженых местах, да еще страха перед рослым человеком, шедшим во главе отряда. Он никогда не озирался и, похоже, не боялся ни дезертирства отстающих, ни удара в спину, которого, судя по злому выражению некоторых лиц, вполне можно было ожидать.
   Тем временем заметно темнело, в воздухе появились комары, а где-то в отдалении завыл волк, будто жалуясь людям на тяготы жизни или призывая их вспомнить свои. Казалось, путники поняли зверя и прониклись его чувствами, потому что раздраженных взглядов становилось все больше и больше. До какого-то момента даже самые храбрые еще сдерживали языки, но потом началось глухое ворчание, а затем из задних рядов донесся одинокий голос:
   - Когда привал, Федька?
   Передний человек, к которому явно относились эти слова, даже и бровью не повел, и лишь тогда, когда другой человек повторил тот же вопрос, буркнул:
   - А тебе какое дело? Знай шагай вперед!
   - Это ночью? Тогда только сычи летают!
   - Ноги ноют и кони устали!
   - И брюхо сводит, а на ходу толком не поешь!
   - Дело говорят, Федька, слушай!
   Тот, кого называли Федькой, обернулся, и все разом умолкли. Выждав с полминуты, Федька произнес:
   - Ишь расквакались, ровно лягушки! Через версту али две полянка будет, там заночуем!
   Недовольство утихло, и все прибавили шагу, а некоторые принялись понукать пару лошадей, тащивших большую повозку, крытую холстиной. Федька не врал: вскоре ватага выбралась на ровное место, на котором виднелись лишь одинокие кусты да небольшой голый холмик, не то естественного происхождения, не то неизвестно чья забытая могила. Услышав журчание ручья, текшего неподалеку, более молодые и нетерпеливые кинулись пить и принести воды остальным; другие побежали за хворостом, и вскоре на поляне уже вовсю полыхал костер. Люди расположились возле него; одни, едва откусив принесенного из повозки хлеба, тут же уснули; большинство жадно вонзали зубы в вяленое мясо и по очереди пили пиво и мед из горла больших бутылей. Лошадей выпрягли, спутали им ноги, и они, не отходя от повозки, принялись щипать траву. Только Федька, казалось, не испытывал потребности ни в еде, ни в питье, будто бы голод и жажда так же мало брали его, как и усталость.
   После ужина все легли, но сон ко многим не шел: беспокойство о прошлом и о будущем отгоняло его. Несколько человек, неосторожные в выпивке, принялись в десятый раз рассказывать товарищам историю своей нелегкой жизни; те лениво слушали. Тревоги добавляло еще и то, что никто, кроме самого Федьки, этих мест не знал. Солнце зашло, и тени от кустов стали принимать самые причудливые формы, будто бы руки каких-то неведомых существ тянулись к отдыхающим, не то гостеприимно приглашая задержаться подольше, не то угрожая неведомой и страшной расправой. Чтобы сбить гнетущее настроение, кто-то из тех, что лежали ближе к костру, произнес:
   - Слыхал я, в этих местах клад есть.
   - Какой? - сразу откликнулись другие.
   - А Бог его знает! В городе баяли - богатая сторона.
   - Не всему верь. Добыча нынче малая.
   - Вот и говорю - хорошо бы клад найти.
   - Ага, найдешь, да не подступишься! У меня брательник из-за кладов этих землю грызет.
   - Ну, я не таков.
   - Дурак ты - умение надобно!
   - Есть оно у меня - в столице говорил с кладоискателями.
   - Вот отыщешь хоть один - и поверю в твое уменье.
   - А я и покажу! Сломи-ка веточку - ты ближе к кусту.
   - А цареву дань с клада думаешь ли платить, разбойник?
   Последние слова, непонятно откуда донесшиеся, живо заставили вскочить всех, и, прежде всего - Федьку, который правой рукой схватился за саблю, а левой вытер пот, моментально выступивший на лбу и щеках. Овладев собой, Федька крикнул:
   - Где тот, кто это сказал?
   И тот же звонкий голос ответил:
   - Недалече, атаман! На холм погляди!
   Вскинув голову, Федька и вправду увидел на вершине холмика небольшую фигурку в длинном платье, которая при свете луны, казалось, вырастала до размеров, какими народная фантазия наделяет небывалых витязей. Помотав всклокоченной головой, чтобы прогнать наваждение, атаман закричал снова:
   - Кто ты такая?
   - Тебе, душегубу, зачем это знать?
   - Чего тебе надо?
   - Лошадей у меня волки заели, - спокойно ответила незнакомка, вытянув руку. - Так что я твоих забираю. Добром отдашь или как?
   Федька едва не задохнулся от ярости, но вовсе не из-за слов неизвестной ему собеседницы, а потому что разбойники сзади вовсю зашептались:
   - У девки два пальца вперед выставлены!
   - Клад взяла!
   - Если она - государев человек, мы пропали!
   - Не проиграй атаман в кости последние таланы, мы бы сейчас не стояли перед ней, как куры перед хорем!
   - Молчать! - прошипел Федька, поглядев на ватагу. - Насыпайте порох, а я покамест ей зубы постараюсь заговорить! - Снова повернувшись к незнакомке, насмешливо смотревшей на него сверху вниз, он не спеша заговорил, из всех сил стараясь растянуть в улыбку свои толстые губы: - Послушай, зачем нам свару затевать? Я тебе зла не делал, и кобылы наши весьма худы. А мы в город идем. Айда с нами! Там в дворянских конюшнях стоят ладные лошадки, так забирай любую или двух на выбор... - Сообразив по шороху сзади, что все подготовлено, атаман крикнул: - Давай, ребята!
   Два пистолета взмыли в воздух, еще мгновение - и их дула были направлены на незнакомку, но вместо оглушающих выстрелов послышался жалкий звук осечки, и тотчас же позади из кустов донеслось:
   - Эй, разбойнички! Вы ведь из тех мест идете, где мор харкотный объявился. Хотите его получить?
   Эти слова, непонятно кем сказанные, привели ватагу в ужас. Толкая, давя и топча друг друга, разбойники ринулись в направлении ручья, стремясь как можно скорее покинуть несчастливое место. Наперебой раздавались крики:
   - Спасайтесь, братцы!
   - С двумя не сладим!
   - Пропади она пропадом, эта ночевка!
   - Стой, проклятые! - орал Федька, тщетно пытаясь удержать товарищей или хотя бы привести в некоторый порядок их паническое бегство. - Уводите лошадей, берите обоз!
   Трое разбойников его послушались и бросились к лошадям, но тут же из кустов, быстро и бесшумно, как заяц, выпрыгнул человек, протянул к разбойникам руку, и их сапоги заскользили по влажной траве. Вскочив, двое из них устремились наутек, третий отчаянно потянулся к бедру, где висела сабля. В руке неизвестного, стоявшего между ним и повозкой, свернуло лезвие, и разбойник, так и не успевший выхватить оружие, с воем последовал за остальными. Стреноженные лошади, также испуганные, издавали отчаянные крики, гулким эхом отзывавшиеся в лесу. Человек, ранивший разбойника, подошел к ним и положил ладонь на шею сначала одной, потом другой, и животные затихли, словно признавая нового хозяина.
   Издали донесся Федькин рев:
   - Я до тебя еще доберусь, попомни, деваха!
   Сразу же последовал веселый ответ:
   - Смотри портки не потеряй, атаман!
   После этого на поляне воцарилась тишина, прерываемая лишь потрескиванием сучьев в костре да еле слышной бранью убегавшей со всех ног ватаги.
  

Глава 2.

Разбойничья добыча

  
   Девочка, потребовавшая от атамана коней, подошла к костру, который уже угасал, и бросила туда ветки, заранее заготовленные разбойниками. Пламя ярко вспыхнуло и осветило ее стройную фигурку, в которой уже начали проступать черты взрослой женщины, золотистые волосы, заплетенные сзади в косу, и смелый взгляд, который она устремила на мальчика, приблизившегося к ней и обтиравшего после недавней схватки клинок. Несколько секунд они смотрели друг на друга с той уверенной улыбкой, которая бывает только у близких людей после удачного завершения совместно реализуемого дела. Однако мальчик все же решил напустить на себя строгость и преувеличенно сердито произнес:
   - Опять, Аленка, вперед лезешь!
   - А, почему бы и не потешиться! - беззаботно ответила девочка.
   - Боязно за тебя.
   - Батюшка так же матушке говорил, помнишь?
   Мальчик нахмурился:
   - Не трожь родителей попусту.
   - Потратился-то сильно?
   - На осечку курков ушел один талан, на то, что заставил тех дураков упасть - половинка.
   Девочка протянула руку. Лицо мальчика разгладилось, и он сказал примирительным тоном:
   - Ладно, потом сочтемся! Стой здесь, я поклажу перенесу.
   Он исчез в кустах; Аленка, снедаемая любопытством, вытащила из костра ветку подлиннее и сперва внимательно осмотрела лошадей, затем подошла к повозке. Она представляла собой низкую телегу, какой обычно пользуются крестьяне, только более узкую, что позволяло ей продвигаться в не слишком густом лесу. Плотная ткань, накинутая сверху и закрепленная по бокам, образовывала некое подобие палатки и служила вполне надежным укрытием от любой непогоды. Откинув ткань сзади и закусив нижнюю губу, Аленка залезла внутрь и принялась рассматривать взятую с бою добычу. В глаза бросился беспорядок, характерный для разбойничьих складов, а также полное отсутствие звонкой монеты. Помимо провизии и некоторого количества свечей, одну из которых девочка тотчас зажгла, в повозке были свалены незатейливые предметы обихода простых поселян, награбленные, видимо, в дороге за неимением лучшего. Совершенно не опасаясь внезапного возвращения разбойников, которые были слишком напуганы, Аленка добралась почти до конца телеги, когда услышала слева слабое дыхание. Повернувшись в направлении неожиданного звука, девочка резко выпрямилась от удивления, так, что ее голова уперлась в матерчатый потолок.
   - Чего там? - спросил мальчик, беседовавший с Аленкой у костра. Он как раз вернулся, таща в каждой руке по плотно завязанному узлу.
   - Иди-ка сюда, Аверя!
   Мальчик вспрыгнул на повозку и, согнувшись, подошел к Аленке. Та приподняла свечу.
   - Гляди!
   Аверя тихонько присвистнул:
   - Хлопец! Вроде бы одних с нами лет.
   - Похоже, пленник: видишь, как спутан!
   - И штаны снизу подрезаны. Отчего бы?
   - Ради глума, видимо.
   - Дело известное: разбойников хлебом не корми, а дай над живой душой поизмываться. То навоз заставят жрать, то над платьем чего-нибудь непотребное учинят.
   - Дай ножик: я разрежу веревки.
   - Сам разрежу.
   Через малое время неизвестный мальчик был освобожден и от веревок, и от повязки, стягивавшей ему рот. Это манипуляции привели его в чувство; он оперся на локоть и немного привстал. Аверя приложил к его губам бутыль с квасом, как раз подвернувшуюся под руку; спасенный сделал два быстрых глотка, затем отодвинулся к краю и произнес:
   - Где это я?
   - Уже не у злодеев, - улыбнулась Аленка.
   - А Пашка?
   - Не ведаем, - пожала девочка плечами. - Ты один тут был.
   - Чего Налим хотел от тебя? - спросил Аверя.
   - Какой еще Налим? - растерянно промолвил незнакомец.
   Аверя фыркнул:
   - Да тебя что, на цепи в подвале держали, как вора перед пыткой? Федька Налим - самый лютый атаман: его имя младенцам ведомо, потому как матери им пугают, а ты...
   - Полно, Аверя, - вступилась Аленка. - Парню оклематься нужно. Бог ведает, что ему пришлось перетерпеть у Федьки.
   - Надобно осмотреть его да проверить, чист ли.
   Аленка, опустившись на корточки, взяла руку неизвестного мальчугана, поджав на ней пальцы, кроме указательного и мизинца, которые выставила вперед. После этого она привела свою свободную руку в такое же положение и коснулась своими торчащими пальцами пальцев незнакомца. Он не противился этой процедуре и вел себя вполне безучастно, а с его лица не сходило выражение испуга пополам с любопытством, какое обычно бывает у пойманных зверьков. Аленка покачала головой и выпустила его руку, а затем начала расстегивать пуговицы на его рубашке, делая это несколько неловкими движениями, как будто ей почти никогда не приходилось этим заниматься. По телу мальчика никто бы не смог утверждать, что с ним жестоко обращались; тем не менее, в глазах бывшего пленника отразился такой ужас, словно он увидел страшные раны. Снова подняв взор и пристально посмотрев на Аверю и Аленку, он сказал:
   - Ребята, чего вы так вырядились?
   Аленка, которой почудилась насмешка в этих словах, произнесла с некоторой обидой:
   - На себя бы глянул, чучело!
   - Согласно повелению царя Дормидонта все государевы кладоискатели должны носить кафтаны или платья золотых цветов, смотря по мужскому или женскому полу. Чему дивишься? - произнес Аверя тем важным тоном, какой однажды слышал, будучи в приказе, от дьяка, вынужденного урезонивать чрезмерно назойливого просителя.
   - Какого еще Дормидонта? Вы издеваетесь? - чуть не крикнул незнакомый мальчик.
   - Он дурачок, - шепнула Аленка Авере.
   - Да, - незамедлительно согласился тот и вновь обратился к незнакомцу: - Тебя как звать-то?
   - Максим. Максим Перепелкин, - последовал тихий ответ.
   - Я Аленка, а он - Аверя, мой брат. Мы близняшки, - вставила девочка.
   - Обожди, - наставительно сказал Аверя. - Скажи, Максим: отец с матерью у тебя живы?
   - Да.
   - Где они?
   - В Москве.
   - Не слыхала о такой деревне. Должно быть, далече, - вымолвила Аленка. - Что теперь будем делать?
   - Здесь его бросать нельзя: или зверье растерзает, или опять схватят лихие люди, - ответил Аверя. - Возьмем с собою: может, по пути и очухается. А нет - встретим доброго человека, которому нужен работник, да у него и оставим.
   - А я, пожалуй, помолюсь за него, - добавила Аленка. - Давай, поехали: тут ночевать у меня нет охоты.
   Аверя запряг лошадей, вскочил на одну из них, и телега тронулась с места. Аленка пристроилась внутри, вместе с Максимом; ей не дремалось, и, чтобы скоротать время и освободить как можно больше места, девочка начала наводить порядок в повозке, размещая вещи поближе к краям. Максим безучастно смотрел на нее; он пытался обдумать и оценить ситуацию, в которую попал.
   "Что вообще произошло?.. Меня же не могли так быстро увезти в какую-то глухомань и выкинуть. Да и кому и зачем понадобилось это? Нет, мне все только мерещится. Предсмертный бред, я где-то читал, что подобное бывает. Но если так... я же прямо сейчас могу умереть! А если очнусь, то каким? Без рук и ног, переломанным, обожженным? - На глазах мальчика выступили слезы, и он машинально отвернулся. - Какой же я дурак! Стыжусь перед девчонкой, которая существует только в моем воображении! И что с Павликом? Его не спас и себя угробил. Папа, мама... простите..."
   Неожиданно раздавшаяся привычная музыка, вскрик Аленки и толчок телеги заставили его приподняться.
  

Глава 3.

Поединок на равных

  
   Максим увидел, что Аленка выпустила из рук что-то маленькое и темное, быстро выскочила из повозки и почти сразу же вернулась уже в сопровождении Авери, который, очевидно, остановил лошадей, едва услыхав незнакомые звуки.
   - Ребята, вы что... - вдруг смутившись, пробормотал Максим и схватил предмет, послуживший причиной беспокойства; через мгновение снова наступила тишина. Аверя и Аленка переглянулись; затем они подхватили Максима под руки и буквально выволокли его на свежий воздух.
   - Это твоя вещь? - резко спросил Аверя.
   - Смартфон-то? Да, мой, - чуть помедлив, ответил Максим, не ожидавший подобного напора.
   - Откуда он у тебя?
   - Отец подарил. Я думал, те уроды забрали или испортили.
   - Кто он - твой отец?
   - Полковник сухопутных войск.
   - Полковник... - протянул Аверя.
   - Слушай, - произнесла Аленка, - до второй смуты был ведь такой чин. А после Дормидонт упразднил его.
   - Да я вам покажу, - сказал Максим. Он подумал, что девочка пытается его защитить, и немного осмелел. - Вот мы все втроем: я, папа и мама. Вот я с Пашкой. А вот вид из нашего окна.
   Аверя и Аленка склонились над смартфоном. Каждую фотографию они разглядывали так внимательно, будто хотели впоследствии по памяти нарисовать ее точную копию, и под конец на их лицах появилось торжествующее выражение, словно была решена трудная задача, мучившая их продолжительное время. Аленка что-то прошептала на ухо Авере; как Максим не напрягал слух, он не мог расслышать и полслова. Далее Аверя продолжил:
   - Как ты сюда попал?
   - Я не знаю.
   - Что тебе здесь нужно?
   - Ничего! - крикнул Максим. Им вдруг овладела злоба - не на Аверю, а на самого себя и на весь этот день, так странно и неудачно сложившийся. - Отец велел мне следить за Павликом, я потерял его, потом увидел, когда он переходил улицу, потом из-за угла выскочил этот проклятый автомобиль, я пытался спасти Пашку, затем раздался взрыв - я услышал громкий хлопок и полыхнуло желтым, тут же на меня навалились какие-то бугаи, а дальше...
   - Успокойся, - сказала Аленка, шагнув к нему. - Не ты один такой.
   - Правда? - Максим схватил девочку за плечи и выдохнул: - Ну, так скажи, если знаешь! Почему я здесь оказался? Почему остался жив? Говори, или...
   - Что ты вцепился в нее, как волк в барана?
   Сильный толчок кулака Авери заставил Максима потерять равновесие и плюхнуться в траву. Аверя встал над ним и жестко произнес:
   - Вдругорядь тронешь Аленку - пожалеешь, что у Налима не остался! Когда мы были совсем младенцы - в седле не держались, матушка перед сном рассказывала о странных людях, некогда появлявшихся в нашей земле. Их отличали диковинные вещи и причудливые речи.
   - Только никто из них не умел показать то царство, откуда пришел, а ты смог, - добавила Аленка.
   - А что стало с теми людьми? Им удалось вернуться домой? - спросил Максим.
   Аверя приподнял плечи.
   - О том не выпытывай - сами не ведаем.
   - А Павлик? Он погиб или где-то здесь?
   - Послушай, - сказала Аленка, - в лесу тебе все равно никто ничего не ответит. Ты отправишься с нами. Наша дорога лежит в столицу, а мы - люди государевы, и потому имеем доступ в царево книгохранилище. Там по записям о былых временах и тайнах чего-нибудь да разузнаем. И о твоем Павлике тоже. Если он попал сюда, то наверно не шатается по дорогам, а кем-то взят в услужение. А всю челядь для порядка переписывают. Только путь еще неблизкий.
   - Что я за несчастный человек! - вырвалось у Максима.
   - Несчастный? - переспросил Аверя. - Тебе смерть была суждена, притом сугубая: в своем царстве и здесь, от рук Налима. А ты избежал ее и ныне подле нас находишься, и ни о крове, ни о хлебе тебе заботы нет. Чем роптать, лучше бы возблагодарил Бога за спасение. Да и нас добрым словом не худо помянуть.
   - Спасибо, - чуть покраснев, ответил Максим.
   Аверя протянул руку, помогая Максиму встать; далее он снова двинулся к лошадям, а Максим и Аленка заняли свое прежнее место на телеге. Девочка еще некоторое время возилась с вещами, потом прикорнула в уголке.
   "Придется довериться им... - Прежняя мысль о предсмертных видениях оставляла Максима, прежде всего потому, что она была слишком уж нестерпимой. Кроме того, мальчик подумал, что, будь его рассудок помрачен, само сомнение в реальности произошедших за последнее время событий не появилось бы. - В любом случае, бежать нет смысла. По крайней мере, они знают местность, а я нет. Да и ребята вроде бы неплохие. Держись, Пашка, если ты жив. Держись..."
   Голова Максима отяжелела, и он сам не заметил, как уснул.
   Когда он проснулся, то увидел сидевшего рядом и протиравшего глаза Аверю, который очевидно, ночью поменялся с Аленкой местами. Через минуту повозка остановилась; Аленка заглянула внутрь и весело произнесла:
   - Привал! Коням нужен отдых!
   Мальчики, еще позевывая, покинули повозку. Занимался рассвет; телега находилась на небольшой полянке; неподалеку в лесу вилась дорога, по которой, видимо, путешественники и ехали последние несколько часов. Увидев, что Аверя и Аленка собираются выгрузить часть вещей, Максим предложил свою помощь.
   - Ну, давай, коли не шутишь, - отозвался Аверя. - Распряги-ка лошадей и стреножь.
   Максим подступил к лошадям; растерянное выражение его лица не ускользнуло от внимания Аленки, которая помогла ему управиться с упряжью и разъяснила значение слова "стреножить". Со второй из поставленных Аверей задач ничего не вышло: Максим так неловко пытался схватить за ноги молодую пегую кобылку, что та фыркала, вздрагивала и, наконец, взбрыкнула, едва не лягнув Максима в лоб. Аленка, наблюдавшая за этой сценой, звонко рассмеялась; Аверя же присвистнул:
   - Тю! Тебе что, с лошадью обращаться не приходилось?
   - Нет их у нас, - с досадой ответил Максим.
   - Вы все пешком ходите? И ваш царь тоже?
   - У нас и царя нет.
   - Смута, что ли?
   - Просто у нас не царь, а президент.
   - Президент - это человек, который вашей землей правит?
   - Ну да.
   - Значит, все равно царь, только вы его по-своему кличете.
   - И пешком мы не ходим. У нас машины есть.
   - А что это такое?
   - Это... ("Блин, как же ему объяснить!") В общем, такие повозки, где лошади не нужны; они сами везут, куда надо.
   - А этой вашей самобеглой повозкой управлять умеешь?
   Максиму очень хотелось соврать, но после недолгих раздумий он предпочел честно признаться:
   - Нет.
   - Почему не выучился?
   - Мал еще...
   - Скажешь тоже - мал! - снова засмеялась Аленка. - Меня один парень твоих лет из столицы уже звал в жены. Ты что же, в своем царстве бездельничал?
   - Почему бездельничал? Я учился.
   - Чему? - спросил Аверя.
   Максим добросовестно перечислил предметы, которые ему преподавали в школе.
   - Биология, физика, химия... - Аверя, поморщившись, старательно повторял незнакомые слова. - Пустельга ты, вот кто!
   - Это почему?
   - А пословицу знаешь?
   - Какую?
   - О двух зайцах! А ты за десятью гонялся. Поди, ни в одном из этих дел толком не успевал.
   Максим заметно смутился: действительно, особыми успехами в учебе он не мог похвалиться. Он собирался сказать, что в их классе были и отличники, но сообразил, что так еще больше уронит себя в глазах новых друзей.
   - Не обижайся на Аверю - он правду говорит, - промолвила Аленка. - Вот мы с ним всегда знали, что клады будем добывать по примеру родителей.
   - А где ваши родители? - поинтересовался Максим.
   - Нет их - погибли, когда пытались взять крепко заговоренный клад, - грустно ответила девочка. - По их стопам идти - то единственное, что мы можем ныне для них сделать. Когда батюшки с матушкой не стало, нас старец Евфимий наставлял - сам бывший кладоискатель, да мы опосля сбежали от него - так дела настоящего хотелось.
   - Да, Максим, не дивлюсь, что отцов наказ тобой не выполнен, - подвел итог Аверя. - Квел ты духом. Да и телом не шибко вышел: легонько тебя давеча задел - ты и повалился.
   - Второй раз не повалишь - не выйдет! - вскинулся Максим.
   Аверя прищурился:
   - Биться со мной хочешь?
   - А давай!
   - Гляди, пощады будешь просить!
   - Это еще кто у кого запросит!
   - Славно, - Аверя обвел глазами полянку. - Значит, так: в чащу не забегать и биться до первой крови или лежки - не дальше.
   - Согласен!
   - Чур, Аленка, не подыгрывать!
   Аверя скинул золотой кафтан, оставшись в исподней рубахе. Противники встали в середину полянки и приняли боевую стойку. Аленка, заворожено следившая за ними, воскликнула:
   - Начали!
   Привыкший не медлить при решении каких-либо проблем, Аверя стремительно атаковал Максима, и тот поначалу пропустил несколько неприятных ударов. Это, однако, пошло Максиму на пользу, поскольку боль заставила его забыть о своих злоключениях и организовать отпор, которого явно не предвидел Аверя. Максим начал успешно уклоняться от его выпадов или блокировать их, после чего, совсем успокоившись, сам перешел в наступление и вскоре с огромным удовлетворением заметил замешательство на лице соперника.
   "Что, не ожидал? - подумалось Максиму. - Это я еще, дурак, бросил секцию бокса, куда меня записал отец, а то бы я тебя вообще под орех разделал. Ну, ничего, парочку приемов я помню и смогу еще тебя удивить!"
   Под натиском Максима Аверя медленно отступал к деревьям. Он попытался быстрым движением обойти противника и вновь проскочить в центр импровизированной арены, но прозевал при этом боковой удар, после которого еле устоял на ногах. Далее Авере оставалось уже только пятиться.
   "Плохо дело, - думал он. - Не надо было его задирать. Если буду побит - стыд нестерпимый... - Мизинец на руке Авери непроизвольно оттопырился. - Нет. Нельзя использовать силу клада: это бесчестно. Победить нужно по-иному. Я хочу победить..."
   Аверя уже почти вплотную стоял к шершавому стволу березы, а его макушки коснулась нижняя ветка.
   "Припечатаю его, и дело с концом", - подумал Максим.
   На лице Авери появилась обреченность, и он опустил руки.
   "Вот он - мой шанс, - решил Максим. - Получи!"
   Далеко отведя руку, Максим стремительно выбросил ее вперед, целясь прямо в нос Авере, но тут произошло неожиданное. В самый последний момент Аверя резко подался в сторону, кулак Максима лишь слегка задел его скулу и врезался в ствол с такой силой, что едва не ободрал кору. Из пальцев хлынула кровь.
   - Моя взяла! - торжествующе крикнул Аверя.
   - Да! - отозвалась Аленка с другого конца поляны.
   - Эй, чего ты? - запротестовал Максим. - Давай, становись, бой не кончен!
   - Забыл уговор наш о первой крови? - усмехнулся Аверя.
   - Тьфу ты! - пробормотал Максим, с досадой дуя на расквашенные пальцы. - Ладно, мы еще поборемся! В другой раз я тебя одолею!
   - Это уж какая доля кому выпадет! - отозвался Аверя. - Но, что бы там ни было, прости мне давешние слова. Дрался ты здорово.
   - Пойдем. Тебе надо подорожник приложить, - сказала Аленка.
   - Да ну! - отмахнулся Максим.
   - Пошли, пошли!
   Она мягко и настойчиво увлекла его за собой в повозку, где принялась обрабатывать рану. Наложив последний листок, Аленка вдруг обернулась.
   - Кто-то скачет сюда. - Она шагнула к выходу. Максим потянулся было за ней; девочка остановила его.
   - Сиди здесь!
   - А вдруг там разбойники?
   - Мы с ними управимся! А ты с разбитым кулаком все равно не воин.
   Высунув голову, Аленка увидела, что перед Аверей осадил коня человек в красном кафтане - обычной одежде царских рассыльных.
   - Кладоискатель Аверька? - осведомился всадник.
   Он мог бы и не спрашивать, так как запомнил Аверю еще в столице, где некогда завязалось их знакомство, пусть и не слишком тесное. Аверя небрежно кивнул.
   Всадник развернул перед ним бумажный столбец.
   - Чти государев указ!
   Чтение не отняло много времени, поскольку указ не был длинным, а грамоту Аверя знал хорошо. Далее рассыльный поворотил коня к дороге, и через минуту стука его копыт уже нельзя было расслышать.
   Аверя стиснул кулаки, словно вновь собрался драться.
   - Проклятие!
   - Что случилось? - подойдя к нему, обеспокоенно спросила сестра.
   - Царю Дормидонту стало хуже, и повелено, чтобы все кладоискатели доставили в казну пятьдесят таланов сверх того, что условлено прежде, - с отчаянием произнес Аверя. - До того в столице лучше не появляться, а в книгохранилище и подавно доступа нет!
   - Пятьдесят? - не поверила поначалу Аленка.
   - Да!
   - Побор!
   Они замолчали. Аленка первой пришла в себя.
   - Не горюй, Аверя! Сыщем! Родители и не то переносили!
   - Да, - согласился Аверя, которому, казалось, одно упоминание о родителях моментально вернуло бодрость. - Ради них и приложим усердие! Лошади отдохнули, а нам сейчас некогда. В путь!
  

Глава 4.

Долгий день

  
   "А сейчас, уважаемые телезрители, мы возвращаемся к главной теме последних двадцати четырех часов - теракту в Москве. Согласно последним оперативным данным, организаторы теракта задержаны и сейчас дают первые показания. Полученная информация позволила подтвердить первоначальную версию произошедшего, а именно: теракт спланирован и осуществлен запрещенной в России и ряде других стран группировкой ИГИЛ. Напоминаем, что взрывное устройство было заложено в автомобиль и приведено в действие вчера в семнадцать ноль ноль в Сокольническом районе столицы. Исполнителем теракта был террорист-смертник; жертвами стали двое подростков, имена которых в интересах следствия пока не разглашаются".
  
   - Максим, вставай!
   Добрый и вместе с тем требовательный голос прервал последний утренний сон. Максим недовольно натянул одеяло на голову, но он понимал: через минуту встать все равно придется. Все-таки расти в семье военных не всегда удобно. Да, можно похвалиться перед ребятами в школе, что твой отец служил в горячих точках и может считаться даже героем, можно запросто общаться с участником боевых операций в Сирии, рассказ которого не заменит ни один журналистский репортаж, но если уж человек привык к строгому порядку на работе, он обязательно постарается установить хотя бы его подобие и в собственной семье.
   Позевывая, Максим уселся на кровати.
   - Что с папой?
   - Все нормально.
   - По-моему, он плохо спал ночь. Это из-за раны?
   Мать вздохнула.
   - Просто он никак не привыкнет к своей отставке.
   - А что с Суворовским училищем? Он ведь собирался там преподавать.
   - Пока нет вакансий. Ну, одевайся, уже пора.
   Долго ждать себя Максим не заставил. Умывшись, он вместе с матерью присоединился к отцу. Завтрак уже стоял на столе.
   - Звонили Кетовы, сказали, что задержатся, - промолвил Перепелкин-старший.
   - Ну вот! - недовольно протянул Максим, принимаясь за еду.
   Начало знакомству Перепелкиных и Кетовых было положено еще в госпитале под Алеппо, где отец Максима лежал после отражения внезапной атаки на свою часть и где Даниил Кетов, будучи врачом, оказывал раненым необходимую помощь. Завязавшаяся дружба не прекратилась и после того, как оба они вернулись в Россию - полковник Перепелкин в Москву, а Кетов - в поселок на границе Московской и Тульской областей, к жене Софье и сыну Павлику. Еще до встречи с этой семьей Максим неоднократно слышал о ней от отца, а его рассказы основывались на том, что поведал о своей жизни сам Даниил Кетов. О своем раннем детстве, он, впрочем, рассказывал мало, видимо, не желая будить неприятные воспоминания. Родителей своих Даниил не помнил, вероятно, был брошен ими, и с пяти лет воспитывался в приюте, где и встретил девочку, на которой впоследствии женился, сделав это так рано, как только позволяло российское законодательство. Саму свою фамилию Кетовы взяли в честь одной из воспитательниц, которая была добра к ним. Молодые супруги очень хотели сына и были бесконечно счастливы, когда на свет появился Павлик. Ранее он уже приезжал в Москву с семьей и быстро нашел общий язык с Максимом, быстрее даже, чем это сделали их отцы. Потом ребята регулярно переписывались, и симпатия Максима к Павлику только крепла; ему не очень нравилось лишь то, что Павлик, будучи на три года младше, совершенно не желал предоставлять Максиму роль лидера и постоянно норовил держаться на равных. Впрочем, переносить это было не трудно: в Павлике угадывалась сильная воля и большая начитанность, что располагало к уважению. Следует, однако, отметить, что при всех благоприятных задатках Павлик вовсе не был прилежным учеником, и казалось, школа тяготила его, будто он ее уже перерос. Супруги Кетовы, безмерно любящие сына, прощали ему это.
   - Не огорчайся, - сказала мать. - Они ведь приезжают на целых две недели.
   - Хорошо говорить! - проворчал Максим. - Этот день, во всяком случае, я могу провести с Пашкой: он сам писал, что родители согласны его отпустить. А потом они, чего доброго, потянут его в бутик - мерить плавки или что-нибудь еще. Да и дожди передают - особо не погуляешь.
   - Максим!..
   - Да, папа?
   - Послушай. - Голос полковника вдруг стал серьезным. - Раз родители Павлика доверили его тебе, ты должен проследить, чтобы с ним все было в порядке. Да и ты старше Павлика, а он - твой гость...
   - Папа, ты вообще о чем? - Максим недоуменно посмотрел на отца. - Пашка - не малыш, он вполне самостоятельный парень. Что с ним здесь может приключиться?
   - Возможно, ты и прав, но... - Отец замялся. - Я просто хотел, чтобы ты не повторял моих ошибок. Не совершай поступков, за которые долго еще придется упрекать себя.
   Максим понял, что имел в виду отец: в Чечне, еще будучи лейтенантом, он допустил гибель взвода под Шелковской, и по этому поводу было возбуждено дело, впоследствии, правда, прекращенное. Тем не менее, память об этом случае бередила совесть бравого полковника, и если раньше тяготы службы не оставляли места бесполезным сожалениям, то теперь вынужденное безделье пробудило их с новой силой.
   Мать тоже догадалась и спросила с упреком:
   - Ну почему ты так цепляешься за прошлое?
   - Почему? - Отец горько усмехнулся. - Раны болят к непогоде; знать бы еще, к чему ноет душа. Сам бы сходил с пацанами, да только... - Он невольно перевел глаза на прислоненную к стулу клюку, без которой уже не мог передвигаться.
   - Хорошо, папа, - решил прервать не слишком приятный разговор Максим, которому почему-то стало немного стыдно, словно он был причастен к отцовским неприятностям. - Я прослежу за Павликом, а если понадобится - смогу его защитить.
   Это обещание, а также скорый приезд Кетовых, казалось, помогли Перепелкину-старшему отвлечься от тягостных мыслей. Даниил Кетов с семьей опоздал не намного: после завтрака Максим не успел даже изучить игру, которую скачал прошлым вечером. Сама встреча добрых друзей не стоит того, чтобы на ней останавливаться: всякий на основании собственного опыта может верно представить и ее, и радость товарищей после разлуки, и их несколько сумбурный, но не менее милый для обоих разговор. Надлежит лишь упомянуть, что Кетовы не могли остаться надолго: они должны были осмотреть съемную квартиру, по их словам, недорогую. Прощаясь с отцом и матерью, Павлик буквально бросился им на шею; такое поведение, более свойственное дошкольникам, несколько удивило Максима, но он подумал, что у каждой семьи свои традиции и причуды. Почти сразу же Павлик предложил отправиться куда-нибудь, хотя бы в парк развлечений; это вполне совпадало и с желаниями Максима, поэтому он охотно откликнулся на приглашение. "Попасть к вам - все равно что в другой мир" - заметил Павлик; Максим слегка улыбнулся, снисходительно оценив непосредственность друга.
   До парка мальчики добрались без приключений и задержек. К удивлению Максима, Павлик избегал тира и конных прогулок, где мог показать себя во всей красе: он великолепно стрелял из пневматической винтовки и еще лучше ездил верхом; случалось, что даже пытался отогнать инструктора, держащего лошадь под уздцы. Зато другие увеселения Павлик, казалось, хотел испробовать все, в том числе те, из которых вроде бы уже вырос. При этом он исправно оплачивал каждый билет, даже если на определенный аттракцион его тащил сам Максим, и не позволял другу рассчитаться в кассе. Максим никогда не имел при себе столько денег, сколько видел теперь в руках Павлика.
   - А твои родители расщедрились, - заметил он, когда мальчики присели отдохнуть после особо крутой американской горки, на которую, откровенно говоря, Максиму вовсе не хотелось идти; он лишь боялся показаться трусом в глазах младшего товарища.
   - Им для меня ничего не жалко, - горячо и просто ответил Павлик. - Они лучше всех!
   Максим тихонько толкнул друга под бок.
   - Ну, конечно! Я о своих так же думаю.
   - Ты ничего не знаешь, - покачал головой Павлик. - Мои папа и мама - особенные. Таких, как они, во всем этом мире больше нет.
   Разумеется, Максим не стал спорить: чувства Павлика он понимал прекрасно. Кроме того, им овладело то особое состояние, когда не хочется ничего говорить, ни о чем думать, и даже близких друзей поневоле перестаешь замечать. Оставалось лишь желание наслаждаться этим теплым воздухом, этой заводной музыкой из динамика, самой толпой отдыхающих, с каждым из которых можно обменяться гордой счастливой улыбкой. Смутное ощущение возможной опасности, еще державшееся с полчаса после беседы с отцом, бесповоротно исчезло. И то сказать: какие могут быть заботы, когда тебе всего пятнадцать лет, дома тебя ждет любящая семья, каникулы кажутся бесконечными, а все пресловутые противоречия человеческой жизни - вздорными измышлениями ворчливых стариков?
   Кончилось тем, что Максим потерял Павлика. Он не мог точно вспомнить, где видел его в последний раз: то ли в лабиринте страха, куда вход был бесплатным, то ли уже в толпе на выходе. Это совсем не обеспокоило Максима: ребята предусмотрели такую возможность, и Максим направился в кафе, где он и Павлик договаривались ждать друг друга в случае надобности. Взяв для приличия гамбургер и стакан сока, Максим уселся за ближайший столик; к сколь бы то ни было длительному ожиданию он себя совершенно не готовил и поначалу вполне равнодушно пялился в окно или лениво разглядывал интерьер помещения. Время, однако, шло, а Павлик не появлялся. Официантки уже начали с любопытством поглядывать на мальчугана, который больше ничего не заказывал и только зря занимал место, а какой-то потрепанный жизнью человек отпустил крепкое словечко по адресу "проклятых баб", не уважающих "нормальных пацанов" и вечно опаздывающих на свидания. Максим начинал нервничать; он попытался набрать Павлика; автоответчик бесстрастно сообщил, что аппарат абонента выключен или находится вне зоны действия сети.
   "Чтоб тебя, Пашка! - в сердцах подумал Максим. - Ты специально решил меня позлить?"
   Спустя еще некоторое время Максим решил найти Павлика, но для этого требовалось сообразить, где он мог задержаться. Пытаясь решить эту задачу, Максим подумал о разговоре, который вел с Павликом по скайпу два дня тому назад. Тогда Павлик утверждал, что есть люди, способные каким-то сверхъестественным образом притягивать к себе везение, и дальше разговор плавно свернул на тему азартных игр и тотализатора. Об этих вещах Павлик рассуждал с таким увлечением, что Максиму померещился не совсем здоровый интерес с его стороны. Также Максим вспомнил, что напротив второго, бокового входа в парк есть указатель на бар "Золотой фазан"; о нем ходили упорные слухи, что под видом торговли напитками там устроили подпольное казино, которое никак не удавалось прикрыть по причине ловкости и связей владельцев и где не отказывали даже малолеткам. Зная, что у Павлика много денег и что он может увлечься, Максим решил, что, пожалуй, напал на верный след. Он показал официанткам фото своего друга на тот случай, если все же разминется с Павликом, сказал, чтобы "этого мальчика" попросили ответить на пропущенный вызов, и поспешил к боковому входу.
   Дежуривший там полицейский, немного помедлив, подтвердил, что мальчуган, похожий на Павлика, действительно покинул парк и затем как будто двинулся в сторону бара, находившегося на другой стороне улицы. Это укрепило уверенность Максима. Он пустился бегом по тротуару и вскоре к своей радости увидел Павлика, который начал медленным шагом пересекать улицу по не снабженному светофором пешеходному переходу, впрочем, не по тому, который непосредственно соседствовал с сомнительным заведением, а по другому, чуть подальше. Голова Павлика была опущена, а на лице грусть сочеталась с какой-то дерзкой решимостью; вообще он в эту минуту, несмотря на малый рост, больше напоминал взрослого мужчину. Максим окликнул товарища; Павлик не отреагировал - он, очевидно, ничего не слышал. Максим добежал до того места, откуда Павлик начал свое движение через дорогу, когда большой черный автомобиль, внезапно вынырнувший из-за угла, привлек его внимание. Машина ехала по осевой; кроме того, водитель явно видел человека на переходе посреди улицы, но отнюдь не собирался тормозить.
   - Пашка, отойди! - крикнул Максим.
   На сей раз Павлик расслышал обращенные к нему слова; он повернул голову к Максиму и при повороте не мог не заметить приближающийся автомобиль, но не сделал ни малейшей попытки хоть немного посторониться. Своей оцепенелостью он был подобен восковой фигуре, вроде тех, на которых ребята глазели сегодня в парке.
   "Он в ступоре!" - подумалось Максиму.
   Автомобиль был от Павлика уже не далее чем в пятидесяти метрах.
   Максим рванул через дорогу.
   "Я еще успею его оттолкнуть! Успею. Успею..."
   Во взгляде Павлика отразился ужас; левую руку он вытянул по направлению к Максиму, а правую резким движением отбросил в сторону, точно хотел указать другу на что-то невидимое для него. Максим почувствовал, как его ладонь ткнулась в острое плечо Павлика, как все - дома, небо, немногие случайные очевидцы происходящего - переворачивается перед глазами и как они оба падают прямо под колеса шальной машины.
   Через мгновение она взлетела на воздух.
  
   "Тогда для меня шли незаметно все девять часов, даже когда я напрасно прождал Павлика в кафе. Но теперь тот день кажется более долгим, чем двое суток, которые миновали с того момента, как мы встретили царского гонца. Что со мной случилось - для Авери и Аленки такая же загадка, как и для меня: по их словам, никто из людей, попадавших в их мир, предварительно в своем не погибал. Буду верить, что с Павликом все нормально. Папа, я вернусь к тебе вместе с ним..."
   - Максим, вставай!
  

Глава 5.

Сила клада

  
   Максим, едва не задремавший, открыл глаза. В лицо ему ударил яркий свет, поскольку солнце стояло высоко, а ткань, прежде служившая укрытием, теперь была аккуратно свернута.
   - Уже нашли?
   - Как я погляжу, свербит у тебя! - ухмыльнулся Аверя. - Лошадям надо помочь: колесо попало в яму.
   Мальчики соскочили с повозки и приналегли на нее сзади. Менее чем через полминуты досадная помеха была устранена. Максим снова запрыгнул на телегу, Аверя же занял место в седле и крикнул, обернувшись через плечо:
   - Слушай, отгони еще слепней от Аленки, а то эти гады ее досуха высосут!
   Аленка и впрямь не обращала никакого внимания на докучливых насекомых: она сидела ближе к дышлу, скрестив ноги и уставившись на расщепленную веточку, которую держала в руках. Ее серьезный вид заставил Максима вспомнить некоторых девочек-зубрилок из своего класса, когда на контрольной попадалась особенно трудная задача.
   Максим придвинулся к Авере:
   - Откуда ты знаешь, что клады где-то здесь?
   - Карта этих мест не поновлялась уже с полгода - что-нибудь да должно накопиться.
   - А как мы его найдем?
   - Уж Аленка не проворонит: не бойся!
   - Так скажи ей, чтобы уже искала!
   - А она, по-твоему, что делает?
   Максим пожал плечами:
   - В сущности, ничего. Пялится куда-то...
   - Не пялится она, а ждет!
   - Чего?
   - Коли здесь есть клад, ветка, что она держит, дернется в сторону, где он схоронен.
   - Смеешься? - с недоверием спросил Максим.
   - Может, в твоем царстве и принято смеяться, когда исполняешь повеление государя. А у нас по-иному заведено.
   - Смотри, проверю. - Максим на ходу срезал молодой побег, расщепил его и примостился возле Аленки, попытавшись максимально точно скопировать ее позу. Аверя улыбнулся:
   - Всуе трудишься.
   - Почему?
   - Вот скажи: ты плотничать умеешь?
   - При чем тут это?
   - Умеешь или нет?
   - Нет.
   - И я не умею. А сруб видал?
   - Видал.
   - Я тоже. А теперь покумекай: если б нам с тобою топоры дали, вышла бы у нас баня или изба?
   Максим не ответил.
   - Молчишь? То-то. Когда клад близок, пальцы начинают подрагивать, если не напрягать их. Вроде как у выпивохи, но там сильно, а здесь потихонечку. Потому и пользуются веткой, что за ней удобнее следить. Только ее надо держать легонько, а не так, как ты сейчас. И хранить спокойствие, иначе ничего не выгорит. Еще и не каждому человеку от рождения дано находить клады. Нам посчастливилось: мы все-таки из рода кладоискателей. Особенно Аленке - она чувствует клады даже лучше, чем я. Девок вообще неохотно берут на государеву службу, но Аленка показала такое радение и способности, что ее все же привели к присяге.
   - Хлопцы, налево! - послышался возглас Аленки.
   - Видал? - важно спросил Аверя, поворачивая лошадей.
   Ехать друзьям пришлось недолго. Минут через пять Аленка резко выпрямилась, выпустив из рук веточку, а остановившиеся лошади начали тревожно храпеть.
   - Что с ними? - спросил Максим.
   - Смерть чуют, - спокойно ответил Аверя.
   - Какую еще смерть?
   - А вон там кости, видишь?
   Максим вгляделся и едва не вскрикнул: между деревьев белел человеческий череп. Ребята спрыгнули на землю; Аверя и Аленка подошли к мертвецу; Максим, чуть помедлив, присоединился к ним.
   Аленка склонилась над останками.
   - Его порешил не зверь и не человек, - авторитетно заявила она. - Должно быть, клад пытался взять без навыка или просто ненароком тут оказался.
   - Значит, здесь. - Ребята отступили к повозке, и Аверя выставил указательный палец и мизинец на правой руке. Аленка мягко схватила брата за запястье:
   - Дай мне довершить дело.
   - Не все ли равно, кому из нас стараться?
   - Ну, Аверя! - жалобно протянула девочка. - Ты и так открывал почти все наши клады. Себе самое вкусное оставляешь. А мне тоже хочется!
   - Раз хочется, валяй, - снисходительно уступил Аверя.
   Обрадованная Аленка сложила пальцы так же, как это пытался сделать Аверя, присела, прижала руку к колючей лесной подстилке и замерла с выражением веселого азарта на лице. Максим покосился на нее и шепотом спросил:
   - Что она теперь хочет сделать?
   - Клады сокрыты глубоко, - отвечал Аверя. - Порою они и сами могут подниматься, да редко, и не угадать того времени. Поэтому Аленка, по обыкновению кладоискателей, сбрасывает в землю талан, и он вытянет клад наружу. Да вон, уж каша заварилась!
   Сначала Максим не понял, о чем говорит Аверя, но, присмотревшись, заметил впереди дрожание воздуха, хотя день не был знойным. Мало-помалу оно усиливалось; труп неизвестного человека и трава вокруг него все явственнее утрачивали четкость своих контуров, будто их окутывала какая-то желтоватая дымка, состоящая из струй, которые поднимались от земли. Эти струи совсем не походили на обычные испарения: благодаря своим причудливым извивам они напоминали скорее живых существ, стебли лазающих растений, еще не нашедших опоры. Число странных объектов увеличивалось, так что теперь они образовывали уже практически сплошную стену; они тянулись вверх и начинали приобретать металлический блеск, словно листовое золото. Изменялась и сама их форма. В нижней части появились многочисленные завихрения, похожие на глаголические письмена, которые Максим случайно видел в какой-то телепередаче; верхняя же трансформировалась в нечто омерзительное, то, что не могло пригрезиться человеку иначе как в пьяном бреду. Казалось, какие-то чудовища тянут к ребятам лапы и ждут только сигнала для решающей атаки, точно звери, в остервенении бросающиеся на решетку, которую они не в состоянии преодолеть.
   - Что это? - в страхе спросил Максим.
   - Лешие, - ответил Аверя, который даже бровью не повел, глядя на этих страшилищ.
   - Какие такие лешие?
   - Всякий клад своей силой порождает собственных стражей, и если он в лесу, мы их лешими кличем, если под водой - водяными, а на болоте - кикиморами. Имена те от стародавних времен уцелели, когда люди несведущими были в кладоискательстве и не знали, что суть у всех этих тварей одна. Будь хоть каким богатырем человек, а посягнет на клад без умения, так они его убьют до смерти. Им это сделать - что нам с тобою орех раскусить.
   - Так погибли ваши родители?
   Аверя угрюмо промолчал, и Максим понял, что зря задал этот вопрос. По счастью, тут раздался возглас Аленки:
   - Аверя, на кладе заклятие!
   - Ну, так разузнай, какое, и сними, - буркнул Аверя.
   - Не могу. Вон тот знак запамятовала! - Аленка указала пальцем на крайнее левое завихрение. - А свиток в твоей котомке.
   - Зря хорохорилась, выходит!
   - Ну, Аверя, подсоби!
   - Что значит "заклятие"?
   - Это значит, что прежний хозяин совершил некое действие, когда помещал сюда клад, и, чтобы его брать, надо выполнить то же действие или похожее. - Аверя в задумчивости сощурился; похоже, эту причудливую азбуку и он не всегда помнил назубок, но почти сразу на лице мальчика расплылась широкая улыбка. - На свиток, это занятно!
   Аленка ловко схватила брошенную ей бумагу, развернула ее, быстро нашла нужное место и рассмеялась:
   - Повезло же нам!
   - В чем, ребята? - не понял Максим.
   - Кто хочет завладеть кладом, пусть насквозь землю пронзит! Вот слова старого владельца.
   - Это вы называете "повезло"? И как собрались такое выполнять?
   - Никак. То уловка для несмышленышей, и ничего более. Ведь для наказа лешим он явно не творил того, что от нас ныне требует, а содеял иное. - Аверя достал колышек, служивший для установления палатки, и одним резким движением вогнал его в песчаную лесную почву.
   Аленка выбросила вперед правую руку, на которой вновь поджала три пальца:
   - Ну-ка к ноге, песики!
   Фантасмагория моментально исчезла, будто кто-то невидимый щелкнул выключателем, и теперь о ней напоминали только редкие крики встревоженных птиц. Аленка не двинулась с места; она лишь переменила руку, которую держала на весу, а освободившейся правой достала из кармашка платья какой-то круглый блестящий предмет с нанесенной на него изящной чеканкой. Максим невольно потянулся к нему, поскольку незнакомая вещь чем-то напоминала отцовскую медаль.
   Аверя нахмурился:
   - Не замай! То наша именная печать, Аленка ею заклинает клад накрепко: охотников до чужого добра, особливо царского, завсегда пруд пруди.
   - Очень надо! - хмыкнул Максим. - Я и не собирался ее трогать.
   - Ну и стой смирно. И вообще лучше молчание храни, не мешай Аленке.
   - Да она, по-моему, так сосредоточена, что хоть благим матом ори - не пошевелится.
   - Ты еще подери глотку, дубина стоеросовая! Сорвешь голос - и все наши труды насмарку.
   Сердитый тон Авери заставил Максима растеряться:
   - При чем тут мой голос?
   - Всякий взятый клад первое время непременно расслаблен, сиречь сила его вовнутрь обращена. Его можно дробить, передать кому или сбросить в иное место, только ни нам, ни государю корысти в том нет. Аленка держит клад и дает ему укрепиться, но пока он податлив на любое нарушение чинного хода вещей подле себя. Покамест сей ход мы нарушаем нарочно, печатью, и потому это делается заклятием. Но если другое перебьет внимание клада, станет заклятием как раз оно, и пока вдругорядь не свершится, дело до конца не довести. Нам сказывали родители: некогда они брали клад в грозу и уже печать приготовили, да тут прямо над головою сверкнула молния, и клад оказался заклят на нее. Так он и остался расслабленным, пропал без толку, как подмоченный порох.
   - Для царя, может, и без толку, а нам с тобою польза была, и немалая, - откликнулась Аленка. - Или забыл, на ошметках какого клада мы с тобой первую науку проходили?
   - Ага, помню, как ты вместо него гнездо осиное нашла и заревела!
   - Зато позже, как справилась, батюшка мне шелковый платочек подарил!
   Яркая вспышка, последовавшая почти сразу за этими словами, заставила Максима на мгновение зажмуриться. Аленка весело вскинула кулачки:
   - Все! Все!
   - Велик ли клад? - деловито осведомился Аверя.
   - Восемь таланов!
   - Черт, мало!
   - Не хули судьбу: потом найдем и больше. А сей клад на карту надобно нанести.
   - Успеется. Что же до карты... согласно ей нам далее придется ехать через людные места и (тут Аверя перевел взор на Максима) нужно тебя приодеть. Не будешь же ты прятаться все время в повозке, точно нетопырь в дупле.
   - А зачем мне прятаться?
   - Своими портами нас осрамишь!
   - Обычные шорты...
   - У вас они обычные. То не довод!
   - Тут в семи верстах село, - встряла в разговор Аленка, - и ныне там подторжье перед ярмаркой. Оттуда я тебе и привезу обнову. Стой, не шевелись! - Девочка быстро измерила пядями требуемую длину штанин, рукавов и окружность в поясе.
   - Ребята, неудобно как-то, что вам придется тратиться...
   - Отговорок ищешь? - лукаво произнесла Аленка. - Так мы тебя в парчу и не будем рядить. А свои люди всегда сочтутся.
   "Они и правда для меня уже свои, хоть я их всего-то три дня знаю", - подумалось Максиму.
   - А у меня для тебя еще кое-что есть, - продолжила Аленка. - Сделай-ка распальцовку: ты небось следил за мною и не ошибешься. - Она коснулась своей рукой руки Максима. - Вот так: мизинец к мизинцу, указательный к указательному. Теперь у тебя есть три талана от сегодняшнего клада. Располагай ими по своему усмотрению, назад не попрошу. Только на пустяки не трать!
   Аленка выпрягла одну из лошадей, вскочила в седло, ударила лошадь по бокам пятками и умчалась. Максим некоторое время смотрел ей вслед, затем поглядел на свою руку и растопырил на ней пальцы:
   - Ну, и что мне делать с таким подарком?
   - Сказано же: что хочешь, - отозвался Аверя. Он откинулся на мягкий мох и лениво наблюдал, как совсем успокоившиеся птицы беззаботно перепархивают в кроне деревьев. - Видишь ту птаху, с красной грудью?
   - Ну да.
   - Она держится высоко. Как думаешь, на какую ветку сядет: самую верхнюю или другую, что чуть пониже?
   - Откуда же мне знать?
   - Хочешь, я, пользуясь силой клада, ей велю, чтобы она выбрала верхнюю?
   - Думаешь, она тебя послушается?
   Аверя, не ответив, вытянул руку с распальцовкой; Максим, не сводивший глаз с птицы, увидел, что, взлетев, она действительно опустилась на верхнюю из веток.
   - Да ну, ты просто угадал!
   - Испробуй сам, коли не веришь.
   Максим воспроизвел уже неоднократно виденный жест и еще с некоторым сомнением послал птице мысленный приказ - перепрыгнуть на ветку пониже. Птица незамедлительно повиновалась, и Максим тотчас испытал странное чувство, будто бы Аленка передала ему не три талана, а меньше. Далее птица вернулась обратно, а потом перелетела на соседнее дерево, но до этого резко спикировала вниз, едва не зацепив ребят крылом.
   - Здорово! - прошептал Максим, убедившись, что все его команды исполняются. - Как компьютерная игра!
   - Какая игра? - переспросил Аверя, взирающий на забавы друга с тем снисходительным выражением на лице, с каким взрослые иногда смотрят на детей, возящихся в песочнице. - Ты гляди, не очень-то разбрасывайся словечками из твоего царства, а то не за умного сойдешь, а за дурака! - Внезапно он вскочил и, смахнув с волос беловатую массу, крикнул: - Знаешь, за такие вещи бьют!
   - Это не я! - растерянно запротестовал Максим. - Это она сама!
   - Сама! - передразнил Аверя. - Скажи спасибо, что у тебя еще кулак не зажил, и мне тебя проучить зазорно! И хватит уже расточать силу, что мы тебе отвалили от наших щедрот: может, ею когда придется защищаться.
   - А что стало с тем, что я уже израсходовал?
   - Верно, ушло в землю где-нибудь самостоятельным кладом. Тогда он, скорее всего, не заклят, если только здесь что-нибудь не запомнил. А то присоединилось к какому-нибудь уже имеющемуся. Клады могут разделяться, сливаться, перемещаться, как дождевые капли, поэтому карты приходится править. Поди, слыхал, как о том упоминала Аленка. - И, глядя в направлении, куда исчезла сестра, Аверя добавил: - Только бы она там попусту не вздумала на что глазеть!
   Его опасения были напрасными: Аленка воротилась довольно быстро и развернула перед Максимом обнову:
   - Облачайся!
   Новая одежда пришлась почти впору, и прикосновение льняной ткани было приятным; тем не менее, глядя на косоворотку, Максим невольно улыбнулся:
   "Видел бы меня отец или Пашка в таком прикиде!"
   - А теперь - за следующими кладами! - бодро провозгласил Аверя.
  

