Несколько минут назад я спокойно и с привычным чувством обыденности наводила порядок в своём письменном столе; чихала от пыли, поднимавшейся из его ящиков; меланхолично сгребала обрывки каких-то старых тетрадей и дневников. Но этот мирный процесс нарушился очень скоро.
Офисный блокнот, снаружи обтянутый кожей тёмно-кремового цвета. Мягкая белая бумага - любой почерк на ней выравнивается и хорошеет. Линии, линии... Он абсолютно чистый - ни слова, ни буковки, ни тем более закорючки.
Самое интересное, что я совершенно не помню, откуда этот блокнот здесь взялся. Но весь его облик зовёт меня заполнить эти страницы. Ручку выбрала самую лучшую, села за стол напротив окна - но что выложить сейчас из глубин слегка ноющей головы? Что перенести на строки? Читая произведения мировой классики, я пришла к выводу, что мне не стоит делать ни малейшей попытки писательства. Жизнь я знаю плохо, а своя собственная жизнь настолько скучна и ровна, что самой потом читать не захочется.
Стоп! Последние слова здесь - абсолютная неправда (по крайней мере, на сегодняшний момент). Да, жизнь моя ровная и стабильная, но не скучная! Я всё-таки напишу здесь всё, что считаю нужным! Считайте это не писательством или прихотью законченной графоманки, а просто бесцветными записями, способными составить хоть какой-то фон к утреннему кофе или тостам с вареньем, поданным на ланч.
С чего же начать?.. Мысли не слушаются, убегают и пытаются выскочить из головы.
Сквозь открытую форточку слышу голос Мартина Дилмерра. Говорит с кем-то по телефону. Уж не ко мне ли он пришёл?
-2-
В нашем городе очень немногие способны на яркие чувства. В основном все люди очень спокойные и внешне доброжелательные. Недавно (но об этом позже) я начала полностью понимать, что они скрывают.
Кстати, Мартин действительно шёл ко мне. Причины до сих пор не могу понять.
- Ты намерена дальше ходить в музыкальную студию со мной? - спросил Мартин у меня.
- Иногда, - ответила я. - Знаешь, давай поговорим о чём-нибудь другом.
- Действительно, - Мартин помолчал и выдал: - Но я бы хотел, чтобы ты ходила туда. Ты стыдишься своего таланта.
Заклинило. Я больше ничего не говорила. Мартин побыл у меня ещё немного и ушёл.
Не думайте только, что всё, связанное в моей жизни с Мартином, пресное и скучное. Правда, почти всё мало-мальски шокирующее в тот период совершила я, а не он. Во всяком случае, мне так кажется. Да и негласный, но всем наверняка известный диагноз, который показывается таким жалобным вскидыванием бровей и лёгкой ухмылкой - этот диагноз звучит "синдром Глории" (по моему имени), - ко многому обязывает, но даёт и привилегии, никому больше не доступные.
Синдром Глории - это не что иное, как неспособность принимать ложь. Когда, бывало, в детстве за плохое поведение меня пугали террористами и прочей ерундой, я дико ревела и забивалась в угол своего любимого кресла. Когда девчонка во дворе хвалилась тем, что недавно была в Японии, я опять ревела и швыряла в неё свои игрушки. Когда всякие степенные политики на митингах клялись с трибун в любви к нашему народу, я крушила плакаты и норовила вцепиться в горло этим мессиям, продираясь через очарованную толпу всё с тем же криком.
Естественно, мои родители не оставались равнодушными к этой странности. Меня повели (тайно от всех; анонимно) к психиатру Алистеру Лингеру. Ему было уже за шестьдесят, он собирался на пенсию (он даже говорил, что я - его последняя пациентка), но, обследовав меня, он решительно отказался от пенсии.
- Какая может быть речь о спокойной старости, если в мире психиатрии столько неоткрытого! - сказал он мне с восторгом. - Вот и новая научная работа.
- Как же я могу быть научной работой? - удивилась 12летняя Глория Минджер (я то бишь).
- Твоя уникальная нервная система, способная отделять правду от лжи, девочка! - веселился доктор. - Судя по всему, мы имеем новый синдром - синдром Глории! Звучит?
- Звучит, - несмело улыбнулась я.
Так я стала материалом для научной работы. К сожалению, доктор Лингер не успел её завершить - он умер. Видно, всё-таки ему нужно было пойти на пенсию и не осматривать меня.
Я читала его неоконченную работу и мало что поняла - чересчур уж много медицинских терминов. Но в последних строках, написанных уставшей уже стариковской рукой за три часа до кончины, я разобрала:
"Людей с синдромом Глории необходимо по возможности изолировать от лжи. Их нервная система может не выдержать чрезмерной перегрузки: летальный исход на основе психического шока".
Понятие "психический шок" Лингер как-то растолковал мне так:
- Представь, что ты внутри огромного колокола. И вдруг без твоего ведома кто-то потянул его за язычок, и тебя накрыл гул, такой, что лопаются барабанные перепонки...
Я схватилась за голову, закрыла уши руками и зажмурилась.
- Представила?
- В голове шумит, - простонала я.
- Это и есть психический шок. Кстати, немаловажная вещь - синдром Глории обостряет воображение. Так и запишем, - спохватился доктор.
Такими разговорами Алистер Лингер исследовал мой синдром. Он же внушил мне, что не следует стыдиться этой "уникальной особенности". Я уверена: проживи он дольше, к нему пришла бы всемирная слава... пожизненная слава. Впрочем, его влияние на меня, выявление синдрома не прошло незамеченным: удивительно, но люди стали относиться ко мне... нет, не то, чтобы лучше, а осторожнее, что ли. Мне многое стало прощаться. Но об этом я напишу чуть позже, а сейчас постараюсь заново пережить тот период своей жизни, когда важнее Мартина для меня никого не было.
-3-
Это было полтора года назад; мне исполнилось пятнадцать лет в августе, а через полгода началось помешательство.
