КНЯЗЬ СУЗДАЛЬСКИЙ

Княжич Юрий, как весенний росток, движимый могучей внутренней силой, вытягивался, тянулся к людям, к общению, тело и разум наливались энергией для грядущих великих свершений.

С Поднепровья давно уже не было вестей. Лёд на реках прошёл, и княжич с нетерпением ждал приезда отца. На душе тревожно. Его всё время томила одна мысль: как закончился поход в Степь?

Прошлое лето княжич часто бывал на стройке, проявляя способности, себе и другим на удивление. Он помогал стенникам, готовил замесы, обжигал известь. Мускулы его крепли на отцовых стройках в Суздале и Владимире. Делал всё, что ему доверяли Степан и Гаврила. Молодой Юрий с интересом познавал мастерство здателей и градодельцев. Ему радостно было видеть, как в результате труда многих людей возникало невиданное для местной чади каменное чудо. Отчина преображалась у него на глазах.

Так получилось, что княжич сдружился с Михалкой. Они оба в раннем детстве волею судеб покинули Переяславль, а здесь, в Суздале, нашли общий интерес, обучаясь здательскому делу. Разница в возрасте, а Юрий был на десять лет моложе, давала Михалке возможность проявлять своё покровительство, зная при этом своё место и умея быть покорным волевому тону княжича, проявлявшемуся всё чаще. В глазах Юрия Михалка был зрелым мужем, и княжич во многом подражал ему так же, как во многом подражал своему дядьке. Но дядька уже относился к своему воспитаннику не как к ребёнку, а как к волостелю Залесья. Ведь отец, пусть пока ещё без архиерейского благословения, но уже назвал сына отрочником Залесья. С Михалкой же Княжич чувствовал себя свободнее, с ним можно было откровенничать так, как нельзя было раскрыться перед дядькой. Юрий не мог понять что влекло его к Михалке. Было в нём что-то зовущее, влекущее к познанию окружающего мира. Лишь позднее Юрий поймёт значение книжной премудрости, к коей тянулся Михалка, невольно увлекая за собой и Юрия. Княжич мог беспредельно впитывать в себя всё новое. Манера общения у Михалки не была навязчивой и он с подчёркнутым почтением относился к молодому господину.

Привязанность княжича к Михалке настораживала Симоныча. Не выдержал он и однажды высказал своё недовольство:

- Ты, Гюрги, князь, и не забывай о сём, а Михалка подлого роду, простолюдин.

Михалка после смерти Пахомия некоторое время продолжал жить в монастыре, помогая братии в разных хозяйственных делах, но теперь он должен был сделать выбор. Он не думал о постриге ни раньше, ни теперь, но жить мирянином среди чернецов тоже не мог. Игумен Даниил решил помочь Михалке пристроится в миру. Он выкупил в посаде неказистую избу, чему Михалка был несказанно рад. В едино лето обустроил своё жилище и, наконец, женился на своей кареглазой Алёне. Свадьба была скромная. Другого и быть не могло - оба сироты, богатства не нажили, наследства тоже нет. Помогли им стать на ноги добрые люди - игумен Даниил и посадник Симоныч.

Недавно у Михалки и Алёны родилась дочь Агафья.

Семейные заботы требовали много времени, но Михалка не терял связь с монастырём и часто навещал братию, прежде всего отца Арсения, хранителя монастырской библиотеки, наблюдал, как Арсений делал какие-то записи под диктовку игумена, сначала на вощаницах, затем старательно переписывал на пергамент.

Михалка зачитывался до самозабвения, хотя многое не понимал. Арсений пытался кое-что объяснить, однако после этого возникало ещё больше вопросов.

В общении с княжичем он теперь понял главное: чем грамотней он будет, тем легче ему находить понимание у господ. А уж здательское дело тем более требовало грамотности и, даже, знаний в цифирьной науке.

Как-то в разговоре с княжичем Михалка упомянул об отце Арсении и его книжных делах.

- Чернец сам пишет книги? - изумился княжич.

- Больше переписывает другие, но и что-то ещё пишет под диктовку игумена. Никого к сему писанию не допускают.

Юрия это заинтересовало. Не откладывая надолго, он в тот же день спросил у дядьки:

- Верно ли, что монах может писать книги? Ведь на такое дело должна быть Божья воля, как у Степана в его здательстве?

- Тако и есть, Гюрги. Что ж, ежели тебе занятно сие, ты, как отрочник должен знать всё, что делается в твоей волости, тем более о летописании. Вот слушай. С самого нашего сюда приезда, в Ростовскую волость, твой отец велел мне потщиться о писании событий, происходящих в сей волости. Каждый князь в своей отчине такие писания сам блюдёт. Отец твой не спешит епископа ставить в Ростов. Днесь в Ростове протопоп соборный грамоту не вельми разумеет, а игумен Даниил в архимандриты рукоположон, он грамоте зело учён бысть, и книг у него в монастыре разных множество. Вот князь и велел ему вести записи о всех деяниях наших, а мне присмотр за сим делом вести с благословения игумена печерского.

- Дядька Гюрги, зреть хочу, как оне пишут. Ты меня читать научил, буквицы писать могу, слова разные, а написать о том, что думаю, смогу когда-нибудь, яко отец Арсений?

- Всё у тебя впереди. И сию хытрость одолеем. Надо выбрать таков день, абы игумен не был занят своими делами и службой, тогда сходим к нему, - радовался Симоныч вдруг проявившемуся интересу к книжному делу.

- Аз Михалку возьму с собой. Он жил в монастыре, о книгах монастырских он мне сказывал.

- Ты с Михалкой неразлучен еси, - с укоризной бросил дядька. - Паки, достоинство своё блюди, княжич. - 'Что се у меня, ужель ревность? Нет не должно быти, абы простой людин мог княжича к себе корыстно приваживать. У Гюргя голова на плечах не пустая. Сверстника ему надо верного из княжьего, али боярского роду'.

После утраты жены и несбывшейся мечты о наследнике, Симоныч незаметно для себя стал ещё больше опекать Юрия, словно собственного сына.

В назначенный день с утра монахи суетились, прибирали в кельях, подметали дорожки, ожидая посадника с княжичем. Симоныч бывал в монастыре часто по разным делам, и братия привыкла к его посещениям. Но сейчас сам княжич явил интерес к их бытию, и хотелось предстать перед ним во всей благости.

Всадники спешились у монастырских ворот. Отроки привязали коней к коновязи и, весело балагуря, кинулись на зелёный берег Каменки. Княжич с дядькой и Михалкой направились к келье игумена.

Облобызавшись с игуменом, гости повели неспешный разговор.

- Отец Даниил, молодой князь интерес явил к летописанию. Зело много для него загадок, кои словесами не раскрыть, зреть надобно.

- Тако спрашиваешь, княжич, что есмь летописец и для чего он надобен? Михалка зело книги любит, ранее здесь у нас часто бывал. На многое ему в жизни книги глаза раскрыли. Книги для смышлёного человека тоже есмь пища.

Княжич удивлённо посмотрел на игумена.

- Да, да! Вспомни, како в Священном писании сказано: 'Не от хлеба единаго жив буде человек, но от всякого слова, исходящего из уст Божьих'. Летописи - се есмь книги времён.

- Аз много сказывал княжичу о монастырских книгах, но одно дело слышать, другое - самому видеть, - заметил Михалка.

'Так вот чем Михалка привлёк к себе княжича. Гюрги любит слушать, но читать не охоч', - догадывался Симоныч.

- Теперь слушай, княжич, что тебе поведаю. Ты помнишь кто отец твоего отца? Правильно - великий князь Всеволод. А кто был отец князя Всеволода? То бишь кто твой прадед? Правильно! Великий князь Ярослав. А кто был его отец? Вижу, всё ведаешь. Своих предков по прямому роду всех знать надобно. Других сородичей множество, всех не упомнишь, потому и ведём записи о том, какой князь где и когда княжил, на каком столе сидел, их деяния всякие, и Божьим промыслом какие события в каких землях и в какие лета бывали.

- Отец Даниил, а почему моего деда и прадеда называют великими князьями?

- После их кончины люди их так нарекли за деяния великие, а не токмо потому, что они сидели на старшем киевском столе. Князя Володимера Святославича, твоего прапрадеда, называют не токмо Великим, но и Крестителем Руси, Святым его называют, Красным Солнышком, ибо он в Русь принёс свет Христовых заповедей. Так его люди нарекли и отцы святые, а мнихи в летописцах записали, абы потомки о сём ведать могли.

