Лучик света, робкий, ещё неумелый, с трудом пробивал себе ход сквозь тьму. Это был ещё молодой луч. Солнце совсем недавно его отослало. Он мало знал, мало умел. Да, он был светом. Но не знал, куда и зачем движется. По правде сказать, его и не заботило это. Лучик жаждал действия. Он хотел осветить всё и всех. Чтобы не осталось ни одного тёмного места. Всюду он готов был проникнуть. Но попал на Луну. Отдав всего себя без остатка, осветил её кратер, до того невидимый и вечно остававшийся в тени. С Земли его с трудом было видно, да и вообще мало, кто обращал внимание на столь привычный спутник. И уж совсем никто не задумывался, что только благодаря лучику света стала видна часть Луны, ранее незаметная. Никто не заметил жертвы. Дела не отпускали людей.
КОРОЛЬ
В одной почти что сказочной стране, отдалённо напоминающей Францию, в замке, похожем на дворцы Версаля, жил король, вылитый Людовик XIV. Долгими осенними, а особенно зимними вечерами, не зная чем заняться, он развлекался как попало. Любил устраивать ни куда не годные представления с участием дурно играющих или вовсе бездарных актёров. Само собой эти спектакли или "зрелища", как их почему-то называл король, смотреть было невозможно. Но поскольку ставил их король, то сановная публика валила валом и всячески выказывала своё восхищение, когда Его Величество находились рядом или даже в Его отсутствие. Настолько глубоко в те времена сидело в людях почтение к монаршим особам. Аристократы, зевая в пол-рта и почти уже засыпая, смеялись, когда в действии пьесы подразумевался смех или же плакали настоящими неподдельными слезами, когда должно было плакать, и истово, бурно аплодировали, когда всё это заканчивалось.
Несмотря на такое, неотличимое от искренного восхищение, сопровождавшее его что бы он ни делал, король всё же оставался недоволен и частенько скучал, прогуливаясь среди прекрасных обширных садов, потребовавших для своего создания много сил, времени и ещё больше денег из скудеющей с каждым годом королевской казны.
Интересы Его Величества не ограничивались одним лишь придумыванием и последующим просмотром спектаклей. Однажды он даже повёл войну против другой страны, давно уже действующей на нервы своим беспрестанным соседством. Военные доспехи так шли королю. Не переставая любоваться собой, он всегда был в гуще сражений. Но, утомившись битвами, вскоре вернулся обратно. Предоставив войну полководцам, вновь занялся обычными своими делами. Подписывал указы, слушал доклады, принимал гостей и сам наносил визиты. А, уставая от дел государственных, Его Величество находили некоторое забытье в объятиях фавориток, в корсетах у фрейлин и под юбками у служанок. Впрочем, женские прелести, как бы прекрасны и легкодоступны они ни были, не долго удерживали помыслы властителя.
Король отчаянно жаждал чего-то иного. Но оно никак не желало наступать. Борясь со скукой - излюбленным занятием всех коронованных и бездельничающих особ, подумывал даже, подобно мифическим восточным правителям, нищим обратившись, бродить среди простого народа. Но всякий раз принужден был отказываться от этой сумасбродной идеи. Слишком характерна и величественна была его внешность, что всеми единодушно не раз признавалось. Да и как ускользнуть от многочисленных слуг, лакеев, солдат из охраны? Это было невозможно.
Так бездумно проходила молодость монарха. И даже ему не под силу было её удержать. Имея неограниченную власть, над временем всё-таки был не властен. С годами красота его обтрепалась. Морщинки тонкой сеточкой покрыли восхищавшее когда-то своей свежестью лицо. Его прекрасные волосы потускнели и стали редеть. Обзавёлся он небольшим брюшком. Повсюду, в пути, и даже за столом, его стала преследовать тяжёлая одышка. Фавориток король сменил на лекарей.
Всё чаще мрачный бродил он среди роскошных своих садов, не имеющих равных себе во всём мире, мимо прекрасного дворца, возведённого по его воле и положившего собою начало новой эпохе в архитектуре, мимо изящных скульптур, спасённых им от разрушения и забвения. Всё чаще задавался вопросом: "А что я создал за всё время своего правления? Ни одной страны не завоевал, казны не приумножил. Наоборот, обеднил. Что после себя оставлю?"
