КНЯЗЬ СУЗДАЛЬСКИЙ

Через верных людей Олаф нашёл ещё одного ведуна в приклязьменских лесах, рассказал ему о своей печали.

- Говоришь, ни княжой лечец, ни мой лесной собрат не помогли твоей дочке? Многих мне за свой долгий век, бывало, приходилось вызволять из хворобы. Будет ли от меня помощь, и оправдаю ли твои щедрые дары, токмо боги ведают. Тако и быти, приводи хворую, но не ранее, чем солнце в летнюю звезду вступит,* паче допрежь надо богов умилостивить. Яко месяц начнёт идти к прибытку, придёшь к дубу сему, - старик указал посохом в сторону большой поляны, просматривавшейся сквозь деревья, где стоял развесистый многовековой исполин. - Вот тамо и окропим корни сего древа тёплой кровью молодого кочета, паки приму твои дары и начну молить богов на спасение твоей дщери.

Олаф сделал всё, как велел ведун, и в Купалин день привёл Анну к отшельнику.

Ведун только глянул на больную и молвил:

- Порченая она у тебя, добрый муж. Глаз на неё при рождении чёрный положон бысть. Аз не в силах ей помочь, но вот тебе зелие, - он протянул Олафу холщёвый мешочек, - будешь отвары делать. Храни зелие в хлеву под стрехой, в избу не носи, покуда у тебя тамо образа стоят на полице. Ежели наказ не исполнишь, зелие не будет имать силу. Хуже от него не будет, а коли боги смилостивятся, поживёт паки.

То ли зелье ведуна, то ли языческие боги смилостивились, но после одного события судьба Анны круто и радостно изменилась. А произошло вот что.

Как-то ходила Анна с отцом по торжищу. Родители обещали ей ко дню ангела купить любое, по её выбору, украшение. Недавно суздальские купцы привезли из Нового Торга диковины златных дел заморских мастеров. На прилавках, радуя взоры, красовались жемчужные и стеклянные бусы, серебряные с тонкой чеканкой наручи и колты, нательные крестики серебряные и костяные с удивительно мелкой резью, скляницы с благовониями заморскими. Аннушка радостно рассматривала украшения, сверкающие отблеском солнечного дня. Глаза её светились. Такое счастье не каждой боярышне выпадает.

Олаф в сторонке отчитывал за что-то своих дворовых слуг, а Аннушка переходила от лавки к лавке, увлечённо рассматривая чудесные изделия рукодельников. Вдруг раздалось громыхание тележных колёс. Люди бросились врассыпную. Из-за угла выскочила лошадь. На телеге, широко расставив ноги, стоял пьяный мужик, с силой нахлёстывающий лошадь. Анна растерянно заметалась. Беда казалась неминуемой. Внезапно сзади кто-то сильно её обнял, рванул на себя, и они оба упали. Девочка несколько мгновений лежала недвижно. Очнувшись от испуга, увидела лежащего рядом Ивана-изуграфа. Всё случилось мгновенно. Телега удалилась. Вокруг сбитого стали собираться люди.

Олаф бросился к Анне:

- Что случилось, дочка? Ты не ушиблась?

Анна стояла бледная, ничего не понимая, смотрела на отца полными слёз глазами.

Олаф подошёл к лежащему, перевернул на спину, тот глухо застонал.

- Боже милостивый! Иван! Что с тобой?

Иван был в беспамятстве.

- Несите его ко мне! - крикнул Олаф слугам. - Да лихача того сыщите и ко мне на конюшню под плети! Идём, Аннушка, - отец обнял дочь за хрупкие плечики.

Ивана уложили на лавку в одной из горниц. Олаф послал на двор к князю за лечцом.

На следующий день, придя в себя, Иван рассказывал, как, оказавшись рядом с Анной и, видя мчащуюся на неё лошадь, схватил девочку и закрыл её собою, но сам, падая, стукнулся головой, то ли о камень, то ли о тележное колесо.