Глава 6.

Опасная развилка

  
   - Ну, и куда мы заехали? - проворчал Аверя, глядя на сплошную стену деревьев и кустарника, выросшую перед лошадьми.
   - Да ведь на карте не написано, где лес густой, - виновато произнесла Аленка.
   - Я и без карты говорил: обогнуть надобно! Все равно никаких кладов тут нет, разве что царевы.
   - Тогда поворачиваем обратно...
   - На это сутки уйдут, а время уже к полудню. У тебя, поди, черева подвело?
   - Страх как есть охота, Аверя!
   - Мне тоже. А впереди деревня, в ней мы могли бы купить хлеба, но, вместо того чтобы насытить брюхо, самим теперь придется комаров кормить! Подождите меня здесь, а я дотуда верхом...
   -Тсс! - внезапно сказала Аленка. - Ты слышишь?
   Аверя приложил ладонь к уху.
   - Да, - согласился он и, обернувшись, крикнул: - Максим, покарауль лошадей!
   Соскочив на землю и продравшись через подлесок, Аверя и Аленка увидели девочку лет семи, прижавшуюся спиной к стволу дерева. Ее окружала группа сверстников, которые выкрикивали наперебой:
   - Похвалыга!
   - Завирушка!
   - Проучим ее, чтоб царевной себя не мнила!
   - Правильно, что впустую гутарить!
   Мальчуган, стоявший чуть ближе к девочке, чем остальные, уже размахнулся; Аверя бросился вперед и перехватил его руку:
   - Эй, Аника-воин, на девчонке удаль показываешь?
   Мальчик резко рванулся в сторону:
   - Ты кто вообще такой?
   - А тебе не все равно, от кого крапивой по заднице получить? Одинаково зачешешься!
   Нападавшие мигом рассеялись. Девочка с плачем кинулась к Аленке, та обняла ее и прижала к себе:
   - Ну, не надо, не надо, все же хорошо! За что они тебя?
   - Завидуют мне! Я так грибы нахожу, как никто во всей округе.
   - Как же ты такой мастерицей заделалась?
   - А мне бабушкино благословение помогает, - сквозь слезы улыбнулась девочка. - Мне бабушка говаривала: складывай, Варька, почаще вот так ручку, и будет тебе счастье. - Она сделала распальцовку и произнесла: - Хочу найти подосиновик! - Повертев головой, девочка радостно воскликнула: - Да вон же он, там! Смотрите!
   - Ясно, - прошептал Аверя сестре. - Она использует силу клада для поиска грибов. Только темные крестьяне о том не ведают.
   - Скажи, Варька: ты ведь из той ближайшей деревни? - спросила Аленка.
   - Ага.
   - Можно туда проехать, чтобы не назад через весь лес?
   Варька бросила лукавый взгляд:
   - А вы меня прокатите?
   - Ладно, будь по-твоему.
   Ребята вернулись к Максиму; Аверя уже собрался усадить Варьку рядом с ним в повозку, но девочка запротестовала:
   - Э, нет! На телеге я уже ездила с батюшкой. На лошадку хочу!
   - Тьфу, блоха тебя забодай! - буркнул Аверя. - Садись, Аленка, вперед, тебе сподручней будет с этой малявкой!
   Через малое время все четверо были уже в деревне и постучались как раз в тот дом, где жила Варька. Ее родные поначалу встретили ребят с явной настороженностью и, лишь узнав, что те спасли девочку от побоев, стали смотреть на них более дружелюбно.
   - Землепашцы побаиваются любых царских слуг, как заяц - всякого волка, пусть даже сытого, - пояснил Аверя Максиму. - Без того порядку в государстве не можно быть.
   Вскоре избу заполнил народ: приближалось время обеда. Здесь под одной крышей жили люди разных поколений, и все уселись за длинным столом. Глядя на эту большую и дружную семью, Аверя и Аленка заметно погрустнели. Максим догадывался о причине: его друзья рано лишились родителей и теперь особенно остро чувствовали горечь потери. Видимо, чтобы хоть как-то отвлечься от печальных мыслей, Аверя спросил:
   - Ну, как живете, селяне?
   - Ничего, благодарение Богу, - ответил сидевший напротив него старик, более словоохотливый, чем остальные сотрапезники, и вздохнул: - Кабы еще не дочь моя, мать Варюшки...
   - А что с ней? - заинтересовался Максим.
   - Занедужила три месяца тому назад. Почему - не знаем. Теперь с кровати не поднимается, и боль ее не отпускает. Да как пойдем кормить, сам увидишь.
   Варькина мать лежала в соседней горнице; серое лицо и запавшие глаза красноречиво свидетельствовали о том, что ей пришлось перенести в последние недели. Женщина натужно дышала, и временами ее хрипы перемежались стонами. Несколько ложек похлебки она проглотила безучастно, по-видимому, уже не ощущая вкуса.
   - Ну, добрые люди, благодарствуем за хлеб-соль, - вымолвил Аверя. - Малость отдохнем - и в дорогу. Я до сеновала.
   - А я поброжу чуток: может, где-то здесь клад схоронен, - отозвалась Аленка.
   Максиму не хотелось ни спать, ни прогуливаться, и он уселся в сенях на лавку. Странное беспокойство овладевало им, и мысли раз за разом возвращались к несчастной, прикованной к постели крестьянке. Мальчик вспомнил, как его собственную мать увозили в больницу с приступом аппендицита и как он сам, тогда еще шестилетний малыш, в страхе жался к отцу.
   "А ведь я теперь волшебник, - мелькнуло в голове Максима. - Та сила, которой Аленка со мной поделилась, позволяет творить чудеса. Меня предупреждали, чтобы я не тратил ее на разные пустяки, вот и пришло время употребить для хорошего дела. - Улыбнувшись, Максим решительно поднялся с лавки. - Помогу этой женщине! Наверное, Аверя и Аленка сами хотели бы ее исцелить, но не считают себя вправе расходовать клады, которые собирают для царя"
   Вернувшись в горницу, Максим сделал распальцовку.
   "Выздоровей!"
   Эффекта не последовало никакого; более того, на сей раз Максим вообще не почувствовал, что таланы, оставшиеся у него, уходят на исполнение загаданного желания. Мальчик недоуменно поглядел на свою руку.
   "Что такое? Видимо, у меня слишком мало таланов. Аверя говорил, что они есть еще у Варьки. Так даже лучше, пусть она сама вылечит свою маму. Представляю, как она удивится и обрадуется!"
   Долго искать Варьку не пришлось: она сидела на крыльце и сплетала венок из только что сорванных цветов. Максим окликнул ее.
   - Ась? - повернулась к нему девочка.
   - Варька! Хочешь, чтобы твоя мама была здорова?
   - Конечно, хочу!
   - Идем со мной.
   Варька последовала за Максимом и остановилась на пороге горницы.
   - А что мне делать?
   - Сложи руку так, как будто хочешь найти много грибов.
   - Сложила. И что?
   - Теперь пожелай, чтобы мама выздоровела.
   - Пожелала. И что? Почему моя мама не встает?
   "Действительно, почему? - с досадой подумал Максим. - Должно быть, я запросил слишком многого. Ладно, сделаем по-другому! Если клад не может вернуть женщине здоровье, пускай у ней хотя бы прекратятся боли"
   Он обратился к Варьке:
   - Вели, чтобы мама больше не страдала!
   Девочка с недоверием посмотрела на него:
   - А это исполнится?
   - Не бойся!
   - Хорошо. Велю!
   В ту же секунду страшный крик невыносимой боли вырвался из груди женщины; она начала биться на кровати, словно через нее пропускали электрический ток, а из горла хлынула черная, вязкая жижа. Максим остолбенел; Варька в слезах кинулась на улицу и тут же вернулась, сопровождаемая двумя мужиками.
   - Это он меня научил! - крикнула девочка, показывая на Максима пальцем.
   Крестьяне схватили Максима за грудки и притиснули к стене; похоже, от немедленной расправы над мальчиком их удерживало лишь то, что Максим приехал вместе с царскими слугами.
   - Ты что сделал, гаденыш?!
   - Я не знаю, - пролепетал Максим, растерянно переводя взгляд с одного разъяренного лица на другое. - Я не хотел. Честное слово, не хотел! Позовите Аверю!
   Аверя скоро появился, позевывая и протирая глаза; из сбивчивых объяснений Варьки, мужиков и Максима он быстро уловил суть и протянул руку с распальцовкой. Спустя некоторое время женщина успокоилась, и послышалось ее привычное хрипение. Мужики принялись менять постельное белье, а ребята вышли из избы. Сильное чувство неловкости и до конца еще не прошедший страх мешали Максиму заговорить, хотя он понимал, что должен поблагодарить друга и извиниться. Молчание первым нарушил Аверя, произнеся грубовато-добродушным тоном:
   - Ладно, не кисни, не то мы с Аленкой тебя заместо щавеля в щи положим! Даже у государя не всегда справно выходит то, что таковым мнится.
   - Но ведь с птицами, с грибами получалось...
   - Там были развилки, а здесь нет.
   Максим недоуменно посмотрел в лицо Авере:
   - Это еще что такое?
   - Вот ответь мне: когда смотришь на птаху, можно ли заранее знать, на какую ветку она перескочит?
   - Вряд ли, но при чем...
   - То есть тут можно надвое гадать; это и есть развилка. Слушай дальше: могла та птица делать то, что ты ей велел, и без твоего приказа?
   Максим задумался.
   - В принципе, могла.
   - Конечно! И подосиновик можно было сыскать без клада, если зенки пошире пялить да кустам с травой кланяться. А у Варькиной матери хвороба такая, что любого человека в могилу сводит, и только могила избавит от мук. Разницу чуешь?
   - Кажется, теперь я начинаю понимать...
   - А когда ты, из жалости к той селянке, захотел положить конец ее страданиям и Варьку подговорил, клад нашел единственную развилку, чтоб таковое желание сбылось: незамедлительно умертвить бабу! Она ведь и умрет точно так же, с рвотой и корчами, только это может случиться завтра, через месяц или через год. По здравому рассуждению, лучше бы ей уже сейчас в гроб лечь, а мне не вмешиваться, да только крестьяне нас бы за это по макушке не погладили. Запомни: клады только приманивают удачу, а, скажем, по волнам ходить или воду в вино претворять, как иные невежды в старину делать пытались, с ними не можно. - Аверя вздохнул. - И покойников не воскресишь. А будь по-другому, уж мы бы не скитались по земле сиротами.
   - А когда я давеча похвалялась перед ребятишками, что синий мухомор найду, тоже не было развилки? - раздался рядом знакомый голос.
   Аверя моментально развернулся:
   - Ах ты, маленькая дрянь! Подслушивала?
   - И ничего я не подслушивала! - обиженно произнесла Варька. - Просто стояла тут и пускала зайчиков!
   Аверя наклонился над блестящим предметом, который девочка держала в руке.
   - Откуда у тебя печать кладоискателя?
   - В лесу нашла десять дней тому назад! - выпалила Варька.
   Аверя нагнулся еще ниже.
   - Это печать Прошки! Вот раззява, солоно ему теперь в приказе придется! А скажи-ка, грибная гроза: давно ты их так лихо искать насобачилась?
   - Да уже с неделю!
   - А теперь припомни, благо времени с гулькин нос прошло: до этого и после того, как ты печать отыскала, не случалось с тобою чего необычного?
   Варька прикусила ноготь.
   - Точно! Я видала промеж деревьев яркий свет, точно солнышко с небес спустилось, а после пошла туда. Поначалу испужалась сильно, да потом по бабусиному наказу поделала вот так пальчиками, все и прекратилось.
   - Ой, дуреха! Знаешь ли, что, не будь при тебе той печати, лешие бы разорвали тебя в клочья? - Аверя лукаво посмотрел на девочку. - Впрочем, беды ты еще не избыла.
   - А что такое?
   - Ты ж воровски расхитила государево достояние, а домашних твоих сообщниками сделала. Они ведь ели твои грибы?
   - Вестимо, ели!
   - Ну, вот видишь! Тебя, быть может, и простят по малолетству, а отца и братьев станут бить кнутом на торгу.
   Варька испуганно округлила глазки.
   - Ой, страсть-то какая!
   - Потому, чтобы лихо не стряслось, отдай мне клад, а я передам в казну. Все равно тебе сегодня от него едва бой не вышел. А подосиновики да рыжики сама уж находи, только всамделишных цветов!
   - А как мне отдать? Я не умею.
   - Покажу!
   Аверя и Варька соединили сложенные распальцовкой руки, и Аверя довольно улыбнулся:
   "Пятнадцать таланов. Не худо!"
   Выпрямившись, Аверя увидел возле себя Аленку, которая, очевидно, только что подошла, и взгляд у нее был весьма довольный.
   - Ишь сияешь, будто клад! Неужто все-таки его сыскала?
   - Не клад, а человека, который у нас телегу сторговал. Дальше отправимся верхом, зато уж никакая чаща помехой не будет.
   - Да ты у меня огонь-девка!
   - А то!
   - Кому ж я тебя такую отдам? Спалишь мужа в постели, придется потом черное платье вместо золотого носить.
   Аленка зашлась смехом:
   - Скоморох ты, Аверька!
   - Скоморох, не скоморох, а тоже сегодня с прибылью!
   - С какой же?
   - Потом поведаю. Дел у нас тут более никаких нет, и времени терять не будем.
   Аверя и Аленка незамедлительно двинулись к лошадям; то же сделал и Максим, но с некоторым опозданием, поскольку Варька успела ухватить его за рукав рубахи:
   - На, возьми еще это. - И, сделав вперед полшага, девочка прошептала: - А как будешь в столице, скажи государю, чтоб он подати сбавил; батюшка говаривал, что прежде они помене были. А то недавно заезжали коробейники, так не смогли мы купить ни мне меховую игрушку, ни картинку красивую, чтоб маме в горницу повесить. - Опустив голову, Варька добавила: - Коли уж нельзя ее вылечить, путь хоть порадуется.
   Максим, грустно улыбнувшись, кивнул и присоединился к друзьям. Аверя крикнул:
   - Садись на мою лошадь и держись за меня! Э, сильно не сжимай, я ж тебе не девка на свидании!
   Кони рванулись, у Максима захватило дух, и, чтобы удержаться, ему пришлось резко стиснуть лошадиный круп ногами. Лесная темень быстро приближалась; вскоре она скрыла всадников. Оглянувшись в последний раз, Максим успел увидеть, как Варька, отбежавшая немного от избы, машет ему на прощание ручонкой.
  

Глава 7.

Послушный сын

  
   К вечеру ребята достигли лесного озерца, возле которого и решили заночевать. Максим набрал хворосту, Аверя начерпал воды и раскинул палатку, а Аленка развела костер и поставила на огонь котелок с кашей. Ждать, пока она сварится, было не то чтобы очень долго, но некоторое время все-таки требовалось, и Максим, несколько разбитый с непривычки ездой, прилег отдохнуть. Тут он вспомнил о вещице, который получил от Варьки, и, вытащив ее из кармана, решил переложить в походную торбу, где, как полагал, она будет в большей сохранности. Этим он немедленно привлек внимание Авери:
   - Ну-ка, погоди! Что это у тебя?
   - Прошкина печать. Варька отдала мне.
   - Зачем же ты ее взял?
   - Как зачем? Надо же вернуть этому Прошке, если его встретим.
   - Хочешь, чтобы нас в краже обвинили, и не только печати, но и кладов? Прошка наверняка уже встревожился, что у него много таланов распропало.
   - Что же с ней теперь делать?
   Вместо ответа Аверя взял печать с ладони Максима и со всего размаху метнул ее в озеро.
   - Вот так - концы в воду.
   - Тсс! - произнесла Аленка. - Ребята, слышите?
   Аверя насторожился, слегка повернув голову:
   - Может, лось?
   - Едва ли. Коня кто-то гонит сюда, да так, что животину не жалеет.
   - Если вновь посыльный с очередным повелением от Дормидонта, дурная приправа у нас будет к ужину!
   Вскоре опасения и сомнения рассеялись: из зарослей на взмыленной и нахлестанной лошади показался толстый парень в кафтане кладоискателя с редкой бородкой, рыжими волосами и двумя бородавками на одной щеке.
   - Прошка! - пробормотала Аленка. - Легок на помине!
   Аверя подошел к сослуживцу, поспешившему осадить лошадь и спрыгнуть с седла.
   - Здрав буди!
   - И тебе не хворать, - рассеяно ответил Прошка.
   - Вот уж не чаял, что дорожки наши пересекутся!
   - Да я тоже. А это кто с вами?
   - Это Максим, хороший парень, - ответил Аверя. - Думает в кладоискатели поверстаться, как будет в столице, а пока у нас науку проходит.
   - Гляди, хлопец, загоняют они тебя!
   - Но-но! - погрозила пальчиком Аленка.
   - Хочешь, вечеряй с нами, - предложил Аверя. - Только харч свой готовь. Все равно ехать вперед тебе не резон - кладов там нет, мы проверили. А нет охоты - поворачивай назад.
   - Кабы назад можно было! - простонал парень. - Беда со мной приключилась!
   - Что за беда такая?
   - Печать свою потерял!
   Аверя изобразил на лице удивление:
   - Как же тебя эдак угораздило?
   - Бог свидетель, не пил я хмельного! И не ведаю, как то вышло! А мне без печати вертаться нельзя - батогами взгреют да со службы прогонят. Может, видели где ее? Век буду благодарен!
   - Ты проживи сперва век-то! А насчет печати - счастье твое, что нас встретил!
   - Еще бы не счастье - сколько таланов перевел, чтоб на ее след напасть!
   - Это хорошо, - шепнула Аленка Максиму. - Поскольку Прошка сам тратил таланы, то не заметил, что Варька прикарманила его клад.
   - О чем это вы шушукаетесь?
   - О том, - ответствовал Аверя, - что, подъезжая сюда, мы приметили: местные ребятишки в пальцах вертели что-то столь похожее на печать, что я ненароком свою проверил. Да только та неведомая вещь скоро наскучила им.
   - Куда ж они ее унесли?
   - А почто им уносить, раз наскучила? Отшвырнули вон туда. - Аверя показал на то место промеж водяных лилий, куда действительно сам выбросил печать.
   - А ты не врешь?
   - Верь, не верь - твое право.
   Прошка растерянно посмотрел на озеро.
   - И как мне теперь достать ее?
   - Видишь, цапля лягушек таскает? - насмешливо произнес Аверя. - Она птица умная: когда надо, не боится ног замочить. Последуй и ты ее примеру.
   Прошка сплюнул и, кряхтя, начал стаскивать с себя кафтан и рубаху:
   - Не глазели бы хоть... Срамно!
   - А представь, что в баньку пришел, - посоветовал Аверя.
   Раздевшись, Прошка полез в озеро. Купаться ему приходилось не слишком часто, судя по неловким движениям. Берега у озера были крутые, поэтому почти сразу понадобилось плыть, а впоследствии, уже чтобы достать пропажу, - нырять. Первые три попытки привели лишь к тому, что Прошка перемазался илом. На четвертый же раз, выныривая, он и вовсе едва смог приподнять голову над водой, далее издал какое-то неразборчивое мычание и начал медленно погружаться обратно, словно кто-то потянул его на дно.
   - Вот тебе и бабушкины сказки! - произнес Аверя. - Никак у дурня ногу свело.
   - Ладно, охолонусь ради него, - отозвалась Аленка. - Прошка, держись! - Вскочив, она сбросила сапожки, ухватилась за край платья и крикнула, обернувшись к Максиму:
   - Отворотись, я одежу мочить не хочу!
   Не успел Максим опомниться, как Аленка уже исчезла под водой.
   - Снова ей, егозе, неймется! - проворчал Аверя.
   Прошла целая минута, а Аленка и Прошка не показывались, только на поверхность начали пробиваться отдельные пузырьки, но не такие, какие обыкновенно пускает человек; казалось, озеро закипает, подобно огромному котлу. Далее произошло то, что заставило ребят вскрикнуть от ужаса: из глубины вырвался столб воды высотой около пяти метров и толщиной чуть поменьше столетнего дуба. Верхняя его часть начала быстро видоизменяться, приобретая сходство не то с уродливым человеческим лицом, не то со звериной мордой.
   - А, черт! - Аверя выхватил печать и, не раздеваясь, бросился в воду; Максим последовал за ним. Еще через полминуты озерная гладь успокоилась, и Максим, фыркая, вынырнул; одной рукой он протирал глаза, а другой поддерживал Прошку, который, по-видимому, был уже в полном порядке, и только пережитое потрясение еще мешало ему самостоятельно добраться до берега. Оставив Прошку сидеть на песке, Максим огляделся и увидел Аленку, распластанную на траве неподалеку, белую, точно из нее выпили всю кровь, и даже как будто уменьшившуюся в размерах. Аверя, такой же бледный, как сестра, стоял над ней, вытянув руку с распальцовкой, но в этом жесте не было знакомой Максиму уверенности: рука Авери дрожала, будто у мальчугана, который, сжав ее в кулак, готов оказать отчаянное и бессмысленное сопротивление взрослым отморозкам.
   - Что случилось? - с тревогой спросил Максим.
   - Что? - крикнул Аверя, в бешенстве повернув к Максиму голову. - Водяной Аленке горло залил! Я ничего не могу сделать! Все без толку! Она умрет!..
   Аверя опустил руку, и тотчас же Максим кинулся к Аленке, лег рядом с нею и впился своими губами в губы девочки. В ту же секунду Аверя подбросил его вверх:
   - Похоть взыграла, да?!
   Одним ударом Максим сбил Аверю на землю, после чего продолжил начатое. Растерянно хлопая глазами, Аверя уже не пытался вмешиваться. Проходили минуты; тело девочки постепенно розовело; наконец, когда Максим оставил ее, она резко приподнялась, откашлялась и огляделась с недоумением:
   - Аверя, ты взял клад?
   Аверя бросился к сестре и обхватил ее руками:
   - Аленка!..
   Обессиленный Максим лежал рядом, жадно хватая ртом воздух, точно рыба, выброшенная на берег. Прошка уже успел одеться и с умилением перекатывал свою печать из ладони в ладонь:
   - Вот ты, моя хорошая, уж теперь я тебя не потеряю! Благодарю, ребята! И не серчайте: это я делал распальцовку, чтобы поскорее печать сыскать, и ненароком коснулся рукой дна.
   - Изыди! - крикнул, но без гнева, Аверя.
   Прошка вскочил на коня и потрусил прочь. Аверя перенес Аленку к костру и набросил ей на плечи покрывало; далее он и Максим отошли за дерево и выкрутили одежду, после чего присоединились к Аленке. Вскоре все трое принялись за ужин, и Аверя рассказал сестре, что произошло.
   - Спасибо, Максим, - сказала Аленка; Максим поймал ее полный восхищения и благодарности взгляд и невольно покраснел. Внезапно девочку разобрал смех, так что она едва не подавилась, а Аверя с Максимом вздрогнули и настороженно посмотрели на нее. - Нет, ничего, хлопцы, мне только представилось, как это все выглядело: я голая, ты рядом, и мы лобзаемся. Обычно так новая жизнь рождается, а ты мою спас...
   - Я и Аленка в долгу пред тобою ныне, - произнес Аверя.
   - Да ладно, ребята, - буркнул Максим тем грубоватым тоном, к какому обыкновенно прибегают подростки, пытаясь скрыть смущение. - Разве вы сами прежде не спасли меня от разбойников? Просто меня отец учил, как искусственное дыхание делать. Даже не знаю, почему я тогда об этом вспомнил, думал, и не пригодится.
   Аленка повернулась к брату:
   - А ты, Аверя, прости, что оплошала и сама не смогла забрать клад. Очень уж нежданно все получилось. Сколько в нем таланов?
   - Десять. Нет, постой!
   - Что?
   - Их же было тринадцать. Точно тринадцать! Что за... - Аверя недоуменно огляделся, точно три пропавших талана были нечто таким, что можно увидеть, как рассыпанные пуговицы.
   - А чего ты желал, когда в последний раз делал распальцовку? - спросил Максим.
   - Конечно, чтобы Аленка не умерла!
   Максим слегка улыбнулся:
   - Так себя и благодари за ее спасение! Похоже, клад исполнил твое желание: вовремя вытащил из моей памяти то, что требовалось.
   - Нет, - возразил Аверя, - Аленка ныне сидит подле нас благодаря тебе, и никому иному. Будь ты непутевым сыном и пропусти то отцово наставление мимо ушей, развилка бы не появилась, а кашу пришлось бы слезами посолить!
   - Для почтительных детей родительское слово не пропадает втуне - так нам старец Евфимий говорил, - откликнулась Аленка. - Он еще такую притчу вспомянул: жил некогда не то дьяк, не то купец...
   Аленка начала было рассказ, но полный желудок и утомительный день взяли свое: язык девочки начал заплетаться, а сама она - клевать носом. Аверя и Максим аккуратно перенесли ее в палатку, после чего залили водой костер и легли сами. До рассвета не произошло ничего, что могло бы потревожить их покой, хотя поначалу Максим никак не мог сомкнуть глаз. Возможно, перипетии последних суток мешали расслабиться, но спокойное сопение друзей заставляло забыть о пережитом и глядеть в будущее так смело, как свойственно человеку, чувствующему поддержку близких и свой долг перед ними.
  

Глава 8.

Заклятие на крови

  
   После случая на озере у ребят началась несчастливая полоса. За неделю удалось взять только два клада, по одному талану каждый и не заклятых. Максим предложил использовать силу имеющихся кладов для поиска новых, но эта идея не встретила поддержки у друзей. "Больше потеряем, чем найдем" - заявил Аверя.
   На восьмой день ранним утром путешественникам удалось напасть на след очередного клада. Двигаясь по нему, они выехали из леса и очутились на болоте, поросшем клюквой, чахлым кустарником и уродливыми кривыми сосенками, самая высокая из которых едва доходила Максиму до груди. Убедившись по веточке, что клад где-то рядом, Аверя заставил его выйти из земли, но почти сразу брат и сестра разочарованно выдохнули, причем так одновременно, будто бы заранее об этом договаривались.
   - Что случилось, ребята? - спросил Максим.
   - Клад положен на кровь, - ответил Аверя.
   - Что это значит?
   - Чтобы взять клад, нужно, чтобы возле него был убит человек. Таковы многие разбойничьи клады: пряча их, лихие люди обыкновенно режут пленника или даже кого-то из своих - по жребию.
   - И как же теперь быть?
   - Попробуем обмануть заклятие. - Аверя достал из-за пояса нож, быстрым движением уколол себя в руку, на которой сразу выступила красная капля, и вытянул ее по направлению к кладу. Минута прошла в молчаливом ожидании, но с кладом ничего не происходило. Наконец Аверя опустил руку и произнес, с досадой глядя на напрасно нанесенную ранку:
   - Нет, не судьба! Талан только зря потратили!
   - Мы так и бросим его?
   - Так ничего не попишешь. Жалко, конечно: клад, должно быть, большой, но с кикиморой человеку не совладать. Садимся на коней, и прочь от этого болота, пропади оно пропадом!
   - В ином месте повезет больше! - утешительно произнесла Аленка. - Только, Аверя, подожди меня еще малость.
   - Ягод, что ли, хочешь набрать?
   Аленка потупилась:
   - Мне до кустов надобно!
   - Смотри, на гадюку не наступи, жиганет: я тут одну уже спугнул!
   Отбежав немного, Аленка скрылась в зарослях. Вернулась она быстрее, чем на то рассчитывал Аверя; он даже не успел протереть бок лошади пучком сухой травы.
   - Аверя, там два мужика! - зашептала девочка.
   - Ну, беги в другие кусты: здесь их полно.
   - Да я не о том. Сдается мне, они дурное дело замышляют!
   - Ой ли? Поди, мерещится!
   - Сходи сам да проверь!
   - Хорошо. Максим, пошли со мной, - скомандовал Аверя.
   - А я вас догоню, - прибавила Аленка.
   Припав к земле и аккуратно раздвинув ветки, ребята действительно увидели двух мужчин, склонившихся друг к другу. Одним из них был совсем молодой парень в белой крестьянской рубахе, другой - человек средних лет; благодаря черной бороде, темной одежде и небольшой сутулости он очень напоминал нахохлившегося ворона. Сходство еще более усилилось, когда ребята услыхали его скрипучий голос:
   - Когда деньги отдашь? Я на твою девку пять таланов извел, а они нынче вздорожали!
   - Нет у меня грошей! - простонал парень. - И так недоимка по оброку перед князем: уж он грозился из меня ее кнутом выколачивать! Почему я вообще должен тебе платить? Разве я просил убивать Настюху? Она мне теперь каждую ночь снится... красивая, живая... А как отца ее встречу, и вовсе хоть в петлю полезай.
   - Ты еще не вздумай глупостей наделать - с кого потом долг получу? А плакаться мне нечего: что ты для девки пожелал, за то сам в ответе.
   - Через два дня рассчитаюсь.
   - Смотри у меня!
   Парень медленно двинулся прочь; его собеседник, немного постояв, пошел в противоположном направлении. Сзади подползла Аленка; Аверя, почувствовав ее присутствие, тихонько спросил:
   - Ты не узнала этого черного?
   - Теперь узнала. Это ж Дорофейка!
   - Кто он? - спросил Максим.
   - Кладоискатель бывший, - ответил Аверя. - Только его уволили со службы за нерадение и попытку утаить таланы. Так вот, значит, чем он теперь промышляет: порчу наводит на людей с помощью кладов! Какую-то девку сообща в гроб загнали.
   - И мы позволим им уйти?
   - Никогда! - жестко произнес Аверя, глядя вслед удаляющемуся парню. - Рук ты не наложишь на себя, а вот нечто иное ты, у меня, милачок, исполнишь! Развилка тут есть.
   Аверя сделал распальцовку; по телу парня пробежала судорога; он резко распрямился и значительно ускорил шаг.
   - Судя по карте, он направляется в вотчину князя Бельегорского, где, должно быть, и сам живет, - сказал Аверя. - Поехали за ним: ручаюсь, там будет на что поглазеть.
   Уже при въезде в вотчину - большое село неподалеку от болота - ребята услыхали шум. На главной улице толпа крестьян плотным кольцом обступила парня, который, стоя на коленях, пронзительно выкрикивал:
   - Не хотел я ее жизни лишать, люди добрые! Я ведь сперва приворожить ее думал, да Дорофейка изрек, что сие невозможно, о развилке какой-то баял. Тогда я возжелал, чтобы она спину сломала: чаял, ноги у ней отнимутся, никому она, кроме меня, не нужна будет, а я бы ее, проклятую, на руках носил и пылинки с нее сдувал! А она возьми да помри!
   Крестьяне хмуро, вполголоса, переговаривались:
   - Не браги ли он упился?
   - Не похоже!
   - Помню, как он увивался за той девкой!
   - Ах ты!.. - Через толпу продрался дородный мужик в расхристанной рубахе и с безумными глазами, явно намереваясь броситься на парня. Двое односельчан схватили его за руки:
   - Не надо, Гордей... Не бери греха на душу!
   - Да я за родное дитя своими руками из него жилы вытяну! - Отчаянным усилием мужик вырвался и уже готов был схватить парня за горло, но тут на его шее захлестнулся брошенный сзади аркан, и он грохнулся на траву. Крестьяне расступились и поклонились в пояс, увидев группу вооруженных всадников, во главе которых выделялся человек в богатой одежде, на рослом коне и с ловчим соколом на перчатке.
   - Что здесь случилось? - спросил он.
   - Сам князь, - шепнул Аверя Максиму.
   Крестьяне загалдели вразнобой. Князь поморщился:
   - Ничего не разберу! Говори ты, - он ткнул пальцем в сторону одного из крестьян, пытавшихся удержать Гордея, - коли старостой назвался!
   Староста оказался толковым мужиком, и для объяснения ему не понадобилось много времени. Князь соскочил с коня и подошел к парню:
   - Так вот почему ты мне оброк не платишь! Иному человеку деньги берег!
   - Прости, князь, - опустил голову парень.
   - Не у меня тебе прощения просить! Где тот лиходей, с которым ты сговаривался?
   - Не ведаю, князь! Виделся с ним сегодня, да раньше, чем он, ушел.
   - Мы знаем! - вмешался Аверя. - Приметили их, прежде чем сюда завернуть. Дорофейка побрел вон туда. - Мальчик вытянул руку, показывая. - На добром коне его быстро можно нагнать.
   - А кой из себя этот Дорофейка?
   Аверя сообщил необходимые приметы, которые тотчас же подтвердил и парень. Князь снова взглянул на него:
   - Благодари государевых людей, не то я бы твои слова клещами проверил, мразь! Эй, - обратился он к дружине, - кто с запасными лошадьми, седлайте их! Притащите мне его - ужо одарю.
   Трое челядинцев бросились исполнять приказ. Они действительно скоро вернулись с Дорофейкой, которого сволокли с коня за заломленные назад руки. Аверя обратил внимание, что пальцы бывшего кладоискателя были прочно привязаны друг к другу в выпрямленном состоянии, и, таким образом, он не мог воспользоваться силой клада; видимо, княжьи люди свое дело хорошо знали.
   - Полегче, окаянные! Совсем суставы вывернули! - выдохнул Дорофейка.
   - Ишь дергается, как пойманный зверь на цепи! - произнес один из крестьян.
   - Так зверюга и есть! Кто ж еще? - отозвался другой.
   - Он? - спросил князь.
   Парень молча кивнул. Дорофейка крикнул, задрожав:
   - Ложь все это! Не ведаю ни сего парня, ни его девки!
   - А что ты о девке заговорил? - возразил князь. - Тебя о ней спрашивали?
   - Он это! - раздался голос старосты. - Видел я его на окраине села в тот самый день, когда Настена с мостка вниз головой полетела!
   Князь пристально посмотрел на Дорофейку:
   - Ты еще будешь упираться?
   - Поклеп! Не погуби!
   - Ой, Дорофейка, зря ерепенишься! - тихонько произнесла Аленка, делая распальцовку.
   Дорофейка затрясся еще сильнее:
   - Мой грех! Признаю!
   - Иных таких дел не творил? - спросил князь.
   - Не было!
   - Да? Отведите-ка его в кузницу, там расспрошу поподробнее.
   Аверя подошел к князю и поклонился, только не так низко, как мужики:
   - Дозволь при том присутствовать!
   Князь оглядел мальчика и после небольшой паузы промолвил:
   - Что ж, добро.
   - Максим, пойдешь? - повернулся Аверя к другу.
   - Ну уж нет! - запротестовала Аленка. - Максим уже обещал мне пару в горелках составить!
   Честно говоря, Максим не помнил, чтобы он обещал что-либо подобное, но игра, которую деревенская молодежь затеяла у околицы, увлекла его, и следующий час пролетел незаметно. Забаву прервал братишка одного из участников, которому как раз выпало водить; примчавшись, он выпалил:
   - Дорофейку выносят!
   - Выносят? - переспросил Максим.
   - А как же! Ему ведь ноги припекли, он более не ходок!
   Все побежали к кузнице. Возле ее открытых дверей они увидели нагое и обезображенное тело Дорофейки, кое-как прикрытое тряпьем. Резкий запах горелого мяса ударил в нос Максиму, так, что к горлу подступила тошнота, а предметы поплыли перед глазами. По счастью, рядом раздался насмешливый голос Авери:
   - Жалко тебе его? А ты, прежде чем нюни распускать, спроси, чего он с пытки вякнул! Варькину мать помнишь? Так это он на нее порчу навел и еще в двух таких случаях сознался! И заказчиков сдал, само собою.
   - Не худо бы ему очную ставку с ними устроить, - сказал какой-то крестьянин.
   - Очная ставка ему теперь предстоит разве что с Господом! - возразил староста. - До заката не доживет. Сказнить его сейчас - самое то милосердие.
   - То мысль здравая, - вдруг заявил Аверя, - только сказнить тоже надобно с уменьем! Если здесь это над ним учинить, дух его станет еженощно по селу шататься, в окна стучать да у коров молоко портить. На болоте нужно, у кикимор поганых - тогда беды не жди.
   Мужики сдержанным гомоном одобрили предложение Авери; князю оно также было не вопреки, и поэтому он незамедлительно велел двум дружинникам:
   - Отправитесь с царевыми слугами и, где они укажут, порешите злодея. Да башку его мне доставьте, чтоб уж никаких сомнений не было.
   Аверя наклонился к Аленке:
   - Поезжай вперед и все приготовь.
   - А что делать с тем парнем? - спросил кто-то.
   - Согласно государеву уложению, того, кто порчей на человека смерть навлек, надлежит живьем спалить в срубе, - послышался ответ из толпы.
   - И правильно! - крикнул Гордей. Однако не все его поддержали. С разных сторон раздались возгласы:
   - Погодь, не руби с плеча! Он ведь сам повинился!
   - Можно и не по строгости наказывать!
   Князь нахмурился; все умолкли, ожидая его решения. Наконец он изрек:
   - Хорошо! Пускай отныне и до самой смерти он мелет зерно в моем подвале вместе с холопами да в своем грехе кается.
   Этих слов Аверя уже не слышал: он торопился туда, где сегодня видел клад. Впрочем, на само болото Аверя въезжать не стал, остановившись на границе его и леса: как уже довольно опытный кладоискатель, он с ходу оценил расстояние и счел его приемлемым. Дорофейку, все еще бесчувственного, поставили на колени лицом к селу. Аверя присел рядом; левой рукой он обхватил преступника за пояс, удерживая его, а правой, которой сделал распальцовку, коснулся Дорофейкиной руки, и крикнул:
   - Давай!
   - Тебя бы не зацепить, - промолвил один из дружинников.
   - Не бойся!
   Дружинник взмахнул саблей; голова Дорофейки отлетела; Аверя ловко уклонился и от клинка, и от хлынувшей крови. Княжеские люди отправились восвояси; Аверя и Максим остались подождать Аленку, которая прискакала минуты через три. Ее сияющее лицо исключало всякие расспросы об удаче или неудаче.
   - Аверя, двадцать два талана!
   - Любо, Аленка! У меня еще от Дорофейки десять свежих: ухватил, когда его душонка с телом расставалась.
   - Прибыток за день велик, но давай и расходы сочтем!
   - Не без того! Мне парень в три талана обошелся.
   - А мне Дорофейка в один, ибо дюже был напуган!
   - Постой, да ведь это значит...
   - Это значит, мы выполнили поведение Дормидонта и можем ехать в столицу хоть сейчас!
   - Ура!
   - Ура!
   - Недалече большая дорога, - деловито заявил Аверя, - по ней мы в три дня доберемся до гавани. А дальше и до столицы водою.
   - Авось до новой луны со всем управимся, - заключила Аленка.
  

Глава 9.

Разлад и согласие

  
   Ребята быстро продвигались по большой дороге. Лошади бежали легко, чувствуя под копытами утрамбованный песок вместо неровностей лесной и болотной почвы. Чем ближе было к портовому городу, тем больше попадалось пеших людей, всадников и телег. Максиму, который, как и раньше, сидел позади Авери, такая пестрота лиц и одежд была в новинку, и он оживленно вертел головой; Аверя же и Аленка, не отвлекаясь, смотрели вперед с прежним упрямым азартом.
   Утром третьего дня, когда до цели оставалось уже немного, Аверя затянул было песню про веселого кладоискателя, который за сто таланов подрядился сосватать лешему кикимору, но не успел начать и третий куплет, как сзади послышались крики:
   - Берегись! Берегись!
   Ребята едва успели отпрянуть. Мимо пронеслась длинная шестиконная повозка, по краям которой сидели солдаты, а в центре возвышалась деревянная клетка, где находился седобородый человек в темной одежде и со скрученными руками. Голова его была низко опущена.
   - Смотри! Это же Евфимий! - произнесла Аленка.
   - Это который вас воспитывал? - спросил Максим.
   - Да. - Аверя ударил лошадь плетью, догнал повозку и крикнул:
   - За что старца повязали?
   - Не твое дело, парень! - откликнулся начальник конвоя.
   - Я добром спрашиваю...
   - А я и отвечаю добром! И добром предупреждаю: не вздумай тут распальцовку делать, не то пристрелим, как собаку. Так государь повелел!
   Аверя натянул поводья и чертыхнулся. Евфимий еще успел поднять глаза, и мальчик увидел в его взгляде и грусть от осознания того, что новой встречи, вероятно, уже не будет, и легкий укор за своеволие, некогда проявленное ребятами, и твердую решимость пострадать за какое-то очень важное и правое дело. Аленка поравнялась с друзьями:
   - Что они сказали?
   - Ничего!
   - Какая же вина на Евфимии? Ведь так возят только самых страшных преступников! И что же такого он может сказать народу, если ему даже рот заткнули?
   - Почем я знаю? - раздраженно ответил Аверя. - Одно ясно: в бухте уже ждет корабль, на котором Евфимия без промедления в столицу отправят. Если что и выведаем, то лишь там.
   - Может, и с Евфимием успеем проститься. Поспешим, Аверя!
   - Нет уж! Ему плаха уготована, а мне того раза хватило, и вторично нет охоты это видеть!
   Аверя оказался прав: когда ребята ближе к вечеру прибыли в город, старца там уже не было. Словоохотливые грузчики на пристани подтвердили, что некоего "знатного вора" посадили на корабль, тотчас же поднявший якоря. Ближайшее судно должно было отплыть в столицу на следующие сутки в полдень; Аверя и Аленка договорились с капитаном о проезде и заплатили за Максима (сами они как кладоискатели могли ехать бесплатно). Далее ребята сняли на одну ночь комнату на постоялом дворе, где разместили вещи. Эти хлопоты позволили забыть о неприятной сцене на дороге, и после ужина Аверя предложил заглянуть в соседний кабак, выпить меду, который, по слухам, был здесь очень уж хорош.
   Народу в кабаке было немного: только дальний столик занимало несколько человек, по-видимому, посадских тяглецов, да чуть поближе к выходу сидел рослый мужчина с тугим кошелем на поясе. Держался он степенно и не встревал в разговор соседей, обрывки которого долетали и до ребят.
   - Так ты второй день как из столицы, Мефодий?
   - Бог привел туда, привел и обратно!
   - Что слыхать о государе?
   - Плохо ему, помрет скоро!
   - Дурная весть, братцы: все загинем!
   - Это почему?
   - Смута будет!
   - Так у царя вроде сыновья-погодки есть: Василий да Петр.
   - Проку с них мало: порченые они. Дормидонт-то, почитай, самозванец...
   - За такую хулу - кнут!
   - А чего играть в ухоронки? Он ведь сам после смуты на престол уселся, потому и страшно сделалось ему, что дети, как в силу и разум войдут, спихнут его оттуда! Вот и постарался, чтоб не было у них ни того, ни другого...
   - То бабьи сплетни!
   - Повидай царевичей сперва да порасспроси их челядь, прежде чем мудрецом себя мнить! Как полагаешь, куда царева казна ушла незадолго до их рождения? Потом Дормидонт всю землю ограбил, чтобы ее восполнить! Молод ты и не помнишь, как после этого и хлеб градом било, и скотский падеж свирепствовал: нечем было беду отвести.
   - И ныне к тому идем!
   Один из посадских, дотоле сидевший угрюмо и лишь изредка ронявший слова, вдруг резко выпрямился и впился глазами в Аверю и Аленку, расположившихся на другом конце помещения.
   - А вот и они, курвины дети! - крикнул он.
   Аверя медленно поднялся из-за стола и процедил:
   - Ты кого облаял срамным словом, кабацкая теребень?
   - Остынь! Что тебе до государевых кладоискателей? - вмешался человек с кошелем. Он немного развернулся, и ребята увидели на его пальце перстень с печатью купеческой гильдии.
   - Что? Они у моего свояка два дня назад так таланы вымучивали - на спине и на харе места живого не осталось!
   - Если что забрали насильством, пиши челобитную, а добрых слуг не задевай! - отчеканил Аверя.
   - Ах ты! - Опрокинув стул, посадский сделал шаг по направлению к ребятам.
   Аверя выхватил нож:
   - Ну, давай, подходи, коли смелый! Я тебе водку из брюха выпущу - живо протрезвеешь!
   Максим встал плечом к плечу с другом, чтобы сообща отразить нападение. Аленка потянула брата за рукав:
   - Не надо...
   - Пусти! - с внезапной злобой крикнул Аверя. - Я с него взыщу за бесчестье родителям!
   - Не трудись, царев человек! - Целовальник у стойки щелкнул пальцами. Тотчас же по разные стороны от посадского выросли двое дюжих кабацких прислужников. Подхватив под руки, они повели его, шарахнули о низкую занозистую притолоку так, что брызнула кровь, и с силой выбросили из распахнутой двери; две собаки, обыкновенно ожидавшие подачек от пьяных посетителей, с воем пустились прочь. Аверя залпом допил оставшийся в чарке мед и, насупившись, вышел из кабака; Максим и Аленка поспешили следом.
   На следующий день ребята рано явились к пристани, предпочитая скоротать время на свежем воздухе, а не в духоте и вони постоялого двора. В трюм полным ходом грузили товар - пряности, привезенные с юга; трое купцов отправлялись с ними в столицу. Одного из них, по имени Пантелей, Аверя, Аленка и Максим видели вчера в кабаке; теперь он, бодро подбоченившись и с легкой ухмылкой, наблюдал за носильщиками и время от времени покрикивал на них, если ему казалось, что те слишком небрежно обходятся с мешками и могут уронить их в воду. Два других купца были очень похожи на него одеждой и фигурой, но разительно отличались по поведению: хотя они также улыбались, но их бледность свидетельствовала о том, что они пересиливают себя, а в их упорном молчании невольно чудилось что-то зловещее. Наконец весь груз занял надлежащее место в трюме, а люди - на борту, и, пользуясь попутным ветром, корабль быстро покинул гавань.
   По расчетам Авери, переезд через море должен был занять примерно неделю, и, значит, следовало вооружиться терпением. Последнее, впрочем, не составляло проблемы: при отсутствии ежесуточных дел и полной невозможности сыскать на судне какую-либо забаву сама размеренность корабельной жизни располагала к дремоте. Переносить с достоинством скуку для Авери и Аленки было столь же привычным, как разгадывать и снимать заклятия, поэтому большую часть суток они спали, словно бы набираясь сил перед решительным рывком. Максима поначалу очень занимал вид деревянного парусника с двумя рядами весел, похожего на музейные модели. Однако после того как Максим в первый же день обегал и облазал весь корабль (в этом никто не препятствовал), взгляд его притерся к новой обстановке, как и к другим вещам, с которыми ему пришлось столкнуться после расставания с Павликом. В результате Максим уподобился Авере и просто начал с ленцой ждать конца путешествия.
   Так прошло пять дней, в течение которых погода стояла прекрасная. Однако на шестой, ближе к полудню, небо затянуло тучами, стало темно, а переменчивый ветер начал швырять судно то вправо, то влево. Борясь с непредусмотренными поворотами корабля, матросы изрядно устали; их лица сделались злыми, а с губ то и дело срывалась матерная брань, хотя ее капитан строго запрещал, когда на борту находились царские слуги. Последним, впрочем, было не до того: ребят начинало мутить, и Аверя однажды даже был вынужден оттащить Аленку до края палубы. Волнение на море все увеличивалось.
   - Ну почему капитан не использует силу клада? - простонала девочка. - Они ведь наделяются ею от казны в обязательном порядке!
   - Им дозволено ее применять, только если кораблю грозит гибель или большая задержка - каждый талан на учете, - пояснил Аверя. - А надобности наших желудков в расходные книги не включены.
   - Тогда я сама остановлю этот проклятый ветер!
   Аверя прижал сестру к себе:
   - Потерпи. Сам Бог не скажет, сколько на это уйдет таланов, а с недобором нам в столице делать нечего.
   - Сколько же еще нас будет мотать? - выдавил из себя Максим.
   - Почем же я знаю?
   Нахмурившись, Максим послюнявил палец, поднял его вертикально и минут пять сидел с очень серьезным видом, бормоча себе под нос какие-то числа. Необходимость в течение последних недель присматриваться и применяться к новым условиям выработала в нем склонность к наблюдению и оценке, и теперь в капризах невесть откуда взявшейся непогоды стало чудиться что-то осмысленное, характерное для живых существ. Между порывами ветра с юго-востока и юго-запада, примерно равными по интенсивности, выдерживались почти одинаковые промежутки, что заставляло вспомнить о том, как человек делает шаги, или о забаве с птицами, когда Максим и Аверя вынуждали их садиться попеременно на верхнюю и нижнюю ветку. Кроме того, ветер явно откликался на продвижение судна вперед, неуклонно поворачиваясь так, что угол между его направлением и курсом корабля увеличивался. Аверя и Аленка не обращали на Максима никакого внимания, видимо, полагая, что их друг молится так, как это принято в его мире, или просто старается себя успокоить. Поэтому Аверя не сразу отреагировал, когда Максим дотронулся до его руки, желая рассказать про свои наблюдения и догадки, и лишь повторное касание заставило его обернуться. Разговор ребят привлек внимание команды и купца Пантелея, находившегося тут же, на верхней палубе; послышались возгласы, в которых сквозили недоумение и страх. Капитан приказал экипажу вернуться к исполнению своих обязанностей, а также принести дополнительный фонарь и большую карту, на которой свинцовой палочкой начал отмечать направление столь причудливо меняющегося ветра. Закончив работу, капитан помрачнел: начерченные линии сходились впереди корабля по обе стороны в двух точках.
   - Что там, Дмитрий Лукич? - спросил Пантелей, заглянув через плечо: капитана он знал очень давно и привык общаться с ним по-свойски.
   - А ты не знал? Два подводных камня, коих надобно особо остерегаться.
   - Корабль наш потонет, ежели напоремся на них?
   - Не должен. Трюм зальет только, и товар твой пропадет.
   - Вот оно как? Ну, теперь я, кажется, смекнул, в чем тут дело. Вели-ка трюм отпереть.
   Вместе с одним из матросов и ребятами, которые увязались следом по зову любопытства, Пантелей спустился туда, где находился товар, причем партии разных купцов были разделены для удобства отчетности. Подойдя к мешку, который принадлежал одному из его спутников, Пантелей развязал его, захватил щепотку пряностей, понюхал и попробовал на язык, после чего на физиономии купца появилось брезгливое выражение. То же самое он проделал с мешком другого своего товарища, покачал головой и, наклонившись к матросу, прошептал ему что-то. Матрос исчез за дверью; спустя некоторое время послышался шум, и в трюм втолкнули двух других купцов. За ними вошел капитан и трое его подчиненных.
   - Прав ты был, Пантелей: нету при них ни единого талана! - заявил капитан.
   - Артачились еще, когда мы руки попросили дать на проверку. Пришлось пригрозить, что рожу начистим! - добавил матрос, отмыкавший трюм.
   - По какому праву чините над нами такое? - возмущенно произнес один из купцов.
   - Мышь коту когтями грозилась, а вор о праве бает! - парировал Пантелей. - Ну-ка, родные, поведайте: где и на что силу кладов извели?
   - На берегу то было, а на что - не тебе выспрашивать! - огрызнулся другой купец.
   - Считаешь меня молокососом или юродивым, чтобы я такому поверил? Ни один торговый человек не расходует таланы до конца пути вчистую: это все равно, что бумагу с завязанными глазами подписать. Не хотите о прошлом вашем поведать, так я о будущем скажу: за попытку загубить царев корабль вас высекут кнутом, а далее, если живы останетесь, сошлют в отдаленные города убирать дерьмо, которое вы везете заместо пряностей! Лихо измыслили: на подводный камень нас зашвырнуть, чтобы потом все списать на порчу от соленой водицы! Да только, как любые мошенники, вы и друг от друга таились, и уговору меж вами заранее не было, какой из камней выбрать, оттого один из вас к правому ветер поворачивал, а другой - к левому. Кроме вас, делать так было некому: прочие находились на палубе, и, как дойдет до суда, я присягну, что никто из них руку в распальцовку не складывал. И все выступят едино со мною, а вас выгораживать не станут.
   - Каждый из вас, верно, думал, что ему я мешаю с помощью своих таланов, только я их не тратил, а вы один супротив другого боролись, - подытожил капитан. - Ну, что скажете? Улик достаточно, чтобы опосля нас с вами поговорил кат в застенке.
   После таких речей спеси у купцов заметно поубавилось.
   - Лукавый попутал, Пантелей Никанорыч! - взмолился тот из них, кто заговорил первым. - Объегорили нас, а мы поздно выявили подмену! А голыми по миру идти не хотелось: ведь не спустили бы нам такой убыток в гильдии. Помилуй по старому знакомству: вместе ведь в гильдию вступали...
   - И вместе давали клятву не творить кривды перед гильдией, о которой ты нынче забыл! - отрезал Пантелей.
   Резкий крен судна вынудил Аленку вскрикнуть, а Максима ухватиться за мешки. Люди бросились из трюма на палубу, и увиденное заставило капитана побледнеть - не столько от испуга, сколько от гнева. Корабль, потеряв управление, мчался на северо-восток, подгоняемый свирепым ветром. Он разогнал даже морских птиц, дотоле мелькавших над мачтами, хотя обычно они не бояться штормов. Причину капитан понял почти сразу; опустив глаза и сжав кулаки, он глухо произнес:
   - Доигрались, сволочи!
   - О чем ты? - спросил Пантелей.
   - Те двое, дергая ветер, ненароком закрутили его в вихрь. Лавировать против него мы не сможем, и весла тоже бесполезны.
   Будто желая этими словами подчеркнуть, что обычные средства исчерпаны, и заранее оправдаться в применении крайних мер, капитан сделал распальцовку, чтобы утихомирить бурю. Остальные в безотчетном порыве последовали его примеру, но безо всякого толку.
   Капитан поднял голову.
   - Нет, - сказал он. - Подобные вихри на раз не исчезают, и развилка тут очень слабая. Чтобы ее задействовать, нужна вся царева казна. А мне еще выдачу таланов умалили ради государевой болезни.
   Последние его слова заглушил крик вахтенного:
   - Впереди камень!
   Вытянувшись вперед, капитан прищурился; прямо по курсу вода, бурлившая, как на речном перекате, не оставляла места сомнениям. Капитан с силой стиснул зубы, стараясь, чтобы остальные не видели появившуюся на лице гримасу отчаяния; похоже, только видимое спокойствие начальника удерживало матросов от того, чтобы поддаться панике, а, быть может, они просто были парализованы страхом.
   - По-ихнему вышло-таки! - вырвалось у Пантелея.
   - Не совсем, - угрюмо возразил капитан. - На такой скорости нам не удержаться на камне: соскочим с него и при распоротом днище потонем за мгновение ока.
   - Ужели здесь и помирать?
   Капитан ничего не ответил.
   - Худо, конечно: сына я дома оставил, только в торговую науку начал входить, а женке теперь с ним тяжело будет. Еще подарок обещался ему привезти. Ну, обнимемся, что ль, напоследок?
   - Погоди!
   - Или надумал что-то?
   - Слушайте все! - Капитан резко развернулся, и команда невольно затрепетала от твердой решимости, зазвучавшей в его голосе. - Усилим ветер, как только можно!
   Все присутствующие, не исключая и Пантелея, недоуменно переглянулись. Однако напрашивающаяся мысль - о самоубийстве, которое им предлагалось совершить общими усилиями, как человек в горящем доме сам бросается в пламя - даже не возникала: в глазах и осанке капитана не было ничего, что бы свидетельствовало о подобном намерении.
   - Да, усилим! - голос капитана загремел снова. - Тогда он сможет перебросить нас через камень. У нас выйдет, если все потрудимся!
   - Но на такой ветер тоже нужно много таланов!
   - И нас может затянуть внутрь вихря!
   - Иного выхода нет! Нужно рискнуть, братцы!
   - Из стольких передряг выпутывались, и эту одолеем!
   - Если всем и подыхать, то не в этот раз!
   - А мне Семка-крючник за косушку должен: пусть не радуется, гадюка, что меня рыбы обглодали!
   Воодушевление охватило всех на палубе, словно энергия капитана перелилась в каждого. Многие хотели уже начинать, но капитан остановил их:
   - Еще не пора! По знаку!
   Никто из находившихся на палубе не смог бы ответить, сколько прошло секунд между этими словами и следующей командой: ни один не засекал времени даже по биению собственного сердца, которое сильно колотилось в груди каждого.
   - Давайте, друзья! - прозвучал, наконец, голос капитана. - Пожелаем все вместе! Вперед!
   Люди вскинули вверх руки с распальцовками, будто самим этим жестом бросая вызов губительной стихии.
   - Клад нащупал развилку: таланы уходят! - закричал Аверя.
   Его голос растворился в вое ветра и гудении досок: казалось, корабль стонет, как человек, которому делают мучительную операцию, чтобы спасти его от смерти. Судно начало приподниматься на гребне гигантской волны; Максим почувствовал, как кровь отхлынула вниз и неведомая прежде сладкая жуть разливается по телу. Все это напоминало какой-то чудовищный аттракцион; на мгновение Максиму даже померещилось, что он снова в Москве, в парке развлечений, и что Павлик стоит рядом. Обе мачты, затрещав, переломились ближе к основанию, как лучины, несмотря на то, что с них предусмотрительно убрали паруса. Оставаться на вольном воздухе было уже невозможно.
   - В укрытие! - приказал капитан.
   Люди кинулись на нижнюю палубу; они сталкивались, но давки не было; Максим помнил, как в последнее мгновение он на инстинкте пропустил Аленку вперед. Исполинский водяной горб набухал, вытягиваясь и в высоту, и по направлению своего движения, и вдруг, чуть помедлив, устремился вниз, будто он желал взбаламутить все море до дна. Этот невиданный морской водопад снес бы любое препятствие, оказавшееся на его пути.
   Теперь под килем оставался только воздух.
   Парусник летел над смертоносной скалой, как затравленный охотниками лось, решившийся на отчаянный прыжок через расщелину, как крылатый корабль из сказок.
   Сгрудившиеся внизу люди не видели, что происходит; они могли только догадываться о событиях, от которых зависела их жизнь, и верить, что барьер взят. Наконец израненный корабль рухнул в воду; он погрузился в нее почти полностью, но тотчас же вновь гордо вырос над поверхностью моря.
   Прошло еще некоторое время, прежде чем экипаж, Пантелей, Аверя, Аленка и Максим вернулись на верхнюю палубу.
   С юга тянуло сырым пронизывающим ветром, но этот ветер уже не нес никакой угрозы. Казалось, шторм выдохся в последнем усилии; так случайный убийца, выронив из ослабевших пальцев окровавленный нож, мутным взглядом смотрит на полицейских и безропотно позволяет надеть на себя наручники.
   Пробившиеся между облаков солнечные лучи осветили лица, измученные ожиданием и счастливые от недавней победы.
   Радость прорвалась наружу. Люди бросались друг другу в объятия, не стесняясь ни слез, ни речи, которая превратилась в бессвязные выкрики и какое-то подобие младенческого лепета. Максим попал в руки самому крепкому из матросов, и он так сдавил мальчика, что он невольно пискнул, словно котенок, которого тискают непомерно активные дети. Двое купцов, по вине которых едва не случилось несчастье, впервые после сцены в трюме осмелились выглянуть наружу, будто змеи, высунувшиеся из норы, и теперь они, хлопая глазами, растерянно взирали на всеобщее торжество.
   Освободившись, Максим во второй раз за день заметил то, что не замечали другие: Аверя и Аленка стояли поодаль, и вид у них был понурый. Максим подошел к ним:
   - Ребята, что случилось?
   - У нас недобор, - упавшим голосом произнес Аверя. - Шестнадцати таланов недостает. Мы не выполнили царево требование!
   - Не горюй, паренек!
   Аверя почувствовал широкую ладонь на своем плече и, подняв глаза, увидел рядом Пантелея. Тот продолжил:
   - Тебя и твоих друзей с таланами вашими нам сам Бог послал для спасения, и знаю, что вложился в него ты крепко. Как в столицу вернемся, я возмещу вам нехватку.
   Аверя еще с легким недоверием посмотрел на купца. Пантелей усмехнулся:
   - Что, вспомнил басню о торгаше, которого верный конь из беды вынес, а он после состарившуюся животину со двора прогнал батогом? Или о тех двоих подумал? Так о них и не ты должен теперь думать, а палач, рукой которого Господь покарает их за коварство! А я, хоть не праведник, не допущу подобного греха и купеческое слово рушить не стану.
   - Ну, ребятки, потрудимся еще малость! - крикнул капитан. - Возвернем потраченное время и прибудем в столицу к сроку! На весла!
   - Слушаемся, Дмитрий Лукич! - бодро отозвались матросы.
  

