В свои тридцать лет моя мама Феодора Максимовна Андреева, по мужу Степанова, не знала еще горя и нужды. Даже когда родителей вынудили выехать из Ленинграда в Старую Руссу, она, как за каменной стеной продолжала жить в северной столице в семье сестры Аннушки. Грамотный и порядочный муж Анны восемнадцатилетнюю девушку принял, как собственную дочь. В 1928 году Иосифу исполнилось двадцать восемь лет, и он по праву считал себя ответственным за судьбу стройной, как хворостинка, и нежной, как подснежник, Фенечки.
Мужчина без колебания в тридцать третьем году разменял свою большую квартиру на две поменьше. Феня выходила замуж за Степана, которого Иосиф хорошо знал по работе на заводе.
Молодые с благодарностью приняли роскошный подарок и счастливо зажили в собственном гнездышке. Теперь уже Степан перенял от Иосифа заботу за девушкой, которая полюбила красивого парня всей душой. Она даже устроилась на работу участковым терапевтом цеха, где он работал, чтобы быть всегда вместе.
- Вот наскучит тебе муж, если и дома и на работе рядом будете, что будешь делать? - смеялась подруга.
- Не надоест! - весело отмахивалась моя мама. - А соскучусь, прямо на рабочее место к нему приду, долг врача чаще бывать на вверенном участке.
Влюбленная пара в декабре принесла из роддома меня и назвали Полина. Хрупкая Феня легко выносила и родила девочку своему мужу.
Чтобы жене было легче справляться со мной, Степан привез из деревни свою маму. Молодая женщина подружилась со свекровью Ниной Петровной. И уже через три месяца моя мать вышла снова на работу. Моложавая свекровь с удовольствием приняла на себя обязанности няньки, сюсюкалась со мной целыми днями.
Так и жили все в довольстве и радости. В сентябре 1941 года мне исполнилось семь лет и я должна была пойти в школу. Заботливые родители заранее покупали все необходимое. Но как-то незаметно для них подкралась война и перекроила заново жизнь семьи.
Мама день и ночь заливалась горьким слезами, не хотела отпускать на фронт папу. Но он явился однажды домой, собрал всех за столом и объявил:
- Завтра уезжаю на войну. Я не думаю, что надолго, побьем врага и вернусь. Вы живите пока без меня, я оставил вам денежный аттестат, протянете как-нибудь. Вы, мама, живите с Феней, помогайте ей по хозяйству, а ты, Поля, делай, что бабушка скажет и слушайся мать. Потом отчитаешься мне за каждый день, когда вернусь. Поняла?
- Да, я все сделаю, как ты сказал, только быстрее приезжай, - кинулась я на шею отцу.
- Вот и договорились, - Степан поглаживал по спине меня и, отворачивая заблестевшие глаза, добавил, - ты же у меня большая и умная девочка.
На следующий теплый июльский день папа расцеловал всех на вокзале и сел в эшелон. Через полчаса тронулся и увез главу семьи на фронт, который стремительно приближался к городу.
Мою маму, как военнообязанную, военком оставил врачом при оборонном заводе, где она работала с мужем. Только отныне ее обязали ходить в военной форме младшего лейтенанта медицинской службы.
И жизнь, казалось, размеренно потекла дальше. В магазинах исчезли продукты, но их исправно выдавали по талонам. Никто не догадывался, не предполагал, что ожидало всех дальше. Пока особых проблем не было.
Первые налеты фашистской авиации заставили всех вздрогнуть от страха и боли. В городе появились первые убитые и раненые, образовались первые пробоины в крышах и разбитые здания, огни пожаров по ночам видны были издалека.
В сентябре вокруг города замкнулось вражеское кольцо, и сразу же начались частые артиллерийский обстрелы. Жизнь людей дешевела изо дня в день.
Восьмого сентября запылали Бадаевские склады - главный хранитель продовольствия города. Единственное сообщение с Большой землей по воде через Ладогу прерывалось авиацией и артиллерией. В городе начался голод. На карточки снизили нормы.
Две иждивенческие карточки и мамин паек с трудом поддерживал силы семьи. Однажды бабушке за десять рублей удалось купить жирную землю из-под Бадаевских складов. Ее пропитало при пожаре растопившееся сливочное масло. На нем жарили картофельную шелуху. Ее иногда приносила неугомонная бабушка.
