Аннотация: Начало. Сама еще не ведаю чего. Но очень грустного. Это точно.
Босые ноги шлепают по пыльной дороге. Хлоп-хлоп-хлоп. Незнающие башмаков, загрубевшие мальчишеские пятки привычно взбивают мягкую глиняную пыль. Я улыбнулся. Забавный же случился у меня провожатый. Вон он. Идет. Красуется. Грязные потрепанные джинсы, такого смутного и расплывчатого оттенка, что причислить их к числу творений Левиса и современной текстильной промышленности, не поворачивается язык. Одна штанина задрана почти до колена, вторая болтается где-то в районе щиколотки и исправно собирает все встречное репье. Замызганная, в пятнах машинного масла и ржавчины майка с грубо оборванными крыльями коротких рукавов - чтобы не мешали. Деревенский, темный, почти до черноты загар. Простое, немного нагловатое лицо. Затасканная старая кепка. Соломинка, зажатая промеж слегка потемневших от курева зубов. Не по мальчишески крепкие и сильные руки. Ну это, конечно, для горожанина. Сельская жизнь не терпит ни слабости ни разгильдяйства и лепит человека так как ей заблагорассудится. Идет бойко, ступает уверенно, чуть вразвалку, как матрос по палубе. Пока шли по деревушке повстречали несколько девушек. Симпатичных. Смеются, хихикают, глазки парню строят. Тот и доволен, только виду не кажет - нос к небу задирает. А сам нет-нет плечики развернет, грудь выпятит и петухом перед курочками вышагивает. Только невидимые шпоры на всю округу звенят. Хороший парнишка, ладный, не грубый, на лицо приятный. Местная знаменитость. Самый лучший после отца тракторист-механик. Говорят, даже танк починить может. Я и не спорю. Почему бы и не мочь? Один такой уже стоит на деревенской площади. Вконец убитый. Детвора клянется, что Пашка на спор его отремонтировал и ездить заставил. Только, что-то мне уж больно сомнительно. Пока чудище металлическое рассматривал, гусениц у него не приметил. Стоит как есть, голенький. Спросил ребят, а они мне в ответ:
- Дядь Жора перед пасхой лет пять назад на ящик водки сменял. Вся деревня его потом почем зря крыла.
- За что? За то, что испортил памятник?
Смотрят на меня непонимающе. Словно спросить хотят: "Дядь, а дядь? Ты с какой Луны спустился?" Один мальчишка, что посмелее, заглянул мне в глаза, неожиданно, этак, слишком повзрослому и стоит, взгляд не отводит. А потом медленно, как для неразумных детей, поясняет:
- Нет, не за то. Продешевил. А вы... как думаете?
Я не нашелся, что ему ответить. Сказать, что если б отдали целиком - получили больше? У нас в России умников много. Есть, что из ружей времен Петра Первого стреляют, есть и те, что чужую хибару на танке взорвать не откажутся. Интересно же дух эпохи прочувствовать.
Жара. Бабье лето в разгаре. Полуденное солнце немилосердно печет обнаженные плечи. Рубашку я снял давно. Еще в деревне, да так в доме бабки Прасковьи, где заночевал, и оставил. Теперь вот думаю, не зря ли? Мне, бледной городской немочи, по такому солнцу и обгореть недолго.
Вообще-то, я и сам деревенский. Из села Поддубья, что под Рязанью. И вроде недавно все это было: и картофельное поле от кромки леса до самого горизонта, и противные колорадские жуки, собирать которых выгоняли летом всю ребятню, и ласковое золото ржаных колосьев... Да обтрепались, обветшали воспоминания... за ненадобностью. В Москве со всеми так. Кого ни спроси. Жизнь в столице тяжелая, торопливая. Как шквальный ветер одинокое дерево, рвет она человека, трясет, согнуть, а то и сломать пытается. И остается от некогда пышного деревца один только ствол - стержень. Не важно хрупкий или прочный, гибкий или твердый, он всегда остается невзрачным и серым. Может именно поэтому, так безобразно невыразительны и серы лица рядовых москвичей?
Ноги уверенно шлепают по дороге и все дальше и дальше уводят измученный разум от шума и суеты города.
- Паш, а расскажи мне про Славцевых... Про Витю? - попросил я и раздраженно отмахнулся от особо назойливого слепня.
Вот такая она - деревенская жизнь. То слепни, то мушки, то комары... то политики с новыми налогами и реформами... Одни кровососы.
Парнишка замедлил шаг, сунул руки в карманы и, поравнявшись со мной, этак небрежно, с ленцой бросил:
- Да что про них рассказывать? Все как у всех...
Я вздохнул. Как у всех, говоришь, парнишка? Чтож, поверю. Но молчание и плечи твои напряженные, и голову вниз опущенную, и взгляд меня избегающий, уж изволь, посвоему истолкую. Как знаю. Как мне сердце подскажет.
Деревенский я. Сколько лет минуло, а я все еще помню свою первую жгучую ненависть. Помню как катал на языке, выпестывая, эту, ушедшую уж теперь, черную ядовитую горечь, что зовется завистью - к москвичам, петербуржцам, хабаровцам... к городским. Ох, как помню!
Помню мать, постоянно избитую,
И отца - беспробудного пьяницу,
А еще все 'лещи' мною 'схваченные'...
И бутыли у стен рядком...
Помню рощу родную - березовую
И колодец у нашей околицы,
А еще помню вишню цветущую
И мой старый, сгоревший дом...
Многое я могу вспомнить, парнишка. Ой, многое. И рассказать. Вот только тебе от моих воспоминаний ни горячо, ни холодно ведь не сделается. Своя у тебя жизнь и душа своя.
Идем, молчим, встречные ели считаем. Много их - елей. Зато и времени у нас... не счесть. Вся жизнь, почитай, впереди.
- Знаешь Пашка, а я ведь не сказал вам - забыл совсем - почему приехал. Я ж за Витькой явился. В Москву его забирать.
- Правда? - встрепенулся Паша. Сильно за знакомца обрадовался. Улыбается. Даже прописку московскую мне простил. - А зачем? Учиться? Он ведь парень умный! Его и учителя всегда хвалили. Когда школа работала еще. Он сам! Представляете? Сам грамоту освоил! Его никто не учил. Матери некогда, она все в колхозе и по хозяйству, а отец... - парнишка запнулся и понизил голос. - Отец тоже... Ну тоже... по хозяйству. Так что Витя молодец. Да. - Пашка гордо расправил плечи, будто только что не он, а его похвалили. Хороший, все-таки, парень.
Я насмешливо сощурил глаза:
- А самому-то, как? Не завидно?
Напыжился, надулся, важный такой стал. Прямо не Пашка, а самый настоящий Павел Игнатьевич. И небрежно, будто хлеб голубям кинул, сообщил:
- А с чего мне ему завидовать? Он у нас стихи пишет, а я - тракторы чиню. Так что Витька мне не соперник. Пущай учится.