Русавин Андрей Сергеевич : другие произведения.

Сказ Про Иванушку-Дурачка. Закомуришка тридцатая

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Закомуришка тридцатая посвящена в основном поэзии. Здесь можно узнать про Лермонтова и Жуковского много полезного для сдачи ЕГЭ. Здесь же мы бегло знакомимся с колоритными фольклорными персонажами – Сазошкой Корносым и Киришкой Ухатым, узнаём об их славной профессии и знакомимся с их зоркими взглядами на макроэкономику. Но всё это – бегло, ну очень бегло. Кроме того, в закомуришке тридцатой активно обсуждается, нужна ли на Руси полиция. Автор Сказа – народ – авторитетно разъясняет, когда именно на Руси не станет воров. Однако обсуждай не обсуждай, а Смерть и пень Древа Смерти не дремлют, в связи с чем, в заключение оной закомурины, мудрость народная, которая несудима, неистощима, безмерна и в гимне воспета, – заявляет, что есть главное в жизни.
   СКАЗ ПРО ИВАНУШКУ-ДУРАЧКА
  
   Продолжение (начало – ищи по ссылке «Другие произведения»)
  
   Закомуришка тридцатая
  
   КАК МЛАД ИВАНУШКА-ДУРАЧЕК РУЖЬЕЦЕ ОПРОБОВАЛ
  
   Посвящается В. Тагакову
  
   Браточки мои – числом тридцать восемь – сидят в кабаке, всё пробуют квасца да выпробывают медца да пивца.
   – Братцы! – воплю.
   Молчба́.
   – Братцы, братцы! – воплю в два раза громче.
   Молчанка.
   – Братцы, братцы, братцы! – воплю в три раза громче.
   Опять мо́лчка! А я продолжаю истошно вопить трошки – и всё с тем же успехом, ёшкина кошка.
   – Тридцать восемь братанцев, братанцев, братанцев, братанцев! – раз-раз-раз-разозлившись, воплю в тридцать восьмой раз-раз-раз в тридцать восемь раз-раз-раз-раз громче, чем в прошлый, тридцать седьмой раз-раз-раз.
   – Шо-о-о? – тихо шепчут братанцы в промежутках меж жуткими гло́ктами*.
   – А я!.. А я!..
   – Шо, шо – ты? – еще тише шепчут братанцы.
   – Пукалку купил у целовальника!
   – Ку... ку... купил? Купил? Купил? Купил? – выпучив глаза, тридцать восемь раз яростно вопят тридцать восемь братюков в тридцать восемь раз громче меня.
   – Не купил! – кричит целовальник громче их всех. – Ограбил!
   – Правда, ограбил? – уже значительно ласковее, понимаешь, глаго́луют брате́лки.
   – Неправда! – возмущенно воплю еще громче целовальника. – Не ограбил!
   – Правда, правда! – шепчет целовальник и гаденько улыбается. – Ограбил, ограбил!
   – Молодец, Иван! – нежно, понимаешь, глаголуют братулейки тишайшим шепотом. – И ты совершенно прав: никогда ни за що не признавайся в содеянном!
   – Да не грабил я вовсе! – воплю еще громче, чем в прошлый раз.
   – Верно, Иван, говоришь! Именно так и надо! Иван, а Иван!
   – Шо?
   – Покажь ружье!
   – Вот! Кремневое! Тульская, понимаешь, двустволочка, однозначно!
   – Иван, а Иван! – нежно, понимаешь, глаголуют братулеечки громким шепотом. – Дай твое замечательное ружье подержать, дабы вблизи полюбоваться!
   Хотел было я дать братюкам свое замечательное ружье подержать, вблизи полюбоваться, да кстати вспомнил седьмой наказ целовальника. Талды́* я братоцкам реця́ю*:
   – Ружья́, жены и собаки на подержание не дают!
   – У-у-у! – с оби́ждой* речет младший из моих братанцов, тридцать восьмой, самый глупенький. – Ну и не надоть! А ружьишко-то неважнецкое: не стрелецкое, а детское, понимаешь!
   – Ну и шо, шо детское! – веско возражает мой старший братан, атаман. – Палить-то всё равно палит! На то оно, понимаешь, и детское ружьеце, щобы дети могли отбиваться от воров и грабителей, пока старших нет дома! Иван!
   – Шо, пан атаман?
   – Будешь отстреливаться от воров и грабителей, пока нас, старших брати́щ, нет дома! И ни шиша не бойсь: небось пронесет! Хорочё?
   – Хорочё, пан атаман!
   – Надо отвечать: так точно!
   – Хорочё, так точно, пан атаман!
   – Да не хорочё, так точно, а так точно! Хорочё?
   – Так точно, да не хорочё, пан атаман!
   – Ну вот и хорочё! Иван!
   – Чё?
   – За то, чьто ты самостоятельно добыл первое в своей жизни огнестрельное оружие, вот тебе от меня бескозырка!
   – Ура-а-а! Действительно бескозырка?
   – Ага! Зыришь: без козырька, ну разве не козырно?
   – Ур-р-ра-а-а! Козырно! И в самом деле без козырька бескозырка! Необычайно козырно, однозначно! Но откуда она взялась?
   – С моей татуированной башки, дурик! Ну, напяливай на свой калган козырную бескозырку, Иван! Хорочё?
   – Хорочё, пан атаман!
   – Да не хорочё, а так точно!
   – Так точно, да не хорочё, пан атаман!
   – Ну вот и хорочё! Козырно!
   – Ивашка! – молвит мой второй по старшинству братаул, есаул, весь из себя блаародный, как какой-нибудь дон Додон, понимаешь.
   – Шо, блаародный дон браташка?
   – За то, чьто ты самостоятельно добыл первое в своей жизни огнестрельное оружие, вот тебе от меня тельняшка, дурашка!
   – Ура-а-а! Неужели в самом деле тельняшка для меня, дурашки?
   – Ага! Полосатая нижняя рубашка для тебя, дурашка!
   – Ура-а-а! Но откуль, блаародный дон браташка?
   – С моего татуированного тела, дурашка!
   – Ну надо же! Тельняшка – полосатая нижняя рубашка с татуированного тела браташки! Для меня, дурашки! Браво!
   – Ну, надевай на свое тело тельняшку, бравый Ивашка! Хорощо?
   – Хорощо, блаародный дон браташка!
   – Да не хорощо, а так тощно, дурашка!
   – Так тощно, да не хорощё, блаародный дон браташка!
   – Ну вот и хорощё, дурашка! Браво!
   – Иван! Дурачище! – говорит мой третий по старшинству братище, казачище, разодетый как морской волчище.
   – Шо, морячище?
   – За то, чьто ты самостоятельно добыл первое в своей жизни огнестрельное оружие, вот тебе от меня черные-пречерные флотские брюки!
   – Ура-а-а! Неужели в самом деле настоящие флотские брюки? Черные-пречерные? Без гульфика, ёшкина кошка? С откидным клапаном? Да с кармашками, шобы совать татуированные руки в потрясно скроенные брюки?
   – Ага!
   – Ура-а-а! Но откуда взялись эти совершенно потрясные брюки, в которые можно совать татуированные руки?
   – С моих татуированных ног и всего, понимаешь, сплошь татуированного иного прошего, дурик!
   – Татуированного?
   – Угу, татуированного!
   – Сплошь, ёшкина кошка?
   – Совершенно сплошь, понимаешь! Ну, примеряй скорее потрясные брюки, в которые можно засунуть татуированные руки, дурик! Хорошо?
   – Хорошо, герр гардемарин!
   – Надо отвечать: так тошно!
   – Хорошо, так тошно, герр контр-адмирал!
   – Да не хорошо, а так тошно!
   – Так тошно, да не хорошо, герр генерал-адмирал!
   – Ну вот и хорошо! Совершенно потрясно!
   Ну, тутовона другие братаны надарили мне ботиночки (два: разного размера и разного цвета от двух разных братовьев), черный ремень с двурогим якорем на золотистой пряжке, белоснежную форменку с синим гюйсом (а гюйс тот – с тремя белыми полосками и тремя наглаженными стрелками). Осьмой братанок подарил никелированную боцманскую дудку в пожизненное владение. Засим братюки оглядели меня и обомомлели, а там расхохотались. Долго хохотали: целых полчаса без перерыва! Потом вытащили из вещевых мешков сапожные иглы и суровые нитки и быстренько подогнали подаренную одежду под мой размер. Так что еще через пятнадцать минут я стоял перед браточками в полном летнем матросском облачении, с оружжо́м за плечом и весь в пулеметных лентах, дарованных последними тридцатью братовьями.
   – Братцы, братцы! – шепчу я последним тридцати братовьям, сгибаясь под тяжестью подарочков. – Зачем вы отдали мне все свои пулеметные ленты?! Оставьте себе хотя б половину! Я б тогда б разогнул спину!
   – Ничего, мы себе еще́жды* добудем! Лишь бы тебе хватило на перших порах!
   – Вот спасибочко, ёшкина кошка!
   Посмотрели на меня братанцы́ и с энтузиазизмом закричали:
   – Молодец, хоть во дворец! Хоть в осенний, хоть в весенний! Хоть в летний, хоть в Зимний, однозначно!
   – Всем молодец: без коз, без овец, зато в пульках свинец! Ну хоть сейчас – в Зимний дворец, однозначно!
   – У доброго молодца из Зимнего дворца только и золотца, что пулечки из свинца! В Зимний, в Зимний! Учти, пострел: хорошо б тебе пострелять в зимней обстановке по учебным целям, бесконечнозначно!
   – Русы волосы сто рублей, буйна голова – тысяча, а всему молодцу и цены нет. А всё это благодаря чему?
   – Ну благодаря чему? Оружжу?
   – Нет, благодаря нашим пулеметным лентам!
   – Нет, благодаря моей боцманской дудке, отданной в пожизненное владение! Когды теперь мне ещежды другой боцман в темной подворотне подвернется?
   – Нет, благодаря моей форменке с гюйсом!
   – Нет, благодаря моему ремню с якорем на пряжке!
   – Нет, благодаря моему ботиночку! Черненькому!
   – Нет, благодаря именно моему ботиночку! Коричневенькому!
   – Нет, благодаря моим флотским брюкам! А сам я добуду себе ешто́*!
   – Нет, благодаря моей тельняшке! Для дурашки!
   – Нет, братцы, вы все тридцать семь не правы! – веско подытожил дискуссию мой старший братан, атаман. – Ивану цены нет благодаря моей бескозырке, понимаешь! Вот что особенно козырно!
   И все остальные тридцать семь братцев единодушно, единогласно и в едином восторженном порыве, а главное – с полным пониманием, тут же согласились с паном братаном, атаманом.
   – Иван, а Иван! – веско говорит мой старший братан, атаман.
   – Шо?
   – Знаешь, как заряжать пулеметными патронами кремневое ружье?
   – Дулей в пуло? Тьфу, пулей в дуло?
   – Дурак! Пулю зубами вытащи – и сыпь из гильзы порох в дуло ружья! А дулю зубами пержи! Тьфу, пулю зубами держи! Пыж из газетки сделай! Ибо сказано: дуля – пура, а дыж – молодец! Тьфу, пуля – дура, а пыж – молопец!
   – Молопец-то он молопец, да где ж я возьму газетку, ёшкина кошка? Я ведь не читатель: мне некогда!
   – В сортирах много газет, дурик! Там, Иван, и читай! И удовольствие тебе, и польза!.. Одним словом, дыж из газетки спелай! Тьфу, пыж из газетки сделай! А пулю зубами держи! Пыж всунешь в дуло – и шомполом, шомполом! А затем в пуло – дулю! Тьфу, в дуло – пулю! И шомполом, шомполом! И ишшо шомполом, шомполом!
   – Эх, хорош-ш-шо: и ишшо шомполом, шомполом!
   – Вот именно, и ишшо шомполом, шомполом! Эх, хорош-ш-шо! Да смотри, в гильзе чуть-чуть пороха всегда оставляй!
   – На шиша?
   – Шобы на полку насыпать!
   – На ту полку, с которой ружье упало и семь горшков разбило?
   – Дурак!
   – Сам дурак!
   – Нет, это ты дурак!
   – Нет, ты дурак!
   – Нашел дурака!
   – Ага! – радостно прошептал я. – Нашел, нашел дурака, понимаешь!
   – Рад дурак, что дурня нашел, понимаешь! – радостно закричали мои прочие братовья и принялись потирать ладони.
   – Вот именно, шо нашел! А шо?
   – Ищи дурака окро́ме меня, дурик!
   – Шо ты сказал? А ну повтори!
   – Я сказал: ищи дурака опричь меня, дурик!
   – И меня! И меня! И меня, дурик! – гневно закричали мои прочие братулейки и принялись размахивать кулаками.
   – Нашел, ёшкина кошка!
   – Где?
   – Где два дурака лаются.
   – Кого ты там нашел?
   – Дураков, ёшкина кошка!
   – Скильки?
   – Тридцать семь, тридцатисемизначно!
   – Шо же они там делают?
   – Где?
   – Там!
   – Где – там?
   – Где два дурака лаются!
   – А-а-а, там где два дурака лаются?
   – Да, там!
   – Ну да, ну да! Именно там! – лихо закричали мои прочие братанцы́ и принялись радостно материться и потирать ладони.
   – Там, где два дурака лаются, тридцать семь радуются, ёшкина кошка!
   – Вовсе мы и не радуемся! – живо закричали мои прочие братанчики и продолжили радостно материться и потирать ладоньчики.
   – Иван, тридцать семь утверждают, шо не радуются!
   – Ну, значит, там, где два дурака лаются, тридцать семь слушают!
   – Вовсе мы и не слушаем! – гневно закричали мои прочие братыши, приставив ладоши к ушам.
   – Иван, точно тридцать семь слушают?
   – Точно!
   – Тридцать семь?
   – Тридцать семь, тридцатисемизначно!
   – Нет, не точно! – убедительно закричали мои прочие братишки, все как один – с приставленными ладошками к ушкам.
   – Иван!
   – Шо, пан атаман?
   – Тридцать семь утверждают, шо не точно!
   – Кто, тридцать семь?
   – Да-с, тридцать семь, тридцатисемизначно!
   – И шо они там утверждают?
   – Шо не тридцать семь!
   – Шо, не тридцать семь?
   – Не тридцать семь, тридцатисемизначно!
   – А скильки же?
   – Вот я тебя и спрашиваю: а скильки же?
   – Ну, тридцать шесть, ёшкина кошка!
   – Точно?
   – Точно! Тридцатишестизначно!
   – Не-е-е, не точно! – убедительно закричали мои прочие братишечки, все как один – с приставленными ладошечками к ушечкам.
   – Иван!
   – Шо, пан атаман?
   – А они утверждают, шо всё равно не точно!
   – Не точно, не точно! – убедительно закричали мои прочие братищи, все как один – с приставленными ладошищами к ушищам.
   – Вот видишь, братан! Сдается мне, Иоанн, шо ты просто дурачишься!
   – Никак нет!
   – Никак да!
   – Никогда! Сдается мне, пан атаман, шо ты просто артачишься!
   – Врешь!