И нашёл он ответ. "Я создал красоту. Подарил людям понятие о прекрасном". После этого, наконец-то, обрёл покой и в один радостный для наследника день усоп. Уйдя тихо и незаметно, как и полагается достойному человеку.
ТОСКА
Широко и обильно разливалась тоска по людским душам. И не было конца её потокам. А истоки её затерялись в веках. Ибо, как только появились люди, пришла и тоска, чтобы навсегда стать их владычицей. Сотворил Человек историю - произвёл на свет тоску. Неизменно, взгляд на прошлое её вызывает. С тех пор правит она безжалостно и жестоко. Если хочешь объяснить самые неожиданные поступки, в ней ищи причины. Думы, её верные слуги, никого от неё не отпускают. Кажется, что мечтания уводят, позволяют убежать от её страшной власти. Но нет. Эта ошибка стара, как стар сам людской мир. Мечты захватывают душу, возносят к высокому и недостижимому. А потом, достигнув этих пределов безымянного и немыслимого, возвращают обратно к тоске же, их истинной хозяйке. Всем в людском мире управляет тоска. Всё искусство, религия, философия рождаются от неё. Так было и так будет всегда. Покуда существует человеческий род. Её порождение или, наоборот, её прародители. Такая разная, такая одинаковая. Терзает душу, истязает разум, цепко когтями держит сознание, от себя ни на шаг не отпускает.
Оставь прошлое. Забудь себя. Отринь мир. Исчезнет и тоска. Но где взять силы, чтобы сделать это?
ДОЖДЬ
Кудлатые ворчливые тучи прятались у горизонта, точно сговаривались собраться вместе и пролиться на землю дождём. Ещё недостаточно чёрные и грозные, они уже обретали темь и густоту. А внизу под ними маленькими точками люди жили обычной жизнью, ходили привычными путями. Мало кто, а, может, и никто не обращал внимания на тучи. Да и на небо то совсем не глядели. Разве что бегло, без особого интереса. С чего это людям должно быть дело до неба? Земля куда ближе. Хотя и на землю тоже не смотрели. Тучки между тем, оставаясь незамеченными, сползались, превращаясь в одну большую клокочащую массу. Без грома, молний и других внешних эффектов. Спустя какое-то время заметно потемнело. Воздух сгустился. Птицы, единственные, предвидевшие дождь, попрятались на деревьях. Люди заторопились, поняли, что скоро хлынет. Но влага не спешила с выходом. Всё ещё происходило формирование, шевеление. Тучи, притягивая одна другую, срастались тяжело и медленно. Они пока не выглядели как одно целое, хоть и занимали собою всё небо. Вместе создавали что-то неровное, нечёткое и одновременно с этим грандиозное. Оглушительная тишина предвещала о предстоящей грозе. Всё живое исчезло, забилось куда только возможно. Даже люди, всегда такие несообразительные, и те старались поскорее уйти с улиц. Куда угодно, лишь бы не оставаться под открытым небом. И только две пташки ещё зачем-то парили в высоте, слово высматривая что-то. То были ласточки. Беспокойная их природа не давала им усидеться. Наконец, столь ожидаемый всеми дождь всё-таки хлынул. Вода, казалось, со всех направлений била по земле. Тучи расстарались. Собираясь так долго, немало они припасли. А после, сделав своё дело, разошлись. Ветер разогнал их. Небо очистилось и прояснилось. Засияло солнце. Птицы вновь запели. Люди повыбирались из своих убежищ. Вся природа, напитавшись жизненными силами, расцветала. Тучи действительно сделали своё дело. Смыли грязь и пыль. Дали природе долгожданную и нужную ей передышку.
УРОД
Урод шёл по краю дороги, стараясь быть как можно неприметнее. Взором упёрся себе под ноги, головы не поворачивал, хотя искоса всё же поглядывал на прохожих, проверял, не пялятся ли. Пока, вроде, не смотрели. Но наверняка всё равно нельзя было знать. Просто в тот момент могли отвернуться. Он точно знал, что не могли не смотреть. Урод привык чувствовать на себе эти липкие цепляющиеся взгляды. Каждый день происходила его битва с миром. Без особо выраженных выпадов с обеих сторон, но при этом с весьма ощутимыми потерями для одной.
