Когда-то у нас была такая игра.

Она загадывала слово и сочиняла песню, используя это слово как ось, как невидимый стержень. Само слово в песне называть нельзя. Поверите, я почти всегда угадывал слово с первого раза.

Лунная дорожка лениво извивается за ее спиной. Она убирает со лба непокорную прядь. Она бережно откладывает гитару и прикуривает от головни.

- Ты же бросила...

Она усмехается и выдыхает дым в мою сторону.

- А плевать. Такая ночь...

Костер догорает. Тонкий серп луны неторопливо прячется в облака.

- Устала?

Она отодвигается в темноту. Огонек сигареты вспыхивает, двигается во мраке, словно тревожно ищущий багровый глаз.

- Оказывается, он умеет ходить только по ровной поверхности.

- Да, я заметил.

Легкий переход растянулся на два лишних часа. Хорошо, что дождь прошел стороной и ручеек, вдоль которого мы шли слишком долго, не превратился в бешеный мутный поток. Я ничего не сказал. Тогда я впервые увидел на его лице растерянность. Внушительная походка не удается, если у тебя под ногами не ковровая дорожка, не паркетный пол кабинета, а дикий, выщербленный ветрами и дождем известняк. И ты не можешь распорядиться сделать это за тебя и лучше тебя. Сам, только сам - так, как умеешь. Он спотыкался, он судорожно хватался за камни, в его темных глазах плескалось... нет, я не хочу сказать "страх". Что-то другое. Растерянность? Раздражение? Да, нечто такое... сложная смесь чувств, которая в любой момент может стать смесью гремучей. Нет, не стала. Он из тех, кто хорошо держит удар. Уверенность вернулась к нему лишь в Покинутом Городе, когда мы шагали по разбитой дороге, среди мертвых домов. Он быстро повеселел и даже принялся что-то насвистывать. Но, видимо, вскоре тоже почувствовал, что его свист как-то слишком бесцеремонно влетает в пустые глазницы окон и проломленные купола.

Волны тихо шуршат, набегая на невидимый берег. Уютно потрескивает костерок. Где-то далеко, у самой гряды одиноко звенит цикада.

- Боже, как мне все надоело...

- И поэтому ты вернулась?

Сигарета вдруг летит по широкой дуге, падает, рассыпает искорки. Умирает. Она вновь придвигается в круг дрожащего света. Я смотрю на ее руки. Тонкие, изящные пальцы, которые хочется поцеловать.

- Помнишь нашу игру?

- Еще бы...

Я усмехаюсь и беру ее руку в свою. Но она деликатно высвобождается.

- Я привезла тебе песню. Попробуешь угадать?

- Хорошо.

Она поднимает гитару и вдруг задевает декой о камень. Гитара сдавленно откликается жалобным гулом. Она кривится, словно ей самой больно и успокаивает гитару нежным, скользящим прикосновением прохладной ладони.

- Слушай.

И тихий голос ее плывет над серебряным шепотом волн.

Она поет о тайне и нежности. О том, что любовь - это костер, который на рассвете превращается в пепел. О том, что камень на склоне устал ждать и не может двинуться, не может заплакать. О том, что небо над нами - сухая белая чаша, из которой вытекла через тонкую трещину вся живая вода. И летят ее слова в темноте, словно кольца горького дыма, и прошедший день кажется вдруг пыльным свитком на краю забытой тропы. И все мои предположения разбиваются каждой новой строкой, потому что загаданное слово звучать не должно.

Я очнулся, когда последний аккорд замирает над сонным танцем лунной дорожки.

Она улыбается.

- Ну, у тебя три попытки.

Я убираю локон с ее лица.

Ее губы откликаются с неожиданной алчностью. Затем она отстраняется, тихо смеясь.

- Ты жульничаешь. Не тяни время.

Я называю слово.

- Нет.

- Не может быть.

Она качает головой и локон вновь падает ей на глаза.

- У тебя еще две попытки.

Я называю слово.

Она только вздыхает, и во вздохе мне слышится затаившийся стон.

- Да что такое с тобой?

- Ты еще спрашиваешь... - говорю я и напоминаю себе, что все прошедшие дни - это свиток. Истлевший свиток на краю позабытой тропы.