Счастливые, ели, не обращая на хрустящий песок внимания.
Я старалась ходить в школу каждый день, потому что школьников подкармливали ста пятьюдесятью граммами хлеба и ложкой манной каши.
Я проглатывала кашу, а хлеб несла домой. Бабушка ругалась:
- Поленька! Сама ешь, тебе силы нужны!
- А тебе, бабушка?
- У тебя, детка, косточки молодые, еще растут, им поддержка требуется, а у меня старенькие, выросли. Мне много не требуется теперь!
Мама лишь кусала губы в бессильной ярости, что ничем нельзя помочь родным. Она давно написала заявление на эвакуацию свекрови и дочери, но нужно было ждать очереди.
Мамочка старалась наносить побольше воды из Невы, чтобы Нине Петровне не пришлось тащиться на реку. Бабушка совсем ослабела от недоедания, но тайком подкладывала мне из свой порции.
- Я уже съела свою, - говорила, чтобы не заметили, сколько хлеба было у нее.
Я уже осенью привыкла к трупам людей на улице. Зимой их лежало на снегу еще больше, коммунальщики не успевали убирать.
К концу зимы 1942 года при обстреле осколком убило мою мать.
Бабушка не решалась сначала говорить мне, но хоронить маму без дочери не решалась. Она прижала меня к себе и все рассказала, добавив в конце:
- Твоя мама даже испугаться не успела, мгновенно умерла, не мучилась, сердечная.
Пожилая женщина закутала меня, оделась сама, и мы побрели на Серафимовское кладбище. Город по пути был почти безлюден, а редкие прохожие двигались очень медленно и осторожно.
Еще стояли сильные морозы, и с Большой Невки, откуда черпали воду для питья, клубился сизым саваном туман. Ветерок пронизывал до костей. Бабушка посмотрела на меня и сказала:
- Сейчас зайдем в кочегарку и погреемся.
Возле общественной бани увидели штабеля трупов.
- Последнюю службу сослужат для людей, - пояснила бабушка, когда спускались по ступенькам в теплое помещение кочегарки. - Их сжигают вместо дров. Хоронить не надо, и вода горячая есть.
Город превратился в морг. В каждом подвале лежали мертвецы, дожидаясь вывоза. На улицах и проспектах лежали на белом снегу черные неубранные трупы.
Пожилой истопник не удивился посетителям, без улыбки спросил лишь:
- К Серафиму Саровскому пробираетесь?
- К нему, горе у нас, мать убили у внучки.
- Мир ее праху! - мужчина перекрестился.
После похорон с трудом вернулись домой. Я не плакала, не было слез от холода и голода. На иждивенческие карточки жить стало еще труднее. Судороги в желудки от голода не приносили облегчения. Каждую минуту я думала о кусочке хлеба. С трудом дожидалась, когда бабушка протянет очередную порцию и нальет в кружку кипятка.
Во время налета фашистских самолетов перестали спускаться в бомбоубежище, безразлично сидели в комнате. Теперь спали на одной постели, кутались в одеяло, берегли тепло.
В марте стало теплее. Однажды я проснулась и позвала:
- Вставай, бабушка, будем кушать. Не молчи, бабуля!
Я протянула руку и дотронулась до сморщенного лица изможденной женщины. И сразу отдернула: щека была ледяная.
Я с трудом перебралась через бабушку и побрела к соседке.
- Тетя Валя! Бабушка не шевелится, а я хочу есть. Мне страшно!
- Ты посиди на стуле возле окошка, Полечка. Я тебя закутаю одеялком, чтобы теплее было. А ты смотри в окошко, как мы повезем твою бабушку, попрощайся с ней.
С собой брать меня было нельзя, я с трудом ходила на распухших ножках...
Старенький вагон покачивало, убаюкивая и клоня ко сну пассажиров, расположившихся на грубо сколоченных нарах из неотесанных сосновых досок, пахнущих смолой.
Через маленькие окна под самым потолком виднелось только небо с темными облаками.
Под деревянным полом слышалось мерное перестукивание колес. Иногда вагон сильно кренился, и у меня замирало дыхание. Мне казалось, что состав сейчас опрокинется и покатится под страшный откос. Я закрыла глаза от ужаса. Страх был схож с тем, который испытала при перелете из военного Ленинграда на Большую землю.