Анна ласково смотрела на своего спасителя, а грудь её ещё чувствовала крепкое объятие рук Ивана. На лице появился румянец смущения. Она ещё никогда не ощущала такого крепкого мужского прикосновения. Ей было тревожно и приятно от столь необычного знакомства, хотя она и раньше не раз видела Ивана с отцом, но лишь обменивалась с ним поклонами.

Когда-то Иван помогал изуграфам расписывать городской каменный собор. Теперь он трудился в мастерской при княжьем дворе, создавая по заказам князя и других передних мужей Суздаля образа святых на иконах. Выучился Иван у грека Леона, а теперь молодые изуграфы учились у Ивана. Но князь не был вполне доволен их делами. Не получается всё-таки у суздальских богомазов так, как пишут греки. У тех, святые Горнего Мира смотрят на молящихся строго, проницательно, видят все грехи стада Христова, ажно от страха душа трепещет. А у наших мазил, что праотцы, что апостолы, смотрят на молящихся с сочувствием, мягко. Даже сам Господь не такой, как у грек. Нет, не то творят княжьи изуграфы, нет у них уверенности, потому и образа получаются какие-то свои, домашние, суздальские, а не Горнего мира. Нет, не такие должны быть святые, смотрящие на смертных от туда, из Горнего мира.

- Не твёрдо вапницы в руках держите. Зрите, како образа на стенах храма писаны. Лепота! - упрекал князь изуграфов.

Князь обещал послать Ивана в Царьград учиться, но пока до этого ещё дело не дошло.

И вот теперь Иван лежал беспомощно, а спасённая им Анна ухаживала за ним. Иван пока ещё не мог вставать, кружилась голова, и тошнило. Княжой лечец не велел ему много ходить, и Иван уже который день лежал на лавке в доме Олафа. Он наблюдал, как хрупкая фигурка Анны бесшумно и плавно скользила по горнице, садилась рядом, принося еду. Он рассказывал ей много интересного о хитростях изуграфов.

Олаф видел, как воспряла дочь от своей хворобы, как светились её глаза, когда она слушала рассказы Ивана, и отец радовался вместе с ней. 'Ведуны не помогли, а здесь видно Богом промыслено, что Иван оказался возле неё, закрыв собою от беды', - думал он, надеясь на лучшее.

После смерти князя Владимира Степь вновь зашевелилась. Половцы стали угонять людей и скот. Мстислав решил собрать воинство со всех земель, чтобы успокоить степных соседей. Но полоцкий князь Давид Игоревич со своими братьями и племянниками насмешливо и дерзко ответил на призыв киевского князя. Это очень задело Мстислава, и он послал гонца к Юрию с призывом быть готовым к походу на Полоцк. Приближалось начало конца независимости полцких князей от Киева, от Руси.

Юрий с ближними думцами слушал гонца из Киева. Многим суздалянам поход на Полоцк был не ко времени. Сидели молча, в раздумьях.

- Давно не было вестей от печерян, - решил оживить обстановку игумен Феодор, - как оне там живут?

- Бога славят, щи жуют, - отвечали гонцы. - Невиданное дело, вольностью охвачены умы чернецов печерских. Без благословения митрополита взяли и переименовали церковь Дмитрия в честь Петра Примечания [19]..

Олаф сидел грустный. Ещё бы, он только стал хозяйство своё налаживать, а тут - на тебе! Мстислав братьев кличет усмирять полоцкого князя.

Киевские князья, как не примучивали полочан, всё одно всегда они были особняком от Руси. Пустое дело Мстислав затеял. Черниговский князь отложился от Киева, а теперь и Галич туда же смотрит. Что же это делается в Руси? Только Мономашичи пока ещё в единстве держатся.

Всё лето у восточной стены в суздальской крепости, рядом с воротной башней стучали топоры. Погорельцы спешили до наступления холодов поставить свои жилища, да омшаники для скота. Рядом с городским валом ставил себе двор Олаф Примечания [20]. Спешить некуда - он имел избу на дворе своего тестя Наума Данилыча. Но то было не своё.