Глава 10.

Братья царевичи

  
   - Осторожно, Максим: сходня тут узка!
   Предостережение было напрасным: на столичную пристань Максим соскочил так же ловко, как и его друзья. По обычаю своей страны Аверя и Аленка поклонились сначала морю, а затем городу, где родились и выросли; подражая им, Максим сделал то же самое. В том приветствии и прощании невольно чудилось нечто большее, чем просто красивый обряд: казалось, судьба, благополучно проведшая троих детей через все испытания, передоверяет их сейчас другим, столь же неведомым и могущественным силам, которые воплотились в виде островерхих теремов, приземистых купеческих амбаров и узких мощеных деревом улочек.
   Чтобы рассчитаться с ребятами, Пантелею требовалось посетить правление гильдии, где легко было купить или занять таланы; там же он был обязан сделать краткий доклад о своем путешествии и предъявить счета. Ребята ждали его у ворот, причем Максим отступил от друзей на два шага, чтобы лучше рассмотреть здание, где собирался торговый люд для решения важных вопросов; благодаря своему высокому флюгеру и солидным размерам оно привлекло внимание мальчика еще тогда, когда корабль входил в гавань. Из-за этого Максим не заметил стремительно двигавшуюся со стороны пристани кавалькаду, во главе которой находился статный молодец с русыми кудрями. Увидев мальчика, он не сделал ни малейшей попытки притормозить или издать предупреждающий крик. От удара лошадиной грудью Максим потерял равновесие и, если бы Аверя не рванулся вперед и не дернул друга за руку обратно к воротам, Максим неминуемо упал бы под копыта коней и был моментально растоптан. Тотчас раздался недобрый смех; Максим почувствовал жгучую боль в плече, от которой хотелось плакать, и услыхал сдержанный стон Авери. Всадники скрылись; задыхаясь от обиды, Максим непроизвольно потянулся к камушку, что лежал неподалеку, но Аверя остановил его:
   - Бесполезно, не докинешь! А хоть бы и докинул, лучше не связываться! Черт бы побрал этого Василия: угораздило же его сейчас вертаться с морской прогулки!
   - Ты знаешь его?
   - А кто ж здесь не знает царева сына? Вот и ты с ним знакомство свел, и тем же способом, что многие в столице!
   - Он - царевич?
   - В заплечных дел мастерах не ходил, а кнутом отменно владеет, гадина! - тихонько произнесла Аленка, глядя на рубаху Максима, будто рассеченную ножом, и на сочащуюся из разреза кровь. - И тебе, Аверя, досталось?
   - Чепуха, - буркнул Аверя, дуя на свою опухавшую руку. - Иди с Максимом до дому: ему надобно рану промыть да прореху зашить. А я Пантелея дождусь.
   Василий на тот момент был уже далеко и совсем не помнил о происшествии двухминутной давности; он, конечно, не выделил Максима из общей массы столичных парнишек, каждый из которых мог оказаться под ногами его рыжего жеребца. Процессия остановилась на главной площади перед царскими палатами, которые вытянулись почти во всю ее ширину и представляли собой целый комплекс построек разной формы и назначения, соединенных крытыми переходами. Отпустив охрану, царевич по наружной лестнице поднялся на второй этаж самого большого здания. Он никому не говорил, когда вернется, однако дворцовые слуги уже встречали его у дверей, вытянувшись в струнку двумя рядами и оставив лишь узкий проход. Этикет при дворе Дормидонта соблюдался строго, и, как старший сын государя и наследник, Василий имел право на подобное чествование. Царевич равнодушно шел мимо челядинцев, каждый из которых сгибался в поясе и растягивал губы в улыбку, стоило Василию поравняться с ним. Однако имей царевич привычку присматриваться к дворовым, он бы наверняка заметил, что гримасы на их физиономиях не выражают искренней любви и даже казенного подобострастия, которое в слуг с малолетства вколачивают подзатыльниками. Лица людей, гнувших сейчас спину, были похожи на таковые у старых приятелей, которые знают о не совсем пристойной тайне, касающейся кого-то третьего, но пока не решаются во всеуслышание о ней объявить, поскольку еще недостаточно выпили. Свежему взору это более всего напомнило бы прогнание сквозь строй недотепы-рекрута, когда вместо прутьев употребляются поклоны, улыбки и перемигивания. Следующей стадией обыкновенно является пересказ на ухо срамных шуточек и тыканье исподволь пальцами в сторону того, к кому они должны относиться. Так оно и случилось, но этого Василий, разумеется, уже не слышал: он остановился перед боковой дверью, охраняемой двумя стражниками, один из которых немедленно поворотил в его сторону бердыш:
   - Стой-ка, царевич! Расстегни кафтан да руку для проверки дай.
   Василий изобразил на своем лице возмущение, по большей части притворное, так как правила посещения государя он помнил отлично, и они были едины для всех, вплоть до ключника или холопа. Один из стражей вытащил из одежды Василия украшенный каменьями кинжал, другой, отняв свои два пальца от руки царевича, промолвил:
   - Ножик и талан обратно получишь на выходе.
   Охранники пропустили царевича; пройдя коридором, он очутился перед окованной железом дверью. Потянув ее и шагнув вперед, Василий оказался в небольшой комнате, пол которой был устлан коврами, а стены сплошь покрывала роспись, оставшаяся еще от прежних царей и не так давно поновленная. Несмотря на господствующую роскошь, помещение из-за низкого сводчатого потолка невольно заставляло вспомнить о тюрьме или полутемном подвале, где с утра до ночи трудятся подьячие. В дальнем конце, на широкой кровати у распахнутого настежь окна, которое выходило в сад, неподвижно лежал старик с белой бородой и острыми чертами лица. Его глубоко запавшие глаза были полузакрыты, но в них легко читалась сильная воля и изворотливость - качества, которые помогли в свое время завладеть престолом. Занедужив, Дормидонт сам выбрал эту горницу местом своего пребывания, чтобы ничто не нарушало его покой, кроме шелеста листвы да пения птиц.
   Василий вошел почти бесшумно; тем не менее, царь сразу повернул голову на подушке и колючим взглядом окинул сына. Почти минута прошла в молчании.
   - Как чувствуешь себя, батюшка? - наконец осведомился Василий.
   Помедлив еще немного, Дормидонт устало произнес:
   - А ты что, лекарь?
   - Я - твой сын, и мне пристало о том спрашивать. Слышно, что указ о пятидесяти дополнительных таланах сильно задержал кладоискателей. Не пора ли их поворотить? Пусть доставят для твоего здравия хотя бы те клады, что при них сейчас...
   - Я уже на иное уповаю, и ты об этом знаешь. А о тебе сегодня тоже вопрошал кое-кто.
   Сердце царевича забилось:
   - Марфа?
   - Женка твоя еще вчерашним вечером уехала могилам родичей поклониться. Свиту с собою забрала, и сына тоже. Это во-первых. А во-вторых, ей до тебя уже давно никакого дела нет. Боярин Никита Гаврилович из Земского приказа являлся ко мне с докладом да поведал попутно о толках дворовых, что с тобою неладное содеялось, ибо уже три дня как от тебя не поступало вестей. И я повелел им наказать, чтобы языками зря по палатам не чесали, поскольку ни лихим людям, ни большой волне в гавани нынче быть не можно. А теперь ступай прочь: тяжело мне разглагольствовать.
   Василий оставил отца в одиночестве. Когда стражники возвращали ему то, что он у них оставил и с чем нельзя было входить в царскую опочивальню, подбежал старший челядинец. Предупреждая вопрос царевича, он сообщил, что баня, где Василий имел обыкновение отдыхать с дороги, уже топится и вскоре будет готова. Василию не хотелось идти в свои покои, в которых он жил до брака и был вынужден вновь поселиться теперь; он сел на лавку и лениво уставился в слюдяное оконце. Через час царевич направился в мыльню; слуга же, начальствовавший над прочими, поспешил на другой конец палат. Там он постучался в плотно прикрытую дверь, из-за которой не доносилось ни звука. Не получив ответа, челядинец приоткрыл ее и заглянул внутрь. Человек, находившийся в комнате, не отреагировал на скрип петель, равно как и на стук; он сидел вполоборота за низким столиком и держал в руке резной кубок, из которого, видимо, только что тянул вино. Судя по запаху спирта, пропитавшему все помещение, и большому глиняному кувшину, стоявшему тут же, этому занятию обитатель комнаты предавался уже долго, стараясь по возможности растянуть его и, похоже, находя в нем единственное удовольствие.
   - Петр Дормидонтович! - окликнул слуга.
   Только теперь человек поворотил голову.
   - Брат ждет тебя.
   Младший сын ничего не ответил, только взгляд его из рассеянного сделался угрюмым.
   - Или хочешь грязным просидеть? - продолжил челядинец. - Баню на особицу для тебя никто топить не станет.
   Василий, после того как к нему присоединился брат, отпустил банщиков: сыновья Дормидонта еще с малолетства привыкли мыться самостоятельно и вместе. По сути, только верность этой традиции еще объединяла братьев, помимо кровного родства. Одновременно она служила напоминанием о тех беспечных годах, когда не было ни забот, связанных с будущим, ни горестей, вызванных настоящим. Поэтому давно ушедшее время невольно казалось каждому из царевичей более счастливым, и оба неосознанно тянулись именно к тому, что могло бы создать иллюзию, будто они - по-прежнему дети, переводящие дух после веселой игры. Реальная жизнь, однако, бесцеремонно вторгалась в этот тихий мирок, разрушая грезы, как суровый воевода, который приказывает сжечь город, дерзнувший оказать сопротивление. Вот и теперь, когда царевичи, вдосталь нахлеставшись веником, прилегли на полки - старший сын на верхнем, младший на нижнем, - Петр как бы нехотя обронил:
   - У тебя с женой хоть чего?
   Василий словно ждал этого или подобного вопроса:
   - Измаялся я, брат!
   - Говорили, не бери худородную!
   - Так прежде по-иному было! А как от бремени разрешилась, гонит от себя! Обычай она взяла брать ребенка по ночам в постель да сама выкармливать: порченые вы, говорит, а я хочу, чтобы сынок мой соколом ясным вырос, так, может, хоть мое молоко разбавит вашу гнилую кровь.
   - Вестимо, двум мужикам на одной перине с бабой не улежаться!
   - То-то и оно! Скоро, не ровен час, холопы на конюшне и те смеяться начнут!
   - Так они, в отличие от тебя, не смотрят, кого огреть вожжой: лошадь или бабу!
   - А я вот не могу эдак! - Василий делался все возбужденней; потребность выговориться набухала последнее время в нем, как нарыв, но особое положение при дворе резко ограничивало выбор слушателей. Не слишком теплые отношения с отцом и разлад с женой вынуждали остановиться на Петре, которого Василий использовал, подобно тому, как мужик использует яму на заднем дворе, сваливая туда нечистоты. Ни на сочувствие, ни на утешение со стороны младшего брата Василий не рассчитывал, прекрасно зная, что Петр всегда искал их только для себя самого. - Оплела она меня, и не моя теперь воля!
   - Ну, поди к кабацким девкам, ежели вовсе невмоготу! Ты не я: на тебе они вмиг повиснут, только отряхайся.
   - И того никак не приемлю. Окромя нее, никто мне не надобен!
   - Вконец ты, видать, обабился! Чай, и во сне у тебя из тайного уда кровь заместо малафейки идет!
   - Э, полегче!
   - Коли ты свою женку не можешь держать в руках, как же отцов скипетр удержишь? - Петр приподнялся, и Василия обдало густым перегаром: выпитое вино начинало действовать на младшего царевича, толкая его к произнесению таких слов, которые не сорвались бы с его языка при других обстоятельствах. - Сдай мне его, как батюшка помрет, чему быть уж скоро! И казну тоже! А ты слаб...
   - Слабостью коришь? Или забыл, как я тебя за лохмы таскал в ребячестве? И ныне то готов содеять!
   Молчание Петра было сочтено вызовом. Василий соскочил на пол, и между братьями завязалась борьба. Первая минута никому не дала перевеса, но потом Петр стал уступать, по большей степени потому, что сознание его мутилось все более, и он понемногу терял концентрацию, необходимую для физического сопротивления. Вывернув брату руки назад, Василий прижал его лбом к стене, темной от сырости.
   - Больно! Пусти!.. - прохрипел Петр.
   - Признаешь, что ты хилей меня?
   - Признаю!
   - Прощения проси, сволочь!
   - Прошу! Отпусти только!
   Василий разжал пальцы. Пошатываясь, Петр добрел до полка и уселся, неподвижно уставившись в одну точку.
   - Ты прав, брат, - промолвил он тихим голосом. - Во всем я тебе не ровня. Нет у меня ни лица пригожего, ни свиты верной, ни сундуков с богатым платьем. Царский сын, а живу хуже смерда! Чахну я возле тебя, как осинка под еловыми лапами! Даже вот эта баня...
   Пьяные слезы потекли по щекам младшего сына. Василию стало жалко брата, в той мере, в какой он вообще был способен испытывать жалость к кому бы то ни было. Он сел рядом, обнял Петра и произнес:
   - Ну, не хнычь! Мы с тобою воедино повязаны, обоих нас порчеными кличут. Правду ты баял: мне моего часа ждать недолго, а как получу казну, заткну рот всем горланам! Да нагуляюсь вволю тогда! И тебя уж милостью не оставлю.
   Через некоторое время царевичи покинули баню - Петр раньше, Василий позже. По суете в палатах и резко увеличившемуся числу женской прислуги старший сын Дормидонта понял, что прибыл обоз царевны. Василий хотел повидаться с женой и вместе с тем боялся этой встречи; сама необходимость выбора раздражала его. Судьба избавила его от подобных терзаний: Марфа сама попалась ему навстречу в одном из дворцовых переходов в сопровождении двух сенных девушек. Она уже успела сменить строгую одежду, предназначенную для благочестивого путешествия, на роскошный наряд, приличествующий ее сану. Глаза супругов встретились, и несколько секунд они пристально глядели друг на друга; Василий попытался было заговорить, но у него будто отнялся язык. Впрочем, слова были излишни: из немой беседы царевич понял все, что требовалось, и, прежде всего, то, что благосклонности в эту ночь, как и во все предыдущие, он не дождется.
   Постепенно смеркалось; на небе высветились первые звезды, а слуги начали зажигать свечи. Василий бесцельно бродил по дворцу, спустился и в сад, но тотчас вернулся. Им овладела какая-то тягучая скука, когда даже родной дом кажется неприбранным и неуютным. В конце концов ноги завели царевича в супружескую опочивальню, куда он меньше года назад под ликующие возгласы вносил на руках свою дородную жену после веселого свадебного пира и где теперь в золоченой зыбке спал его сын, наследник и надежда всей династии, которой положил начало Дормидонт. Василий подошел и взял ребенка на руки. Он сам не знал, зачем это сделал, было ли это естественным желанием приласкать ребенка или не менее естественным стремлением воспользоваться своим правом хозяина и прикоснуться к тому, что несомненно принадлежит тебе, но что ты в силу обстоятельств не всегда можешь даже видеть. Точно так же Василий не мог бы ответить, зачем он заходил сегодня к государю, искренне ли он интересовался здоровьем отца или, подстраховываясь, выставлял напоказ свою сыновнюю почтительность. Василий никогда не задумывался о мотивах своих действий или их последствиях: ни природные данные, ни весь ход его жизни не способствовали выработке в нем подобной привычки. Он мог лишь чувствовать, как эмоции и мысли сменяют друг друга, неуклонно, будто разматывается моток нитей в руках золотошвеи. В этой уютной горнице более чем где бы то ни было, Василий чувствовал себя обманутым и униженным. Ноющее чувство внизу живота - следствие неудовлетворенного мужского желания - заставляло коситься на широкую кровать, рассчитанную на двух человек, но нелепый водораздел, пролегший не так давно через жизнь царевича, лишил этот предмет своего изначального предназначения. Причина была рядом - маленькая, сморщенная, слишком абсурдная для той роли, которую играла теперь, и царевич не мог отделаться от мысли, что, не будь этого ребенка, все было бы гораздо лучше.
   В сердце Василия закипела злоба.
   Пальцы его сжались на горле младенца.
   Нянька, неотлучно находившаяся при ребенке, сперва не понимала истинного смысла событий, разворачивающихся в метре от нее, тем более что их начало выглядело вполне невинным. Лишь когда младенческое тельце глухо стукнулось о ковер, она испустила пронзительный вопль. Василий отшатнулся к дверям и, тоже закричав, опрометью кинулся вон. Тотчас же он попал в руки сбежавшихся на шум придворных. Они буквально втолкнули Василия назад, в ту проклятую комнату, в которую он ни за что не хотел снова попадать и отдал бы ради этого половину оставшейся жизни. Царевич немедленно бросился к окну; по счастью, оно было забрано ставнями, а, чтобы их открыть, требовалось некоторое время, которого царевичу, разумеется, не дали: его оттащили силой и буквально бросили на кровать. Горница заполнилась народом; Василий вскоре перестал издавать бессвязные выкрики, которые, однако, помогли окружающим составить вполне верное представление о произошедшей катастрофе. Теперь царевич умолк и лишь затравленно переводил взгляд с одного лица на другое, отчетливо читая во всех взглядах одинаковую и причудливую смесь жалости и презрения. Боярин Никита Телепнев, приходивший утром к Дормидонту, распорядился о том немногом, что можно было сделать и что надлежало сделать как можно скорее: унести трупик ребенка и удалить из помещения няньку, которая все еще билась в истерике. Остальные приглушенно переговаривались:
   - На царевича навели порчу!
   - Не навели бы, не пожелай он сам своему дитяти худого!
   - Государю лучше покамест не докладывать!
   - От него и вовсе утаить можно! Не то с царевной!
   - А где она?
   - По доброму обычаю пошла омыться с дороги да позабавиться кривлянием шутих и гуслярским пением.
   - Не век ей тешиться, вскоре придет сюда!
   - Сказать разве, что ребеночек сам в одночасье помер?
   - У него лицо почернело, и следы от пальцев на шее. Не поверит!
   - Или выдумать, что неведомые лихие люди постарались?
   - А с нянькой как быть? Ей ведь за недогляд и поноровку отвечать придется по всей строгости! А как ей каленое железо приложат к титькам, так небось поведает, кто государева внука жизни лишил! Марфа-то непременно припрется в застенок по такому случаю, и ей не воспретишь!
   - Она же меня теперь со свету сживет! - простонал царевич.
   - Кто сживет?
   Приподняв голову, Василий увидел Петра. Младший брат, завалившийся спать сразу после бани, теперь встал, собственно говоря, по нужде, но инстинкт зеваки переборол естественную потребность и заставил отложить посещение отхожего места. Вопросов более общего характера Петр не задавал, видимо, успев перешепнуться с теми, кто стоял в задних рядах.
   Василий впился глазами в брата.
   - Это ты! - произнес он.
   На лице Петра отразилось недоумение, похоже, искреннее. Он уже открыл рот, чтобы спросить, что же Василий имел в виду, но не успел произнести ни слова.
   - Это ты! - сдавленно повторил Василий. - Ты, собака! Из зависти подтолкнул меня или подговорил кого так сделать! Думал, не простит мне такого отец и все тебе отпишет!
   Вскочив, Василий ринулся на брата; думный дворянин Тимофей Стешин и один из солдат, прежде охранявший Дормидонта и сейчас сменившийся с поста, едва успели схватить его за руки.
   - Пустите! - осатанело заорал царевич.
   Петр тоже пришел в ярость.
   - Если отец и лишит тебя наследства, - крикнул он, - то лишь по твоей вине! Замыслил грех свой на меня перевалить! Вот только не бывать по-твоему, брат! Сам, на своем горбу потащишь его до могилы! Да смотри, кровью по дороге не обделайся!
   Резко развернувшись, Петр покинул комнату. Бешенство тотчас оставило Василия; он даже как будто обмяк, почти повиснув на руках людей, которые лишь тогда решились их разжать.
   - Не потащу, - негромко произнес он. - Из кожи вылезу, мясо видно будет, а очищусь от погани. Батюшка от Жар-птицы спасения чает, упрошу, чтоб он мне ее отдал. Тогда я верну сына!
   Царевич поспешил к дверям; никто не спросил его, намерен ли он немедленно исполнять то, что задумал, и помнит ли, что в столь позднее время доступ в покои Дормидонта воспрещен кому бы то ни было. Пересуды меж придворными прекратились; только некий дьяк, засидевшийся во дворце ради бумажной волокиты, сказал, обращаясь к своему приятелю из Разбойного приказа и глядя вслед Василию:
   - Жолв ему, а не Жар-птица! Иной государь, попусти Бог подобное, погоревал бы малость, покаялся да и жил себе мирно. А этот так и будет мыкаться теперь!
   - Так он с утробы порченый - что с него взять? - откликнулся собеседник.
   Толпа рассеялась. Боярин Телепнев очутился в ее конце, возле дворянина Стешина; точнее, он намеренно задержался, чтобы потянуть старого товарища за рукав и потом уединиться для разговора, представлявшегося чрезвычайно важным. Оба они прошли в покои Телепнева, который, в силу своего высокого положения, имел право на особое жилье в самом дворце. Плотно прикрыв двери и задвинув засов, боярин спросил:
   - За что царево дитя загубил, Тимофей Силыч?
   Стешин пристально посмотрел на начальника Земского приказа, будто никогда его раньше не видел. Телепнев пояснил:
   - Приметил я, как ты следил за Василием, а после, как он скрылся в опочивальне, сделал распальцовку.
   Стешин не сразу отозвался; Телепнев не торопил его, зная, что ответ в конце концов получит. После полуминутной паузы Стешин мутно произнес:
   - За свое дитя...
   Боярин упрямым взглядом потребовал дальнейших разъяснений.
   - Василий сына моего собаками затравил, - вымолвил Стешин.
   - Что?
   - Тому уже несколько лет. Василию не повезло на охоте: зверье на манки не шло, а использовать силу клада он не мог. Ты знаешь, Дормидонт царевичей таланами не балует и другим не велел так делать: боится, что сынки пожелают ему смерти. А мой сын в то время в лесу недалече от столицы редкие травы искал. Любознательный он был у меня, бесенок: все в нашем царстве хотел выведать, будто им и править намеревался. Вот Василий с досады да со скуки на него и спустил борзых. Мальчик мой после того денек только прожил. А женка моя с горя зачахла и через полгода тоже преставилась.
   - Ты мне о том не говорил.
   - А думаешь, легко лишний раз рану теребить? Жаловаться проку не было: где ж управы найти на Дормидонтова сына? Вот пусть теперь сам распробует, каково это - ребенка терять.
   Телепнев, помедлив, вздохнул.
   - Что ж, Тимофей Силыч, не могу тебя судить. Стар я - о своих грехах заботиться надобно.
   - И о деле нашем. Не постигну: что же в нем пошло не так? Ведь о том свете в Синих горах, которого ты ждал двадцать пять лет, сообщили надежные люди, и не должно быть тому мороком или обманом.
   - Я и далее подожду. А ежели Господь скажет: "Довольно ты, Никита Гаврилович, порадел о благе твоего царства в самую тяжелую пору" и призовет меня к себе, за двоих потрудишься.
   - Потружусь, и борозды, что ты начал, не испорчу!
   - Тогда и радость в конце испытаешь за двоих.
  

Глава 11.

Затянутый силок

  
   Пантелей не разочаровал ребят и не заставил их маяться длительным ожиданием: он быстро вернул долг Авере, и Аверя в тот же день передал Дормидонту требуемое количество таланов. Максим полагал, что его друзья немедленно отправятся за информацией, ради которой он проделал с ними весь этот путь. Однако решительность Авери и Аленки, которую Максим имел возможность неоднократно наблюдать и которая заставляла симпатизировать им не меньше, чем проявленная к нему доброта, казалось, изменила юным кладоискателям перед последним усилием, ничтожнейшим по сравнению с прочими. В течение трех последующих дней Аверя и Аленка не были в книгохранилище, а если и посещали его, когда уходили со двора без Максима, то не говорили другу о результатах своих поисков. Максима это удивляло, но и только: он не осмеливался ни спрашивать напрямик, ни высказывать претензии, чувствуя, что и так слишком многим обязан. Несколько намеков, которые он сделал, остались без внимания.
   На четвертый день Аленка с утра пораньше решила пройтись по базару, но не успела добраться и до первого ряда, как перед ней выросли двое стражников. До этого они напряженно вглядывались в толпу и время от времени переводили глаза на развернутый бумажный столбец, видимо, высматривая конкретного человека по известным им признакам.
   - Пойдешь, девка, с нами!
   - Куда?
   - Там увидишь!
   На Аленку надели рукавицы, мешавшие сделать распальцовку. Однако вязать руки, что полагалось делать с теми, кого ожидал тяжелый допрос, не стали, и это несколько успокоило девочку. Кроме того, Аленка не ведала за собой вины, которая могла бы повлечь серьезное разбирательство. Под конвоем она проследовала в одну из палат Разбойного приказа, где возле стены стояла длинная скамья, и на ней уже сидело несколько девочек примерно одного возраста и роста с Аленкой, даже оттенок волос у них был похож. Напротив находился стол, за которым расположился приказной дьяк и двое подьячих, и полукруглая низкая дверь, обитая железом. Аленка заняла указанное ей место ближе к краю скамьи. Соседки, большинство из которых, были, по-видимому, спешно свезены из ближайших деревень, заметно нервничали. На Аленке была не форменная одежда кладоискателей, а обыкновенный сарафан; тем не менее, одна из девочек по каким-то приметам угадала в ней столичную жительницу и спросила негромко, что здесь происходит, полагая, что Аленка лучше осведомлена. Дьяк резким тоном велел хранить тишину.
   Тишина, впрочем, вскоре была нарушена мерными шагами и позвякиванием железа, донесшимися из-за полукруглой двери. Она отворилась, и два солдата ввели в помещение закованного человека, всмотревшись в которого, Аленка невольно вздрогнула.
   Перед ней стоял Федька Налим.
   Лицо разбойного атамана перекосилось; он выбросил руку вперед, в направлении Аленки, насколько это позволяли кандалы, и крикнул:
   - Вот она!
   - А так ли, вор? - спросил дьяк.
   - Да я эту стерву из тысячи узнаю!
  
   В тот день Максим, как и Аверя, проснулся поздно и поэтому не слышал, как Аленка покидала дом. Это не был родительский дом: тот сгорел три года назад, когда Аверя и Аленка, уже осиротев, воспитывались вне столицы у Евфимия. Теперь ребята жили в избе, выделенной в особой слободе от Земского приказа, и делили ее с еще одним кладоискателем, пока не вернувшимся из путешествия. Наскоро умывшись у колодца и позавтракав, мальчики побежали во двор поиграть в свайку. Благодаря заботам Аленки поврежденное плечо почти не беспокоило Максима и не было помехой; он даже смог пару раз превзойти Аверю, воткнув гвоздь ближе к центру начерченного на земле круга, чем он. Возможно, Максим и больше преуспел бы в игре, не отвлекайся он на уличный шум и не ожидай с таким нетерпением стука в ворота, свидетельствующего о возвращении Аленки. Именно теперь Максим все-таки решил без обиняков спросить друзей, когда они собираются помочь ему в поисках Павлика и дороги домой. И стук раздался, но такой, какой мог произвести только крепкий мужской кулак; встревоженный Аверя поспешил отодвинуть засовы. Во двор ворвалась целая толпа стражников; не обращая никакого внимания на Аверю, они сразу двинулись к Максиму. Один из них заставил мальчика сделать распальцовку и соединил свой мизинец и указательный палец с соответствующими пальцами Максима. Максим уже знал, для чего это нужно; таланов у него не было, поскольку последнее, что когда-то получил от Аленки, он потратил на корабле во время бури. Однако этой проверкой дело не ограничилось. Незваные гости обшарили одежду Максима и выудили смартфон, который Максим боялся потерять и потому всегда носил с собой, считая, что вернуться назад без подарка отца столь же немыслимо, как и без Пашки. Некоторое время стражники пялили глаза на диковинный предмет, и Максим полагал, что, быть может, этим все и кончится. Он ошибался. Его схватили под руки и потащили на улицу, где уже стояла готовая крытая повозка. Вообще нельзя сказать, что с Максимом обходились грубо: его держали скорее так, как иногда любящий отец держит маленького сына, не давая ему выбежать на проезжую часть. Но сама бесцеремонность вторжения пугала, а более всего - бескровное, искаженное отчаянием и страхом лицо Авери, которое Максим успел заметить, когда обернулся. Это явно говорило о том, что ничего хорошего ждать не придется. Когда повозка уже начала набирать скорость, сзади донесся крик Авери, очевидно, выбежавшего из ворот:
   - Максим!..
   Голос, в котором сквозила подобная боль, Максиму до этого приходилось слышать лишь единожды, и то не вживую, а тогда, когда четыре года назад по просьбе отца смотрел с ним какой-то фильм о Великой Отечественной войне. Перепелкин-старший отнюдь не стремился использовать кино для патриотического воспитания сына, считая, что для этого существуют совсем иные средства; просто ему было скучно смотреть в одиночестве. По сценарию немцы уводили из смоленской деревни старую женщину, заподозренную в содействии партизанам, на мучения и казнь, и вопль ее маленького внука - единственная его реплика за весь фильм - был исполнен той безысходности, которая бывает лишь при потере очень близкого человека и которая теперь явно овладела Аверей. Все вопросы, которые Максим пытался задать стражникам, пропадали впустую: ему даже не приказывали замолчать, его как будто и не слышали, словно боялись, что любой отклик превратит мальчика в какое-то чудовище, которое уже невозможно будет удержать.
   Повозка остановилась у царских палат. Прежде Максиму попадать в богатые дома не приходилось. Впрочем, он и не смог бы по достоинству оценить работу зодчих и ремесленников: его заставляли двигаться слишком быстро, а в комнате, в центре которой его усадили на стул, уже вовсю толпился народ. Люди в парчовой и шелковой одежде, стоявшие ближе к мальчику, заслонили от него убранство интерьера, а сзади вытягивали шеи дворцовые холопы и сенные девушки. Смартфон Максима пошел по рукам, и в поднявшемся гомоне почти ничего нельзя было разобрать. Пронизываемый десятками глаз, Максим чувствовал себя в высшей степени непривычно и неуютно, будто был голышом. В этом откровенно бесстыдном интересе мерещилось что-то очень нехорошее; он невольно заставлял вспомнить о жестоком любопытстве детей, которые, держа в руках чудом пойманного голубя, оживленно спорят, сможет ли он подняться с земли, если ему отрезать лапы. Как нарочно, кто-то произнес фразу, едва ли не единственную, которую отчетливо расслышал Максим:
   - Попалась, пташка!
   Разноголосица затихала; из ее обрывков Максим понял, что царя здесь нет и, следовательно, принудительное перемещение по палатам еще не закончено. Он вспомнил, как много лет назад, когда мать читала ему сказки, он захотел увидеть настоящего царя, если, конечно, такие своеобразные люди еще не все перевелись. Теперь Максиму показалось, что неведомые силы пока сохранили ему жизнь и перебросили его в этот мир лишь затем, чтобы исполнить это младенческое желание; несмотря на всю дикость подобной мысли, на какой-то миг она даже позабавила мальчика. С ним в государеву опочивальню направились только бояре, поэтому неизбежный досмотр у дверей, ведущих туда, потребовал не более пяти минут. Никита Телепнев продемонстрировал Дормидонту смартфон, повертев его в пальцах; другие заставили Максима нагнуться к царю, который перевел на него пристальный взгляд, резко приподнявшись на своем ложе, чего не делал на протяжении уже почти двух последних месяцев. Не отрываясь, они смотрели друг на друга - дряхлый старик и растерянный пятнадцатилетний мальчишка, будто под взаимным гипнозом, и один понимал почти все, другой не понимал вообще ничего. Наконец зубы Дормидонта ощерились, кадык его задрожал, но вместо членораздельной речи из его горла вырвалось нечто вроде клекота, затем хрип, и царь повалился на перину без сознания.
   Это был первый решительный удар болезни; он вызвал суматоху и помешал царю распорядиться об участи Максима, которого сразу удалили из горницы, словно само его присутствие убивало Дормидонта. Своего смартфона мальчик больше не видел; скорее всего, ему уже было уготовано место в государевой сокровищнице среди особо редких вещей. Максим помнил, как его вывели из дворца, как затем волокли мимо каких-то зданий (среди которых было и то, где несколько ранее устроили очную ставку Налиму и Аленке) с прежней аккуратностью глумливого гостеприимства. Лишь когда стража вместе с пленником очутилась на какой-то узкой лестнице, ведущей вниз, и, соответственно, любая возможность побега исчезла, Максиму предоставили возможность идти самостоятельно, лишь иногда подталкивая его сзади. Спустившись, Максим увидел длинный подвальный коридор с низким потолком и двумя рядами дверей по обе стороны, со смотровыми оконцами. Ближайшая к лестнице дверь, возле которой был установлен единственный факел, скупо освещавший помещение, была распахнута настежь. Двое ярыг Разбойного приказа, видимо, заранее предупрежденные, выводили оттуда неизвестного Максиму оборванного человека, сквозь прорехи на одежде которого виднелись свежие раны; трудно сказать, получил ли он их при задержании или это были следы от пыток. Далее Максима втолкнули внутрь освободившейся камеры; последнее, что он успел заметить, почти одновременно с лязгом затвора, это то, что стражники встали возле нее на караул. Поскольку иных людей в коридоре не было, Максим, очевидно, являлся единственным узником, которого полагалось стеречь персонально.
   По площади камера почти равнялась московской комнате Максима, но по объему из-за нависающего потолка заметно уступала ей. Тут не было ни промозглой сырости, ни крыс - ничего, с чем обычно ассоциируются тяготы заключения; даже ворох соломы, заменявший тюфяк, был не настолько грязен, чтобы на него можно было лечь, лишь превозмогая брезгливость. Кандалы, вделанные в стену напротив двери, сгодились бы и для запястий Максима, но, видимо, приковывать его сочли излишним. Действительно, было бы безумием предполагать, что подросток вступит в рукопашную схватку с взрослыми вооруженными охранниками. Сейчас, впрочем, мысли Максима занимали не мертвые предметы, а засадившие его сюда живые люди, точнее - мотивы, которыми они руководствовались. Максим сам не знал, зачем мучает себя догадками: они, окажись даже верными, не изменили бы ситуацию и не подсказали правильной линии поведения. Пассивно ждать - вот все, что оставалось. Но неизвестность чересчур угнетала; казалось, уж лучше было столкнуться с конкретным обвинением, пусть и самым тяжелым. В конечном счете, судьба Максима зависела от решения, которое вынесет царь; теперь мальчик старался вспомнить выражение его лица как единственную зацепку, способную намекнуть о собственном будущем. Это было тем легче, что, хотя жизнь при дворе Дормидонта решительно всех вынуждала к лицемерию, у самого царя подобная привычка несколько ослабела с годами, и, будучи по-прежнему осмотрителен в речах, он уже не считал нужным особо притворяться, когда смотрел на кого-либо. Менее часа назад недвусмысленное желание смерти Максиму, читавшееся в хищных глазах старого правителя, сочеталось с другим чувством, не позволявшим царю отдать немедленный приказ убить очутившегося в его руках парнишку, будто Дормидонт внутренне трепетал перед Максимом, признавая в нем некое скрытое могущество. Так, по крайней мере, казалось Максиму. Но, в любом случае, тюрьма оставляла мало надежд. Даже если Дормидонт не решался пролить кровь Максима у себя в покоях или где-то еще, может быть, из суеверия, теперь он мог умертвить его, просто ничего не делая, заморить голодом. Правда, в камере был ломоть ячменного хлеба и стоял кувшин с водой, но, возможно, их оставили по недосмотру или ради издевательства, поскольку надолго этого бы не хватило. Или же пытка неопределенностью и страхом входила в число обычаев этого мира и являлась первой ступенью к другим мучениям, уже физическим. Ведь всегда начинают с относительно легких истязаний, постепенно наращивая их тяжесть. Максим вспомнил, что Аверя и Аленка ничего не могли поведать об участи чужих людей, когда-то попадавших в их царство. Неужели все они бесследно исчезали в таких вот одиночных камерах?
   Нервное возбуждение Максима достигло предела. В таком состоянии человек или исступленно бросается на стену, увеча до крови кулаки, или замирает в неподвижности, будто оцепеневая; именно второе и произошло с Максимом. Съежившись на соломе, он потерял всякое ощущение времени; о том, что оно все-таки течет, напоминали лишь шаги сменявшихся часовых. При этом каждый из заступавших на пост непременно заглядывал в глазок - не ради исполнения долга, а просто затем, чтобы увидеть необычного узника, словно редкостную зверушку. День клонился к вечеру, и, хотя солнце стояло уже не так высоко, в камере стало светлее. Оранжевые лучи проникали через крохотное зарешеченное окошко, выходившее на запад, почти вровень с плитами тюремного двора; проделанное почти под самым потолком, оно служило больше не для освещения, а для дополнительной вентиляции. Двор был совершенно пуст; тем не менее, Максиму почему-то чудилось: Аленка с Аверей, прижавшись к земле, вот-вот заглянут к нему в камеру, чтобы сказать что-нибудь в утешение или просто убедиться, что их друг еще жив. Где они? Тихонько горюют, сидя в уголке? Бегают по городу, ища Максима? Или их потом тоже схватили?
   Солнце село еще ниже, и Максим испытал странное чувство, будто в камере он не один. Причина выяснилась незамедлительно: краешком глаза мальчик разглядел возле себя пять небольших фигурок. Они были начерчены на серой стене, по-видимому, углем, очень грубо, как маленькие дети рисуют на асфальте, подражая старшим товарищам. Нельзя было определить ни пол, ни возраст, и лишь по сравнительной величине угадывалось, что это семья какого-то безвестного заключенного, скорее всего, неграмотного, поскольку по соседству не наблюдалось никакой надписи. Тоска от разлуки с близкими, вероятно, бессрочной, вынудила горемыку излить душу хотя бы таким способом, и мальчик осознавал это, но ему упорно чудилось, что вот эти две относительно крупные фигурки - его, Максима, родители, два силуэта поменьше - Аверя с Аленкой, а самый маленький человечек - Павлик. Словно некие люди специально намалевали все это, чтобы подразнить Максима, и непосредственно перед тем, как его бросили в камеру. Максима охватило бешенство и отчаяние; он протянул руку, чтобы стереть рисунки, но они стали вдруг разбухать и отделяться от стены. Вот они приблизились вплотную к мальчику, обхватили его; их контуры начали искажаться, и Максим узнал мерзких чудовищ, стерегущих клад. Он хотел закричать, но язык не слушался, и последним ощущением Максима было то, как он проваливается в какую-то непроглядную, жуткую темень.
   Когда Максим проснулся, то почувствовал, что в самом деле кто-то коснулся его плеча. Мальчик открыл глаза; над ним склонился седой человек в боярской одежде. Дверь камеры была отворена; проем закрывали люди, вооруженные с головы до ног, а из коридора затекала еле различимая при скупом утреннем свете красная струйка.
  

Глава 12.

Путь в никуда

  
   Некоторое время Максиму казалось, что наваждение еще продолжается. Неизвестный человек быстро и сосредоточенно сделал и соединил четыре распальцовки - две на своих руках и две на руках Максима. Мальчик не шевелился; он чувствовал себя как никогда беспомощным, словно некстати родившийся котенок, которого хозяева держат перед собою за шкирку и, вероятно, отнесут в ванную комнату, где ведерко с водою уже припасено. Не было и удивления по поводу повторной проверки и способа, которым она производилась.
   Незнакомец выпрямился, оглянулся, и в его глазах отразилось разочарование, впрочем, такое, к которому, казалось, он давно был готов. Его спутники и без слов все поняли: сурово посмотрев на Максима, они шагнули вперед, держа ладони на рукоятках сабель. Человек в боярской одежде остановил их тихим, но твердым голосом:
   - Обождите, ребятки! Сегодня вы уже окровянились, и тот грех я взял на себя, а с новым еще погожу! - Он вновь повернулся к Максиму. - Жить тебе или умереть, парень, зависит от того, что ты сейчас нам поведаешь, и потому говори без утайки. Попадал ли вместе с тобою из твоего царства мужчина лет эдак тридцати?
   Максим судорожно сглотнул. Незнакомец, не сводя с него глаз, ждал ответа.
   Наконец Максим выдавил:
   - Я не знаю...
   На лице седого человека промелькнуло сожаление, и он отступил к выходу. Короткий разговор между вставшими в круг мужчинами, в котором явственно прозвучали слова: "Мальчонка опасен", был прерван прибежавшим со двора челядинцем. Максима вытащили из камеры, и он успел увидеть у ее двери бездыханные тела заколотых часовых. Затем Максиму острием кинжала разжали зубы и поднесли к его губам склянку с резко пахнущей зеленоватой жидкостью. Видимо, она была приготовлена из каких-то трав, настоянных на разбавленной водке. От первого глотка на глазах Максима выступили слезы, глотку начало жечь, словно огнем, а горло будто сдавило петлей, так, что зелье, которое продолжали равномерно вливать в рот, поступало в желудок лишь толчками. Последнее обстоятельство и связанная с ним потеря времени заставляли остальных нервничать, и Максим услыхал под самым ухом:
   - Пей до дна и не вздумай здесь еще блевать, сучонок! И так с тобою возни много!
  