- Называй слово или ты проиграл. - губы ее смеются, но глаза темны и глубоки. - Считаю до...

- Не надо считать.

Я называю слово.

- Ты проиграл!

Ее крик возвращается, отраженный невидимой горной грядой.

- Ты проиграл!

Пальцы ее, всегда такие чуткие, нежные, с неожиданной силой впиваются мне в запястье.

- Нет, я знаю... Ты - мошенник. Ты - чертов мошенник, каких еще свет не видел! Почему...

("Не смей думать мои мысли!")

- Шшшш... Ты всех разбудишь...

- Да и пусть. Скажи, чего ты боишься?

- Разве я чего-то боюсь?

- Почему тогда ты притворился, будто не слышишь меня, почему поверил словам и позволил уехать?

- Потому что...

Она даже не пытается услышать ответ. Она его знает, точно так же, как я знаю слово.

- А ты не думаешь, что свободы может оказаться слишком много для одного человека, что можно просто получить передозировку этой долбанной свободы. Тебе такое в голову не приходило?!

Ее слова летят и летят в темноту вокруг нас, точно огненные брызги расплавленного металла. Я хочу обнять ее, но она вскакивает, яростно отбрасывает упавший на глаза локон. Она выглядит такой дерзкой и хрупкой в тяжелых горных ботинках.

- Мне было так больно... больно даже вспоминать о тебе, сукин ты сын!

("Не смей думать мои мысли!")

...потому что это оказалось слишком похоже на быструю переписку. Ты думаешь, и тут же тебя мягко слепит солнечный зайчик ответа.

- Я тебя ненавидела все эти годы...

- Это было первое слово. И я не угадал...

Глаза ее расширяются, как от удара.

Она делает маленький пружинистый шаг вперед, чуть наклонив голову. Точно раненый боец, собравший все силы для последней атаки.

- Да. Но прошло время и я выгорела. Теперь... - улыбка прорезает ее лицо, словно быстрая трещина. - ...теперь я в полном порядке. Так что это и к лучшему, что...

- Действительно... к лучшему. Хорошо, что ты вернулась. - говорю я и замечаю, что у нас появился зритель. Я стою к палатке спиной, но мне достаточно, что она краем глаза увидела в черном проеме палатки бледный овал лица.

- Нет, милый. Я не вернулась. - шепчет она, а ладонь ее вдруг прикасается к моей груди точно таким же целительным легким движением, каким недавно она прикоснулась к жалобно застонавшей гитаре. И это чуткое прикосновение пронзает сильнее, чем зазубренная острога ненависти, без промаха разившая меня все эти годы. Потому что слова - это медленные неуклюжие глыбы, а то, что быстрее и правдивее всяких слов, раскрывается во мне, как пурпурный цветок, в узорчатых лепестках которого пульсирует кровь.

- Я не вернулась. Я приехала попрощаться.

И я чувствую, что губы ее горячи и солоны, что дыхание ее учащается, что небо над нами - сухая пыльная чаша, в которой не осталось ни капли живой воды. Да, все кончено. Больше не будет никаких игр, и никаких мыслей - нечаянных или направленных, похожих на быстрый солнечный зайчик, и не будет этого смеющегося ("Не смей думать мои мысли!") вскрика всякий раз, когда я вольно или невольно пытаюсь коснуться ее. Все наши мысли и воспоминания будут падать в безответную темноту. Так это происходит у обычных людей. Я не понимаю как, но она нашла верный способ. Она отбросила острогу и пришла попрощаться.

("Нет... никаких слов не надо сейчас...")

Я медленно целую ее чуть дрожащие пальцы. Да, слов не надо. Эти тяжелые глыбы только мешают, когда мы читаем узоры на пурпурных лепестках. Пусть цветок живет последнюю свою ночь, но эта ночь - наша. И до самой зари больше никто не сможет войти в дрожащий круг золотистого света, созданный догорающим костерком.

Я больше не говорю ничего. Завтрашний день - это свиток, а любовь - это костер, который сжигает все наши свитки быстрее, чем мы их успеваем писать.

27-jun-2005 Тель-Авив,

(с) Андрей Эрс, 2005