Глаза Юрия посерьёзнели, он сосредоточенно смотрел на стол, где перед иноком Арсением лежала дощечка с натянутым пергаментом и гусиное перо в тёмной от чернил маленькой склянице.

Игумен взял со стола дощечку и протянул Юрию.

- На-ко, княжич, чти, коль интерес явил.

Юрий взял дощечку и стал читать:

- 'В лето шесть тысящ шестьсот девятое при княжении христолюбца князя Володимера во Христе Василия Всеволжа Мономаха заложена бысть церковь каменьна святыя Богородица в честь Ея славнаго Успения в Суждали на перьвем месте, иде древяна дубовая церковь сгоре; та бо церкы рублена прадедом его Володимером Крестителем при епископе Феодоре гречанине...' - Юрий оторвал глаза от пергамета и задумчиво смотрел в окно.

- Отец Даниил, ужель дубовый собор рубил князь Володимер Креститель? - наконец, оторвавшись от нахлынувших вдруг мыслей, спросил Юрий.

- Паки, не сам он. Володимер Святославич крестил Русь, посылал многих архиереев по всем землям. В Ростове стоит такой же храм, и рублен в те же времена. Чем старше храм, тем больше его святость, а ростовские бояре сего не разумеют и косо смотрят на суждальский каменный собор. Ты же помнишь, на сём месте тоже был древян храм, спалённый черниговским князем.

- Как мог христианин спалить храм Божий? Сие есмь... - Юрий не находил слов от волнения.

- Князь Олег, верно, и не имел злого умысла поджигать храм, но по его воле воспалили дворы вятших мужей, и храм не мог уцелеть. За сей грех душа князя Олега долго будет ходить по мукам. Все мытарства пройдёт покаянная душа его прежде, чем предстанет перед Судией, и особливо ответ будет держать за немилосердие в последнем двадцатом мытарстве.

- Ежели б не сия беда, здатели ставили б камен храм в Ростове, а не в Суждале, - подметил Симоныч. - Всё в воле Господа.

- Об этом тоже пишете в летописце?

- Нет, княжич, пишем токмо главное. Записи должны быть кратки, ано говорящи о многом. Для сего нужно много знать и зело грамоте разуметь. Суесловия в летописцах нельзя допускать, ведь их будут читать наши потомки через сто лет и более. Окромя того, лист пергамента зело дорог, абы на нём всякую непотребность писать.

- А ежели хартии сгорят, яко храм? - вдруг вырвалось у княжича.

- Сохрани, Господи! - вскинулся игумен в крестном знамении и, успокоившись, продолжил: - Вот посему мы книги переписываем не един раз и хранить будем одни здесь, другие - в новом каменном храме, - игумен глубоко вздохнул, глянул на княжича. - Вот токмо переписывать некому. Из всех иноков един Арсений горазд к сему делу. Другие даже читать толком не могут.

'Вот он какой Арсений! - думал княжич, глядя с интересом на монаха, - Он не токмо Богу молится, дрова готовит на зиму, щи постные жуёт, но и хытрость книжную уразумел зело. - Взгляд Юрия скользнул по кожаным переплётам стоящих на полках книг. - Прочесть бы всё. Верно, там столько такого, чего ещё и монахи не ведают. Сколько же надо времени для сего? Всю жизнь?'

- Отец Даниил, вот здесь написано, что заложена церковь при княжении отца моего, а почему о здателе Степане ничего не сказано? Он всё здательство блюдёт и един заведомо знает где какая стена, окно али дверь будет.

- На се он и хытрец, Богом меченый, абы знать своё дело. Но Степан есмь слуга княжий. Князю власть дана Богом и освящёна Церковью. Степан же создаёт то, что промыслено волей Господа через отца твоего. Грешно имя здателя ставить рядом с именем Бога и князя.

- Отец Даниил, се у меня в руках свиток, а книги как получаются?

- О-о, княжич, се разговор долгий. Надо видеть яко оне получаются. Делается се не за един день. Приходи в другой раз, тебе инок Арсений со своим помощником всё покажут, как хартии в книги собирают. А сейчас не откажите с нами трапезу монастырскую разделить.

Прощаясь, посадник и игумен договорились начать доброе богоугодное дело при монастыре - обучение грамоте и иному рукоделию сыновей бояр суздальских.

В задумчивости вышел из монастырских ворот княжич Юрий. В его душе произошла ещё одна перемена. Мальчишеская беззаботность уступала место сдержанности, в сознании утверждалась ответственность за всё происходящее вокруг. Главными для него постепенно становились иные ценности.

Степан ждал прибытия князя и потому не разрешал разборку подмостей, ибо князь сам должен был всё осмотреть снизу доверху.

И вот, горделиво вскинутые носы княжьих лодий ткнулись в бревенчатый исад напротив городских ворот. Князь Владимир сошёл на берег, обнял сына, ответил на приветствия и поклоны встречавших суздалян, и неспешно направился в град.

- Настал и её черёд, - князь кивнул на покосившуюся воротную башню.

Наум Данилыч вскинул взгляд на князя, искоса посмотрел на посадника, в душе радуясь, что замена ветхой острожной ограды окончательно утвердилась в княжьей воле.

- Нешто при таком-то храме се есмь крепость? - продолжал князь. - Рубить будем новые градницы и башни, яко в Володимере.

Юрий слушал отца и душа его трепетала от радости. Он иногда поглядывал в сторону сопровождавших отца отроков. Его взгляд привлёк один из них, примерно того же возраста. Было в нём что-то необычное. На его рослой фигуре ладно сидит опашень и шапка, а вот меч, прилаженный сбоку, почти волочился по земле и был явно не по росту.

Отец заметил пристальный взгляд Юрия на молодого отрока.

- Олаф! Поди сюда.

Молодцеватой походкой отрок подошёл к князю, искоса поглядывая на княжича, желая предстать перед господами в лучшем виде.

- Се Олаф, сын переяславского тысяцкого Ратибора. Отныне будет твоим отроком.

Симоныч слушал и наблюдал с великим удовольствием: будет теперь княжич не один, только бы сошлись норовом.

Князь, отдохнув с дороги, на следующий же день поднялся на подмости. Осматривал всё. Ухватившись руками за крест, попробовал раскачать его.

- Ставлен крепко в подкрестный камень, - уверил князя Степан.

- Олово на комарах плотно заклёпано?

- Плотно, сам проверял каждый лист.

- Смотри, ежели потечёт... - князь пристукнул кулаком по доске.

Крест на солнце так ярко сиял золотом, что приходилось прищуривать глаза.

- Помнится мне, аз сюда позолотного делателя не присылал, - князь смотрел вопросительно то на Степана, то на посадника.

- Се здешний коваль златным делам хытрец. Он и крест ковал, и златом крыл. Злато аз ему дал, - ответил Симоныч. - Он сделал паникадило и шандалы, бывшие в прежнем храме, не позлащённые, но вельми искусно содеяны.

- Се за-нят-но-о, - многозначительно произнёс князь. - Ты, Симоныч, мне напомни, надобе посмотреть сего коваля.

Работой стенников князь остался доволен: и плинфа, и камень положены ровно.

- Княже, а вот здесь кладка добро ли содеяна? - спросил Степан, указывая на стену.

Князь подошёл, стал внимательно осматривать.

- Кладка как всюду, добрая кладка, старательно затёрта, шов ровный. Глянул на хитровато улыбающегося Степана и понял: какой-то подвох. Ещё раз осмотрел и ощупал стену, пожал плечами

Юрий не выдержал:

- Батя, се моя кладка! Аз рядом с Якимом стоял и выкладывал сии ряды.

Отец строго и уважительно посмотрел на сына, обнял за плечи, прижал к себе.

- Вырос ты, Гюрги, аз и не заметил как. Земли наши обширны, посему всю жизнь в разъездах. Пока мотался между Переяславлем, Смоленском, Ростовом, сын вборзе стенником стал. Молодец! Радуешь ты меня. Вижу, будешь настоящим хозяином на своей земле. Зри, околь града како тучно жито зреет! - князь широко развёл руки, как бы обнимая окружавшие город зелёные поля с наливающимися хлебами. - В сём наше богатство и сила! Береги, сын, сию землю, делай её опольной!

Спустившись с подмостей, ещё раз обошли собор со всех сторон.