Причин этого помешательства было две: во-первых, я наконец-то избавилась от страха увидеть или услышать ложь. Четыре долгих года я жила в постоянном страхе, даже пила специальные препараты, уничтожающие сновидения - я боялась, что мне приснится ложь.
Ложь я представляла себе в виде грязно-серого комка размером с теннисный мяч. А со временем (как мне казалось) ложь увеличивалась настолько, что могла просто задавить меня. Страх лжи у меня появился из-за того, что я узнала про свой синдром. Страх ел меня, обгладывал: я часто болела и сильно похудела. Но через четыре года, в свои пятнадцать с половиной лет я поняла, что этот страх не поможет мне укрыться от лжи. И я избавилась от этого страха. Я очень радовалась, буквально бегала по потолку... Эйфория. Это первая причина.
Вторая заключалась непосредственно в Мартине Дилмерре. Будучи моим хорошим товарищем по школе и по музыкальной студии (как это не банально, мы играли на фортепиано), Мартин испытывал ко мне симпатии, но почему-то боялся их показывать. Думаю, умным читателям этой повести уже ясно, что таким образом Мартин мне лгал - он не показывал своих настоящих чувств. К счастью, к тому времени я научилась немного контролировать свои эмоции по поводу лжи; я с головой уходила или в музыку, или в учёбу, или же спала. К тому же я убеждала себя, что Мартин врёт мне, чтобы не обременять меня всякими проблемами, возникающими у влюблённых; не хочет накладывать на меня "ярмо наших отношений", выражаясь пошлой романтикой, - в общем, врёт мне ради моего же блага - хуже не придумаешь! Эта мысль и мучила меня всё то время: когда я смотрела на его пальцы, бегающие по клавишам и часто сбивающиеся под действием моего взгляда; когда он рассказывал мне, как подрался с Давором Ридживичем из-за разногласий в музыкальных пристрастиях (Давор доказывал, что группа волосатых гопников в огромных кедах - это подлинные гении; Мартин же отстаивал своё мнение о группе, весь состав которой носит всякие идиотские маски и страшно критикует политику); в общем, всегда, когда рядом со мной был Мартин, меня душила обида.
Он врёт мне ради моего же блага!
А самое главное: я здорово в него влюбилась. Я не стесняюсь говорить об этом здесь, потому что чувствую сейчас, что былые страстные эмоции поблекли и заняли соответствующее место в моём моральном альбоме. Да, вот это я - ах, какая высокая, какие волосы чёрные, прямо южанка! А глаза-то, глаза! Крепкий кофе в них. Этакая патетическая задумчивость, лёгкая улыбка. Залихватская и изящная (что за сочетание?!) стойка. Красавица, ничего не скажешь. Это, вероятно, я. Тогдашняя. А рядом - он, стоит боком. Красивый профиль - я кого попало не выбираю. Похож на меня.
Что за ужас - нет слов для его описания! Ну что же я могу сделать - нет у меня дара описывать людей. А описание себя (см. выше) я уже выучила наизусть. Мартин восхищался мной целыми днями... стоп-стоп, кажется, я забегаю вперёд.
Мой моральный альбом полон каких-то размытых изображений. Не всегда поймёшь даже, кто это - друг или враг, мужчина или женщина... А то и вовсе какое-то животное. Но три силуэта я различаю хорошо: свой, Мартина и ещё одного человека, про которого потом напишу.
Итак, я влюбилась в Мартина. Причём без тихого всхлипывания в углу о неразделённой любви. Я была просто в ярости: он всё так же врал мне - он молчал о своих симпатиях! Тогда-то я и решила, что необходимо расшевелить его самой.
Проблема состояла в том, что я не имела ни малейшего представления о расшевеливании противоположного пола. Вернее, кое-что я знала, но это действовало только на тех, кто не врал бы мне. Кто бы честно говорил, что равнодушен ко мне.
- Мартин, - иногда говорила я ему. - Ты же знаешь, как мне плохо, когда я слышу ложь... Прекрати это, пожалуйста...
- Как же я могу вылечить тебя? - простодушно спрашивал он и опускал глаза.
Что говорить дальше, я не знала. Пыталась придумывать, и после каждой неудачной попытки страх лжи снова заглатывал меня: потихоньку, но необратимо. Мартин молчал; в тот период мы мало говорили. Я сидела, зажмурив глаза, и трясла головой; мне казалось, что мысли придут быстрее.
Я могла бы сейчас и дольше описывать то подавленное состояние, в котором находилась тогда, но не буду. Приведу лишь один факт: две с половиной недели я мучила и себя, и Мартина дурацкими просьбами "прекрати, вылечи...", которые я даже не могла до конца сформулировать. Это и была главная причина провала этих просьб. Во всяком случае, мне так кажется.
И вот на меня снизошло озарение. Я поняла, что устно никогда не выскажу того, чего хотела. Тогда я, недолго думая, схватила листок и накарябала:
"Мартин! Сейчас, когда ты читаешь это письмо, я стою на подоконнике. Окно открыто. Ты ведь знаешь, что я живу на восьмом этаже. Если я что-нибудь для тебя значу, приди скорее, пока я ещё жива. Глория".
Со всех ног я бросилась к Мартину (к счастью, я знала, где он живёт), подсунула письмо под дверь, позвонила и изо всех сил побежала назад к себе. Мне ужасно повезло: Мартин жил недалеко от меня. К тому же я занималась бегом и раньше, по совету доктора Лингера. На бегу я ясно представляла, как Мартин разворачивает письмо. Но вдруг меня как током стукнуло: а если не он, а его родители?! Но я тут же себя успокоила: Мартин не раз с гордостью говорил, что практически в любое время суток он один в квартире. Родители его работали где-то в средствах массовой информации. Тем более очевидно, что в тот ещё холодный весенний день их не было дома.
Вбежав в свою комнату, я распахнула окно и встала на подоконник. Я посмотрела вниз и различила маленькую фигурку Мартина, бегущего ко мне.