   "Что это?"
   Когда-то давно Максим видел картинку: чудовищное, размером с полнеба, и красное солнце встает над землей. Хотя назвать изображенное на картинке словом, используемым для обозначения нашей планеты, язык отказывался; подобным же образом трудно обратиться по имени к изуродованному трупу, который приходиться опознавать в морге. Это была жалкая и вместе с тем величественная попытка заглянуть на восемь миллиардов лет вперед, когда уже не будет ни ученых, делающих прогнозы, ни художников, облекающих их в форму, понятную даже детям. Точно такое солнце стояло сейчас над Максимом. Вернее сказать, оно не стояло, а медленно перемещалось по небосводу, как в поле зрения близорукого человека проплывают мушки, если он смотрит на чистый лист бумаги или на только что выпавший снег. Рядом вспыхивали и исчезали другие солнца, поменьше, точно взрывы сверхновых где-то у краев вселенной. Инстинктивно Максим зажмурился, но красный диск не исчез; наоборот, он даже стал как будто ярче. На секунду Максиму даже показалось, что он уже умер, раз может видеть с закрытыми глазами, тем более и лежал он в характерной позе покойника - навзничь, ноги выпрямлены, а руки вытянуты по швам. Но мертвые не чувствуют своих тел, а Максим ясно ощущал, как у него болит голова, туловище и конечности, словно его избили. Может, я вторично погиб, вторично воскрес и нахожусь в каком-то третьем мире, подумалось Максиму. Ядовитый напиток в одной столице мог оказать то же действие, что и адская машина в другой; здесь мальчик не видел особого различия. Однако кровавый круг перед глазами быстро бледнел, рассасывался. Через него начинало просвечивать небо обыкновенного синего цвета, ветви деревьев, а чуть поодаль - лошадиные крупы и фигуры четырех людей, уже готовых к отъезду; одного человека Максим прежде видел в темничном коридоре. Максим пошевелился и издал невольный стон. Этот звук и это движение привлекли внимание начальника конного отряда; возможно, он специально дожидался, пока Максим придет в себя и сможет понимать то, что ему говорят. Приблизившись, начальник вымолвил с особым, грубоватым сочувствием:
   - Послушай! Если знаешь дорогу в столицу - забудь ее! И вдругорядь не попадайся, иначе спуску не жди; это как со второй виной, которая всегда тяжелее, нежели первая. Через полчаса обдристаешься, но того не бойся, лишь портки успей скинуть. А сверх этого говорить не велено! - Начальник положил на траву краюху хлеба, затем нагнулся и протянул Максиму руку с распальцовкой; тот понял, что от него хотят, и дал свою руку охотно и без промедления.
   Спустя минуту Максим услыхал конский топот и последний возглас, обращенный к нему:
   - Постарайся выжить, парень!
   Несмотря на недвусмысленное заявление, что продолжать разговор с ним не намерены, Максиму хотелось кинуться вслед за стремительно удалявшимися всадниками - спросить, что все это значит, зачем его сперва заперли, а потом бросили вот здесь; он бы так и сделал, но был еще слишком слаб. Впрочем, силы быстро возвращались к Максиму, и боль уходила из его здорового мальчишеского тела. По крайней мере, в ближайшее время ему ничего не угрожало, он мог, пожалуй, считать себя счастливым, и само ощущение безопасности действовало исцеляюще. Вскоре Максим уже смог встать, но резкое бурчание в животе заставило его вспомнить о предостережении и поспешно опуститься на корточки. Вокруг не было ни души; несмотря на это, Максиму сделалось стыдно, словно кто-то наблюдал за ним исподтишка. После этого зелье не оказывало уже никакого влияния, и Максим чувствовал себя совершенно окрепшим, но одновременно ему казалось, что теперь в кишках вообще ничего нету, будто он голодал целую неделю. Стряхнув с краюхи успевших наползти насекомых, Максим вцепился в нее зубами - он уже ни о чем не думал, лишь бы утолить голод.
   А задуматься все же пришлось.
   Максиму возвратили свободу так, как ребенку могут подарить какую-нибудь вещь, ценную и с точки зрения взрослых, и по мнению самого малыша, но он не знает, что же с ней делать. Самый естественный вопрос - куда пойти и что предпринять в этом чужом царстве - должен был возникнуть перед Максимом еще несколько недель назад, но череда случайностей привела к тому, что его постановка была отложена вплоть до нынешнего момента. Максим не шел - его увлекали за собою: сначала разбойники, потом Аверя с Аленкой и, наконец, какие-то вовсе неизвестные люди. Требовалось самому, без подсказки и давления, выработать некий долгосрочный план действий, но подобной задачи Максиму не приходилось решать даже в своем мире. Он ходил в школу, потому что "так положено", носил брюки, а не юбку, поскольку это принято у мальчишек, а однажды сделал себе временную татуировку, когда они вошли в моду среди одноклассников. Все это не требовало значительных усилий, но было и нечто другое, ради чего Максим готов был их приложить: семья и дружба с Павликом. Фактически Максим только этим и дорожил; в принципе, это было не так уж и мало, учитывая, скольким подросткам до обидного не везет с родителями и товарищами. Однако все, что Максим по-настоящему любил, было утрачено из-за того нелепого случая на переходе, который представлялся совершенной загадкой. Решение ее находилось, очевидно, в столице. Судьба оставляла Максиму небольшой выбор: попытаться еще раз проникнуть туда украдкой, что давало некоторую надежду снова увидеть родителей и Павлика, или последовать инстинкту самосохранения и навсегда забиться в какую-нибудь щель. В первом случае приходилось преодолевать страх, во втором - тоску невозвратной потери и угрызения совести от осознания своего предательства. Точнее, выбора не было вообще: второй вариант представлялся Максиму абсолютно неприемлемым. Первый же оставлял определенные шансы на благоприятный исход, хотя при выполнении совета "не попадайся", данного, по-видимому, с добрыми намерениями, появились бы известные трудности. Но, с другой стороны, искать Максима теперь могли только по словесному описанию, а под него, несомненно, подходило множество местных парнишек, от которых Максим внешне не отличался ничем, даже прической. За время путешествия он заметно оброс, и на второй день после прибытия в столицу Аленка подстригла его. Справилась она на удивление быстро и аккуратно, хотя работала большими грубыми ножницами, и Аверя, оценив результат, с удовлетворением отметил: "Теперь ты уже совсем наш". Единственную особую примету - шрам от кнута Василия - никто не видел, кроме Авери и Аленки. Смартфона, по которому Максима могли бы опознать как пришлого человека, теперь при нем не было. Рубаху Максима украшала вышивка, как это было принято здесь даже в самых бедных семьях; мальчик не знал, уникален ли этот узор, но решил на всякий случай сменить одежду при первой возможности. По всему выходило, что риск снова быть схваченным не так велик, если Максим будет осторожен. Чтобы окончательно укрепиться в своем намерении и не смалодушничать в последний миг, Максим поставил себе в пример отца, так же, как это делали Аверя, Аленка и вообще многие подростки, вынужденные справляться с серьезными, взрослыми задачами. Храбрость, которую полковник неоднократно доказал и сослуживцам, и начальству, как-то и его сына обязывала не трусить. Перепелкина-старшего, правда, всегда окружали друзья, на которых он мог полагаться, но Максим тотчас подумал, что подобные друзья есть и у него. В какой степени Аленка и Аверя способны оказать ему помощь и не придется ли еще самому их спасать - это был совершенно другой вопрос. Желание разузнать об их судьбе стало еще одним стимулом, вынуждавшим Максима двинуться прямо навстречу опасности, о масштабах которой он до сих пор не имел совершенно четкого представления, но которую надеялся избежать. Пока же он мог рассчитывать лишь на самого себя. Во всяком случае, ему было уже тем легче, что типичная первая проблема человека, собравшегося в дорогу, - что взять с собой - отпадала: у Максима не было ничего, кроме двух таланов, переданных начальником конников на прощание.
   "Аленка была щедрее", - с горькой усмешкой подумал Максим.
   Некоторая робость еще оставалась; Максим надеялся, что она исчезнет, стоит лишь ему отправиться в путь. Он заправил рубаху и огляделся. Местность здесь разительно отличалась от той, к которой Максим привык в этом мире. Вместо плоской равнины, лишь изредка оживляемой кряжами и балками, кругом поднимались скалы. На некоторых кое-как закрепилась неприхотливая трава; другие были почти голые, и лишь черный лишайник придавал им сходство со сгорбленными людьми в траурном платье, которые настороженно склонились над незнакомым мальчиком. Было невозможно решить, куда двигаться: на восток, на запад или в какую-то иную сторону. Равным образом Максим не знал, далеко ли его успели увезти: он мог пробыть в беспамятстве и сутки, и двое. Край выглядел диким, однако Максим слыхал, что в старину дремучие леса нередко подходили непосредственно к крупным городам, как, в принципе, и сейчас может быть в глухой тайге или тропическом поясе. Прибыв в столицу со стороны моря, Максим не имел даже самого смутного представления о ее сухопутных окраинах. Немного помедлив, он побрел в том же направлении, куда всадники погнали лошадей, хотя отнюдь не считал, что так отыщет кратчайший путь к цели. Начальник отряда, опасаясь, что Максим за ним следит, запросто мог использовать обманный маневр. Выдать истинное перемещение могли бы смятые копытами стебли, но они уже успели полностью распрямиться. Но если этот вариант был не лучше других, то и не хуже: все равно идти приходилось наугад.
   Дорога сразу выдалась непростой. Требовалось перепрыгивать ручьи, текшие тут в изобилии, огибать неведомо откуда выраставшие прямо перед носом нагромождения валунов, продираться через крапиву и какой-то кустарник, который так цеплялся ветками за одежду, словно хотел оставить от нее одни лохмотья. При таких условиях естественное желание путника - двигаться прямо - было практически неосуществимым. Следы присутствия людей попадались регулярно: срубленные деревья (хотя сплошных лесосек не встречалось), стволы берез, пробуравленные добытчиками сока, а один раз - и угли от костра. Однако не было участков пашни, пусть даже заброшенной: видимо, неплодородная и каменистая почва этих мест отпугивала земледельцев. Здешние звери явно сталкивались с человеком и привыкли его бояться: при приближении Максима белки пускались наутек; они наворачивали спираль по стволам деревьев и на безопасной высоте выжидали, пока мальчик не удалиться достаточно далеко. Максима радовали эти признаки; он верил, что вскоре выйдет на какую-нибудь тропинку, а там уже будет проще и понятнее.
   Мало-помалу наступали сумерки; солнце уже наполовину скрылось за горизонтом, а местность, наоборот, заметно поднималась. Максим по-прежнему упрямо шагал вперед, не обращая внимания ни на усталость, ни на трудности восхождения, ни на то, что теперь стало проблематичнее различать препятствия и избегать их. Вот он оказался перед очередными густыми зарослями; Максим раздвинул их и невольно вскрикнул. Звук отразился от скал, и эхо двукратно повторило его.
   Нога мальчика, уже занесенная вперед, не нашла опоры. Перед ним разверзалась пропасть.
   Она была настолько глубока, что не было слышно журчания реки, которая вилась внизу синеватой лентой; ей, очевидно, потребовались многие тысячи лет, чтобы прорыть эту гигантскую расщелину. Перебраться на другую сторону было невозможно; Максим немного постоял над обрывом, а затем начал осторожно продвигаться вдоль его края, сам не ведая, какой надеждой тешит себя. Впрочем, делал он это недолго: пора было подумать и о ночлеге. Обнаружив дикое ореховое дерево, Максим немного подкрепился; далее он отошел немного в сторону от ущелья и, наломав веток, соорудил некое подобие шалаша; по крайней мере, защита от дождя, если бы тому вздумалось пойти ночью, была обеспечена. Забившись в свое убежище, Максим уснул как убитый.
   Наутро Максим решил направиться наискось по отношению к реке и своему первоначальному маршруту: двигаться вдоль ущелья было уже затруднительно, а возвращаться назад казалось чересчур обидным. Рельеф, растительность, погода - ничего не менялось, причем не только по сравнению с тем, что Максим наблюдал вчера. Темные скалы перемежались другими, пестрыми; в перелесках преобладали то одни, то другие древесные породы, но это чередование оставляло странное чувство, будто бесконечно и тупо повторяется раз навсегда выбранный мотив. Чудилось, что здесь сама природа истощила свою фантазию, создав некое подобие скучного, сотканного по неоднократно использованному трафарету ковра или того лабиринта, который иногда сооружают в парках специально для людей, желающих хотя бы на полчаса ощутить себя беспомощными и потерянными и испытывающими от этого лишь им понятное удовольствие. Последняя аналогия все чаще приходила на ум Максиму. Ему все более мерещилось, что он заблудился и ходит по кругу; тщетно Максим старался подмечать ориентиры, вроде искривленных временем сосен, и убеждать себя, что вот этой сосны он никогда раньше не видел. Эта местность могла послужить надежным укрытием тому, кто прятался от врагов или, подобно монаху, бежал от мира, но стать ловушкой для того, кто стремился ее покинуть; Максим желал второго, а не первого, и потому его тревога не проходила и утомляла его не меньше самой ходьбы. Вдобавок ему сильно хотелось есть. По счастью, в воде недостатка не было; один раз Максиму даже удалось окунуться, когда он нашел подходящий бочажок, но купание еще сильнее раздразнило аппетит. Редкие ягоды, попадавшиеся в дороге, могли утолить голод на очень короткое время. Наконец, уже ближе к исходу дня, Максим решил воспользоваться силой клада. Он сделал распальцовку и загадал выйти к людскому жилью. Один талан тотчас улетучился: это значило, что желание будет исполнено. Воодушевленный Максим прибавил шагу, превозмогая уже начинавшуюся боль в икрах. Вскоре между стволами действительно показалась крыша какого-то строения; с некоторым замиранием в сердце Максим приблизился к неизвестному дому.
   Это была небольшая избушка в одну клеть из черных занозистых бревен, настолько приземистая, что казалась наполовину врытой в землю. Подобные ей иногда попадались Максиму во время странствий с Аверей и Аленкой. Обыкновенно там ютились бобыли или просто люди, не умеющие должным образом вести хозяйство. Отсутствие наличника на окне и конька над входом свидетельствовало, что жилище - временное. Максим подошел к окну, затянутому бычьим пузырем и забранному деревянной решеткой. Оно почти не пропускало света; тем не менее, в комнате можно было разглядеть два топчана, маленькую печь, стол и широкую скамью. Очевидно, здесь находили приют охотники или смолокуры, а возможно, даже кладоискатели, но теперь владельцев не было; на всякий случай Максим окликнул их и не получил ответа. Ступив на крыльцо, Максим увидел висящий на дверях огромный замок, только чуть поменьше его собственной головы; нечего было и думать, чтобы его сбить.
   В отчаянии Максим опустился на единственную ступеньку. Это была его вторая попытка самостоятельно колдовать, и она завершилась такой же неудачей, как и первая. До ночи Максим так и просидел на крыльце под навесом, ожидая, что, быть может, хозяева вернутся, они не ушли далеко, не убиты какими-то разбойниками и все это вдруг перестанет напоминать злую шутку. Там же он в конце концов и уснул.
   С рассветом Максим снова двинулся в путь: оставаться у избушки не имело никакого смысла. Голод мучил его уже немилосердно, и пустой желудок начинал оказывать действие, подобное тому, которое наблюдалось от зелья, выпитого прежде: четкость восприятия обстановки постепенно утрачивалась. Только вместо багряных кругов перед лицом будто повесили серую кисею, через которую смутно угадывались контуры все тех же скал и деревьев. Это все то приближалось к мальчику, то отдалялось от него, кружилось перед глазами; чудовищная карусель набирала обороты, и Максиму казалось, что он не покинул тюремную камеру, а она раздвинулась до границ всего этого царства. Чем дальше, чем чаще Максиму приходилось отдыхать, и лишь когда он сидел на траве или песке, обхватив коленки или опираясь на ладони откинутых назад рук, помрачение отступало. Но еще и из-за этого подниматься становилось все трудней; Максим боялся, что однажды у него не хватит духу встать на ноги, а меж тем надо было бороться, идти вперед. Находись Максим в нашем мире, он бы уже давно замер в неподвижности, надеясь, что его обнаружит какая-нибудь спасательная группа, но здесь остановка на неопределенное время означала гибель. Чтобы сэкономить силы, Максим подобрал с земли какую-то кривую палку и брел, опираясь на нее; так действительно стало легче, но одновременно уменьшалась скорость, которая теперь могла решить очень многое. Максим испытывал отвращение к самому себе из-за слабости, неуклонно нараставшей, и называл себя всеми обидными словами, которые только всплывали в памяти. Отчасти он это делал, чтобы окончательно не расклеиться, отчасти просто так, от эмоций, с которыми уже не мог совладать. Втайне Максим желал, чтобы поскорей стемнело; тогда бы он имел право прилечь хоть на несколько часов, не коря себя за малодушие. Казалось, он бы попытался истратить последний талан только для того, чтобы заставить солнце быстрей бежать по небу, если бы не понимал, что развилки здесь нет. Максим не дотерпел до этого благословенного мига: однажды он случайно уронил палку, нагнулся, чтобы ее поднять, и в этот момент прекратился и шорох листвы под неспешным вечерним ветром, и размеренный посвист вылетевшего на охоту козодоя. Их место заняла невыразимо сладкая, звенящая тишина, будто сама природа сжалилась над беззащитным мальчиком и даровала ему покой, которого он так жаждал.
   "Ведь я все делаю правильно. Да, папа?"
   Отец, разумеется, не мог бы ответить Максиму; казалось, что в безмолвие погрузился и целый мир, пока оно не нарушилось тем, в отношении чего нельзя было ответить, пришло ли оно извне или было рождено исключительно воображением. Будто кто-то тихонько всхлипывал, бродя в отдалении; слышалось нечто вроде посвиста древесины под пилой, треска не то разрываемой ткани, не то сырых сучьев в пламени костра. Звуки наслаивались друг на друга, между ними происходила борьба, не мешающая, однако, воспринимать их в качестве отдельных частей чего-то единого: так в хорошо продуманной музыке сталкиваются разные аккорды, медленные и быстрые части, тоненький скрипичный писк и протяжное гудение валторны. Гармонию уничтожил голос, прорвавшийся сквозь общий фон - дерзко, задорно, как бойкий и сообразительный не по годам ребенок прерывает размеренную беседу взрослых:
   - Ты хочешь есть?
  

Глава 13.

Отцовское наставление

  
   Утром того дня, когда Максим еще находился в темнице, царевич Петр проснулся в том расположении духа, которое стало для него почти что привычным. Однако, несмотря на это, царевич намеревался, как и прежде, повести с ним самую решительную борьбу при помощи хорошо зарекомендовавшего себя средства. Откинув одеяло и моргая, чтобы прогнать остатки не слишком радужных сновидений, Петр потянулся к кубку, на дне которого плескалось недопитое с вечера вино. Напиток, скорее всего, выдохся за ночь, но царевича это не смущало: всегда можно было долить из кувшина, постоянно стоявшего возле кровати, будто стража у дверей Дормидонта. Но в этот раз Петру не удалось сделать и глотка: толкнувший дверь прислужник объявил, что его хочет видеть отец.
   Впервые с того времени, как болезнь приковала его к постели, Дормидонт позвал к себе младшего сына. О намерениях царя можно было лишь строить предположения; Петр, делал это, исходя не из правдоподобности, а из собственной выгоды, пока в спешке натягивал кафтан и сапоги. Переступив через порог государевых покоев и сев на стоявший у изголовья табурет, он ощутил сильную робость: то, что рождалось только в пьяных фантазиях и на что случайно намекнул при последней ссоре ослепленный злобой Василий, теперь надлежало облечь в четкую фразу и высказать, будучи трезвым. Сам Дормидонт, который выглядел слабее, чем прежде - вероятно, вчерашний приступ не прошел даром, - не торопился: он, видимо, чувствовал, что у сына вертятся на языке слова, и спокойно ждал, пока они созреют. Наконец Петр решился:
   - Отец, ты хочешь мне казну отдать?
   - Казну? - переспросил Дормидонт. - Ну, забирай, коли потянешь.
   Он сделал распальцовку; обрадованный Петр немедленно соединил свои пальцы с отцовскими и тотчас, ошеломленный, отдернул руку:
   - Что это значит, отец? У тебя же ничего нет!
   Царь ничего не ответил; он, казалось, и не слышал сына.
   - Ты что ее... уже Василию отдал? - продолжил царевич.
   - Василию? Это который малых детей псами терзает? - медленно вымолвил Дормидонт. - Не смеши меня, Петр: мне скоро перед Богом стоять, и о том надлежит думать, а не развлекаться скоморошьими побасенками.
   - Где же она? - не отступался Петр.
   Дормидонт провел ребром свободной ладони по распальцовке - жест, употреблявшийся уже как минимум второе столетие и прекрасно ведомый царевичу, который сразу сделался бледен и лишь спустя полминуты смог выдавить:
   - Но... почему?
   - Дурак! Я жить хотел! - последовал ответ Дормидонта. - Федьку надобно было изловить, а он колобродил не близко, и развилка была хиленькая, да и ту пришлось дожидаться.
   - Что ж ты наделал! - крикнул царевич; на его белом лице проступили пунцовые пятна. - Добро, ежели казна на таланы рассыпалась, прежде чем в земле схорониться! А ну как уже прилепилась к чьему-то кладу единым ломтем? Да ты... - Петр вскочил, и его глаза беспокойно забегали по комнате.
   - Что, ножик ищешь? - даже не поведя бровью, произнес Дормидонт. - Не отпирайся: по роже заметно, что ищешь. И нашел бы и ткнул меня, кабы я не повелел их все убрать отсюда. Нечего сказать, хороши у меня сынки! Один дитя родное убил, другой с отцом то же норовит сделать.
   Тяжело выдохнув, царевич устремил взгляд поверх постели, будто стараясь разглядеть что-то за окном в саду, промеж кустов шиповника, и чуть погодя промолвил:
   - Ты приказал мне явиться, лишь чтобы имя брата с моим единовременно помянуть?
   - Нет.
   - А для чего?
   - Я, помниться, говаривал: человеку неведомо, великий ли срок ему в мире отведен, а только мой уж на исходе. И чую: не воспользоваться мне Жар-птицей, ибо Господь не выделил на то времени. Иной пожнет ниву, которую я засеял. Но до этого она вдосталь напитается кровью. И я хочу, - голос царя стал сиплым, будто больному не хватало воздуха, - чтобы твоей крови там не было! Василия вразумлять бесполезно: ему шлея попала под хвост. Прибежал ко мне, язык набок свесив: вынь да положь ему Жар-птицу, чтобы его ребенка с того света воротить. Будто можно отдать то, чем не владеешь! А ты за ней не гонись! Не иди по следу тех мужей, которым более пристало, нежели тебе, родиться от государева семени, но которые в первую смуту в сыру землю ушли, не дождавшись, покуда голова у них побелеет. Держись сего наказа, поскольку вскоре наставить тебя будет некому...
   - Значит, некому? - произнес царевич. - Вестимо! Едва моя мать услыхала мой первый крик, пришлось нанимать плакальщиц! Василий хоть годок погрелся у материнской груди, а я и того лишен! Ты все у меня отнял! - Теперь, когда отчаянно вспыхнувшая надежда безвозвратно угасла, Петр уже не считал себя обязанным сдерживаться. - А ныне решил заботливого батюшку разыграть! Ты хоть один талан потратил, чтобы те роды прошли гладко? Давно хотел у тебя о том спросить! Говори, старая паскуда! Говори!..
   Исступленная речь Петра была прервана, но не звуком, как обыкновенно бывает, а страшной, неестественной тишиной; царевичу показалось, что он кричит в пустоту. Петр пристально посмотрел на отца. Еще не осмеливаясь поверить, он кончиком пальца коснулся навсегда остановившихся государевых век, затем нагнулся, боясь уловить остатки дыхания; со стороны это выглядело так, будто царевич отдает родителю прощальный поцелуй. Сомнения растаяли: Дормидонт не мог так притворяться, да и не имел в том нужды. Царевич выпрямился; он не спрашивал себя, не ускорил ли смерть отца своим поведением. Вообще перемена внешних обстоятельств, исключительно значимая для целого царства, занимала Петра лишь постольку, поскольку он испытывал новое и небывалое для него чувство. Это чувство было сильным желанием действовать здесь и сейчас и именно сегодня хоть что-то сделать в собственных интересах. Оно подчиняло себе, пьянило, подобно вину, но мысли не спутывались: напротив, голова работала чрезвычайно четко, и это также было непривычным и захватывающим. Петр вспомнил, что случайно слыхал о лавинах, когда еще макушкой не доставал до отцовского пояса. Воочию он никогда не сталкивался с этими многопудовыми массами снега, устремлявшимися на страх зазевавшимся козопасам со склонов гор. Но тем более величественными они ему представлялись, так же, как впечатлительный мужик, сроду не видавший царя, полагает в нем и не человека даже, а какое-то сверхъестественное существо. Теперь Петру чудилось, что подобная лавина подхватывает и увлекает его с собою, но не затем, чтобы погубить: она поднимает его на гребень, как воины начальника после победы, и признает хозяином, чтобы вместе с ним и для него раздавить любую преграду. Быстрым шагом царевич покинул горницу.
   Он почти бежал по коридору, соединявшему спальню Дормидонта и дверь, возле которой дежурила стража. На выходе он встретил Никиту Телепнева, который каждое утро обязан был являться к государю с докладом и теперь как раз заканчивал передавать часовому на сохранение таланы. Легонько поклонившись царскому сыну, боярин скрылся за дверью; теперь перед Петром оставался только один охранник, поскольку второй куда-то отлучился; подобная ситуация наблюдалась весьма редко и долго продолжаться не могла. Сердце Петра бешено заколотилось, ноги его задрожали; он сделал шаг вперед, но пошатнулся, и, вероятно, упал бы, не подхвати его стражник с криком:
   - Лекаря царевичу!
   Крик сменился хрипом: пользуясь удачным стечением обстоятельств, Петр выхватил у охранника из ножен кинжал и ударил его острием в шею. Одновременно он прижал к руке своей жертвы распальцовку, забирая таланы, которые часовой принял у главы Земского приказа.
   Отшвырнув мертвое тело и не обращая никакого внимания на кровь, которой его одежда пропиталась до исподней рубахи, царевич бросился на улицу, к зданию тюрьмы.
   "Славно, - думал он. - Столько таланов у меня отродясь не бывало. Сам Бог на моей стороне; неужто я и впрямь из тех людей, на которых он излил свое благословение? Нет, брат Василий, не держать тебе за хвост Жар-птицу. Не сидеть на отцовском престоле. И уж подавно не воскресить твоего щенка!"
  

Глава 14.

Дремлющая сила

  
   Максим перевернулся на спину и открыл глаза. На него в упор сверху вниз смотрел неизвестный мальчик лет десяти, в крестьянской рубахе и наброшенной сверху холстине, которая образовывала некое подобие капюшона; он сидел так близко, что волосы Максима касались его босых ног. Было полной неожиданностью повстречать здесь ребенка. У Максима даже мелькнула мысль, не дух ли это, обитающий в одной из окрестных скал, хотя во внешности мальчугана не было ничего необычного, кроме разве странного отсутствующего взгляда, какой чаще всего бывает у слепых.
   - Ты сказал, что хочешь есть, - повторил мальчик.
   "Я, наверное, бредил во сне" - подумал Максим.
   - Да, хочу.
   - А больше ты ничего не хочешь?
   Максим, которому почудилась издевка в этих словах, ответил со злобой:
   - Ничего!
   Незнакомец молча достал из своего широкого кармана горсть бобов и яблоко. Максим не стал дожидаться, пока ему предложат утолить голод; он резко уселся на траву, схватил все это и уничтожил так быстро, что почти не почувствовал вкуса. Мальчик продолжал взирать на Максима все с тем же выражением и лишь слегка наклонил голову вправо; похоже, он испытывал интерес, но почему-то боялся его показать.
   - Это хорошо, что ты ничего не хочешь, - ровным голосом произнес он. - Пойдем!
   - Куда?
   Незнакомец, ничего не ответив, двинулся в том направлении, которое Максим пытался выдерживать вчерашним вечером, пока изнеможение не взяло над ним верх. Немного посомневавшись, Максим последовал за мальчиком.
   - Как тебя зовут? - спросил он.
   - Агнец Божий.
   Уже вовсю занималось утро: звезды на небе потухали, и лишь самые яркие пытались еще сопротивляться дневному свету, а сплошной птичий гомон уступал место отдельным трелям и выкрикам. Идти пришлось недолго: перебравшись вместе со своим провожатым через какой-то неглубокий овражек, Максим уперся взглядом в сплошную стену из человеческих спин, настолько плотную, что в ней не было ни малейшего просвета; так обычно выстраиваются солдаты для какого-то торжественного мероприятия. Максим затаил дыхание, но он зря осторожничал: никто бы не обернулся в его сторону, вздумай он даже потянуть кого-либо за порты. Взоры всех людей, стоящих полукругом, были устремлены туда, где, очевидно, за ночь на скорую руку соорудили что-то вроде трибуны. Максим не мог ее разглядеть, даже приподнявшись на цыпочки, и видел только широкое полотнище, закрепленное позади нее на ветвях сосен. В его верхних углах были намалеваны стражи клада; грубая рисовка делала их еще безобразнее, чем в действительности, а использование не золотой, а черной краски придавало им сильное сходство с чертями. Центральную же часть занимало изображение какой-то птицы, низвергавшейся с высоты; она, видимо, умирала, беспомощно раскинув крылья, напоминавшие языки пламени, а из ее изогнутого клюва словно вырывался последний крик. Максим почему-то испытал чувство щемящей жалости, глядя на эту птицу, как будто она была частью его самого. Чтобы напрасно не растравлять нервы, Максим опустил глаза, но тут заметил новую деталь, заставившую его вздрогнуть: у многих людей, чего-то сейчас упрямо ожидающих, отсутствовали мизинцы, а подчас - и указательные пальцы. Иногда они были отхвачены по самую ладонь грубым орудием, вроде топора, в других случаях еще оставались обрубки; будучи неподвижными, они мало обращали на себя внимания, но если вдруг шевелились, то чрезвычайно напоминали каких-то паразитов, присосавшихся к руке. В это время возле трибуны началось оживление. Кто-то, кого Максим за толпой не был способен увидеть, зажег два факела и установил их по разные стороны от полотнища на высоких шестах, а рядом с изогнутой шеей погибающей птицы появилось длинное, испитое лицо другого человека. Спустя секунду послышался его тихий голос:
   - Видите ли вы впереди себя счастье? Если видите, то не обретете, ибо то, что впереди вас, не при вас. Вообразите человека, который хочет подняться на небо и встретиться с Богом. Очи телесные говорят ему, что небо с землею сходятся недалече от места, где он стоит, и идет человек и верит, что конец пути близок. Да отодвигается от него желанная награда, и тем быстрее, чем более он рвется к ней, и вот уж нет радости на лице его, а сердце захватили злоба и ропотливость на того же Бога. А потуши он свою страсть да побереги ноги, Господь сам бы его обнял и приблизил к себе, как было древле, и чему быть надлежит. Вспомянем же те времена.
   В людских рядах каким-то чудом появилась щель; через мгновение она сомкнулась, но Максим успел увидеть рядом с одним из факелов того мальчика, с которым он сегодня успел обменяться несколькими фразами. В руках у него была толстая книга в железном окладе; она выглядела уже изрядно потрепанной и, вероятно, переходила из поколения в поколение. Мужчина, только что державший речь, приблизился к мальчику и, перелистнув несколько страниц, указал на нужное место. Склонив голову, мальчик медленно начал читать вслух:
  
   "О, вы, видящие в домочадцах своих некое сокровище и их ублажающие! Узрите же красоту первого семейного союза между Богом и человеком, и паки обретите его, и возродите его в новом сиянии!
   Ибо мужчина есть сын небесного отца нашего, а первая женщина - дочь его, и наречены они были так, и ввел их Бог в свое обиталище, где ручьи текли молоком и медом, где не было нужды прикрывать свое тело, свыше хранимое от непогоды, мух и терний. И даровал Господь людям плоды от всяких деревьев, которые насадил в своем вертограде. На них указал перстом, отнюдь не повелев хлопотать об иной пище, как и всякий родитель оберегает ребенка, налагая запреты, а если ребенок ослушается, не родителя в том вина. И пребывали люди в покое, избавленные от тревог, забот и всякого стяжания, и уподобились они в блаженстве своем младенцам, которые засыпают под колыбельную, и мать хранит сон их. И как у младенца меньше зубов, нежели у взрослого мужа, так и человеческая рука, не ведавшая сохи, прялки и пера, которым ныне пользуются подьячие, обладала тремя пальцами, вполне достаточными для того, чтобы обрывать те плоды с отягченных ими ветвей. Но всегда ненавидят безумные мудрых, неучи ученых, скверные нескверных, а испорченные хороших. Так мирная жизнь человека уязвила очи Повелителя кладов, да не будет ему другого имени, и славословия, возносимые Богу, сделались нестерпимыми для его слуха. Он, приняв облик огненной птицы с венцом на голове из пяти зубьев, предстал перед людьми, и трепет обуял их, ибо они полагали, что это - одно из чудных созданий, что сотворены Богом и служат ему:
   "Что привело тебя сюда?"
   "Лихо"
   "Мы не знаем его. Что это?"
   "Лихо есть желание"
   "Опять чудное слово, неведомое ушам нашим. Если ты, по воле Господней, явилась потешать нас загадками, то избрала зело мудреные, и нет в нас разумения, чтобы их разрешить".
   "Я мудрее всех зверей полевых и птиц небесных, но и самый глубокий родник может иссякнуть, и тот, кто пил из него воду, с удивлением взирает на обнажившееся дно и сомневается, что делать дальше. Вот и я, познав предел своей мудрости, вопрошаю вас, и в том мое желание: подлинно ли сказал Бог: не ешьте ни от какого дерева?"
   "Мы вправе вкушать плоды с тех деревьев, которыми Бог наделил нас от щедрот своих, и не искать другой снеди, дабы не преступить через то, что дозволено"
   "Отчего же?"
   "А разве можно постичь промысел Божий, и рассуждать о святом наставлении, и давать ему оценку, будто говорим мы о цветах, какой из них краше под небом Господним?"
   Тут птица распустила хвост, так, что сад словно окутало алое зарево, и ответила столь сладким голосом, что не можно его ни повторить, ни описать человеческой речью:
   "Искать ничего не надобно!"
   Птица поднялась на крыло, а люди последовали ей вослед, поскольку вид ее ласкал их взоры, а воркование изгоняло страх из их сердец. Им уже хотелось и дальше лицезреть ее и говорить с ней. Это было первое желание, которое они познали, и уже потом за ним прокрались, подобно татям в ночи, многие другие. Люди вспоминали свой вчерашний день, которые, как и прочие дни, был проведен ими в райских кущах, и казался он им пресен, ибо не встречали они тогда еще диковинной птицы. И умалялась их благодарность Создателю, а вместе с ним и счастье, но думали они, что, идя за Повелителем кладов, изгонят досаду из своих растравленных душ. Они потеряли его на миг, но тотчас вновь узрели на ветви дерева, взращенного его прислужниками. Небывалые плоды усеивали то древо: были они цветом подобны солнцу, и золотые лучи, льющиеся меж облаков, не могли затмить их собственный свет. И увидели люди, что плоды эти годны для пропитания и приятны для взора, и ели их, и угощали друг друга.
   "Ужели, - сказала женщина, - мы нарушили завет, что ниспослал нам наш Создатель, и не довольствовались тем, что было у нас?"
   И мужчина отвечал, глядя на нее:
   "Да"
   "Будем ли мы и впредь поступать так же?"
   Тогда они в последний раз услыхали голос Повелителя кладов, и прозвучал смех его, будто звон хрустальных колокольчиков:
   "Бесспорно, ибо всякий, творящий грех, есть раб греха. Отныне вами станет двигать жажда, которую вы не сможете утолить, находя отраду то в одном, то в другом, и наречете ее страсть и страдание. Меня же вы более не увидите, но всю жизнь будете собирать по кусочкам, которые начнут отдавать вам слуги мои, но лишь для того, чтобы хотелось вам больше и больше. Начнете ли вы, утратив благоволение Бога, заботиться о телесном здравии, или о свободе, или о похвале людской, или о чине, что жалует царь, или о тешащих зрение трудах кружевниц - во всем этом буду я. И в смерти, что уравнивает тех, кто тщится предотвратить хвори, и тех, кто подобного не делает, вольных и холопов, славных и бесславных, государевых слуг и гулящих людей, почитающих земное благолепие и над ним глумящихся, - тоже буду я. Ибо познаете вы смерть, как познали желание, и разделите ее со мной, потому что минуты мои сочтены. Но да будет мне утехой, что я уже не одинок ни в гибели, ни в способности хотеть и мучиться".
   Южный ветер, приходя в столицу, приносит с собою дожди, и бояре заранее укрываются по теремам, а нищие накидывают на себя рогожи. Так и упомянутые слова не требовались первому человеку, чтобы догадаться о последствиях своего поступка, ибо все оставляет свой след. Даже деяния, что представляются нам ни добрыми, ни худыми, могут оказаться и добрыми, и худыми, и озорник, обломивший в окрестном лесу побег дикой яблони, тем самым навсегда разлучит отца и сына в ином царстве. Гнев Божий развеял по ветру Повелителя кладов, чей пламень опалил души людей, сделав их черными и превратив в вечно тлеющие угли, и разметал его над землей тысячью искр. Они попадали в леса и болота, реки и озера, и становились кладами, за которыми охотятся люди, разжигая свою страсть и откладывая день освобождения. Ибо и для людей не стало больше места в саду Господнем, и пять пальцев, что отныне имела их рука, служат напоминанием о венце злого духа, которому они однажды поддались и на алтари которого возлагают новые жертвы, убивая других и себя. И несть числа тем закланиям, покуда не выправятся взгляды, и намерения, и речь, и действия, и житие ваше, и усилия, и память, и сосредоточение, и не отвратитесь вы от алчбы и желания, ибо возложение неудобоносимых бремен противно Богу"
  
   Юный чтец задыхался; на его раскрасневшемся лице выступил обильный пот, а руки, будучи не в силах уже удерживать на весу тяжелую книгу, заметно дрожали. Вероятно, он в первый раз старался для столь значительной аудитории и оттого хотел выступить как можно лучше, но теперь стыдился и нескольких запинок, и того, что его чересчур сильное желание не слишком соответствовало нравственному идеалу, о котором говорилось на пожелтелых страницах древней рукописи. От стыда на самого себя мальчик готов был уже заплакать; в эту минуту он ясно, как никогда ранее, понимал, что желать - значит страдать, и чувствовал свою сопричастность преступлению первых людей. Длиннолицый человек ласково обнял его, затем снова обратился к слушателям:
   - Мы урезаем пальцы, возвращая тем себе изначальный беспорочный облик, и отрекаясь от наследия Повелителя кладов, и избавляясь от искушения поклониться его слугам, которые горько плакали, когда он пал, и ныне в виде леших, кикимор и водяных стерегут его останки. Но к внешней перемене да добавится и внутренняя, ибо Господь может спасти от любой страсти, если снизойдет к человеку, не противящемуся ему! Надобно отсекать или преодолевать в себе страсти и желания вначале, покуда они малы. Самое льготное время от них - молодость лет, когда они хоть и пылки, да не упорны, а после они крепнут в силу повторений. Едва пробившееся из почвы деревцо еще легко вырвать; большое же труднее; а то, которое глубоко пустило свои корни, одному человеку уже и не под силу выкорчевать: он должен созвать на помощь себе другого и третьего. Так и относительно страстей и желаний: юную страсть легко преодолеть, а когда она будет оставлена без внимания в той надежде, что всегда можно бросить ее, тогда уже требуется помощь ближнего. Страсть же, в начале не поверженная, влечет к себе волю человека, будто некий чудный камень, который, сказывают, добывают рудознатцы в далеких землях, притягивает к себе всякое железо. И в воле этой - исток всякой смуты и несогласия, поскольку страсти более всего ссорят человека как с добрыми, которые не имеют их и которые сами себе вполне расположены к миру, так и с подобными ему людьми. Пусть же не отыщется тот, кто пожелает смуты, и не запамятуют, что не Всевышний, но мы сами попустили ее. - Проповедник опустил руки, до сих пор воздетые; толпа придвинулась к нему, и раздались звуки поцелуев, слышные и в задних рядах. Кто мог, прикасался губами к тем местам на его теле, где прежде находились указательный палец и мизинец, отсеченные под корень, видимо, надеясь получить от этого особо значительную благодать. Другим не так везло, и они прикладывались к ступням и краям одежды, становясь на колени; все это, впрочем, не слишком напоминало безотчетный порыв, а походило скорее на простое следование ритуалу. Мужчина с вытянутым лицом принимал эти почести как нечто само собой разумеющееся, без ненужного смущения или гордости. Он лишь прекратил речь и лишь спустя некоторое время произнес фразу, которой суждено было стать последней, и, видимо, таковой она и задумывалась: - Станем же держаться правой дороги, ибо суд близок, где каждому воздастся по делам и по желаниям его.
   - А судить буду я!
   Этот голос, властный и наглый, прозвучал подобно набату и прервал мирное течение событий. Казалось, даже ветер, лениво покачивавший верхушки деревьев, на мгновенье перестал это делать. Взоры всех обратились к человеку, в тот момент сбросившему покрывало со своей головы и плеч. На его широкой, мясистой физиономии засветилась злобная радость, будто он долгие годы мечтал о мести, и вот теперь униженный враг скорчился наконец перед ним, вымаливая милость и словами, и взглядом, и отлично зная, что ее не дождется. Человек протянул руку - совершенно здоровую, с пятью пальцами - к левому бедру и вытащил саблю - медленно, не так, как ее выхватывает солдат на поле боя, опасаясь, что его опередит неприятель, а так, как действует на лобном месте палач, готовясь расправиться с беспомощным узником. Затем он сделал резкое круговое движение, и на одеждах окружавших его людей появились красные потеки. Раздался отчаянный вопль, вырвавшийся одновременно из десятков глоток: гораздо легче было слушать о бесстрастии, чем соблюдать его, когда смерть уже заглянула в лицо. Похоже, само понимание этого доставляло наслаждение убийце, который не удовлетворился тем, что поразил своих ближайших соседей: он вломился в толпу, бешено раздавая удары направо и налево. Все бросились врассыпную, даже не пытаясь обезоружить нападавшего, подобно голубям, которые, если в их стаю врывается ястреб, могут лишь разлетаться в разные стороны, но отнюдь не пробуют клювами долбить хищника. Находясь в некотором отдалении, Максим поначалу даже не понял, что идет резня; все происходящее он принимал за очередной элемент театрализованного действа до тех пор, пока не был сбит на землю обезумевшими от страха людьми. Тотчас же на Максима сверху навалился мальчик, прежде вслух читавший книгу, и впервые в его глазах появилось живое чувство - чувство невыразимого ужаса.
   - Спаси меня! - пролепетал он.
   Максим не знал, почему мальчик, имя которого так и осталось ему неизвестным, сейчас именно у него просит помощи. Возможно, он заметил, что Максим не пустился в бегство, как прочие, и принял это за знак особого мужества или силы. Но изувеченная рука мешала мальчику ухватиться как следует. Человек с саблей, выросший над ребятами, легко отодрал его от одежды Максима, словно щенка от брюха матери, швырнул себе под ноги и тотчас пригвоздил к земле, так, что лезвие наполовину ушло в почву. Выдернув клинок, человек приложил его к губам и произнес:
   - Прости, добрая сабелька, что ихней кровью тебя опоганил.
   Он поморщился, заметив на кромке зазубрину: видимо, лезвие в земле наткнулось на какой-то камень. Максим, вскочив, схватил палку, которую использовал в качестве посоха:
   - Не подходи!
   - Ослопом думаешь оборониться? Да я его единым махом перерублю, как былинку! Вот былинку и возьми: по крайней мере, держать будет легче.
   - Попробуй!
   Человек убрал саблю назад в ножны:
   - Эге, да ты не робкого десятка! А в первый раз таким не казался.
   - Когда это - в первый раз?
   - Не помнишь меня? А я вот тебя признал, хоть и мудрено было! Когда ты свалился, будто с неба, прямо в гущу моих молодцев, весь такой был беленький да гладенький, не ущипнешь: поди, в своем царстве тебя кренделями да медом откармливали! А теперь вон как осунулся, и глаза будто синим подведены, как у боярской дочки. Эх, и славная моей ватаге однажды попалась... - Собеседник Максима даже причмокнул, вспомнив о давно испытанном удовольствии.
   Максим невольно вытянулся вперед:
   - Федька Налим!
   - Он самый! - осклабился атаман.
   Максим еще сильнее сжал палку, так, что ощутил ломоту в пальцах; он был готов отреагировать на любой враждебный выпад Федьки и вдруг почувствовал, как ноги и руки делаются будто ватными: недоедание в течение последних дней вкупе с нервным перенапряжением сыграло свою роль. Федька заметил это:
   - О, да ты совсем плох, вот-вот сомлеешь! Деревину-то брось: все равно ты держишь ее так, словно не зубы мне хочешь вышибить, а ворон отогнать от грядки! А я тебе покушать принесу.
   Федька отступил чуть в сторону и, склонившись над еще не остывшими телами, принялся рыться в карманах и торбах. Представлялся идеальный случай спастись бегством, однако Максим понимал, что сейчас бежать он просто физически не способен. Действительно, нужно было поесть, поэтому Максим присоединился к Федьке. Обшаривать трупы ему казалось отвратительным, но Максим не мог принять еще одну милость от Налима, после того как разбойный атаман решил, по-видимому, сохранить ему жизнь. Кроме того, Максим считал унизительным, если его кто-либо станет кормить чуть ли не с ложечки, как маленького ребенка, пока он в состоянии сам позаботиться о себе. Набрав провизии, Максим и Федька принялись за обед; атаман громко чавкал, жадно вгрызаясь в немудреную снедь, как дикий зверь: похоже, что и он был голоден. Незаметно Федька придвинулся к Максиму и обхватил его за пояс; в этом выверенном движении, способном подавить волю слабых людей, показная забота сочеталась с демонстрацией силы и своего права на то, до чего удалось дотянуться. Вздрогнув, Максим спросил:
   - Что ж ты не зовешь своих головорезов?
   - Так я с того света вызывать не умею! А их туда переправили - и молюсь, чтобы через удавку на шее, а не острую палю в проход! Знаешь ли, почему я за ними не последовал?
   - И почему же?
   - Благодаря тебе! В столице меня казнить промедлили за расспросами, куда ты от меня девался. Один из дьяков обмолвился, что некий смерд видел, как тебя в повозку запихивали: оттуда-де и потянулась ниточка. Ты мог бы и перемигнуться со мною, кабы повернул голову, когда тебя по темничному двору волокли: я как раз от маеты глядел в оконце.
   - А ты бежал? - Федька говорил совершенно по-свойски, и Максим подумал, что лучше будет подделаться под этот тон, не выказывая ни неприязни, ни страха.
   - Как и ты! Бунт в столице был знатный; поговаривают, что один из царевичей народ взбулгачил - распальцовочкой: где-то таланами разжился. А я вот тоже по пути сабельку надыбал: не уходить же из богатого города с пустыми руками. - Федька рассмеялся так, что лесная мышь, высунувшая голову из норки, тотчас юркнула обратно. - Теперь хрена с два кто меня увидит в железах! Оттого и Налимом прозвали, что у всех выскальзывал промеж пальцев.
   - Однако же тебя поймали! И от Авери с Аленкой ты драпал.
   - Тех двоих не смей поминать: я с ними еще поквитаюсь! Это меня в городе лукавый попутал сесть за игорный стол с какими-то маклаками - они и ободрали до последнего талана, а так бы на моей стороне было счастье! А потом солдаты повязали из-за того, что я хватил браги через край и попался - до сих пор не уразумею, что на меня нашло, будто порчу кто навел. Запомни, парень: остерегайся хмельного питья да игр на деньги или иной живот. От этих дел все зло, и их не пожелай!
   - Мне отец то же самое говорил однажды, - как-то само собой вырвалось у Максима.
   - Знамо дело: родной батюшка худого не посоветует! Я вот сиротинкой рос, и до многого своим умом пришлось доходить. А остального желать можно, что бы ни говорили вот они... - Федька указал взглядом на мертвые тела, добавив неприличное слово.
   - Зачем ты их убил?
   - А что, оставлять их разве? Знаешь, кто к ним идет? Самые никчемные люди: парни таких бьют, а девки таким не дают притуляться! Да еще лодыри, которые изуродуют себе руку и святых корчат, а на деле хотят, чтобы их другие кормили. Прежние государи кое-как терпели их, а Дормидонт велел по тюрьмам рассылать. А я, когда еще гулял со своей ватагой и находил тех, у кого пальцы оттяпаны, таким мукам их предавал - каты бы в Разбойном приказе обзавидовались! Поди, слышал, что они плели про первых людей и про то, что Богу не любы наши страсти?
   - Слышал.
   - А я тебе другую легенду расскажу, и она-то правдивей будет! В стародавние времена здесь, - Федька широко повел свободной рукой, словно старался очертить все государство, - не стояло ни весей, ни тем паче городов с мощеными улицами и цветистыми теремами. И людей не набралось бы даже на один нынешний двор царский, и жили они по лесам да по болотам хуже скотов. Землицы не пахали: какое зверье набьют дубинами, тем и сыты, а как ничего не набьют, так жрали падаль и собственное дерьмо, а то и друг другом не брезговали. Тогда поглядел Господь сверху, и пожалел их, и сказал: "Низведу я огонь благодатный, и станет он огнем страсти в человеческих душах". И по тому обетованию зажглись в иных людях сильные желания, а их не можно применять к тому, что под ногами валяется, к нечистоте и прочей погани. И потому те люди смотрели вдаль и видели то, чему быть еще только надлежало. Один из них стал ковачем всех орудий из железа и меди, чтобы расчистить лес и поднять целину. Другой срубил первый город со товарищи, ибо от его страсти и простые мужи сподоблялись на недюжинные дела. А третий, вглядываясь в мир, дал ближним и дальним знать о Боге, без веры в которого взрослый человек - что дитя без отцовского окормления да материнской ласки. А когда пришла пора тем людям преставиться, пламя, спущенное с небес в их сердца, дало начало первым кладам. Ты петь умеешь? - вдруг спросил Федька.
   Максим растерялся:
   - Не знаю... Я не пробовал.
   - Я вот не умею. А то бы, пожалуй, и спел тебе, как гусляр с бельмами на обоих глазах: от него я впервые услыхал все, что тебе ныне поведал запросто. Помню, мимо нас ехал старый боярин с сыном и челядью и велел серебряный гривенник в шапку кинуть: сказание по нраву пришлось. Видимо, тот слепой изрядный шельмец был и знал, чем угодить честному народу. Он еще иначе баял: стоит такой благословенный человек на берегу большой реки и видит гребцов, борющихся супротив ветра, и признает в них сродников по духу, а переведя взор на гнилушку, несомую вдоль стрежня, твердит себе: "Да не уподоблюсь ей". А так он мои думы и чувства угадал, зараза, бывшие еще тогда, когда меня отцов братан, чтоб с шеи спихнуть, продал в вечную кабалу шорнику, первой собаке во всем городе!
   - И ты решил, что и сам отмечен Богом?
   - А как по-другому? Может, тебе и в диковинку подобный человек, и ранее повстречаться с ним не доводилось, особенно если в твоем царстве все люди, от князя, до нищеброда, - что сума переметная. Правду сказать, в прежние века страстных-то мужей поболе было, а сейчас оскудели Господни дары по грехам нашим. Но и теперь иногда жемчуг попадается промеж бросовых камушков, - самодовольно заключил Федька и, прожевав последний хлебец, сплюнул случайно попавшую на язык соринку, так, что показалось, будто этим атаман выразил презрение ко всем людям, стоящим бесконечно ниже его, к слабости их желаний и заурядности поступков.
   - Но ты же разбойник! - не удержался Максим.
   - Разбойник, говоришь? - Федька, ничуть не рассердившись, поглядел на Максима так, как взрослый иногда смотрит на ребенка, задавшего наивный, но простительный для своих лет вопрос. - А знаешь ли, какова первейшая заповедь, ниспосланная от Бога людям, и особливо тем, в которых он заронил свою искру? Населяйте землю и обладайте ею! Земля - не обиталище злого духа, сшибленного с небес, она - сад Господень, и другого николи не было! Все здесь Бог сотворил на потребу человеку, и, кто больше потребил, лучше исполнил его волю. А кто ныне у нас всем владеет? Дормидонт? Так он во вторую смуту столько крови пролил, сколько мне в бредовых снах не виделось! И я еще малых деток не убивал. Трех- и четырехпалых в расчет не беру. А Дормидонт прослышал, что верные люди укрыли законного царевича, и велел ему ножик воткнуть в горло. И девочку, что с ним была и которую, по нашему доброму обычаю, ему в невесты уготовали, не пощадил. А было им годков по пять, не более! Меж тем для Дормидонта соболей бьют по лесам да осетров ловят по рекам и молятся за его здоровье, которое убывает, как пиво из дырявой бочки. А меня проклинают и травят! И кто ты, чтобы меня судить? Почто дорожишься, малоумный? Тебя ведь тоже ловят!
   - А когда тебя допрашивали, не говорили, зачем я им нужен? - немного помедлив, спросил Максим.
   Федька ответил не сразу:
   - Напрямик не говорили, а смекнуть можно. Скажи, парень: ты слыхал о Жар-птице?
   Максим не проронил ни слова. Федька продолжил:
   - Так кличут особый клад, изначально сокрытый, по преданию, где-то в Синих горах. Он не хоронится под землей, и его не блюдут стражи, но взять его ох как непросто, и за все время ни один человек им так и не овладел. А пытались многие: первая смута у нас приключилась именно из-за того клада. Ибо таланов в нем немерено, говорят, что даже развилки не всегда ему нужны, и с его помощью можно менять судьбу целых царств. А в народе уже какой год не смолкают толки, за которые особо горластых в съезжую на козел тягали: явится нездешний добрый молодец, и Жар-птица, с небес низвергнувшись и ему в руки упав, сольется с ним, и будут двое одна плоть. Тогда он воссядет на престоле Дормидонта, и наступит для всей нашей земли счастье.
   - Но я не умею брать клады! - запротестовал Максим. - И вашим царем тоже быть не собираюсь. Я хочу только вернуться домой!
   - А про это государевым ярыгам и ему самому дознаваться недосужно! Лисовин не выпутывает у горностая, для чего тот пробегает по его участку: ноги размять или зайчатинкой поживиться. Запустит ему зубы в брюхо, и шабаш. Вот и тебя бы прикончили, да только к этому делу так просто не подступишься, и убивать тебя тоже с умом надо. Почем знать, может, Жар-птица давно повязана с тобою, только еще дремлет, как молодая женка после совокупления с любимым мужем. Приставят нож к твоей шее, а внутри тебя заквохчет страшная златоперая курочка, и склюет всех вокруг, как тараканов, что из-под печки не вовремя выбежали. Помирать-то на этом свете охочи немногие.
   Протяжный стон помешал Максиму немедленно осмыслить сказанное: одно из тел, прежде представлявшееся бездыханным, начало шевелиться. На мгновенье к Максиму повернулось знакомое длинное лицо, и мальчик зажмурился, чтобы не видеть, какая гримаса была на нем в тот миг. Видимо, любое движение причиняло несчастному ужасную боль, но он все же отчаянно старался уползти подальше от проклятого места.
   - Во, гляди! - произнес Федька, вытягивая руку в направлении изувеченного человека. - Видишь, как жить хочет? А соловьем разливался, что надо свою душу от желаний освободить! Похоже, дрогнула у меня рука, в темнице спортилась! Ничего, еще отудобеет! Поиграть с ним напоследок, что ли?
   - Это как?
   - Вы в своем царстве в застенок не игрывали?
   - Нет.
   - Э-эх! А у нас бывало. Это, собственно, и не игра даже, а кто не показывал себя удальцом в чижике или иной забаве, тому надлежало побыть татем, у которого выведывают подноготную. Кнутьев и углей у нас, голоштанных, не водилось: крапивой заменяли да лозинками. Ох, и не любил я в ребячестве проигрывать! Да я вообще проигрывать не люблю! А тут вроде огонек пока теплится. - Федька глянул на факела, правый из которых уже угас, но от левого и взаправду еще тянулась вверх тонкая черная струйка. - Вот как мыслишь: возжелает ли он смерти так же, как сейчас жизни?
   - Не смей!
   - Клычки решил мне показать, возгордился, поди, о Жар-птице проведав? Хочешь его от мук избавить, приколи немедля: ты ж паренек смышленый и видел, как я сегодня трудился. Не то, по обещанию своему, замытарю!
   Максим побелел; Федька снисходительно похлопал его по спине:
   - Ладно, сабельку я б тебе все равно не доверил. - Привстав и сделав один шаг вперед (больше и не требовалось), Налим быстро совершил то, к чему пытался подтолкнуть Максима. Снова усевшись, он повернулся к мальчику: - Отсрочкой не обольщайся, скоро пальчики в кровице инако замараешь.
   - Почему?
   - А обок меня белоручек не водится! Кто шел ко мне в ватагу, тому я непременно велел чью-то душу вынуть. У меня все ребята убойной порукой были скреплены, а это понадежней, чем клятвы Богом да родителями.
   - Да не хочу я к тебе!
   - А это, миленький, не от тебя зависит. Что я однажды схватил, то уже не выпущу. Мне новых шишей надо набрать, ты ж для зачина вполне годен. - Федька лукаво прищурился. - Боишься, Дормидонту тебя выдам? Так другой скорее это сделает: со мной-то никто не станет вести переговоры. Или к тем двоим хочешь вернуться? А ты хорошо их знаешь? Чай, соли с ними много не съел! Не затем ли они заманили тебя в столицу, чтобы предать в руки государя и быть от него пожалованными? Или полагаешь, они тебе даром столько хлеба скормили в дороге? Спорами о бессребрениках не томи меня: таковые еще не вывелись, да многовато требуется таланов, чтобы их так сразу встретить.
   Эти слова сильно смутили Максима, поскольку он сразу подумал о странном поведении Авери и Аленки в последние дни перед невольной разлукой. "Неужели... нет. - Максим вспомнил отчаянный крик Авери. - Не мог же он так притворяться".
   Кусты сбоку зашуршали, и из них показалась волчья голова: вероятно, зверя привлек запах разлагающейся крови, который усиливался вместе с нарастанием зноя. Не сходя с места, Федька метнул камень, которые валялись тут в изобилии. Волк взвизгнул и хотел уже броситься на людей, но, встретив тяжелый взгляд атамана, предпочел отступить.
   - Чует, стервец: против силы не попрешь! - ухмыльнулся Федька. - Так и у людей одна она в почете, и между временами да царствами тут нету различий. И за нее Дормидонту прощают то, чего его сынкам не простят. Потому и быть смуте, пусть у боярина Телепнева старый лоб хоть над бровями нависнет от дум, как ее отвратить загодя! - Злорадства, с каким были произнесены последние слова, Максим прежде не встречал; атаман даже приподнялся, уперев кулаки в землю, и сам напоминал вожака волчьей стаи, готового броситься на добычу и одновременно растерзать любого, кто дерзнет его опередить. - А сила есть желание! Верно, и ты очутился здесь, поскольку чего-то крепко восхотел в своем царстве. А это деяние уже не из малых: гости оттуда к нам не заявлялись уже многие лета. Коли же Господь и впрямь драгоценнейшим из кладов тебя наделил, свершишь и более. На то и смута, чтобы смелому душу отвести. Только худо пожелаешь - не изведать тебе мощи Жар-птицы: квелому да не сноровистому ратнику прибыли от самострела нет - лишь рукам тягота.
   "Клад внутри человека, неощутимый до определенного времени... Клад, возможности которого определяется степенью желания. Который активизируется сам при смертельной опасности. Тогда, на переходе... неужели меня спасла Жар-птица? Но откуда она взялась в нашем мире? И кто я? Обычный пацан... Жил, как все, ничем не выделялся. Родители тоже самые обыкновенные. Нет, мои папа с мамой, конечно, очень хорошие, но не из-за них же я стал избранным. Стоп, я уже - у Максима перехватило дыхание - верю в это?"
   Крепкий шлепок по плечу вернул его в реальность:
   - Айда, парень, гулять, опосля обмозгуешь!
   Максим задержался еще немного, чтобы сменить рубаху, как давно уже намеревался сделать. Среди мертвецов он приметил низкорослого мужчину, которого Федька убил ударом сзади, в шею, и, следовательно, не повредил его одежды. Новая рубаха (штаны Максим оставил прежние) подходила по длине; она, правда, провисала в плечах, но не настолько, чтобы служить предметом насмешек. Несколько вшей, которых Максим обнаружил в складках и тут же раздавил, ничуть не смутили мальчика. Труднее было побороть брезгливость к загрязнившей воротник крови: Максим еще не до конца привык к ней, хотя видел ее в этом мире уже неоднократно. Затем он и Федька двинулись в дорогу. Атаман шел не очень шибко, чтобы не утомлять Максима, и постоянно держался вровень, время от времени указывая, куда свернуть. Максиму уже не казалось, что он ходит кругами: то ли Федька прежде разбойничал здесь и знал местность, то ли продолжительные скитания выработали в нем навык ориентировки. В целом Максим, хотя и был фактически пленником, чувствовал себя намного уверенней, чем раньше: голод больше не донимал его, а благоприятный шанс улизнуть мог всегда представиться. Шли они, впрочем, недолго: еще до того, как проглянули первые звезды, Федька начал зевать и искать глазами место, где мох был посуше. Он и Максим улеглись рядом, укрывшись одной рогожей; при этом атаман заранее припасенной веревкой прикрутил свою ногу к ноге мальчика. Сделал он это очень быстро, уверенными движениями и, прежде чем Максим успел дернуться, примирительно вымолвил:
   - А не дивись! Какой помытчик доброго кречета заимеет, так поначалу его носит в путцах, а после дружба у них уж нерушимая! - И, предупреждая возможный вопрос, добавил: - До ветру приспичит - толкнешь меня. Стыдобиться нечего: ты ж не девка.
   Громкий храп атамана, раздавшийся почти сразу, долго не давал Максиму сомкнуть глаз. Утром Федька проснулся с первыми лучами, впрочем, едва заметными из-за густого тумана, опустившегося на землю. Налим не стал выжидать, пока он рассеется, однако едва успел пройти с Максимом полкилометра: мальчик запнулся и вытянул вперед руку:
   - Там! - негромко произнес он.
   Федька сперва подумал, что Максим напугался какого-нибудь зайца или иного безобидного лесного жителя, приняв его в тумане за небывалое чудище, и уже собирался отпустить веселое ругательство по этому поводу, но помешал донесшийся сзади шорох. Атаман хотел обернуться, однако тотчас ощутил прикосновение к кадыку острого, холодного железа.
   - Не рыпайся! - послышался чей-то голос.
  