Князь Владимир когда-то дал Олафу деревеньку в приданое, а теперь с помощью князя Юрия землицу в городе нашли, где Олаф начал ставить свои хоромы. Место, конечно, не такое, как у тестя или посадника, те недалеко от собора свои дворы имеют, туда не долетит вражья стрела с огнём в случае осады. Ну что ж, другого пустыря в городе не оказалось, всё давно обжито. В деревеньке же раздолье, вокруг поля да пожни, ставь двор где душе угодно. А здесь, в граде, каждый клочок земли у тысяцкого на учёте. И то сказать, не был бы Олаф его зятем, не видать бы ему и этого клочка. А ноне вон какие хоромы: внизу клети, да кладовки, да поварня; наверху горницы с опочивальнями, да повалушу взрубили над горницей, а рядом светлица для Любославы с дочками.

Михалкина дружина хоромы добротно рубит. Любослава за это время успела подружиться с Ермолиной Марьюшкой и с Михалкиной Алёной. Молодая боярыня понимала, что не ровня ей ни Марьюшка, ни Алёна, но не собиралась же она родниться с простолюдинами. Подругами же они были такими, коих среди боярынь не сыщешь. Да и князь Юрий на такую дружбу смотрел не так, как иные князья с недоверием и свысока. Михалка и Ермола у князя милостники. Потому ростовские мужи и не в ладу с князем, ибо он новых людей худородных приближает к себе.

Как бы не хотелось Олафу покидать Суздаль, но что поделаешь, нет худа без добра, Бог даст, с братьями свидится, на могилах родителей побывает.

- Воеводе Олафу полк суждальский вборзе собирать, - услышал он голос князя, очнувшись от своих раздумий.

Ростово-Суздальская земля всё больше оживлялась. Это было видно по распаханным полям и прибывающим дымам над городами, посадами, сёлами. Днём и ночью, зимой и летом струились дымки над крышами хижин - значит, люди живут, значит, у земли есть хозяин и работник. Рубленых изб у переселенцев пока ещё мало, всё больше землянками обзаводились. Не столь благостно, как в избе, но терпимо на первое время. Переселенцы вживались в новой земле осторожно, с оглядкой. Князь, он вроде бы и справедливый, вон сколько всего обещает, и ссуду даёт, и резы снизил, и первые годы тяглом не облагает. Однако, до князя далеко, а тиун его рядом, и помимо князя из смердов все жилы вытягивает.

А на земле боярской разве легче? Тиуны и рядовичи ко всем льготам приставлены, они своей корысти не упустят, попробуй, пожалуйся на их мздоимство, тогда и вовсе житья спокойного не будет.

Князь Юрий помнил завет отца и часто посещал новые поселения. А отец не единожды говорил: 'Тиунам и воеводам доверяй, но не ленись и сам проверить'. К отцовскому Поучению, оставленному князем Владимиром своим детям, Юрий относился иначе, чем его старшие братья. Те считали, что они сами в своём возрасте вправе поучать младших. Особенно любил подчеркнуть своё старшинство Вячеслав. Он при каждой встрече непременно вставит в разговор: 'Аз уже был бородат, когда ты родился'. На самом же деле был старше Юрия всего на десять лет.

Не часто выдавалось такое время, когда Юрий брал свитки с письменами отца, и каждый раз не переставал удивляться тому, сколько жизненной мудрости вложено в простые отцовы слова. Иногда над этими скрижалями, как их иногда называл Симоныч, они вдвоём долгими зимними вечерами рассуждали и спорили. Каждый что-то понимал по-своему. Вот недавно дядька опять разворчался, когда стали читать: 'Жену свою любите, но не дайте ей над собою власти'.

- Зачастил ты, Гюрги, в Володимер. Поостыл бы вмале.

- Ты пойми, Симоныч, ловы там вельми добрые. Не могу аз без сего. Какой ты в сём грех видишь? Абы дела свои княжьи не справлял, на тебя переложил. Нет, дядька, не могу без ловов.

- Разумею, иже не можешь без ловов. Там в Володимере, аже бор нарекли твоим именем - 'Гюргев бор', что в верстах трёх от западных градских врат, там, где рысь на тебя чуть однажды не напала. Ты в лесу часто уединяешься от слуг, один ходишь, не кончилось бы бедой, упаси тебя Господи.