По-разному люди реагировали на урода. Но всегда как-нибудь реагировали. Это и мучило его. Всякий да посмотрит, иной ещё и обернётся. Некоторые повежливее или, считающие себя вежливыми, бросали один обжигающий взгляд и тут же отворачивались, как будто и не смотрели вовсе. Своим видом желали показать, что не замечают того, что замечают все. Но урод отлично понимал, что они думают. Хуже всего были девочки и девушки, да и многие взрослые женщины. Первые могли прямо высмеять. Вторые тоже смеялись, обычно после того, как он пройдёт, в спину. Третьи, вроде бы, не обращали особого внимания, но иной раз, пусть и секунды, глядели так выразительно, изучающе-насмешливо, нагло. Основные мучения урода начинались с того момента, как он выходил на улицу, и заканчивались глубокой ночью с отходом ко сну. Ибо, будучи уже дома, урод всё ещё находился под властью дневных впечатлений. Вспоминал, перебирал бессчётное число раз эпизоды. Кто и как смотрел. Кто делал вид, что не смотрит. Кто что сказал. И т. д. Это было ужасно. И ведь сам не знал, зачем это делает. Ломал голову, копался в памяти, вытаскивая самые жгучие кадры. С горя грыз сам себя. Истязал себя. Всё существование урода было подчинено его внешности. Он не мог ни познакомиться с кем-нибудь, ни толком общаться. Даже в мыслях, в самых радужных мечтах собственное уродство не покидало его. Он помнил о нём в каждый момент жизни. И давно уже не плакал. Внутренне содрогался, переживал. Но не плакал. Не мог. Пытался найти твёрдую опору, укрепиться в себе, чтобы легче было переносить всё это. Часто приходили мысли о самоубийстве, как о спасении. Утопиться подумывал. Но дальше глядения на водную гладь, не пошло. Слаб был для этого, или, может быть, жизнь слишком любил. Правда, что это за жизнь? Только природа и оставалась уроду. Всегда любил он собак. Подкармливал, когда было чем. Часто подолгу гулял среди деревьев. В лесу вдали от людей, от их жестоких любопытных глаз отдыхал. Там обретал красоту. Может быть, там был собой или, наоборот, забывал себя. Уродство исчезало, отступало на второй, на третий план.
Урод всю жизнь так и оставался одиноким. Чтоб разглядеть внутреннюю красоту, надо присмотреться. А это душевный труд, слишком тяжёлый для людей. Как мог он доверять и искать близости с другими, если без внутреннего содрогания на него никто не глядел?
ПРАВИТЕЛЬ
Он стал правителем как-то в миг, в одночасье. Полжизни потратив на достижение власти, обрёл её неожиданно для себя. Столько он предвкушал это, мечтал. И теперь, получив желаемое, не испытывал того наслаждения, какое себе воображал. Это было более похоже на разочарование. Он получил всё. И, оказалось, что всё - это не так уж много.
Его слову внимали, его поступки обсуждали. Его идеи расходились. Окружающие перенимали его привычки. Образ жизни, который он вёл, стал общепринятым. Поверивший в собственную избранность, заставил уверовать в неё других. Всё чаще его называли "Великим". Окружённый неотступным вниманием, он теперь даже не имел права споткнуться. Об этом тут же разойдутся слухи. Величие пошатнётся. Так что ходил правитель, всегда тщательно глядя себе под ноги. Шёл решительно, быстро, но не слишком. Выверяя шаги, смотря куда ставит ногу. Из-за этого его взгляда то себе под ноги, то перепрыгивающего на лица людей, ему приписали глубокую задумчивость. Вера в его величие только росла. А ведь он просто боялся оступиться, стать посмешищем. И не столько от него зависели, сколько он сам зависел от других. Чужое мнение управляло его жизнью. Власть и почитание подмяли его под себя. Вот он уже стал прислушиваться, шепчутся ли о нём за его спиной. Правитель - слуга власти, заложник славы.