   – А вот и не вру, ёшкина кошка!
   – Врет, врет!
   – Вот видишь, Иван, шо народ о тебе говорит! Ты меня дуришь!
   – А вот и не дурю, ёшкина кошка!
   – Дурит, дурит! – убедительно закричали мои прочие браташки с приставленными ладошками к ушкам. – Бесконечнозначно!
   – Вот видишь, Иван, шо народ о тебе говорит! Ты мне дуро́м говоришь!
   – Я те не дуром говорю, ёшкина кошка!
   – Не дурачься, Иван, и так неумен!
   – Кто, я неумен?
   – Да, ты! Можно сказать, глуп!
   – Сам, можно сказать, глуп!
   – Иван, отчего ты так глуп?
   – У нас вода такая.
   – Какая глупость! – гневно закричали мои прочие братушки, шевеля ушками и маша ладошками, приставленными к ушкам. – Ах, нет, не так! Какая, понимаешь, дурость! Бесконечнозначно!
   – За глупость Бог простит, а за дурость бьют! – веско изрек мой старший братан, атаман.
   – Ура-а-а! – радостно закричали мои прочие братовья и разбились на пары для кулачных поединков. – Кого Бог простит, того и простит, а ты не прощай! Так що бей своих – чужие будут бояться!
   – Ура! Разобью тебе морду и рыло, да скажу, що так и было!
   – Ура! Давай разверстаемся: бери мою голову, да подай свою!
   – Ура! Ни шиша не бойсь: небось пронесет!
   – Ура! По башке не бей, загвоздишь память!
   – Почему?
   – Не угадаешь, где упадешь, где встанешь!
   – Свались только с ног, а за тычками дело не станет!
   – Врешь, лежачего не бьют! Хнык, хнык!
   – Не плачь, битый, плачь небитый!
   – Почему?
   – За одного битого двух небитых дают, трождызначно!
   – А-а-а!
   – Ага-а-а! Хочешь, вдарю?
   – Мочно! Но с одним условием: где наболело, там не тронь!
   – Ура! Пальцем тебя не трону! Получ-чай!
   – Ай!
   – Эй, зачем ты его так? Ты же обещал!
   – Неправда! Я его и пальцем не тронул, а токмо коленом под зад!
   – А-а-а! Это другое дело!
   – А-а-а-а-а! Все равно больно!
   – Ничего, небось до свадьбы заживет!
   – Ура! Постоим за своих! Знай наших!
   – Ура! Драка побои любит!
   – Чьто за шум, а драки нет?
   – А шо?
   – Ой! Не хватай меня за волоса!
   – А шо?
   – За волоса да под небеса!
   – Ну и шо?
   – Ой, волоса мои, волоса!
   – А шо?
   – Наши рвутся, так волоса в руках остаются!
   – Ну и шо?
   – На разъем с волосами не суйся!
   – Почему?
   – Оттаскают, понимаешь!
   – Ой! Испекли пирог во весь бок!
   – Ну и шо?
   – Да нишо! Засохнет, как на собаке!
   – Горит, горит!
   – Ура! Где горит?
   – Ладонь горит – кого-нибудь бить!
   – Да ты шо?
   – А шо?
   – В самом деле горит?
   – Да! Кто кого смог, тот того и с ног!
   – Вот это верно! И в рог!
   – Ага! Кто кого смога́, тот того и в рога!
   – Ага! Ай! Ой!
   – Вот тебе и ага!
   – Ага! Ой!
   – Ой, ни фига не бойсь: небось пронесет!
   Одначе не бывает ни радости вечной, ни печали бесконечной. Поисточился запас матерной брани, поисточился и отчаянный заде́р*. Зато, откуда ни возьмись, откуда-то взялась жажда. Братыши запищали:
   – Ну, полно браниться, пора бы напиться!
   – Шо?
   – Не вечно ж браниться, пора бы напиться!
   – Шо?
   – Ну да, полно драться, давай надираться!
   – Шо?
   – Не вечно ж драться, давай надираться!
   – Шо?
   – Ах, ох! Тот бит, энтот бит, и вон те тожде, понимаешь, биты!
   – Шо?
   – Ничего, за одного битого двух небитых дают! Однозначно!
   – Шо?
   – Не побив коллектива, не пить и пива!*
   – Шо?
   – Ну, объявляю вечный мир – до первой драки! – веско изрек мой старший братан, атаман.
   – Шо, пан атаман?
   – Ура! Ура! Ура!
   – Ergo bibamus!* – ощо́* более веско изрек мой старший братан, атаман, бывший семинарист.
   – Шо, панус атаманус?
   – Ну, полно ум копить, пора пиво пить! Давайте ретиво пить пиво! – закричало большинство коллектива.
   – Шо, братва?
   Ну, тутоцка братцы в кабаке испробовали квасца да выпробовали медца да пивца. Допробовались, аж охмелели, и зело опробова́ли* медца да пивца, но никоим образом не квасца. А мне захотелось испробовать ружьеца, дабы опробова́ть его а́либо* шиш. Выскочил я во двор да запасся клочками газет из сортира. Парень я дюже запасливый, даже дюжо́ основательный: основательно запасся – все карманы штанов набил и ощо под штаны сунул да в штанины, ёшкина кошка, а ощо под бескозырку, за спину, за пазуху и в рукава впихнул немало! Утеплился так, що таперича никакой мороз мне не страшен, четыреждызначно!
   А засим сел я на кобылку о тридцати девяти пе́жинах*, на свою тридцать девятую пежину, коя на хвосте, да и поехал в дубовую рощу дичь бить. А дорога моя пролегла через поле.
  Вот еду я, еду по широкому полю: день и ночь еду; славное оружжо – за спиною. Слушаю, как ветер, по выражению поэта (кажется – Бенедиктова), «звоном однотонным // Гудит-поет в стволы ружья». А в поле видны следы старой битвы. Пегашка-то мне и го-го-говорит:
   – И-го-го! Ваньша!
   – О-го-го! Пегаша заго-говорила! Пегасик, тебе чего-го?
   – И-го-го! А вот чего-го: у меня поэтическое настроение! Четверостишие, понимаешь, вспомнила и хочу его-го, понимаешь, процитировать! Может быть, даже четырежды!
   – О-го-го! И пера – о-го-го! – твоего?
   – И-го-го!
   – Вот это о-го-го, Пегаш!
   – Ш-ш-ш, лучше не надо! – прошипел мой Внутренний Голос, злющий спросонья. – Ш-ш-ш!
   – Нет, надо! – твердо изрек я. – Курица-помада!
   – И-го-го! Тольки вот чего-го: я буду цитировать не совсем точно, на память. Ничего-го?
   – Четырьмястишие – четырьмяжды да неточно? Лучше не надо, курица-помада! Ш-ш-ш! – прошипел мой Унутренний Голос – а он энти неточности на дух не переносит.
   – Нет, надо, надо, курица-помада! – твердо изрек я. – Хотя бы разок, однозначно!
   – И-го-го! Ну так вот чего-го: «Восстало солнце на востоке. // Иван спешит в дремучий лес; // Пред ним открылся дол широкий // При блеске утренних небес. // Иван трепещет поневоле: // Он видит старой битвы поле».
   – Я же вам сообщ-щ-щал, що лучше не надо, курица-помада! – прошипел мой Нутрений Голосище. – Я же вам говорил: «Ш-ш-ш!»
   – Ах, энто про меня четырьмястишие! Спасибо, Пегашенька, отличные стишки! – мягко изрек я. – Какой потрясающий, энергичный реализьмец, ёшкина кошка! Аз обомомлел! Кто накропал? Лермонтов?
   Пегашка ужасно осерчала и промолчала, зато мой Внутричерепной Голосарий – а он сатане в дядьки годится – презрительно прошипел:
   – Ш-ш-ш! Умный бы ты был, Ивашка, человек, – кабы не дурак, курица-помада! Лучше поэзию надо знать! Жуковского не узнал! Скандал!
   Пегашка обиженно промолчала, зато я презрительно прошипел моему Внутривеннему Голосарику:
   – Да цыц-ка ты, ня чуць ничога, ни гамани*, Гоша! Кыш-ш-ш!
   Тут мой Унутренний Голос – а его сам сатана пестовал – возвышает свой голос:
   – Ш-ш-ш! Умный бы ты был, Ивашка, человек, – кабы не дурак! Фиг с ней, с лошадкой и ее стишками! Надо подумать вот о чем: нам бы лошадка ружье везла, а мы бы за ней и пеши шли! Ш-ш-ш!
   – Ты это к чему, Гоша?
   – А к тому! Чьто-то мне подсказывает, Иван, шо тебе сей же секунд следует слезть с лошади! Кыш-ш-ш, кыш-ш-ш!
   – И-го-го!
   – Это ощо зачем?
   – Щобы не выставляться напоказ!
   – А шо?
   – А вдруг впереди – засада, курица-помада?
   – Ну и шо?
   – Так, дребедень: всадник – чудеснейшая мишень!
   – Не бойсь ничего: небось пронесет!
   – Небось ни шиша не пронесет! Ш-ш-ш! Ш-ш-ш! Лучше всё-таки перестраховаться и слезть с лошади!
   – И-го-го!
   – Да ты, Гошка, оказывается, перестраховщик!
   – И-го-го! И-го-го!
   – Чтой-то мне подсказывает, Иван, шо ты – дурак! Однозначно!
   – И-го-го! И-го-го!
   На энто я своему Унутреннему Голосишке отповедую:
   – Да цыц-ка ты, ня чуць ничога, ни гамани, курица-помада!
   – На чужой спине беремя легко! – бе́кнул* Унутренний Гомон и уго-гомонился.
   А я с гордостью еду на своей лошадке, направо, налево поплевываю. Ах, хорошо! Решил плюнуть в само небо, глаза задрал, слюну в рот набрал – да и проглотил!
   – И-и-и-го-го-о-о!
   Там, в лазоревых небесах – белогрудые облака; из-за облаков выглянула Смерть (ну, ты ее знаешь, описывать ее внешность излишне) да и кричит мне, помава́я* лучащейся косой:
   – Здорово, Ванёк! Давно я тебя поджидаю, миляга!
   – Мы с вами не знакомы, мадам! – бурчу аз в ответ. – Так чьто поджидать меня вовсе не треба!
   Ту́тытька из-за облаков выглянул якой-то пень – здоровенный, собака, и корнями вверх! – и орет мне, размахивая шевелящимися корешками:
   – Здорово, Ваньша! А меня-то ты помнишь? Давно я тебя поджидаю, миляга!
   – А ты чьто за пень? – бурчу аз в ответ. – И здоровенный, собака! Чьтой-то я тебя не упомню!
   – А я – пенышко Древушка Смертушки, Иванушка! Из двадцать шестой закомурочки! Ну шо, теперича вспомнил?
   – И-го-го!
   – Вспомнил, вспомнил, ёшкина кошка! А здоровенный, собака! Здоро́во, здорово!
   – И ты будь здоров, Ваня, но недолго! А мы тут со Смертушкою тебя заждались, понимаешь! Мы так долго мечтали об этой встрече! Ну, давай, беги к нам, дурашманчик, чик-чик!
   – И-го-го!
   – Ну нет, извините, миляги, мне некогда: впереди много дел!
   – Какие могут быть дела, Ваня, когда у нас с тобой запланирована блаженная встреча, подумай сам, дурак!
   А я подумал, подумал да и решил: «Какая нелепая Смерть! Какой мизерабельный пень! Ну нет, чем быть дураком, пусть лучше я буду перестраховщиком, понимаешь!» – и для перестраховки, понимаешь, остановил Пегашку да и слез с лошади.
   – И-го-го!
   И то́личко я с нея слез, как над головою моей – вжик! – пролетела пуля! Поверьте, повеяло запахом верной смерти! По энтому запашочку чую: небось оболочка у пули – медная, однозначно.
   – А-а-апчхи!
   М-да-а-а, не всякая пуля в кость, иная и в поле, а-а-апчхи!
   Ну, тута и я решил пальнуть – из свово оружжа. Снял ружье с плеча, поставил вертикально, зажал между ног. Вынул из пулеметной ленты патрон, ижвлек жубами пулю и жаложил ее жа щеку. Сыплю из гильзы порох в дуло – а ветром-то порох и сдуло!
   – А-а-апчхи!
   Аз вынул из пулеметной ленты второй патрон, вынул жубами пулю и жаложил ее жа щеку. Сыплю из гильзы порох во второе дуло – а ветром-то порох вдруго́редь сдуло!
   – А-а-апчхи!
   – Иван! – в возмущении гундит мой Унутренний Гундечик – а он виноватых, чертей, на дух не переносит.
   – Шо?
   – Шо, шо! А-а-апчхи! Почему ты не можешь нормально засыпать порох в ружье?
   – И-го-го!
   – Почему, почему! Порох не того помола! А-а-апчхи!
   – Шо ж делать, Ваньша? Шо ж делать? – в ужасе гундит мой Унутренний Гундишка. – А-а-апчхи! Как дальше жить с человеком, у которого порох не того помола?! Ох-ох-ох-ох-ох!
   – Шо, шо! Как, как! – отвечаю ему сердито. – А вот так!
   Тута я вешаю ружье на плече, достаю из-за пазухи пращу, заряжаю ее двумя пулями, вынутыми изо рта, да и приговариваю – а сам весь трепещу:
   – И-эх, как пальну из пращи, так ващще трепещи! Ну шо, Гоша, как бы найти виноватого? Куды стрелять-то?
   Унутренний Гундарий – а он, как уже было сказано, виноватых, чертей, на дух не переносит – отвечает:
   – А вон видишь впереди куст чертополоха?
   – И-го-го!
   – Вижу неплохо! Да черт ли там?
   – Черт ли, не черт, а все там, кому Богом положено! Стреляй в куст, пуля виноватого найдет, однозначно!
   – Хорошо! – говорю. – Не всякая пуля в поле, иная и в куст, понимаешь! – и аз – р-р-раз! – и пиф-паф в куст из пращи! – Ну, куст, ващще трепещи!
   – И-го-го!
   – Ой, боже мой! Эй! Ай! Аб-броха! Уй, как мне плохо! Ну черт побери! – раздались истошные вопли.
   Из-за зелененького кустика чертополоха выскочили поп Абросим в черненькой рясе и черт Кинстинктин в черной-пречерной форме бело-пребелогвардейца и с трехлинейкой в руке и принялись швидко улепетывать. Мне чуть самому не стало плохо!
   А я пращу за пазуху сунул, вскричал: «Не пущу!», на кобылку вскочил, на её тридцать девятую пежинку, ту, що на хвосте, да и поскакал за улепетывающими в погоню. Да куды там: за спасающими жизть не ускакать, понимаешь!
   Вот еду я, еду по широкому полю: день и ночь еду; славное оружжо – за спиною. Слушаю, как ветер, по выражению поэта (несомненно – Кюхельбекера), «звоном однотонным // Гудит-поет в стволы ружья». А в поле видны здесь и там желтые кости. Пегайла-то мне и-го-го... и-го-го... и го-го-говорит:
   – И-го-го! И-го-го! Ваньша!