"Вот и всё", - подумала я. И вдруг, как гром колокола, страшные слова прокрутились в голове: "Я ведь не собиралась прыгать! Никогда бы я не прыгнула. Я его пугала. Я его... обманула... я ему... солгала!.."
-4-
Как ни странно, эта мысль не привнесла в мою израненную душу ни плохого, ни хорошего. В комнату вбежал Мартин. Он кричал что-то, "Глория, не умирай", кажется. Я же стояла на подоконнике совершенно разочарованная и в себе, и в Мартине. Во-первых, я не понимала, почему осознание собственной лжи меня не будоражит. Во-вторых, всё сбылось, как я и предполагала: с того дня мы с Мартином стали встречаться.
О своём обмане я рассказала Мартину почти сразу же. Он воспринял это спокойно (внешне) и сказал:
- Честно говоря, я сам уже не мог больше притворяться. Я собирался признаться тебе в своих чувствах, вот только слов не мог найти.
Рассказала я и про синдром Глории, который раньше особенно не афишировала. Мартин слушал очень внимательно и (как мне показалось) не остался равнодушным.
- Не стоило этого скрывать, - сказал он затем.
- Почему же?
- Не стоило, и всё...
Мартин всегда говорил мало. Он больше всего любил гулять со мной возле парка высоких технологий. Мы проходили вокруг выставочного центра, затем по восточной аллее мимо странных скульптур, которые никто не любил и не понимал, сворачивали к фонтану и долго потом сидели на скамейке, изредка перебрасываясь вопросами, возникающими из пустот мозга и тут же тающими. Прохожие изредка посматривали на нас и хмурились чему-то.
В одну из таких прогулок Мартин сказал мне:
- Кажется, я понял, почему ты не почувствовала тогда своей лжи. Ты и не могла её почувствовать - она твоя собственная. Ты воспринимаешь только чужую ложь.
Я и сама давно об этом догадалась. Доктор Лингер раньше болтал что-то об атрофировании совести, но в суть его слов, как ни печально, я вникала уже после его смерти.
Дальше - спокойнее, как думает сейчас разомлевший читатель. Действительно, этот отрезок моего повествования спокоен, как утреннее небо из окна, но это спокойствие напряжённое. Оно вот-вот разорвётся, высвободив живую гору шума и беспорядка... Впрочем, я не думаю, что моя история носит настолько уж взрывной характер.
-5-
Те спокойные времена, которых я раньше так ждала, скоро мне наскучили. Я вынуждена была жить той же жизнью, что и Мартин - гулять вместе с ним и его друзьями по музыкальной студии, разговаривать ни о чём или вообще молчать.
Выяснилось, что его родители дружили с моими (раньше никогда не замечала). Мы стали собираться семьями на пикники, на походы в театр, где я, едва садилась в кресло, засыпала, уцепившись за локоть Мартина и уронив голову ему на плечо. Мне невыносим был театр. Даже такой, искусственный вид лжи коробил меня, поэтому я выпивала снотворное перед спектаклем. Я наливала его из пузырька в стакан с соком (перед спектаклем мы всегда заходили в буфет), ждала, пока оно полностью растворится, пила и начинала мучительно ожидать эффекта. Вначале я не могла подобрать нужную позу: один раз переборщила - и меня спящую (уже после спектакля) Мартин понёс в машину. Взрослые смеялись, особенно мать Мартина. Другой раз я недобрала снотворного - было ещё хуже. Во время спектакля я проснулась и не могла потом заснуть. Мне пришлось терпеть до конца первого акта. Что это были за муки! С одной стороны, дико хотелось выбежать на сцену и разогнать актёров, надавать им пощёчин и наговорить плохих слов; с другой - хотелось вообще убежать из театра. Но ни то, ни другое не было осуществимо: Мартин крепко держал меня за руку. Он знал мои муки.
Как только первый акт кончился, я выбежала из зала. Мартин погнался за мной. Он настиг меня возле гардероба.
- Я пойду домой, - дрожащим голосом сказала я, надевая пальто. - Снотворного у меня больше нет, а терпеть эту ложь я больше не могу.
- Я пойду с тобой, - мрачно проронил Мартин. И мы пошли домой. Правда, ко мне или к нему домой - я уже не помню. Что было дальше - тоже не помню. Мартин всегда потом отказывался говорить на эту тему. Да и мне не доставляло особого удовольствия спрашивать его о событиях того злополучного вечера.
Досконально мне известно лишь то, что через несколько дней произошло событие, ясно показывающее мне всю серьёзность положения. Я полностью поняла, какой груз несу вместе со своим синдромом.
Моему отцу исполнилось сорок лет. Единственный друг. Первый, кто обнаружил мой синдром (ещё до Лингера им были высказаны кое-какие предположения). Казалось бы, короткие предложения. Но в них всё честно. Я могла бы сказать про отца больше, значительно больше. Но боюсь, что недооценю или же переоценю. Трудно описывать близких родственников. Необъективно получается.
Так вот, эту важную дату решили отметить. Пригласили в гости семью Мартина, ещё нескольких знакомых (которых я опишу позже), коллег по работе. Закупили огромное количество еды и напитков. Очистили зал от лишней мебели - теперь там стоял только ужасающе огромный стол, безнадёжно окружённый стульями и креслами. Мне горько было смотреть на этот стол. Бедный, он не мог вырваться на свободу, а вынужден был держать на себе чьи-то локти, тарелки, бокалы, бутылки... Я всегда жалела столы. Мартин же находил не совсем приличные причины этой жалости. Хм, между прочим, я танцевала на столе только один раз. Хотя, может быть, он имел в виду что-нибудь другое...
Итак, праздник начался. Каждый раз, когда звонили в дверь, я нервно поправляла волосы, аккуратно уложенные на затылке, и бежала встречать вошедших гостей. Мужчины целовали мне руку, женщины - щёку. Что за странные правила поведения?..