Глава 15.

Память об уроке

  
   Вынырнувшие из тумана темные фигуры приблизились к Федьке и Максиму. Атаман чувствовал, как чужие пальцы ощупывают его, отстегивают саблю; быть вот так обезоруженным атаман почитал за крайнее унижение, но не смел шелохнуться, не смел пикнуть. Его только била мелкая дрожь, будто школьницу, с которой стягивают все, до трусов, под угрозой ножа в темном переулке. Застигнутый врасплох, без плана дальнейших действий, Налим ощущал себя беспомощным, словно Бог отвел от него свою руку. Крупные пятна выступили на Федькиных щеках; казалось, он готов повалиться в ноги неизвестным и умолять их отпустить его.
   - Кто вы? - грозно спросил человек, все еще прижимавший крестьянские вилы к горлу атамана.
   - Странники бедные! - выдавил из себя Федька. - Это вот сынок мой, - добавил он, притиснув к себе Максима.
   - Какой я тебе сынок!..
   - Тихо!.. Ходим, побираемся Божьим именем. Что добрые люди подадут, тем и сыты.
   - Где ж ты здесь добрых людей думал сыскать?
   - Да вот вас хотя бы встретил...
   - А сабелька откуда? Мне доселе оружных нищебродов не попадалось!
   - Так оборониться при случае! Тут вроде Федька Налим, окаянный, шатается...
   - Как быть с ними? - раздался чей-то вопрос.
   - Лаврентий велел всех пришлецов к нему тащить. То и сделаем!
   Двое человек схватили Федьку за руки чуть пониже локтей. Третий толкнул его в спину, но прежде атаман успел склониться к Максиму и прошептать:
   - Отваландались мы, хлопчик! Теперь набьют наши шкуры конским пометом и развесят на ветках для забавы. Мою по старшинству сверху!
   Максим не ответил, лишь зло закусил губу. Туман постепенно редел; дорога начала идти под гору, спускаясь в ложбину, и в ее конце показалось какое-то нагромождение курных изб и землянок, поставленных в совершенном беспорядке. Их обитатели высыпали поглазеть на незваных гостей и сейчас взирали на Максима и Федьку скорее враждебно, хотя и не без любопытства, как обычно люди, привыкшие к уединению, встречают чужеземцев, от которых неизвестно чего можно ожидать. В глаза бросалась крайняя бедность и грязь; даже самые жилища и примыкавшие к ним огородишки будто с умыслом были устроены так, чтобы с ними не жаль было расстаться при какой-либо опасности. Подобные условия обыкновенно озлобляют людей, и, действительно, даже дети были здесь преувеличенно серьезны, но, вместе с тем, замечалась и некоторая гордость в людях, что не приходится ни перед кем гнуть спину. Федьку и Максима втолкнули в избу, которая выглядела чуть менее убогой, нежели прочие. Внутри находились двое человек. Один из них, уже немолодой мужчина, сидел у стола, и в его мутном, как у пьяницы, взоре сквозило глухое отчаяние. Второй лежал на кровати, и его лица с порога нельзя было различить. Он даже не пошевелился при звуке шагов, в отличие от первого человека, которого и звали Лаврентием. Оглядев поставленных перед ним пленников, Лаврентий хрипло произнес:
   - Таланы есть?
   Максим и Федька растерялись: они не были готовы к подобному вопросу, да еще заданному в лоб. Лаврентий повысил голос:
   - Глухие или вам в застенке языки выдрали под корень? Есть у вас таланы, спрашиваю, или нет?
   - У меня есть, - сказал негромко Максим, подумав о подарке начальника конного отряда.
   Лаврентий подвел мальчика к кровати и откинул одеяло:
   - Гляди!
   Максим увидел девочку, которая, судя по росту, была лишь немного младше его самого, но хилое тело и какой-то совсем детский, испуганный взгляд делали ее похожей на маленького ребенка. Лицо ее раскраснелось, как на морозе, несмотря на духоту избы; язык между приоткрытыми губами был густо обложен белым налетом, а под челюстью незнакомки лоснилась багрово-синюшная, круглая опухоль.
   - У моей дочери - моровая язва. - Казалось, Лаврентий совершал над собой усилие, произнося эти слова, будто еще не мог поверить в то, о чем говорил теперь. - Тому уже десять дней, и сегодня нарыв - Лаврентий вытянул руку, показывая, - должен раскрыться. Сделай так, чтобы не внутрь, а наружу! Тогда дочка моя будет жить.
   Максим вздрогнул: в памяти его всплыло, к чему один раз уже привела его попытка исцелить больную женщину. Пристально уставившись на шею девочки, он робко произнес:
   - А разрезать нельзя?
   - Юлишь, парень!
   Вслед за строгим окликом последовало сзади разъяснение:
   - Надысь учинили такое над моим племяшом: зарезали горемычного! Чтобы рассечь без задоринки, тоже нужны таланы.
   "Действительно, о чем я говорю: они же не хирурги" - подумалось Максиму. Он поспешил исполнить то, что от него требовали, но результата не последовало. Испугавшись, что его снова обвинят в намерении водить всех за нос, Максим вторично сделал распальцовку, на сей раз озвучив желание вслух. После этого он виновато промолвил:
   - У меня ведь всего один талан... Наверное, этого недостаточно.
   - Кончать их? - спросил кто-то у дверей.
   - Погоди! Спроваженных к Господу назад не воротишь! - Лаврентий опять повернулся к Максиму и Федьке. - Молва бает, где-то в округе клад схоронен. Коли завладеете им да Матренку избавите от смерти - не сотворим над вами никоего лиха! Отпустим восвояси или дозволим остаться с нами.
   - Они ж на нас доводчики! - раздался крик. - Боярин Лыков не помилует, что из-под него сбегли!
   - Нишкни, падаль, не то тебе такую жизнь устрою, что тамошний кнут сладок покажется! - Лаврентий уже с трудом сдерживал злобу, накапливавшуюся в нем на протяжении более чем недели изматывающей тревоги и практически беспросветного ожидания. - А не справитесь, - эти слова адресовались уже полоняникам, - живыми вас в Матренушкину могилу закопаю!
   Поймав остервенелый взгляд Лаврентия, Федька изрядно струхнул: неоднократно сталкиваясь с угрозами, он научился безошибочно определять, когда человек только пристращивает, а когда и впрямь намерен осуществить задуманное. Федьку и Максима вывели из горницы, а потом и за пределы лесного поселка; сопровождать их в поисках должны были десять людей, выбранных Лаврентием. Сам он из-за опухавших ног вынужден был остаться с дочерью; хотя он передвигался заметно лучше, чем полковник Перепелкин, все же длительная прогулка представлялась ему непосильной.
   - Выручай, - тихонько произнес Федька. - Бежать некуда: обложили нас, как бирюков на псарне! (Друзья Лаврентия действительно сдвинулись в плотный круг и особо внимательно наблюдали за атаманом). Я-то клады изымать вовсе не искусен. А ты ходил с государевыми кладоискателями и, верно, чего-нибудь от них да перенял. - И уже громче, чтобы слышали и другие, добавил: - Пойдем коловертью: так уж не прозеваем!
   Максим кивнул - просто затем, что ведь надо было как-то отреагировать. Он слабо верил в счастливое завершение дела и, в принципе, был почти уверен, что его в скором времени убьют. Подобное же чувство Максим испытывал и в темничной камере, но тогда он ничего не мог сделать для своего избавления и вправе был рассчитывать исключительно на благоприятную перемену обстоятельств. Теперь же спасение трех жизней, в том числе собственной, во многом, если не всецело, зависело от его памятливости и смекалки. Но от этого становилось не легче, а, пожалуй, и тяжелее: в своей вероятной гибели пришлось бы винить уже себя, и просто примириться с ней через несколько часов, как примиряется умирающий от неизлечимой болезни человек, не представлялось реальным. Мальчик внезапно ощутил отвратительный, приковывающий к месту страх, который лишал тело способности двигаться, а голову - здраво соображать: действительно, в мозгу сейчас проносились лишь какие-то отрывочные воспоминания, связанные, как назло, только с московской жизнью Максима, и, следовательно, в настоящий момент самые бесполезные.
   Как сквозь сон прозвучала новая реплика Федьки: видимо, атаман еще владел собой и решил успокоить своего товарища по несчастью:
   - Если что - понесу тебя на закукорках.
   Максим встрепенулся:
   - Отвали! Нашел младенца!
   "Правда, ты уже большой. Ты многое успел увидеть, и этого может быть достаточно, чтобы остаться в живых и увидеть гораздо больше. Держись!"
   Максим сказал это, разумеется, самому себе, но ему почудилось, что с ним говорит Аверя, помощь которого была необходима теперь, как никогда прежде. На какой-то миг он и сам предстал перед глазами Максима - в щегольском золотом кафтане, с подбадривающей улыбкой более опытного друга на лице и расщепленной веточкой между пальцами. Она чуть заметно дернулась, будто призывая Максима сделать первый шаг.
   "Да!"
   Максим двинулся к молодому кусту, что приметил в метре от себя. Присутствующие чуть-чуть расступились; одиннадцать пар глаз напряженно следили за мальчиком. Однако уже на начальном этапе поисков, самом простом из всех, возникла трудность: зеленый, напоенный соком побег не разламывался, точно растение чувствовало боль и сопротивлялось производимому над ним насилию. Минута впустую потраченного труда вынудила Максима глухо произнести:
   - Дайте ножик...
   - Легкой смерти хочешь? - отозвался кто-то.
   - Дай ему! - вмешался другой. - У тебя тупоконечный: черева таким не прободишь. А до горла не донесет: перехватим!
   Нож оказался в руках Максима, но они плохо повиновались своему хозяину, сделавшись как будто чужими; именно теперь, когда требовалось произвести выверенное и резкое движение, это стало особо заметным. Лезвие лишь поцарапало кору, глубоко, чуть ли не до кости, уйдя в палец, из которого вниз по ветке сразу же побежала кровь. Сзади послышался сдавленный смешок; поводом к нему послужила, очевидно, не только неловкость мальчика, но и то, что смысл его действий никому из очевидцев не был понятен, и они представлялись не более чем трусливой попыткой потянуть время. Мысль, что сейчас над ним потешаются те самые люди, которые впоследствии его прикончат, будто казнь уже началась, обожгла Максима, подобно удару хлыста. Он молниеносно развернулся:
   - Заткнитесь, ублюдки! Чтоб вас...
   - Ого, да ты лют, зверенок! - произнес другой селянин даже с некоторым уважением.
   Вспышка гнева пошла на пользу Максиму, и со второй попытки он без проблем отсек неподатливую ветку и придал ей необходимый вид. Отряд начал двигаться по спирали, насколько позволяла местность; неуклонно, хоть и медленно, он удалялся от избы, где умирала дочь Лаврентия. Максим лишь смутно понимал, на какое расстояние успел отойти: он не смотрел ни по сторонам, ни под ноги, так, что пару раз запнулся о выворачивающиеся из земли камни и, наверное, упал бы, не успей Федька подхватить его. Он уставился на свою нехитрую поделку, которой теперь доверялся, как доверяется страховке рабочий-верхолаз. Пристреляв глаза и дождавшись, пока утихнет ветерок, который был определенной помехой, Максим заметил то, что жаждал увидеть: едва различимое покачивание ветки. Обнадеженный этим Максим уже хотел коснуться распальцовкой земли, но вспомнил, что у него лишь один талан, и, если до клада еще слишком далеко, последствия для него самого и для Федьки будут самыми скверными. Чтобы поближе подойти к кладу, Максим несколько раз менял направление и поворачивал веточку, но столкнулся с обстоятельством, которое не сразу смог объяснить: ее колебания не претерпевали изменений, будто таланы не были сгущены в одной точке, а распределены на большой площади. Это противоречило всему, что видел Максим, наблюдая Аверю и Аленку за работой. Догадка, которая проливала свет на происходящее, внезапно заставила Максима похолодеть:
   "Это не клад! Просто я - размазня, и довел себя до нервного тика!"
   Максим выбрал не совсем удачные слова. То, что он сейчас испытывал, невозможно было назвать патологией в медицинском плане, поскольку в повседневной жизни не создало бы затруднений, вздумай Максим, например, написать что-либо, прицелиться в тире из винтовки и даже изготовить новую раздвоенную палочку. Однако именно теперь эта чуть уловимая дрожь запутывала Максима, мешая не только добыть клад, но даже сделать вывод о том, находится ли он вообще в пределах досягаемости.
   "Так вот что Аверя имел в виду, когда говорил, что при поисках клада ни в коем случае нельзя волноваться!"
   Оставался один выход - успокоиться: чтобы совершить то, что совершал Аверя, надо было стать похожим на него в поступках и чувствах. В глубине души Максим из-за юношеского самолюбия вовсе не считал себя слабее Авери или любого другого подростка своих лет. Но брат Аленки и не попадал в такую ситуацию, когда его судьба полностью бы зависела от того, овладеет он или нет конкретным кладом. Максим отчетливо понимал, что сейчас требовать от себя безмятежности противоестественно; он очутился в положении человека, который страдает от бессонницы и стремится заснуть, но не может именно потому, что слишком сильно стремится. Максим решил передать палочку Федьке, но быстро выяснил, что у того руки дрожат так, что он не смог бы даже донести до рта чарку со сбитнем, не расплескав ее наполовину.
   - Эх ты! - разочарованно протянул Максим. - А еще боевой атаман, о силе тут распинался!
   - Не балакал бы втуне, сосунок! - огрызнулся Федька. - Знаешь, как меня все смерды боялись? И теперь мне за бесчестье от их рук смерть принять!
   Максим снова поднес к глазам окровавленную веточку: надеяться на подмогу со стороны Налима не приходилось. Он вспомнил, что время не терпит, и, невольно представилось, будто крохотный кусочек дерева своими равномерными качаниями неумолимо отсчитывает секунду за секундой, точно какие-то часы. Часы эти немедленно и привиделись Максиму, и они были под стать миру, который его теперь окружал - позолоченные, с длинным маятником и резными фигурами над циферблатом. Память об Аленкиной палочке, которая вела себя так же, но по иной причине, породила в сознании Максима образ и других часов. По виду они не отличались от первых и находились совсем рядом с ними, так, что их маятники задевали друг друга и рисковали совсем замереть, если бы в один момент качнулись соответственно в правую и левую сторону.
   "Конечно! Если я попаду в зону действия клада, мои руки перестанут трястись или (тут Максим представил, что маятник раскачивают два человека, действуя в согласии) начнут делать это еще сильнее". На какой-то миг мальчика охватила радость: ему померещилось, что он нашел решение задачи, которую, словно перед умудренным мужчиной, перед ним поставила жизнь. Однако за последние дни Максим уже привык готовиться к чему-то дурному и оттого почти сразу подумал, что случайная смена настроения, вызванная любым словом сопровождающих или простой усталостью, легко приведет к ошибке. Слишком большой оказалась бы ее цена, и не менее велико стало вдруг желание Максима, чтобы клад сам вышел из-под земли, как однажды Варьке посчастливилось безо всяких хлопот овладеть им. Хуже подобной надежды на дурацкое везение ничего не могло быть, и, чтобы отогнать ее, Максим что есть мочи стиснул в кулак свободную руку.
   "Стоп! Если сегодняшняя трясучка не от клада, должна же она отличаться от той, что я наблюдал прежде. Не размахом - их обе трудно разглядеть. Чем-то еще..." Максим вновь представил два маятника равной длины; они отклонялись на один и тот же угол, но двигались с разными скоростями, в чем только и могли быть несхожи. Иногда они сталкивались, в другие моменты избегали соударения и били в пустоту, подчиняясь какой-то системе. Максим не был способен описать ее; он лишь понимал, что характер колебаний изменится, но их мгновенного и бесповоротного затухания или роста отнюдь не стоит ждать.
   Сжав зубы, Максим принялся подкарауливать то, о чем пока имел лишь самое туманное представление. Как полуслепой, он практически прижал ветку к кончику носа, боясь упустить любую перемену в ее поведении; приходилось резко и часто моргать, чтобы взгляд не замылился из-за мало-помалу нараставшей рези в глазах. Гонцы от Лаврентия не прибегали и не окликали поисковую группу, а это значило, что его дочь продолжает столь же отчаянно биться за свою жизнь, как Максим - за свою; прогулка затягивалась, и спутники Максима и Федьки начинали испытывать раздражение. Торопить мальчика они не смели, и потому растущее недовольство выражалось по-иному: сдержанным ворчанием по поводу скудной и дурной пищи, беззащитности перед мором и все увеличивающегося числа свежих могил на кладбище, преимущественно детских. Налим жадно ловил обрывки речей, в которых, из-за отсутствия по соседству баб, количество срамных слов заметно превышало обычный уровень. Сначала атаман так делал, просто чтобы отвлечься, как от мыслей о своем ближайшем будущем, так и о последней фразе Максима, заметно уязвившей его. Однако затем на Федькиной физиономии появилось такое выражение, будто на горизонте для атамана замаячил особый интерес, который простирался далее, чем простое сохранение жизни. Немного осмелев, Налим попробовал вмешаться в беседу, как бы невзначай высказывая свои соображения по поводу незавидной доли беглых крестьян. Сперва на атамана лишь цыкали, как на шавку, не вовремя подавшую голос, но вскоре начали все внимательней прислушиваться к его словам.
   Максиму, разумеется, было не до этих разговоров: палочка, дрогнув между его пальцами, затихла, но почти сразу вновь шелохнулась, поначалу еще слабей, чем прежде, но качания равномерно усиливались, пока не достигали прежней величины, а потом снова шли на спад. Пройдя еще немного, мальчик убедился, что эти циклы повторялись; казалось, ветка трепыхается в его руках, подобно попавшему в сачок насекомому. Столь причудливую картину уже нельзя было списать на волнение, и Максим вскинул голову:
   "Это здесь?"
   Перед ним высился утес, такой, что верхушки деревьев едва дотягивались до его верхней площадки, которая была настолько исщерблена непогодой, что на ней не удержался бы не только человек, но даже и птица. Желтый лишайник, росший, видимо, не одну сотню лет, лишь скупо окаймлял его возле самой земли. Бросив веточку, Максим встал на колени; по решительному выражению его лица Федька понял, что это не вызвано изнеможением и, шагнув вперед, сделал то же самое. Вообще сейчас атаман старался копировать все движения мальчика - не потому, что надеялся перехватить клад: просто Федька хотел создать иллюзию своей сопричастности возможному успеху Максима у сопровождающих, а также лучше запомнить последовательность действий, которые могли в дальнейшем оказаться полезными. Выставив мизинец и указательный палец, Максим приблизил их к земле - сперва медленно, будто бы еще сомневаясь; затем он, вероятно, разозлившись на себя, резко выпрямил руку, словно придавливал две невидимые клавиши. Талан исчез; земля поглотила его за мгновение. Крестьяне уже не окружали Максима и Федьку: понимая, что бежать вперед невозможно, они выстроились сзади, чтобы удобней было наблюдать как за пленниками, так и за всем происходящим. Золотистое колечко у подножия черной скалы превращалось в ленту; расширяясь, она устремилась вверх. Это напоминало обратную съемку при открытии какого-то монумента, когда ниспадает ткань, дотоле скрывавшая его от нетерпеливых зрителей. Односельчане Лаврентия никогда не видели леших, появившихся почти сразу, и многие из них не пустились наутек лишь потому, что Максим, как живой щит, находился между ними и чудищами. Сам Максим смотрел не на стражей клада - его спутники сейчас гораздо сильней напугались их, чем он в свое время, - а ниже, и вновь сделал распальцовку на правой руке:
   "Если на кладе заклятие - мне конец... Я не умею читать эти знаки"
   Камень обрел прежний облик; Максим чувствовал, что уже завладел кладом, но не может пока определить, велик ли он. Последнее необходимое воспоминание не замедлило прийти, и, подобно Аленке, Максим переменил руку. Ждать заключительного сполоха также долго не пришлось; Максим догадывался, что время, необходимое, чтобы укрепить клад, не зависит от его размера.
   "Один... Два.. Три... Четыре... Пять... Шесть... Семь... Восемь... Девять... Десять... Десять таланов"
   Пошатываясь, Максим встал; весь мир искрился перед ним, переливаясь причудливыми красками, и мальчик даже не сразу понял, что это потому, что в его глазах стоят слезы. В следующую секунду они перелились через край и потекли по щекам; все тело Максима сотрясли рыдания, и он уткнулся в пропахшее терпким потом плечо Федьки.
   - А гутарил, клады брать не умеешь! - проговорил атаман; он сообразил, что это - не слезы горя, и волосы на макушке Максима почти касались его губ. - Видно, Господь и взаправду чмокнул тебя в темечко. Прямо как я сейчас! Довершим же дело, какое начали!
   Максим повернулся лицом к лесной деревушке и, сделав распальцовку, звонко выкрикнул то желание, которое загадывал несколько ранее. Налим тотчас повторил и жест, и возглас мальчика.
   Четыре талана моментально исчезли.
  

Глава 16.

Круг замыкается

  
   Возможно, Максим потратился бы и не столь сильно, подойдя он поближе к дому Лаврентия, но не такова была ситуация, чтобы скаредничать. Назад Максим возвращался быстро, почти бегом, и плечом к плечу с ним шагал Федька. Крестьяне следовали позади; потрясенные увиденным и признавшие за пленниками неведомое и страшное могущество, они формально продолжали исполнять обязанности наблюдателей, но теперь напоминали уже не грозных стражей, а скорее подобострастную свиту. Шумная толпа, встретившая экспедицию, расступилась перед ней, как перед важными персонами, и быстро выяснилось, что нарыв раскрылся за несколько минут до того, и столько же времени отнял обратный путь. О том же проведал и Лаврентий; Федька лишь переступил порог его избы и тут же исчез, будто не интересуясь, исполнит ли ее хозяин данное несколько часов назад обещание. Впрочем, сомневаться в этом не приходилось, хотя Максим, который задержался в доме у постели спасенной им девочки, не дождался ни комплиментов, ни объятий: при угрюмом характере Лаврентий не был склонен к сентиментальным жестам. Кроме того, неоднократно помогая односельчанам, он практически не оказывался в ситуации, когда от кого-то приходится принимать значительную услугу, и не знал, как теперь приличествует вести себя. Но взгляд Лаврентия из-под густых с проседью бровей красноречиво свидетельствовал, что отныне Максима никто и пальцем не посмеет тронуть, пока мальчик находится подле него. Поэтому Максим не торопился покидать избушку: он хотел насладиться ощущением собственной безопасности, чего был лишен уже много дней, да и просто надо было отдохнуть.
   Тем временем гомон за окнами, через который все чаще прорывался чей-то незнакомый Лаврентию и грубый голос, не стихал. Наконец он озадачил Лаврентия, как бы ни был тот счастлив из-за выздоровления дочери. Особенно смущало то, что этот назойливый шум терял сходство с обыкновенными пересудами: теперь в нем сквозило и какое-то требование, подобное тому, которое сам Лаврентий когда-то безуспешно выдвигал от лица всех односельчан их крутому нравом вотчиннику. Тяжело ступая, Лаврентий вышел на крыльцо; возгласы постепенно смолкли, но и из их обрывков он понял все, что было необходимо, особенно после того, как из задних рядов раздался крик:
   - В загаженных портах на вороньи пугала пойдем!
   Тотчас с разных сторон послышалось:
   - Глотку заткни, холуйская харя! Помним, как ты в дворню напрашивался!
   Лаврентий медленно обвел глазами людское скопище и проговорил:
   - Лес оставить хотите?
   Вперед шагнул Федька Налим, невесть откуда выпрыгнувший. Он, как специально, остановился на таком расстоянии от Лаврентия, чтобы удобней было заехать кулаком в случае надобности, и сжал пальцы на правой руке, будто и впрямь собираясь исполнить такое намерение; левой же подбоченился и сказал:
   - Не серчай на своих земляков, Лаврюшка, что языками ослабели и меня к тебе ходатаем выкрикнули: с лешими, коих я сегодня прижал к ногтю, да с медведями, что у вас на прошлой неделе ребятенка погрызли, много не набалабонишь! Только по твоей сметливости надобность в моей службе отпала!
   Лаврентий оглядел Федьку и глухо произнес:
   - Это ты, набегная дрожжа, бродильню тут устроил?
   - Баба не захочет - мужик не вскочит: чай, слыхал то? Иные божьи твари, вроде опарышей, в гнилье обретаются, куда ты свел людей с боярской пашни, а иным охота и повыше воспарить! Ныне Господь судил поновить места у государева трона, как тридцать лет назад с лихвою, и все им приготовлено, а срок выделен не щедрый!.. Поначалу вы в числе полтысячи здесь приудобились, а сегодня сотенки две остались не скошенными. Прочие - там!.. - Атаман резко распрямил указательный палец в сторону желтой, усыпанной хвоей земли. ("Когда вынюхал?" - пронеслось в голове Лаврентия). - Я, хоть в купцах не хаживал и цифирью не умудрен, и то скажу: через год все тут перемрете, волчарам на радость... Того ждать будете? Так что, - тут Налим слегка нагнул свою толстую шею, обозначая поклон, - повели уж торбы торочить да колеса ладить!
   Наглая речь Федьки меньше рассердила Лаврентия, чем допустимо было предполагать: он чувствовал к атаману благодарность за избавление дочери от хворобы, а вдобавок давно ожидал подобного поворота событий; оставалось только рассчитывать, что он произойдет как можно позднее. Настроение односельчан было прекрасно ведомо Лаврентию; гребец по жизни, Федька не встретил здесь значительного течения, а всякую склонность к гили он чуял издалека, как стервятник мертвечину. До поры недоставало предводителя: сам Лаврентий при тяжеловесном, хоть и проницательном уме, не мог главенствовать в более примечательном деле, чем побег. Кроме того, Лаврентий, признавая за Федькой правоту, понимал, что это правота особого рода. Множество людей, которые искренне надеялись сыграть на непорядке в государстве и сохранить добытое преимущество после прекращения смуты, превращалось в обыкновенную воровскую шайку, гораздо более досаждающую простым труженикам, чем сильным мира сего. Теперь вождь появился, и, хотя Налим из осторожности не бросал Лаврентию прямого вызова и даже будто намеренно подчеркивал, что признает за ним первенство, двоевластие создалось самим ходом событий. Лаврентий решил не обострять конфликта, чтобы не утратить остатков влияния на соседей и в будущем удержать их от какого-нибудь непоправимого шага в критической ситуации. Поэтому он хмуро промолвил:
   - Быть по сему...
   Сборы заняли немного времени; что не могли разместить в телегах или переносных мешках, спешно зарывали в землю. Максим наравне с остальными участвовал в работах, поскольку телесная крепость к нему воротилась быстро. Решение продвинуться в населенные места соответствовало его желаниям, а путь в компании, даже под негласным началом известного разбойника, таил меньше опасностей, чем одиночный: такого странника могли принять за беглого холопа и подвергнуть пытке или, во всяком случае, долгому тюремному заключению до выяснения обстоятельств. Не слишком доверяя Федьке, Максим старался держаться поближе к Лаврентию, ехал рядом с ним и даже спал в его палатке, к чему тот относился вполне благосклонно. Впрочем, атаман, казалось, забыл о Максиме; его больше интересовало дальнейшее налаживание отношений с новыми знакомыми, и несколько человек, помоложе, крутились уже около него непрестанно на привалах. Дочери Лаврентия становилось все лучше, и она смотрела на своего избавителя с благодарностью; однажды она спросила мальчика, кто он и откуда. Максим ответил, что не помнит родства и с младенческих лет воспитывался кладоискателем по имени Евфимий, который недавно умер.
   На второй день путешествия, после обеда, когда почти все рассчитывали прикорнуть на час или два, покой был прерван нежданным шумом. Двое мужиков, заранее выставленных дозорщиками, волокли под руки какого-то детину в форме, какую носили зачисленные в столичный гарнизон. Третий крестьянин вел незнакомую чубарую лошадь, на боку которой виднелось клеймо государевой конюшни. Некоторый непорядок в одежде пленного был объяснен сразу же:
   - Уловили его, когда под куст присел, только портки натянуть и дозволили!
   Федька, уже начинавший клевать носом, моментально встрепенулся:
   - Ну-ка, давайте его сюда, соколика!
   Связанного солдата разложили навзничь; Федька опустился на корточки возле его лица, будто ребенок, разглядывающий в траве букашку.
   - Как звать, добрый молодец?
   - Митроха... - выдавил пленник. Он был порядком напуган, хоть и не представлял, в чьей сейчас очутился власти: неся столичную службу, он не знал примет Федьки Налима, в отличие от своих товарищей, направляемых в отдаленные и более беспокойные волости.
   - А-а... У меня вот друган был, тоже Митрохой звали. Твоя братия на ольхе его повесила, как собаку.
   По телу солдата пробежала дрожь; Федька, заметив то, усмехнулся:
   - Не трусь, Митроха: память у меня не злая! Обскажи, каким Макаром ты сюда попал?
   Солдат помедлил, точно собирался с мыслями, а затем негромко произнес:
   - Матери моей худо...
   Федька привык сдерживаться, расспрашивая кого-либо, но теперь, не видя связи между заданным вопросом и полученным ответом, невольно вытаращил глаза. Солдат продолжил уже громче и горячее, словно надеялся, что искренностью купит расположение людей, теперь вольных в его жизни и смерти:
   - Прежде она еще выходила в палисад: на свет божий да на отцовы труды - ибо он устроил - полюбоваться! А как в груди тягость сделалась, и в том отрады ей не стало. Вывожу все-таки, чтобы испила свежего воздуху, да толку в том немного: день ото дня хиреет. Травы нужны с аптекарского огорода, коими торгуют в царевой лавке: знающий человек сказывал, что они очень при грудной немочи пользительны. А там, глядишь, и развилка появилась бы, и я бы матушку силой клада вовсе исцелил. Только те травы нам не купить по скудости жалования, а кабалу на себя принимать государевым людям заказано. После же того, как мы в столице гилевщиков уняли, прибежал к нам в слободу Василий-царевич - один, без свиты - и молвил: кто мне сейчас службу исполнит, того я как государь оделю щедро, а отлучка в вину не вменится.
   - Как государь? Так Дормидонт уже помер?
   - Бирючи о том на площадях не возглашали, а народ упрямо твердит!
   - А казну он передал Василию?
   - Должно быть...
   - И что же за служба, ради требования которой царевич не побрезговал лишний раз замарать свои сафьяновые сапожки?
   - Парнишку какого-то сыскать: лицом-де он чист, волосом черняв, нос вздернут малость, а росту шесть вершков. - Митроха вздрогнул: видимо, он углядел Максима в заднем ряду.
   - А на кой ляд сей малец Василию сдался?
   - Вроде бы наградить его хочет...
   - Награда у царей двух родов бывает: шапка серебра или рожон промеж ребер! О какой шла речь?
   - Не знаю...
   - И много охотников вызвалось за комаром с топором побегать?
   - Иные и вовсе не поверили Василию, что он словечко перед солдатским головой за нас замолвит, дабы к нетчикам не причислили. А у других нуждишка приперла: кому брата от правежа избавить, кому дьяку на посул. Для успеха таланы у всей родни занимали и имущество под них закладывали, покуда боярин Телепнев их у столичных людей поголовно не отобрал в страхе перед новым бунтом.
   - Чай, и ты запасся в дорогу? О, правда! - Осклабившись, Федька отнял руку с распальцовкой, затем нарочито громко зевнул и произнес: - Притомился я с тобой, Митроха, посему о последнем вопрошаю...
   Солдат напрягся.
   - Вот все, что ты мне сейчас сказал, на угольках повторишь али нет?
   Атаман по-прежнему низко склонялся над пленником, поэтому единственный разглядел выражение, которое приобрело лицо Митрохи в ту минуту, и добавил - очень ласково:
   - Знаю: ради болезной матери милости у меня хочешь просить! Так я уже ею не оставляю! Коли не сдюжишь теперь - вскоре встретитесь у Господа! А излечи ты родительницу - все равно она раньше тебя свет покинет. А без матери жить ой как худо - по себе ведаю!
   Пытать одному было не слишком удобно в чисто физическом плане, и атаман повернулся к присутствующим. Большинство пребывало в замешательстве: одно дело - прикончить двух никчемных бродяг, какими представлялись Максим и Федька, и совсем иное - замучить государева человека, посланного Василием, что означало объявить войну наследнику престола. Тем не менее, один человек из тех, что прежде терлись возле Федьки, потащил Митроху за ноги в сторону, несколько других побежали за хворостом и огнивом. На все потребовалось не более четверти часа, в течение которой самые робкие крестьяне затыкали уши; потом Федька вновь предстал перед ватагой. Глаза у него покраснели от дыма, как у держателя рыбокоптильни, и в них сквозило веселье:
   "Мои теперь таланы! А выгорит дело - и поболее заполучу!"
   Одержимый, видимо, какой-то новой идеей, Налим отодрал от двух берез по здоровому лоскуту и принялся нацарапывать что-то острием ножа, а, закончив работу, был так доволен собой, что прищелкнул языком. Затем он обратился к толпе:
   - Кто в грамоте горазд?
   - Нету таковых! - сразу последовал ответ, обрадовавший атамана, который не хотел, чтобы кто-либо сделал постороннюю приписку.
   - А верхом ездить?
   Некоторые откликнулись; Федька ткнул пальцем в сторону человека, выглядевшего достаточно верным и вместе с тем недалеким. Вручив ему оба куска коры, атаман изрек:
   - Возьми Митрохину кобылу - она резвей наших - и, не мешкая, скачи до столицы! Письма эти отдашь караульщикам и скажешь: одно - для Василия-царевича, другое - для Петра. А ответа не жди и прю не затевай - незамедлительно ворочайся!
   Смерд, которому атаман передал послания, чуть промедлил, после чего издал резкий, грубый смешок, и Федька вполне удовлетворился настроением своего гонца. Максим видел и слышал далеко не все, что происходило, и уж тем более не мог до конца разобраться в недавних событиях. Он только чувствовал, как настроение его портится, причем по-особому, будто он был ответствен за творимую мерзость. Что Василий испытывал к нему какое-то чувство благодарности, Максим не верил совершенно; чтобы не терзать себя назойливыми мыслями, он забился вечером в палатку гораздо раньше, чем большинство его попутчиков.
   Проснувшись - нелегко было понять, ближе к полуночи или к рассвету, - Максим услышал сиплый храп Лаврентия. Так, во всяком случае, мальчик подумал вначале, но что-то неестественное, сквозившее в этих звуках, заставило его приподняться. Чуть поодаль, при свете лучины, двое склонились над Матренкой, и трудно было рассмотреть, что они делали с ней. Заметив движение Максима, один из людей ринулся к нему; мальчик не успел крикнуть: его рот зажала шершавая ладонь, а перед лицом блеснул нож, с которого через расстегнутую рубаху на грудь капнуло что-то липкое. Тотчас рядом послышался приглушенный голос Федьки:
   - Э, мне малец живой нужен! Ты еще не знаешь, что за птаха свила в нем гнездышко!
   Поднялась возня; вскоре появился кляп, сделанный из каких-то тканевых обрезков; чтобы воспользоваться им, руку отняли от лица Максима, одновременно сдавив мальчику горло. Бросив взгляд на два недвижных тела (Лаврентий уже перестал и хрипеть, и шевелиться) и переведя его на бесстыдную физиономию Федьки, Максим еще успел произнести настолько громко, насколько получилось:
   - Знай я - пальцами тебе бы глаза выдавил первой же ночью, гад! И плевать, что бы дальше со мной было!
   Максим почувствовал, что его опутывают веревки, как несколькими неделями ранее; казалось, его судьба в этом мире сделала полный оборот. Двое крестьян потащили Максима к выходу; это были те самые люди, которые помогали Федьке истязать Митроху, и второе преступление далось им еще легче, нежели первое. Как в бреду Максим услышал:
   - А телеса у Матренки уже добрые. Помять бы напоследок...
   - Дурень, заразу подцепишь, она от хвори еще не оправилась...
   Сзади полетело последнее наставление:
   - Что с ножиком делать - знаете...
  
   - Не убива-ал я!..
   - Изверг! Думал - вспять повернем!
   - Еще нож хотел выкинуть!
   - За что Матренку сгубил? Душа ее неповинная!
   - Поделом вору мука!
   Кинувшись вперед, Федька выдернул из обезумевшей толпы парня, прежде отчаянным воплем предостерегавшего односельчан от похода, в который они ввязались теперь. Несчастный не видел, кому обязан жизнью, поскольку кровь из рваной раны, простиравшейся ото лба до темени, заливала ему глаза. Жертва уже не предпринимала никаких попыток оправдаться, только сквозь раскрошенные зубы пробивалось какое-то глухое мычание; впрочем, никто, кроме Налима, этого не слышал.
   - Времените, ребята! - Рев Федьки был так громок, что перекрыл вой толпы. - Душа его черной к Богу уйдет, коли раздерете его ныне, как поломойную тряпку. А эдак не деется... - Атаман замер, чтобы глотнуть воздуха; остальные тоже затихли. Кто плохо знал Налима - а его из присутствующих никто хорошо не знал, - тому казалось, что Федька в самом деле потрясен тем, что произошло, и непритворно ищет приемлемый выход из сложившейся ситуации. По крайней мере, когда атаман без грубости, словно не желая причинять обреченному лишнюю боль, потянул вниз его штаны, это выглядело быстрым и не скоропалительным решением, какие должен принимать вождь, но отнюдь не обдуманным загодя. - Тащите сюда молоток и поленце. Так он скоро не умрет, и будет ему срок, чтобы покаяться перед Господом и выговорить себе прощение.
   Пока Налим держал эту речь, злополучный парень даже не шелохнулся, хотя бы для того, чтобы естественным движением прикрыть стыдное место; прочие, даже бабы, также не отворачивались, уже не видя в нем человека. Когда Федька кончил говорить, все ринулись за предметами, которые он запросил; казалось, сейчас люди начнут убивать друг друга, только чтобы лично доставить атаману необходимые вещи как можно скорее. Федька вполне мог себя поздравить, поскольку, разделавшись с Лаврентием и его дочерью, убил одним выстрелом двух зайцев: избавился от соперника и человека, который мог бы заступиться за Максима, и спаял кровью всех своих новых подчиненных, без чего, по твердому убеждению Налима, разбойничья ватага недостойна зваться таковой.
   Звуки страшной казни долетали до Максима, но сам он не мог позвать на помощь: бессильный что-либо предпринять, он был брошен в чью-то чужую крытую телегу, подобно кукле, которую ребенок бросает в ящик после того, как вдоволь натешится ею. Но игрушку рано или поздно достают, когда вспоминают о ней или просто наводят порядок. Сквозь дрему - ибо все же удалось забыться - Максим почувствовал, как его поднимают, сажают на коня; животное фыркнуло, ощутив двойной вес, и неизвестный всадник поспешил его успокоить. В следующую секунду затычка, что стягивала Максиму рот, мягко отпала от его лица, и, проморгавшись, он уже смог произнести первые слова:
   - Ребята!.. Вы?
   - Молчи! - прошептал Аверя.
  

Глава 17.

Вызов

  
   - Знатно рожу у тебя, Сенька, спортили!
   - Рожа - не горшок: сама починится. Тятька в застенок упечен - то худо!
   - По тому же разбойному делу?
   - Не зорил он ни темницы, ни погребов: случаем оказался по соседству, его и заприметили. Опосля стража в наши ворота толкнулась, а я как раз от целовальника прибрел...
   - Тьфу, питух! С утра пораньше приневолилось?
   - Утроба востребовала! А родителя я б и трезвый постарался оборонить! За это и самого уж хотели вязать, да мать с сеструхой в ноги служилым кинулись - их-то слезам вняли.
   - Теперь скольким людям суставы повывернут!
   - Все из-за царевича Петра! Видели, как он к народу тянул распальцовку!
   - Прежде вино лакал, ныне кровушки захотелось отведать!
   - Самого бы на дыбу, поганца!
   - Попридержи язык: не ровен час, ярыги шныряют! А ну как быть ему нашим государем?
   - Это как Дормидонт укажет: его воля!
   - Сдается мне, помер он: при нем Петр не посмел бы содеять подобного!
   - Не младший брат, так старший ухватит державу!
   - То хрен заместо редьки!
   - Правду баешь! Василий-то, сказывают, сына не пожалел, чтобы бабе своей лишний раз промеж чресел вставить!
   - А отца моего конем на улице потоптал: до сих пор кровью харкает!
   - Да я лучше на большую дорогу пойду, чем шапку стану ломать перед Дормидонтовыми выродками!
  
   - И вот так говорят на посаде?
   - Хуже того, Никита Гаврилыч: я не стал матерную брань доводить - не поставь уж в вину!
   Тяжело вздохнув, начальник Земского приказа перевел взор от соглядатая на затянутое слюдой окно, за которым смутно виднелась двойная шеренга солдат, ограждавшая царский дворец от остального города, хмурого в своей подавленной злобе и напоминавшего нахохлившуюся хищную птицу. У ног одного из стражей упал камень, брошенный неведомо откуда и на волосок не достигший цели; охранник дрогнул, но не двинулся с места, исполняя свой долг часового. Как назло, и погода была под стать: она быстро портилась; сизые тучи низко повисли над деревянными крышами и деревьями садов, словно стараясь навести на сердце старого боярина еще большую кручину. Отворотившись, Телепнев снова окинул глазами Престольную палату, где собралась дума - впервые после долгого перерыва в надлежащем месте и в относительно полном составе: заболев, Дормидонт проводил совещания в собственной опочивальне и созывал на них только бояр. Однако теперь, несмотря на увеличившуюся пестроту богатых одежд и более подходящую обстановку, все выглядело уже не столь торжественным. Люди, которые ныне расположились полукругом возле трона, затянутого черной тканью, казались растерянными, будто дети, давно ожидавшие отцовской кончины, но не способные в полной мере предугадать ее последствий. Даже некоторые горделивые представители знатных родов, по старинке считавшие не ровней себе тех, кто возвысился лишь после второй смуты и смены правящей династии, сейчас ничем не выказывали пренебрежения: общая тревога объединила всех.
   - Довлело бы одного талана, чтобы вновь чернь взбаламутить! - вымолвил как раз один из таких людей.
   Вокруг поднялись голоса:
   - Тогда бы, пожалуй, она и в царские палаты ворвалась, чего и в прошлые смуты не бывало!
   - Оборони Бог!
   - Никита Гаврилыч вовремя измыслил забрать клады под расписку!
   - На князей при случае надежа нынче худая: многие из них покорялись Дормидонту, лишь сцепя зубы, чтобы он вотчин их не лишил. А теперь как бы сами не забунтовали с дружинами своими!
   - Вот потому о царевой смерти и далее надлежит умалчивать!
   - А доколе? Дормидонт уже смердит так, что поневоле ноздри заткнешь - хоть и трут его мазями, да не в коня корм! И не запамятуй: через неделю ему надлежит народу показаться - в свой-то день рождения, по стародавнему обычаю! Прах надобно вернуть праху, и сделать это, как приличествует: не зарывать же государя втайне, словно бродягу какого!
   - Эдак мы третью смуту, пожалуй, и не отвратим!
   - Знамо дело - она уж начата!
   Взгляды всех - наполовину суровые, наполовину любопытствующие - обратились к царевичу Петру, который находился с братом тут же и впервые присутствовал на заседании думы. Петр понял, что пришло время объясниться, разумеется, отнюдь не раскрывая своих истинных намерений. Он даже попытался изобразить на лице гнев, свойственный человеку, столкнувшемуся с неожиданной клеветой, но без зеркала догадался, что это не слишком-то получается, и потому произнес с почти беззаботной улыбкой:
   - Бунтовали шибко недовольные, что в тюрьму зело много народу вкинуто без сыску и вины - так батюшка в хвори своей нагосударил! Их всякий мог подстрекнуть - и силой клада, и без нее. Стражник же со своей солдатской жизнью сам расчет произвел, которая, известно, не бублик с маком; может, и под порчей! Я хотел удержать его, потому и замарался. А тех, кто на меня сором у кабаков лает, должно огнем пытать.
   - На это последовал совершенно спокойный ответ одного из окольничих:
   - Жареные людишки, царевич, в пищу и то не годятся, а уж тем более нести тягло!
   - Престол прозябает впусте - оттого все зло! На царство венчать надлежит не мешкотно, - промолвил кто-то сзади. На это возразили:
   - Не выждать сорока положенных дней - бесчестье почившему государю.
   - Провозгласить хотя бы наследника!
   - Спокойней для того созвать собор.
   - Какой собор? - поднял голос Василий. - Достояние переходит по старшинству. Мне еще сына воскрешать!
   - Сей закон отменен отцом, еще когда он правил от имени малоумного родича! - немедленно парировал Петр. - Ныне все на царево усмотрение!
   - Ты и перед мертвым норовишь выслужиться?
   - Воля родителя свята!
   - Может, вдругорядь пьяную басню поведаешь, что по ней тебе все наследство отошло?
   - Зачем же, по-твоему, отец кликнул меня к себе в день своей кончины?
   - Грамотки на сей счет не сыскано, - заметил некий думный дьяк.
   - Тебе, приказное семя, о том сподручней рассуждать, чем недужному батюшке пером закрепит свое желание! Он бы непременно так сделал, кабы отмерено было больше сроку.
   - Семь пятниц у тебя на одной неделе, брат! Прежде ты эдак не говаривал.
   - Не у меня - у Всевышнего! При отцовом изголовье он осенил меня благодатью, как древле мужей, чтобы те вырвали себя и своих близких из-под лесного ига. На чарку, к которой прикладывался, не смотрите - в море ее утоплю! Неказистый-то червяк благолепной бабочкой оборачивается...
   - Иную букашку вспомяни: как из гниды вырастает вша, - буркнул Василий. Он менее рассердился на брата, чем можно было предполагать, и вообще всячески гнал от себя мысль, что Петр действительно способен на длительные интриги. Причина, разумеется, заключалась не в том, что Василий признавал за братом какое-то душевное благородство. Просто обвинить Петра в единовременном поступке, даже самом подлом, было несравненно легче, чем принять, что младший брат действует в рамках какого-то долгосрочного плана, хотя бы по чьему-то совету. Последнее налагало обязательство угадывать и предотвращать возможные козни, а это капризному уму Василия представлялось чересчур уж неудобной ношей.
   Спор сыновей Дормидонта был прерван шумом, донесшимся из-за дверей; он ничуть не напоминал гомон бунташной толпы, тем не менее, многие из присутствующих побледнели. Шагнув к дверям, Телепнев отворил их; двое стражников наставляли бердыши на человека в солдатской форме, который, очевидно, только что прискакал, и, увидев боярина, поклонился в пояс:
   - Прости, Никита Гаврилыч, и дозволь молвить слово!
   - Говори, коли начал!
   - Мы с Егоркой - иной служилый - у Швивной заставы стояли: наш черед! А видим: несется кто-то, да так, что хари не различить за пылью! Ну, думаем, лихой человек: крикнули ему, уже и из пищалей наметились. Только он в город прорываться не стал: осадил коня перед нами и говорит: письма при мне для царевичей. Сунул их нам и умчался. А глаза шалые: не иначе как безотлагательное дело.
   Телепнев испытующе посмотрел на солдата:
   - И ради него ты закинул пост?
   - Все по чину: пятидесятника уведомили... Сменился я!..
   Приняв два берестяных листка, Телепнев вернулся в совещательную комнату. Василий, прекрасно слышавший весь разговор, буквально выхватил адресованное ему письмо из рук боярина.
   Вот что он прочитал:
  
   "Кланяюсь тебе, Василий Дормидонтович, а попутно и твоей женке Марфе, и молю Бога, чтобы она ножки пред тобою раздвигала почаще. Пожелал бы здоровья и твоему сынку, да не могу этого сделать, а причина тебе самому ведома. Пишу же я оттого, что парнишка из иного царства, по молве, накрепко выпытанной, зело тебе надобен, и возле меня обретается. Ежели хочешь его хотя бы зреть - повели себе явиться пятнадцатого числа сего месяца, в полдень, к Собачьим скалам, а охране не ходить с тобою, и хмельного также не волочь, ибо не люблю пьяных. О большем условимся на месте, кое указано. Да не прогневайся за ошибки в грамоте, поскольку я не дьяк приказной, а атаман разбойный. С тем остаюсь твой верный холоп Федька Налим"
  
   - Сволочь! - крикнул Василий, швыряя бересту на пол; будь это бумажный столбец, он разорвал бы его на клочки. - Сволочь, сволочь!
   Тимофей Стешин, оказавшись расторопней других, подхватил письмо; остальные обступили его плотным кольцом, и через полминуты узнали все, что требовалось.
   - Не годится подобному лиходею веру давать! - крикнул кто-то.
   - Опосля бунта немногих беглецов вновь не похватали, а Федька - в числе таковых!
   - Этот где угодно проберется!
   - И не диво, что с собою умыкнул мальчонку! Он ведь тоже в то время запропал!
   - А что у тебя? - обернулся Телепнев в сторону младшего царевича.
   Петр пожал плечами:
   - Тоже зазывает на встречу. Токмо не посреди дня, а когда солнце уже за теми скалами будет!
   - Загребает оберучь!
   - Что делать-то, бояре?
   - Ехать туда! - крикнул Василий; надежда, что Максим, которого он обрек на смерть, будет схвачен завербованными и более-менее надежными людьми, разлетелась вдребезги. Солдат царевич мог и впрямь одарить или же наплевать на свое обещание; то и другое в его глазах было вовсе не унизительным. Но теперь ему, государеву сыну, приходилось подстраиваться под презренного разбойника, поскольку Налим, по-видимому, прекрасно знал истинную цену своей добычи, и осознание этого буквально прожигало Василия. - Жар-птица должна моей быть, и более ничьей!
   - Это в одиночку? Окстись, царевич!
   - Поди ты к...!
   - Тихо, почтенные! Свара тут непотребна!..
   Голос Телепнева не был громок, однако решимость, звучавшая в нем, вынудила остальных умолкнуть и обернуться. Боярин еще малость выждал, отчасти для того, чтобы окончательно собраться с мыслями, отчасти, для того, чтобы еще больше овладеть вниманием присутствующих, затем произнес:
   - Покуда в столице брожение, - тут он глянул на сыновей Дормидонта, - и впрямь лучше, если вы ее покинете! Я ж постараюсь усмирить народ - где клещами калеными, где словом ласковым, смотря по нужде. Но раз решено с Федькой в его логове разобраться...
   - Да!
   - ...то ему угождать не след! Стражу прочь не отсылайте.
   - За жабры гадину из-под коряги вытянем!
   - Бдите только! Мню, он и для многих гостей пироги припас.
   - А! - Василий лишь нетерпеливо махнул рукой.
   - Тогда, по справедливому речению, мне также свита надобна, - подал голос Петр, пытаясь уже сейчас получить то, чем не располагал прежде и что служило предметом его постоянной зависти к брату.
   - За тем не станет.
   - И таланы на удачу!
   - Беспременно!
   "Уж не чает ли старый плут втихаря сам на престол взгромоздиться, пока мы в отлучке?" - подумал Петр, с опаской смотря на Телепнева, однако быстро счел эту тревогу неосновательной. Имея много лет за плечами и будучи бездетным, Телепнев был явно не тем человеком, кто станет хитростью добиваться трона для себя или своих наследников. К тому же из путешествия самому можно было извлечь определенную выгоду; именно это младший сын и намеревался сделать.
   Требовалось еще обсудить подробности выезда царевичей, но это был чисто хозяйственный вопрос, не требующий присутствия всей думы. Поэтому заседание окончилось; первым двинулся к выходу Василий, но, прежде чем ступить в коридор, покосился на Петра:
   - Из-за тебя все! Да не в сговоре ли ты с Федькой?
   - Я тебе не тиун - отчет давать! Что должно - сполна высказал.
   За дверьми Петр, улучив момент, мягко поймал за локоть Стешина. Думный дворянин поднял брови, недоумевая, что могло сейчас понадобиться от него отпрыску Дормидонта. Петр увлек Стешина в какой-то закуток - молча; даже остановившись, он не сразу заговорил - то ли затем, чтобы придать большую торжественность ситуации, то ли просто набираясь духа. Наконец Стешин почувствовал на щеке горячее дыхание царевича:
   - Отправишься с Василием!..
   Стешин вздрогнул; в его глазах отразилось еще большее удивление. Петр придвинулся совсем плотно, почти слюнявя бороду собеседника.
   - Изведи его!.. Он ведь твоего сына на песий корм пустил? А я бы тебя боярином сделал! Только ножиком его тыкать или к зелью отравному прибегать не надо! Такое измысли, чтобы последняя собака, издыхающая под забором от голодухи да парши, ему не позавидовала! Не бойся!.. Моя рука царская. Государь я! Уже сейчас!..
   Стешин кивнул - даже не столько соглашаясь, сколько затем, чтобы отделаться от Петра. Ему, как никогда прежде, хотелось залпом выпить целый ковш студеной, ломящей зубы воды, что он и сделал, едва спустившись во двор к колодезному журавлю. Положив ладонь на дубовый сруб, Стешин отыскал глазами окна Петровой горницы:
   "Вроде и человечью речь слышал, а как облизал лягву!.. Не царской ты крови - порченой! Иному плачешься, прося брата погубить: у самого-то, стервеца, ум хлипок! Мой же высоко ставишь и уже оценил... не продам, не гонюсь за милостью! А так порадеть... Что ж, Петр Дормидонтович, даст Бог, ты еще будешь мной доволен!"
  