   – О-го-го! Пегайла заго-го... заго-го... заго-го-говорила, ёшкина кошка! Пегасик, тебе чего-го?
   – И-го-го! И-го-го! А вот чего-го: у меня лирический бзик! Эпиграмму вспомянула и имею охоту ея продекламировать!
   – О-го-го! Что, твою? Что, твоя?
   – И-го-го! И-го-го!
   – Вот это о-го-го, Пегаша!
   – Ш-ш-ша! Энтого ощо недоставало! – прошипел мой Внутренний Голосишша. – Ш-ш-ша!
   – Пегаха, давай! – твердо изрек я. – Аз – го-голоден и жажду пищи: ежели не телесной, то хотя бы духовной, однозначно!
   – И-го-го! И-го-го! Токма́ вот чего-го: я буду декламировать не корректно, а как придет на память. Ничего-го?
   – Эпиграмму – не корректно? Энтого ощо недоставало! Ш-ш-ша! – прошипел мой Унутренний Голосишша – а он оплошавших, чертищ, на дух не переносит.
   – Давай, давай, Пегаш-ш-ша! – твердо изрек я. – Неспеш-ш-ша! Аз жажду! Аз трепещу! Причем поневоле, ёшкина кошка!
   – И-го-го! И-го-го! Ну так вот чего-го: «Иван трепещет поневоле: // Он видит старой битвы поле. // Вдали всё пусто; здесь и там // Желтеют кости; по холмам // Разбросаны колчаны, латы; // Где сбруя, где заржавый щит...».
   – Вах, я же предупреждал, щ-щ-що энтого ощ-щ-що недоставало! – прошипел мой Унутриутробный Голосишша. – Ш-ш-ша!
   – Вот спасибоньки, Пегасенька! Сеньк ю! Ух, какие замечательные вирши! – мягко изрек я. – Какой впечатляющий, бодрый реализьмус! Энто про меня и про наше поле! Кто сымпровизировал? Жуковский?
   Пегайла оскорбилась и вмиг дара речи лишилась, зато мой Унутриутробный Голосишша – а он, как уже было сказано, оплошавших, чертищ, на дух не переносит – презрительно прошипел:
   – Ш-ш-ша! Умный бы ты был, Ивашка, человек, – кабы не дурак! Лермонтова не определил, коркодил! Лапш-ш-ша! Гораздо больше такой большой поэзией надо увлекаться!
   Пегайла оскорбленно хранила молчание, зато я презрительно прошипел моему Внутриутробному Голоску:
   – Да цыц-ка ты, ня чуць ничога, ни гамани, Гоша!
   Тутовона мой Внутриутробный Голосища – а его сам сатана пестовал – возвышает свой голосище:
   – Ш-ш-ша! Умный бы ты был, Ивашка, человек, – кабы не дурак! Фиг с ней, с лошадкой и ее виршами! Надо пораскинуть умом вот о чем: нам бы лошадка ружье везла, а мы бы за ней по-пластунски ползли б! Неспеш-ш-ша, понимаешь!
   – И-го-го!
   – Ты это к чему, Гоша?
   – А к тому! Чтой-то мне подсказывает, Иоанн, шо тебе сей же секунд следует слезть с лошади!
   – И-го-го!
   – Это еще зачем?
   – Дабы не торчать как при́торчень*, однозначно!
   – А шо?
   – А вдруг впереди – вторая засада, курица-помада?
   – Ну и чё?
   – Верь не верь, кавалерист – изумительная цель!
   – Не бойсь ни фига: небось пронесет!
   – Небось ни фига не пронесет! Лучше всё-таки предостеречься и слезть с лошади, однозначно!
   – И-го-го!
   – Да ты, Гошка, оказывается, трус, ёшкина кошка!
   – Чтой-то мне подсказывает, Иоанн, шо ты – дурак, однозначно!
   – И-го-го!
   На эвто я своему Унутреннему Голоску отповедую:
   – Да цыц-ка ты, ня чуць ничога, ни гамани, Го-го-го-гоша!
   – На чужой спине тя́жель* – не тяжеле́нь*, однозначно! – бекнул Унутренний Бекаль и уго-гомонился.
   А я с гордостью еду на своей лошадке, направо, налево поплевываю. Ах, хорошо! Решил плюнуть в само небо, глаза задрал, слюну в рот набрал – да и проглотил!
   – И-го-го-о-о!
   Там, в бирюзовых небесах, – белобокие облака; из-за облаков выглянули пень со Смертью да и кричат мне, размахивая сверкающей косой да ворочающимися корешками:
   – Ваня, а Ваня! Ну что же ты? Мы тебя с нетерпением ждем! Иди к нам, кореш!
   – И-го-го!
   – Ну нет, кореша, извините, мне некогда: впереди много всяческих дел!
   – Какие могут быть дела, Ваня, когда у нас с тобой запланирована приятная встреча, подумай сам, дурак!
   А я подумал, подумал да и решил: «Какая нелепая Смерть! Какой мизерабельный пень! Ну нет, чем быть дураком, пусть лучше я буду трусом! Ведь кто такой трус в обывательском понимании? Предусмотрительный и осторожный человек, трождызначно!» И аз из предусмотрительности и осторожности остановил Пегашку да и слез с лошади, понимаешь.
   – И-и-и-го-го!
   И тольки я с нея слез и пополз по-пластунски, как над головою моей – вж-ж-жик! – пролетела пуля! Уж поверьте, повеяло омерзительным смрадом преждевременной смерти. По энтому смрадочку чую: начинка у пули – свинцовая, однозначно.
   – Ну ё-пэ-рэ-сэ-тэ!
   М-да-а-а, не всякая пуля в мясо, иная и в поле – вж-ж-жик!
   Эх, тута и я решил пальнуть – из свово оружжа. Аз вскочил и стал в позу готового к бузе аркебузира. Снял ружье с плеча, поставил вертикально, зажал между ног. Чтобы ветром порох не сдуло при засыпке в дуло, сделал из куска газетки воронку. Вынул из пулеметной ленты патрон, ижвлек жубами пулю и жаложил ее жа щеку. Сыплю из гильзы порох в дуло через воронку – отлично сыплется и ветер порох не уносит! Аз выдернул из пулеметной ленты второй патрон, ижвлек на швет божий жубами вторую пулю и тут же жаложил ее жа щеку. Сыплю из гильзы порох во второе дуло – опять отлично сыплется и ветром порох не сдуло! Удачно зарядил оба́два ствола, двождызначно!
   – Ну шо, Гоша, как бы найти виноватого? – спрашиваю. – Куды стрелять-то?
   Нутрений Голосочек – а он виноватых, чертяк, на дух не переносит – отвечает:
   – Вон видишь впереди куст чертополоха?
   – И-го-го!
   – Вижу неплохо! Да черт ли там?
   – И-го-го!
   – Черт ли, не черт, а все там, кому Богом положено! Стреляй в куст, пуля виноватого найдет!
   – Хорошо! – говорю Гошке. – Не всякая пуля в поле, иная и в куст, ёшкина кошка! – и пальнул из ружжа в куст из обоих стволов одновременно!
   – И-го-го!
   Ан увы! Выстрелов почему-то не воспоследовало.
   – Ну ё-пэ-рэ-сэ-тэ!
   – Иван! – в ужасе гундит мой Нутрений Гундарь – а он, как уже было сказано, виноватых, чертяк, на дух не переносит.
   – Шо?
   – Шо, шо! Ну ё-пэ-рэ-сэ-тэ! Выстрелов почему-то не воспоследовало, понимаешь! Не знаешь, почему? Я вот не понимаю!
   – Почему, почему! Конечно, знаю: ружье совершенно не той конструкции, понимаешь!
   – Иван!
   – Шо?
   – Шо, шо! А ты порох в дула засыпал?
   – Засыпал!
   – Пыжи вставил?
   – Вставил!
   – Пули заложил?
   – Заложил!
   – Порох на полки насыпал?
   – И-го-го!
   – Ой! Не насыпал! Ну ё-пэ-рэ-сэ-тэ!
   – Шо ж делать, Ваньша? Шо ж делать? – в ужасе гундит мой Нутреной Гундарий – а он, как ужо двожды было сказано, виноватых, чертяк, на дух не переносит. – Ну ё-пэ-рэ-сэ-тэ! Как дальше жить с человеком, который вечно забывает о полках?!
   – Шо, шо! Как, как! – отвечаю ему сердито. – Да вот так!
   Тут я вешаю ружье на плече, весь трепещу, достаю из-за пазухи пращу, заряжаю ее двумя золотистыми гильзами да и прицеливаюсь, кудась намеревалси.
   А сам при энтом кричу, трепеща в нетерпении:
   – Как хватаю пращу, так и сам трепещу! Как пальну из пращи, так ващще трепещи! Ну-с, не всякая гильза в поле, иная и в куст, ёшкина кошка! Ну-с, куст, ващще трепещи, как я сам трепещу, применяя пращу! Пиф-паф!
   – И-и-и-го-го!
   – Эй! Ай! Ой, боже мой! Абр-р-роха! Уй, как мне плохо! Ох, черт побери! – раздались истошные вопли.
   Из-за зелененького кусточка чертополоха выскочили поп Абросим в черненькой рясе и черт Кинстинктинт в черной-пречерной кожаной комиссарской куртке и с маузером в руке – и дали деру! Мне чуть самому не стало плохо!
   А я пращу за пазуху сунул, вскричал: «Ни за що не попущу!», на кобылку вскочил, на ее тридцать девятую пежинку, ту, що на хвосте, да и поскакал за удирающими в погонку. Да куды там!
  Вот еду я, еду по широкому полю: день и ночь еду; славное оружжо – за спиною. Слушаю, как ветер, по выражению поэта (помнится – Баратынского), «звоном однотонным // Гудит-поет в стволы ружья». А в поле видны старый череп и целый остов богатыря. Пегаха-то мне и го-го-говорит:
   – И-го-го! Ваньша!
   – О-го-го! Пегаха заго-говорила! Пегасик, тебе чего-го?
   – И-го-го! А вот чего-го: у меня какое-то лиро-эпическое жизнеощущение! Эклогу воспомнила и алкаю ея произнесть!
   – О-го-го! Твоюя?
   – И-го-го!
   – Вот это о-го-го, Пегашища!
   – Ш-ш-шиш! Не приведи господи! – прошипел мой Нутрений Голосина – а он начинающих пиитов, чертей, на дух не переносит.
   – Пегаха, валяй! – твердо изрек я. – Ради бога!
   – И-го-го! Токмо вот чего-го: я смогу ея произнесть не строго-го, а как Бог даст памяти. Ничего-го?
   – Эклогу – не строго? Не приведи господи! Ш-ш-шиш! – прошипел мой Унутренний Голосина – а он оплошавших, чертей, на дух не переносит.
   – Пегасик, валяй! – твердо изрек я. – Ради бога! Я же го-голоден и жажду пищи: ежели не телесной, то хотя бы духовной!
   – И-го-го! Ну так вот чего-го: «...Разбросаны колчаны, латы; // Где сбруя, где заржавый щит; // В костях руки здесь меч лежит; // Травой оброс там шлем косматый, // И старый череп тлеет в нём; // Богатыря там остов целый...».
   – Бр-р! Я же говорил, ш-ш-шо не приведи господи! – прошипел мой Нутреной Голосище – а он, как уже было сказано, начинающих пиитов, чертей, на дух не переносит.
   – Мерси, Пегасик! И... и... изумительная кантата! – мягко изрек аз. – В духе нашенского превосходного, мужественного реализьмика, ёшкина кошка! Ка... ка... как раз про наше поле! Кто нака... ка... кантачил? Лермонтов?
   Пегаха – ах! – побледнела от негодования и топнула, храня молчание, зато мой Унутренний Шептаха – а он, как уже было сказано, оплошавших, чертей, на дух не переносит – презрительно прошептал с мерзким шипением:
   – Ш-ш-шиш! Умный бы ты был, Ивашка, человек, – кабы не дурак! Шибче родной поэзией треба увлекаться! Жуковского не угадал! Вандал!
   Пегаха – ах! – негодующе не проронила ни слова, зато я презрительно прошептал моему Нутренему Шептахе:
   – Да цыц-ка ты, ня чуць ничога, ни гамани, Гоша!
   Туто мой Нутрений Голос – а его сам сатана пестовал – возвышает свой голос:
   – Ш-ш-шиш! Умный бы ты был, Ивашка, человек, – кабы не дурак! Фиг с ней, с лошадкой и ея кантатой! Надо покумекать вот о чем: нам бы лошадка ружье везла, а мы б лучше на месте стояли! И не вздумай сбалакать: «Ш-ш-шиш!»
   – Ты это к чему, Гоша?
   – К тому! Чтой-то мне подсказывает, Иоанн, шо тебе сей же секунд следует слезть с лошади!
   – И-го-го!
   – Энто ешто зачем?
   – Вое́же*, значит, не маячить, однозначно!
   – А шо такое?
   – А вдруг впереди – третья засада, курица-помада?
   – Ну и шо?
   – У меня внутреннее убеждение: конник – отменный объект для нападения!
   – Не бойсь ни шиша: небось пронесет!
   – Небось ни шиша не пронесет! Лучше все-таки внять мне – голосу твоего разума – и слезть с лошади!
   – И-го-го!
   – Да ты, Гошка, оказывается, застревающий тип: в третий раз настаиваешь, шобы я спешился, ёшкина кошка! А ведь я спешу, понимаешь!
   – Чтой-то мне подсказывает, Иоанн, шо ты – дурак, трождызначно!
   – И-го-го!
   На эвто я своему Внутреннему Го-го-го-голосу отповедую:
   – Да цыц-ка ты, ня чуць ничога, ни гамани, Го-го-го-гошка!
   – Бр-р! На чужой спине ноша – не обуза! – бекнул Внутренний Го-го-го-голос и уго-гомонился.
   А я с гордостью еду на своей лошадке, направо, налево поплевываю. Ах, хорошо! Решил плюнуть в само небо, глаза задрал, слюну в рот набрал – да и проглотил!
   – И-го-го-о-о!
   Там, в аквамариновых небесах, – белогривые облака; из-за облаков выглянули пень со Смертью да и кричат мне, помавая искрящейся косой да трясущимися корешочками:
   – Ваньша, а Ваньша! Ну шо же ты? В последний раз тебе напоминаем: мы тебя с нетерпением ждем! Бросай все свои неотложные дела, дуралей, да иди поскорей к нам, очаровашка очей наших бессонных ночей!
   – Ну нет, извините, очей очаровашки, нынче мне некогда: впереди много бессонных ночей! Тьфу ты, я хотел сказать: неотложных дел!
   – Какие могут быть дела, Ваня, когда у нас с тобой теплая, товарищеская встреча с выпивкой и поминками! Как можно отказываться выпить на собственных поминках, ну подумай сам, дуралей!
   – И-и-и-го-го!