Собралось довольно-таки много людей. Наша семья считалась элитой города; отец - руководитель сетью политических издательств, мать - доцент кафедры политологии в университете, недавно открывшемся и ломившемся от наплыва желающих туда поступить. Мы были окружены лестью.
Дениза Сурранина, например, желала показать всем, что осведомлена о музыке "невообразимо", как она сама выражалась. Она никогда не улыбалась - делал высокомерное лицо; сжимала губы, когда молчала, вскидывала брови, когда говорила. Я старалась поменьше с ней пересекаться.
Грегор Мирандер, один из самых молодых (и самых умных) гостей, всегда подтрунивал надо мной и говорил, что с такими успешными родителями мне нет смысла чего-то достигать. Я часто чувствовала его взгляд на себе. Оценивающий взгляд.
Мелинда Бреугольт была самая странная. Я знала о ней очень мало; как бы я ни пыталась выудить из неё хоть какие-нибудь сведения о её жизни, она ловко переводила разговор на другое (даже когда один раз хорошо перебрала спиртного; кажется, на двадцатилетие победы над Всемирными Захватчиками).
Остальные гости были слишком одинаковыми, чтобы их описывать. Они хохотали, задавали обыденные вопросы и садились к столу. К таким людям принадлежали и родители Мартина. Дилмерры пришли очень поздно, пользуясь правами лучших друзей. Мартин был первый из лиц мужского пола, который поцеловал меня не в руку. И последний. Я имею в виду, на тот момент.
- Повеселимся сегодня? - подмигнул он мне. Я же состроила из себя этакую недотрогу и со смехом отвернулась от него.
- Повеселимся, значит, - обрадовался Мартин.
- Сынок, чем ты забиваешь Глории голову? - к нам подошла Амира Дилмер - мать Мартина.
- Я?.. Спрашиваю о развлечениях... в смысле, какая сегодня будет музыка? - я почти никак не отреагировала на эту глупую ложь: только нос зачесался.
- Я думаю, госпожа Дилмер, что сегодня мы с Вашим сыном сыграем для гостей - моё фортепиано как раз вчера привезли из ремонта, - сказала я и улыбнулась так, что что-то треснуло в челюсти.
- Чудно, чудно! - крикнула Амира и побежала поздравлять моего отца. Мы с Мартином тоже подошли в зал. Нашему взору открылась замечательная процессия: отец стоял возле журнального столика и по очереди, одинаково улыбаясь каждому, выслушивал поздравления. К нему вытянулась целая очередь; каждый говорил какие-нибудь приятные слова отцу и вручал подарок. Скоро выяснилось, что подарки не вмещаются на столике: тут были и галстуки, и письменные приборы с перьями из серебра и титана, и огромные флаконы с одеколоном, и собрания сочинений, и картины в тяжёлых рамах... Грегор Мирандер преподнёс отцу "диплом" лауреата Факеровской премии "за выдающуюся жизнь", и отец изрядно посмеялся, рассматривая этот подарок.
- Я вижу, к тебе приходила нешуточных размеров муза! - весело сказал отец, и гости захохотали.
- Нет, вся её заслуга в том, что она больше не показывается мне на глаза! - парировал Грегор. Хохот усилился: все знали про недавнюю любовницу Мирандера на полторы головы выше его.
- Это необходимо зачитать вслух! - заявила моя мать, пробежав глазами по тексту диплома.
- Да! Точно! Прочитайте! - загудели все.
- О'кей, - отец откашлялся, помолчал и сказал:
- Пусть сам Грегор прочитает! Так emotionally, как он, не прочитает никто! Валяй, Грег.
Мирандер окинул всех торжественным взглядом, одним краем рта улыбнулся мне и начал читать:
- "Керрен Минджер награждается Факеровской премией "За выдающуюся жизнь", так как соответствует всем требованиям, выдвинутым членами комитета во главе с Г. Мирандером. Эти требования:
- хотя бы раз в сутки употреблять непереводимые эмоциональные выражения;
- регулярно смывать в туалете за собой;
- лояльно относиться к сексуальным меньшинствам;
- принимать активное участие в корпоративных вечеринках (участвовать во всех идиотских конкурсах);
- никому больше не говорить о том, что было на вышеупомянутых корпоративных вечеринках;
- ежедневно выслушивать бред коллег по работе;
- подкладывать пукающую подушку Аннелизе Клемер..." - при этих словах Аннелиза рассмеялась так, что подавилась, и мне пришлось похлопать её по спине. Грегор же продолжал чтение:
- "Вышеперечисленное К. Минджер выполняет в соответствии с требованиями. Предполагается, что он повести этот диплом в санузле; проверено экспертами, что изучение этого диплома во время очищения кишечника благотворно влияет на его перистальтику". Всё!
Все смеялись, я - тоже.
- Чего только стоило оформление текста! - корчился от смеха Грегор - он явно был доволен, что доставил всем столько веселья.
- Не находишь, что столько смеха сразу утомляет? - наклонился ко мне Мартин, причём мы стукнулись лбами.
- Это точно, - согласилась я. - Но у меня такое чувство, что всё испортится. Очень скоро. Если в начале смеются, в конце, как правило, плачут.
- Вряд ли здесь это будет, - лениво сказал Мартин и оглянулся по сторонам. - Просто напьются, и всё. Уж я-то знаю...
- Не веришь?! - взвилась я. - Давай поспорим! - в тот момент мне показалось, что я хоть на какое-то время отгоню скуку от нашей с Мартином жизни.
- Ну давай. А на что?
- Мне всё равно, - я начала сердиться.
- Всё равно?!! - обрадовался Мартин. - Тогда... - и он шепнул мне на ухо пару фраз, которые я не буду здесь цитировать. Это не имеет абсолютно никакого значения в моих грустных записях. В общем, мы с Мартином поспорили. А тем временем гости расселись за столом (естественно, я и Мартин сидели рядом) и начали трапезу, перемежая её громкими тостами и плеском вина в бокалах. Мирандер возомнил себя тамадой и спорил с Денизой о том, кто из них больше выпил за здравие именинника. В конце этого конфликта Дениза схватила Грегора за волосы и ткнула в торт, доказывая, что она более трезвая. Все веселились. Я же сидела как на углях; я ждала большого коллапса; мне думалось, что стол проломится и из-под него вылезет Великая Серая Ложь. Я опять её боялась.