Глава 18.

Напрасное ожидание

  
   Кони стремительно уносили ребят от Федькиной стоянки. Аверя, скакавший с Максимом впереди, старался выбирать участки, поросшие травой, чтобы стук копыт о камни не разбудил караульщиков. Максим не был полностью освобожден от пут: из-за многочасовой неподвижности он так одеревенел, что соскользнул бы с лошадиной спины, не привяжи его Аверя к себе за пояс. Почувствовав единожды через рубаху легкую дрожь Максима, какая бывает у людей, еще не свыкшихся со счастливым поворотом судьбы, Аверя обернулся:
   - Кинь страх! Они, поди, долго еще без задних ног продрыхнут - хоть ребра ломай, как в застенке!
   - И впрямь бы им кто сломил! - произнесла Аленка. - Крепко тебе досталось?
   - Ничего!
   - Где ж ты мыкался? Поведай!
   Максим вкратце рассказал о своих похождениях, стараясь не возбуждать излишней жалости и вместе с тем не хвалиться. Друзья выслушали его с некоторой озабоченностью, но с меньшим удивлением, чем можно было ожидать.
   - Надобно пред Богом обязаться, раз все справно устроилось, - вымолвил Аверя.
   - Не без того! Хоть задним числом, а впрок пойдет, - подтвердила Аленка. Ее задорный голос, а также то, что руки и ноги при попытках согнуть их становились все более послушными, вернули Максиму прежнюю бодрость, и он спросил почти веселым тоном:
   - Куда же мы теперь? Вы были...
   Выстрел, прозвучавший откуда-то слева, не дал Максиму закончить. Натянув поводья, ребята оглянулись; метрах в семидесяти, на пригорке, стоял человек, в такой же одежде, что и замученный ранее Митроха. Пистолет в его руке был направлен на Аверю, а лицо мешал рассмотреть дым. Разумеется, неизвестный не рассчитывал, что пуля поразит ребят с такого расстояния: выстрелом он призывал кого-то, находящегося неподалеку. Аверя и Аленка еще более укрепились в этой мысли, когда незнакомец, заткнув пистолет за кушак, прижал ко рту ладони, сложенные в некое подобие рупора, и издал долгий крик, каким обычно пользуются на охоте.
   - Засекли! - Аверя со всех сил хлестнул лошадь; то же сделала и его сестра. - Максим, тебе нельзя попадать к ним в руки!
   - Я знаю!
   - Струхнул в одиночку наброситься, козел паршивый, дружков кличет!
   - Верно, их здесь шныряет целый отряд!
   - Максим, пригнись!
   Повинуясь Авере, Максим почти навалился на спину товарища. К несчастью, местность не благоволила тем, кто вздумал бы удирать: рельеф стал ровнее, а лесные участки, как правило, светлые, были разделены довольно широкими полянами. Преследователи, видимо, собрались без ненужных проволочек и теперь скакали наперерез. Чуткое ухо Авери уже различало их возгласы, но он не мог разобрать отдельных слов, и непонятно было, обсуждают ли они разгоряченно какой-то план или просто дают выход эмоциям. Когда ребята выбрались на открытое место, пересечь которое требовалось как можно быстрее, вновь загремели выстрелы - уже явно прицельные.
   - Максим, ты не все таланы истратил? - крикнул Аверя.
   - Нет!
   - Отведи пули от лошадей! Нам нечем!
   Максим послушался; он чувствовал, что сила клада, добытого с таким трудом, уходит, но, вероятно, солдаты также ее использовали: пули взвизгивали совсем близко, и одна из них даже задела волосы Максима. Наступившее после этого затишье - очевидно, люди, гнавшиеся за ребятами, спешно перезаряжали ружья на полном скаку - прервал отдаленный рев:
   - Сучье племя! Кровью заплатите за Мишку!
   - Какой еще Мишка? - вздрогнул Максим.
   - Слушай, - обратилась Аленка к Авере, - так, верно, звали служилого, от которого мы таланы получили. А это его брат или приятель горло дерет!
   - Вы что - убили его? - Максим похолодел, вспомнив, каким способом Аверя забрал таланы у Дорофейки.
   - А ты как думал? - крикнул Аверя. - Без этого мы бы тебя искали до морковкиного заговенья! Да не бойся, мы его скоренько: камешком по виску, пока спал! Долго не мучился!
   - Тогда улизнули, и ныне сподобимся!
   Легче, однако, было сказать, чем уйти от погони на измученных лошадях, понукать которых приходилось все чаще. Минуты через две перед ребятами открылся косогор; по счастью, почти сразу удалось наткнуться на ведущую вниз удобную тропинку. Солдаты, двигавшиеся, как и прежде, наискось по отношению к пути, которого держались Аверя, Аленка и Максим, не могли выехать прямо к ней и должны были перемещаться вдоль обрыва. Это означало потерю времени, и, соответственно, давало ребятам возможность спастись, если бы они без задержек миновали открытое пространство, отделявшее косогор от ближайшего леска. Однако на время они становились удобной мишенью, и, действительно, солдаты спешились и вскинули ружья, уже более рассчитывая на свою меткость, чем на быстроту коней. Деревья начинались, и Аверя с облегчением вдохнул терпкий запах прелой листвы, когда короткий вскрик заставил его и Максима обернуться. Казалось, у Аленкиной лошади подрубили сухожилия; она рухнула, и Аленка покатилась по земле: как опытная наездница, она успела сложиться, чтобы не получить ушиб и не быть придавленной. Резким движением Аверя рассек веревки, опутывавшие его и Максима; оброненный нож воткнулся в землю возле конских копыт. Поверженная лошадь храпела, беспомощно лежа на боку; Аленка виновато улыбнулась и попыталась подняться, но тут же вновь опустилась в траву со стоном. Мальчики спрыгнули; побелевший Аверя увидел алую струйку, стекавшую по ее запачканной ноге.
   - Дай отсосу кровь, не то рана загноится! - крикнул Аверя, опускаясь на колени перед сестрой. - Максим, здесь таланы не расходуй, прибереги для крайнего случая! Лучше найди, чем ногу перетянуть.
   Максим растерялся; рыться в котомках у друзей было бы слишком долго, поэтому он, выправив исподнюю рубаху, где ткань была потоньше, ножом попытался отхватить нужный лоскут. Это удалось лишь со второго раза: первый кусок с непривычки получился треугольным, и Максим в раздражении отбросил его в кусты. Быстро и осторожно ощупав ногу, Аверя убедился, что кость не повреждена; тем не менее, даже с повязкой самостоятельно Аленка не могла ни передвигаться, ни забраться в седло. Друзьям пришлось подсаживать ее; прикусив губу, девочка старалась не стонать и даже удержать слезы. С тремя седоками единственной лошади бежать стало еще труднее, чем прежде; она сбавляла ход, то и дело спотыкаясь, и всякий раз Аленка была вынуждена судорожно цепляться за седельную луку. Убедившись, что животное уже не реагирует на удары плетью, Аверя снова схватил нож; он вонзал его в тело лошади почти по рукоять, стараясь только не задеть артерию, но эта жестокая мера возымела лишь временный эффект. Лошадь упала, пройдя едва ли километр, и издохла тотчас же; Аверя даже не успел дернуть узду. Ребята в отчаянии огляделись; густая чаща обступала их со всех сторон; сзади, ближе к тому месту, где пуля настигла Аленку, слышались отрывистые голоса, будто звуки военной команды, однако не было ощущения, что они приближаются. Похоже, погоня сбилась со следа; оставался единственный выход - затаиться здесь же, хотя все понимали, что шансы на успех очень малы. Максим уже собирался сделать распальцовку, чтобы при помощи трех оставшихся у него таланов хоть немного увеличить их, когда вдруг послышалось:
   - Они тут!
   Максим шагнул вправо, туда, откуда раздался голос; он не видел, ни откуда появились люди, внезапно выросшие прямо перед ним, ни сколько их было, потому что низко опустил голову, и лишь с его губ сорвались еле слышные слова, в которых непонятно чего было больше - мольбы или угрозы:
   - Их - не троньте...
   - Здесь хочешь кинуть, на погибель? Или они тебе не друзья?
   Далее один из незнакомцев (всего их было двое) - высокий мужик с черной, как потолок курной избы, бородою - ступил к Аленке, приподнял ее, и быстро, но вместе с тем очень бережно перекинул девочку через свое широкое плечо, словно коромысло с пустыми ведрами. Второй человек, помоложе, ухватил пожитки ребят. Затем оба двинулись в заросли, молча поманив мальчиков за собою; по-видимому, они были неразговорчивы, да и времени не оставалось на разъяснения. Ошеломленный Аверя поначалу даже не сдвинулся, и Максиму пришлось потянуть его за руку. С минуту он и не выпускал ее: не будь мальчики одинакового роста, могло показаться, что это старший брат ведет младшего. Кусты сомкнулись за их спинами; мерещилось, будто густой подлесок не позволит пройти дальше и пяти шагов. Однако передний человек, несший Аленку, петлял, медленно, но неуклонно продвигаясь вперед и ни разу не прибегнув к помощи топора, который висел у него на поясе. Похоже, он придерживался какой-то ведомой лишь ему дороги; так же он вел себя и на болоте, что предстало перед путниками спустя четверть часа. Выкрики солдат, оставшихся далеко позади, давно уже затихли; тишину нарушала только хлюпавшая под ногами грязь. Кое-где блестевшие островки воды выдавали присутствие страшных топких мест - еланей, но не позволяли определить, как далеко те простирались. Аверя с содроганием вспомнил рассказ Евфимия о том, как его приятель, понадеявшись на свой навык и пожалев силу клада, погиб в одной из таких природных ловушек и сам Евфимий чудом избежал смерти. Спутники ребят предупредили их, что перемещаться здесь следует только гуськом, в чем Максим очень скоро убедился на собственном опыте: когда он зазевался и ступил совсем немного в сторону, его нога его моментально провалилась по самое бедро в черную жижу, и остальные вытащили его не без труда.
   После болота оставалось пройти уже немного, и преимущественно уже по прямой. После этого взорам ребят открылась деревня - крохотная, в три двора; такие нередко возникают, когда одной семье тесно становится жить вместе, и по соседству с отцовским домом повзрослевшие сыновья пристраивают отдельное жилище. В избе, куда ввели Максима и Аверю, их сразу окружила толпа, состоящая из людей разного возраста и пола; среди них выделялся седой человек, к которому все присутствующие относились с видимым почтением. Следовало в первую очередь позаботиться об Аленке; ей заменили повязку более чистой и удобной, а Аверя наскоро приготовил питье из высушенного макового сока, кусочки которого он, подобно другим кладоискателям, всегда возил среди прочих нехитрых лекарств. После этого боль быстро прекратилась, и девочка уснула. Ее не стали тревожить - в том числе тогда, когда старик, усадив Аверю и Максима рядом с собою, преломил кусок хлеба и протянул по ломтю каждому из мальчиков. Аверя жадно вонзил зубы в предложенное угощение; Максим был спокойней и, прежде чем приступить к еде, произнес:
   - Спасибо! Если бы не вы... - Он имел в виду всех, кто находился в горнице, понимая, что они действуют заодно, и обвел их взглядом. Часть из них разместилась за столом, остальные, которым не хватило места, расположились чуть поодаль; в глазах каждого светилось счастье, словно в дом вернулся потерянный родственник, которого считали давно погибшим. Старик же ответил просто:
   - Богу вознеси хвалу - то достойнее. Он рек - мы и содеяли.
   - Что рек, дедушка? - Максим покраснел, сомневаясь, можно ли так обращаться к малознакомому человеку, но иного слова не подобрал. - Почему вы помогли нам?
   - Что ж, слушай, коли снизойдешь... Да как имя твое, хранитель Жар-птицы? - Вздрогнувший Максим почувствовал, как Аверя под столом до боли сжал его руку. - Дозволь его выведать нам первыми... Или в твоем царстве имен давать не принято, а людей иным обычаем различают?
   Чуть помедлив, Максим назвался.
   - Так вот, Максим... Много воды утекло с тех пор, о коих глаголать буду. Тогда и Дормидонт не царский венец носил, а красную мурмолку набекрень. Ибо смута была, и до нас докатилась, будто камушек, с холма сброшенный... Был у меня первенец; именем-то Лексей, годами тебя мало богаче, а плечами да станом с тобою зело схож. Только лица ему столь пригожего Бог не выделил, а словно топором разок прошелся. Оттого все его Чурбачком кликали. Да не в бесчестье, а любя, он же не причислял к обиде: незлобивым рос. Даже девка из ближнего села, с которой он, помню, до темени за околицей просидит, звала его так. Не испугалась она обличия неказистого!.. Уже и обручиться думали, как нагрянули к нам нарочные от воеводы со словами: кто в деревнях зря отсиживается, когда державе тягостно, о ней не радеет, и лучше таковому сразу в сыру землю лечь, червям поганым для пира. Вот они и выхватывали мужиков да парней отовсюду, куда дотягивались, и Чурбачка моего утянули. У воеводы ж заминка вышла: мнил он прямиком на столицу топать, а дорогу супротивник преградил с пушками. Справные были, и прислуга подле них знающая, поэтому, чтобы от своих ратных людей ядра отклонить, таланов бы пришлось потратить изрядно. Да воевода ни одного расходовать не хотел: они тогда дороже человечьей крови ценились; передают, вякнул он единожды: "Человечка сотворить - дурацкое дело нехитрое: сунул да вытащил, а клад найти да взять - наука позаковыристей". По здравому рассуждению, и его можно понять: многие кладоискатели к тому времени сгибли, а иных кнутом из столицы на промысел было не выгнать: ежели в государстве нет порядка, татям простор. Вот и пала думка воеводе в голову, как он ее пальцем поскреб да пару вшей на Божий свет вытащил. Такую речь держал, когда окинул очами приведенных смердов: вас-де за срамные уды на святое дело выволакивать пришлось, и посему велика вина ваша пред Господом. Искупить же ее можно, коли от сего места до пушек опрометью добежите, а сзади мы за вами устремимся. А стукнет кого ядрышком - так за бывалые грехи. И предупредили: в обратку не кидаться, не то зараз смерть от наших же рук примете. По-иному воевода и не мог в ратном деле употребить людей, что насильством оторваны от пахоты и пищалей не видывали: силой клада ворог поворотил бы их вспять. А так - все развилки из ихних душ выжгли, ровно каленым добела железом!.. Сколько их успело добежать, какими матюгами себя взбадривали и что за молитвы творили втайне - не ведаю... Слышал только, что не уцелел ни один из пушкарей. От стрельцов, кои дошли до них по мужицким кишкам - сапоги щелоком мыть пришлось, - милости не было. Кто удирал, того ударом в спину порешали, кто еще пытался заклепать пушки - в грудь да чрево. Если говядари сбавляют скот под чистым небом, дух разносится тяжелый - сказывают, такой же стоял и над тем окаянным полем. А сыну моему как руку от плеча дробинами разлохматило, так он мыслил, что уже снес бремя, выделенное свыше, и еще на сажен пятнадцать чуть ли не с радостью продвинулся. Когда же коло него ядро с зельем лопнуло - шабаш... Душу свою он тогда Богу не отдал: некий десятник собственными таланами удержал ее в изувеченном теле. Отчего - темна вода в облацех... Вроде бы сына своего покойного вспомнил, на Чурбачка глядя, которому прозвище с той поры более прежнего пристало. А может - брешут все... Потешно ему было представить, как безногий человек при единой шуйце по жизни станет карабкаться. А парень, коему более посчастливилось - по крайности, ходить мог - доставил домой Чурбачка, крюк делая. Лишний рот: над куделью корпеть, как бабе, и то несподручно!.. Про девку ту он сказал: такого меня ей не кажите, ответствуйте, что загиб, тело же не найдено... Вот, почитай, и не дождалась она его, а после исчезла. Куда - неведомо! Должно, Господь ее живою к себе забрал, потому как душа у нее была чистой. А мне - мука!.. От желания, чтобы все иначе обернулось, хоть и понимал: пироги немолотым зерном не станут, и в амбар их не ссыпешь... До того себя довел - меньшие дети не радовали! Спознался как-то с людьми, что бахвалились, будто всякое желание вольны перемочь. Думал: уподоблюсь им - легота выйдет. Уже и малую печать принял на себя, - тут только Максим заметил, что на левой руке старика недостает мизинца, - хоть и нутром чуял: нет в их речах правды. Вот лежу я раз на полатях - а время позднее было - и вдруг слышу:
   "Яким!"
   Вздрогнул я - голос-то вовсе незнакомый - и говорю:
   "Кто здесь? Ежели лихой человек, у меня топор припрятан"
   Голос же молвит:
   "Подыми глаза: я Господь твой"
   Оробел я и тако произнес:
   "Боязно мне, Боже: ослепну, пожалуй, ибо только святым дано на тебя взирать, а слепому жить худо"
   А Господь говорит:
   "Не пугайся, ибо в том знамение мое, что и ты благословлен мною"
   Послушался я, и правда: убытку зрению не содеялось; да и вопросил паки:
   "За что ж, Господи, таковая милость?"
   "А за то, - ответствовал он мне, - что можешь ты сильно желать, и твое желание мне любо: чтоб смуты впредь не было и мужиков с голыми гузнами на пушки не гоняли"
   "Вестимо, так"
   "Сполни же сие желание, ибо и я того восхотел"
   Затрепетал я:
   "Как же, Господи? То дело не малое, а я червь, во прахе подвизаюсь"
   "Знак дам тебе, а претерпишь до конца - посажу одесную, и ближних твоих, коли согласно с тобою труды имут"
   Пробудился я, а в голове крепко засело, что видел и слышал, хоть обычно снов не помню... Кого знал - тем все поведал, и вера мне была. А потом разнеслось - не от заплеванного кабака, а из самих палат государевых: придет-де человек из иного царства для устроения всего по воле Бога, и будет тому Жар-птица уликой и помощью, та самая, которая некогда чуть всю нашу землю не сожгла!.. (Максим напрягся, но не посмел расспросить). А вот он, - старик указал на чернобородого мужика, что переносил Аленку, - видел тебя... Там, в хоромах, поелику дворцовую кабалу на хребтине волок. Горькую весть - что ты хватан - он не снес в одиночку и поспешил к нам, благо при бунте привелось одежой обменяться с убитым солдатом. Я-то, грешный, с того времени все на коленях, прежде чем почивать, выстаивал, милости для тебя у Всевышнего просил... А сегодня вот тебя заприметили издали и к нам препроводили, и, значит, обетование исполнилось и знак, коего я столько лет ждал, явлен... А ты роду царского? - Максим не успел раскрыть рта, чтобы ответить. - Ладно, и Дормидонт невелик был, и законные наши повелители из простых людей, хоть и удалых, в незапамятную пору вышли. Стань нашим государем! И да будет едино стадо и един пастырь...
   Надежды и воспоминания, казалось, пьянят старика, будто вино; речь его становилась сбивчивой, а из глаз потекли слезы. Максим был рад, что его не стали подробно о чем бы то ни было расспрашивать, тем более что тревожившая его мысль в долгой беседе могла быть лишь помехой. Оставшись некоторое время спустя с Аверей наедине, Максим произнес:
   - Уходить надо отсюда...
   - Ты-то, пожалуй, пойдешь! А Аленка?
   Максим смутился; Аверя снисходительно поглядел на товарища и сказал уже несколько более добрым голосом:
   - Не бзди! Забижать нас здесь не думают, и с изветом тоже не побегут, куда надо.
   - Ты не понял - мы подставляем их: из-за нас и они в опасности! А ну как нагрянут те, что гнались за нами?
   - Кар-кар! - передразнил Аверя. - Потаенная тропка, по которой нас привели, никому, кроме здешних, не ведома: сборщики податей иным путем ездят - уж я разузнал!
   - Но силой клада...
   - Пройти через такую топь на голой удаче? Из твоих слов выходит, что Василий казною с наймитами не делился! А своих таланов им на подобное дело явно не достанет. К тому же они поиздержались, противоборствуя тебе. Да мы тут как у Бога за пазухой, - заключил Аверя, и Максим не почувствовал в его словах деланной самоуверенности. - Погоди, к вечеру еще погреемся в баньке...
   Потянувшись в предвкушении и напоследок подмигнув, Аверя направился проведать сестру. Максим вышел во двор, благо солнце уже давно перевалило через зенит и жары не ощущалось. Опершись на плетень, мальчик смотрел в сторону страшного болота, отделенного от домов редколесьем. Разные звуки - жужжание насекомых; крики птиц, которые охотились за ними и, видимо, где-то под застрехой свили гнездо; полусонное потявкивание сторожевого пса, который, по давней собачьей привычке подавал голос, когда муха пыталась сесть ему на морду - мешались у Максима в голове, и он чувствовал, что понемногу успокаивается. Пес гавкнул в очередной раз, но теперь что-то показалось Максиму подозрительным; немного повернувшись, он понял, что лай сейчас доносится не из деревни, а с противоположной стороны, оттуда, куда он глядел прежде, и делается все отчетливей. Безумная мысль, что это - не более чем иллюзия, на секунду посетила Максима, но к нему бежали взволнованные крестьяне и Аверя, которые, несомненно, слышали то же самое. Аверя остановился в двух шагах от плетня; он так запыхался, хотя пробежал и немного, что не сразу смог произнести:
   - Пустили собак по нашему следу! Но как...
   - Лоскут... - помертвелым тоном вымолвил Максим.
   - Чего? Говори толком!
   - Когда мы перевязывали Аленку в лесу, я сначала отрезал негодный кусок ткани и выкинул. - Максим в остервенении рванул рубаху, показывая ее изуродованный край. - Теперь они идут по нему. Я идиот!..
   В ответ громко залаял деревенский пес; он хрипел, и, казалось, вот-вот сорвется с цепи. Аверя резко развернулся; Бог знает, что он чувствовал в тот миг, но его остановили, не позволив ринуться к избе, где находилась Аленка.
   - Куда, шалая кровь? Схороним! - раздался голос.
   Чуть поодаль уже возился мужик, обнажая в земле черное, прямоугольное отверстие, к которому Максима, будто малыша, поднесли на руках. Из поспешного объяснения Максим понял, что потайной погреб был сооружен вскоре после несчастья, произошедшего с Чурбачком, - во избежание других подобных случаев и под началом мастера, который, к несчастью, уже помер, и потому поблагодарить его ребятам не удастся. Аверя уже спустился на нужное количество ступенек плотно врытой деревянной лестницы. Максим присоединился к нему; вскоре мальчикам пришлось принимать Аленку, которая, вероятно, только что разомкнула веки и теперь недоуменно озиралась, еще до конца не понимая, что же произошло. Максим обратил внимание, что детей не было поблизости, хотя любопытство непременно заставило бы их примкнуть к взрослым: видимо, родители увели их, чтобы те не видели, куда прячут гостей.
   - Сидите здесь, покуда гроза не минет! - выдохнул человек, прежде встретившийся с Максимом в царском дворце.
   - А как же вы?
   - Не о нас - о Жар-птице думай! Ее выкликни!
   Эти слова были последними, которые услыхал Максим. Наступила непроглядная тьма: крышка погреба захлопнулась. Видимо, крестьяне торопились перед появлением погони замаскировать убежище и затем рассредоточиться, чтобы своим присутствием не выдать его местонахождения. Самим залезать времени уже не оставалось, да и погреб не был рассчитан на то, чтобы вместить всех деревенских жителей. Аленка прильнула к брату, Максим же сидел чуть в стороне. Его начинала пробирать дрожь - как по причине возраставшего волнения, так и из-за холода, в сыром воздухе казавшегося особенно неприятным. Очевидно, подземные воды проходили совсем близко, и чудилось, что достаточно ткнуть пальцем в любую из стен, чтобы влага начала просачиваться в погреб.
   - Как в могиле, Аверя! - Аленка поежилась.
   - Ничего!.. Рано нам еще с родителями свидеться - не срок.
   - А страшно!..
   - Сотвори молитву - оно легче...
   Аленка послушалась, и некоторое время тишину нарушал только ее еле различимый шепот: звуки извне до погреба не долетали. Что творится снаружи, ребята могли лишь гадать, до тех пор, пока неведомый крик не пробился через плотно прикрытую дверцу, как сквозь брешь, проделанную в крепостной стене, прорывается передовой отряд осаждающих. Напоминая сразу человеческий вопль и рев забиваемого животного, новый звук одновременно не был ни тем, ни другим; так, во всяком случае, подумалось Максиму, который, вскочив, едва не ударился плечом о дубовую ступень. Остальные ребята, скорее всего, были испуганы не меньше, хотя и готовили себя к подобному; у Авери, проглотившего ругательство, вырвалось:
   - Мучить начали! Чтоб их...
   - Мучить? - выдавил из себя Максим.
   - А ты надеялся - солдаты поверят, что мы в лес подались, когда собаки крутятся по деревне? - зло выпалил Аверя. - Как только решимость селян от боли поколеблется, на них подействуют силой клада, и они нас выдадут! Ну, чего ты на меня уставился, будто хряк на корыто с отрубями? - Разумеется, Аверя не мог в полной темноте видеть Максима, но направление его взгляда все же определил правильно. - В твоем царстве, что ли, милуют становщиков, кои дали приют татям? А мы из таковых: ногти у нас не хной крашены - кровью!
   Леденящий крик повторился, но теперь почудилось, что он стал несколько другим, более тонким и протяжным, словно вырывался уже из детского горла. В голове Максима этот звук прокатился несколько раз, подобно эху, которого не могло быть в этом узком земляном колодце. Максим отчаянно посмотрел вверх, туда, где за него и из-за него жестоко страдали люди, которых он сейчас во что бы то ни стало хотел выручить. Мальчик вспомнил давние слова о том, что сильное желание способно пробудить в нем таинственное могущество, как, по его мнению, уже было один раз. Уверенности добавляло и то, что Аверя с Аленкой, прекрасно осведомленные о свойствах различных кладов, даже не подумали оспорить сегодня справедливость легенды. Но Максим не ощущал в себе никакой перемены, и, с другой стороны, не понимал, как можно желать еще сильнее. Безо всякого проку промаявшись еще две минуты, Максим вспрыгнул на лестницу; кончики пальцев на его вытянутых руках уже коснулись крышки, когда Аверя, по шороху почуявший неладное, вцепился сзади в него:
   - Куда это ты?
   - Наверх!
   - С ума тебя стряхнуло?
   - Аверя!.. - Максим схватил друга за запястье горячей ладонью. - Жар-птица спасла меня в моем мире. Тогда я осознанно жертвовал собой ради другого человека. Она пробуждается во мне при выполнении этого условия. Теперь то же самое! История повторяется!.. Я спасу всех, если покину этот погреб. Здесь не может быть ошибки!
   - А ну как не выйдет по-твоему?
   - Все равно! Они же там...
   - Да их замучат медленной смертью уже за то, что тебя укрывали!
   - А может, и нет!
   - А о нас ты подумал? Я-то ладно: мне только шею свернут, а Аленку...
   - Вам необязательно высовываться! Я потихонечку!
   - Тебя заставят сказать, где мы!
   - Пусть попробуют!
   - Да что ты о себе возомнил?!
   Резко дернув Максима, Аверя упал вместе с ним. Максим рванулся; Аверя, напрягая мышцы, попытался притиснуть его к полу, одновременно ладонью зажав ему рот. В остервенении Максим впился зубами в эту руку, словно хотел прокусить ее до кости; отвратительный, выворачивающий наизнанку вкус едва не заставил его потерять сознание. На глазах Авери выступили слезы, и он чуть не до крови прикусил язык, чтобы самому не вскрикнуть. На помощь брату поспешила Аленка: она подползла и навалилась с другой стороны на вырывающегося Максима, стараясь обездвижить его хотя бы своим весом. Задыхаясь и всхлипывая, трое детей катались по земле, пока силы не оставили их вместе со способностью чувствовать что бы то ни было. Снаружи еще два раза донеслись пронзительные крики людей, до последнего надеявшихся на помощь того, кого они сейчас защищали, и так ее и не дождавшихся. После этого все затихло.
  

Глава 19.

Неучтенное обстоятельство

  
   - Разбиться по пять душ! Перерыть все! Приметите их - знак подавайте, не мешкая!
   Четкую команду, вопреки войсковому обычаю, сотник произнес негромким голосом, не желая быть обнаруженным раньше времени; распоряжение было передано от передних к задним рядам, как при эстафете, и шелест пролетел по стройным шеренгам солдат. Тотчас же, во исполнение слов начальника, они были сломаны, и служилые рассеялись небольшими группами по окрестностям.
   - Дырявый невод закинули разбойнику для потехи! - раздраженно произнес Василий, подразумевая относительную малочисленность задействованных в операции военных. Немногие оставшиеся с ним люди поняли, что царевич имел в виду, и кто-то возразил:
   - Налим сроку нам не выделил, чтобы из иных градов и весей стянуть подкрепления, ибо он не нашу - свою выгоду блюдет! Гонцы-то с грамотами к воеводам, знамо, на конях ездят, а конь - не птаха, ему царство не облететь зараз!
   - А столицу тоже не кинуть без должного охранения; Никита Гаврилыч никого подле себя не удержал сверх потребного числа, - добавил Стешин, который также находился рядом.
   - Да пусть ее хоть по бревнам раздуванят, - буркнул Василий - просто чтобы унять волнение, чего не мог сделать, до ломоты сдавливая узду в пальцах. Казалось, тревога хозяина передалась и жеребцу, начинавшему вздрагивать и рыть землю копытом. Дождь, накрапывавший уже с полчаса, усилился и стал неприятен; спутники царевича плотно завернулись в наброшенные на плечи плащи и поглубже надвинули шапки. Однако сам Василий даже не застегнул кафтан, распахнутый ранее, когда духота еще держалась; уперев каблуки в стремена и почти выпрямившись, он нетерпеливо смотрел вперед, ожидая сигнала, что мероприятие завершилось успехом. Его все не было; рубаха царевича посерела и прилипла к груди, измокнув от пота и дождя, поскольку ветер, дувший прямо в лицо, не менялся. Стешину, внимательно наблюдавшему за Василием, почудилось, что царевич раскаивается в излишнем доверии Телепневу, который отговорил его отправляться одному на встречу с Федькой, и теперь не полагается даже на солдат, опасаясь, будто те откажут ему в повиновении и исчезнут, прихватив с собою Максима. Похоже, подобная мысль и впрямь овладела умом царевича, так же, как неизбежная усталость - его телом: в какой-то момент мышцы Василия обмякли, он склонился к лошадиному хребту, и мерещилось, что из его горла уже готов вырваться стон, словно от физической боли. Однако вместо этого раздалось:
   - Условия рушишь, порченая кишка?
   Тотчас в темя царевича ударился камушек, брошенный несильно, но метко. Василий, вздрогнув, как от укуса шершня, повернул голову в сторону этого веселого и наглого голоса, которого прежде никогда не слыхал. В метрах ста от себя он увидел плотно сложенного человека, губы которого расплылись в улыбке, точно у шахматиста, держащего в руках все нити игры, просчитанные на пятьдесят ходов вперед, и уже предвкушающего победу. Царевич мгновенно узнал Налима, потому что прежде видел его в тюремной камере, куда заглянул, движимый любопытством. Василий замер, как зачарованный глядя на Федьку, который продолжил, не спадая с тона:
   - Не чаял, что муха сама на хлопушку сядет? Столько холуев сюда натащил - в десять кабаков не упихаешь! Захотелось со мной поговорить, прежде сапог на мою выю поставив, замаранный наземом? Впрочем - знобко тут, - атаман повел плечами - то ли притворяясь, то ли впрямь от непогодья. - В ином месте довершим рядную...
   Люди, окружавшие царевича, также не шевелились: готовые броситься на Налима, они сдерживали себя и не решались оставить Василия в одиночестве из опасения, что неведомый расчет Федьки строился именно на этом. Атаман отступил немного назад, к приготовленной для скачки лошади, и запрыгнул на нее одним движением, так, что животное непроизвольно подалось в сторону. Василий не приметил масти: он вообще ничего не видел, кроме маленькой фигурки на конском крупе, не закрывавшей и вполовину широкой спины разбойника; на ее голову и плечи была, как и у Налима, наброшена мешковина для защиты от дождя.
   - Все сюда! - что есть мочи крикнул Василий. Сотник обернулся:
   - Обожди, царевич! Федька на то и надеется, чтобы выгадать время: пока наши люди стекутся, он уж далече будет.
   - И, верно, сейчас ворует не в одиночку: до него наперед довели, что ты остался здесь.
   - Ах, черт! - Хлестнув до крови коня, Василий устремился вслед атаману; свита еле поспевала за ним. Так же, бывало, царевич несся по улицам стольного города, на страх и проклятия зазевавшимся прохожим; теперь бояться и сквернословить приходилось ему самому. С обеих сторон раздавались крики всполошенных шумом поисковых групп, от которых было мало проку: уже распределившись на значительной площади, они были лишены возможности скоординировать свои действия и, соответственно, перехватить Федьку, и могли только присоединиться к погоне. Ее по-прежнему возглавлял Василий; однажды он даже поверг кулаком на землю выскочившего вперед солдата, будто князь на звериной травле - не в меру ретивого челядинца, причем сделал это почти машинально; тотчас же встречный порыв воздуха сбил с царевича шапку - Василий не заметил и того. Лошадь с двумя седоками мелькала впереди, то исчезая, то появляясь вновь, точно судьба поддразнивала царевича; несколько раз он делал распальцовку, но мысли настолько путались, что ни одну из них он не сумел облечь в форму четко озвученного желания, могущего быть немедленно исполненным. Лишь одна картина многолетней давности, казалось бы, безвозвратно позабытая, отчетливо вставала теперь перед его глазами: утро какой-то не задавшейся охоты, оскаленные морды борзых и мелькающие в сырой траве пятки убегавшего ребенка. Царевич не знал его имени и помнил только, что тому мальчику тогда уйти не удалось. Этот тоже не уйдет, думалось Василию.
   Наконец погоня вырвалась на открытое пространство - широкую поляну, на которой лишь кое-где виднелись островки приземистых деревьев. Впереди она упиралась в буроватую скалу - останец горного массива, некогда простиравшегося здесь и начавшего разрушаться многие миллионы лет назад. С тех пор выветривание придало ей причудливую форму наподобие уродливой песьей головы, и ее название - Собачья скала - постепенно распространилось на всю близлежащую местность. Федьки нигде не было; Василий, приподнявшись в седле, напрасно заставлял коня крутиться волчком, пока откуда-то издали не донеслось:
   - Косо наметился, царевич! Зенки никак не пристреляны!
   Сощурившись, Василий не без труда разглядел на фоне скалы, почти на равном расстоянии от ее подошвы и до вершины, двух человек. Более рослый крикнул, и его голос во влажном воздухе прозвучал отчетливо:
   - Поправить все, царевич, в твоей воле!.. Хочешь мальчишку сторговать - поди сюда, по чести, кинув оружие и свиту, где стоишь! При мне тож ни пистоля, ни ножичка, - Федька, явно рисуясь, широко распахнул платье. - Все едино тебе и тем, кто с тобою до меня наведались, мои люди мочны хоть сей миг домовину выделить: вы у них на прицеле. (На холмах, окружавших равнину, действительно замечалось оживление: Федькины сообщники, решившиеся вместе с атаманом участвовать в этом рискованном предприятии, перебегали от куста к кусту, чтобы невольно думалось, будто их гораздо больше, чем в действительности.) А нет - уйду вместе с парнем! Он ведь нужен тебе, вознаградить его хочешь! Ха-ха-ха!
   Атаман махнул рукой - туда, где тропинка, на которой он сейчас стоял, уходила за гребень скалы, на плоскогорье. Там он был бы вне досягаемости, поскольку значительно опередил преследователей. Некоторые из солдат вскинули ружья, однако тотчас опустили их: пули могли достигнуть Федьки разве что на излете, а темная одежда делала его практически невидимым. Выставив мизинец и указательный палец на правой руке, Василий обернулся к сопровождающим и раздраженно произнес:
   - Помогите мне смахнуть его оттуда!
   - Как? Развилок нет, он все продумал!
   Издав ругательство, Василий вздыбил коня, которого один из приближенных немедленно схватил за узду, догадываясь, что последует за этим:
   - Нет, царевич!
   - Назад!
   - В западню лезешь, как медведь на рогатину!
   - Стоять! Кто рыпнется - лошадьми укажу разорвать в столице!
   Впервые за всю жизнь у Василия прорезался отцовский голос, которым когда-то Дормидонт, даже еще не будучи правителем, принуждал к послушанию тысячи людей. Свита отшатнулась, и царевич рванул через поляну. Атаман сдержал слово: он не шелохнулся до тех пор, пока Василий, спешившись (для конного тропинка была узка), не поднялся к нему и громко не выдохнул, подавляя дрожь в коленях:
   - Товар! Кажи товар!
   Федька улыбался - и взаправду так, как сиделец в ювелирной лавке, увидавший богатого покупателя. А может, его веселило, что в тоне царевича уже не ощущалось уверенности, бывшей совсем недавно: эмоционально Василий очень быстро выгорал, и его требования напомнили бы проницательному человеку натужное тявканье щенка, пытающегося сравниться с волкодавом. Не переменив выражения, атаман повернул к царевичу мальчика, сдернув с его головы накидку, и, встретив его бессмысленный взгляд, Василий едва не оступился, что грозило ему немедленной гибелью. Это был недоумок, какие иногда рождаются среди обычных крестьянских детей и служат предметом или изощренных издевательств, или самой трогательной заботы, смотря по нравам, господствующим в деревне. Даже в пьяном угаре было невозможно перепутать его и Максима.
   - Я из иного царства, - пролепетал паренек после того, как Федька шлепнул его пониже спины, словно мужик, подстегивающий ленивую лошадь. - Я послан Богом!
   - Это что? - выдавил царевич. - Он же...
   - Не тот, сказываешь? - помог ему Налим закончить. - Зато ты - тот! - Прежде чем Василий успел опомниться и понять смысл этих слов, атаман подскочил к нему, как обезьяна, и обвил рукой его шею. - Оружия при мне нет, только я тебе головку и так откручу, цыпленочек ты дормидонтовский! И твоя казна моей будет!
   - Нет ее у меня! - прохрипел царевич; лицо его побагровело, а жилы вздулись так, что, казалось, вот-вот разорвутся, будто натянутые сверх меры веревки.
   - Вот мы сейчас и сведаем! Я, коли вожу, то отваживаюсь!
   Василий почувствовал, как два Федькиных пальца ткнулись в его локоть; он судорожно отдернул руку, будто от прикосновения змеиных зубов, но атаман тотчас накрепко прижал их снова. Силы царевича убывали: дергаясь в железных объятиях Федьки, он клонился набок, и было очевидно, что долго он сопротивляться не сможет.
   Счет пошел уже на секунды.
   Дикий крик, вырвавшийся из глотки Василия, был повторен многими из его подчиненных, ринувшихся к нему. Некоторые сделали распальцовки в отчаянной надежде, что невесть откуда появившаяся развилка поможет сохранить царевичу жизнь; другие палили напропалую, но страх угодить в царевича мешал даже самым метким стрелкам. Были и такие, кто кинулись в сторону, чтобы предупредить Петра, приближавшегося к Собачьим скалам, хотя совершенно не имели представления, какую ловушку ему уготовал атаман. На роже Федьки высветилось выражение злобного торжества: он прекрасно осознавал, что помощь не подоспеет вовремя, радовался, что все верно рассчитал, и готовился совершить последнее усилие над уже почти неживым царевичем.
   Вдруг он ощутил резкую боль чуть повыше голенища.
   Федька резко развернулся - больше от неожиданности. Его взор пересекся с испуганным взором мальчика, отступившего на шаг, и, видимо, даже не осознающего до конца, как он отважился на то, что сделал несколькими мгновениями ранее. Воспользовавшись тем, что хватка атамана ослабла, Василий освободился резким движением и кинулся вниз по тропинке. Федька бросился следом, но его нога скользнула, и он рухнул с многометровой высоты.
   Все произошло так быстро и внезапно, что многие из подбегавших к скале даже не разглядели, что именно случилось. Однако Тимофей Стешин прекрасно разобрался в ситуации; он одним из первых оказался возле неподвижно распластанного на земле атамана и, склонившись над ним, произнес:
   - Ну и прохиндей ты, Налим!
   - Да! Я такой! - выдавил Федька.
   Из его рта потекла густая кровь, и Стешин понял, что мука, которую сейчас превозмогает атаман, - смертная. Скрестив руки на груди, думный дворянин продолжил:
   - В столице на тебя уже топор наточен, да, похоже, Господь удумал здесь расчет с тобой произвести. Что, оставил в пренебрежении мальчонку, не ожидал, что он лягнет тебя? А ведь он был весьма благодарен Василию, ибо мнил, что тот избавителем к нему явился, и хотел добром отплатить за добро.
   - Ладно, не смейся, что боярские хоромы от копеечной свечи погорели, - глухо откликнулся Налим. Он закрыл глаза, и черная струйка, сползавшая по его щеке, не успела достигнуть земли. Солдаты рассыпались по округе, чтобы выловить Федькиных сообщников - для участи, которой не позавидовал бы и мертвый атаман. Человек десять осталось, чтобы помочь Василию. Это значило, прежде всего, что царевича надлежало поднять из грязной лужи, куда он плюхнулся, едва сбежав на ровное место, поскольку ноги отказались ему служить. Василий повис на руках, будто тряпка; его вновь усадили, уже на аккуратно разостланную ткань, и дали отхлебнуть водки из походных запасов. Только тогда царевич опомнился и ухватил за шиворот мальчика, спасшего его от гибели, который как раз не спеша спустился и теперь глазел на все происходящее с нескрываемым любопытством.
   Мальчик даже не отреагировал; один из солдат низко наклонился к Василию:
   - Царевич, паренек сей мне ведом. Он тутошний, деревенька его в девяти верстах, - служилый махнул рукой, обозначив направление, - а Федька его, видать, недавно похитил. Не из иного он царства, пусти юрода...
   - Надо проверить!..
   - Царевич...
   - Надо проверить!!
   Стешин, который не стал подходить к Василию и взирал на него издали, вновь перевел взгляд на Федьку, чье тело двое солдат начали забрасывать землей: рыть могилу они ленились, но не желали оставить прах хотя бы разбойника под открытым небом.
   "А с этим подменным дитем мысль ты мне не худую кинул, - усмехнулся Стешин. - Пожалуй, как вернусь в столицу, молитву сотворю за упокой твоей грешной души с Никитой Гавриловичем вместе. Ты же, царевич Петр, недолго потерпи: видит Бог, ужо и в твоей слободе быть празднику!"
  

Глава 20.

Столкновение желаний

  
   Шел второй день после того, как Василий покинул Собачьи скалы. Он ехал, по обыкновению, чуть впереди отряда; на той же лошади, ближе к ее голове, сидел мальчик, благодаря которому все обернулось совсем иначе, нежели предполагал Налим. Контраст между ездоками был столь разителен, что заставлял немногочисленных людей, попадавшихся в дороге, провожать глазами конников, а после почесывать бороду с недоуменной улыбкой. Мальчик выглядел вполне счастливым и беззаботным: ведь он находился в центре благожелательного внимания людей, гораздо более значительных, чем привычные для него крестьяне. Вдобавок он отправлялся в долгое и, по-видимому, чрезвычайно интересное путешествие. Василий же вздрагивал, стоило лесной птице издать громкий выкрик или хрустнуть ветке, попавшей под копыто: гибель сына и инцидент с Федькой окончательно расстроили его и так не слишком крепкие от рождения нервы. Ему, законному правителю царства, оно представлялось чужим и враждебным, точно ребенку - заброшенный ангар, куда он случайно забрел и где имел несчастье заблудиться. Иным и вовсе казалось, что он сходит с ума.
   Подобным образом Василий повел себя и тогда, когда перед ним замаячили силуэты всадников, один из которых сразу поприветствовал царевича жестом, принятым при дворе. Василий узнал Петра; младший сын подъехал совсем близко и с минуту вглядывался в лицо мальчика.
   - Недурная добыча, брат! - произнес он наконец.
   - Что тебе надобно?
   - Разговор до тебя имеется.
   - Какой?
   - О том здесь не скажу... Когда мы еще в кулаки сморкались, бывало, забьемся под стол, будто в шатер на ратной стоянке. Поди, не запамятовал? Тогда меж нами водились и свои тайны, о коих даже батюшке знать не надлежало. Отчего бы и ныне им не быть? Отъедем же на версту или две. Зла над тобою я не учиню, коли сам не пожелаешь. Оружие осталось у холопов...
   По телу Василия пробежал холодок, поскольку то же самое приходилось слышать и от Федьки. Однако старший сын Дормидонта по-прежнему считал брата полным ничтожеством и, когда Петр вторично обратился к нему с той же просьбой, тронул коня. Петр сразу пустил карьером свою лошадь, так, что волосы растрепались у него на лбу, а большой берестяной короб, привязанный позади седла, подпрыгивал. Василий старался не отставать, так как не мог допустить, чтобы младший царевич хоть в чем-то превзошел его, и стыдился проявить какую-либо слабость в его присутствии, заслужив новый укор в ней. Ехать при такой скорости пришлось недолго; осадив лошадь, Петр заставил ее отступить на несколько метров и развернул, так, чтобы оказаться лицом к лицу с Василием. Находясь друг напротив друга, братья чем-то напоминали борцов, примеривающихся к противнику и ожидающих удобного момента, чтобы осуществить захват. Первым выпад сделал младший сын:
   - Дорого дал за парнишку?
   В вопросе этом не чувствовалось наглости или настырности: напротив, он был произнесен даже с какой-то лаской, которую трудно было предполагать. Взор Василия сделался смурным; Петр продолжил:
   - Вижу: переплатил, оттого и не радостен! Некий купец тоже за пять аршин аксамита положил две гривны сверху, так после с досады ту ткань с серебряным узорочьем на конюшню повелел отнести. Отпусти-ка его, - Петр указал на мальчика, - со мною!
   Василий вздрогнул:
   - Зачем он тебе сдался?
   - Да хоть бы вместо девки думаю употребить, тебе-то что?
   - С чего ты взял, что я тебя послушаюсь?
   - А почем тебе ведомо, что людям в башку может взбрести? Слышал притчу о целовальнике, который ключ оставил в сундуке с пропойной казною? Так сынишка его о шести годках ключ тот взял да и выкинул! И хорошо, что запомнил, куда... А почему он так содеял - сам не знает. Прежде мы Дормидонту были покорны, ныне же под длань иного отца перешли - небесного. А он волен посылать разные желания: мудрые - счастливым, глупые - горемычным, малые - простому люду, а великие - помазанным на царство. Померяемся же, как подобает государям, и разрешим наш спор, ибо кто желает сильнее, более достоин править. Я хочу взять хлопчика. Ты его отдавать не хочешь. Так чья одолеет?
   Даже не договорив последнего слова, Петр сделал распальцовку; Василий мгновенно повторил этот жест. Мальчик растерянно вертел головой, всматриваясь то в одного, то в другого участника этой ни на что не похожей дуэли. Он явно не понимал, почему так исказилось лицо человека, сидевшего за его спиной, - человека, которому, по всей вероятности, ничего не грозило, и который не совершал никаких усилий, кроме того, что привел пальцы на своей руке в смешное и крайне неудобное для работы положение. Петр казался совершенно спокойным, однако окажись здесь поднаторевший в общении с самыми разными людьми Телепнев, он бы заметил, чего это стоит младшему царевичу. Как это свойственно всякому слабодушному человеку, Петр искал того, на кого мог возложить ответственность за свою неустроенную жизнь. Теперь подходящий объект находился рядом, на расстоянии шести локтей, и Петр был бесконечно счастлив и оттого, что было кого ненавидеть, и оттого, что предоставлялся шанс утолить свою ненависть. Он только боялся, что выражение злобной радости, предательски мелькнувшее где-нибудь в уголке рта, испортит уже почти законченное дело.
   "Посаженные на кол страдают день, много - два, - думал Петр, не сводя глаз с Василия. - Я ж из-за тебя мучаюсь не один десяток лет. Теперь я с тобою посчитаюсь и за синяки, коими ты меня в младенчестве награждал, и за баню ту последнюю. Ты еще не ведаешь, брат, что я для тебя сготовил!"
   Запустив руку в короб, Петр извлек оттуда что-то плотно завернутое, как в некоторых семьях принято упаковывать подарки. Василий окаменел, увидев, что это был совсем маленький ребенок, в котором он различил все приметы своего сына: серые и, как у Марфы, чуть раскосые глаза, вздернутый носик, кудряшки, непокорно налезавшие на лоб. Петр положил ребенка на хребет лошади - нарочито медленно, предоставляя Василию возможность рассмотреть все в подробностях; затем младший сын Дормидонта, аккуратно отогнув младенцу головку, взялся пальцами за его горло. Теперь осталось только напрячь их, чтобы Василий еще раз увидел и зрелище, одно воспоминание о котором доставляло ему ровно такое же удовольствие, какое вид виселицы доставляет жениху недавно вздернутой невесты. Губы старшего царевича дрогнули; неизвестно, желал ли он что-то сказать или просто вскрикнуть, но лишь клацнул челюстью, будучи неспособным совладать с дрожью, пронявшей его. Мальчик в очередной раз глянул на него с недоумением; в конце концов он решил, что Василий просто дурачится, и тоже отбил дробь зубами, после чего широко улыбнулся. Василию хотелось и броситься на Петра, отобрав у него ребенка, и, не сделав этого, стремглав ускакать, хотя бы затем, чтобы свернуть себе шею в каком-нибудь овраге, но он не мог пошевелиться, точно жесткая мужская рука сдавила его собственную трахею. Предметы плыли перед глазами, и лишь откуда-то доносился тягучий голос Петра; казалось, он звучит сверху, словно Господь решил обратиться с речью к Василию:
   - Потянет ли против отрока дитя? Смотри - его порешу! Недолго ведь, и тебе о том ведомо лучше, нежели кому иному! Ты ж для меня всегда был наподобие путеводной звездочки, я и неминучее вслед за тобою у крыльца справлял...
   С пронзительным криком, распугавшим воронье, Василий зажал уши ладонями.
   "Вот и все! - подумал Петр, почувствовав, что клады, которыми он владеет, уменьшаются, и не заметив больше распальцовок на руках брата. - Тебе невдомек, что я загадал всамделишно"
   Приблизившись к Василию, он передал ему младенца; старший сын пересадил мальчика, спасшего ему жизнь, на лошадь Петра. Василий явно торопился и, когда обмен был окончен, умчался назад, к своим людям, причем гнал коня даже быстрее, чем четверть часа назад.
   Петр еще подождал, как кавалерия, отогнавшая врага, не спешит покидать поле боя в знак того, что оно осталось за нею.
   "Что Тимка Стешин нашептал - отбарабанил без задоринки, - с удовлетворением отметил он о себе. - Теперь можно и разговеться"
   Вторично открыв короб, младший царевич вытащил из него большую бутыль. Дав для забавы отхлебнуть и мальчику, он прижал ее к своим губам и не отнимал, пока не опорожнил всю, так, что когда вернулся к своей свите, то еле мог держаться в седле.
  