   А я подумал, подумал да и решил: «Какая нелепая Смерть! Какой мизерабельный пень! Ну нет, чем быть дуралеем, к тому же на собственных поминках, пусть лучше я буду застревающим типом! Ведь кто такой застревающий тип, по правде говоря? Тот, кто твердо стоит на своем, жизненно важном, а не бежит сломя голову на собственные поминки, на коих его – поминай как звали, да и голову сломить можно по пути!» И аз, дабы твердо встать на своем и стоять на нем, не сходя с энтого своего места, остановил Пегашку да и слез с лошади.
   – И-го-го-о-о!
   И токмо я с нея слез, как над головою моей пролетела пуля! Хоть проверьте, хоть поверьте, а повеяло свинцовой вонью неминучей смерти! По энтому свинцовому зловонию чую, стуча кулаком в медный лоб часто-часто: начинка у пули – свинцовая, оболочка – медная, однозначно.
   – Ну ешь твою медь!
   М-да-а-а, не всякая пуля в кость да в мясо, иная и в поле, понимаешь.
   Ну, туто и я решил пальнуть – из свово оружжа. Аз яро стал в позу готовящегося к бузе фузельера. Снял ружье с плеча, поставил вертикально, зажал между ног. На полку решил насыпать порох из двух отдельных патронов, для этого я их вынул из пулеметной ленты и положил в рот. Затем принялся заряжать стволы, для чего вынул жубами иж двух других патронов пули и положил в рот. Засыпал в стволы порох и вставил пыжи. Тут я решил проверить, не проглотил ли я два первых патрона. Вынул, взволнованно пересчитал: нет, не проглотил! Обрадовался, сглотнул накопившуюся обильную слюну и положил патроны назад в рот. Тута пришло время вставлять пули в дула, хватился, а пуль-то и нет: проглотил!
   – Ну ешь твою медь!
   – И-го-го!
   – Иван! – в ужасе гундит мой Внутренний Голосина – а он виноватых, чертей, на дух не переносит.
   – Шо?
   – Шо, шо! Ну ешь твою медь! Пули из ружжа почему-то всё не вылетают! Не знаешь, почему?
   – Почему, почему! Знаю, конечно: пули не того калибра, ешь твою медь!
   – И-го-го!
   – Шо ж делать, Ваньша? Шо ж делать? – в ужасе гундит мой Нутрений Голосище. – Ну ешь твою медь! Как дальше жить с человеком, который ну совершенно не разбирается в калибрах пуль?!
   – Шо, шо! Как, как! – отвечаю ему сердито. – А вот так!
   Тута я вешаю ружье на плече, достаю из-за пазухи пращу, заряжаю ее двумя патронами, вынутыми изо рта, да и вещаю, трепеща от нетерпячки:
   – Как достану пращу, так аж сам трепещу! Ну що, Гоша, как бы найти виноватого? Куды стрелять-то?
   Унутренний Тарантоха – а он, как уже было сказано, виноватых, чертей, на дух не переносит – отвечает:
   – Вон видишь впереди куст чертополоха?
   – И-го-го!
   – Вижу неплохо! Да черт ли там?
   – Черт ли, не черт, а все там, кому Богом положено! Стреляй в куст, патрон виноватого найдет, однозначно!
   – Хорошо! – говорю. – Ну, куст, трепещи: не всякий патрон в поле, иной и в куст, понимаешь! – и пальнул из пращи в куст!
   – И-го-го-о-о!
   – Ох, черт побери! Ой, боже мой! Ах, ох, ух, как мне плохо, Абр-р-роха! – раздались истошные вопли.
   Из-за зелененького кустика чертополоха выскочили поп Абросим в черненькой рясе и черт Кистинтин в черном-пречерном облачении похоронного агента и со снайперской винтовкой в руке и бросились наутек. Мне чуть самому не стало плохо: аз на секунду обомомлел!
   Одначе тут же пращу за пазуху сунул, вскричал: «У-у-у, ни за що не упущу-у-у!», на кобылку вскочил, на её тридцать девятую пежинку, ту, що на хвосте, да и поскакал за утекающими в пого́н. Да куды там!
  Вот еду я, еду по широкому полю: день и ночь еду; славное оружжо – за спиною. Слушаю, как ветер, по выражению поэта (явно – Языкова), «звоном однотонным // Гудит-поет в стволы ружья». А в поле видны вонзенные в землю копья и стрелы. Пегаська-то мне и-го-го... и-го-го... и го-го-говорит:
   – И-го-го! И-го-го! Ваньша!
   – О-го-го! Пегаська заго-го... заго-го... заго-го-говорила! Пегасик, тебе чего-го?
   – И-го-го! И-го-го! А вот чего-го: у меня прямо лиро-драматическое расположение духа! Секстину вспа́мятовала и согласна ея провозгласить!
   – О-го-го! Твоюя? Твоюю?
   – И-го-го! И-го-го!
   – Вот энто о-го-го, Пегашища!
   – Шиш-ш-ш! Нет смысла-с! – прошипел мой Нутрений Голосина – а он, как уже не раз было сказано, начинающих пиитов, чертей, на дух не переносит, дубина. – Аз не согласен!
   – Пегашечка, шпарь-с! – твердо изрек я. – Аз – го-го-голоден и жажду пищи-с: ежели не телесной, то хотя бы духовной-с!
   – И-го-гось! И-го-гось! Тильки вот чего-гось: я буду провозглашать ея сикось-накось, по памяти-с. Ничего-гось?
   – Энто секстину-то – сикось-накось? Нет смысла-с! Шиш-ш-ш! – прошипел мой Унутренний Голосина – а он сатанеет чертовски от всего того-с, в чем нет смысла-с.
   – Пегашечка, ш-ш-ш... шпарь-с! – твердо изрек я. – Аз ого-голодал-с! Однозначно-с!
   – И-го-гось! И-го-гось! Ну так вот чего-гось: «...И старый череп тлеет в нём; // Богатыря там остов целый // С его поверженным конём // Лежит недвижный; копья, стрелы // В сырую землю вонзены, // И мирный плющ их обвивает...».
   – Я же говорил, щ-щ-що нет смысла-с! – прошипел мой Нутровой Голосина – а он, как уже было сказано-с, сатанеет чертовски от всего того-с, в чем нет смысла-с.
   – Спасибоцки, Пегасецка! Се – полная глубочайшего философского смысла канцона! – мягко изрек я. – Вот шо значит самый настоящий, жизнеутверждающий реализьмища, ёшкина кошка! Эвта канцона как раз про наше поле! Кто же ея сложил, понимаешь? Жуковский?
   Пегаська надула губы да сдержала язык за зубами, зато мой Внутричерепной Голосарий – а он сатане в дядьки годится – презрительно прошипел:
   – Шиш-ш-ш! Умный бы ты был, Ивашка, человек, – кабы не дурак! Лермонтова не различил, перхлорвинил! Глубже в отечественной поэзии, понимаешь, следует разбираться!
   Пегаська с надутыми губами не издавала ни звука, зато я презрительно прошипел моему Внутричерепному Голосарику:
   – Да цыц-ка ты, ня чуць ничога, ни гамани, Гошка!
   Тут мой Внутричерепной Голосочек – а его сам сатана пестовал – возвышает свой голосочек:
   – Шиш-ш-ш! Умный бы ты был, Ивашка, человек, – кабы не дурак! Фиг с ней, с лошадкой и ея канцоной! Надо пошевелить мозгами вот о чем: как бы нам посередь поля оружжо твое испытать – далеко ль бьет? И не вздумай сбалакать: «Шиш-ш-ш!»
   Вот еду я, еду себе по полю с оружжом за спиною и издаю, понимаешь, страш-ш-шеннейший ш-ш-шкрип: ш-ш-шевелю мозгами. При сем совершенно не слушаю, как ветер, по выражению поэта (возможно – Некрасова), «звоном однотонным // Гудит-поет в стволы ружья». И захотелось мне посередь поля оружжо свое испытать – далеко ль бьет?
   – И-го-го!
   Остановил я кобылку, слез и пустил ее попастись. А сам стал в известную мне позу энтого – как его? – урке... арке... архи... архибузира! Ружье с плеча снял, зарядил да и стал целиться в чисто поле. Одначе заробел с непривычки: целюсь всё, целюсь, а пальнуть робею! Хотя цель вижу неплохо.
   Тутовона ветер донес до меня отвратительный запах серы и чей-то чертовски знакомый шепот из-за ближайшего куста чертополоха:
  – О-хо-хо́-хо! Чтоб твое ружье, дурак, даже незаряженное, при пальбе чуть-чуть дергалось, а пули толды́* попадали б чуть-чуть не туды! Шилды-булды, пачики-чикалды, шивалды-валды, бух-булды!
   – И-и-и-го-го-о-о!
   Ту́теньки аз еще больше заробел, ружье опустил стволами вниз, пули-то и выпали!
   Но тутечки я очень кстатечки вспомнил восьмой наказ целовальника: главное дело, не робь, греха на́ волос не будет!
   Тово́вонадни* подбадриваю сам себя:
   – Наши в поле не робеют, на печи не дрожат!
   Аз цель свою вижу неплохо. Новые пули вставил, со тщанием прицелился и пальнул в чисто поле, как в копейку.
   – И-го-го!
   Из-за ближайшего зелененького кусточка чертополоха выскочили поп Абросим в черненькой рясе и черт Кинстинтин в черной-пречерной форме бело-пребелогвардейца и с трехлинейкой в руке и обратились в бегство. Угрюмо молчал поп Абросим, а черт Кискинктин трехлинейку бросил и завопил истошно:
   – Ну черт побери, как мне плохо, друже Аброха! Уй! Ай! Эй! Ой, боже мой! Ах они, гадкие пули, заговоренные попадать чуть-чуть не туды: шилды-булды, сбили мне оба рога, пачики-чикалды!
   И мрачная пара внезапно скрылась за другим ближайшим кусточком чертополоха. Мне чуть самому не стало плохо: аз аж обомомлел!
   Туто мой Внутренний Голос – а он сатане в дядьки годится – подает свой голос:
   – Метко стреляешь: в чисто полюшко, как в копеюшку, однозначно!
   – И-го-го!
   – Да! – соглашаюсь в восторге. – А пуля-то: вз-з-з, в-з-з! Пролетела пуля – не вернется. Попал плевком в поле: в самую середку! Сухой Мартын далеко плюет!* Отличное у меня ружьеце: меткое оружжо! Ну, ружьеце, отныне нарекаю тебя Оружжом Сухим Мартыном!
   – И-го-го!
   – Иван! – пронзительно закричал мой Внутренний Горлан – а он неудачников и визгунов чертовски не жалует.
   – Шо?
   – У тебя получилось, однозначно!
   – И-го-го!
   – Да! Ну и шо, Го-го-гоша?
   – Пальни ишшо, понимаешь!
   – На фига, Гоша?
   – И-го-го!
   – Тебе надобедь тренироваться, ежели не хочешь, шобы я тебя бросил!
   – Хорошо, Го-го-гоша!
   Тутовона я заново зарядил ружье, прицелился и пальнул из обоих стволов в чисто поле, как в копейку.
   – И-го-го!
   Из-за ближайшего зелененького кустика чертополоха выскочили поп Абросим в черненькой рясе и черт Кистинктинт в черной-пречерной кожаной комиссарской куртке и с маузером в руке и драпанули. Угрюмо молчал поп Абросим, а черт Кискинктинкт маузер бросил и завопил, понимаешь, истошно:
   – Эй! Ай! Ой, боже мой! Уй, как мне плохо, о-ё-ё-ё-ёй! А-а-а!.. А-а-а!.. А-а-абро-о-оха! Ах они, гадкие пули, заговоренные попадать чуть-чуть не туды, бух-булды: сбили мне одна – одну половину хвоста и другая – другую половину хвоста, шивалды-валды!
   – И-го-го!
   И мрачная пара внезапно скрылась за другим ближайшим кустиком чертополоха. Мне чуть самому не стало плохо: аз обомомлел!
   Ту́тытьки мой Внутримышечный Голос – а он, как уже было сказано, сатане в дядьки годится – подает свой голос:
   – Иван!
   – Шо?
   – И-го-го!
   – У тебя опять получилось, двождызначно!
   – Да! Ну и шо?
   – Шо, шо! А шо это у тебя торчит из-за пазухи?
   – И-го-го!
   – Шо, шо! Пращ!
   – Иван!
   – Шо, ёшкина кошка?
   – Мы мирные люди, Иваша!
   – И-го-го! И-го-го!
   – Ну так шо, Го-го-гоша?
   – Шо, шо! Выкинь пращ, Ваньша! Для того, щобы обеспечить нам мирное существование, достаточно ружья, понимаешь!
   – И-го-го!
   – Как! Ты советуешь мне выкинуть пращ, Го-го-гошка?
   – Да, пращ, трождызначно!
   – Я не ослышался, Гошка? Пращу?
   – И-го-го!
   – Да, пращу!
   – Ёшкина кошка! Ну, энтого я тебе ни за що не прощу! Мы мирные люди, мы мирные люди!.. Эх, ты, болтунишка!
   – И-го-го!
   – Шо ты там бормолишь, Ивашка?
   – И-го-го! И-го-го!
   – Шо, шо! Стишки!
   – И-го-го-о-о!
   – Расскажи! Я страсть как люблю стишки: я же потрясающий литературный критик!
   – Мы мирные люди, мы мирные люди!.. Ну так слушай, критик-болтунишка: «Мы мирные люди – и мы при ружьишке, // На нас не осмелится тать // Напасть исподти́шка, но пращ, ребятишки, // За пазухой надо держать!»
   – И-го-го! И-го-го!
   Мой Внутренний Говор – а он потрясающе говорливый лучший в мире литературный критик – выслушал внимательно стишки – и как в рот воды набрал.
   – Гоша!
   – Чего?
   – И-го-го! И-го-го!
   – Чего-го, чего-го! Шо скажешь про мои стишки?
   – Шо, про энти стишки?
   – И-го-го! И-го-го!
   – Да, про энти стишки, ёшкина кошка!
   – Шо, именно про энти, есенинские?
   – И-го-го-о-о!
   Тутоди я, понимаешь, с обиждою промолчал, а мой Внутренний Говоришка изрек раздумчиво:
   – Ну шо, шо тебе сказать ишшо? Пальни-ка, Иван, из ружжа ишшо и ишшо!
   – На фига, Гошка?
   – И-го-го!
   – Иван! Тебе надобедь продолжать упорно тренироваться в стрельбе из ружжа, ежели не хочешь, шобы тебя бросил лучший в мире литературный критик!
   – Хорош-ш-шо!
   – И-го-го!
   И аз принялся палить из ружжа не переставая. Да так разгорячился, що даже похолодания не ощущаю. Тем временем кончилось красное лето, настала золотая осень, засим пришла серебряная зима и выпал шершавый сахарный снег.
   Тут мой Внутренний Говор – а он сатане в дядьки годится – подает свой говор:
   – Иван!
   – Чего-го, Гоша?
   – И-го-го! И-го-го!
   – Чего-го, чего-го! Хватит тренироваться, пора в лес подаваться!
   – И-го-го! И-го-го!
   – А как же упорные тренировки, Го-гошка?
   – И-го-го!
   – У тебя давно уже всё прекрасно получается, многаждызначно!
   – И-го-го! И-го-го! И-го-го!
   – Да?
