С ранних лет я тянулся к прекрасному. В свою очередь, прекрасное меня избегало и не желало иметь со мной ничего общего. Моя жизнь в искусстве была короткой и стороннему взгляду незаметной. Но все же она была...
В память о себе мечтающем, я пишу эти строки.
Живопись
Живопись была самым кратковременным моим увлечением. В детском саду, рано пресытившись каляками и маляками, я создал свое грандиозное, но к сожалению, последнее полотно. На альбомном листе разноцветными мелками я изобразил три крылатых сущности, которые заполнили собою все доступное альбомному листу небо. У сущностей были лица, и лица эти были круглы. Обращенные к зрителю, они свысока взирали на вас своими маленькими глазами. Огромные, безумные, полные дикого восторга улыбки не обещали вам ничего доброго, впрочем, сущностям до этого не было дела. Они были самодостаточны и не нуждались ни в чьем мнении. Городская улица, обозначенная мною двумя условно параллельными линиями, была черна. Одинокий прохожий, исполненный в сером, был мал, хрупок и неказист. Он прятался под крохотным зонтиком и выглядел убого на фоне крылатых существ. Безжалостный к нему дождь, лупил из черного облака, вынуждая его сутулиться и мириться со стихией. Моим птицам до происходящего не было дела - они были выше всего и дождя в частности. Возвысившись над небом, они неслись из ниоткуда в никуда, всем своим видом сообщая радость... Радость, но не вам. Казалось, что три этих птицы смеялись над вами и всем человеческим, ибо все человеческое было им чуждо.
Детский сад не нашел в моем полотне художественной ценности, а потому альбомный лист был отдан в дом, где хранился долгие годы и стал предметом насмешек над автором. Папа, склонный к обобщениям, назвал картину: "Ангелы Апокалипсиса". В его обывательском сознании птицы были не столь веселы, сколь грозны. По меткому выражению отца, они означали пиздец всему.
Мама же, хоть и похвалила меня за попытку поиграть "в перспективу", осталась недовольна цветовым содержанием картины. Работу она назвала "Типцы", а меня дурачком, после чего долго смеялась.
Таким образом узнав, что живопись дело неблагодарное, я охладел к ней и оставил навсегда.
Поэзия
Несколько лет погоревав об окончании карьеры живописца, я увлекся стихосложением. Прежде всего потому, что это было просто. Всякое слово имело рифму к нему, которую найти было несложно. Например, рифму можно было спросить у мамы. Придавать же рифмам смысловое значение, было ниже моего достоинства: есть смысл - прекрасно, если же нет - то и бог с ним, на то она и поэзия, чтобы было о чем подумать. Размером я также себя не обременял, полагая, что стихи следует писать по наитию, а не руководствуясь стандартами. Стандарты для посредственностей. Так как в моих стихах не было ни содержания, ни размера, я причислил себя к постмодернистам. Это давало мне право язвительно отзываться о всяком литературном отребье, например о Пушкине. Я стал носить длинный шарф к месту и не к месту, отпустил подростковую бородку и свысока относился с соплеменникам.
Первым моим литературным критиком, не сумевшим меня остановить, была мама. В жестоких эпиграммах она высмеивала мое легкое отношение к русскому языку. Например, стоило мне для красоты рифмы употребить слово пёрья - тут же появлялась эпиграмма, описывающая меня не только в длинном шарфе, но и покрытого этими "пёрьями" в избытке. Как я уже говорил, это меня не остановило. В конце концов кем был этот человек, высмеивающий меня. Театральный критик - вот и критикуй свой театр. А в поэзию ни-ни... Поэзия для людей с пониманием... Например, для меня.
Мой поэтический крах случился внезапно... Я решил напечататься. В убогой газете нашего маленького города существовала колонка, посвященная литературным дарованиям школьного и дошкольного возраста. Заведовал Парнасом гражданин Венцкус, более себе известный как поэт и автор цикла о тяжелом морском труде, коим он завершил двухнедельную карьеру матроса. Уверенный в успехе, я договорился о встрече у него дома. В день встречи, с утра, я позвонил ему с целью напомнить о предстоящем визите. Поэт-маринист говорил со мной охрипшим голосом. Намекая на наше с ним литературное родство, он просил меня захватить в придачу к моим стихам бутылочку водки. В то утро мариниста штормило. Денег у меня не было, а о похмелье, в то счастливое время, я знал только из книг. Поэтому принес с собой две таблетки аспирина. Думаю, моя литературная судьба решилась в тот момент, когда я их ему вручил. Таблетки он отверг с негодованием, мои же стихи просто назвал говном. Ему я поверил - все же он был какой-никакой, а поэт. Взяв папку с моими бедными стихами, я побрел из его дома, не понимая, чем разгневал пиита. Я снял с себя шарф, не веря, что достоин его носить и пошел к заливу, где выкурил свою первую сигарету. Стихи я утопил... Безмолвно... Как Герасим Муму. В тот момент, в моей голове звучала грустная мелодия, в сопровождении которой я умер как поэт и родился как композитор.