- Степан, подмости снаружи убирай. Внутри храма поднови настилы, проверь скрутки и сделай всё как изуграфы скажут. Леонтий-гречин у них старшой. Заутре же, - князь повернулся к другому Леонтию, епископу, вновь вместе с князем приехавшему из Переяславля, - готовь, владыко, молебен. Будем стены окроплять первого в сей волости каменного храма.

Паутина подмостей, четвёртый год опоясывавшая невиданное для суздалян каменное чудо, быстро удалялась. Вот показался сияющий золотом крест и крутой свод купола, покрытый чёрным свинцом. Раньше на деревянном храме крест был тоже деревянный, обитый медью, но без позолоты. Новый же крест излучал такое сияние, словно второе солнце на небе появилось.

Зазвучал колокол. Хор мужских голосов запел Похвалу Богородице. Вокруг храма скапливались люди, всё громче слышались возгласы удивления и восхищения. Наконец перед изумлёнными суздалянами собор предстал во всём своём величии. Рыжие полосы плинфы перемежались с серыми полосами камней и белыми швами извести. Громадный купол вознёсся на крутых сводах, подпираемых могучими столбами, коих внутри собора целых шесть.

С двух сторон к собору вплотную пристроены маленькие церковки, каждая со своим небольшим куполом и крестом. Это усыпальницы - места для захоронения покойных княжеского рода.

На стене, над главным западным входом в храм, сверкало жёлтыми, коричневыми и чёрными красками изображение Богоматери с поднятыми на уровне плеч руками, собранное из отдельных маленьких блестящих камушков Примечания [16].

Свежая медная обивка дверей дополняла нарядность и праздничность в облик храма ярким отблеском солнечного дня.

Ликованию толпы не было предела. Однако до первой службы в храме было ещё далеко. Изуграфы должны были расписывать своды и стены точно так, как это было изображено на княжьем пергаменте. Изуграф Леонтий, прибывший когда-то из Царьграда, мастер изрядный. Помощники его, киевские ученики, уже не первый храм с ним расписывают - год-два и суздальский храм будет сиять цветистыми стенами.

Княжич Юрий и отрок Олаф наблюдали освобождение храма от подмостей, стоя в сенях княжьего терема, откуда было хорошо всё видно.

- Праздник-то какой! - восхищался Юрий. - Мы с дядькой всю волость объездили, а такого храма нигде нет, даже в Ростове. Се первый в Залесье каменный храм, - княжич с прищуром посмотрел на Олафа и гордо добавил: - И не последний!

- Ты, княжич, Киев-то помнишь?

- Не помню. Вельми млад был. Хочу с отцом на сей раз в Русь сходить. Зело Киев и Переяславь увидеть хочется.

- В Киеве не токмо храмы камены ставят. На митрополичьем дворе, и на княжьем дворе тож, терема камены стоят.

- Что ты глаголешь? Нешто в каменных хоромах жить можно?

- Живут в деревянных. Низ каменный, где всякие житницы, да поварни, а наверх срубы деревянны ставят, то бишь горницы, терема, повалуши, светёлки.

- Ты, Олаф, о Переяславе расскажи. Батя мне сказывал, но мало. Каков он днесь? Говорят, твой отец меня когда-то на руки к себе брал, ано аз сего не помню. Он тебя сюда отправил надолго?

- Не ведаю. Сказал токмо: 'Иди с князем в Ростов, ищи свою судьбу'. А какая она моя судьба? Где её искать? Токмо Господь ведает. Два брата у меня старших. Один - Фома, тоже ищет свою судьбу у твоего брата Вячеслава в Смоленске, воевода он при нём. Другой - Ольберг, в Переяславле остался.

- Наслышан о твоих братьях, отец мне сказывал. Их, поди, во всех землях знают. Храбрые вои. Половецких ханов победили.

Олаф засмеялся:

- В том и дело, иже не победили, а убили. То было убийство, а не битва в поле. За такую 'храбрость' братьям крепко досталось от отца и князя.

- А как се было?

- В другой раз скажу. Пойдём к храму, посмотрим неспешно. Покажешь где твоя кладка.

- Что ж, пойдём, полюбуемся без суеты. Заутре батя в Володимер зовёт.

- Да, да, после заутрени сразу выезжаем, - подтвердил князь Владимир, услышав разговор сына с Олафом, и продолжил беседу за крыном пива с посадником: - Ну что, Симоныч, вот и сбылась твоя мечта, - князь слегка хлопнул ладонью по плечу посадника. - Храм-то, будто из Печер перенесли! Молодец Степан! Точь в точь всё содеял. Ты, Симоныч, настолько растерян, аз вижу, будто и не рад сему? Событие-то какое! Веселие повсюду! Суждаль ликует!

- Аз рад, Токмо вспомнил аз ладушку мою, вот и взгрустнулось. Как бы сейчас она со мною порадовалась. Словно отцов подарок получил. Жаль, ни она, ни батя не видят сего чуда каменного...

- Не терзай душу тоскою. На тебя глядя и Хелга готова слезу пустить. Теперь твоя отцовская любовь заменит мужнюю.

Симоныч ещё крепче прижал к себе дочку. Хелга теперь единственная отрада отцову сердцу. Десять ей уже минуло. За делами и не увидишь, как пора замуж отдавать, и улетит голубка в неведомые края со своим суженым. Выдать бы её за суждалянина. У Симоныча вдруг пронеслась шальная мысль в голове, от которой ему стало не по себе: 'Княжич Гюрги - из женихов жених! Господи! Грех- то какой! Нешто можно мечтать об этом? Прости, Господи, мя грешного', - Симоныч украдкой перекрестился. Он тут же отогнал от себя эти помыслы. Не дай Бог потерять доверие князя, и было бы ещё тяжелее отчуждение княжича - ведь он Симонычу, как сын родной. И княжич любит его и безмерно доверяет. Ещё бы! Ведь Симоныч только по обычаю для княжича дядька-пестун, а на самом деле он Юрию стал и отцом, и матерью.

Не сбывшаяся мечта о наследнике, продолжателе древнего рода викингов крепко вселила в душу чувство безысходности, да так, что мысль о новой женитьбе тут же угасала. Он молод, здоров, и для утехи всегда найдёт наложницу, за этим дело не станет. Но найти такую, которая заменила бы безвременно умершую жену, не находилось. Он свыкся с мыслью о неповторимости первой любви, и всю свою привязанность отдавал Хелге и Юрию.

Больно, очень больно затронуло гордость ростовских мужей строительство каменного собора в Суздале. Не раз они собирались на дворе Буты Лукича, обсуждая своё нынешнее бытие и не ведая, как дальше жить в унижении.

- Бесчестие на нас положил князь Володимер, а мы надеялись на него... - горестно сокрушался боярин. - Ишь пригороды подымает, а о Ростове забыл. Это всё посадника дела. Не восхотел он с нами быти в дружбе. Вот токмо за что мстит - не ведомо. Ведь плохого ему не творили. Удалился в Суждаль, а в Ростове княжьи хоромы в подворье превратил, приезжает редко, токмо чтоб расправу творить, и тут же обратно в Суждаль. Тьфу! Дышло ему в горло! Чем он князя так умаслил? Нашептал ему лестных глаголов.

- Что князь? Сам в грязь не лазь. Нечего было с черниговским Олегом заигрывать, - возразил боярин Константин.

- Горяч ты не в меру. Приходит пора посягати твоего Василия, старшего сына, думаю, не попусту ты зачастил к посаднику. Дочка у варяга на выданье, потому и клонишь в сторону Суждаля. Надобно думать, как нам дальше быти, - пытался урезонить Константина протопоп Иаков. - Ежели б с Олегом по доброму не договорились, быть бы и Ростову в пепелище. Мы же не выступили со своей дружиною на его стороне. Князь сие разумеет, иже мы град свой уберегли от сожжения. Здесь дело в другом. Посадник может быть и гнёт своё, токмо у князя воли и разума хватает, абы слушать во всём молодого боярина Симоныча. Он не токмо Суждаль подымает, ано и Володимеров погост. Чего бы это ради? Тебя, Иван, - обратился он к боярину Кучке, - мы не ради бражничания в Ростов позвали. Вот вместе и поразмыслим, как нам быти. Ноне весь товар идёт через твой волок на Москови к нам на Волгу, а поставит князь вместо погоста град Володимер, тогда что? Вот то-то! Всех гостей пустит по Клязьме и Нерли в Суждаль. Разумеете что нас ждёт?