Юрий вспомнил, как однажды, запретив отрокам следовать за ним, ушёл в глубь леса побродить в одиночестве. Присел на поваленное дерево отдохнуть на небольшой поляне. Думал о том, как нелегко ему приходится ладить с вятшими боярами, как трудно они отзываются на его замыслы по обустройству Залесской земли, и всё больше убеждался, что надёжной опорой в его делах есть новые люди, его милостники. Но среди них немного людей боярских родов, на коих можно надёжно опереться. Только Олаф да Громила. 'Как борзо люди клички дают другим, и как эти клички крепко прилипают к человеку, аже имена свои едва вспоминают, данные Церковью Христовой. Пришёл Громила вместе с берендеями и кличку с собой принёс, а о том, что он во Христе наречён Василием, никто не ведает. Ну, да Бог с ним, поживу ещё на белом свете, и мне кличку придумают. Из старых бояр токмо Наум Данилыч надёжа добрая, но стар вельми, от дел отходит. Замену же себе он добрую подготовил, и аз даю на то свою волю наречь сына его Жирослава суждальским тысяцким. А вот боярина Кучку понять не могу. Тоже кличка, от отца по наследству перешла, а ведь за ней есть имя крестианское - Степан. И сельцо тако ж называют - Кучково. Пожалуй, самый крепкий муж, ино токмо с покойным Бутой Лукичом можно его вровень по достатку поставить. Сидит себе в дебрях на Москови и богатеет борзо, с перевозов немалое мытного берёт. С Днепра в Вазузу, с Вазузы в Московь и Волгу много гостей идёт, и каждый мытное платит. Сколько же от сего мытного у Степана оседает, минуя княжьи скотницы? Ещё отец хотел когда-то изведати Кучковы дела, да недосуг всё было. Однако полетные подати даёт исправно. Надо бы к нему наведаться. Сидит в моей волости яко удельный князь. Нелюбо мне сие. А ведь в детстве в Ростове аз со Степаном и Дорофеем всяко играми потешался. Ежели б не строптивость их отцов, может и не развела бы нас судьба. Ноне у Степана крепкая дружба с Дорофеем. Хоть и сторонятся они меня, но и поперёк княжьей воли не идут, яко бывало их отцы супротивились посаднику Симонычу. Всё, мужи вятшие, ушло то время, ноне княжья дружина любого из вас в моей воле держит. Но Кучково разрастается и, пожалуй, уже и сельцом не назовёшь, и людей у него паки не больше ли, чем в Суждале. И все идут к нему, словно пчёлы к мёду тянутся. Аз освободил переселенцев от податей, и ко мне люди охотно идут, а к нему ещё охотней. Что же это за интерес у него? Надо выведать, чем он к себе людей приманивает'.

Погружённый в раздумья, князь вздрогнул от душераздирающего рёва, переходящего в визг. Юрий резко обернулся и увидел на большом суку дуба громадную рыжую кошку, напрягшуюся в готовности к прыжку. Князь застыл на месте. Он знал, что резкое движение может заставить хищника прыгнуть на него, и тогда... Юрий осторожно положил ладонь на рукоять меча. Рысь, рыкнув ещё раз, спрыгнула вниз, в два прыжка пересекла поляну и скрылась в лесу. 'Аки ростовские мужи за моей спиной, не ведаешь, кода свои клыки в мою шею вонзят. Надо, надо окружать себя новыми надёжными милостниками', - с этой мыслью Юрий направился к становищу.

- Помню, Симоныч, тот случай с рысью. И всё-таки меня Бог милостиво хранит от лесных хищников. Отец мой был весь уязвлён не столько в ратях, сколько вепрями, да медведями. Мне тоже ловы по душе, но пока ещё меня медведи не ломали, лоси не топтали, вепри не рвали.

- Ты, Гюрги, мне ловами разум не замутняй. Не столько ловы тебя в Володимер влекут. Ты, яко медведь к мёду, присосался к своей ключнице. Жену с детьми реже видишь, чем володимерьску наложницу.

- Жена мне люба, но ей Богом положено своё. Мои дела не её потщания. Вспомни, что отец писал: 'Не давайте жёнам над собою власти'.