Занятый собственными маниями, он и не заметил зреющего заговора. Произошло всё быстро. Нелепо и необратимо. Как во сне. Его сместили. Он потерял власть, хотя счастья при этом не обрёл.
БЕСКОНЕЧНОСТЬ
Секунды бежали, перескакивая друг друга. Всем им не терпелось добраться до большой минуты. Но как они ни торопились, как ни суетились, приходилось соблюдать очерёдность. Секунды выстраивались в упорядоченный ряд. Всё ближе и ближе к заветной цели. Наконец, перескочили.
Минута, не спеша, двинулась дальше. Используя силу всё тех же секунд. По сравнению со своими маленькими сестричками она казалась такой внушительной, значительной, и тем не менее без секунд её бы вовсе не было. Минута отправилась в путь. Она должна была встретиться с другой минутой, чтобы вместе с той пойти к следующей. И так до бесконечности. Насколько, конечно, хватит секунд. В принципе своём ход минут повторял судорожные движения секунд. Это только при пристальном внимании минуты выглядели великанами рядом с маленькими, как будто незначительными секундами. Минуты уже не бежали, а шли. Накапливаясь, точно так же, как это это делали секунды, они образовывали час.
Час, этот мрачный неповоротливый упрямец, нехотя отправлялся к своим собратьям. В часах не было такого единства, как у беспокойных секунд и торопливых минут. Каждый из них жил, будто сам по себе. Без спешки медленно часы двигались ко дню.
Беззаботный и ветреный день не обращал внимания на минуты, секунд вообще не видел. Единственно, кого он замечал и то мельком - это последнюю минуту и последний час. Кроме них для него не существовало никого. Дни создавали неделю, довольно шумную и пёструю компанию. А затем дружно шли к месяцу.
Месяц, дождавшись прибытия последнего дня, следовал на соединение с другими своими братьями. Вместе они формировали год.
Год - настоящий гигант. Что ему до каких-то минут или даже превосходящих их часов? Дни и то с трудом различал. Год, подталкиваемый услужливыми днями, опекаемый месяцами, в свою очередь направлялся к себе подобным. Годы текли медленно и тягуче, неотвратимо как поток низвергающейся лавы. Постепенно перетекали в век. Века сливались в тысячелетия. Тысячелетия в вечность. Так создавалось время. И было так всегда. И продолжалось это вечно.
Пока, наконец, последняя незаметнейшая, ничтожнейшая, мельчайшая торопыга-секунда не подтолкнула всё к концу. С нею, с последней секундой исчезло пространство, а с ним исчезло и время.
НЕЧТО НЕИЗЪЯСНИМОЕ, СВЯЗАВШЕЕ ДВУХ НЕЗНАКОМЦЕВ
Со стороны Литейного шёл господин приличного вида - в тонкой полоски костюмчике с гладко прилизанными волосами, надёжно укрытыми вместительным котелком. Но носу его громоздились в позолоченной оправе очки, в стёклах которых с забавным, но несколько действующим на нервы, постоянством отражалось солнце. Не глаза были, а два скачущих блика. Спешить ему, по всей вероятности, было некуда. Поэтому он ступал степенно, важно. Поминутно оглядываясь по сторонам, словно желая что-то увидеть. Взоры его в эти моменты покоились обычно где-то на уровне второго этажа. Господин самым тщательным образом старался дать понять окружающим, что он что-то ищет глазами в окнах или что кто-то обязательно должен его оттуда увидеть. Однако ничего этого не было и в помине. Все эти зрительные комбинации совершались единственно от скуки и частично от любопытства, опять же из скуки происходящего. Господин лучезарно улыбался, радуясь своему настроению, своим хорошим и покойным мыслям. Тросточкой отстукивал шаги. Получалось, что на каждые два шага приходился один удар трости о мостовую. Если бы кто-либо вознамерился проверить эту закономерность, он обязательно отметил бы именно такую частоту постукиваний.