- Наживали мы с тобой добра, Иван, полюбовно договариваясь. Ты имаешь свой прибыток, и мы не в накладе, пока товар на Волгу идёт, - поддержал протопопа Бута Лукич.

- Так что же вы мыслите? Мне супротив княжьей воли стать? - растерянно смотрел на ростовцев Кучка. - Он волостель земли отней, куда велит повернуть гостей, туда и придётся волок двигать. С князьями купцы договариваются, а моё дело товар охранять и переправлять туда, куда укажут.

- Не о том глаголы наши днесь, - снова попытался Иаков направить в нужное русло разговор. - Коли суждено быти Клязьме гостинцем, то по воле князя. В твоей же воле, Иван, товар прибыльный направлять не по Клязьме, а по Волге, к нам, в Ростов Великий. Восхощет князь торговать с булгарами и мордвой - его дело, пусть торгует, но и Ростов не должон оставаться внакладе. Князь своих тиунов к тебе поставит - тож не беда. Нет такого тиуна, абы не брал подарков. Вот о чём нонче разговор. Уразумел, Иван? Ну вот, а ежели так, то и уговор наш остаётся прежним. Не всех гостей князь по Клязьме пустит, гости тоже свою корысть имают. Путь к булгарам пока ещё тяжёл и труден, не кажный пойдёт со своим товаром по норовистой Клязьме. А пока Клязьма станет добрым гостинцем, эко сколько воды утечёт.

- Да и станет ли когда она таким гостинцем, яко Волга? На то и головы наши не худые горшки. Из всего надо имать свою прибыль, как бы худо не было. Все ли уразумели? Тако и быти по сему, а дале, поживём - увидим, - завершил разговор Лукич.

Бута Лукич поманил Ивана Кучку в сторону, когда все стали расходиться.

- Иван, не спеши на своё подворье, останься у меня, вместе потрапезничаем, есть о чём поговорить.

За трапезой старые друзья повели свой особый разговор.

- Опасаюсь аз Константина, гнёт он в сторону посадника. Но не звать его на думу нельзя, всё-таки наш он боярин, ростовский, ещё пуще обиду затаит, ежели будем его обходить. Как его отвадить от Суждаля, пока не ведаю. Нам же с тобой, Иван, надобно не токмо о себе думати. Вон какие молодцы нам на замену подрастают: твой Степан что надо, и мой Дорофей хоть куда! Надо, чтоб и меж ними такая же дружба была, как у нас с тобой. Было время, играл княжич с Дорофеем и Степаном в бабки, паки посадник отвадил своего воспитанника от них. Ты почаще присылай своего Степана в Ростов, паки и аз своего Дорофея буду при случае к тебе посылать. Нам надо вместе крепко держаться. Вишь времена какие настают. Вместе нас ни посадник, ни князь не сломают, и Ростов не дадим пригородом наречь. Будем владыку испрашивать, уж с ним мы сумеем сладиться, будет наш человек.

- Разумею тебя, Лукич, верно говоришь. Токмо тебе легче с князем и посадником говорить, ибо у тебя дружина, над коей твоя воля, а не княжья.

- Сию дружину кто кормит? Мы, ростовцы. А посему она наша, а не княжья. Ты, Иван, у себя в сельце на Москови тоже мог бы добрую дружину держать. Прибыток ты не малый имаешь. Хозяйство твоё вон как выросло. Не успеешь оглянуться, как новое подворье поставил, либо двор лодейный, либо двор погостный. Табуны множатся. Эх, Иван, есть где развернуться! Ежели не мы с тобой, то дети многожды наш прибыток увеличат, будут крепкими мужами и никакому князю не по силам будет их сломить и заставить кланяться земно, яко дворовую челядь. Князья будут к ним на поклон ходить.

- Эко загнул ты, Лукич!

- Ничего не загнул. Смекни: мы богатеем, и князь от сего прибытка имает свою корысть, сиречь тоже богатеет. Но не надо позволять, абы князья душили нас увеличением полетных податей, поземью и всякими повинностями, вот тогда князья будут в наших руках.

- Се верно. Чем больше приносишь податей, тем больше в другой раз требуют. Надо крепких и верных людей околь себя держать, и чтобы корысть свою они видели у нас, а не на княжьей службе.

- Мы с тобой верно разумеем, но надо, чтобы и дети наши сию премудрость крепко усвоили. Ты, Иван, о нашем разговоре никому ни полслова, и сыновьям тож до поры не говори, иначе мы будем у князя в руках. Соуз наш крепить будем.

Бояре перекрестили лбы и, боднув бородами, опрокинули по чарке.

- Зри, князь, погост впереди! О се лепота! - крикнул вперёд смотрящий.

Из-за поворота реки вдали показался рубленый град на высоком берегу. Его башни с островерхими крышами гордо вознеслись над водами Клязьмы.

- Отныне се не погост, ано еси град Володимер! - любуясь своим детищем гордо молвил князь.

- Днесь на Руси два града Володимера, - заметил владыка.

- Тот Володимер на Волынской земле, сей Володимер есмь Залесский, паки Клязьменский.

Во Владимире уже четыре года не смолкал перестук топоров. Весть о новом граде, поставленном Мономахом на Клязьме, разнеслась по всем землям, и во многих летописцах было отмечено: 'И сей князь Володимер Мономах приходил в землю Залескую и созда град Володимер болши того'. Разумеется, летописцы, отмечая 'болши того', имели ввиду не в сравнении с Владимиром Волынским, а больше бывшего поселения на месте Владимира Залесского.

Как-то князь собрал своих ближних думцев.

- Кликнул вас, мужи мои передние, думу думати. Град Володимер заканчиваем рубить. Днесь стала крепость сия на порубежье моей отчины. Сей град должон блюсти торговый путь по Клязьме, аще понадобится и ворога достойно встретит. Ано для сего дела дружина добрая должна быти и воевода в граде сём. Кого воеводою будем ставить?

- Ты, князь, ставь того, кто тебе верно служит. Никто, кроме тебя самого в сём деле добро не разумеет, - скромно заметил владыка, понимая, что в сём деле он не должен со своим советом впереди бояр высовываться.

- Есть у меня думка на доброго мужа, но хотел бы знать кто вам по сердцу, кого вы видите во главе дружины и всего града. Тебе, Симоныч, и тебе, Гюрги, волость держать в правде и крепости, вам здесь нужны будут верные слуги, аз вборзе в Переяславь возвращаюсь.

- Такому граду днесь тиун не есмь голова. Володимеру граду тысяцкий нужон. Захар добрый тиун, почитай, всё здательство градское под его надзором идёт, знамо, и тысяцким ему быти, - откликнулся Симоныч.

Захар встал со скамьи, поклонился.

- Ты, Гюрги, что скажешь?

- Захару быти воеводою и тысяцким, - отрубил княжич.

- Вот и у меня такая же задумка была. Тако, Захар, принимай град Володимер во держание. Блюди не токмо град, но и людей в нём и по окрестным селениям. Подати и мыто собирай справно.

Захар подошёл к владыке, наклонился, лобызнул крест.

Князь передал новому тысяцкому меч и своё знамя.

Захар поднёс меч к устам, взял знамя Мономаха, повернулся к образам, трижды перекрестился и дал клятву на верность служения князю и земле Залесской, блюдя град Владимир.

За великими делами, ворвавшимися в жизнь Суздаля и Владимира, время шло быстро.

Изуграфы во главе с греком Леонтием расписали почти весь храм. Оставался низ стен с рисунчатыми полотенцами. Знаменщики свободно, привычно, размашисто наносили графью за графьёй. Подсобники едва успевали растирать краски в каменных ступках.

Иван в пять лет остался сиротой после набега на Суздаль черниговского князя Олега. Отца с сотней воев, прикрывавшего отход княжича в Ростов, сразила вражья стрела. Мать, с горя проболев зиму, тоже скончалась. Остался Иван один, ни родителей, ни жилища. Посадник пригрел сироту на своём дворе. Стал Иван жить с дворовыми слугами в срубе рядом с конюшней. Перепадала ему с поварни кое-какая еда, остававшаяся после господской трапезы - выжил. Княжич благоволил к сироте, не давал в обиду. Вместе ходили к дьяку на обучение чтению и писанию буквиц, а когда началось строительство храма, оба стали помогать здателям всякими посильными делами.