- Нет, Гюрги, не так ты понял отца.

- Надобе, старик, сей разговор закончить.

- Какой же аз старик? В твои тридесять и шесть лет тебя юнотом не называю, хоть ты и мой воспитанник. Не зови меня боле стариком. Мне всего немногим за полста.

- Не обижайся, Симоныч, был ты мне отца в место, ласку матери аз не видел, у тебя утешение находил, и другом ты мне был, и соратником, всему меня научил. До смертного часа ты для меня останешься и вторым отцом и матерью. Но пойми меня ноне. Люди всякие в град Володимер днесь идут. Среди них есть не мало добрых мастеров дел разных. Ано по сравнению с ростовцами и суждальцами оне себя мизинными людьми чувствуют, а при мне они о сём забывают и видят себя причастными к делам великим. Не в моей воле их боярами наречь, но некоторых из них можно было бы породнить с боярскими семьями.

- Ты что, Гюрги, опомнись, се противно Богу.

- Отмолю сей грех, но мне нужны ближние, верные люди при моём дворе. Не просто отроки и гриди, а такие служивые, коим и большие дела доверить можно, и послать грады ставить, зная, что мою волю всяко исполнит сей служивый. Вятших бояр на такие дела не сподвигнешь, они все в своих гнездовищах засели, и окромя своей корысти ничего видеть не хотят.

- Нешто аз в сём деле тебе противник? Ближние люди нужны, вот токмо боярскую кровь не надобно размывать подлой кровью, - Симоныч задумался, сам сомневаясь в сказанном и, не находя для себя ответа, уклонился от этого разговора. - Дале читать послание твоего отца будем? Вот, послушай, он не токмо для своих детей сию мудрость изложил: 'Страх имейте Божий в сердце своём и милостыню подавайте нескудную, - это ведь начало всякого добра. Глаза держи книзу, а душу ввысь'. Ты токмо задумайся над сим. И вот ещё: 'Ни правого, ни виноватого не убивайте и не повелевайте убить его. Аже и будет повинен смерти, то не губите никакой хрестианской души. Куда бы ни держали путь по своим землям, не давайте отрокам причинять вред ни своим, ни чужим, ни посевам, чтобы не стали проклинать вас'. Не токмо вы, дети, но и потомки ваши, и потомки потомков будут помнить слова и дела отца твоего. Велик он был человек. Потому и слово он своё на хартии оставил в назидание.

Молва о земельных наделах и ссудах, даваемых суздальским князем новым поселенцам, разнеслась далеко. Особенно много людей шло из Новгородской земли, где голод гнал людей от своих родных очагов в соседнюю Ростово-Суздальскую волость. В тысяча сто двадцать седьмом году снег в Новгороде лежал вплоть до Яковлева дня,* а осенью ранний мороз побил всё жито.

Суздаляне принимали пришельцев с жалостью и радушием. На первое время селили в своих жилищах, делились теплом очага и пищей, тем более, что князь своей волей облегчал повинности тем, кто поселял пришельцев у себя.

Но были и такие среди суздалян и ростовцев, которые искали свою корысть, наживаясь на чужой беде. Много в эту пору попало переселенцев в кабалу, становились обычными закладнями, оставаясь в холопах до конца дней своих.

Михалка, помня, какое лихолетье выпало на его долю в детстве, явил милость к пришлому новгородцу и пустил его на свой двор пережить зиму.

Так случилось, что неведомая болезнь начала косить новгородцев. Один за другим померли четверо детей Микулы, затем смерть взяла и жену. Каким-то чудом остался пятилетний сынишка, да сам Микула. В надежде сохранить себя и сына подался он в чужие края, которые голод и болезни обошли стороной. Выхаживал Микула единственного своего Тишку, как только мог. Думал, помрёт по дороге, настолько был слаб ребёнок. Но Бог миловал и привёл их в Суздаль.

Встретил Михалка Микулу на торгу, возле церкви, где он сидел с сыном, прося милостыню. Что-то привлекло взор Михалки к нищему с ребёнком. В его облике, в чертах лица, Михалка узнавал что-то давно знакомое. Но что? Он вглядывался и, наконец, понял: нищий был похож на покойного Пахомия. Михалка подошёл, разговорились.