Музыка
Для создания вечной музыки мною были отобраны четыре человека: Валька был хорош и весел, все уши Вальки были украшены серьгами, на очереди был нос. К тому же он имел прекрасное для рок музыканта происхождение. Валькина мама в юности любила посещать городской порт. Одинокая и романтичная она ждала "алые паруса", а получила Вальку, который родился темнее соплеменников и с сознательного возраста хвалился тем, что он потомок Хендрикса. Проша был прекраснодушен и талантлив. Он мечтал о карьере режиссера и уже в то время многое выдавало блестящую его театральную будущность: и украденная у отца трубка, и кожаная кепка, и терпкий запах чеснока. У Проши был стиль. Дися свою страсть к музыке описывал словами: "я очень хочу играть на пианино, жаль что у меня нет пианины". Формулировка указывала на будущего журналиста, коим он и стал. Димка был фанатом Цоя и одевался во все черное. Этим его портрет исчерпывается.
Имея такой коллектив ничто, казалось, не помешает нам стать рок кумирами. Ничто, кроме малости. Никто из нас на обладал инструментом и, как следствие, не умел играть на оных. Я уговорил маму купить мне гитару и стал брать уроки игры у Сергея, который был старшеклассником и со школьной сцены жалобным голосом пел "Мусорный ветер". Каждый урок обходился мне в две бутылки пива - цена огромная, а потому учился я быстро. Узнав четыре аккорда, с помощью которых можно было сыграть весть репертуар группы "DDT", я удовлетворил свою страсть к обучению. Сергей, в свою очередь, настаивал на том, что мы лишь в самом начале обучения и если я хочу играть, как Хендрикс, мне предстоит еще долго учиться. Я не хотел играть как Хендрикс, я хотел играть как DDT. Руководствуясь принципом: "Умного учить - только портить", я прервал занятия и приступил к написанию песен. Параллельно, я обучил, отобранный мною коллектив сакральным аккордам, впрочем способность к музыке проявили только Дися и Димка. Проша, по причине полной своей проф. непригодности был отправлен мною за барабанную установку. Валька же стал флейтистом, потому что где-то раздобыл дудку.
Мы преступили к репетициям в подвале, где была барабанная установка, две гитары, диван и пепельница. Все это счастье нам предоставил идейный союзник, металовый коллектив с вызывающим уважение названием: "Врата Ада". Счастье имело цену, а именно все наши деньги, но это мелочь на пути к славе. На репетициях мы много курили, что-то выпивали и рассуждали о музыке. В целом мы были состоявшейся рок группой. Мы отрастили длинные волосы, везде появлялись с зачехленными гитарами и вид имели самый загадочный. Слава о нас распространилась на соседние школы, в одну из которых мы были приглашены завершать новогодний концерт. Это был шанс. Специально для мероприятия я сочинил музыку из четырех аккордов, Димка написал Цоеподобный текст про смерть и гроб. Репетиции проходили успешно. Три гитары играли четыре аккорда, Проша лупил по барабанам, Валька дудел в дудку, Димка пел козлиным голосом. В общем русский рок - как он есть. Катастрофа нас настигла в вечер выступления. Не справившись с внезапно нагрянувшей славой, преисполненный рок величия, Проша напился до забвения и не мог бить по барабанам. У Димки расстроился желудок, остальные же просто приуныли. Втроем мы вышли на сцену, где были освистаны и дело шло к побоям. Пока мы спешно собирали инструменты в надежде убежать, нас обнаружил директор школы и вместо благодарности, окрестил мудаками и велел выметаться вон. Мы не спорили.
Впоследствии, мы еще не раз собирались на репетиции, где курили, выпивали и рассуждали о музыке. Больше концертов наша группа не давала.
Проза
Как и всякая жизнь в искусстве - моя завершилась прозой. Идея о том, что я писатель, пришла мне в голову, после того, как Валька сказал, что я хорошо рассказываю анекдоты. "Что ж - подумал я, - когда-то что-то подобное Пушкин сказал Гоголю. Вывод очевиден - я должен писать"
В кратчайший срок я "накатал" рассказец о том, что я Иисус Христос. Второй рассказ был еще менее правдив. В нем я описывал своего отца. В частности то, как жестоко он со мной обращается - запирает в туалете, пока сам шляется по проституткам, приходит домой пьяный и всех бьет. Самое удивительное в этой лжи было то, что "это ложь до последнего слова".
В школе к моим рассказам отнеслись всерьез: меня отправили к школьному психологу, а папу вызвали к директору для выяснения обстоятельств его подпольной жизни.
Вечером, впервые в моей жизни, я был наказан. Меня таки заперли в туалете, где я должен был рвать исписанные мною листы и пускать их в бурлящий водоворот унитаза. По мнению папы, там моим рассказам было самое место.
Ночью я думал о сокрушительной силе слова, а утром узнал о том, что поступаю в медицинский.
Нельзя сказать, что я не сопротивлялся. Я попытался примкнуть к школьному театру и даже сыграл Леонардо Да Винчи в школьной постановке. Моя роль была примечательна тем, что в ней не было слов. Это было унизительно. Театральная моя карьера была настолько скудной на события, что рассказать мне о ней решительно нечего. Это был мой последний провал.
Спустя год, ко всеобщему облегчению, я поступил в медицинский университет, который окончил с красным дипломом. Четырнадцать лет я спасал тех, кого можно спасти, а вчера встретил Вальку, которого не видел все это время. Я рассказал ему свежий анекдот и он отметил, что анекдоты я стал рассказывать еще лучше.