Изуграф Леонтий как-то заметил Ивана, сидящего на подмостях и рисующего на растянутом по дощечке куске бересты. Леонтий заинтересовался, тихо подошёл сзади, понаблюдал. А Иван уверенной рукой наносил писалом лик святого, и был так увлечён своим делом, что совершенно не заметил за спиной первого зрителя своего неуклюжего рисунка. Сочные, яркие краски одежды святого, сине-голубой фон вокруг на стене, заворожили Ивана, и он, ничего не замечая вокруг, чувствовал себя приобщённым к великому делу изуграфов.

- Что ж ты, пакостник, делаешь?! - вдруг резко раздалось за спиной Ивана.

Он испуганно вскочил, выронил рисунок и, пытаясь схватить его, пошатнулся и чуть не полетел с подмостей вслед за своим творением.

Леонтий резким рывком схватил новоявленного изуграфа за шиворот, рванул на себя. Иван захрапел от удушья. Леонтий прижал его к себе, и так они стояли некоторое время молча, тяжело дыша, пока не опомнились от случившегося.

Иван посмотрел вниз, куда упал рисунок. Четыре с лишним сажени - если бы и остался жив, то наверняка калекой. Потупив голову, он дрожал в объятиях грека. Леонтий сам перепугался, едва не став причиной гибели юного помощника.

- Ну, буде тебе трястись, успокойся, паки своим трусом подмости раскачиваешь. Аз не думал, иже так всполохнёшься. Разумей, Иване, назнаменовывать лики святых без благословения архиерея есмь грех. Покуда ты не ведал сего - половина греха, однако замаливать придётся долго.

Иван стоял бледный с поникшим взором. Он чувствовал, как в его душе оборвалась какая-то струнка. А Леонтий, уже по доброму, глядя Ивану в глаза, продолжал:

- Ты, вижу, зело способен к хытрости нашей. Рука и глаз у тебя к сему делу просятся. Хочешь попытать себя на стене?

Первые мгновения Иван смотрел на Леонтия с недоверием. Он не мог душой принять столь резкий поворот. Но он также не ведал, что Леонтий уже давно приметил его, самого лучшего из всех помощников. Наконец, видя серьёзные глаза грека, он молвил робко:

- Знамо, хочу.

- Тогда спускайся вниз.

Леонтий подвёл Ивана к ещё не начатому росписью участку в самом низу стены.

- Вот сие место. Будешь делать всё сам. Затворишь и положишь на стену левкасие и, пока оно не застыло, нанесёшь графью точно такого же рисунка, который рядом. Видишь? Да не забудь вперёд вапы приготовить. Каждую держи в своём окрине, и наноси их на стену, пока левкасие сырое.

Иван всё это давно знал. Глаза его опять радостно засветились, и уже как будто не было страшной четырёхсаженной пропасти, в которую он только что чуть не свалился.

- Всё сделаю, Леонтий, как говоришь. Абы грех свой искупить, отныне буду токмо слушать и молчать. Даю обет молчания, пока весь храм не будет расписан.

'Что ж, может так и лепше', - Леонтий одобрительно кивнул головой.

А Иван внимательно всматривался в рисунок, расположенный рядом, нужно было всё хорошо запомнить прежде, чем положить левкасие на стену. Ему предстояло начертать плат белого цвета с красными каёмками, со складками, идущими из верхних углов плата. Он подметил, что плат точно такой же, на котором изображался Спас Нерукотворный. Только здесь вместо лика Спасова нужно было начертать переплетения травного узора. На это, как сказал Леонтий, не требовалось особого архиерейского благословения. Это была у Ивана первая дверь к раскрытию таинств изуграфа.

Прошло время в трудах и обетном молчании. Иван заканчивал свой участок росписи. Внизу рисунка, в самом углу, где не сразу можно было разглядеть, он тонким писалом, которым расчерчивал графью, мелко написал: 'Молчал Иване от Николина до Спасова дня' Примечания [17].

Княжич Юрий не уделял особого внимания изуграфам, но дело их ценил высоко. Теперь он чаще стал пропадать на ловах. Ему особенно полюбились выезды в поля с соколами. А ещё стал неравнодушен к обильным застольям. Книги занимали его время от времени. Главным же его увлечением стало строительство суздальского града, где он распоряжался наравне с посадником.

Пока изуграфы расписывали собор, вокруг Суздаля был насыпан новый вал поверх старого. С восточной стороны града ров углубили до уровня вод Каменки, соединив его с излучиной реки.

Обходя как-то окрестности, Юрий заметил сопровождавшему его Олафу:

- Вот ежели б Суждаль стоял также высоко, как Володимер над Клязьмой. Смотри, совсем рядом, чуть выше по течению Каменки, берег крут и высок, пусть не такой, как клязьменский, но всё-таки не отлогий. Надо было ставить там град. Здесь же не вельми удобно, обзор мал. Ворог незамеченным может появиться, аще дозорные в поле не упредят.

- Княже, будет время, расширим град в полунощную сторону, а пока надо доделать начатое, абы воистину были градницы, а не острог, как прежде. Соп-то как высок, градницы с башнями встанут добро.

- Град Володимер днесь зело могучая есмь крепость, ан всё едино остаётся пригородом. Долго ещё не признают вятшие грады его себе ровней. Там уже градницы с башнями заканчивают рубить, вборзе освящать будем. Надо ехать туда. Почитай, уже седмицы три там не был.

Для суздалян наступил торжественный день. В соборе сняли подмости. Первые зрители стояли в изумлении, высоко вскинув головы. Подобного они ещё не видели. Стены и своды своим разноцветьем создавали всеобщее праздничное настроение. С высоты купола на людей сурово и проницательно смотрел Вседержитель, напоминая молящимся своим взором о грешности земного бытия, благословляя их десницей на благие деяния во имя Отца и Сына и Святага Духа. Люди с благоговением любовались ликами праотцев, евангелистов, святых мучеников, изображениями праздников. Повернувшись к выходу, прихожане видели перед собой картину Страшного Суда, как бы предупреждающую: выходя из храма, не забывайте об искуплении грехов.

Вторую неделю стояла невыносимая жара. В небе ни облачка. В воздухе ни малейшего дуновения ветерка. Даже в горницах не было спасения от духоты.

Развесистый могучий вяз покрывал своей тенью часть двора и хоромные срубы.

Бута Лукич и отец Иаков млели в прохладе сеней, осушая крынки с русленым квасом.

- Вот так всегда в жару вспоминаю с благодарностью отца. Этот вяз он посадил, ещё будучи отроком. И люди, и животина всякая в его тени благостное отдохновение находит.

Крыша сеней в самое жаркое время дня всегда находилась в тени дерева, что создавало более-менее приятную свежесть воздуха.

Под тенью дерева на траве в безжизненных позах валялись дворовые челядины, словно поверженные после битвы тела, поглядывая однако в сторону сеней: не кликнет ли хозяин за какой-либо надобностью.

- Надобе по всем концам града огневщиков поставить, не проглядеть бы всполоха огненного. Сушь-то какая! Единой искорки хватит, абы града не стало, - тревожился отец Иаков.

- Не дай Бог такой участи, коя постигла Суждаль. А может... - Лукич запнулся, хитровато прищурившись.

- Что может?

- Греховная мысль в голову от истомы ударила, лукавый видно толкнул, - Лукич трижды перекрестился.

- Договаривай, - задело любопытство Иакова, - отмолим вдвоём.

- Аз подумал, может пожар помог бы нам вернуть княжича, повернулись бы они с посадником ликом к Ростову? Суждаль с Володимером, почитай, внови поставили, собор каменный освящают.

- И верно, бес тебя попутал. Нет, ценой беды и горя нам их души не повернуть к Ростову. Посадник с княжичем хотят нашей дружиной овладеть. Ты же не поступишься нашей тысящей? Се наша опора. Не будет её в нашей воле, тогда и вовсе будем у князя в вечном поклоне.

- Верно говоришь, отче. Однако, надо собираться в Суждаль на освящение храма.

- А надо ли? Не велика ли честь для пригорода? Владыко освятит храм, да уйдёт опять в свой Переяславь. В Суждале собор городской каменный, владычный же храм наш, хоть и деревянный, но здесь у нас, в Ростове. Владыко пляшет под сопель князя, а мы перед владыкой будем лестью увиваться? Не хочу сего.

- А ну как переведут епархию в Суждаль? Не поехать ли всё же? Не осерчал бы владыка совсем?

- Не переведут. Здесь первоосвященно место для храма. Пусть осерчает владыка, ан може тогда услышит наши чаяния и испросит на поставление в Ростов епископа. Сколько же мне, соборному настоятелю, ежедень крест нести и за себя, и за епископа. Окромя соборных клирошан и паствы ростовской, ко мне со всякими делами идут служители других храмов по округе.