   – Да!
   – И ты меня никогда не бросишь?
   – И-го-го!
   – Никогда, никогда!
   – Вот это да!
   – И-го-го!
   – Да, да! Иван!
   – Чего-го, Го-го-гоша?
   – И-го-го! И-го-го!
   – Чего-го, чего-го! Пора в лес подаваться – бить дичь! Да поскорей возвращаться, а не то замерзнем в летней одежке-то!
   – И-го-го! И-го-го!
   – Хорошо, Го-го-гошенька! Я толькя в последний раз в поле пальну, лепо?
   – Лепо, лепо, хочь и нелепо!
   – И-го-го! И-го-го!
   Тутовона я зарядил ружье, прицелился и пальнул из обоих стволов в чисто поле, как в копейку.
   – И-го-го-о-о!
   Из-за ближайшего беленького сугробика выскочили поп Абросим в черненькой рясе и черт Кисьтинктин в черном-пречерном облачении похоронного агента и со снайперской винтовкой в руке и ударились в бега. Угрюмо молчал поп Абросим, а черт Кисьтиньтинт винтовку бросил и завопил истошно:
   – Ай! Уй! Ой! Кажется, мне гроб, шивалды-валды! Ах они, гадкие пули, заговоренные попадать чуть-чуть не туды: сбили мне оба копытца, пачики-чикалды!
   – И-го-го! И-го-го!
   И мрачная пара зигзагами швидко-швидко побежала не за ближайший сугробик, а в сторону леса, темневшегося на горизонте.
   Тут мой Внутренний Голосарик – а он сатане в дядьки годится – подает свой голосарик:
   – Иван!
   – Шо?
   – Шо, шо! Седай на кобылку – да за ними!
   – Лепо!
   – И-го-го! И-го-го!
   Аз ружье зарядил, повесил на плече, вскочил на кобылку и, вопя: «У-у-у, ни за що не допущу!», поскакал в пого́нь. Да куды там: до спасающих жизть доскакать – совсем не лепо, понимаешь! Едва сам не свалился в сугроб, вот было б нелепо: тогда б мне гроб, однозначно! Аз обомомлел – впрочем, токмо на один миг.
   Вот еду я, еду по широкому полю: день и ночь еду; славное оружжо – за спиною. Внимательно прислушиваюсь, как ветер, по выражению поэта (очевидно – Ломоносова), «звоном однотонным // Гудит-поет в стволы ружья». А в поле видны вонзенные в землю копья и стрелы, и их обвивает засохший плющ, опушенный серебристым инеем. И все эти копья и стрелы, обвитые плющом, а также все мертвые кости и умершая трава присыпаны снизу зернистым снегом, а сверху опушены инеем.
   Пегаша-то мне и го-го-говорит:
   – И-го-го! Ваньша!
   – О-го-го! Пегаша заго-говорила! Пегасик, тебе чего-го?
   – И-го-го! А вот чего-го: у меня с чего-го-то лиро-трагическое душевное состояние! Эпитафию воспомяну́ла и жажду я, жажду ея изложить!
   – О-го-го! Твоюю? Твоюя?
   – И-го-го! И-го-го!
   – Вот это о-го-го, Пегашища!
   – Ш-ш-шиш-ш-ш! Избави бож-ж-же! – прошипел мой Внутренний Шепот с дрожью – а он эпитафий на дух не переносит.
   – Пегашка, дуй! – твердо изрек я. – Ж-ж-ж... жарь, лапушка! Я – и-го-голоден и ж-ж-жажду пищи: ежели не телесной, то хотя бы духовной!
   – И-го-го! И-го-го! Токма́ вот чего-го: мабудь, я буду ея излагать слегка фальшивовато, зато наизусть. Ничего-го?
   – Эфитапию – фи... фи... фальшивовато? Избави боже! Ж-ж-ж... Ш-ш-шиш-ш-ш! – прошептал мой Нутрений Шепот – а он фальши на дух не переносит.
   – Ж-ж-ж... Ш-ш-ш... Пегаша, жарь! – твердо изрек я. – Дуй, лапушка! Ж-ж-жажду!
   – И-го-го! И-го-го! Ну так вот чего-го: «...И мирный плющ их обвивает... // Ничто безмолвной тишины // Пустыни сей не возмущает, // И солнце с ясной вышины // Долину смерти озаряет. // Иван со вздохом вкруг себя // Взирает грустными очами. // "О поле, поле, кто тебя // Усеял мёртвыми костями? // Чей борзый конь тебя топтал // В последний час кровавой битвы? // Кто на тебе со славой пал? // Чьи небо слышало молитвы? // Зачем же, поле, смолкло ты // И поросло травой забвенья?.. // Времён от вечной темноты, // Быть может, нет и мне спасенья! // Быть может, на холме немом // Поставят тихий гроб Иванов, // И струны громкие Баянов // Не будут говорить о нём!"»
   – Я ж вас извещ-щ-щал: избави боже от ваш-ш-ших эфитапий! – прошипел мой Нутрений Шептун – а он, как уже было сказано, эпитафий и фальши на дух не переносит.
   – Мерси, мерси, Пегасенька! Потрясающая пасторель! – мягко изрек я. – И ведь какой грандиозный, здоровый реализьмина! О-го-го! Какие чудесные, неожиданные обороты речи! Ах, это как раз про наше поле и про меня! Кто настрочил? Лермонтов, ёшкина кошка?
   Пегаша надулась и больше не заикнулась, зато мой Унутренний Шептун – а он, понимаешь, оплошек на дух не переносит – презрительно, с гадким шипением прошептал:
   – Ш-ш-шиш-ш-ш! Умный бы ты был, Ивашка, человек, – кабы не дурак! Паче в поэзиях следует смыслить! Жуковского не признал, нахал!
   Надутая Пегаша безмолствовала, зато я презрительно, с гадким шипением прошептал моему Внутримышечному Шептуну:
   – Да цыц-ка ты, ня чуць ничога, ни гамани, Гош-ш-ша!
   Тутки мой Внутренний Шепот – а его сам сатана пестовал – возвышает свой шепот:
  – Ш-ш-шиш-ш-ш! Умный бы ты был, Ивашка, человек, – кабы не дурак! Фиг с ней, с лошадкой и ея пасторелью! Скачи, Иван, живее в погонь! И не вздумай сбалакать: «Ш-ш-шиш-ш-ш!»
   – И-го-го! И-го-го!
  Ну, я и скачу! Славное оружжо – у меня за спиною. Слышу, как ветер, по выражению поэта (быть может – Майкова), загудел, запел в стволы ружья, причем значительно громче, чем прежде. День скачу, ночь скачу, день скачу, ночь скачу, однозначно. Кобылку гнал, гнал – беглецов не догнал: скрылись, понимаешь, в дремучем лесу, окаянные! Едва сам не свалился в сугроб! Вот тогда бы мне точно – гроб! Аз даже обомомлел на одну наносекундочку.
   – И-го-го! И-го-го!
  Вот, наконец, аз достиг до дубовой рощи да заехал в самую трущобу.
   – И-го-го!
  Глядь – а лесную дорогу мне баррикада перегородила, пришлось остановить кобылу! У баррикады топчутся два бородача в белых овчинных тулупах, белых-пребелых каракулевых шапках – пирожках и в беленьких валеночках. Бородачи на вид – люди честные, поволжане*: один без уха, другой без носа.
   – И-го-го!
   Слез я с лошадки и пустил ее там же снежок сахарный полизать, дабы жажду с голодом утолила, а сам к бородачам приглядываюсь, приложив к бровям ладонь.
   – И-го-го! И-го-го!
   Призыриваюсь я к тем бородачам, сверлю, понимаешь, им бороды пронзительными очами, а бородачи меня в упор не замечают, так как друг на друга энергично наскакивают. Перед ними прямо на дороге лежат две гигантские пестрые кучи тряпья и посередке – еще одна, маленькая и черненькая. Эти три кучи-то и составляют баррикаду. А далеко-далеко впереди по дороге драпают двое, причем совершенно голые: один, понимаешь, совершенно розовенький, как поросеночек, другой, понимаешь, сплошь черненький, будто негр. Неужто и впрямь негр? Я так и обомомлел! Впрочем, долго гадать не пришлось: драпающие пропали за поворотом.
   – И-го-го! И-го-го!
   Вот один бородач другому говорит:
   – Ну, давай делить последнюю добычу, братан!
   – Давай, братан!
   – Только по-братски!
   – И-го-го! И-го-го!
   – А то как же! Ну-с, я как старший братан выбираю себе всего два предмета: рясу и сертук!
   – Ба! А мне тогды чьто остается, баран?
   – А тебе – бруки, жилетка и галстух! И тросточка! Итого целых четыре предмета! Видишь, тебе в два раза больше, братан!
   – Нет, братан, давай тогды лучше делить добычу по справедливости!
   – И-го-го!
   – Энто как?
   – Эвто, стало быть, вот как: мне – рясу и сертук, а тебе – бруки, жилетку и галстух! И тросточку! Видишь, теперь тебе в два раза больше!
   – Нет, если мне – в два раза больше, то энто не по справедливости, баран!
   – И-го-го!
   – А как – по справедливости, братан?
   – Поровну, баран!
   – И-го-го! И-го-го!
   – Эвто как?
   – Тебе – бруки, жилетка и галстух! Итого скильки предметов?
   – Три! А тебе?
   – А мне – рясу и сертук!
   – И тросточку?
   – И тросточку! Итого скильки предметов?
   – Три!
   – Ну вот, тебе три и мне три! По справедливости!
   – И-го-го! И-го-го! И-го-го!
   – Нет, братан, давай тогды лучше делить по-братски!
   – Фиг-то там!
   – Нет, эвто тебе – фиг-то там!
   – И-го-го! И-го-го!
   – У-у-у! Разобью тебе морду и рыло, да скажу, чьто так и было!
   – Давай разверстаемся: бери мою голову, да подай свою!
   – По башке не бей, загвоздишь память!
   – Ничего, до свадьбы заживет!
   – Бей своих – чужие будут бояться! – хором завизжали обадва.
   – Эй, что за шум, а драки нет? – спрашиваю я бородачей.
   – И-го-го! И-го-го! И-го-го!
   Бородачи повернулись ко мне, поглядели искоса и возрадовались.
   – С эвтого леща надо бы чешую поскрести! – го́лцыт* безухий.
   – С энтого гуся надо бы перья ощипать! – гундя́вит* безносый.
   – И-го-го! И-го-го!
   – Не надо меня скрести и ощипывать!
   – И-го-го!
   – Надо, надо, курица-помада! – гремит мой Внутренний Голос – а он всем правдоискателям в кумиры годится.
   – А может, его побить? – голцыт безухий. – Бо сказано: не сотвори себе кумира!
   – И-го-го! И-го-го!
   – Я вас ни трошки не боюсь, ёшкина кошка!
   – И-го-го! И-го-го!
   – Конечно, побить энту крошечку надо! Щоб хоть трошечки боялся, курица-помада! – гундявит безносый.
   – И-го-го! И-го-го!
   – Я вас всё равно ни трошечки не боюсь, ёшечкина кошечка!
   – И-го-го!
   – Побить, побить, ешь твою медь! – гремит мой Внутренний Голос – а он, как уже было сказано, всем правдоискателям в кумиры годится.
   – Ба! Бей своих – чужие будут бояться! Бо сказано: не сотвори себе кумира! – гаманя́т* оба бородача и бросаются друг на друга с кулаками.
   – Я тебя на ноготок да щелкну – токмо мокренько будет! – база́нит* безухий безносому.
   – Я тебя на ладонь посажу, кулаком пристукну – толькя мокро будет! – гнусит безносый безухому.
   – И-го-го! И-го-го!
   – Разобью тебе морду и рыло, да скажу, що так и было! – вотла́ет* безухий.
   – Полно вотлаться, не пора ль подраться? – га́лчат* о́бое.
   – И-го-го! И-го-го!
   – По голове не бей, загвоздишь память! – гунда́сит* безносый. – Ай, мимо, мимо!
   – И-го-го!
   – Кого мимо, а кого и в рыло, понимаешь!
   – И-го-го! И-го-го!
   – Ай! Ай!
   – Эй, постойте! – кричу. – Об чем спор? Полно браниться, не пора ль помириться? А не то вот как вызову полицу! Вы что ешто за лица такие? – спрашиваю.
   – И-го-го! И-го-го!
   – Наши лица не ходят в полицу: прямо в острог! – бахо́рят* поволжане хором.
   – И-го-го! И-го-го!
   Тут мне мой Внутренний Голосяра – а он, как уже двожды было сказано, всем правдоискателям в кумиры годится – гремит в уши:
   – Иван, а Иван!
   – И-го-го-о-о!
   – Ну чего-го тебе, Го-го-го-гоша? Токмо без правдоискательства! Бо сказано: не сотвори себе кумира!
   – Чего-го, чего-го! Поволжане, понимаешь, бахорят, шо их лица не ходят в полицу: прямо в острог!
   – И-го-го! И-го-го!
   – Да! Ну и шо?
   – Шо, шо! Ежели в России не надо ходить в полицу, а прямо в острог, то сдается мне, шо в России совершенно не нужна полица, однозначно!
   – Шо, полица?
   – Да, полица, понимаешь!
   – А ишшо шо тебе сдается?
   – А ишшо мне сдается, шо острог в России больше, чем острог!
   – И-го-го! И-го-го!
   – Чего-го, острог?
   – Да, острог, однозначно!
   – И-го-го!
   – О-го-го! Почему?
   – Уж больно он строг, тот острог! Ты не находишь?
   – И-го-го! И-го-го!
   – Отстань, не голцы́, помолцы! – говорю я своему Унутреннему Голосине и спрашиваю поволжан: – А вы, люди добрые, шо – лешаки?
   – И-го-го!
   – Ха, лешаки! Скажешь тоже! И мы не в лесу родились, не пенью молились!
   – Вы шо же, поволжане? – спрашиваю.
   – И-го-го!
   – Нет, мы из Вороватова!
   – Вы чьто-о-о, во-о-оры?
   – И-го-го! И-го-го!
   – Ныне люди напрасливы: унеси чьто с чужого двора али из гаража – вором назовут, – гу́мбит* безухий с обиждою. – Клевета чьто уголь: не обожжет, так замарает. А сам-то я и не вор вовсе, боже упаси!
   – И-го-го! И-го-го!
   – Ныне народ хуже прошлогоднего: злые люди доброго человека в чужой клети поймают али в гараже – вором назовут, – балентря́сит* безносый с на́бидою*. – Змею обойдешь, а от клеветы не уйдешь. А сам-то я и не вор вовсе, чьто ты!
   – И-го-го!
   – Да, мы люди честные! – жу́борят* обо́и. – И мы не в угол рожей-то, а вперед! Нет, мы не воры, честное слово! Мы люди добрые! Мы кого обидим, того зла не помним!
   – И-го-го!
   – Мы – люди милые, милостивые! – сказал безухий. – Помилуй, Господи!
   – И-го-го!
   – Помилуй, Господи! – повторил безносый.
   – И-го-го!