- Ничего, Глория, - утешал меня Мартин. - Всё пройдёт хорошо, врать никто не станет - все назюзюкаются... Не бойся лжи, её не будет здесь. И плохого не будет, ты проиграешь спор, и тогда...
Я со стыдом признаюсь, что была не против этого "тогда", но спор не хотела проигрывать. Предсказание Мартина сбывалось: ничего не происходило; и тут...
-6-
- Гло-ри-я! Гло-о-ория! - заорал на весь зал пьяный Грегор Мирандер. - Тебе пить нельзя! Слы-ышишь?!
- Почему? - спросила я (Честно говоря, я немного выпила и теперь боялась, что не смогу встать из-за стола). - Почему это я не могу выпить за своего папу?!
- Синдром! - заявил Грегор, и все гости вдруг замолкли.
"Откуда он знает про синдром?" - с ужасом подумала я. Мартин дремал на моём плече. Теперь он проснулся.
- У неё синдром! - ещё громче крикнул Мирандер. - Она... не приемлет ложь!
- Да?.. Что вы говорите?.. - послышались голоса.
- Да! И мы можем это проверить! - объявил Грегор.
- Эй, Грег, ты здорово перебрал, хватит разводить демагогию, - попробовал было защитить меня отец, но Грегор и не думал умолкать. Он встал.
- Да почему вы это скрываете?! - закричал он отцу. - Это же... вы-ыгода! Власть!
- Какая ещё власть?! - разозлился Мартин.
- Обыкновенная! По-олная власть! А, да что там! - Мирандер махнул рукой и нетвёрдой походкой подошёл ко мне.
- Выходи, дорогая! - сказал он, схватил меня за руку и вытащил из-за стола. Я не могла стоять от всего выпитого и съеденного - он видел это, хоть и сам был пьян. Он обнял меня за плечо и дал мне возможность удобно на него опереться.
"Может, стоило влюбиться в Мирандера? - подумала я тогда. - А что! Он старше меня на пятнадцать лет, самый расцвет сил - тридцать один год, остроносый, остроумный, остроглазый... Кстати, глаза такие чёрные... такие умные... - неслось у меня в мозгу что-то горячее. - Он мне симпатизирует... денег у него достаточно..." - я почти падала, глаза закрывались, Мирандер держал меня и выкрикивал:
- Проверяйте её! Она определит вашу ложь! Кто?
Все молчали. Мартин помрачнел. Он понял, что проиграл спор, и что никакого "тогда" сегодня не будет.
- Кто?!! - заревел Грегор на весь зал.
- О'кей, я, - и Мелинда Бреугольт медленно встала с кресла, покачиваясь. Просто ослепительные белые волосы. Помутневшая от вина бирюза глаз - да, так она ещё никогда не напивалась. Как все любили моего отца! Впрочем, и сейчас любят.
- Соберись с мыслями, Мелли! - одобрительно ответил Грегор Мирандер. От него пахло мятным тортом, в который он недавно был воткнут Денизой - я теряла голову от этого аромата. Плюс дорогой одеколон - моя голова окончательно терялась.
- Я готова! - сказала Мелинда. - Я начинаю! Прежде всего условимся, Глориссия, что если ты услышишь ложь, говори "ква", понятно?
Я кивнула.
- Итак, Глориссия, ты же обо мне ничего не знаешь? Я никогда не рассказывала тебе о себе! Сегодня я сделаю это! Мне тридцать семь лет, и я была замужем два раза...
- Ква.
- ...три раза...
- Ква.
- ... четыре раза! Когда я вышла замуж в первый раз, мне был двадцать один год; я познакомилась с ним возле цирка...
- Ква!
- ...возле парка аттракционов. Мы встречались два месяца и поженились в августе...
- Ква!
- ...в марте, ладно! Он подарил мне чёрное...
- Ква!!
- ...серое...
- Ква!!!
- ...чёрт, оранжевое пальто и перчатки...
- КВА!!!!!
- Ладно уж, без перчаток! Он был беден!.. - и обессиленная Мелинда, так и не дойдя до остальных мужей, рухнула обратно в кресло. Гости ахнули.
- Ты победила, - шепнул мне в ухо Грегор Мирандер. - Я влюблён в тебя, Глория.
-7-
Вот оно. Страшное, неизведанное ранее. Даже сейчас, когда пишу про это, оглядываясь на тот день сквозь завесу времени, я дрожу. Я не могу спокойно говорить про Г. Мирандера, а если и пытаюсь, то спокойствие это - напускное. Кстати, Грегор и является тем третьим человеком в моём моральном альбоме, которого я вижу чётко. Даже в его имени и фамилии, как, вероятно, уже заметил внимательный читатель, слышится чёткость, твёрдость, ясность. Ирония Грегора всегда остра и убийственна. Мне кажется, что и чувства свои он построил на принципе чёткости. Заметь, читатель: Мартин никогда не говорил мне слова вроде "я влюблён в тебя". Он, скорее всего, боялся этих слов, боялся моей возможной реакции на эти слова, боялся, что соврёт... Мирандер же не боялся ничего, потому что был матёрым (да, только это слово и подходит) эгоистом. Впрочем, привязанность, симпатии он испытывал довольно часто (кажется, я упоминала про одну из его любовниц). Мирандер нравился многим, если не всем. Свой эгоизм он ловко прятал за умом и обаянием (даже когда он напивался, что случалось с ним довольно редко, он не терял притягательности, и я - ярое тому подтверждение).