Ужасы появились после блокадных переживаний и голодной дистрофии. Я не раз наблюдала, как тихо угасали жизни ослабленных людей в городе. Достаточно было позволить себе сесть в снег по пути за водой или передохнуть на промерзших ступеньках между этажами, чуть-чуть не добравшись до своей двери.
Когда бабушки не стало, меня отвели в ближайший детский дом. Там было немного сытнее и теплее, но мы не могли наесться. Мальчик по имени Веня собирал кумушки во дворе и показывал мне:
- Смотри, какие конфеты. Вот соберу целый карман и тебе дам попробовать одну. Хочешь?
Я отрицательно покачала головой.
Когда стала часто болеть, меня и еще двадцать детишек-доходяг врачи решили переправить на материк, чтобы спасти от неминуемой смерти.
Маленький Венечка не дождался. Однажды ночью он съел собранные "сладости" и умер.
Ледовая тающая дорога через Ладожское озеро была опасной, поэтому нас отправили на небольшом самолете. Мне запомнилось, как его швыряло в воздушных потоках: то падал вниз, то взмывал вверх. Все боялись, но мы не хныкали и сидели, молча, держась за скамейки вдоль бортов. Мы разучились плакать в блокадном городе. Наконец, самолет приземлился. Нас отвезли на автобусе в одну из школ, где разместился детский дом. Это было временное пристанище, распределитель для отправки в глубокий тыл. Но нас там начали лечить и сытнее кормить.
Воспитатели испуганно смотрели на новых питомцев, поражались их худобе и изможденным лицам. Их удивляло, что мы были по поведению необычайно взрослыми детьми, которые без возражений выполняли команды персонала, но передвигались медленно и осторожно, "тенями".
Когда мы немного окрепли и на лицах даже стали появляться улыбки, нас решено было переправить в детский дом на Урале. Об удобствах переезда в условиях военного времени никто не помышлял, и считалось удачей получить для перевозки эвакуируемых хотя бы "теплушку".
...Когда вагон выровнялся после очередного толчка, я открыла глаза и осмотрелась.
Многие детишки не спали и смотрели на воспитательницу Марию Федоровну, сидевшую за небольшим столом, покрытым белой простыней.
Наше путешествие затягивалось. Эшелон часто стоял на запасных путях, пропуская воинские эшелоны, спешащие на фронт. На стоянках воспитательница отодвигала дверь, и мы могли видеть вагоны с солдатами. Бойцы приветливо махали нам и что-то кричали. Я напряженно всматривалась в их лица, выискивая папу.
В дороге Мария Федоровна варила нам картофель, раздавала хлеб и поила чаем, заваренным сушеной черникой. На шестой день утомительного пути, продукты почти кончились. Но завтра путешествие завершится, и нас отвезут на новое место жительства, накормят и уложат спать в мягкие постели. Об этом воспитательница радостно сообщила всем. Но мы почти не отреагировали на новость и продолжали равнодушно смотреть на нее. Женщина уже привыкла к нашему поведению, что с нас взять, мы много пережили и видели в блокадном Ленинграде, знали, что такое смерть, голод и холод. Потребуется немало времени, чтобы нас научить снова смеяться, играть, бегать, не вздрагивать от резких звуков.
На следующий день прибыли на станцию назначения. Это был крупный железнодорожный узел с многочисленными путями, сплошь заполненными составами всех видов: пассажирскими, воинскими, товарняками с военной техникой и порожняком.
Мария Федоровна широко открыла дверь "теплушки". Состав стоял на одном из многочисленных путей, слева и справа тянулись эшелоны. Где-то вдали слышался шум паровоза, виднелся его дым. Воспитательница поняла, что потребуется немало времени, пока нас найдут и выгрузят. Погода встретила прибывших детей неприветливо, но это не беда, главное, что утомительная поездка позади.
Радостное настроение воспитательницы, которая быстро сновала по "теплушке" и весело разговаривала с детьми, передалось и мне. Я с любопытством слушала слова женщины о том, что мы скоро приедем в новый дом, познакомимся и подружимся с другими детьми, а ночью будем спать на чистых постелях и нам будут сниться только хорошие сны.
Я даже разволновалась и почувствовала, как кровь тепло прилила к щекам.