   – Помилуй, Господи! – прогремел мне в уши мой Внутренний Голуша – а он, как уже многажды было сказано, всем правдоискателям в кумиры годится. – А за поясом кистень!
   – И-го-го! И-го-го! И-го-го!
   – Кто же вы? – спрашиваю сих людей милых, милостивых.
   – Мы – люди простые! Шо ни сотворим – кумира не творим. Бо сказано: не сотвори себе кумира! Едим чужое, носим краденое! – барабо́шат* не воры из Вороватова. – Словом, мы – портные!
   – И-го-го!
   – Как так, ёшкина кошка?
   Тутко безухий указывает на безносого:
   – Он портной: игла дубовая, а нить вязовая!
   – И-го-го-о-о!
   – А каков он портной? – гу́торю.
   – Таков, чьто из-под тебя лошадь украдет! Али «Жигули»! А шо же ты думал?!
   – И-го-го! И-го-го!
   – А как его звать?
   – И по роже знать, що Сазоном звать! А прозвище его – Корно́сый*.
   – И-го-го! И-го-го!
   Тут мне мой Нутрений Голосища – а он сатане в дядьки годится – нашептывает:
   – Иван, а Иван!
   – И-го-го!
   – Шо?
   – Шо, шо! Не воры из Вороватова, понимаешь, барабошат, шо они – люди добрые и простые, не кто-нибудь, а портные!
   – И-го-го! И-го-го!
   – Да! Ну и шо?
   – Шо, шо! Ежели в России портные шьют такою иглой с такой нитью, то сдается мне, шо портной в России больше, чем портной!
   – И-го-го!
   – Кто, портной?
   – Да, портной!
   – И-го-го!
   – Почему?
   – Как вышьет иглой, так взвопишь: ой-ой-ой!
   – И-го-го! И-го-го!
   – Отстань, не гука́й*, молцы, ни гугу!
   Тут, в свою очередь, безносый указывает на безухого:
   – Он портняжничает, по большим дорогам шьет дубовой иглой!
   – И-го-го! И-го-го!
   А мне мой Внутренний Горлопан – а его сам сатана пестовал – нашептывает:
   – Иван, а Иван!
   – Що?
   – И-го-го! И-го-го!
   – Що, що! Ты слышал, понимаешь, що тебе сказали?!
   – И-го-го! И-го-го!
   – Да! Ну и що, Го-го-гоша?
   – И-го-го! И-го-го! И-го-го!
   – Що, що! Ежели в России есть портняжки с такою иглой, то сдается мне, що портняжка с иглой в России больше, чем портняжка с иглой!
   – И-го-го! И-го-го!
   – Кто, портняжка с иглой?
   – Да, портняжка с иглой!
   – И-го-го!
   – Почему?
   – Как вышьет иглой, так взвопишь: ой-ой-ой!
   – И-го-го! И-го-го!
   – Отстань, не га́ми* тут, разгамишь всех, уснуть не дашь, Гоша! – говорю я своему Унутреннему Горлопанусу и вопрошаю безносого насчет безухого: – А каково он портняжничает?
   – Таково, шо из-под тебя лошадь уведет! Али «Жигули»! А чьто же ты думал?!
   – И-го-го!
   – А как его звать?
   – И по рылу знать, чьто Кирилой звать! А прозвище его – Ухатый*.
   – И-го-го! И-го-го!
   – А я – Иван! Будем знакомы!
   – И-го-го! И-го-го! И-го-го!
   – Ты не Иван, ты баран! Эй, баран! Кошелек или жизть! – гугня́вят* обадва.
   – И-го-го! И-го-го! И-го-го!
   – Кошелек, кошелек, – бурчу. – Какой кошелек?
   – И-го-го! И-го-го! И-го-го!
   Тут мне мой Внутренний Горлопан-с – а он сатанеет, когды, понимаешь, речь заходит о кошельке-с – нашептывает:
   – Иван-с, а Иван-с!
   – Що-с, ёшкина кошка-с?
   – Що-с, що-с! Эти такие простые портные-с из Вороватова-с, понимаешь, требуют от какого-то барана-с какой-то кошелек-с!
   – И-го-го-с!
   – Да-с! Ну и що-с, Го-го-гоша-с?
   – И-го-го-с! И-го-го-с!
   – Що-с, що-с! Сдается мне, що они полагают, будто в России каждый баран-с имеет кошелек-с! Бывают же на Руси такие олухи, которые требуют от тебя больше, чем ты можешь дать! Сдается мне, що эти простые портные полагают, будто баран в России больше, чем баран!
   – И-го-го! И-го-го! И-го-го!
   – Кто, баран?
   – И-го-го! И-го-го!
   – Да, баран, однозначно!
   – И-го-го!
   – Кто, портные?
   – И-го-го! И-го-го!
   – Да, портные, двождызначно!
   – И-го-го! И-го-го! И-го-го!
   – Они що, такие простые?
   – И-го-го! И-го-го!
   – Да, такие простые!
   – И-го-го-о-о!
   – Эй, баран! Кошелек или жизть! – орут портные и ко мне подкрадываются, прячась за спинами друг дружки.
   – И-го-го! И-го-го! И-го-го!
   – Шиш, муха, не развереди у́ха!* – горла́ю* всем. – Постойте, портные из Вороватова – Сазон да Кирила! А вот отгадайте сперва загадку! На горе-горище лежит голенище: в том голенище деготь, ле́готь* и смерть недалече!* Что – сие?
   – И-го-го! И-го-го! И-го-го!
   Портные из Вороватова встали как вкопанные, сдвинули шапки на лбы, зачесали в затылках.
   – И-го-го!
   – Почем знать, чего не знаешь! – гундосит Сазон.
   – И-го-го! И-го-го!
   – Много знать – мало спать! – дроботи́т* Кирила.
   – И-го-го! И-го-го!
   – Кто что знает, тем и хлеб добывает! – возражаю.
   – И-го-го!
   – Полно тебе зна́хариться! – бараба́рят* обо́е, подпрыгивая. – Эй, баран! Кошелек или жизть!
   – И-го-го! И-го-го! И-го-го!
   – Шиш, муха, не развереди уха! – гамлю. – Постойте, портные из Вороватова – Сазон да Кирила! А вот отгадайте ещежды загадку! Летит птица тонка, перья красны да желты, по конец ее человечья смерть!* Что – сие?
   – И-го-го! И-го-го! И-го-го!
   Портные из Вороватова встали как вкопанные, сдвинули шапки на затылки, зачесали во лбах.
   – Х-х-ха! Об энтом знать не знаю! – ботви́т* Сазон.
   – И-го-го!
   – Много знать – скоро состариться! – кы́рхает* Кирила.
   – И-го-го!
   – Кто чьто знает, тем и честь добывает! – прекоре́чу*.
   – Полно тебе знахариться! – бру́здят* обадва, подпрыгивая. – Эй, баран! Кошелек или жизть!
   – И-го-го! И-го-го! И-го-го!
   – Шиш, муха, не развереди уха! Постойте, портные из Вороватова – Сазон да Кирила! – гу́мблю*. – А вот отгадайте вдруго́мя* загадку! Летела тетеря вечером, не теперя, упала в лебеду – и теперь не найду!* Что – сие?
   – И-го-го! И-го-го! И-го-го!
   Портные из Вороватова встали как вкопанные, сдвинули шапки набекрень, зачесали в ушах и за ушами.
   – Знать не знаю, ведать не ведаю! – баку́лит* Сазон.
   – И-го-го! И-го-го!
   – Чего не знаешь, того и знать не хочется! – кырши́т* Кирила.
   – И-го-го! И-го-го!
   – Кто чьто знает, тем и жизть себе добывает! – протире́чу*.
   – И-го-го!
   – Полно тебе знахариться! – тарантя́т о́бое, подпрыгивая. – Эй, баран! Кошелек или жизть!
   – И-го-го! И-го-го! И-го-го!
   – Шиш, муха, не развереди уха! – ве́ствую*. – Ну, как знаете, сударики! Впредь не обессудьте: поделом татям му́ки!
   – И-го-го!
   Тут я сымаю со своего могутного плеча Оружжо Сухой Мартын да и прихвастываю:
   – А вот у меня пукалка!
   – И-го-го! И-го-го!
   – Слышь-ка, Кирила, дока на доку напал! Глянь-ка, у энтого барана – ружжо! – мя́мкает* портной Сазон портному Кириле.
   – И-го-го! И-го-го!
   – Баран с ружжом – уже не баран! – алалы́кает* портной Кирила портному Сазону.
   – И-го-го! И-го-го! И-го-го!
   – Не баран?
   – И-го-го!
   – Не баран, однозначно!
   – И-го-го! И-го-го!
   – А кто ж тогда он, ежели не баран? – мямкает Сазон.
   – И-го-го! И-го-го!
   – Баран с ружжом – уже не баран, а Иван! Понял, чудила? – алалыкает Кирила.
   – И-го-го! И-го-го! И-го-го!
   – Иван?
   – И-го-го!
   – Да, Иван, однозначно!
   – И-го-го! И-го-го!
   – Иван – точно он? – мямкает Сазон.
   – И-го-го! И-го-го!
   – Он, точно он! И даже не Иван!
   – И-го-го! И-го-го!
   – А кто ж тогда он? – мямкает Сазон. – Невжо́* – Селифан? Алибо энтот – как его? – Фигмалион?!
   – И-го-го-о-о!
   – Он – Иван Иваныч! Понял, чудила? – алалыкает Кирила.
   – И-го-го! И-го-го! И-го-го!
   – Иван Иваныч? Не баран бараныч?
   – И-го-го!
   – Иван Иваныч! Не баран бараныч!
   – И-го-го! И-го-го! И-го-го!
   – А кто ж тогда он, ежели не баран бараныч? – мямкает Сазон. – Невжо Селифан Селифаныч? Алибо энтот – как его? – Фигмалион?!
   – И-го-го!
   – Он – барон!
   – И-и-и-го-го!
   – Кто, он? Барон?
   – И-го-го! И-го-го!
   – Да, барон, однозначно!
   – И-го-го! И-го-го!
   – А как его звать-титуловать, энтого барона?
   – И-го-го! И-го-го! И-го-го!
   – Полностью звать-титуловать?
   – И-го-го! И-го-го!
   – Разумеется!
   – И-го-го-о-о!
   – А полностью звать-титуловать Ивана: барон де Баран, Иван Иваныч! Запомнил?
   – И-го-го! И-го-го!
   – Постараюсь зазубрить: барон де Баран, Иван Иваныч, баран де Барон, Иван Ивоныч, баран де Баран, Ивон Ивоныч!
   – И-го-го! И-го-го! И-го-го!
   – Ну чьто, каково ружьеце? – глаго́лую.
   – И-го-го!
   – Це – знатная физио... фудзио... фудзи... фузея! – изрек Сазон.
   – А ты, Ивон Ивоныч, знатный физио... фузио... фидзио... фудзио... фудзилёр, однозначно! – изрек Кирила.
   – Да, – говорю, – я такой, многозначно!
   – И-го-го-о-о!
   – Неправда! – кипит от возмущения мой Внутренний Голос – а он всем правдоискателям в кумиры годится. – Он совсем не такой, курица-помада!
   – И-го-го! И-го-го!
   – А что, баран де Барон, Ивон Ивоныч, хорошо ли твое ружье бьет? – вежливенько так интересуется Сазон.
   – Хорошо бьет ружье: с полки упало – семь горшков разбило!
   – И-го-го! И-го-го! И-го-го!
   – Да оно, Иван Иваныч, поди, не заряжено! – тарару́сит* Кирила.
   – И-го-го! И-го-го!
   Хотел было я согласиться, не спорить, да кстати вспомнил четвертый наказ целовальника. Талды я и молвлю:
   – На грех и незаряженное выпалит!
   – И-го-го! И-го-го! И-го-го!
   Портные посовещались меж собою да и зю́кают* хором:
   – Барон, а барон! Дай твое замечательное ружье подержать, дабы вблизи полюбоваться!
   Хотел было я дать портным свое замечательное ружье подержать, вблизи полюбоваться, да кстати вспомнил седьмой наказ целовальника. Талды я им рецяю:
   – Ружья́, жены и собаки на подержание не дают!
   – И-го-го! И-го-го! И-го-го!
   – А что, баран де Барон, Ивон Ивоныч, ружьеце-то твое – какой системы? – наиучтивейше любопытствует Сазон.
   – И-го-го-о-о!
   – Ружьеце-то мое – славнецкое, важнецкое, молодецкое, не стрелецкое, а детское! – отвечаю я гордо. – А имя ему – Оружжо Сухой Мартын!
   – И-го-го! И-го-го! И-го-го!
   Тововонадни портные с энтузиазизмом посовещались между собою да и сдерзословили:
   – На прохожего и дубина ружье! Бо сказано: не сотвори себе кумира! – и энергично, но о-о-очень осторожно, прячась за спинами друг у дружки, пошли на меня с дубинами!
   – И-го-го! И-го-го! И-го-го!
   А я их щуня́ю*:
   – Слюхай, штё я табе скажу, Сазон! На то два уха, штёб больше слюхать! Слюхай, штё я табе скажу, Кирила! На то и ухо, штёб штё-то слюхать! Не будь становщико́в* да поноро́вщиков*, не будет и воров! Ну, друже ты мой, Оружжо Сухой Мартын, скажи ласковое слово: ласковое слово пуще дубины!
   – И-го-го! И-го-го! И-го-го!
   Прицелился я в портных поверх их дубовых голов и выпалил из ружжа: пиф-паф! На одном портном шапка загорелась, у другого – бороду снесло! Засмердело жареной бараниной и паленой шерстью.
   Аз мгновенно зарядил ружье сызнова и держу его наизготовку. А сам, понимаешь, гляжу на Сазона: скоробило портного Сазона вдоль и поперек.
   – Ой-ёй-ёй! А-а-апчхи! – проверезжал портной Сазон, хватаясь за горящую шапку. – Без вины виноват! Не говоря худого слова, да по шапке! Дали портному Сазошке Корносому по шапке ни за что, ни про что! Ныне иваны на большой дороге напрасливы: к ним портной с иглою, а они его – сразу по шапке! Ну ничего, черепком напьюсь, дубинкой отобьюсь!
   – И-го-го! И-го-го! А-а-апчхи!
   Гляжу на Кирилу: скоробило портного Кирилу поперек и вдоль.
   – Ой-ёй-ёй! – пролепетал портной Кирила, хватаясь за обритый подбородок. – А-а-апчхи! Без вины виноват! Не говоря худого слова, да в рожу! Дали портному Киришке Ухатому по бородишке ни за что, ни про что! Ныне иваны на большой дороге напрасливы: к ним портной с иглою, а они его – сразу в рожу! Ну ничего, черепком напьюсь, осло́пом* отобьюсь!
   – И-го-го! И-го-го!
   – Сазошка, ёшкина кошка!
   – Шо?
   – На воре шапка горит! – проглаго́ловал я Сазону.
   – И-го-го!
   – Киришка!
   – Що?
   – Не отсохни голова, вырастет и бородишка, ёшкина кошка! – примолвил я Киришке.
   – И-го-го!
