Аннотация: Этот рассказ свалился на меня откуда-то сверху. Я не знаю, насколько он глубокий: он глубже, чем я могу видеть.
А в городе работал сталелитейный завод
От рождения мы - слепы.
До чего же он был красив в этом строгом костюме. Он казался взрослее, ответственнее. Особенно из-за тонких черточек около губ. Мне было страшно не оттого, что он умер, а оттого, что он не улыбался. Я не помнил его серьезным. Он смеялся почти постоянно. У него было больше улыбок, чем звезд в космосе.
И так же, как космос, его никто не знал до конца. Никто не видел этих тонких морщинок около рта и между бровями. Никто не хотел верить, что он человек, а не Грош. "Человека в тебе на грош!" - пошутил я бездумно. Я говорил о росте: всего сто шестьдесят с половиной. Он рассмеялся. Так остался он Грошем... И никто не знал, как сильно его оскорбила эта шутка. "Человека во мне на грош... Не человек я?! Я шут на шарнирах?!" Он это тихо, улыбаясь, много позже, когда уже заболел.
Его Геной звали. По паспорту - Сорокин Геннадий Ильич. Мало, кто помнил, что у него есть отчество и фамилия.
Я помнил. Но только теоретически. В жизни он всегда был Грош. Для меня и для сотни других его знакомых. Друзей у него не было.
Он хорошо учился в школе. Учителя его всегда любили и считали "умным мальчиком, но лентяем". Он не нарушал дисциплины на уроке и всегда посещал занятия... Только с девятого класса мог не пойти на первые уроки после "веселого вечера". А на переменах он был ураганом.
Девчонки его обожали. Но он был для них как мотылек: на один день. Только Соня его любила... Софа... Он называл ее Софа... Но не любил. Он любил всех, кто приходил к нему на одну ночь и не мог полюбить единственную достойную.
Седьмого июля, насколько я помню. В прошлом году. Софа готовилась к вступительным экзаменам. Грош весь день прослонялся по улицам, дважды был на "Мосту-убийце"... "Два раза приходил. Два раза хотел спрыгнуть. Да мост обосрался: я не спрыгнул!" И он хохотал, заливисто, громко, заразительно. Это уже вечером, в "бескультурно-досуговом" (его определение) центре "Огонь". Была обычная компания. Гремела музыка, с трудом покрывая хохот молодежи. Стеной стоял сигаретный дым. Как обычно. И вдруг я заметил: Грош обнимает Ирку. Она давно мечтала его завоевать. Потом я потерял их из виду. Потом Грош сам подошел ко мне. Он хотел что-то спросить, но я перебил его:
- Ты что, с Иркой пойдешь?
- Да.
- А как же Софа?
- Софа, Соня, Сонечка... Много их разных!
- Ты не любишь ее?
Он вдруг перестал улыбаться, посмотрел куда-то в сторону. Только мгновение. И опять засмеялся:
- Нет! Я никого не люблю. Даже себя.
- А зачем тогда живешь? - спросил кто-то над самым моим ухом.
В ответ Грош рассмеялся, откинувшись назад. Всё смеясь, он ушел куда-то в глубь толпы.
- Соня, он не ценит тебя и не любит.
Я помню этот наш разговор. В сентябре, на деревянной скамейке в аллее. Было холодно, над нами раскинулось небо - ультрамарин в неестественной вышине. Солнце кололо глаза. Кричали на прощание птицы: "Кар! Кар! Мы улетаем! Молитесь за нас!"
- Я знаю, - ответила Соня. И лицо ее было грустным, но совершенно спокойным. - Но я люблю его. Ты ведь не знаешь, какой он... Он просто не умеет любить... Потому что любит всех одновременно.
- Как Иисус, - пошутил я зло.
- Не святотатствуй, - кротко возразила Соня. И в эту секунду я увидел всю ее ангельскую душу, всю неизъяснимую красоту ее сердца.