   Охрана Василия не посмела выпытывать ни о младенце, будто свалившемся с неба, ни о подростке, невесть куда исчезнувшем. Всадники продолжили путь в прежнем направлении; Василий не отрывал глаз от ребенка, которого держал на весу перед собою; время от времени он покачивал его и даже пытался что-то напевать, в чем не было никакой нужды, поскольку малыш крепко спал. Лошадь царевича теперь вели под уздцы сотник и еще один солдат, ехавшие по бокам. Двигались неспешно - лишь чуть быстрее, чем пахарь ладит борозду, и потому в течение двух часов привала не делали и не останавливали коней, пока шорох из кустарника не вынудил все же натянуть поводья. Остерегаясь нападения волков или разбойничьей засады, воины потянулись к пищалям. Однако, увидев впереди всего-навсего крестьянку, один из них рассмеялся, а другой крикнул:
   - Не засти тропку, баба! Мы хоть ребята справные, а баловаться с вашим племенем в походе служба не велит!
   Женщина была простоволосая и в подоткнутом платье; грязь забрызгала ее исцарапанные ноги до колен, а в глазах, устремленных на Василия, светилась радость. Запинаясь, она вымолвила:
   - Слава Богу! Боярин...
   - Не боярин, а царевич, - поправил сотник.
   - Ох ты!.. Прости глупую... - Женщина заговорила торопливо, так, что Василий еле разбирал ее слова. - Сына моего, Митяйку, лихие люди из зыбки выкрали, а сказывают, и на лихих не похожи: суконные-де у них кафтаны, и не латаны. Я уж обыскалась, ноги искровянила. А ты его нашел!.. - Крестьянка поклонилась в ноги царевичу. - Отдай же мне его! Скоро пробудится, грудь станет просить.
   Василий побелел и постарался закрыть от нее младенца.
   - Поди прочь! - произнес он.
   Женщина оторопела:
   - Что же это, царевич? Почто он тебе?.. Или не веришь? Думаешь, ошиблась? Да какая ж мать не признает своего сына!.. Соседей моих поспрошай, они люди не лживые!.. А хочешь - пытай меня!
   Поднявшись, она сделала шаг по направлению к лошади Василия. Отняв одну руку от ребенка, царевич выхватил из-за пояса сотника заряженный пистолет и выстрелил в грудь крестьянке.
   Женщина замерла и, раскинув руки, рухнула на раскисшую от недавнего дождя землю.
   Жеребец Василия шарахнулся от мертвого тела; он бы, наверное, понес, не будь сотник начеку и не останови он сразу же перепуганное животное. Несколько солдат спешились, желая если не похоронить труп, то хотя бы убрать его с дороги, но царевич раздраженно приказал двигаться дальше. Ребенок проснулся; испуганный громким хлопком и запахом дыма, он начал плакать, и Василию стоило немалых усилий успокоить его. Тем временем день потихоньку подходил к концу; надлежало позаботиться о ночлеге и как можно лучше обеспечить им царевича. Поэтому отряд свернул направо, к деревне, которую сотник углядел издали. Присмотрев избу побольше, Василий распорядился выгнать оттуда хозяев и занял ее вместе с ребенком; там же кстати нашлась колыбель и молоко для младенца, поскольку корову успели подоить. Охрана царевича разместилась неподалеку в палатках; двое солдат стали на часы у дверей избы. Сделав последний обход и распределив очередность караулов, сотник не обнаружил Тимофея Стешина, прежде спавшего вместе с простыми ратниками, о чем счел нужным уведомить Василия; склоненный над люлькой царевич будто бы его и не услышал. Он словно и вовсе не интересовался тем, что происходило за порогом скромной крестьянской горницы. Лишь когда в ней совсем стемнело - раньше, чем на улице, ибо затянутое пузырем окно выходило на восток - Василий приказал зажечь лучину, причем расположить ее так, чтобы пламя не било в глаза ребенку, но освещало его лицо. Местные жители - народ по преимуществу робкий - поначалу были взбудоражены визитом грозных гостей, но постепенно успокаивались, и деревня затихала; лишенные в эту ночь крова нашли приют у односельчан. Василию в неестественно малолюдной избе вдруг померещилось, что солдаты бежали, бросив его и младенца, и он шагнул к двери, чтобы удостовериться в обратном. Действительно, стража не только была на месте, но, казалось, активно препятствует кому-то проникнуть в дом, судя по шуму, долетавшему до царевича. Потом он стих, дверь распахнулась, и в избу шагнула Марфа, отпихнув одного из часовых, не решившегося применить по отношению к ней грубую силу.
   - Где он? - с порога спросила она у мужа.
   Невиданная ранее, почти обморочная слабость заставила Василия ухватиться за счастливо подвернувшийся под руку стул: царевич никак не ожидал, что жена его здесь отыщет. Он вспомнил, что обещал послать к ней гонца, как только будет решено дело с Федькой. Очевидно, Марфа в нетерпении предпочла двинуться со своей свитой навстречу нарочному, рассчитывая перехватить его на единственной дороге, ведущей от Собачьих скал к столице, но так и не преуспела в этом.
   - Ты клялся, что вернешь мне сына! - напомнила Марфа, в упор глядя на Василия.
   Царевич затрепетал.
   - Вот! - произнес он, вытягивая палец к колыбели.
   Марфа приблизилась к ней и, вытянувшись, посмотрела на ребенка, после чего развернулась, вся красная и в поту, как только что из парной.
   - Это что? - в ярости спросила она.
   Царевич не ответил.
   - Да ты белены объелся или пьяный вусмерть, как твой братец? Я - мать! Думаешь, свое дитя от других не отличу? (Василий похолодел, вспомнив, как то же самое говорила несколько часов назад убитая им крестьянка). Где ты его откопал? Почему молчишь? Так вот ты мне что из путешествия приволок! Сейчас увидишь, как дорого я ценю такие подарочки!
   Кинувшись к люльке, Марфа выхватила из нее младенца и высоко подняла его над головой. Тотчас же Василий бросился к жене, обхватил ее за шею, как прежде с ним самим когда-то делал Федька, и, не дожидаясь, пока царевна опомнится и окажет сопротивление, дернул: сила неожиданно вернулась к нему.
   Раздался хруст; тело Марфы обмякло, осело, и она повалилась к ногам мужа, когда тот отпустил ее, чтобы подхватить падающего ребенка. Охрана, которая прибыла с ней, видела все это поверх плеч караульщиков, но не успела вмешаться. Забрать уже бездыханную царевну она также не попыталась и через пять минут покинула деревню, разнося по свету весть о новом преступлении Василия. Царевич ласково коснулся губами лба младенца и, не кладя его обратно в зыбку, шепнул:
   - Спи! Тебя никто не посмеет обидеть!
   Дверь в избу после страшной сцены так и осталась растворенной, и вскоре послышался отчетливый стук капель о ступени крыльца: дождь, возобновившийся еще до появления Марфы, теперь разошелся. Вода быстро стала просачиваться сквозь навес, переставший быть защитой для солдат, которые только что заступили на смену. Исподлобья глянув на Василия и ссутулившись, они минут через пять затеяли между собою ворчливое препирательство по одному им известному поводу, пока один из них не произнес:
   - Господи помилуй!
   Слова эти были вызваны звуком, донесшимся из-за близлежащих холмов. Жалостливый и в то же время исполненный злобы, он не походил ни на звериный вой, ни на крик человека, и одной своей неестественностью наводил ужас, подобный тому, какой испытывают люди, уставившись на двухголового новорожденного уродца.
   Звук раздался вновь; другой солдат успел приставить заскорузлую ладонь ребром к уху.
   - Пес, похоже, сбесился, - изрек он.
   - А ты нешто слыхивал его?
   - До того не доводилось, а знающие люди сказывали, что и как.
   - Сюда б не забежал!
   - Забежит - убьем: ему же легче, - равнодушно откликнулся товарищ. - Человек-то хуже всякого пса бывает. Ты бердыш блюди: не ровен час, измокнет да ржа пойдет - от сотника по морде получишь.
   Меж тем ребенок снова заплакал - теперь громче и надсадней, чем раньше. Царевич не мог найти причину, а тем более - средство, чтобы эти крики прекратились. Тут сказывался недостаток опыта: Василию не приходилось нянчить ни младших братьев или сестер (разница в возрасте с Петром была слишком незначительной), ни собственного сына, к которому Марфа фактически не подпускала. Царевич уже собирался потребовать, чтобы привели какую-нибудь крестьянку в помощь, но вспомнил, что не далее как сегодня две женщины уже пробовали отнять у него младенца. Терпение Василия иссякало; вдруг он с ужасом подумал, что в тот роковой вечер так же был раздражен из-за ребенка, находившегося в его руках. Тогда этим кто-то воспользовался; бесспорно, воспользуются и сейчас, если он, государев наследник, не предпримет подобающих ему мер. Заключив ранее, что не нужно заручаться подмогой местных крестьян, которые могут причинить вред ему и ребенку, Василий безотчетно перешел к мысли, что они уже готовы и даже пытаются это сделать. Дрожа, Василий поднял взор на окно, исчерченное водяными струями, за которым таилась опасность; тотчас же ему показалось, что он стискивает ребенка как-то слишком сильно. Царевич выронил его и бросился на улицу, будто кот, на которого плеснули кипятком; граница между злостью и желанием убивать, и дотоле размытая, теперь окончательно стерлась в его душе.
   Солдаты, переполошенные воплем царевича, окружили его; они мало что поняли из его невнятных слов, кроме распоряжения, которое надлежало исполнить. Через две минуты охрана выволокла поселян из домов и, сбив их в кучу, поставила напротив Василия. Крестьяне не смели ни сопротивляться, ни спрашивать, зачем их подняли столь внезапно и в такой поздний час. Они лишь старались плотней прижаться друг к другу - как от страха, так и потому, что дождь промачивал насквозь исподнюю одежду, и какая-то девочка с громким плачем обхватила колени матери.
   - Об отметательстве прознайте, служилые!.. - голос Василия звучал надтреснуто, но уже обрел четкость, необходимую для того, чтобы все поняли, что он хочет сказать. - В змеиной яме преклонили головы... Нынче я едва вдругорядь не лишил живота свое дитя из-за насланной порчи. Сохранить же его иначе не можно, кроме как давши острастку. Рубите их!..
   - Царевич, то люди безвинные, - тихо, но твердо вымолвил сотник.
   - Еще не внимаете? - произнес Василий, делая распальцовку.
   Один из солдат сорвался с места и ринулся в сторону крестьян, но сразу же упал ничком - без крика, точно у него на ходу остановилось сердце.
   - Что... ты сделал? - выдавил Василий.
   Сотник обтер саблю и, чуть выждав, ответил:
   - Что надлежало... Такие, как он, вырезали целую деревню ради парнишки из иного царства. И кровь тех смердов тоже на твоей шее, царевич! (Василий, как ни был взвинчен, машинально потянулся к затылку, точно там действительно выступило что-то липкое, не смываемое и дождем). Для повтора не шелохнемся, а ребятенка, мать которого ты убил, отдадим добрым людям на воспитание. Кудель спряжена - более не намотаешь...
   Луна выглянула в разрыве между тучами и осветила лицо сотника, на котором читалась непреклонная решимость. Царевич стоял по щиколотку в грязи и воде, и рябь искажала его отражение, так, что чудилось, будто его отбрасывал и не человек вовсе. С губ Василия сорвалось:
   - Ах ты!.. Я тебя приневолю слушаться!
   Он выбросил вперед руки; четыре выставленных пальца были направлены на сотника и крестьян, находящихся позади него и уготованных в жертву. Сотник недобро усмехнулся, затем вдруг отступил немного и сделал резкий взмах. Царевич заорал; из его тела хлынули две широкие черные струи. Тотчас, как по знаку, четверо солдат с обнаженными кинжалами отделились от общей группы; они окружили Василия, а когда через секунду расступились, царевич неподвижно лежал в той луже, куда ранее упали отсеченные кисти его рук, навсегда застывшие в бесполезных распальцовках.
   Жители деревни наблюдали за разворачивающимся перед ними действом, оцепенев и пока не смея верить, что еще более жуткого продолжения все-таки не последует. Сотник стащил с головы шапку и, обернувшись к ним, произнес:
   - Оставайтесь с миром... Никто не поставит вас к ответу за кровь, которая пролилась здесь, новой же не бывать. - Издали вновь раздался вой бешеного пса, и сотник, прежде чем отдать команду сниматься с лагеря, сказал, кивнув в ту сторону:
   - Его убьете сами, если что... Прощайте.
  

Глава 21.

Вторая клятва

  
   Максим откинул крышку.
   Деревни не было; во всяком случае, язык мальчика не повернулся бы назвать этим словом то, что предстало перед его взором и уцелело лишь благодаря недавнему дождю. Впрочем, огонь, вероятно, тлеющий где-нибудь под кучами остывающего пепла, еще мог разгореться и довершить то, что начал. Желание помочь своим семьям и отомстить за погибшего товарища трансформировалось в другое, и его плоды Максим теперь мог наблюдать воочию.
   Аверя также выбрался из погреба и помог сестре сделать то же самое. Подойдя к Максиму и коснувшись его плеча, он указал на валявшийся неподалеку обугленный череп с молочными зубами и произнес:
   - Этого ты хотел для нас с Аленкой?
   В вопросе не чувствовалось ни злобы, ни насмешки, а только печаль и досада. Максиму было бы не так горько, если бы Аверя рассердился или даже побил его; прижавшись лбом к обгоревшей стене хлева, откуда скот был или переколот, или угнан, Максим еле слышно выдавил:
   - Простите, ребята! Я подумал, что равен Богу. Какой же я дурак!..
   - Ладно, не сыри глаза: не всякое лыко в строчку, - помедлив, сказал Аверя. - По крайней мере, сведали: Жар-птицы в тебе нет. Но ты можешь ее имать. Ты один!..
   - Да пропади она пропадом!..
   - И мы - пропади? Или иную дорогу знаешь, что мимо плахи ведет? Мы ж против государева наследника своровали, а руки и ноги секли и за меньшие вины.
   - Так что нам теперь делать?
   - Выдвигаться к Синим горам! Там она - там ей и овладеешь.
   - Как?
   - Сама твоей будет...
   - И как я найду ее?
   - Почуешь. Ты - из иного царства...
   - И далеко до этих гор?
   Аверя назвал расстояние в верстах, которое Максим сразу же забыл, понял только, что оно значительно.
   - Без лошадей, денег и еды...
   - Знаю: может, придется побираться да корье жрать заместо хлеба. - Аверя придвинулся к Максиму и горячо зашептал: - А то бают: был в некоем городе воевода шибко неправедный, людей к потолку вздергивал по единому наговору, без улик!.. У одной же вдовы, там же обретавшейся, старший сын к лихим людям подался. Воевода и говорит ей: коли сочту, что по твоей наводке да с твоего ведома было, суставы тебе так выверну, что назад не вставишь... Меньшой же брат того, кто сбег, - а годков ему было помене нашего - пошел во двор к воеводе за мать просить. Воевода велел челядинцам пропустить его, оглядел затем и изрек: окажу-де ей милость, да только и ты мне окажи. Походи ко мне ночью, а покуда ходишь, мать твою не трону... И с братом не буду строг, ежели судьбу его мне решать приведется. Сладенек ты, как свежеотжатый мед... Максим, если до такого приспеет в крайности, содеешь? Я ради Аленки бы...
   Максим поначалу вздрогнул, но затем глянул на друга и ответил без дрожи в голосе:
   - Я - как ты!.. Только ради вас обоих. И ради Пашки... Ребята, слушайте! Вы не разузнали, что с ним? Когда на нас напали, я не успел спросить...
   Аверя, и без того не слишком веселый, еще больше помрачнел; Аленка же, сидевшая чуть поодаль, побледнела и отвернулась.
   - Да не тяните вы! - крикнул Максим, заподозривший неладное. - Что случилось?
   Аверя опустил голову, точно съежившись под острым, направленным на него взглядом, и наконец откликнулся - тихо, словно опасаясь, что кто-то посторонний услышит:
   - Он погиб...
   Странного чувства - будто собственного тела больше нет - Максим не испытывал ни до этого, ни после. Происходившее ничуть не напоминало обморок или хотя бы помрачение рассудка - Максим все четко видел вокруг себя и четко осознавал, - но его ноги, видимо, начали подгибаться, так что Аверя предусмотрительно схватил его за локоть. Однако Максим быстро преодолел секундную слабость и, распрямившись, резко спросил:
   - Это из-за нее, да?
   - Помнишь встречу с Евфимием на дороге?
   Максим кивнул.
   - Его, едва ссадив с корабля, в застенок потащили, а там принялись кости дробить, и его сердце не выдержало... Тем и избегнул казни!.. А пытали Евфимия о хлопчике, который носил чудную одежду, - только не о тебе. Его короткие штаны были синие, а вот здесь, - Аверя показал чуть выше своей коленки, - занятное клеймо портной вышил - пять сплетенных белых колец. ("Олимпийские шорты Павлика!" - мелькнуло у Максима в голове). Евфимий приветил того парнишку и загодя молвил ему, чтобы он уходил от Дормидонтовых истцов, а куда - на север ли, на юг - им не пожелал сказать. За это и претерпел... Пусть теперь подле Бога о нас его молит... Сказывали, что положивший душу свою за ближних или дальних перед смертью уже сподобляется увидеть Господа. И с Евфимием беспременно то случилось...
   - Но Пашку схватили-таки?!
   - По другому нельзя было... И ты недолго б погулял, кабы не мы - не для бахвальства говорю, по правде. А смерть он принял, как не всякому мужу дано: не выпрашивал пощады и не сморгнул даже, когда к его лбу притиснули пистоль, что и отражено в донесении. Лишь когда уже чиркнули кремнем, служивым померещилось, будто он шепотом помянул какого-то Максима.
   - Да, это Пашка - он такой. Храбрый... - Как Максим ни удерживал слезы, они все же закипели у него на глазах. - А я...
   - Брось реветь! Ну что же ты... - забормотал Аверя, убедившись, что прежний грубоватый оклик никакого действия теперь не возымел. - Заполучишь Жар-птицу - воротишь и твоего Пашку.
   - А так можно?
   - Скажи: ты помнишь день и час, когда упустил его?
   - Рад бы не помнить... Да разве забудешь!
   - Жар-птица - боярыня над местом и временем: мы читали. Правда, Аленка? (Девочка подтвердила, кивнув). Ты при ней волен вновь очутиться в своем царстве - вообразишь наперед, где именно и когда, - и отвратить гибель Пашки. Тебе и потребно всего лишь оказаться на той улице малость пораньше да посильней его толкнуть.
   - Аверя, я ведь... - Максим осекся.
   - Что?
   - Тогда забуду вас! Или нет?
   - А ты не хочешь этого?
   - Ребята!.. - Максим отступил на два шага, чтобы видеть сразу обоих друзей. - Если у нас все получится... Может быть, у вас тоже есть какое-то заветное желание? Обещаю, что его исполню!
   Аверя и Аленка испытующе глянули на Максима; было заметно, что они волнуются.
   - Я даю слово, - повторил Максим. - Как клялся отцу уберечь Павлика.
   - Хорошо, - произнес Аверя. - В таком случае... верни наших родителей.
   Максим в знак согласия молча протянул руку; Аверя пожал ее. Все необходимое и впрямь было сказано; теперь надлежало подготовиться к дороге, насколько это представлялось возможным. Два из трех своих таланов Максим отдал Авере и Аленке соответственно, не считая себя вправе единолично распоряжаться самым ценным ресурсом, имеющимся в наличии, и более полагаясь на опыт друзей, нежели на свой собственный. Среди полуобгоревшего хлама удалось найти обрывок достаточно крепкой веревки; используя его и несколько обугленных кусков дерева, для Аленки соорудили некое подобие носилок. На отныне бесхозном участке Максим накопал немного репы и моркови, чего должно было хватить на ближайшее время; к сожалению, местные крестьяне не слишком пробавлялись огородничеством. Оставаться долее на пепелище не имело никакого смысла, и ребята, не дожидаясь темноты, двинулись в путь. Из-за Аленки шли небыстро - даже не потому, что ее так уж тяжело было тащить: просто Аверя и Максим боялись причинить ей боль, сделав слишком резкое и рассогласованное движение. Сама Аленка еще не могла приступить на раненую ногу, и поэтому даже удовлетворение простейших желаний было для нее сопряжено с определенными трудностями, так что красная как вишня девочка регулярно просила Аверю о помощи, поскольку его стеснялась все-таки меньше, чем Максима. На каждом привале Аверя обходил окрестности с заранее заготовленной расщепленной веточкой, иногда удаляясь километра на два от места стоянки, но обнаружить клад не получилось ни разу. Съестные припасы, несмотря на экономию, быстро убывали; за обедом все получали поровну, и Аверя строго следил, чтобы Аленка съедала свою долю до конца, хотя поначалу девочка противилась, не желая быть чрезмерной обузой. Пополнить провизию ребятам удавалось редко. Однажды Максим добыл яиц из гнезда, свитого почти на верхушке березы, рискуя свалиться и не обращая никакого внимания на отчаянно кричащих птиц. В другой раз Аверя сбегал в деревню, расположенную недалеко от места ночевки (просить там приюта путники не решились). Когда он, боязливо озираясь, воротился, то принес две ковриги еще не совсем остывшего хлеба.
   - Откуда это? - покосился Максим.
   - Тебе не все едино? Лопай!
   - Ты что же - украл?
   - А если я отвечу, что выпросил или выменял на талан, ты поверишь?
   - Аверя, а если тебя... - Аленка испуганно посмотрела на брата.
   - Ничего!.. Год Божьей милостью не голодный: хоть бы и уловили - не дорого встанет. А я, покуда удобный случай стерег, - тут Аверя понизил голос, - слыхал, как мужики промеж себя толковали, что на сарынь отныне-де нет доброй управы, и охочий люд подымется от столицы и далее. Царевичи оттуда уже подались и на Телепнева все дела свалили, а его тоже на все царство не хватит, не природный он государь... Вчера в десяти верстах приказчиков двор и две иные избы шаром покатили, а кто - неведомо. Посему лучше покамест хорониться, и огня не жечь, разве что зверье учнет шнырять по соседству. Мало ли...
   Слухи о смуте, что тревожила крестьян и доползла уже до порога их жилищ, подтвердились тремя днями позже. Тогда у ребят никакой еды уже не оставалось, и Максим, дав себе не более пяти минут роздыху, отправился поискать грибов в ту часть леса, где трава была не столь густой. Однако по истечении малого времени он прибежал обратно и выпалил:
   - Ребята!.. Там какой-то отряд!
   - Разбойники? - Аверя невольно схватился за подвернувшийся под руку камень.
   - Не знаю... Говорят, зипуны и волю пошли добывать. Вроде бы человек объявился из иного царства и вместе с другими направляется к Синим горам... За Жар-птицей!
   - А они тебя видели?
   - По-моему, да...
   - И не погнались? Тогда идем за ними!
   Неизвестные, с которыми повстречался Максим, шагали неторопливо, так что ребята, из-за Аленки сами вынужденные двигаться с малой скоростью, смогли их настичь. Следуя позади группы вооруженных чем попало простолюдинов, ребята вскоре очутились в незнакомом селе, служившем, по-видимому, чем-то вроде штаба сил, собиравшихся со всей округи. Обыкновенные зеваки мешались с теми, у кого были более серьезные намерения; дома не могли вместить всех, поэтому люди располагались в палатках, шалашах, под телегами и просто на открытом воздухе. Никто не обратил внимания на трех подростков, сразу смешавшихся с основной массой; так монетка, брошенная купцом в почти полный сундук, теряется среди остальных. К тому же мысли каждого были заняты человеком, ради которого все и собрались, и едва ли не сильнее прочих его жаждал увидеть и услышать Максим, поскольку надеялся повстречать своего земляка. Впрочем, он, зажатый в задних рядах вместе с Аверей, почти не смог разглядеть таинственного незнакомца, когда тот предстал перед обступившим его народом и сперва повел речь о царстве, из которого якобы прибыл, а затем - о своем намерении исполнить давнее пророчество и при помощи Жар-птицы овладеть престолом Дормидонта. До второй части, однако, Максим не дотерпел: рассказ неизвестного почти сразу поверг его в недоумение, потом заставил возмутиться и, наконец, вызвал такой смех, что пришлось скорчиться и прикрыть себе рот ладонью. Аверя спешно оттащил Максима за угол ближайшей избы, в тень, где мальчики оставили Аленку, и сердито произнес:
   - По шее давно не получал? Пожалуй, дадут!
   - Да этот бред про наш мир невозможно слушать! - попробовал оправдаться Максим. - Кто вообще поверит такому? Он бы еще сказал...
   - Хватит, - прервал его Аверя. - Тебе, может, и любо поплевывать из высокой светелки, а никто из тутошних доподлинно не ведает, попустил ли Господь быть у вас золотым яблокам или чему иному. И не думай: здесь дураки-то в меньшинстве! Не один я смекаю: вот он, - Аверя мотнул головой в сторону оратора, еще далеко не окончившего, - в царство твое, как и прочие, не совал носа, а на поверку - просто чучело, нужное лишь затем, чтобы другие им прикрывались. А за чьей спиной дела вершить - особой разницы нет... Порядок при смуте - самый обыкновенный: таким чучелом был и наш последний государь из законного дома, который потом передал скипетр Дормидонту. Переть отсель без замотчания к столичным заставам, - Аверя заговорил уже спокойнее и даже с какой-то радостью, - у них кишка тонка: прежде надлежит меж имеющегося сброда создать добрую спайку да новым пополниться. Путь же до Жар-птицы - не худой повод... А близь Синих гор он новое скоморошье представление разыграет: клад-де мой. Вот на то и позабавнее будет глянуть...
   Максим поддернул штаны и решительно вымолвил:
   - Что ж - и посмотрим!..
   Аверя прекрасно понял друга.
   - Верно, не стоит того. А вот сейчас к ним прилепиться - волкам в зубы точно не угодим, а то и кус хлеба ежедень выйдет.
   - Ворованный, как тогда... - вспомнив, помрачнел Максим.
   - Тебе ж поперек горла не встал? И впредь проглотишь!
   Дорога, впрочем, и после принятого решения не обещала быть особо легкой и сытой. Хотя Аверя не без удали продемонстрировал свое умение владеть кинжалом, а на вопрос о возрасте прибавил себе два года, его, как и Максима, не посчитали боевой единицей, и на мальчиков взвалили хозяйственные дела разного рода: стирка белья, купание лошадей, выгрузка и погрузка клади. Это давало право лишь на относительно небольшой паек, который, кроме того, делился один на троих: Аленка, которую удалось пристроить на обозную телегу, не могла подойти к раздаче, и также ее нельзя было надолго оставить в одиночестве. Беспомощная и довольно красивая девочка вызывала у окружающих ее людей, по большей части грубых, самый живой интерес, в котором меньше всего было сочувствия и желания как-то подсобить. Максим угадал: провиант добывался по преимуществу грабежом; было велено щадить бедные дома, чтобы не возбуждать всеобщей ненависти, однако далеко не все внимали этому приказу. Порядку вообще было мало; чем дальше продвигался отряд и чем больше в него вливалось людей, в том числе догола обобранных крестьян, не видевших иного способа не помереть с голоду, тем слабость дисциплины становилась ощутимее. Участились беспричинные драки и пьянство на караулах; Максим однажды подумал, что, будь здесь Федька Налим, он бы точно не потерпел подобной расхлябанности. К счастью, Аленка, несмотря на полуголодное существование, быстро оправлялась от раны. Вскоре она уже смогла ступать на поврежденную ногу - сначала поддерживаемая под обе руки друзьями, затем опираясь на палку и, наконец, просто так. Аверя был счастлив, наблюдая, как возвращается здоровье к сестре; рад был и Максим, но также и по иной причине: по мере приближения к цели в нем крепла уверенность, что у него получится оправдать возложенные на него надежды. Однако к радости потихоньку примешивалась горечь: ведь приходилось выбирать между отцом, матерью и Павликом с одной стороны, и Аверей и Аленкой, с другой. "Может быть, они согласятся переселиться в мой мир вместе со своими родителями, - думал Максим. - Правда, они там не смогут искать клады, но какое-нибудь дело обязательно найдут. А я помогу им освоиться, как и они помогали мне здесь"
   Об этом он и заговорил с Аленкой однажды на вечерней заре, когда лагерь умолкал, а стрекотание кузнечиков становилось все отчетливей. Ребята сидели под раскидистым деревом, и его ветви почти полностью скрывали их от посторонних глаз. Максим попытался описать многомиллионные города с кипучей жизнью, не затихавшей и с наступлением темноты, диковинные устройства, при помощи которых можно было летать по воздуху и говорить с человеком, находящимся за тысячи километров от собеседника. Собственное красноречие подстегивало его, пока вдруг Максиму не померещилось, что его рассказ уж очень напоминает другой, обсмеянный ранее им самим и регулярно повторявшийся в разных населенных пунктах на протяжении путешествия. Максим смутился, однако Аленка и не думала улыбаться: напротив, с каждой минутой она делалась все грустней и под конец промолвила:
   - Занятно там у вас...
   - Ну, так что же? - поторопил ее Максим.
   - Знаешь, - тихо произнесла девочка, - был некогда мужик, а может, и не было, измыслили все, да на пустом месте тоже не выдумывают... Возжелал он ель у себя подле избы насадить. Чудак, правда? Будто их мало в лесу растет!.. А только не поталанило ему: и с корнями заступом выкапывал, и так из земли драл, и семечко вышелушивал из шишки, чтобы опосля в землю бросить - прок выходил един, а лучше сказать - никакого. Вот и я - как та елка. А жаль... Ты - хороший!.. - Аленка опустила голову, и через мгновенье Максим понял, что она плачет навзрыд, глотая слезы, и, будто маленький ребенок, даже не пробуя их немного задержать. Взволнованный Максим обнял ее; он не знал, как ее успокоить, не ожидал и подобного эффекта от своих слов, и лишь бормотал:
   - Аленка!.. Аленка!..
   Девочка не пыталась отстраниться; Максим сам ее оставил, досадуя на себя. На другой день Аленка не напомнила об этой беседе, но, видимо, Авере о ней рассказала, поскольку Максим, также на закате, случайно услышал, как он сердито произнес, оставшись наедине с сестрой:
   - Ты что это? Смотри, не вздумай привязаться к нему!
   Такой совет выглядел вполне разумным в отношении человека, с которым ждет скорое и, по-видимому, окончательное расставание, но что-то в тоне Авери озадачило Максима, так, что он подумал:
   "Странно: Аверя как будто ревнует. Какая глупость: он же ее брат!"
   До следующего утра Максим не заводил разговора с друзьями о чем бы то ни было. Томимый сомнениями, он хотел отвлечься, но не желал слоняться по стану, лишний раз вдыхая резкий, хотя и уже привычный запах, исходящий от немытых тел и не до конца опорожненных бутылей. Отойдя немного, Максим взобрался на небольшой холм; там следовало бы выставить часового, но этим почему-то пренебрегли. Оттуда он смог во всех подробностях разглядеть передовой хребет, в своей причудливой красе расстилавшийся перед мальчиком. Издали горы действительно казались синеватыми; их отряд заметил еще несколько дней назад, в честь чего был дан залп из пищалей и долго не смолкали ликующие возгласы. Подножие хребта, до которого оставалось еще километров двадцать, тонуло в тени; вершины же были ярко освещены заходящим солнцем, и на многих из них лежал снег, которого Максим прежде в этом мире не видел. Острые пики свидетельствовали об относительной молодости этих гор, но сырой и ветреный климат этой местности уже кое-где преуспел в их разрушении. Результатом противоборства природных сил стало диковинное сочетание проходов, ущелий и осыпей, хорошо различимое и с того расстояния, с которого на него глазел Максим. Он отнюдь не был склонен к любованию красивыми пейзажами, но зрелище исподволь заворожило его. Вниз мальчик сошел только с наступлением полной темноты, и даже во сне его преследовала увиденная сегодня величественная панорама.
   На следующий день толпа находилась уже в непосредственной близости от подножия гор, и многими овладело веселье, выражавшееся в формах, дотоле не наблюдавшихся. Некоторые шутя целили из пистолетов в лицо товарищам, другие забавлялись, подкидывая кинжалы и ловя их за лезвие и, похоже, почти все жалели, что пролить сегодня кровь случая, по всей видимости, так и не представится. Нервное возбуждение привело к тому, что полуденную трапезу окончили быстро и, вопреки обычаю, после нее почти не отдыхали; впрочем, и идти долго не пришлось. Предостерегающий возглас, раздавшийся из передних рядов, заставил всех замереть на мгновение. Люди, еще не имевшие понятия о характере внезапно возникшей угрозы и ее масштабах, моментально сдвинулись, в том числе затем, чтобы лучше расслышать информацию, поступающую от авангарда. Человеческое скопище в своей напряженности чем-то напоминало почуявшую дичь собаку; оно медленно поворачивалось вправо, и вдруг передний край с криком бросился вперед. Задний постарался не отставать, подхватывая и увлекая среди прочих Максима, Аверю и Аленку, поскольку девочка уже достаточно окрепла, чтобы идти вместе с друзьями.
   Навстречу донесся звук армейского рожка.
  

Глава 22.

Ступая по крови

  
   - Допряма известно, что он меж тех гилевщиков?
   - Забрось маету, Петр Дормидонтович: досужие истцы видели, и от них доведено, как он прошлую ночь калачом свернулся подле ихней телеги!
   Младший царевич вытянулся в седле и приставил ладонь к бровям; словно еще не веря, он силился разглядеть Максима в толпе, передовая оконечность которой уже хорошо просматривалась с холма, где был оборудован наблюдательный пост. Солдаты, выстроившиеся сзади, любопытствовали не меньше; многие приподнимались в стременах и на цыпочках, даже если не видели ранее загадочного мальчика из иного царства и смогли бы его опознать. Спустя полминуты бесплодных усилий Петр раздраженно произнес:
   - Что стоило бы приволочь его сюда!
   Тимофей Стешин схоронив улыбку в усах, ответил тоном, каким взрослый урезонивает нетерпеливого ребенка:
   - Нешто видано, чтобы жених выхватывал поднос с лебедем, который пред его очами все равно поставят? - Заметив, что пальцы Петра уцепились за узкое горлышко притороченной фляги, Стешин ласково положил свою руку поверх и добавил: - Недолго ждать последнего гостя на пир, который бесперечь учинится: обожди уж!
   Царевич вздохнул. Сейчас он выглядел более жалко, чем когда силой клада повредил брату рассудок и погубил Василия, и даже чем при жизни Дормидонта. Казалось, сама единоличная власть, дорога до которой была почти расчищена, загодя отравляла Петра; он все чаще прикладывался к бутылке, хоть и не чувствовал никаких угрызений совести за то, что совершил. Энергия, когда-то вспыхнувшая в государевой опочивальне, неумолимо иссякала, и лишь думая о Жар-птице или находясь вблизи Стешина, Петр еще чувствовал то, что однажды вынудило его уподобить себя всесокрушающей стихии. Овладение Жар-птицей представлялось ему выходом из положения, в которое он попал, знаком, что Бог от него все-таки не отвернулся, и последней необходимой точкой в деле, затеянном еще у смертного одра родителя.
   - При первой смуте меньшой сын государев, - при этих словах Петр склонился к Стешину, едва не коснувшись его плеча своей головой, - почитай, взял Жар-птицу. - Царевичу приятно было вспоминать и подчеркивать, что человек с биографией, очень похожей на его собственную, более других преуспел в погоне за ценнейшим кладом, и одновременно намекал, что сам-то пойдет и дальше. Стешин ответил ободряющим взглядом; неизвестно, намеревался ли он что-либо добавить, но даже если хотел, обстоятельства не дали на это времени. Вооруженная толпа, за которой велась слежка, увидела солдат, поскольку их яркие кафтаны были довольно приметными. Казавшийся издали совсем небольшим отряд Стешина представлялся легкой добычей, а его разгром - неплохой разминкой перед более великими свершениями уже с помощью Жар-птицы. При слабости командования общего приказа об атаке отдано не было: бунтовщики просто ринулись в ту сторону, где находился Петр, причем некоторые и узнали царевича. За неделю до этого они захватили приступом крепостицу, укрепленную одним лишь частоколом, даже безо рва. Сопротивление тогда было незначительным: лишь несколько нападавших получили ранения, и то легкие; гарнизон же частью удрал, разломав ограждение с противоположной стороны, частью передался мятежникам. Сразу после этого многие напились в стельку просто с досады, что потеха быстро окончилась; теперь эти же люди боялись только того, что имеют дело с ничтожной разведгруппой, которая еще до столкновения обратиться в бегство и не даст себя перебить. Неистовый вопль приближавшейся толпы напомнил Стешину события недавнего столичного бунта; солдаты же, готовые вступить в схватку, пребывали в безмолвии, плотно сжав губы, и лишь один десятник процедил, с презрением глядя на атакующих:
   - Берсень решили до сроку пощипать, покуда зелен: скулы сведет!
   На холме развернули алое с золотым вензелем знамя на длинном древке - штандарт предыдущей династии, иногда использовавшийся и в царствование Дормидонта. Тотчас загремели обоюдные выстрелы; сначала редкие, они учащались по мере того, как уменьшалось расстояние между теми, кто штурмовал позицию, и теми, кто стремился удержать ее. Обе стороны прибегли также к силе кладов, однако, по-видимому, ни одного из солдат не удалось обратить в бегство. Стешин добился большего успеха: по его приказу часть огня перенесли на задние ряды, где обыкновенно собирался менее рьяный и более склонный к панике народ, и использовали крупную дробь, отвести которую было значительно труднее, чем пули. Разодранные в ошметки вместе с одеждой тела, моментально стекленевшие глаза тех, кто имел несчастье выделиться ростом и был поражен в голову, и другие подзабытые со времен смуты вещи действительно впечатлили одураченных мужиков, имевших о серьезной войне, мягко говоря, весьма приблизительное представление. Аверя, Аленка и Максим не пострадали, укрытые плечами и спинами своих более высоких соседей. Однако живой щит неумолимо исчезал - вследствие как потерь от обстрела, так и дезертирства, уже начавшегося в арьергарде. Ребята предугадывали подобный ход событий и за несколько минут, прежде отведенных на размышление внезапно изменившимися обстоятельствами, договорились в подобном случае также немедленно оставить мятежную ватагу и, углубившись в горы, рассчитывать уже только на себя. Но ближайший путь к удобному для подъема участку хребта пролегал через поле боя наискось, и передвигаться по нему было все равно, что пересекать бурлящую реку. Те, кто пускались наутек, в большинстве своем не знали здешних мест и кидались и вправо и влево, давя менее проворных товарищей; некоторые из них были уже так потоптаны, что не могли подняться и лишь глухо хрипели, подобно задыхающимся висельникам. Ребят оттерли друг от друга; Максим помнил, что до этого успел толкнуть вперед Аленку, которую иначе непременно сшибли бы люди, несшиеся на них обоих. Тут же он почувствовал, что сам теряет равновесие, и, уже лежа на земле, оказался придавленным к ней грузным телом какого-то деревенского парня. Сила клада, использованная Стешиным, превратила его в лишенное всякого рассудка животное; звуки, вырывавшиеся из его глотки, походили скорее на бычий рев, и он до боли вцепился в плечи Максима обеими руками. Максиму уже довелось испытать подобное в тот день, когда он услыхал о Жар-птице, но теперь рядом не было Федьки, который мог бы его освободить. Приподняв немного голову, Максим увидел, что Аверя и Аленка бегут обратно, к нему. Страх за друзей, которые рисковали, быть может, жизнью, чтобы спасти его в очередной раз, и стыд за собственную беспомощность переплавились в душе Максима в единое чувство, и он, насколько хватало сил, ткнул парня кинжалом, заблаговременно украденным из походной телеги.
   Парень умер, по-видимому, почти мгновенно, однако все же успел почувствовать боль и разжать пальцы. Отпихнув труп и вскочив, Максим присоединился к друзьям; это было первое совершенное им убийство. Он слышал, что многие люди, в том числе взрослые, в аналогичной ситуации бывают потрясены и даже плачут, но сам не ощущал ничего похожего. Неужели это так просто - убивать, думалось Максиму, но, с другой стороны, он чувствовал, что Аверя повел бы себя так же, и лучше понимал тех людей, которые и в эту смуту и в предыдущие губили других, с которыми у них вроде бы и не было повода враждовать. Благодаря этому поступку Максим словно побратался и с Аверей, и со всем этим миром, и теперь испытывал почти радость, как и оттого, что ценой человеческой жизни все же выбрался с друзьями на чистое пространство и мог беспрепятственно продолжить путь к своей цели.
   Петр не мог разглядеть в подробностях три маленькие фигурки и скорей интуитивно понял, что эти дети - те самые, появления которых он ожидал с начала сражения. Вскрик царевича не был, однако, радостен, и Стешин не спрашивал, почему. Ребята уже начали подниматься на первый уступ и, обладая значительной форой, могли бы затеряться в горах на время, достаточное им для поисков Жар-птицы. Лишенный казны Петр не располагал должным количеством таланов, чтобы, упустив раз Максима, быстро его найти. Дорога в обход, даже верхом, была бы слишком длительной, а скакать напрямик мешала кипевшая на склоне холма рукопашная схватка. Дисциплинированность и выучка солдат противостояли численному превосходству мятежников, не исчезнувшему и после бегства арьергарда. Сила клада отсеяла робких, и остались лишь те, кто, подобно иной собаке, получившей пинок, не удирал, а накидывался с удвоенной яростью. Но если Стешин прекрасно понимал настроение царевича, то не менее четко видел и единственный выход, как и люди, которым надлежало осуществить идею - столь же величественную, сколь страшную. Еще до боя Стешин отвел лошадей назад, зная, что в обороне от кавалерии мало проку. Теперь резерву следовало, оседлав коней, пробить брешь в рядах бунтовщиков, которой мог воспользоваться Петр. Для этого требовалось ударить в лоб пьяной от крови толпе, за одну минуту убив чуть ли не столько же людей, сколько их уже пало, а значит, погибнуть и самим, поскольку при таких условиях фактически приходилось менять голову на голову. Стешин обернулся, вглядываясь в бородатые, нахмуренные лица, нет ли на каком из них нерешительности, и, не обнаружив таковой, возгласил:
   - За нашего государя, ребятки! С Богом!
   Приказ исполнен был незамедлительно; пехотинцы раздвинулись, давая оперативный простор штурмовой группе. Согласованность действий была на том уровне, который практически исключал избыточные потери, и лишь двое или трое не столь расторопных солдат оказались в итоге под копытами своих же всадников. Первые вражеские шеренги были буквально смяты изначальным напором почти без жертв со стороны атакующих. Однако скорость обеспечивающих прорыв ратников падала по мере того, как они углублялись в расположение опомнившегося неприятеля. Чудилось, что вот-вот - и стиснутый врагом конный клин вообще остановится и будет истреблен, так и не выполнив поставленной перед ним задачи. Но место убитых и раненых на его острие и краях солдат тотчас же занимали другие, чтобы спустя секунду или две разделить их судьбу, однако продвинувшись несколько далее, чем они. Раздираемая заживо мятежная толпа выгибалась дугою, как извивающийся в муках человек, и наконец распалась на две половины. Тут же из образовавшегося коридора наружу вырвался Петр со своей свитой, как и Максим, через кровь пройдя к Жар-птице.
   Немногие всадники, уцелевшие при прорыве и теперь очутившиеся вместе с царевичем и его охраной позади бунтовщиков, немедленно развернулись, чтобы поразить их с тыла, но этого не потребовалось. Совершенный подвиг имел следствием то, чего не предполагал сам Стешин: почувствовав, что их могут ударить в спину, мятежники дрогнули на мгновение, и этого оказалось достаточно, чтобы пехота решительным натиском опрокинула их. Бросая самопалы и мечи, бунтовщики кинулись врассыпную, преследуемые солдатами. Стешин ни тогда, ни ранее не распорядился касаемо пленных, и именно своим молчанием обрек на смерть всех беглецов; впрочем, их участь была решена еще до начала схватки. Никто из них сейчас не пробовал сопротивляться; напротив, многие, когда их настигали, просили прощения, причем настолько жалким тоном, какой можно услышать еще только от провинившегося маленького ребенка. Стешина ничуть не удивляли подобные вещи. Как близкий друг главы Земского приказа, он был неплохо осведомлен о нравах лихих людей, которые мужественно бьются в лесу с солдатами, до этого не менее мужественно кладут на угли младенцев, чтобы родители сказали, куда спрятали деньги, но проявляют изрядное малодушие, едва приходится давать отчет о своих делах. Видимо, поэтому Стешину быстро прискучило глазеть на происходящую резню, и он перевел взор к вершине горной гряды; Максим и Аленка уже скрылись на противоположной стороне, но Аверя, подсаживавший сестру, замешкался на секунду.
   "Что, детки? - Стешин ухмыльнулся. - Любо же мнить вам, будто вы взрослые и сами над судьбою своей властны. А не лукаво молвить, водят вас, ровно кутят на единой сворке, только покамест вам то невдомек. А как прознаете..."
   Стешин не договорил в своих мыслях этой фразы: вместо этого он опустил глаза, точно опасался, что кто-нибудь прочитает в них ее окончание. Он видел, что Петр уже почти достиг каменной гряды, которую предстояло покорить, бросив внизу лошадей. Что-то крича свите, царевич размахивал руками; Стешину это показалось забавным:
   "Как вы схожи!.. И твой брат некогда ринулся очертя голову вверх по круче за хлопцем, что ускользнул по Господнему попущению. Заигрался ты в благословенного Богом человека, будто малые ребята на улице в казаков и разбойников. Но матушка беспременно их покличет вечерять, молиться и спать. Вот и тебе пора..."
   Вблизи послышалось:
   - Тимофей Силыч!
   Стешин обернулся; солдаты подтаскивали того мужчину, который прежде рассказывал в присутствии Максима и остальных, что должен взять Жар-птицу. Его бросили на колени перед Стешиным; точнее, он сам начал их подгибать еще до того, как его ткнули между лопаток прикладом фузеи. Несколькими минутами ранее он, будучи окруженным, закрыл лицо ладонями, надеясь, что его не узнают и убьют сразу; хитрость не удалась. Думный дворянин окинул его взором и еще раз увидел за его спиною людей, чей героизм сегодня принес победу. Большинство из них было мертво; другие, растоптанные, со вспоротыми животами, просили смерти у Бога и товарищей, иногда даже вслух, поскольку помочь им уже не могло ни искусство лекарей, ни сила клада. Бешенство поднялось в душе Стешина, но, по навыку царедворца, он скрыл, что чувствовал на самом деле, и спросил почти весело:
   - Так это ты говаривал, что в твоем царстве гуси жареные разгуливают?
   Несчастный человек не помнил, утверждал ли он точно такое; прошлое как будто и вовсе перестало для него существовать, сделавшись незначительным на фоне слишком легко читаемого будущего. Стешин продолжил:
   - Видать, не больно они вкусны, раз ты глаз положил на иную пичугу! Да ее в полете отсель, пожалуй, и не приметишь: низехонько будет. Эй, - с этим возгласом Стешин пристально посмотрел на одну из трофейных телег, - взденьте-ка его на то колесо, а хребтину выше пояса не ломайте, сваю же наладьте подлиннее. Через день или два Жар-птица воспрянет. Молодцом окажешься - доживешь!..
  

Глава 23.

Дорога над пропастью

  
   Обошлось без ободранных ладоней, разбитых коленок и прочих неприятных вещей, с которыми сопряжены крутые подъемы. Нельзя даже сказать, что ребята были очень утомлены, карабкаясь по склону, где покрытые песком участки чередовались с голыми шершавыми уступами, и далее почти кубарем скатившись с противоположного откоса, более пологого и не столь значительного по длине. По крайней мере, отдыхать путешественники не торопились, и узкий проход в горах, по которому теперь только и можно было идти, не казался удобным местом для привала: ни утолить жажду, ни развести огонь тут было нельзя. По словам Авери, версты за четыре находилась защищенная от ветров ложбинка, где набрать свежей воды и наломать сучьев для костра не составит проблемы; там ребята и решили заночевать, а заодно обсудить план дальнейших действий. Аленка особенно рвалась вперед - то ли желая доказать мальчикам, что уже совершенно здорова, то ли просто благодаря своему живому характеру. Впрочем, ей, как и остальным, недолго пришлось двигаться по извилистому ущелью. Каменная стена, выросшая перед Максимом, заставила его растерянно обернуться к друзьям; те, однако, оставались спокойными, или, во всяком случае, не подавали виду. Аверя лишь указал рукою наверх; запрокинув голову, Максим приметил тропку; извиваясь, она, судя по всему, вела на другую, невидимую пока сторону гигантского утеса. Чтобы начать восхождение, требовалось лишь отойти чуть влево; это ребята и сделали. Аленка наскоро поведала Максиму, что путь этот проложили в незапамятные времена, когда в Синих горах было найдено серебро; однако впоследствии месторождение истощилось, рудники забросили, и теперь дорогой почти никто не пользовался. Она и впрямь носила следы запустения: кое-где вовсю пробивалась жесткая трава, а временами попадались отпечатки звериных лап: похоже, животные уже не боялись повстречать здесь человека. Иногда приходилось перемещаться гуськом, лицом к скале, цепляясь руками за выступы, и тогда сердце непроизвольно екало; на других участках дорога расширялась до такой степени, что позволяла идти плечом к плечу, не рискуя свалиться. Попадались даже целые площадки, будто, а может, и специально устроенные для отдыха небольших отрядов; на одной из таких ребята и заметили погоню.
   Было бы неправильным думать, что Аверя, Аленка и Максим совсем уж этого не ожидали, но в противоборстве двух чувств - страха столкнуться с нею и надежды, что подобного все-таки не случится - победа уже явно клонилась в сторону последнего. Максим не мог ручаться, но ему мерещилось, будто именно он, вздрогнув, первым глянул вниз, в расщелину, и увидел рубаху Петра, чужеродным, белым пятном выделявшуюся среди алых одеяний свиты: кафтан разгоряченный царевич сбросил еще на передовом хребте. Петр что-то крикнул - и на высоте было не разобрать, обращается он к беглецам или к собственной охране. Однако нетерпеливая, наглая ухмылка царевича, прекрасно различимая в особо прозрачном воздухе, который свойствен лишь горам, не позволяла Максиму сомневаться, что сейчас его преследуют не как неопознанного гилевщика, а как мальчишку из иного царства, и что проклятие Жар-птицы, неразлучное с ним с самого первого дня пребывания в этом мире, еще не желает его отпустить. Еще миг - и семь ружей вытянулось по направлению к ребятам; бежать было некуда, поскольку дорога до ближайшего поворота отлично простреливалась. Максим с ходу оценил расстояние до врагов: оно было таким, что вряд ли его могли убить до смерти, тем более что ни одно из дул не смотрело в лицо, но не представляло никакого труда нанести рану, после которой передвигаться будет уже невозможно. Мальчику представилось, как он, покрытый кровью, станет корчиться в ногах у людей, которые его добьют, и, вероятно, перед этим будут еще глумиться, как, скорее всего, глумились и над Павликом: Максим предполагал, что Аверя и Аленка из сострадания далеко не все рассказали о нем и о том, что ему довелось претерпеть в последние минуты перед гибелью. Злоба захлестнула Максима, и он резко шагнул к краю тропинки.
   В миллиметре от его ног разверзалась бездна, а напротив, по склону соседней горы, к ущелью протянулся сверкающий язык - от вершины, где снега уже вовсю начинали подтаивать. У его оконечности дикая коза объедала какой-то кустарник; уловив движение мальчика в свою сторону, она боязливо посмотрела на него, но, сочтя, что Максим никакой опасности не представляет, вернулась к прежнему занятию.
   "Вот так... Если они теперь откроют огонь, я упаду в эту пропасть, и все будет кончено. А не повезет - у меня хватит сил, чтобы подкатиться. Хотя бы таким образом воссоединиться с Пашкой... Только... Не выместят ли они злобу на Аленке и Авере? Я ведь еще должен уберечь их. Что для них будет лучше? Черт, почему я думал об одном себе? И почему сейчас стал вдруг сомневаться? Развилка?.."
   - Нет!!
   Отчаянный крик Петра долетел до уступа, где находился Максим; скосив глаза, мальчик увидал, что рука царевича сложена в распальцовку, а ружья моментально опустились. Максим недоуменно заморгал:
   "Что такое? Он не хочет, чтобы я умер?"
   - Максим... - Голос Авери был еле слышен.
   - Что?
   - У Аленки дрожат руки...
   Максим оглянулся; Аленка не смотрела на него, равно как и на брата. Согнувшись, она стукнула о камень двумя пальцами, отдавая скале талан, когда-то полученный на пепелище уничтоженной солдатами деревни.
   Желтые чудовища выросли перед девочкой.
   Загораживая собой тропу, они защищали ребят от прямого нападения, но не от пуль, вздумай погоня вновь наметиться. Кроме того, невесть кем и когда оставленный клад мог удержаться на поверхности лишь незначительное время. Прежде чем Максим успел додумать все это, раздался голос:
   - Аверя, поспевай!
   Сказав так, Аленка распрямилась и еще раз обвела взглядом царевича и его свиту; ветер трепал волосы у нее на лбу, а на губах появилась улыбка. Авере живо вспомнился день знакомства с Максимом; тогда она так же стояла на возвышении, стройная и дерзкая, смеясь в лицо целой толпе вооруженных мужчин. Аленка подняла руку чуть выше уровня плеч и сделала ею быстрое движение слева направо; тело девочки мягко осело на камни, и ноги ее подогнулись - последнее, на что в ней еще оставалось жизни.
   Оцепенение людей, наблюдавших за этой сценой, само казалось следствием какого-то небывалого в том мире волшебства, способностью к которому некоторые современники Дормидонта наделяли в своих мыслях Жар-птицу, а жившие ранее и менее сведущие - клады вообще. Лишь неожиданный подземный толчок вынудил Петра и его спутников в страхе переглянуться, а затем обратить взоры туда, где коза, не дожевав початую ветку, вдруг ошалело бросилась вниз. Тысячетонная масса снега сорвалась с горной вершины и устремилась в ущелье, навстречу и на погибель находившимся там; вопль обреченных людей потонул в грохоте обвала. Более храбрые попытались опередить лавину, кинувшись к тропке, и первыми приняли смерть; другие ринулись назад, к передовому хребту, и кляли себя, что не переправили через него лошадей; впрочем, даже верхом не удалось бы спастись. Никто уже не помнил о своем долге по отношению к господину: Петра сбили с ног, и даже не плечом, а кулаком, поскольку он, растерявшись, очутился на пути кого-то из охранников. Больше царевич не поднялся; он лишь в замешательстве видел, как надвигается то, перед чем он как перед воплощением непреодолимой силы благоговел с младенчества. Он чувствовал, как она сдавливает и в то же время раздирает изнутри его тело - невоспроизводимое в иных условиях сочетание пыток; затем в кромешной тьме вспыхнуло что-то вроде огненных крыльев, и беспокойство Петра из-за каких-либо неутоленных желаний навеки прекратилось.
   Максим опомнился довольно быстро - еще до того, как замер снежный поток, и бросился к Аленке; казалось, он вновь хочет ей сделать искусственное дыхание, что было теперь совершенно бессмысленным. Аверя выждал, пока все утихнет, после чего подошел к Максиму и, дернув его за рубаху, произнес:
   - Эй!
   Максим обернулся. Перемазанный от подбородка до пояса кровью, с ножом в руке - его Аленка обронила, падая, а Максим, не ведая, для чего, сейчас схватил - он был страшен, и чудилось, что сам и убил девочку. Смерть, неоднократно наблюдаемая им в этом мире и отчасти уже примелькавшаяся, на сей раз все же сумела потрясти его, представ точно впервые, и из горла Максима вырвалось:
   - Зачем?!
   - Клад был заговорен на крови - не понял? - глухо вымолвил Аверя. - А у нас не довлело бы таланов, чтоб так тряхнуть землю. Хватит уже, пошли!
   Максим вскочил и замахнулся:
   - Иди сам, куда знаешь!
   Аверя отступил на шаг:
   - Не дури!
   - Мразь! Гад! Скотина! Ненавижу тебя! Будь ты проклят! Будь проклят весь ваш мир! Сдохни же! Сдохни прямо здесь! Вместе с нею... - Максим зашатался, и выскользнувший из его пальцев кинжал со звоном ударился о камни. Аверя успел подхватить друга под мышки, и после этого Максим уже безропотно дал себя увести. Мальчики продолжили восхождение; единожды Максим все-таки повернул назад голову - но только чтобы проститься с Аленкой, распластанной поперек тропы. Аверя все понял: он не препятствовал товарищу задержаться на несколько секунд и не стал зря напрягать мышцы на руке, которой поддерживал Максима за пояс.
  