   – Ну що, будете ощо воровать? – изговорил я обоим.
   – И-го-го! И-го-го!
   – На вора с поклепом! – возопил Сазон.
   – И-го-го! И-го-го!
   – Для чего не воровать, коли некому унять? – схиза́л* Кирила.
   – И-го-го! И-го-го!
   – Ой ли? А острог? Острог вору неизменный друг, какой восторг! А еще лучше виселица: народ толпится, вор матерится, душа веселится! Ворюге виселица – неизменная подруга!
   – И-го-го! И-го-го!
   – Ха! – рассмеялись портные мне в лицо. – Темнота! Ну рассмешил, дела не знаешь! Грошовому вору – батог да острог, алтынного вора вешают, полтинного – чествуют! Мелкое воровство – воровство; крупное воровство – уже не воровство, а макроэкономика!
   – И-го-го! И-го-го! И-го-го!
   – А вы – воры какие: алтынные али полтинные? Али, мабудь, грошовые, ёшкина кошка?
   – И-го-го!
   – Я, – самозабвенно гундосит Сазон, – по большим дорогам попортняжничаю, сколочу первоначальный капиталец. С тем капитальцем купчиной стану, ух, ало-пунцово-малиновый кафтан нацеплю! Ведь кафтан в России – больше, чем кафтан, в особенности ежели он – ало-пунцово-малиновый! И вот благодаря ало-пунцово-малиновому кафтану макроэкономикой займусь, в миллионщики выйду! Новый нос себе вставлю – протез из чистого золота! Летом буду жить в летнем дворце, а зимой – в Зимнем! Станут меня безмильонные иваны прозывать: Сазошка-миллионщик. А я им, безмильонным иванам, буду указывать: «А ну, ниц, ниц пред Сазошкой-миллионщиком!» И сапогом – в морды, в морды!
   – И-го-го! И-го-го!
   – А я, – самодовольно дриве́ет* Кирила, – по большим дорогам иглой пошью, сколочу первоначальный капиталище. С тем капиталищем в купчины подамся, багряно-пурпурно-малиновый кафтан напялю! Ведь кафтан в России – больше, чем кафтан, в особенности ежели он – багряно-пурпурно-малиновый! И вот благодаря багряно-пурпурно-малиновому кафтану макроэкономикой заниматься стану, в миллионщики выйду! Новым ухом обзаведусь – протезом из чистого золота! Летом буду жить в Зимнем дворце, а зимой – в летнем! И дадут мне безденьжищные иваны прозвание: Киришка-миллионщик! А я им, безденьжищным иванам, укажу их место: «А ну, на колени, на колени пред Киришкой-миллионщиком!» И сапогом – в рожи, в рожи!
   – И-го-го! И-го-го!
   Тут вдруг Сазошка Корносый в возбуждение пришел да как заверещит:
   – А ну, Иван, ниц, ниц пред Сазошкой-миллионщиком! – и полез на меня, купчина, с дубиною, прячась за спину Киришки Ухатого!
   – И-го-го! И-го-го!
   И тут вдруг Киришка Ухатый перевозбудился да как запищит:
   – А ну, Ивашка, на колени, на колени пред Киришкой-миллионщиком! – и попер на меня, купчина, с ослопи́ной*, прячась за спину Сазошки Корносого!
   – И-го-го! И-го-го!
   – Ну, господа портные, – воркую им, – ослоп не Господь, а ослопина не судьбина! Что ворам с рук сходит, за то воришек бьют! Гой, друже ты мой, Оружжо Сухой Мартын, скажи еще ласковое слово: ласковое слово пуще дубины!
   – И-го-го! И-го-го! И-го-го!
   И дождались портные ласкового слова от Оружжа Сухого Мартына! Прицелился я в портных поверх их мякинных голов и выпалил из ружья: пиф-паф! У одного портного бороду снесло, на другом портном – шапка загорелась! Зафуняло паленой шерстью и жареной бараниной.
   – И-го-го! А-а-апчхи!
   Аз, понимаешь, гляжу на Сазона: скоробило Сазона вдоль и поперек.
   – Ой-ёй-ёй! – запричитал портной Сазон, хватаясь за обритый подбородок. – А-а-апчхи! Без вины виноват! Не говоря худого слова, да в рожу! Дали портному Сазошке Корносому по бородёшке ни за что, ни про что! Ныне иваны на большой дороге напрасливы: к ним портной с иглою, а они его – сразу в рожу! Ну ничего, черепком напьюсь, дубинкой отобьюсь!
   – И-го-го! И-го-го!
   Гляжу на Кирилу: скоробило портного Кирилу поперек и вдоль.
   – Ой-ёй-ёй! А-а-апчхи! – захныкал портной Кирила, хватаясь за горящую шапку. – Без вины виноват! Не говоря худого слова, да по шапке! Дали портному Киришке Ухатому по шапке ни за что, ни про что! Ныне иваны на большой дороге напрасливы: к ним портной с иглою, а они его – сразу по шапке! Ну ничего, черепком напьюсь, ослопом отобьюсь!
   – И-го-го! И-го-го!
   – Ну що, господа портные? – гры́маю*. – Довольно ль вам ласкового слова от Оружжа Сухого Мартына, аль вдругорядь ласкового слова дожидаться будете? Ежели дожидаться будете, подождите: сейчас я ружье перезаряжу, ёшкина кошка!
   – И-го-го!
   – О небеса! – завопил Сазон.
   – О небеса! – завопил Кирила.
   – Шо – небеса? – внезапно проснувшись, чертовски заинтересовался мой Внутренний Болтунуттер. – Интересуетесь, почему они такие мутно-перламутровые?
   – Шо – небеса? – заинтересовался аз. – А почему они такие мурло-перламутновые, понимаешь?
   – И-го-го, и-го-го? – заинтересовался Пегас.
   – О небеса, – завопил Сазон, – сделайте так, щобы... щобы...
   – И-го-го?
   – Щобы, щобы, – завопил Кирила, – щобы Иван не смог зарядить оружжо!
   – Ха-ха-ха-ха-ха! – рассмеялся мой голосистый Внутренний Хорохорист – а он всем юмористам в кумиры годится.
   – Ха-ха-ха-ха-ха! – рассмеялся я.
   – И-го-го-го-го-го-го! – заржал Пегас.
   Тута портные в сердцах зашвырнули дубины прямо в сизогривую тучу, висевшую над головами. Из тучи повалили хлопья сивого-сивого снега, густо-густо.
   – И-го-го-го-го!
   Достал аз из пулеметной ленты два патрона, чтобы ружье зарядить, да своевременно сообразил: где уж теперь в стволы порох засыпать, больше снега засыплешь, чем пороха.
   Тут я, недолго думая, повесил ружье на плече, достал пращу и зарядил ее двумя патронами.
   – О небеса! – завопил Сазон.
   – О небеса! – завопил Кирила.
   – О небеса! – прошептал мой Внутренний Голосург – а он всем небесам в демиурги годится.
   – О, и-го-го-го-го-о-о! – заржал Пегас.
   – Шо – небеса? – заинтересовался аз. – Почему они такие мурло-перламутновые, понимаешь?
   Все дружно поглядели на небеса.
   – И-го-го-о-о!
   А там из-за сизогривой тучи выглянули Смерть да пень и заорали, размахивая светящейся косою да колыхающимися корешками:
   – Кирюшка! Сазошка!
   – Що?
   – Що?
   – Що, що! Миляги, идите скорее к нам! И Ивана с собой непременно прихватите! С его Внутренним Голосом! А также с Пегасом! С нетерпением ждем неминуемой встречи!
   – И-го-го! И-го-го!
   – Що вы! Нам некогда, симпатяги! – прошептали Сазон и Кирила и аз и мой Внутренний Голосяга с ними вместе. – Впереди много всяческих дел!
   – И-го-го! И-го-го! И-го-го!
   – У-у-у, противные вы деляги!
   – И-го-го! И-го-го!
   Но больше не промолвили портные ни единого слова и бросились, понимаешь, как по команде тикать по сугробам! Хотел я за портными броситься в погонку, шобы догнать и попытаться убедить, шо они не так меня поняли и шо надо жить в дружбе, щобы на небеса не попасть, где нас с нетерпением ждут. Однако же аз, понимаешь, не смог разорваться: ведь портные потикали в противоположные стороны. Так я и остался на месте, подпрыгивая то на одной, то на другой ножке, а также пращу над головою вращая!
   Туто мой Внутренний Бормот – а его сам сатана пестовал – подает свой бормот:
   – Иван!
   – Шо?
   – Мне кажется, аз др-р-р... пр-р-р... продрог, однозначно!
   – И-и-и-го-го!
   – Ну и шо, Го-го-гоша?
   – Шо, шо! Мне кажется, шо ты пр-р-р... др-р-р... продрог то́жде*!
   – И-го-го! И-го-го!
   – Кто, я?
   – Да, ты, Ваня!
   – Др-р-р... пр-р-р... продрог?
   – Да, пр-р-р... др-р-р... продрог, однозначно!
   – Сильно др-р-р... др-р-р... продрог?
   – Сильно, пр-р-р... пр-р-р!..
   – В самом деле?
   – Да, в самом деле!
   – Ты в этом убежден, Гоша?
   – Абсюлютно убежден!
   – В чем именно?
   – В том, что ты дюже др-р-р... пр-р-р... продрог, Иван!
   – И-го-го!
   – Разве? Г-хм! Да, аз пр-р-р... др-р-р... продрог! Ну и шо, Гоша?
   – Шо, шо! Мне кажется, надо др-р-р... пр-р-р... принимать меры, шобы согреться!
   – И-го-го! И-го-го! И-го-го!
   – А-а-а! Сейчас я пр-р-р... др-р-р... повращаю пращу да попрыгаю – и согреемся!
   – Тьфу! Иван!
   – Шо?
   – Мне кажется, твое решение – полумера!
   – И-го-го! И-го-го! И-го-го!
   – Мне так не кажется, Го-го-го-гоша!
   – Почему, Ваня?
   – Потому що я в этом уверен, пр-р-р... пр-р-р!..
   – Ну так прими не пр-р-р... мр-р-р... полумеру, а полноценные меры!
   – И-го-го! И-го-го! И-го-го!
   – Это какие ж?
   – А вот видишь три кучи одёжи?
   – Ван, ту, фри! Уно, дуэ, трэ! Раз, два, три! Вижу, вижу, ёшкина кошка!
   – И-и-и-го-го-о-о!
   – Возьми для нас чьто-нибудь теплое, Ива!
   – Да ведь это чужое, Го-гоша!
   – И-го-го! И-го-го!
   – Чье именно, Иван?
   – Сазошкино да Кирюшкино, ёшкина кошка!
   – Да ведь они это др-р-р... бр-р-р... добро бросили и ж-ж-ж... бж-ж-ж... убежали!
   – Значит, это др-р-р... др-р-р... добро бесхозное, Гоша?
   – Да! До тех пор, пока кто-нибудь его-го не найдет, пр-р-р... пр-р-р!..
   – А-а-а! Я понял, понял!
   – И-го-го! И-го-го!
   – Шо же ты понял, понятливый Иоанн?
   – Я понял, ёшкина кошка: надо кого-нибудь подождать, кто это др-р-р... бр-р-р... добро найдет, однозначно!
   – И-го-го! И-го-го! И-го-го!
   – Зачем?
   – Шобы пр-р-р... пр-р-р... попросить у него немножко зимней одежды, невежда!
   – И-го-го-о-о!
   – Иван!
   – Шо?
   – Долго же тебе пр-р-р... др-р-р... придется ждать!
   – И-го-го! И-го-го!
   – Почему, Го-го-гоша?
   – Сам подумай: ну кого можно дождаться в безлюдном, пр-р-р... др-р-р... дремучем лесу?
   – Каких-нибудь людей!
   – Энто безлюдный лес, однозначно.
   – А они в лес пр-р-р... бр-р-р... проберутся – и он перестанет быть др-р-р... бр-р-р... безлюдным!
   – Энто др-р-р... мр-р-р... дремучий лес, двождызначно.
   – Ну и шо?
   – Люди заблудятся и до нас с тобой не дойдут, понимаешь!
   – И верно, ёшкина кошка! Я об этом как-то не подумал, Гошка! Так шо же делать?
   – И-го-го? И-го-го? И-го-го!
   – Шо, шо! Надобедь посмотреть на энто дело с тр-р-р... др-р-р... другой стороны!
   – И-го-го-о-о!
   – Это с какой же?
   – А вот с какой! Положим, що всё энто пр-р-р... др-р-р... добро уже кто-то нашел!
   – И-и-и-го-го-о-о!
   – Кто же это?
   – Догадайся!
   – Не догадываюсь! Ну кто?
   – Др-р-р... пр-р-р... подумай!
   – Не пр-р-р... бр-р-р... др-р-р... думается! Ах, кто?
   – Кто, кто! Ты!
   – И-го-го-о-о!
   – Кто, я?
   – Да, ты, однозначно!
   – И-го-го!
   – И в самом деле! Го-гоша!
   – Шо?
   – Др-р-р... пр-р-р... бр-р-р... др-р-р!.. Я толькя шта ворох одёвы нашел! И еще, и еще! Ай, цвай, драй! Ван, ту, фри! Уно, дуэ, трэ! Ажно три вороха одёвы, Гошка!
   – И-го-го! И-го-го!
   – Ну и шо?
   – Шо, шо! Можно теперь выбрать себе зимнюю одёву, ёшкина кошка!
   – Ах, как хорошо!
   – Но тольки др-р-р... пр-р-р... при одном условии, двождызначно!
   – Пр-р-р... др-р-р... при каком, Ваня?
   – Шо ты мне подскажешь, какую одёву выбрать, бр-р-р... бр-р-р!
   – Хорошо!
   – Ну вот и хорошо, Гоша!
   – И-го-го! И-го-го! И-го-го!
   Ну, я подпрыгивать да вращать пращу перестал, патроны из нее вынул да вставил назад в пулеметную ленту, а пращ сунул за пазуху. Засим с удовольствием выбрал себе по подсказочке Внутреннего Подсказочника валеночки черненькие, черную каракулевую шапку – пирожок и черную-пречерную епанчу, да еще чернейший вязаный шарфичек в придачу. Надел я всё это на себя поверх матросской формы, повесил ружье на плече, вскочил на лошадку и поехал себе по лесной дороге дальше.
   Вот еду я, еду по дремучему лесу: день и ночь еду; славное оружжо – за спиною. Иногда прислушиваюсь, как ветер, по выражению поэта (мабудь – и Дельвига; нет, скорее – Плещеева), «звоном однотонным // Гудит-поет в стволы ружья». Епанчу постоянно одергиваю, шапку беспрерывно поправляю и бдительно высматриваю дичь. Пегаська-то мне и-го-го... и-го-го... и го-го-говорит:
   – И-го-го! И-го-го! Ваньша!
   – О-го-го! Пегаська заго-го... заго-го... заго-го-говорила! Пегасчик, тебе чего-го?
   – И-го-го! И-го-го! А вот чего-го: у меня опять пиитический закидон! Мадригал, понимаешь, припомнила и предполагаю его-го огласить!