Навстречу первому господину с Невского заворачивал другой. Этот облик имел более демократичный. На том месте, где должен бы быть галстук, виднелся лишь расстёгнутый ворот рубашки. Пиджака также не наблюдалось. Вместо него - что-то похожее на лёгкое пальто. Зато под ним был наглухо застёгнутый (вплоть до верхней третьей пуговицы) чёрный, совсем как новый жилет. Руки он держал в карманах, двигался решительно. Настолько, что иной раз даже не уступал дамам дорогу. Никуда вокруг он не смотрел, а сосредоточенно, почти угрюмо глядел вперёд себя. Этот господин или, лучше, гражданин, не обращал внимания на людей, сновавших иногда в опасной, грозившей столкновением, близости. Старался, чтобы и его самого не замечали, что, впрочем, плохо ему удавалось. Постоянно кто-нибудь из прохожих нет-нет да оглядывался на него. А это, как ни был он сосредоточен и равнодушен к окружающему, не ускользало от его внимания. Назойливые любопытные взгляды, а также грязь, норовившая с тротуара перейти на уже не новые брюки, сильно действовали ему на нервы. От того шёл ещё быстрее.
Два господина, первый, приличный, и тот, второй, от него отличающийся, шли уже навстречу друг другу и неизбежно должны были встретиться. Каждый строго держался края тротуара. Первый, чтобы иметь лучший обзор. Второй, чтобы избегать прохожих. Первый всё глазел по сторонам поверх людей. Второй был весь в себе. Никаким образом они не могли заметить друг друга. Столкновение поразило обоих. Приличный господин растерянно и почему-то с улыбкой, которая всегда наползала на его лицо в минуты, как положительных, так и отрицательных, потрясений, воззрился на удивительного, небогато одетого человека, толкнувшего его прямо на улице, на Литейном проспекте, посреди дня, на глазах у людей. Второй, опешив и ещё не найдясь, со злобой, что, возможно, более ему свойственно, еле слышно произнёс, чуть не прошипел: "Ты чего?" Тихо, но достаточно, чтобы можно было услышать. Именно "ты", а не "вы" или не "вам". Сказал он это, не чтобы обидеть. Этого у него и в мыслях не было. Просто от неожиданности. Не найдясь и пребывая всё ещё в собственных думах, выпустил громкое обидное слово. Улыбка, довольно сидевшая на лице первого господина, совершенно исчезла. Господин растерялся. Ни одной мысли не возникло в его загруженной ненужными знаниями голове. Не знал, что делать и что сказать. И что думать. А потому ничего не думал.
В этот самый миг, в эту секунду что-то родилось между этими двумя. Что-то, чему названия нет. Какая-то незримая, неощущаемая связь. Из неоправданной и тут же исчезнувшей злобы одного и растерянности другого. Связь эта установилась, и тем прочнее она была, чем меньше её сознавали. Так продолжалось секунд пять. Потом господин нашёлся. Тут же нахмурил брови. Ещё ни одной мысли не успев родить, сделал сердитое лицо, грозно и обиженно взглянул, крепче, словно для боя, сжал трость. Другой же вид поменял с агрессивного на виноватый или, вернее, извиняющийся. Сам он, естественно, раскаялся в сказанном и, что более важно, застыдился. Роли переменились. Бессознательное исчезло. Появилось осознанное. Первый начал наседать на второго. Второй стал сдавать позиции первому.
"Позвольте, - атаковал первый, - по какому праву вы мне тыкаете?" Второй молчал. Несмотря на всю силу своего вполне справедливого гнева приличный господин не хотел с головою погружаться в чувство обиды. Неизвестно, куда это может завести. Однако, взяв разгон, не мог уже остановиться. "Как вы смеете, - продолжал наседать, - хам!" Почти выкрикнул он последнее слово. На его счастье второй внимания этому не уделил. "Извините, - буркнул он, - я спешу". И, отодвинув сильной и властной рукой первого, заторопился куда-то.
Разошлись. Каждый своей дорогой. Первый, тот, что вроде, приличный, дальше глазеть на витрины и окна. Второй - по делам. Или куда он там шёл?
Что-то, возникшее при их столкновении, исчезло, оставив осадок, еле заметный в их душах и вскоре вовсе благополучно забытый.