- Ну, коли ты не едешь, то мне в Суждале тем паче нечего делать. Перед очами князя нам надо быти вместе - пусть знает, иже мы едины в наших помыслах.

Иаков жадно приложился к крынке, отпил большими глотками, смачно рыгнул, вытер рушником бороду и уверенно, с особой торжественностью заявил:

- Тако и быти! Доселе мы были вместе и присно, и во веки быти нам вместе. Иначе по одному нас переломают.

Приехавший на днях князь Владимир с новым епископом Лазарем с раннего утра осматривали собор.

- Вижу, Леонтий, содеял ты всё так, как указано в хартии. Смотрю на сию лепоту и словно стою в Богородичном печерском храме, - радовался князь.

Но тут произошло изрядное посрамление изуграфов.

Владыка с настоятелем, тоже довольные увиденным, направлялись к выходу. Отец Амвросий, замедлив шаг, настороженно уставился на стену. На него в упор смотрел горящими красным огнём глазами сам Сатана! Весь тёмный, хвостатый, со вздыбленными волосами, он манил к себе в преисподнюю к костру в котёл с кипящей водой.

- Свят! Свят! - крестился настоятель. - Господи! Прости нас грешных!

- Ты что, отче, о грехах вдруг вспомнил? - удивился владыка.

Амвросий испуганно показывал глазами на Сатану:

- Нешто изуграфы вольны творить такое?! Сатана зрит очами своими богомерзкими на православных. Не было на сие мерзкое творение моего благословения.

Владыка посмотрел на стену, нашёл изображение Сатаны. Благостное озарение сошло с его лица, брови сомкнулись.

- Леонтий! - крикнул он изуграфа.

Леонтий стоял сзади, склонив голову. Он уже готов был принять гнев на себя.

- Прости, владыко, - тихо молвил он, - недогляд мой. Перепишем сызнова. Заутре же повернём голову Сатане, абы не зрел очами страшными на живых людей.

- Смотри, к заутрене не поспеешь - епитимью наложу! - пристукнул посохом епископ.

Владыка отдавал последние распоряжения протоиерею Амвросию, которому помогали соборные причетники и монахи Дмитриева монастыря.

С лица Симоныча не исчезала улыбка, он весь светился, как именинник.

Здатель Степан приехал на торжество из Владимира, где он с дружиной начал выкладывать фундамент церкви Спаса.

Отправляясь на первый молебен в новом каменном храме, княжич Юрий надел лучшие свои княжеские одежды.

Он вышел на крыльцо. По двору сновали слуги, занятые подготовкой к великой трапезе. Увидя княжича в праздничном одеянии, слуги поспешно склонились в поклонах с особой почестью. Юрий посмотрел на них, не понимая что происходит: чуть ли не падают ниц. Раньше кланялись мимоходом поясно, а сейчас словно перед царём согнули спины и застыли. Наконец до его сознания дошло: одет-то он по-княжески. Раньше его видели бегающего по здательским подмостям в посконной рубахе вместе с Михалкой и Иваном. Но незаметно он вырос, стал стройнее, голова гордо держится на мускулистой шее, взгляд уверенный, плечи широки, словом, господин! Да к тому же, златотканая одежда, в коей редко кто видел княжича, произвела на слуг впечатление. Червлёные с загнутыми носами сапоги на высоких каблуках, с узором из золотной нити, делали фигуру княжича ещё стройнее. Бархатные лилового оттенка опашень и шапка расшиты узором золотым. На груди - золотая цепь. Пробивающийся пушок усов и нежный соболиный мех околыша шапки с серебристым оттенком подчёркивали мужественность лика княжича. Он был ещё юношей и, казалось бы, в этом возрасте всё прекрасно в человеке. Но о Юрии нельзя было сказать, что он красен ликом. С возрастом черты его лица обострялись не в лучшую сторону.

Пройдут годы и ненавистный киевлянам князь обретёт в их глазах отнюдь не ангельский облик. Один из южных летописцев отметит: 'Был роста немалого, толстый, ликом белый, глаза невелики, великий нос долгий и накривлённый, брада малая, великий любитель жён, сладких пищ и пития, более о веселиях нежели о расправе и воинстве прилежал; но всё оное состояло во власти и смотрении вельмож его и любимцев'. Такое мог написать человек, знавший его лишь в годы жизни князя Юрия в Киеве. Но только ли по словам одного из летописцев должны судить о человеке? А его дела? Разве они ничего не скажут потомкам?

Вслед за княжичем на крыльцо вышел князь Владимир, также празднично, но скромнее одетый. Он посмотрел на сына и подумал: 'Достойный отрочник земли Залесской. Пора посягати'.

Князь и его ближайшие мужи поднялись на церковные полати по крутой внутристенной лестнице.

Торжественная обстановка, мужской хор, присутствие передних мужей и духовенства со всего Залесья, произвели сильное впечатление на Юрия. Он чувствовал в душе необъяснимую гордость, наверное оттого, что и сам причастен к созданному великому чуду, вставшему в каменном обличье Божьего дома и возвышающемуся над деревянными теремами и землянками Суздаля, словно пришелец из другого мира. Княжич посмотрел на отца, ему надо было поделиться своей радостью, но отец с озабоченным лицом вёл какой-то разговор с Симонычем. До княжича долетали только обрывки фраз.

- Привёз тебе доброго роспевщика, будет он у тебя в Суждале до тех пор, пока не выучит соборных клирошан пению. Аз ему сказал, абы хор в Суждале был красен голосами. Пусть подбирает. Конечно, такого хора, как в Печерах нигде нет, но в Суждале должон быти не хуже переяславского. Церковному пению роспевщик учился в Царьграде. Любитель хмельного. Ты следи за ним, абы делом занимался, а не квасился ежедень.

Разговаривая с посадником, князь искоса поглядывал на сына. Он продолжил разговор громче, чтобы слышал Юрий:

- Ты, Симоныч, княжича почаще в церковь заставляй ходить, абы Бога помнил всегда, да делами больше занимался, а не ловами и игрищами. А буде ленив и неприлежен к делам княжьим - обоих накажу.

- Прости, княже, не ко времени сей разговор ведёшь, али что прослышал? - тихо спросил Симоныч.

Князь строго посмотрел на посадника, но ничего не сказал.

- Не гневись, княже, раньше времени. Зело ждал твоего приезда, сказать надобно многое, ан днесь не место для сего разговора

Юрий догадался, что разговор идёт о нём и решил присоединиться.

- Батя, аз не разумею слова поющих. Видно, хор плохой?

- Роспевщик научит их пению. А ты, Гюрги, не печалуйся. Еже слов не разумеешь, се не беда. Ты слушай мусикию, а слова сами до твоего сердца дойдут.

Князь знал толк в церковном пении и был доволен, что сын заинтересовался хором. Суздальские же клирошане, отнюдь, не ласкали слух. Мужские голоса нестройно выводили акафист, а князь укоризненно качал головой.

- В храмовом пении всё зависит от роспевщика. Надо и голоса подобрать, и пению научить, но не каждому Бог дал едино и глас, и слух.

Юрий смотрел, как епископ хлопотал у престола. Владыка залил воскомастих в отверстия по углам и в середине перекрестья, возложил антиминс, окропил радостамой и накрыл престол срачицей и ризой.

Дьяк густым басом огласил:

- Достойно есть яко воистину блажити Тя Богородицу...

После молебна все собрались в трапезной. Там уже был накрыт длинный стол.

Для горожан князь велел выкатить бочки с пивом.

На следующий день князь, уединившись с посадником, продолжили вчерашний разговор.

- Что же ты мне хотел сказать, Симоныч?

- Вот что, княже, Гюргя блюду и наставляю, яко ты велел. Но время берёт своё. Норов у молодого княжича изменился, он уже не дитя, но ещё и не муж. Самовластен вельми стал. И се добро. Ростовские бояре нос ноне долу перед ним держат. На коне сидит лепше любого отрока. Меч крепко держит - не вышибешь. Рубит и колет ловко. Грамоте его обучил, как мог. От книг не отворачивается, но и не алчен до чтения. К здательству, тобою затеянному, потщание имает, целыми днями на градоставленьи пропадает, не токмо смотрит, но иной раз говорит, яко надо делать. В град Володимер часто ездит. Ловы всякие любит, - уже с меньшей страстью в голосе произнёс Симоныч.