- И как ты его можешь любить! - вскипел я. Может быть, ревновал.
- Он умеет смеяться как Бог.
Я до сих пор не понимаю этой фразы. Разве Бог умеет смеяться?
Он расстался с ней еще в августе. "Ты начинаешь учиться, я в сентябре ухожу в армию, мне с тобой скучно, я тебя мучаю. Нам лучше расстаться, как двоечнику и библиотекарю. Прощай". Хотя до учебы оставался еще месяц. Она не плакала.
- Ты скучаешь по нему? - спросил я через две недели (мы случайно встретились в магазине).
- Да... и нет.
- Как это?
- Понимаешь, он ушел, но не ушел... Как бы... Знаешь, я как-то чувствую сердцем, что мы не расстались. Как будто он уехал в командировку и сердце оставил у меня, со мной. Понимаешь?..
- Нет.
Я до сих пор не понимаю. И не верю. Просто она не могла поверить. А он расстался с ней. А потом снова вспомнил. Но перед этим - забыл по-настоящему. Никогда не упоминал о ней. Разве как о предмете, заскочившем ненадолго в его жизнь когда-то в прошлом.
В сентябре он заболел. То есть вскрылось, что он болен. Еще в одиннадцатом классе он стал как-то рассеян. Забывал то, что выучил "на пять". "Меньше пить надо!" - все мы шутили весело. Родители, учителя и врач считали, что это от нехватки витаминов, стресса и переутомления. Только зимой я понял, как все серьезно. На итоговой контрольной по математике он сидел весь бледный, на его лице не осталось ни тени улыбки, а возле губ появились эти две черточки. "Говорят, нужны витамины" - смеялся Грош. Он с трудом вытянул полугодие на "четыре". По физике его вытянули за уши. Он вдруг забыл все формулы и половину определений. "Перенервничал", - уверял наш (участковый) врач. "Я нервный псих!" - хохотал Грош.
На выпускной он не пошел.
- Ты не идешь?! - Я был изумлен до паралича.
- Боюсь упасть в обморок, - усмехнулся Грош и поежился от холода. Было уже темно, недавно прошел дождь. Фонари, как всегда, не горели. Только луна золотила кольцо облаков.
- Обморок?
Грош закинул голову назад. Я не видел его лица. Но, кажется, он улыбался. "Подожди, милая Луна, я скоро к тебе присоединюсь", - говорила его улыбка.
- Я почти уверен, что дело не в витаминах. Что-то в мозгах сломалось.
- Псих? - съехидничал я.
- Может быть, - фыркнул Грош от смеха и вынул руки из карманов ветровки.
Я помню его всегда в синих джинсах, бежевой футболке и бело-серых кроссовках. На прохладу у него была черная олимпийка-ветровка, на холод - черная кожаная куртка с меховой подстежкой на зиму. По-моему, ничего другого он не носил. Хотя Соня утверждала, что ему очень идет какой-то серый свитер.
Они встречались полгода.
В сентябре ему стало плохо. Лето прошло беззаботно. А в сентябре он упал в обморок на медкомиссии. Секунду назад он был абсолютно здоров и вдруг побледнел и упал в обморок. Я бросился к нему. Врач щупал пульс, кто-то подкладывал что-то под ноги. Я (наверное, у меня был дикий вид) почему-то выпалил: "Надо делать томограмму. Подозрение..." Я помню, голос звучал, как чужой, и помню, что забыл, на что же могло быть подозрение. Меня спросили три раза, пока я не сказал самое страшное, что смог придумать: "Опухоль мозга".
Грош пришел в себя. Его посадили на кушетку, оставили в покое и выписали направление на томографию. Я тоже пришел в себя и уже сердился на Гроша за то, что он выставил меня в глупом свете.