Мария Федоровна решила сходить на станцию и выяснить, когда прибудет транспорт, чтобы переправить нас в детский дом. Заодно хотела набрать питьевой воды - ведерный чайник был пуст.
Посмотрев на нас, она бодро сообщила:
- Я схожу на станцию, разузнаю все и наберу воды. Вы оставайтесь на местах. Если что-то понадобится, то обращайтесь к Полине, она поможет всем.
Воспитательница считала меня самой сообразительной из подопечных детей. Я всегда помогала ей кормить и поить других детей, ухаживала за больными. Мария Федоровна спрыгнула на землю и, подумав немного, крикнула внутрь "теплушки":
- Поля, я, пожалуй, закрою дверь. На улице сыро и прохладно, как бы вы не простыли у меня. Ждите, я быстро обернусь!
Дверь покатилась на роликах и шумно закрылась, в вагоне стало сумрачно от скудного света.
Я прошла к столу и села на место воспитательницы, подражая ей, подперла голову кулачками и стала ждать.
Дети лежали и сидели на своих постелях, молча, смотрели на меня, их глаза на исхудалых лицах казались неподвижными и печальными.
Минут через десять снаружи послышались голоса. Кто-то подошел к "теплушке", и женский голос громко сказал:
- Вот этот вагон, смотрите, номер совпадает.
Я услышала, как что-то прошуршало по стенке вагона - так обычно пишут мелом, и шаги стали удаляться. Через какое-то время послышались пыхтение и гудки паровоза. Вагон дернулся и покатился по путям, затем остановился, потом снова тронулся. Он двигался то назад, то вперед, стоял и опять куда-то ехал.
Наконец, "теплушка" остановилась. Послышался лязг сцепного устройства. Вагон отцепили от паровоза, который на прощание весело просвистел и удалился.
Дети смотрели на дверь с надеждой, а я встала из-за стола, подошла и прислушалась. Тишина. Голосов не слышно. Я снова села на место.
Прошел час, но никто не появился.
Самые маленькие начали беззвучно плакать. Они лежали неподвижно, и по их щекам стекали крупные слезы.
Я чувствовала себя не лучше остальных, боялась, что нас забудут здесь, и мы умрем от голода в темном вагоне. Но постаралась не показывать своего страха малышам, стала подходить к каждому и успокаивать:
- Ну чего ты плачешь? Мы приехали, нас скоро заберут отсюда. Видели, сколько вагонов на станции? Потерпи немного, нас обязательно найдут среди них.
Дети перестали плакать, но стали просить пить и есть.
Я подошла к столу, посмотрела в стоящий под ним ящик. Там обычно хранился хлеб, нашла пару краюшек. На столе стояли две полные чашки, куда воспитательница слила остатки воды.
Я раздала по кусочку черного хлеба самым маленьким детям.
- Вы уже большие и подождете, пока Мария Федоровна придет, - уговаривала я остальных ребят.
Мне трудно было давать кусочек хлеба одним, обнося других. Все одинаково хотели кушать, но я выбирала слабых, отворачиваясь от просящих обделенных глаз.
Пить давала всем по глоточку, чтобы хватило подольше, но к вечеру этого дня воды не осталось.
Перед сном, чтобы малыши не плакали и не просили кушать, я рассказывала сказки, которые слышала от своей бабушки Нины. Потом стала выдумывать разные истории, где папы убивали проклятых фашистов, возвращались с Победой домой и подкидывали на руках детей высоко вверх, так, что дух захватывал.
Я так уверенно рассказывала, что дети ожили. Глаза малышей засияли.
- Мой папа - разведчик, - громко сказал один мальчик. - Когда его хотели схватить фашисты, он их всех раскидал и поубивал из автомата. Он сильный, а когда придет за мной, то возьмет на руки и унесет домой к маме.
- Обязательно придет, ты только не плачь больше. Ты жди его, он заберет тебя и будет гордиться, что его сын не хныкал от голода и не боялся темноты, - сказала ему я.
- А, мой папа - танкист! Он, как стрельнет из пушки по немцам, только щепки полетят, а ему ничего не будет. У него в танке броня, ее не пробить ничем. Он тоже придет за мной, а я ему скажу:
- Я пить очень хотел, но не плакал, терпел. И расскажу, как страшно быть одному в вагоне.