- Что-то ты расквохтался, яко наседка.

- Погоди, князь, теперь о сути. Меня вот что тревожит. Часто бывать стал на игрищах с отроками и отроковицами. Девок дворовых как курей всех перещупал. К застолью вельми охоч. Пригубливать стал всякое брашно. Пост не всегда блюдёт. Об игрищах и постах архимандрит толковал с ним. Хоть княжич любит отца Даниила, но разговор остался без пользы. Моей воли на сей запрет тоже не хватает. Сказывал как-то ему, абы меру блюсти надобно во всём, так он брови грозно свёл, дескать кончились дядькины запреты. Днесь нужна отцова воля и слово. Сей грех за недогляд с себя не снимаю. Люб мне Гюрги, аки дробник, живот положу за него, ан не всё теперь в моей воле.

- Аз всегда верил в твою преданность, Симоныч, и ноне ещё раз в сём убедился, не утаил от меня пороки сына. Нам с тобой их выправлять, боле некому. Ну, что ж, ежели девок начал щупать, знать тому время пришло, шестьнадесять доходит. С возрастом к каждому человеку приходит жажда плотской любви, и сие желание не остановить, как нельзя остановить рассвет предстоящего дня. Надо подумать о невесте, как-то за делами упустил се из виду, не заметил, как сын вырос. Что касаемо баловства хмельным питием, заутре же строго накажу ключнику: всё под замок, и выдавать токмо с моего ведома, паки аз здесь, либо по твоей воле, ежели меня нет. Владыке скажу, пусть с княжичем строго поговорит о постных днях, паче о праздничных говениях.

- Будем надеяться, иже Бог услышит наши молитвы.

- Ты что-то молчишь о здателе Степане, да о градодельце Гавриле ничего не сказываешь. Как оне с делами справляются?

- Град Володимер ноне пригородом не назовёшь, градницы в округе тамо боле ростовских и суждальских, вот каков пригород.

- Таков и должон быти град Володимер. А Суждаль, Бог даст, мы ещё расширим, вторым валом и острогом посад обнесём.

- Разумеешь, княже, каков велик ноне град Володимер? Длина володимерских градниц в одну тысящу четыре ста и два десять мерных сажень, а суждальские всего семь сот девяноста и пять сажень.

- Не разумею, чем ты так обеспокоен? Чем сильнее пригороды, особливо порубежные, тем спокойнее для Суждаля и Ростова. Закончим рубить Володимер, потщимся и в Ростове, и в Ярославле, и в Клещине. Белоозеро далече, но там спокойно, и Мстислав рядом, ежели что, постережёт Белоозеро.

- Паки, княже, ростовцы недобро на нас смотрят. Гюрги совсем отказывается жить в Ростове, ездим туда токмо суд творить.

- Потому и не спешу епископа в Ростов испрашивать, хотя с митрополитом Николаем у меня был разговор. Тяжело будет в Ростове владыке без тебя и княжича. Ростовские мужи его к своим рукам вборзе приберут, не будет тогда он нам помощником. Переяславский владыка со мною кажное лето в Ростов ходит. Смоленск тоже на нём держится, пока несёт свой крест, не жалуется, - князь вздохнул, вспомнив митрополита Ефрема, и продолжил разговор о градоставлении. - На градницы пусть леса не жалеют, здесь его в достатке. Нижние венцы надо рубить из дуба. Проследи, Симоныч, сам, на тиунов не надейся, абы делателям исправно прокорм давали. Ежели тиун, али рядовичи будут прокорм в свою мошну припрятывать, суди каждого по покону деда нашего, абы мздоимцев на княжьем здательстве не было! Весной и осенью работный люд отпускай орать и сеять, и жать, абы поземь исправно поступала в наши скотницы.

- Слава Богу, жито у нас осенью, как сам помнишь, было изрядное, есть чем делателей кормить. Град срубили борзо в Володимере, да и суждаляне довольны. Княжич порадовал, зело разумеет градоставленье. Граднику Гавриле впору учеником у Гюргя быти. Скоро в Суждале освящать новый град будем.

- Се душу тешит, но не думай, иже тебе с княжичем бездельничать позволю. О ловах на время забудьте. Днесь надо теслей ставить на дорогу от храма и княжьего двора к воротной башне.

Симоныч удивлённо поднял на князя глаза.

- Да, Симоныч, дорогу мостить будем, клети рубить и в копаницу ставить, да сверху настил бревенчатый класть. Чтобы вся дорога в грязи не утонула, нужно под клетями стволы пустотелые из брёвен просмоленных положить, вода по ним будет уходить в ров за ворота.

Лицо посадника засветилось в улыбке. А князь продолжал:

- Покуда вы с княжичем двор свой в Суждале держите, надо и град содержать достойно.

- Да-а, - задумчиво протянул боярин и сокрушённо покачал головой.

- Что ты так кручинишься?

- Камен храм, новая крепость, новый двор княжий, почитай, весь Суждаль внови срублен и, к тому же, дорога мощёна! Ростовские мужи лихом изойдут.

- Се добро, что ежедень помнишь о корысти ростовских мужей. Ан надо паки напоминать, кому не любо сие дело, тот против воли князя идёт. Так Богом промыслено, так князем велено. Гюргю на суждальском столе сидеть до скончания. На киевский стол ему нечего смотреть - вон сколько до него по родовой лествице отрочников. Он же еси отрочник сей волости, о ней ему и пещись надобно. Но нужда будет, тако и в другую волость переведу, а пока Бог не позвал меня к себе, будем здатися кажный в своей волости. Вот мой старшой сын Мстислав, настоящий князь новгородский, не перестаёт пещися о своей волости. Тоже камен храм поставил в загородном дворе своём. Послал аз ему доброго здателя, выученика Степанова, и изуграфа тож послал, хочет Софию расписывать. В Смоленске аз Вячеславу помог камен храм поставить, митрополит обещал туда владыку рукоположить, к патриарху собирается ехать, да всё откладывает, немощен владыка Николай. Надо, абы все ведали и помнили: мой род лествицу отрочную стола киевского блюдёт и целование креста не нарушает - в сём честь нашего рода. А коли кто будет лествицу нарушать и правду искать силой, тот изгоем будет.

- Гюрги се усвоил гораздо, княжье достоинство высоко блюдёт, но и простой чади не чурается, особливо рукодельники ему по сердцу. Говорит, что его княжья опора есмь земля сия. Пора, князь, надевать на него княжьи бармы, и расправу сам в своей волости пусть творит.

- Да, пора и о сём подумать, но опрежь посягати его надо. Паки, чуть не запамятовал, ты заутре же коваля того сыщи, который крест златом крыл на соборе. Сыщи и приведи ко мне.

На следующий день кузнец, сняв шапку, стоял перед князем.

- Смотрю на тебя, Ермола, силища у тебя в плечах добрая! Быть бы тебе не ковачем, а гридем моим, не молот, а меч такие руки горазды держать.

Ермола от неожиданности втянул голову в плечи, насупил брови, искоса смотрел на князя, пытаясь понять: не шутка ли это? А ежели и вправду? Забыть всё, чему его отец выучил и стать княжьим гридем?! А семья? А сын? Что будет с ними тогда?

Князь с непроницаемым лицом осматривал Ермолу, как обычный товар на торгу.

- Ано ладно, вижу, ошеломил тебя. По делу же вот что скажу: ты, коваль, человек вольный, живёшь и кормишься заказами, как все рукодельники. Двор добрый имаешь, достаток у тебя есть. Беру тебя к себе на службу. Обижать не буду, коли повода не дашь. Отныне будешь мои заказы исполнять. Другие же можешь делать, коли на то время будет. Оправдаешь мою волю - будешь в милости княжьей. Что насупился? Аль не рад сему?

- Князь! Володимер Всеволж! - Ермола склонился на колено, прижал шапку к груди. - Милость твою за честь почту, служить буду рад, токмо гридем не есмь паки...

- Аз не о гридей службе тебе толкую. Паки, сия честь не по тебе. Говорю о твоём златокузнем мастерстве. Встань, подойди сюда.

Ермола поднялся, подошёл к столу.

Князь сдёрнул аксамитовое покрывало с ларца, откинул крышку.

Перед изумлённым кузнецом в золотом сиянии блеснули удивительной красы княжьи бармы. Глаза Ермолы впились в украшение. Он никогда не видел так близко ничего подобного. Затейливый узор выполнен из мельчайшей зерни и скани.