В следующий раз мы встретились, когда я прошел всю медкомиссию и получил "белый билет" (язва желудка, малокровие и близорукость). Было тепло, разгар бабьего лета. Еще зеленые, но уже потемневшие листья мешались с редким сусальным золотом и кое-где - вкраплениями рубина. Я брел в "Огонь", наслаждаясь погодой, и чуть не прошел мимо Гроша.
- Грош!
Мне в лицо глянуло второе солнце, обогрела яркой улыбкой, далекой, как звезда.
- А я думал, уж не заметишь. Хотел ругаться.
- Заметил! - Я вдруг вспомнил его обморок, и настроение сразу упало. - Как здоровье? Что показала томография?
- Ерунда! Опухоль мозга. В конце октября кладут в больницу.
- Почему так поздно?! - удивился я.
- Ну, еще всякие тесты, анализы - вдруг ошиблись. Потом место освободиться должно. Да ты знаешь, у нас, оказывается, в больницы только по блату берут. А так - отнекиваются до последнего!.. До смерти. А там - морг.
Я вздрогнул, а Грош смеялся. Он специально меня напугал.
- А ты куда идешь?
- Я... в "Огонь", - пробормотал я.
- Куда? В "Огонь"? Ну, ладно.
- А ты?
- В аптеку.
Он соврал. Тогда я поверил, но потом узнал, что он шел к Соне. Она сама рассказала.
- И что хотел? - Я опять ревновал.
- Книгу вернуть, - вздохнула Соня, и на глазах ее появились слезы. Она хотела бы другой причины. - Просто книгу...
И она расплакалась. И я почему-то почувствовал себя грязным, мерзким, чудовищным эгоистом. Я обнял ее и утешал, как маленькую девочку, как единственную крошечку-сестренку.
В конце сентября он пришел к ней. Открыла ему ее мама. Он подарил ей букет роз. Вид у него был растерянный. Ольга Михайловна тоже растерялась (она мне потом со слезами рассказывала) и ни слова сказать не могла. А Грош подошел к Соне - она вышла из зала посмотреть, кто пришел - и обнял. Крепко, нежно и "извиняясь" (ее определение). "Прости... Но я опять пришел. Ты нужна мне, как солнечный свет". Она не могла, конечно, вспомнить всего, что он сказал. И говорить ей было тяжело - она часто останавливалась, глядя куда-то в стену, и слезы мерно текли по ее щекам.
Потом его положили в больницу. Она навещала его через день. Чаще он не позволял. "Мне трудно думать и переваривать впечатления. День - зарядка, день - переварив... переваривка..." Я тоже навестил его. Он сидел на койке, и яркий предзакатный свет заливал палату.
- О, знакомец!
У него был страшно усталый вид, но он улыбался мне; поблагодарил за яблоки.
- А я - видишь - растерял все свое хозяйство, - грустно улыбнулся он и развел руками. - Нищ и болен.
И расхохотался. Мне стало жутко. Я решил, что он сошел с ума. Мы проговорили около часа, и больше я его не навещал. Я боялся видеть, как подминает под себя, коверкает и ломает этого человека страшная болезнь. Потому что я боялся заглянуть в глаза смерти. Глаза у нее большие, широко раскрытые, не отпускающие вашего взгляда. Взгляд у нее спокойный, прямой, безразличный и успокаивающий.
Он умер, говорят, в страшных мучениях. Соня слегла с нервной болезнью. Я плакал: я позвонил Соне, и ее мама мне все сказала. Я поблагодарил, повесил трубку и почувствовал, как острые ручейки пробежали по лицу и высохли - ушли в сердце.
А потом его тело лежало в гробу. Соня стояла чуть живая. Я крепко держал ее за плечи левой рукой - чтобы не упала. Правой я, кажется, беспрерывно крестился. Я видел тело и не видел Гроша. Я видел молодого человека невысокого роста, с белокурыми коротко стриженными волосами, высоким лбом, тонкими, плотно сжатыми губами. Я видел умного и сильного телом и духом молодого человека. Где же он был раньше? Почему я его не видел? Я просто не видел.