Случалось ли вам, дорогой читатель, видеть на чистой белой бумаге выполненный яркой чёрной тушью чертёж? Если случалось, то, я думаю, вы поймёте моё сравнение. Весь облик Мирандера (как внутренний, так и внешний) - это контрастный, режущий ваш взгляд чертёж, не имеющий ни одной плавной закруглённой линии.
Для своих лет (ещё раз напомню - на тот момент Грегору был тридцать один год) он достиг многого. Он руководил одним из издательств в сети моего отца, вернее, не "каким-то", а самым крупным во всём регионе. Грегор не старался скрыть того, что он карьерист - все мы знали и знаем об этом. Просто никогда не упоминаем. Не думай, читатель, мы не боимся его - мы не хотим (и никогда не хотели) портить отношения с ним. Само упоминание двух слов "Грегор Мирандер" вызовет у любого преуспевающего жителя нашего города чувство гордости. Как-то раз я слышала разговор двух женщин (ехали в автобусе). Одна, насколько я поняла, рассказывала другой про какое-то заседание.
- Ты представляешь, - говорила она, - в середине заседания открывается дверь и заглядывает... кто бы, ты подумала! Грегор Мирандер! Абсолютно не смущаясь, спрашивает: "Лиора Энджис ведь здесь, не так ли?"
- И что? - спросила вторая.
- А бедная Лиора поднимается и говорит: "Что Вы хотели, господин Мирандер?" Он смотрит на неё очень внимательно, - ну ты же знаешь, как он может смотреть! - улыбается слегка и говорит: "Завтра едете в командировку. Подробности у секретаря". Закрывает дверь. Ужас, да?
- Наверное, Лиора сейчас до сих пор летает...
- Точно. Кстати, я спрашивала у неё, видела ли она Мирандера после заседания. Говорила, что нет.
- Ну и всё равно... Я бы на её месте тоже летала...
Тогда мне не был понятен этот разговор. В тот период я была влюблена в Мартина (кажется, я уже описывала этот грустный период своей жизни). Я не уловила ни малейшей лжи в разговоре тех женщин. Вот что странно было для меня. Обычно я ездила в общественном транспорте довольно редко (только в крайних случаях) - чересчур уж много лгут люди друг другу, едучи в тесном автобусе или троллейбусе.
С течением времени я установила странную особенность - никто никогда не врал о Грегоре Мирандере. Ни слова лжи я не слышала в его адрес. Воистину, он и я были чем-то схожи. Скорее всего, ложью - я воспринимала ложь, Грегор отталкивал её от себя. Но, как я ни старалась отыскать в себе и в Грегоре что-то одинаковое, ничего не получалось, поскольку в Грегоре я видела почти всё только положительное, а в себе не видела ничего - модель человека, ничего более. Мартин не соглашался со мной.
- Какая же ты модель? Чуткая, добрая, проницательная... ну извини, я забыл!..
- Я ничем не обязана этой "проницательности", Мартин. Я бы многое отдала, чтобы от неё избавиться.
Такие разговоры часто повторялись. Мартин не мог смириться с моим синдромом, забыть про него и переключить внимание только на меня. Он говорил об этом снова и снова, и со временем меня стало это раздражать...
Я опять отвлеклась. Мысли мои блуждают и сталкиваются друг с другом. Нужно сосредоточиться... Мирандер... Грегор Мирандер...
-8-
После признания Мирандера я окончательно отключилась и повисла на его руках. Я помню только внезапную перемену его лица - из ироничной торжественности в болезненное беспокойство ("Глория... Дорогая, что..."). Всё вокруг стремительно белеет в глазах, даже синеет, и - долгожданный провал в яркую тьму, наполненную переливающимися кругами и узорами. Тишина. Я не слышала, как меня все жалели, не видела, как меня несли в спальню; всё это я знаю из рассказа отца. Но обо всём по порядку.
Не знаю, было ли то забытьём или сном (не совсем-то и важно), но я пролежала в своей комнате всю ночь (и пропустила весь праздник), и пришла в себя только ближе к утру: судя по тишине в зале, все уже разъехались. Солнце без труда забралось в комнату, потому что шторы никто не закрыл. Я слезла с кровати, буквально на коленях подползла к открытому окну и задёрнула шторы так, что они чуть не свалились на меня. Потом я плюхнулась на кровать и уже по-настоящему заснула.
Не могу сказать, долго ли я спала. Когда же я проснулась, то прежде всего услышала чьи-то голоса в зале. Не открывая глаз, я постаралась разобраться, кто с кем говорил, но поняла, только, что один из собеседников - мой отец.
- Послушай, мы не виним тебя ни в чём. Тебе не следует так волноваться - Глория просто выпила лишнего. Она чувствительна к алкоголю, - говорил он.
- Но, вероятно, она сердится на меня. Ей ведь стало плохо, именно когда я был рядом... Керрен, я должен извиниться перед ней.
И тут мне всё стало ясно - говорил он, Мирандер! Он здесь! Он сейчас войдёт в комнату! Я мигом проснулась. Я чувствовала, что стою на пороге чего-то невероятного.
Дверь осторожно открылась, и сквозь пелену затуманенных глаз я увидела родителей и Грегора Мирандера, стоящего за ними.
- Глория, доброе утро. К тебе посетитель, - таинственно улыбнулась мать. - Ты позволишь ему выступить с докладом?
- Позволит, конечно. Удивительно благотворное влияние оказывает голос господина Мирандера утром, - сказал отец. - Советую послушать, Глор. Тем более ему есть что сказать, - и отец обменялся с Грегором взглядами.
Я пожала плечами.
- Не выходи сегодня никуда, отдохни от вчерашнего, - прибавил отец. - Мы с твоей мамой, как видишь, сейчас уходим. Не будем мешать вашим высокоинтеллектуальным разговорам... - и родители исчезли.
- Эй! Сегодня разве не выходной?.. - слабо крикнула я, но никто не ответил. Звук закрываемой двери. Один щелчок, второй, третий. У меня не было сил, чтобы сесть в постели. Я боялась смотреть на Мирандера. Я словно попала в окружение.