- Се есмь творение киевских хытрецов. Лепше заморских златокузнецов своё дело ведают, хотя и обучались сему в Царьграде, у гречин. Сможешь ли содеять так же?

Ермола заворожено смотрел на сокровище.

- Долго ли будешь сопеть? - прервал князь забывшегося Ермолу.

- Аз боле к серебру навык имаю. Злато токмо на крест соборный положил. Отказаться от такой чести не смею, но и обещать сделать тако же... - Ермола задумался. - Для такого дела нужна зернь и скань столь же мелкая. Для их вытяжки и отливки изрядно потщиться надо.

- Вот и потщись изрядно. Сей образец дать тебе не могу, здесь смотри сколько хочешь. Размышляй, запоминай. Не тороплю пока. Яко же будешь готов к сему делу, золото тебе даст мой посадник. Едино лето тебе сроку. В бляшках лики Деисуса волен делать чеканкой, без мусии. Сему ты ещё не учён.

- Сделаю! Аз мусию делал! Помогал гречину Богородицу на стене соборной делать. В моей кузне мусию плавили, научился аз сему. Скрывал гречин от меня, как надо мусию готовить, узрел аз всё-таки смесь для плавки.

Князь удивлённо вскинул брови.

- Се добро. Ну, как знаешь, дело твоё, токмо ежели испортишь и к сроку не сделаешь бармы, гнев мой на тебе будет. Велю посаднику, абы тебя пускали в княжьи хоромы в любое время, осматривай бармы хоть ежедень. Когда начертание сделаешь - покажешь. Травное плетение можешь делать по-своему. Всё остальное должно быть такое же, как на сих бармах: бусы сканные, к ним подвесишь бляшки с деисусом, в ту же меру. Всё, что сделаешь, покажешь посаднику, коли меня в Суждале не будет. О сём заказе никому ни полслова. Уразумел? Особливо княжичу не проговорись.

Домой Ермола не шёл - летел на крыльях! Он ещё не понял до конца всего услышанного, только знал, что счастье неожиданно ворвалось в его судьбу и потому спешил скорее поделиться радостью с Марьюшкой.

Выходя из ворот княжьего двора, Ермола замешкался: прямо на него летели два всадника. Он едва успел прижаться к воротной створке, как получил удар плетью по голове. Он не успел ещё надеть свою шапку и потому голову словно огнём обожгло.

Кони на всём скаку встали на дыбы посередине двора. Всадники соскочили на землю, отдавая поводья подбежавшему слуге.

Ермола стоял, прислонившись к воротам, зажав руками голову. Из-под ладони по щеке бежала струйка крови.

- Се тебе, смердья душа, абы впредь на пути у князя не стоял! Ишь растопырился во всю воротню! - услышал он окрик княжьего отрока.

Ермола отнял руки от головы, посмотрел в сторону всадников. В одном из них узнал княжича Юрия. Другой, его обидчик, незнаком, но Ермола видел его иногда вместе с княжичем и знал, что тот пришёл из Переяславля вместе с князем Владимиром.

Ермола поклонился княжичу и направился к обидчику.

Юрий оторопел, видя Ермолу с окровавленным лицом.

Всё дальнейшее случилось мгновенно.

Отрок, видя приближающегося с угрожающим видом здоровенного бородача, выхватил меч из ножен.

Душа Ермолы кипела от негодования и обиды. Тридцать лет он живёт на белом свете, уважаемый в Суздале человек. Бывало, терпел от бояр унижения, но такого, чтоб его били плетью, как паршивого пса, он допустить не мог!

- Ах ты, вражина! Кикимора заморская! - распалялся Ермола, понимая, что с голыми руками против меча не пойдёшь, и глазами лихорадочно искал что-либо подходящее. Одним рывком он выдернул из скоб воротную задвижку и пошёл с ней на отрока.

- Олаф, изыди вон со двора! - успел крикнуть княжич, но орясина Ермолы уже хрястнула отрока по руке, меч упал на землю.

Боясь продолжения стихийно возникшего поединка, княжич крикнул дворовым слугам, указывая на Ермолу:

- Взять его!

Легко сказать: взять. Подойти к озлобленному здоровому мужику с орясиной в руках было совсем не просто.

Ермола же, видя, как обвисла рука Олафа, понял: перестарался! Швырнул орясину в сторону и покорно склонил голову перед княжичем.

На шум во дворе, в сени вышел князь. Увидел окровавленное лицо Ермолы, Олафа с прижатой к груди рукой, валяющиеся на земле меч и орясину, и всё понял.

Юрий подошёл к отцу, рассказал как всё случилось.

- Как ты посмел, худородный человече, поднять руку на боярского сына?! - не сдержал гнева князь.

Ермола молчал.

- В поруб его!

Ермола не сопротивлялся. Его схватили и повели к порубу.

'Хотел Марьюшку порадовать милостью княжьей, ано како получилось', - досадывал он, сидя в порубе.

Князь Владимир выслушал очевидцев.

- Заутре же собирай всех на суд, - велел князь тиуну.

Княжий двор полон людей. Впереди мужи именитые, богатые, ближе к воротам - люди попроще. С разных сторон слышны голоса. Одни осуждают Ермолу, другие сочувствуют ему, третьи завидуют кузнецу, как божьему человеку.* Пред крыльцом на коленях оба виновника.

Епископ наклонился к князю:

- Не добро еси, паки боярский сын на коленях с простым рукодельником вместе, да к тому же он сын варяга.

- Симоныч, ты слышишь, что владыка молвит? Что скажешь? Говори, ты лучше знаешь Ермолку, он милостник твой.

- Скажу, княже, вот что: хотя Ермола простой рукодельник, ано ковач еси искусный, достаток у него на дворе не менее, чем у иного купца, и в Суждале и по округе он высоко чтимый человек. - Симоныч искоса поглядывал на Марьюшку, прижавшуюся в испуге к воротам. - Нет в сём позора для юнота Олафа, хотя он и сын варяга. Аз сам варяжского роду и ведаю, иже в Правде Ярославовой нет различия в деяниях русича и варяга. Перед Правдой все равны.

- Тако и быти по сему: пусть оба стоят на коленях, - объявил князь.

- Княжий отрок, рекомый Олаф, и Ермолка, суждальский ковач, учинили на княжом дворе буесть. Боярский сын Олаф согнал с дороги Ермолку плетью. Ермолка взял орясину, идучи на...

- Неправда еси! - резко оборвал бирюча посадник и краем глаза покосился на князя.

- Говори, посадник, - разрешил князь.

- Олаф вытащил меч, а потом Ермола взял орясину.

- Боярский сын Олаф поднял меч на Ермолку, паки не справился, и Ермолка вышиб из его рук меч орясиной, - закончил бирюч.

- Ты, Ермола, как мне сказывают, не впервой на княжом дворе буесть творишь? - начал свой допрос князь.

Ермола молча склонил голову.

- А ты, Олаф, коли повесил меч к опояске, тако умей им владеть. Меч попусту из ножен не вынимают, а уж коли вынул, то применяй его умело. Позор, аще держа меч в руке, дал себя побить орясиной. Был бы ты зрелый муж, велел бы виру наложить на тебя в три гривны, но юнотство твоё щадя и честь блюдя отца твоего, велю тебе твой позор искупить тако: к исходу сего лета тебе мечом владеть, яко доброму воину. Не овладеешь - пеняй на себя.

- Отрок, аки бугай вырос, а мечом не владеет! Позор! - послышалось в толпе.

Этого и ждал князь: 'Толпа насмешничает над юным Олафом, вот и пусть слушает, может спеси поубавится. Будет впредь смотреть куда плетью махать. Зело переживает. Варяжская кровь кипит, честь задело - се добро. А Ермола молодец. Не побоялся на княжьего отрока руку поднять, защищая свою честь, даже с палкой против меча. Наказать же его надо - пусть знает своё место. За такое дело позорное вира немалая полагается. Помирить бы сих молодцев', - размышлял князь.

- Тебе, Ермола, вира полагается в пять гривен, иже битие палкой мужа знатного есмь позор великий. Будешь искупать виру, исполняя мой заказ.

'Слава Богу!' - кузнец даже забыл о кровавой ране на щеке, ожидая худшего. За такую дерзость его моли бы в холопы упечь. А вира, как ни тяжка, он её отработает.

Стоящий рядом дьяк с висящей спереди и упирающейся в живот вощаницей, усердно выводил приговор князя.

Вернуться на оглавление