Глава 24.

Искушение смертью

  
   "Звонили из школы..."
   "Все о том же?"
   "Классный руководитель сказала, что пойдут все его одноклассники. Цветы куплены. Согласись, будет странно, если мы не придем"
   "Пусть думают, что хотят"
   "Ты еще веришь, что он вернется?"
   "Когда сам похороню нашего сына, перестану"
   "Послушай, есть вещи, которые следует просто принять"
   "То же я твердил себе двадцать лет назад, после того как ты мне отказала"
   "Я была дурой..."
   "А помнишь Витьку Бортникова?"
   "Ты говорил о нем"
   "Не все... Когда в том ущелье он себе голову разнес из Макарова, я своими руками рыл для него могилу. А потом кое-как сколотили крест и водрузили на нее, хоть бы попы и не одобрили, - специально сделали повыше, назло дьяволам, что караулили нас. И, уминая землю, я сказал себе: "Везде есть надежда, одна смерть непоправима, но ей, суке, до последнего не верь". И подоспела-таки помощь... А один из тех юнцов тоже ведь воротился, когда уже мемориальную доску решили ладить на стену его родного ПТУ. Явился из ада - без руки, глаз ему там выкололи - а простил меня... Пусть не целиком грех - хоть его четвертушка с души спала. И Максим... Знаешь, постирай его белье - запылилось, только после обязательно вновь застели кровать. И не плачь. Пожалуйста, не плачь..."
  
   "Папа... Мама..."
  
   - Ты чего?
   - Аверя, я, наверное, схожу с ума... У меня галлюцинации: я вижу своих родителей. Прямо сейчас...
   - И меня тоже?
   - Да.
   - Мы в ее владениях - потому...
   - Это она?
   - Потерпи: недолго. На, испей...
  
   "Где я?"
   Максим не помнил, как здесь очутился: то ли Аверя подмешал что-то в воду, которую дал ему, то ли просто от усталости. Несвойственные месту образы и звуки исчезли: в полной тишине Максим видел только небо - синеватое на западе, куда он смотрел, и розовеющее прямо над его головой. Он не знал, почему лежит сейчас на спине, без рубахи, со спутанными у лодыжек ногами и левой рукой, прикрученной к телу так плотно, что веревка врезалась в пальцы. Правая была свободна; пошевелив ею, Максим почувствовал, что безымянный палец привязан к мизинцу, и тут же наткнулся на рукоять лежащего рядом ножа. Откуда-то сбоку донеслось:
   - Очухался?
   В произнесенном слове звучало что-то отчужденное, с чем Максим прежде не сталкивался, поэтому не сразу и узнал этот голос, хотя он был хорошо знаком. Максим дернулся, ухватив клинок, но Аверя тотчас прижал его ладонь к земле и продолжил - второпях, словно боялся, что ему не позволят закончить или у самого не хватит решимости:
   - Наперед внемли тому, что допрежь обсказать доброй минуты не сыскалось. Жар-птица положена на кровь. На кровь человека из иного царства! Только он сам должен наложить на себя руки!.. Тогда другой, рядом, сможет ею владеть. Иначе - попусту все!..
   И, коснувшись голой груди Максима в известном ему месте, Аверя добавил:
   - Ежели сюда - то почти не больно.
   Чуть подняв глаза, Максим поймал взгляд Авери - прожигающий до самого нутра и не позволяющий заподозрить, что все сказанное - какая-то неумная шутка. Максим вспомнил, что так на него уже смотрел один человек - распростертый на подушках, страшный и жалкий в своей беспомощности, и подумал, что Дормидонт в детстве был очень похож на Аверю. Чуток промедлив, Максим вымолвил упавшим голосом:
   - Ты знал об этом с самого начала?
   Казалось, Аверя смутился; на какое-то мгновение он даже отвел взор. Максим вновь произнес - столь же негромко, но уже с большей твердостью:
   - Отвечай! Ну?
   - Такого, чтоб сразу уверились - не было, - сказал наконец Аверя. - И до столицы еще сомневались в том, правду ли слышали краем уха. Первым же днем, как я с государем рассчитался, побежали мы, тебя оставив у нас домовничать, в книгохранилище - за летописью первой смуты. А на нее целое телячье стадо в свое время перевели - не сразу и место потребное сыщешь. Я тогда листы менял, а Аленка сзади через плечо заглядывала. А она глазастая: вперед меня усмотрела, что нужно... И спрашивает: как лучше быть-то, Аверя? А меня тоже взяла оторопь. Истину от тебя не удержишь, а довести ее сторожко требовалось: трое суток о том гадали, да Господь выгадку не послал. Потом хватанули тебя... Да что толочь песок!.. Давай же! Я ворочу Жар-птицей родителей своих и Аленку, а тебя в твое царство напрямик отряжу. Отселе дороги наши разойдутся, да обе счастливые, а все же на своей вспомяни нас...
   Аверя положил свою руку на лоб Максиму, как мать обыкновенно поступает с больным ребенком, вот только жар был скорее у него самого: Максим чувствовал, насколько горячей была ладонь товарища, и, выждав немного, произнес:
   - Разреши спросить кое о чем...
   Аверя кивнул.
   - За что убили Пашку?
   Прежде сидевший на корточках Аверя вскочил, словно его задели раскаленной иглой. На его лице отразилась растерянность и почти тут же - страх, точно от ответа на этот вопрос зависела его собственная жизнь; впрочем, Максим этого не видел, находясь к Авере затылком.
   - Если все, что ты мне только что наговорил, и в самом деле правда, - продолжал Максим, - какой смысл в него стрелять? Его должны были притащить сюда и пытаться принудить к самоубийству, как ты меня сейчас. А кроме этого... По твоим же словам, чтобы перемотать время назад, надо помнить момент, в который хочешь вернуться. И как ты собрался перебрасывать меня в прошлое моего мира, где вообще не был?
   Аверя безмолвствовал и лишь дышать начал как-то более тяжело, точно сильнее ждал дальнейших слов Максима, нежели сам Максим разъяснений, так и не прозвучавших.
   - Ты заврался, - прервал Максим затянувшуюся паузу. - Павлик жив, он где-то здесь - теперь я убежден в этом. И я давно бы его отыскал, не смани ты меня за собою. А затем я еще повелся на твою болтовню и предал Пашку, похоронил его заживо... Отец-то меня не предавал: он верит, что я не погиб. Несмотря ни на что верит!.. Ну, ничего! Я начну все заново, обшарю каждый закуток в твоем царстве...
   - Околесицы не мели! Тебе отсель нет ходу. Клятву вспомяни, кою дал о наших родителях!
   - А вообрази: у меня родители тоже есть!.. Они ждут меня, и им я раньше обещался.
   - У тебя есть - у меня нет: нынче мы как сытый с голодным - без понимания! Я-то по-хорошему чаял обернуть: помереть тебе, так хоть душой не томиться...
   - Прикинь: я понял, - медленно сказал Максим, - хоть и не все. Откровенность против откровенности - и станем квиты... Да, я не терял отца и мать, но был к этому готов, как, наверное, и каждый из ребят. В конце концов, дети переживают родителей; не очень-то весело, но иначе никак. Вот если наоборот - дело уже дрянь... Мой папа однажды уехал воевать в далекую страну, когда наш народ захотел помочь ее жителям. Вот он посадил меня рядом с собою на диван - а вещи были уже собраны - и говорит, как взрослому: если со мной что случится, Максим, позаботься о матери, а обо мне сильно не горюй. Смерти все равно не избежишь, но раз она пришла к человеку из-за того, что он исполнял свой долг, значит, явилась вовремя. Твои родители тоже пожертвовали собой во имя дела, которому посвятили жизнь и которое ты унаследовал от них. Они погибли достойно, можно даже сказать - как герои...
   - Да что ты о них знаешь?!
   Ярость, вдруг зазвучавшая в голосе Авери, заставила Максима смутиться и даже почувствовать себя виноватым.
   - Только то, что сейчас сказал. Больше можешь ничего не говорить...
   - А нет уж - поведаю! - выдохнул Аверя. - Мнил по словам давешним, стражи клада их убили? То не они - люди!
   Максим, вздрогнув, ощутил боль от стягивавших тело веревок.
   - Как стукнулись в наши ворота, ночь была: помню, месяц едва нарождался. Отца и мать увели прямо так, босыми и в исподнем; ни прикрыться, ни обнять напоследок нас не дали. Чуть занялась заря - кабаков еще не отомкнули - мы побежали к темницам. В ногах у охраны валялись: молили к родителям пустить или хоть сказать, что с ними. Нас сапогами бьют, а мы не уходим... Наконец один стражник - видимо, был добрей других - говорит: коли хотите родных повидать, на площадь поглядывайте, а как народ туда начнет стекаться, идите и вы. Только рано не ждите: бают, что родители ваши в запирательстве упорны, и одним допросом не обойдется, а дьякам да катам тоже роздых нужен, они, чай, живые люди, из плоти, не из железа. Мы послушались... Не знаю, что над ними творили в застенке, но мою мать на руках снесли к плахе, как безногую. Отец еще шел сам; сам лег и на колоду, поспешая: не желал видеть, как матушку топором по шее будут тяпать. Дьяк со столбца вину вычитал: де, родители наши государеву казну расхитили, когда ее воротить было повелено. А они ни пятака, ни талана чужого во всю свою жизнь не брали! Кто-то крепко оклеветал их!.. Сказнили их порознь, как водится, головы же палач одной горстью ухватил за волосья, чтоб толпе показать, поскольку широка у него ладонь была; тогда мы родителям в последний раз и глянули в лицо. В обрат к избе шли, будто слепые, а вслед донеслось: "Воренок!" С той поры, кто из празднословия об отце и матери выпытывал, тому мы лгали... И повторяли, как в межеумье, про себя: приведи Господь случай возвернуть их... А теперь и Аленка погибла!.. - Силы, благодаря которым Аверя себя сдерживал, были уже на исходе, и из его глаз хлынули слезы. - Девка она, а решилась, не как ты! В вашем царстве все такие?
   - За весь наш мир я расписываться не буду, - мутно сказал Максим, - потому что отвечаю лишь за себя... И даже ради собственной семьи не предал бы человека, который считает себя моим другом и действительно пережил со мной все, что подобает друзьям. А насчет Аленки... Что ж ты пропустил сестру вперед и сам за кинжал не ухватился? Время было!..
   - Она бы не отважилась в одиночку требовать, чтобы ты убил себя. Ради нее сделай! Ты ведь ей...
   - Что замолчал? - произнес Максим. - Дорог был, да? Может, даже нравился как парень? А не продолжит ли она меня любить и после того, как ты ее оживишь, и не сочтет ли, в конце концов, что плата за ее воскрешенье чрезмерно велика?
   - Стерпелось бы. Да Аленка особо и не кобенилась...
   - Снова врешь! Я видел, как она плакала, и если бы, дурак, не бросил ее тогда одну, под деревом, она бы открылась мне - из жалости. И сюда она почти бежала лишь для того, чтобы поскорей покончить со всем этим. Вот только мне кажется, что перед мертвыми еще стыдней, чем перед живыми - у тех можно хоть прощения попросить... И сами твои родители - как они отнесутся к тому, что из-за них ты погубил чужую семью?
   - Замолкни! - голос Авери сорвался на хрип. - Мой отец поймет меня! Мать - тоже! А хоть бы они и презрели мой дар, насрать! Как и на тебя! В друзья не набивайся! Я бы немедля кинул тебя околевать в том лесу, не будь ты справный корм для Жар-птицы! - Фразы, которые Аверя выплевывал в лицо Максиму, сильно напоминали малосвязанные выкрики избиваемого кнутом человека в тот момент, когда истязатели начинают сомневаться, не утратил ли он рассудок и стоит ли доверять таким показаниям.
   - Что ж не кинул? Смартфон-то вы не сразу нашли...
   "Он колеблется, - подумалось Максиму. - Если бы только удалось сделать распальцовку! Тогда бы я приказал Авере отпустить меня. Но ведь он умный и все предусмотрел, даже собственную нерешительность. Поэтому и позаботился заранее, чтобы я не смог воспользоваться имеющимся у меня таланом. Надо все-таки постараться освободить руку..."
   - Добро же! - внезапно заявил Аверя; возможно, он заметил, что пальцы Максима напряглись. - Я суну твои ноги в костер, и когда боль вынудит тебя желать смерти, использую на тебе силу клада. Я не все таланы извел на той окаянной тропе! Не забыл Дорофейку? Ныне испытаешь все то же, что и он! Не храбрись! Помню: едва жидко не пустил, когда его сжигали!
   Ударом ноги Аверя отшвырнул нож, чтобы Максим, некоторое время оставаясь без наблюдения, не рассек путы, и потом схватился за огниво - небольшое количество дров он принес загодя на возвышение, где сейчас находился. Обычно Авере удавалось высечь искру уже со второй или третьей попытки, но теперь кресало не менее десяти раз чиркнуло по кремню, прежде чем Максим почувствовал запах дыма и одновременно услыхал какой-то сдавленный всхлип.
   "Мы еще поборемся" - вспомнил Максим свои давние слова.
   "Не думал, что мы станем бороться вот так. Аверя... Жаль, что мне не довелось познакомиться с тобой при иных обстоятельствах, когда бы ты на самом деле смог стать моим лучшим другом. Но теперь я не могу тебе проиграть. Еще чуток, ну же... Вроде бы веревка подается"
   - Максим!
  

Глава 25.

Хозяин Жар-птицы

  
   - Максим!
   - Мама?
   - Что с тобою? Тебе приснился страшный сон, ты как-то странно смотришь?.. Одевайся! Аверя с Аленкой вот-вот приедут.
   - Аленка? Аверя?
   - Ну да. - Мать улыбнулась. - Мы договорились обо всем еще позавчера, но хотели, чтобы для тебя это стало сюрпризом. А теперь они с родителями уже сели в такси у вокзала: их отец только что звонил. Скоро ты с ними встретишься. Или тебе не интересно? - Мать посмотрела на Максима с удивлением, и даже, как показалось ему, с некоторой обидой.
   Максим наморщил лоб.
   "Ах, да..."
  
   Лишь краем глаза Максим мог видеть запыхавшуюся фигурку, что окликнула его по имени. Аверя же, глядевший на внезапно появившегося мальчика в упор, разумеется, не узнал его, поскольку не встречал никогда ранее, и от неожиданности выронил огниво, которое все еще сжимал в руке:
   - Тебе что нужно?
   - Взять Жар-птицу! - крикнул Павлик. Он взметнул левую руку с распальцовкой и продолжил, обращаясь уже не к Авере и не к Максиму, а словно к кому-то третьему, кто не мог быть видим, но прекрасно все слышал и понимал, что случилось: - Смотри, мы снова вместе и рядом с тобой! Ты ведь этого хотела? Да?
   Словно из ниоткуда хлынувший свет, желтый и ослепляющий, вынудил Максима зажмуриться. Он как будто проникал и сквозь веки, вызывая нестерпимую резь и заставляя вспомнить о взрыве, когда-то давно пережитом; показалось даже странным, что все происходит в тишине, нарушенной лишь последним криком Авери. Максим еще успел разглядеть, как рядом с Павликом выросло с десяток неизвестных и уже явно взрослых людей. Затем свет потух, но какие-то красноватые искры еще долго оставались перед глазами; они то вспыхивали, то угасали, точно на остывающих углях не догоревшего полностью костра.
   Когда Максим очнулся, он по-прежнему лежал лицом кверху, но уже освобожденный от веревок и не на каменистой колючей земле, а на мягкой перине. На щеках он чувствовал приятный холодок: видимо, кто-то совсем недавно обтер ему лицо. Благодаря притворенным ставням комната, где он находился, была погружена в полумрак; единственная свеча теплилась в изголовье, и там же на табурете сидел Павлик, не сводя взора с Максима. Поодаль, ближе к выходу, стояло несколько мужчин, одетых так, как это принято при царском дворе.
   - Пашка!.. - Резко сев на кровати, Максим обхватил шею товарища.
   - Не надо, не надо... - пробормотал Павлик, поспешно вытирая слезы. - Еще разревусь, а это мне... как-то не солидно теперь.
   - Я ведь думал: ты погиб...
   - Это они тебе сказали, чтоб ты упорней искал Жар-птицу?
   - Но как же...
   Какой-то седой человек в боярском охабне, почему-то показавшийся Максиму знакомым, шагнул вперед и поклонился Павлику:
   - Повелишь нам уйти, государь?
   - Нет, останьтесь, - ответил Павлик и снова повернулся к Максиму. - Послушай, я расскажу тебе то, что узнал и от своих родителей, и уже после того, как очутился здесь. И прости: было никак нельзя сделать этого раньше. Если б я только мог!.. Ты ведь знаешь, что мы не первые, кто попал из нашего мира в этот?
   - Аверя и Аленка говорили...
   - Давным-давно тоже был такой человек - имени его никто уже не помнит, и все документы, где оно стояло, утеряны... Именно он открыл Жар-птицу, поскольку она соединяет оба мира. Там, откуда мы с тобой прибыли, к ней стекается энергия неосуществленных людских желаний и, будучи перенесенной сюда, превращается в клады - так, что вместо израсходованного сразу же возникает новый. Иногда - но очень редко и в непредсказуемое время - Жар-птица может раскрыться и настолько, что через нее способен пройти человек. Впрочем, сначала о сути и действительном предназначении Жар-птицы почти ничего не знали: на нее смотрели только как на ключ к невероятному могуществу и лекарство от муки, которая вызывается неутоленными желаниями. Ей приписывали и такую силу, какой она не имела. Поэтому и само слово "Жар-птица" быстро укоренилось с чьей-то легкой руки, а когда разнесся слух о небывалом кладе, развернулась кровавая борьба за обладание им, ныне известная как первая смута. Особо старался и более других преуспел в ней один из сыновей тогдашнего царя, лишенный всех прав на престол - и как младший в семье, и потому что родился от ключницы, - а он был очень злой человек... Его приспешники схватили того, кто прибыл из нашего мира, и потребовали отвести их к Жар-птице: так и тебя недавно использовали. Наш земляк согласился, но на самом деле он решил ценой собственной жизни навсегда запечатать этот проклятый клад, чтобы впредь ни с его помощью, ни ради него никого не убили. Он дождался, когда царевич начал распальцовкой на левой руке укреплять Жар-птицу, и тогда покончил с собой. Она оказалась заклятой на самоубийство человека из другого мира, и оттого государев сын не смог воспользоваться ею. Потом он умер, так никому и не передав расслабленную Жар-птицу, и она снова стала ничейной, воротилась туда, где была прежде. Смута утихла, но кровь некоторое время еще лилась. По городам и деревням вылавливали людей, которые казались пришельцами из иного царства или предположительно могли их заменить, - с необычной внешностью, чудаков, просто тех, кто выделялся честностью и умом, - и волокли их в Синие горы. Приводили родных и друзей и говорили: не наложишь на себя руки, всех их прикончим. А затем их все равно убивали - как свидетелей... Грифы пожирали их плоть, и волки растаскивали кости, а Жар-птица не появлялась. За многие последующие годы в народе постепенно забылось и ее точное местонахождение, и то, как она связана с человеком из нашего мира. О том и о другом сочиняли легенды и пересказывали их вечерами.
   А вторая смута, Максим, случилась уже не из-за Жар-птицы. Старый царь тогда умер и оставил двух сыновей от разных жен. Однако старший, которому надлежало стать его преемником, не годился в правители ни по здоровью, ни по рассудку - к несчастью, такое бывает. Поэтому многие поступились правом и поддержали другого царевича - в первую очередь его родственники по матери, а сам он был еще маленьким, и многое решали за него. В новой завязавшейся распре определялось не только, кто из братьев займет престол, но и кто станет опекуном старшего царевича при победе его сторонников. В конце концов одержал верх и укрепился в столице племянник первой жены покойного государя Дормидонт, и под его влиянием старший царевич отказался от брака, а позже и написал завещание, в котором передал Дормидонту престол. Люди, выступавшие на стороне младшего сына, не желали примириться с этим и продолжали борьбу. Тогда он, к тому времени уже повзрослевший, обратился к ним с просьбой сложить оружие и во всеуслышание отрекся от престола, поскольку хотел остановить смуту, которая ослабляла государство и делала многих людей несчастными. Но буквально через день после своего воззвания он пал от рук неведомых убийц - неизвестно, послал ли их Дормидонт, сами они хотели выслужиться перед ним или их подтолкнуло что-то иное. Однако до того он успел жениться, и жена его была беременна. Через несколько месяцев она родила сына, который, согласно святому обычаю, должен был унаследовать власть по кончине бездетного дяди. Дормидонту же это не понравилось. Проведав, что жив законный наследник, он объявил, что убитый царевич поклялся не только от своего имени, но и от имени своего потомства не искать скипетра. А значит, его сын, уже твердо знавший, что ему надлежит править, является изменником и нарушителем отцовой воли и потому повинен смерти. А это была ложь! - Глаза Павлика загорелись гневом. - Нельзя обещать за других: можно только за себя!.. Умные люди понимали, что воцарение Дормидонта лишь отлагает смуту, и с его смертью она легко возобновится. Так и вышло - ты видел!.. Оттого они старались уберечь мальчика как залог будущего спокойствия державы, но во всем государстве не было ему надежного убежища. По счастью, Дормидонт сам нехотя помешал себе: он дорожил лишь личной властью, а не интересами основанного им дома, и тогда же растратил казну, чтобы изуродовать собственных сыновей. К тому времени ученые люди уже больше знали о кладах вообще и о Жар-птице в частности и догадывались, что она подобна двери, открывающейся в обе стороны: самоубийство, необходимое для снятия древнего заклятия, может совершить и человек, родившийся здесь, - но в нашем мире. Так думали и два молодых кладоискателя, что входили в группу заговорщиков, поставивших своей целью спасти маленького царевича и восстановить на престоле законную династию. Самый большой кусок казны, найденный ими, был использован, чтобы Жар-птица приняла и перенесла в наш мир государева внука и девочку-однолетку, сговоренную с ним - осиротевшую дочь одного из верных людей. К сожалению, никто из взрослых не смог пойти с ними: даже многие таланы заставили Жар-птицу раскрыться лишь на самую малость. Будучи в безопасности от ищеек Дормидонта, дети надеялись взять Жар-птицу, что позволяло не только быстро вернуть утраченный трон, но и сделать это, не проливая много крови. Поначалу Дормидонт ничего не подозревал, но спустя годы ему стало известно о бегстве царевича. Один из заговорщиков был неосторожен, его схватили, и в застенке он выдал тех двух кладоискателей. Их, в свою очередь, подвергли страшным пыткам, но ни одной развилки не возникло в их душах, и даже собственную причастность они отрицали. А прояви они меньше мужества - и никого из людей, стоящих позади нас, здесь бы сейчас не было. Потом их все же казнили. Но после них остались двое детей. Брат и сестра, близнецы...
   Переведя дух, Павлик продолжил:
   - В нашем мире девочка хотела немедленно покончить с собой. Но мальчик ей сказал: "Я не смогу ласкать никакую женщину, помня о тебе; как же я продолжу свой род, когда стану государем?" Тогда они решили: пускай Жар-птица и престол достанутся нашему сыну, которого мы родим, когда вырастем и поженимся. Так на свет появился я... Мои отец и мать с самого начала воспитывали меня в мысли, что мне уготована великая судьба, но они оба заплатят за нее жизнью: никто из них не желал пережить другого и уступить свое право пожертвовать собой. Впоследствии представился и благоприятный случай осуществить задуманное. Мой отец ведь потерял все из-за смуты и потому сочувствовал Асаду, которому грозила подобная участь. Чтобы хоть как-то помочь законному правителю Сирии, он отправился в эту страну, где работал в госпитале. Там же его завербовали террористы ИГИЛ, как полагали они сами. Отец мой был должен врезаться на заминированной машине в толпу где-нибудь в Москве, но в действительности он намеревался убить лишь себя и жену. Взрыв тем был удобен, что мои папа и мама умерли бы одновременно, наверняка и без лишних страданий. Кроме того, он позволял скрыть появившуюся Жар-птицу и не вносить ненужного смятения в души людей нашего мира. И еще... - Голос Павлика дрогнул. - При неудаче я бы погиб вместе с родителями. А я все равно не смог бы жить, окажись их смерть напрасной!.. Мы все обсудили заранее. О том, что кто-то кинется меня спасать, речь не заводили. Вообще мои родители были весьма невысокого мнения о мире, где очутились. Отец говорил, что ежедневно чувствует слишком много развилок в человеческих сердцах, и все меньше остается людей, способных на решительные поступки ради того, что им дорого. Поэтому Господь явил свою мудрость и милосердие тем, что не дал нашему миру кладов. Отец позаботился и о том, чтобы московский филиал исламистов был разгромлен: информацию о нем, какой владел, он направил в ФСБ с тем расчетом, что она дойдет до адресата на следующее утро после того, как все свершится. Я упросил родителей, чтобы они позволили провести последний день с тобою. Потом, в парке, я тихонько ускользнул. Но мои родители задержались в пробке, а тебя мы недооценили...
   - Я вам все испортил?..
   - Обошлось. Теперь уже можно сказать - обошлось!..
   - И все-таки...
   - Ничего!.. Я тоже не мог предугадать, к чему приведут мои желания. До того, как упасть, я успел сделать распальцовку на правой руке и уже в нашем мире овладел Жар-птицей, а далее она все сотворила согласно им. Я хотел выжить - она распахнулась передо мной и перекинула меня в это царство, поскольку другого способа не было. Хотел, чтобы спасся и ты - она сделала с тобой то же самое. Но когда ты бежал ко мне, я испугался и пожелал, чтобы ты оказался от меня как можно дальше. Это было безотчетным и очень сильным желанием, и Жар-птица почувствовала его. Поэтому, перебросив нас в иной мир, она немедленно раскидала тебя и меня по разным его концам, точно сгустки таланов. Оттого у меня не оставалось времени ее укрепить, хотя тотчас после взрыва я переменил руку с распальцовкой, как меня учили родители. Вышло даже хуже: ненароком я наложил на Жар-птицу новое заклятие - на нашу повторную встречу, так как впервые Жар-птица пропустила из нашего мира сразу двух человек и запомнила это. Но я не знал, что с тобой, и недоумевал, опомнившись в незнакомом месте: оно ничуть не напоминало Синие горы, о которых говорил отец. Не было поблизости и верных людей, которые, по его же словам, непременно должны меня встретить. Набрав побольше воздуха, я крикнул - тишина... В себе я ощущал какую-то небывалую силу, но в то же время она как будто и не принадлежала мне, и опять-таки не понимал, что это значит. Напрасно я делал распальцовки и загадывал разные желания - ни одно из них не исполнялось, даже такие, на которые бы ушло не более четвертушки талана. Наконец я встал и побрел наудачу. Ночь провел в каком-то овраге... На другой день меня подобрал и приютил незнакомый старый человек, назвавшийся Евфимием. Он не участвовал в заговоре и поступил так только из жалости. Но один из тамошних ребятишек при сборщике податей проболтался, что видел чудного мальчика неподалеку от дома, где жил старец. Сборщик тут же отправился к избе Евфимия и стал наблюдать за ней. Евфимий его заметил и сказал мне, чтобы я уходил ближайшей же ночью. Сам он не смог пойти: разболелись колени; из-за этого он в свое время и оставил службу кладоискателя. Потом его схватили и запытали... Затем, к счастью, слуги боярина Телепнева все же нашли меня. Ты к тому моменту вновь сошелся с Аверей и Аленкой. При дворе хорошо знали, что это за ребята, и мы не сомневались: они благополучно доведут тебя до Синих гор, а вместе вы отыщете гнездовье Жар-птицы. Неподалеку от него мы и поджидали вас, организовав засаду: во всяком случае, это было менее рискованным, чем пытаться отбить тебя в открытую, в том числе и для тебя самого. Но землетрясение, устроенное Аверей, отозвалось далеко в горах; внезапно рухнувшая перед нами скала помешала нашей задумке, и нам пришлось идти в обход. Слава Богу, мы не опоздали!..
   - Постой! - Максим посмотрел на друга в упор. - Откуда ты знаешь, что то землетрясение вызвал Аверя?
   Павлик сильно смутился - пожалуй, впервые; по крайней мере, прежде Максим не видел, чтобы он столь поспешно отводил глаза, когда его о чем-либо спрашивали.
   - Вы что... - продолжил Максим, - подстроили все это?..
   Казалось, Павлик собрался с мыслями, но ответить он не успел: его опередил Тимофей Стешин, стоявший прямо напротив Максима бок о бок с Телепневым:
   - Господь судил выдавить с нашей земли семя Дормидонта, но рукою, приявшей скипетр либо передавшей его, творить то негоже!.. Кто же при государях обретается, должен видеть все развилки в человеческих душах, а на случай - их и создавать. Я еще об заклад побился с одним добрым человеком, кто себя при надобности ножиком полоснет - брат или сестра. Худо, что с ним не рассчитаться - убили его подле Синих гор, как и иных многих, кои уж присягнули заочно Павлу Даниловичу. И я намеревался с ними одну чашу пить: коли родители государевы живот свой за него положили, то рабам и подавно пристало. И не миновать бы того, не скажи мне Никита Гаврилович: голова-де твоя покамест на плечах потребнее, чем под ракитой.
   Максим медленно обвел взглядом комнату и глухо произнес:
   - Вы - нелюди! Все!
   - Да, мы - не люди, - отозвался Телепнев. - Лешие да кикиморы, что и бдят, и терзают ради клада. Се - наш клад!.. - Подойдя к Павлику, боярин коснулся рукой его плеча. - Разве не на том стоят все царства? Или вы не верны своему государю? Только вы слабы и раз в несколько лет вынуждены испытывать свою верность, а мы - сильнее, и наши слова и желания переменными не бывают.
   Вздрогнув, Максим всмотрелся в лицо боярина:
   - Это ведь ты приходил ко мне в тюрьму?
   Телепнев кивнул:
   - Думалось: что было в первую смуту, повторено и теперь, и надлежало выведать, не при тебе ли Жар-птица, так, как проверяют на расслабленные клады. Мои-то молодцы мыслили сразу тебя и порубать, чтоб Дормидонт, если вдруг старое заклятие в силе, Жар-птицы не имал; хвала Всевышнему - тут боярин возвел кверху очи, - что по хотению их не содеялось.
   - Зачем пощадил меня?
   - Затем, что можно было... Зряшным жертвам не падать: то завет нашего благословенного государя, что брату престол уступил, над всей землей сжалившись, и я сжалился над тобою. А после и Бог, заботам которого тебя препоручили, поскольку не утаили б тебя в столице. Знамо, что плеть, коей он нас бичевал, кинута, и иссяк гнев его, как некогда долготерпение.
   Опустив голову и помедлив немного, Максим спросил:
   - Где сейчас Аверя?
   - Здесь, в соседней комнате, - ответил Павлик, - мы его туда перенесли.
   Соскочив с постели, Максим поспешил туда, куда указал Павлик; остальные двинулись следом. В смежной горнице, меньшей по размерам, он действительно увидел Аверю; двое слуг оправляли на нем одежду. Почему-то Максиму подумалось, что они хотят причинить зло Авере, и, подбежав, он крикнул:
   - Что вы делаете?
   - А что, в мокром его оставлять? - откликнулся один из челядинцев. - Он теперь ни сам пойти, ни попроситься не может. Да чего таращишься, лиха мы не деяли над ним! С него спрос, - челядинец вытянул палец к потолку, - он знает, как воздавать за каждое желание! Отбегался парень за птахой!
   Максим наклонился к Авере, так, что носы мальчиков почти соприкоснулись. Какая-то невиданная прежде, странная и грустная улыбка замерла на Авериных губах; подобная иногда бывает у мертвецов, когда они смотрят на виновника своей гибели, которого, однако, в последний момент успели простить. Лишь редкое моргание позволяло понять, что это все-таки лицо живого человека, да узкие полоски сухой искрящейся соли, протянувшиеся от уголков век к подбородку, напоминали о том, что происходило совсем недавно. Максим быстро сделал распальцовку; никакого желания он не загадывал - просто надеялся, что, увидев хорошо знакомый жест, Аверя придет в себя, но тот даже не шелохнулся.
   Второй челядинец поморщился, втянув ноздрями воздух:
   - Ну, вот опять!
   Глянув вниз, Максим увидел, как по штанам Авери растекается влажное пятно, и резко обернулся:
   - Пашка, верни прежнего Аверю!
   - Прежнего, говоришь? - произнес Павлик, и непривычные, металлические нотки зазвучали внезапно в его голосе. - А что ему делать без Аленки? Может, и ее вернуть? И их родителей тоже? Вообще все вернуть, как было? Чтобы мне не править, а править Василию, Петру или, не дай Боже, Федьке?
   Не ожидавший подобного Максим растерянно отступил в сторону, даже с каким-то испугом глядя на товарища, и Павлик, заметив это, прибавил - уже спокойнее:
   - Пойми: Жар-птица не всесильна! А будь иначе, разве я бы не воскресил моих родителей? Думаешь, мне их не жалко? Но, сколько я себя помню, они учили меня, чтобы я смотрел вперед и не цеплялся за прошлое. Ты ведь знаешь, как оно иногда держит человека.
   - Знаю: моего отца оно тоже не хочет отпустить. Но он выстоял, а Аверя с Аленкой...
   - В этом мире для них уже нет места.
   - Ты сказал: в этом мире?
   Павлик пристально глянул на друга:
   - Кажется, я понял, чего ты хочешь. Но это очень сложное желание даже для Жар-птицы.
   - Если пожелать сильно-сильно...
   - Государь, Жар-птица от того ослабнет, - с поклоном сказал один из присутствующих - видимо, кладоискатель. - Не вопреки тебе молвлю, лишь чтобы предуведомить...
   - Я знаю, - твердо ответил Павлик, - но как царю мне пристало явить милосердие, а как хозяину Жар-птицы - при ее помощи... Наш мир покинуло трое людей; думаю, он примет взамен четверых.
   - Им ведь там будет хорошо?..
   - Сам убедишься...
   - То есть и я смогу вернуться назад?
   - Я был бы счастлив, останься ты здесь, со мною...
   - Никак... Родители очень горюют, я не могу их больше мучить.
   - Мои папа и мама тоже страдали бы, умри я раньше их. Не дождешься и дня, когда меня будут венчать на царство? Впрочем, нет, - решительно оборвал себя Павлик, - тогда расстаться будет еще тяжелее!.. Лучше сейчас! Любой человек возвращается домой, если Бог от него не отвернулся, просто твой дом - там, а мой - тут, и я нужен этому миру...
   - Ты справишься?..
   - Я не один, - ответил Павлик, показывая взглядом на стоящих позади него людей, - мои друзья помогут мне и подскажут, если вдруг я допущу ошибку. Теперь, с Жар-птицей, нам уже не нужно скапливать столько таланов в казне, больше останется для народа, и ему будет легче, а значит, легче и правителю, мне так отец говорил...
   - А мне Господь нынче все равно что воротил сына, потому и у меня есть будущее, - добавил Стешин, и впрямь глядя на Павлика чуть ли не с отцовской заботой.
   Мальчики стояли друг напротив друга; от набежавших слез фигура Павлика расплывалась перед глазами Максима, готовая вот-вот вовсе исчезнуть, словно волшебство, которому суждено было разлучить ребят, уже началось. Из кармашка Павлик вытащил продолговатый черный предмет:
   - Возьми, это твой... Он должен быть исправен, только зарядка кончилась.
   Максим машинально принял смартфон. Павлик медленно поднял руку; он ничего не говорил - то ли уже не имея сил, то ли полагая это излишним. Ладонь его чуть заметно качнулась, и затем он прижал к ней три пальца.
   Жар-птица, благодаря которой друзья встретились, вновь разделила их.
  

Глава 26.

Воссоединение

   "Они здесь!"
   Максим быстро натянул рубашку; волнение от предстоящей встречи с Аверей и Аленкой даже как-то отодвинуло на задний план саму радость возвращения к родителям. Впрочем, оно было и к лучшему, иначе супруги Перепелкины почувствовали бы неладное. Теперь же они лишь снисходительно улыбнулись, когда Максим припал к окну, а чуть услышав сигнал домофона, выскочил на лестничную площадку. Как ни быстро он спускался, Аленка взбегала еще проворнее, и дорожную сумку Максим перехватил у нее лишь на втором этаже. Вместо длинного платья на Аленке была юбка до колен и жакетик канареечного цвета, а волосы, больше не заплетенные в косу, свободно ниспадали на плечи, но ее взгляд и голос, которым она поблагодарила Максима, остались прежними, и их невозможно было перепутать со взглядом и голосом другой девочки. Аверя на три ступеньки отстал от сестры; что же касается двух идущих позади него взрослых людей - мужчины и женщины, - то Максим не сразу смог разглядеть их лица, не запомнил даже, как их зовут, хотя его родители обратились к гостям по имени, едва те переступили порог. Почти сразу все сели завтракать, поскольку время было уже довольно позднее; Максиму не сразу удалось наладить разговор и, пожалуй, никогда в жизни он не испытывал такой неуверенности. К счастью, сами ребята помогли ему справиться с нею, давая понять, что вовсе не намерены дичиться или заранее ставить Максима ниже себя, - особенно Аленка, но также и Аверя, пусть он и был более сдержан. Заглянув со смартфона в интернет - украдкой, так как делать этого за столом не полагалось, - Максим обнаружил и два новых запроса на добавление в друзья. Бодрое настроение быстро возвращалось к Максиму, хотя холодок дважды все-таки пробежал по его спине: первый раз, когда Аленка, желая отрезать еще хлеба, слишком высоко подняла нож, так, что он пришелся на уровень ее горла, и второй раз, когда Аверя на минутку отлучился в туалет. Но это были уже последние призраки, что явились из прошлого, прежде чем Максим окончательно освоился и более не страдал от беспокойства по поводу вещей, того явно не стоивших.
   - У тебя на работе-то как? - спросил Перепелкин-старший отца Авери.
   - Нормально: ставка на будущий год выделена полная. А с декабря, видимо, возглавлю кафедру.
   - Да ты что? Ну, поздравляю!
   - Пока не с чем: выборы еще не объявляли. Впрочем, нынешний заведующий предупредил, что вряд ли будет в них участвовать.
   - Годы?..
   - И годы, и болезнь. А уходить тоже боязно: он у нас как-никак единственный доктор. Надеются, что я скоро буду вторым, потому и прочат в начальники. Завтра вот повезу документы в... - Отец Авери назвал вуз, в котором планировал защищаться.
   - А ты вроде в другой диссертационный совет хотел подавать?
   - Разогнали его недавно...
   - На взятке попались?
   - Не думаю: во-первых, тогда бы дело не ограничилось разгоном, а во-вторых, я знаю председателя того совета: хороший мужик. Кому-то из ВАКа перешел дорогу, только и всего.
   - А о чем ваша диссертация? - отважился спросить Максим, воспользовавшись паузой в разговоре.
   Отец Авери встал со стула и вернулся буквально через полминуты с какой-то стопкой сколотых бумаг:
   - Это ее автореферат - краткое изложение. Одолеешь?
   Максим заподозрил, что над ним подтрунивают, но самолюбие не позволило отступить. Поэтому он быстро перевернул титульную страницу, где стояли какие-то непонятные слова, дважды пробежал глазами лист, с которого начиналось обоснование актуальности выбранной темы, мельком заглянул в середину и конец и затем хмуро спросил:
   - Бифуркация, аттрактор... что это такое?
   Максим боялся, что над ним станут смеяться, но все были серьезны; улыбнулся лишь отец Авери:
   - Любопытно?
   - Хватит уже, не забивай ребенку голову, - произнесла Аверина мать.
   - Отчего же? - возразил ей муж. - Я ведь не собираюсь рассказывать сейчас все то, о чем говорю на лекциях: парень задал конкретный вопрос, на него и отвечу... Тем более что ничего сложного в этом нет. Тебе известно, Максим, что не все можно предугадать: скажем, подбрасывая монету, заранее не определишь, орлом она ляжет или решкой. Вот если существует подобная неопределенность, принято говорить о бифуркации, или развилке. (Не ожидав в своем мире услышать термин, употребляемый кладоискателями, Максим вздрогнул). Она рано или поздно исчезает, когда достигается или непременно будет достигнут один из возможных результатов, которые в науке называют еще аттракторами.
   - А почему иногда происходит так, а другой раз иначе - хотя бы с той же монеткой? От человека тут больше зависит или... - Максиму вдруг показалось, что Аверин отец сумеет объяснить все, что угодно, и при помощи столь же простых слов.
   - Бывает по-всякому... Возможно, когда-нибудь мы отыщем универсальное средство, чтобы влиять на случайные события, но пока даже далеко не все ученые верят в его существование.
   - А вы-то сами - верите?
   - Не исключено, что в нашем мире его и нет, однако в параллельных вселенных дело может обстоять совершенно иным образом - если, конечно, не ошибаются те, кто говорят об их наличии. Впрочем, при любом раскладе всем управлять не удастся; это, наверное, и к лучшему. Вот, допустим, - отец Авери ненадолго задумался, подбирая доходчивый и запоминающийся пример, - человек умирает, хотя мог бы спастись, поступившись тем, что ему дорого, и невеселая была бы картина, окажись его нежелание изменить себе бессильным перед какой-то технологической хренью.
   Полковник Перепелкин также взял автореферат, перелистал его и, вздохнув, вернул владельцу:
   - Тебе хоть есть что делать...
   Отец Авери похлопал друга по плечу:
   - А ты не тужи! В конце концов все на покой уйдем, и этого никто не минует, но если прежде достойно потрудился - не страшно. И еще нам утешение - дети; под старость с ними лучше, чем без них. А у тебя вроде ничего пацан: пожалуй, моим пострелятам под стать будет.
   - Сам я решу, кто мне под стать, а кто нет, - по привычке буркнул Аверя, которому не очень-то нравилось, когда на него давили, особенно в малозначимых вещах.
   Отец добродушно взъерошил ладонью волосы на его макушке:
   - Взбрыкнул, жеребенок ты эдакий?
   Аверя мотнул головой - и взаправду как тот, с кем его только что сравнили:
   - Да ну тебя, папа, что ты со мной, как с маленьким? Если хочешь знать, раньше в моем возрасте уже собственные семьи создавали!
   Отец усмехнулся:
   - Гляди, Аверька, чтобы при таких-то планах все у тебя не вылилось в... - Наклонившись к сыну, он что-то прошептал ему на ухо, так, что Аленка, сидевшая рядом, прыснула, а Аверя густо покраснел.
   - Ты увлекаешься историей? - Максим поспешил перевести разговор в иное русло, сам немного сконфуженный тем, что отчасти из-за него Аверя попал в неловкое положение.
   - Не то слово! - ответила за Аверю мать. - Мало им с Аленкой книжек - прошлым летом они уезжали под Воронеж в лагерь поисковиков. Потом фотографию прислали оттуда - оба перемазанные с ног до головы землей и счастливые донельзя. Надеются, наверное, что когда-нибудь клад найдут. А когда мы два года назад отдыхали в Греции, так их на пляж и не затащить было: все лазали по каким-то развалинам, пока Аленка не подвернула ногу.
   - А, ерунда, все ведь зажило быстро, - произнесла Аленка.
   - Быстро, не быстро, а я тебя до самого отеля тогда на себе волок: ни одна тамошняя сволочь не подсобила, - напомнил ей брат.
   - Аверя! - смутилась мать.
   - Ничего!.. Ну, народ честной, как говорится, спасибо за хлеб-соль, - промолвил отец Авери (тарелки действительно опустели к тому моменту). - Переведем немного дух, а после... Максим, покажешь моим ребятам Москву?
   Щеки Максима загорелись:
   - А они согласны?
   - В поезде - точно были... Эй, смотрите: Максима не обижать!
   - Мы поладим, - твердо сказал Максим. Он хотел провести друзей по тем уголкам, которые нечасто попадают в туристические справочники и маршруты экскурсий, но оттого их история не делается скучнее, а сами они - менее притягательными. Аленка и Аверя оказались благодарными слушателями, даже когда Максим чрезмерно усердствовал в объяснениях, и лишь единожды Аверя ворчливо заметил:
   - Не перебарщивай! Если мы интересуемся древностями, это вовсе не значит, что и сами прибыли откуда-то из средних веков.
   - А я бы глянула на Москву еще и сверху, - сказала Аленка; ребята к тому времени с прогулки уже несколько притомились и теперь сидели на террасе кафе, потягивая через соломинку обжигающий приятным холодом апельсиновый сок.
   - Ресторан на Останкинской башне сегодня закрыт на санитарный день, - произнес Максим настолько виноватым тоном, будто сам когда-то принял опрометчивое решение о проведении в этом ресторане уборки.
   - Да при чем тут башня! В Кунцево, говорят, такое колесо обозрения недавно отгрохали - подобного даже в Европе нет.
   - Вот оно что? А я и не знал!..
   Аленка засмеялась:
   - Эх ты, коренной житель!
   - Кунцево? По-моему, это чуть ли не другой конец города, - промолвил Аверя, и Максим незамедлительно подтвердил. Аленка умоляюще посмотрела на брата, и тот смягчился:
   - Ладно!..
   Новый аттракцион еще не приелся обитателям и гостям столицы, поэтому пришлось выстоять очередь. Но наконец ребята расположились в кабинке - Аверя и Аленка бок о бок, Максим напротив. Гигантское колесо пришло в движение. Чем выше возносилась кабинка, тем ярче ее заливали лучи солнца, уже клонившегося к закату, и тем светлее почему-то делалось и на душе, словно ребята, отрываясь от земли, одновременно сбрасывали и весь груз напрасных надежд и ложных ожиданий и поднимались в какое-то сказочное царство диковинной огненной птицы, где, возможно, только и существует подлинное счастье. Места на скамейке было достаточно; тем не менее, Аленка вплотную придвинулась к брату, почти касаясь его плеча своей щекою; Аверя же окинул ее взором, в котором сочетались насмешливость и ласка и который прекрасно был знаком Максиму, хотя в своем мире он впервые увидел его.
   "Да, это не Аверя и Аленка, - думал Максим, глядя на них. - И в то же время это они. Они такие, какие были бы, если б родились и выросли здесь. Не знаю, Пашка, как ты сделал это, но спасибо тебе за такой подарок. Как-то теперь ты? И восстановила ли свою силу Жар-птица?"
   Максим чуть повернул голову. Внизу расстилался огромный город, где две узкие белые ленты - слева Сетунь, справа Москва-река - извивались посреди причудливого чередования зеленых пятен древесных насаждений и серо-коричневых жилых кварталов. Отдельные люди растворялись на этом фоне, напоминавшем исполинский камуфляжный наряд, и в лучшем случае выглядели чуть заметными точками. Несмотря на это либо даже благодаря этому Максим сейчас с особой силой ощущал их присутствие, причем не только тех, кого мог или мог бы в настоящий момент видеть, а и других, точно весь земной шар медленно вращался у его ног и перед глазами мальчика проплывали континенты с их жителями и тем, что они тайно или явно хотели.
   "Сколько этих желаний не сбудется?.. Разбитые мечты... Мучительные развилки... Сырье для будущих кладов... Ценой своих бед они купят благополучие Павлику и его царству. Чтобы где-то прибавилось, в другом месте должно убыть: наверное, так уж заведено..."
   - Эй, о чем задумался?
   Застигнутый врасплох звонким голосом Аленки, Максим смутился:
   - Да так...
   - У тебя только что было такое странное выражение на лице... Да ты и сам немного странный. Но милый... Скажи, а мы не могли когда-то раньше встречаться? Просто кажется, - девочка замялась, - что я уже видела тебя, будто во сне или в прошлой жизни, и мы с Аверей даже плохо с тобой обошлись...
   - Ну, ты уж насочиняешь, - вымолвил Аверя. Он достал смартфон, не желая покинуть колесо без того, чтобы не сделать на прощание снимок, но тут вдруг взгляд мальчика изменился:
   - Пропущенный вызов от отца! И эсэмэска!
   - Что там? - спросила Аленка с беспокойством, почуяв неладное.
   - К семи просили вернуться, чтобы уже ехать к квартиросдатчику!
   - Во сколько тебе звонили?
   - Час назад. Мобильник был не в том режиме!
   - А я свой и вовсе на столе оставила!
   - Все, не успеем!
   - Ой, Аверя, огребем по полной!
   - Не дрейфь! - Аверя вновь глянул на часы. - Как только колесо остановится - ноги в руки и до метро. Если не сильно опоздаем - здорово и не влетит.
   - Подождите, ребята! - вмешался Максим. - Тут неподалеку железнодорожная станция, а через десять минут проходит электричка - она останавливается как раз у нашего дома. Сядем на нее - уложимся в срок.
   - Правда?
   - Говорю же!
   - Заметано! Максим, ты молодец!
   Когда настало время, Максим первым выскочил из кабинки:
   - Ну, кто быстрее до платформы?
   - Ха, не надейся! - парировал Аверя. - Я лучше всех в классе бегаю!
   - То-то на последнем кроссе третьим пришел! - задорно откликнулась Аленка.
   - Так это была длинная дистанция, а теперь-то близко!
   - Пожалуй, и меня не нагонишь!
   - Ах так? Держись, сама напросилась!
   - Лови!
   - Поймаю - волосы растреплю, как на кикиморе!
   - А ты ее видал?
   - С тебя и срисую!
   - Ребята, сделаем так! - крикнул Максим, вздымая к небу руку с распальцовкой. - На удачу!
   "А ведь у меня остался один талан. Эх, теперь уже не истратить!"
   Смеясь и подзадоривая друг друга, трое детей бежали по тротуару; прохожие давали им дорогу, а позже улыбались вслед. Заходящее солнце слепило Максима, и ему опять чудилось, что Жар-птица распахивает перед ним крылья, навсегда беря его, Аверю и Аленку под свою защиту и охраняя их желания как величайший из кладов, когда-либо существовавших на земле.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"