Грегор медленно вошёл в комнату, придвинул к себе кресло и с сомнением глянул сначала на него, потом на меня.
- Сади...тесь, - сказала я. - Так мне будет удобнее... Вас слушать.
Грегор улыбнулся.
- Мы ведь давно знаем друг друга. Я думаю, нам будет удобнее обращаться на "ты". Вы согласны, Глория?
- Я не против.
Грегор слегка наклонил голову в знак уважения и сел в кресло. Чему я всегда поражалась - он сидел естественно, но при этом всегда держал спину прямо.
- Я рад, - сказал он затем и посмотрел на меня. Словно вдел в меня крючок - глубоко, но безболезненно. Лёгкая щекотка в области шеи.
- Чему же?
- Я рад, что ты не умерла в моих руках.
Что ответить на это, я не знала. Я лишь смотрела на Мирандера, на его матовые пепельные волосы ("холодные" - почему-то подумалось мне); густые брови, которые чуть-чуть сдвигались, когда он хмурился; глаза, про которые я не в силах что-либо сказать сейчас (я борюсь с накатывающей волной слёз); слегка заострённый нос - нет, моего бедного воображения не хватит для описания сего яркого чертежа с единственной крошечной кляксой - родинкой на виске.
- Прости меня, Глория, - сказал Грегор, отводя на секунду от меня свой гипнотический взгляд. - Тебе, вероятно, не очень понравилось моё вчерашнее признание. Но это правда, моя милая, врать тебе я не хочу - не могу видеть этих страданий. Может, я сейчас лгу? - это прозвучало не насмешкой, а испуганной мольбой.
- Нет, - только и смогла сказать я.
- Так вот, милая Глория, я действительно люблю тебя. Ты, конечно, знаешь, что я далеко не самый сентиментальный человек, но здесь я просто не в силах совладать...
Мирандер помолчал, потом взял меня за руку, и, поглаживая её, продолжил:
- Ты, вероятно, подумала о разнице в возрасте. Да, моя милая, мы с тобой не ровесники. Но подумай, быть может, это к лучшему? Я многое уже повидал, со многим могу справиться. Больше всего мне хотелось бы заботиться о тебе, дорогая Глория. Я хочу оградить тебя от лжи, чтобы ты не печалилась, чтобы тебе не было больно. Ты много пострадала, много. Я лгу сейчас? Глория, скажи, я лгу?
- Нет, ты не лжёшь.
Тогда-то я и поняла всё. Провелись невидимые до этого параллели, зачеркнулись старые. Линий становилось всё больше, они складывались в чертёж, чёткий, без окружностей - ведь всё было ясно теперь.
- Я вовсе не требую от тебя взаимности, Глория, - говорил между тем Мирандер. - Я ничего от тебя не требую, я просто люблю тебя. Ты же абсолютно свободна и вольна поступать так, как хочешь. Я всего лишь предлагаю тебе свою помощь; думаю, ты и сама прекрасно понимаешь, что она сейчас тебе требуется. Подумай, милая.
Мирандер внимательно смотрел на меня. Ко мне постепенно вернулся дар речи, и я сбивчиво заговорила:
- Грегор, я полностью запуталась. Я согласна с тобой - мне, возможно, и требуется помощь... но я хочу общаться с тобой просто так, ничем не мотивируя это. Позволь мне забыть твои слова о предложении помощи. Я не хочу потом постоянно думать, что чем-то обязана тебе.
Мирандер слушал меня.
- Тебе не придётся ждать от меня взаимности, - сказала я, переведя дух. - Ты её уже дождался.
Может быть, мне показалось, но плечи Мирандера приподнялись - словно он сбросил тяжёлую шубу. На секунду он задумался, даже выпустил мою руку из своей.
- Жаль, что тебе запретили выходить сегодня, - вдруг сказал он и широко улыбнулся. - Мы могли бы сходить куда-нибудь...
- Разве здесь плохо? - спросила я, усилием воли села в постели, но долго не продержалась - снова упала на подушки.
- Мне хорошо везде, где есть ты. Кстати, сегодня действительно выходной...
-9-
Мой синдром расширился с того же дня. Он ещё больше поглотил меня, ибо я научилась определять, какие чувства испытывает человек, говорящий со мной. Всё то время, пока я слушала Мирандера, в мозгу летал красный платок. Яркий, блестящий, он развевался, как флаг нашей страны (никакой из флагов больше так не развевается). Я соотнесла это изображение со словами Грегора и поняла, что существует между этими вещами какая-то взаимосвязь.
- Грегор, - спросила я у него чуть позже, - с чем у тебя ассоциируется красный цвет?
Мы сидели, закутавшись в одеяло, и смотрели друг на друга. Услышав мой вопрос, Грегор шутливо вознёс глаза к небу и ответил:
- Красный?.. С любовью, естественно... - и засмеялся. - Хотя... знаешь, со страхом больше ассоциируется.
- Как хорошо сидеть с таким умным человеком под одним одеялом... - сказала я, чем ещё больше развеселила Мирандера.
Да. Красный цвет и у меня вызывал мысли о любви и смерти одновременно. Но красный платок продолжал меня преследовать. "Страх, - подумала я. - У любви нет цвета, она прозрачна. Страх - это красное".
Рисунок прояснился. Красный платок плывёт по прозрачному ручью. Он не развевался, он изгибался на водной глади. Любовь. Страх. Вот первые чувства, которые я научилась определять. К тому же я любила Грегора Мирандера.
Не знаю, какого мнения придерживается политкорректный читатель, но мне кажется, что без страха человек был бы уже не тем, кем является сейчас. Я представляю себе страх в виде фильтра, в который сыплются люди. Те, кто не проходит сквозь него, превращаются в животных. Остальные, преодолев "фильтр", летят дальше в пропасть. Летят, летят, пока окончательно где-нибудь не застрянут: будь то липкая паутина любви или денежный мешок. "Пропасть слабостей" - называю я это и думаю, что ни один человек в мире не способен преодолеть эту пропасть до конца.