   – Ш-ш-ши-и-иш-ш-ш, оглаш-ш-шенная! Не треба! – прошипел мой Внутренний Обшикатель. – Какая, понимаеш-ш-шь, дичь!
   – Приступай к оглашению, оглашенная! – твердо изрек я. – Аз – го-голоден и ж-ж-жажду пищ-щ-щи: ежели не телесной, то хотя бы духовной!
   – И-го-го! И-го-го! Тольки вот чего-го: я буду оглашать его-го нескольки превратно, хорошеньки порывшись в памяти. Ничего-го?
   – О-го-го! Ничего! И чего, сочиненьица-то – твоего?
   – И-го-го! И-го-го!
   – Вот это о-го-го, Пегашища!
   – Ма... ма... мадригал – порывшись? Мадрига... га... га... гал – превратно? Не треба! Ш-ш-ши-и-иш-ш-ш, оглаш-ш-шенная! – прошипел мой Внутренний Шикатель. – Какая, понимаеш-ш-шь, дичь!
   – Приступай к оглашению, оглашенная! Швидче! – твердо изрек я. – Аз ого-голодал, ёшкина кошка!
   – И-го-го! И-го-го! Ну так вот чего-го: «Но возвратимся же к герою. // Не стыдно ль заниматься нам // Так долго шапкой с епанчою, // Ивана поруча судьбам? // Свершив с портными бой жестокий, // Поехал он в дремучий лес; // Пред ним открылся путь широкий // При блеске утренних небес».
   – Я же извещ-щ-щал, щ-щ-що не треба! – прошипел мой Внутривенный Извещ-щ-щатель. – Я же говорил, понимаеш-ш-шь: дичь!
   – Ах, Пегашуля, премного благодарю! О, да! Да, да, да! Какая бесподобная, дивная ода, однозначно! – мягко изрек я. – А главное, какой тонкий, какой сочный реализьмышек, ёшкина кошка! Ах, энто как раз про меня и сей лес, всё чин чином! Кто сочинил? Жуковский?
   Пегашечка надулась как мышь на крупу и прикусила язык, зато мой Внутренний Голосище – а он оплошавших, чертищ, на дух не переносит – презрительно прошипел:
   – Ш-ш-ши-и-иш-ш-ш! Умный бы ты был, Ивашка, человек, – кабы не дурак! Значительно более подробное о поэзиях следует иметь представление! Лермонтова не расчухал, голова два уха! Ф-ф-фи-и-и!
   Надувшаяся как мышь на крупу Пегашечка клацнула зубами и совершенно лишилась языка, зато я презрительно прошипел моему Унутреннему Голоску:
   – Ну ёшкина кошка! Да цыц-ка ты, ня чуць ничога, ни гамани, Гошка!
   Тута мой Внутренний Голосище – а он сатане в дядьки годится – возвышает свой голосище:
  – Ш-ш-ши-и-иш-ш-ш! Умный бы ты был, Ивашка, человек, – кабы не дурак! Фиг с ней, с лошадкой и ее стишками, больше она их не продекламирует! Езжай, Иван, поживей по лесной дороге в чащу, всё дальше и дальше, ищи, понимаешь, дичь! И не вздумай сбалакать: «Ш-ш-ши-и-иш-ш-ш!»
   Ну, я и еду: день и ночь, день и ночь, однозначно! Прислушиваюсь, как ветер, по выражению поэта (неужели – Надсона?), «звоном однотонным // Гудит-поет в стволы ружья»: «Ш-ш-ши-и-иш-ш-ш!» Еду я швидко по лесной дороге дальше да и бормочу себе под нос:
   – Люди Иван, и я Иван: Иван в России – больше, чем Иван! Ну хватит всё о себе да о себе, надобедь молвить и о людях! А что люди? Люди – как люди! Люди Иван, и я Иван; люди в ружье – и я в ружье! Ружье дорогой товарищ! С ружьем ничего не бойсь: небось пронесет! Ружье всему делу голова! Русский человек без ружья не живет! Пиф-паф! Пиф-паф! Пиф-паф! Русский человек без пальбы не живет! Пальба – всему делу голова! Пиф-паф! Пиф-паф! Пиф-паф!
   Туто мой Внутренний Голосина – а его сам сатана пестовал – возвышает, понимаешь, голосину:
   – Ну вот, Иван! Умный бы ты был, Ивашка, человек, – кабы не дурак! Вишь, двых трудолюбивых портных обидел: без заработка оставил! А ведь портной в России – больше чем портной: он – надежа макроэкономики! Как тебе не стыдно, Иван!
   А сам на ромашке гадает, лепестки рвет – и где он ее только зимой достал, ромашку-то? – да шепчет:
   – Иван – баран! Иван – баран! Иван – баран!
   – Отстань, не голцы, помолцы! – говорю я ему. – Я мысль из-за тебя потерял!
   – Какую такую мысль?
   А сам на ромашке гадает, лепестки рвет – и где он ее только зимой достал, ромашку-то? – да шепчет:
   – Иван – барон! Иван – барон! Иван – барон!
   – Отстань, не гукай, молцы, ни гугу! Я думу думаю!
   – Какую такую думу?
   А сам на ромашке гадает, лепестки рвет – и где он ее только зимой достал, ромашку-то? – да шепчет:
   – Иван – баран… Барон – баран… Барон – баран…
   – Отстань, не гами тут, разгамишь всех, уснуть не дашь! Я вывод делаю!
   – Какой такой вывод?
   А сам на ромашке гадает, лепестки рвет – и где он ее только зимой достал, ромашку-то? – да шепчет:
   – Иван – баран… Иван – баран… Иван – баран…
   – Слюхай, штё рецяю, Гоша! А вывод мой таков: Иван без ружья – баран, а с ружьем – Иван! И даже Иван Иваныч. И даже – подумать страшно! – Иван Иваныч, барон де Баран, однозначно!
   Туто-с мой Внутренний Глаголос – а он сатане в дядьки годится – подает свой глаголос:
   – Ну вот, Иван! Умный бы ты был, Ивашка, человек, – кабы не баран! Вишь, двых работящих портных обидел: ружьем, понимаешь, застращал! А ведь портной в России – больше чем портной: он – опора макроэкономики! Как тебе не стыдно, Иван!
   А сам на ромашке гадает, лепестки рвет – и где он ее только зимой достал, ромашку-то? – да шепчет:
   – Ружье – старье! Ружье – старье! Ружье – старье!
   – Отстань, не голцы, помолцы! – говорю я ему. – Я мысль из-за тебя потерял!
   – Какую такую мысль?
   А сам на ромашке гадает, лепестки рвет – и где он ее только зимой достал, ромашку-то? – да шепчет:
   – Старье – ружье! Старье – ружье! Старье – ружье!
   – Отстань, не гукай, молцы, ни гугу! Я думу думаю!
   – Какую такую думу?
   А сам на ромашке гадает, лепестки рвет – и где он ее только зимой достал, ромашку-то? – да шепчет:
   – Ружье – старье... Ружье – старье... Ружье – старье...
   – Отстань, не гами тут, разгамишь всех, уснуть не дашь! Я вывод делаю!
   – Какой такой вывод?
   А сам на ромашке гадает, лепестки рвет – и где он ее только зимой достал, ромашку-то? – да шепчет:
   – Старье – ружье... Старье – ружье... Старье – ружье...
   – Слюхай, штё рецяю! А вывод мой таков: старье в России – больше, чем старье!
   – Шо?
   – Тьфу ты! Не так выразился! Слюхай, штё рецяю! А вывод мой таков: ружье в России – больше, чем ружье!
   Тута мой Внутренний Глагол – а его сам сатана пестовал – подает свой глагол:
   – Ну вот, Иван! Умный бы ты был, Ивашка, человек, – кабы не баран! Вишь, носишься со своим ружьем по полям, по лесам, как с писаной торбой! Лучше бы поэзией подзанялся! Ты же Лермонтова от Жуковского не можешь отличить! Эх ты, жертва яги! Яге! Эге! Как тебе не стыдно, Иван, ты же все последние международные олимпиады продул! По всем предметам!
   А сам на ромашке гадает, лепестки рвет – и где он ее только зимой достал, ромашку-то? – да шепчет:
   – Лермонтов – Жуковский! Лермонтов – Жуковский! Лермонтов – Жуковский!
   Ну ни фига!
   – Отстань, не голцы, помолцы! – говорю я ему. – Я мысль из-за тебя потерял!
   – Какую такую мысль?
   А сам на ромашке гадает, лепестки рвет – и где он ее только зимой достал, ромашку-то? – да шепчет:
   – Жуковский – Лермонтов! Жуковский – Лермонтов! Жуковский – Лермонтов!
   – Отстань, не гукай, молцы, ни гугу! Я думу думаю!
   – Какую такую думу?
   А сам на ромашке гадает, лепестки рвет – и где он ее только зимой достал, ромашку-то? – да шепчет:
   – Лермонтов – Жуковский... Лермонтов – Жуковский... Лермонтов – Жуковский...
   – Отстань, не гами тут, разгамишь всех, уснуть не дашь! Я вывод делаю!
   – Какой такой вывод?
   А сам на ромашке гадает, лепестки рвет – и где он ее только зимой достал, ромашку-то? – да шепчет:
   – Жуковский – Лермонтов... Жуковский – Лермонтов... Жуковский – Лермонтов...
   – Слюхай, штё рецяю, Гоша! А вывод мой таков: те стишки сочинил представитель реалисчического направления в хрестоматийной литературе...
   – Лермонтов, Ваня? Жуковский, Ванёк?
   – Тютчев, Гоша!
   – И верно, Иван! Да ты, оказывается, подлинный знаток поэзии! Шарма-а-ан!
   – Вестимо, шарма-а-ан!
   – Ива-а-ан!
   – Шо-о-о, Го-о-оша?
   – Ну теперь-то ты, наконец, понял, що поэзия – это сладостный голос с небес, который снисходит на нашу грешную землю, дабы в горестной нашей жизти снабдить нас духовной пищей заоблачной сладости?
   – Да-а-а! Но абсолютно реалисчический голос! – сказал аз, приложил ладони к ушам и уставил глаза в свинцовые небеса.
   И аж обомомлел!
   Там из-за ближайшего черногривого облака выглянули пнюшка и Смертяшка и завопили нам, помавая мерцающей косой да копошащимися корешками:
   – Ваня-я-я! Го-о-оша! Пега-а-аша-а-а! Ну шо же вы, душки? Мы ж вас всех с нетерпением ждем, понимаешь! Наша встреча неотвратима! Эй, бегите ж, наконец, к на-а-ам!
   Пегашка глаза выпучила, хотела заржать: «И-го-го!», но не смогла: язык-то откушен!
   А мы с Гошкой дружно прошептали:
   – Ах, нет, извините, нам некогда, душки: впереди еще множество всяческих дел, множествозначно!
   – Ш-ш-шо-о-о? Ш-ш-шо-о-о? – завопили пнюшка да Смертяшка. – Не слыш-ш-шим! Ответьте иш-ш-шо-о-о!
   – Ш-ш-ши-и-иш-ш-ш! Ш-ш-ши-и-иш-ш-ш! – дружно зашепетали мы с Гошей. – Пегаш-ш-ша! Скачи со всех ног! – и я ущипнул лошадку за хвост!
   Ну, Пегашка тут ка-а-ак припустила! Ах, ветер так и загудел в стволы ружья, по выражению поэта. (Знаешь, кого именно? Естественно, Тютчева!)
   Ах, что будет, то будет, что было, то было, а главное – энто была бы кобыла! Растак, перетак и разэдак! Ведь так?!
  
   Высокоумные примечания
  
  * Гло́кт – глоток.
  * Талды́ – тогда.
  * Реця́ть – речи́, говорить.
  * Оби́жда – обида.
  * Еще́жды – еще раз.
  * Ешто́ – еще.
  * Заде́р – задор.
  * Не побив коллектива, не пить и пива! – Т. е. на мировой.
  * Ergo bibamus! (Лат.) – Итак, выпьем!
  * Ощо́ – еще.
  * Опробова́ть – одобрить по испытании.
  * А́либо – либо.
  * Пе́жина – белое или светлое, крупное пятно по темной шерсти.
  * Да цыц-ка ты, ня чуць ничога, ни гамани! – Молчи, ничего не слыхать.
  * Бе́кать – блеять; мямлить.
  * Помава́ть – помахивать, махать.
  * При́торчень – болван.
  * Тя́жель – тяжесть.
  * Тяжеле́нь – тяжесть.
  * Вое́же – дабы.
  * Толды́ – тогда.
  * Тово́вонадни – тогда.
  * Сухой Мартын далеко плюет – ружье.
  * Люди честные, поволжане – то бишь разбойники.
  * Го́лцыть – громко говорить.
  * Гундя́вить – гундосить.
  * Гамани́ть – громко говорить (однокоренное слово – гам).
  * База́нить – горланить.
  * Вотла́ть – говорить мужиковато.
  * Га́лчить – горланить.
  * Гунда́сить – гундосить.
  * Бахо́рить – гуторить.
  * Гу́мбить – гуторить.
  * Балентря́сить – рассказывать, балясничать.
  * На́бида – обида.
  * Жу́борить – говорить невнятно либо тихо.
  * Барабо́шить – бормотать; говорить вздор.
  * Корно́сый – курносый.
  * Гу́ка́ть – говорить, гуторить.
  * Га́мить – громко говорить.
  * Ухатый – ушастый.
  * Гугня́вить – гундосить.
  * Шиш, муха, не развереди у́ха – то бишь поди прочь, не проси.
  * Горла́ть – горланить.
  * Ле́готь – легкость в прямом значении тяжести или веса.
  * На горе-горище лежит голенище: в том голенище деготь, леготь и смерть недалече – ружье на плече.
  * Дроботи́ть – говорить скороговоркою, таранти́ть.
  * Бараба́рить – тараторить.
  * Летит птица тонка, перья красны да желты, по конец ее человечья смерть – ружье, выстрел.
  * Ботви́ть – бахвалиться.
  * Кы́рхать – говорить шепотом.
  * Прекоре́чить – прекословить, перечить.
  * Бру́здить – брюзжать, ворчать.
  * Гу́мблить – говорить.
  * Вдруго́мя – вдругорядь.
  * Летела тетеря вечером, не теперя, упала в лебеду – и теперь не найду – пуля.
  * Баку́лить – говорить.
  * Кырши́ть – говорить шепотом.
  * Протире́чить – противоречить, прекословить.
  * Ве́ствовать – возглашать.
  * Мя́мкать – мямлить.
  * Алалы́кать – картавить, мямлить.
  * Невжо́ – неужели.
  * Тарару́сить – говорить вздор.
  * Зю́кать – говорить, балабонить.
  * Щуня́ть – журить.
  * Становщи́к – у кого притон татям и разбойникам.
  * Поноро́вщик – потворщик.
  * Осло́п – дубина.
  * Схиза́ть – сказать.
  * Дриве́ть – бредить, говорить чепуху.
  * Ослопи́на – дубина.
  * Гры́мать – гневно говорить.
  * То́жде – тоже.
   Продолжение следует.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"