- Твой папа - герой. И ты будь таким же, не бойся темноты, не один ты здесь, нас много и за нами придут завтра, - подбодрила и его я.
- И наш папа вернется, - воскликнули две девочки-сестренки, - он такой сильный, что нас сразу двоих на руки возьмет.
Отовсюду посыпались возгласы:
- И мой придет!
- И меня заберет!
Я в этот вечер уложила на ночь детей, но сама плохо спала. Мне хотелось есть и пить, но я терпела, время от времени проводя языком по пересохшим губам.
- Где же наша воспитательница? Почему не приходит? - думала я, глядя в темень вагона.
На следующее утро Мария Федоровна не возвратилась. Дети уже вторые сутки находились одни без воды и хлеба. Ночью малыши продрогли - небо было покрыто свинцовыми облаками, моросил мелкий дождь.
Я решила приоткрыть дверь "теплушки", но моих сил не хватило на это. Тогда подозвала двух самых сильных мальчиков, втроем мы налегли на дверь, и она стронулась с места, но затем ее заклинило.
Осталась маленькая щель, куда проходила только тонкая рука ребенка.
Сквозь этот узкий проем, я разглядела, что их вагон стоит напротив какого-то строения, значит, когда-нибудь здесь появятся взрослые и вызволят нас.
Малыши не просили больше есть, но очень хотели пить и снова беззвучно плакали.
Дождь усилился и перешел в ливень. Я вытянула наружу руку и та стала мокрая.
Повернув вверх ладошкой руку, я собрала немножечко воды и слила ее в чашку, сама же просто облизала свою руку, и жажда стала меньше.
Потом подозвала на помощь детей постарше, чтобы делали также.
Из чашечки, куда удалось набрать дождевой воды, поила детишек, приговаривая:
- Вот попей немножечко.
К вечеру почти все лежали безучастно на своих местах, молчали и больше не плакали.
Я старалась поддержать снова дух детей, стала рассказывать им, что по дороге к ним автобус сломался, застряв в большущей луже, ведь на улице такой ливень. А завтра сюда приедут люди, с ними будет Мария Федоровна. Они принесет хлеба и воды.
- Вы поспите немножечко, а утром все кончится, - уговаривала я самых слабых малышей. И ложилась рядом, разговаривала с ними, пока не засыпали.
Ночью мне было особенно страшно: если завтра их не заберут отсюда, то маленькие и слабые детишки начнут умирать. Я смотрела на яркую звездочку на темном небе и шепотом просила Марию Федоровну вернуться.
Но и на следующее утро ничего не изменилось, нас не приехали забирать. Только погода наладилась, дождя не было, и с утра пригревало солнце. Нам стало теплее.
Я уже не знала, что должна всем говорить, но не подавала вида, что встревожена и сама теряла силы.
Вдруг послышались голоса людей, я подошла к двери и вытянула наружу руку.
- Откройте двери, подгоните самосвал и скидывайте металл в кузов! Мартеновцы ждут сырье, - прозвучал зычный мужской голос.
- Петрович! Гляди, что это такое? - услышала я женский голос.
К двери "теплушки" подошли люди и с удивлением рассматривали мою тоненькую руку. На ней отчетливо просвечивались синие жилки.
- Открывайте дверь! Только осторожно, а то выпадет ребенок!
Двери поехала в сторону, и меня подхватили сильные руки.
Через полчаса к вагону прикатил автобус, и с ним Мария Федоровна. Она закричала сквозь слезы:
- Потеряшки, вы, наши! Мы думали, что вагон на фронт по ошибке увезли, а его здесь спрятали, решили, что в нем металлолом!
Всех осторожно перенесли в автобусы. Там дали напиться и немного покушать. Потом повезли в местный детский дом.
Я сидела возле Марии Федоровны. Она прижала к себе, гладила меня по головке и шептала:
- Считай, вторую блокаду пережили. Пожалуй, если бы не твое мужество, то не знаю, как бы все вышло. Проклятая война, видишь, что делает.
Я была спокойна и уверена, что теперь все будет хорошо.
А еще я верила, что после войны меня заберет отец. Он придет сильный, красивый и с множеством боевых наград на груди. И высоко поднимет на руках. А я расскажу ему, что была умницей. И мы будем снова жить в Ленинграде.