Я же запуталась сразу в двух слабостях: постоянные нападки лжи и Грегор Мирандер. И если из первой сети очень хочется выпутаться, то во второй я согласна трепыхаться всю оставшуюся жизнь. Мне больше не нужны приключения - максималистский возраст миновал, и слава Богу. Я всего лишь хочу стабильности. Неизменчивости. Пусть сейчас, когда вокруг меня с большим трудом установилось равновесие (мраморная статуя воздвиглась посреди вечно бушующего моря), всё сохранится, не испортится и не пропадёт. Не нужны даже перемены, ведущие к идиллии - просто сохранить теперешнее!
Если читатель - циник, то он спросит: "Конкретнее, что должно сохраниться? Что подразумевается под теперешним?" Well, специально для вас стенографирую разговор своих соседей сбоку. Кажется, они вышли на балкон и рассматривают двор. Я их отлично слышу.
- Нет, здесь определённо всё улучшилось с тех пор, как мы сюда переехали. Помнишь, весь двор был засыпан песком? - это, кажется, Инра. Её муж Роджер щёлкает зажигалкой и отвечает:
- Песка много было, это точно. Зато детям нравилось. Рокси, помню, долго бежала за машиной, увозящей этот песок.
Рокси - их дочь, которая давно уже выросла и уехала в другой город.
Супруги долго молчат. Потом Роджер опять говорит, откашливаясь от сигареты:
- Смотри-ка, кто это? Неужели Ассхол?
- Точно, он. А почему ты удивился?
- Просто я давно его не видел. Он сильно помолодел. Раньше на него невозможно было смотреть - худой, слабый...
- Как будто ты не знаешь, что довело его до такого состояния. Но сейчас-то Ассхол опять выкарабкался. По-моему, он женился, не помню точно, на ком.
- Да ты что! Ассхол женился?..
Я всегда черпаю оптимизм от таких людей, как Инра и Роджер - спокойные, с чувством юмора. Даже здороваться с ними приятно. А часть их разговора я привожу здесь, чтобы наглядно показать, что я подразумеваю под "теперешним". Не забивать ничем лишним свою голову, не бояться завтрашнего дня, но и о прошлом вспоминать с положительными эмоциями. Потихоньку слушать чьи-нибудь пустые разговоры.
-10-
Когда рядом со мной Мирандер, я никогда не слышу других голосов, вернее, слышу, но воспринимаю их просто как набор звуков (как если бы я слушала иностранцев), кстати, совершенно не мешающих нашему с Грегором общению. Приятный звуковой фон, который расслабляет и слегка рассеивает внимание.
Но сейчас, когда Грегора Мирандера нет здесь, добросовестная Глория пытается полностью вникнуть во все разговоры, которые слышит вокруг себя, и вникнуть в них. Глупенькая и сознательная Глория!
- Здесь поблизости есть какой-нибудь магазин сувениров? - спросил Мирандер у человека в джинсовом комбинезоне. Человек этот стоял на низенькой лестнице, приставленной к стволу декоративной яблони, и подстригал длинноватые ветки, которые со звонким треском падали на асфальт.
- Возле памятника, - показал садовник, - недавно открылся неплохой магазин. Правда, цены там далеко не каждого не каждого приводят в восторг. Но выбор большой, товары привозят из многих стран.
- Наценки дают большие за эксклюзив, - сказала я.
Магазин и в самом деле оказался хорошим. Едва ли мы бы осмотрели весь товар за полдня. Часы, статуэтки, куколки, игрушки и просто милые вещицы окружили нас, когда мы переступили низкий порожек и услышали весёлое треньканье музыкальной шкатулки.
За прилавком сидела старушка, которую мы вначале приняли за куклу - седенькая, улыбчивая. Её маленькие сухие ручки ловко брали товары и по-всякому покручивали их перед вами, а смешной хрипловатый голосок (какой был когда-то у моего плюшевого мишки) без умолку рассказывал, описывал и приглашал покупать, покупать, покупать...
- Я полностью уверен в том, что в вашем чудном магазинчике имеется несколько тряпичных куколок, - сияя улыбкой, сказал Мирандер.
- Несколько куколок, конечно, имеется: хороших, с милыми личиками, из ангорской шерсти, - подхватила старушка и достала откуда-то большую коробку.
- Пожалуйста, молодой человек, - в руках её оказались четыре куклы из коробки.
- Платьица сшиты вручную, сапожки и туфельки - тоже, - говорила старушка, ложила кукол на прилавок и доставала других. У меня рябило в глазах от такого разнообразия, я держалась за рукав Грегора и шептала ему:
- Как же мы выберем, как же выберем? Все так хороши...
- Но одна из них особенно хороша, - и Грегор взял с прилавка одну куколку. Это была точная копия меня, а может быть, даже лучше, чем я - чёрные глазки с длинными ресничками; розовые мягкие щёчки с ямочками; ротик, который открывался и закрывался; длинные блестящие волосы, спадавшие чёрными локонами. На кукле было нарядное сине-белое платье и чёрные кожаные туфельки. От игрушки веяло добротой и ещё чем-то очень положительным.
- Можно мыть волосы, стирать - ей ничего не сделается, - продолжала старушка, видя, что Мирандер и я окончательно решили купить куклу.
- Заходите в наш магазин ещё раз и больше. Всегда заходите! - доброжелательно зазвенел её голос, когда Мирандер уплатил деньги и вложил куклу мне в руку.
- Конечно, зайдём! - сказали мы.
- Через два дня привезут ещё товары. Такие, что вы никогда и не видели. Искренне приглашаю. До свиданья, - сказала напоследок старушка.
Выйдя из магазина, мы ещё долго обсуждали товары, что видели там.
- Ты видел: картина из цветочных лепестков! Портрет какой-то женщины. Как здорово выполнено! - говорила я, глядя то в бездонные глаза Мирандера, то в плоское небо над собой.