В Новгороде Микула занимался всяким делом, но более всего знал он плотницкое. Мог и столярничать. В купецких и боярских хоромах такую резь выделывал на крылечных столбах, на застрехах - загляденье!

- Ты, Микула, здесь не пропадёшь. Тебе б токмо зиму пережить. Князь наш землю даёт и ссуду льготную. Обживёшься. Для теслей дел здесь много. Ан днесь иди ко мне. Не Бог весть какой двор, но места у очага найду.

Микула обрадовался приглашению, но в дом к Михалке шёл с настороженностью. Он знал, что часто пришельцев сначала обласкают, а потом навсегда закабаляют. Но когда увидел приветливость хозяйки дома, понял: эти люди не склонны к коварству, в этом доме нет лести.

- Должником твоим, Михалка, буду аз до гробовой доски, - пал на колени Микула.

- Ну что ты, встань, не любо мне сие. Покланятися надо образам да господам. Мы же с тобою яко сродники.

Микула удивлённо глянул на Михалку: 'Ужель тоже новгородец?'

- Да, да. Ваш Мстислав, ноне князь киевский, Мономашич, а ноне сын его, внук Мономаха на новгородском столе. Наш князь Гюрги Володимерич тоже Мономашич. Князья братья, паки и новгородцы с суждалянами яко сродники.

- Дай Бог благости и процветания Суждалю и Новгороду, вечного мира между ними! - сердце Микулы, сжавшееся было в комок, отмякло, на душе стало тепло, настороженность исчезла.

Много интересного сказывал о новгородской жизни Микула длинными зимними вечерами у горящей лучины. Алёна с Агафьей сидели за прялками и наперебой забрасывали Микулу вопросами.

- Давно такой беды не бывало в Новгороде, почитай, пол-города полегло от болезней и глада, - рассказывал Микула.

- Нешто можно есть листья и кору деревьев? - спрашивала Агафья.

Микула смотрел на неё, радуясь, что суздаляне не ведают сей беды.

- Ели всё, даже солому варили с мхом пополам. Ели и насекомых разных. За осьмину ржи купцы и перекупщики брали гривну кун. Где взять такое богатство простому люду? А жить надо, вот и ели что не попадя. Пришлось продавать всё, что было в доме, за бесценок.

- За что Бог послал такие испытания, - причитала, крестясь, Алёна.

- За что такая кара, одному Богу ведомо. Кругом по городу, на улицах, на торжищах мертвецы валялись. Смрад стоял такой, что из дома нельзя выходить. Родители детей в челнах отправляли вниз по реке на волю Всевышнего. Детей отдавали купцам даром в вечное холопство, лишь бы не померли. Не токмо купцы, но и бояре на наших бедах нажили себе несметное гобино. За малейшую провинность всяким тяглом облагают. Мастеровых людей, и даже купцов, в полной повинности держат. Бояре в Новгороде великую силу имают.

- Довольно тебе, Микула, о страстях глаголить. Вишь, дети наши от страха дрожат. Ты лучше скажи о граде, каков он? А святая София, ужель такая же, как в Киеве?

- В Киеве не бывал, не ведаю. Но то, что новгородская София такая же старинная - се верно. Все старики так говорят.

- Наш суждальский храм похож на Софию в Новгороде? - интересовалась Агафья.

- Не хочу обижать вас, давших мне приют в своём доме, но скажу без лукавства. София новгородская много больше, с пятью куполами, а высота... - Микула запрокинул голову, прищурил глаза, как бы ища на потолке высоту храма. - Встречал аз в Новгороде суждалянина. Правда, давно се было. Помню, Ходутиничем его звали. Так вот, был он мастер по литью оловянной* кровли. Отливал он для храма Софии листы и клал их на комары. Подымался аз к нему на крышу. О, се высота! Весь град виден, аки на длани.

- Яко же Ходутинич попал в Новгород?

- Говорил, что ходил из Суждаля с купцами в Новый Торг, да так и остался в Новгородской земле. Был в дружине древоделей, а кровельному литью уже в Новгороде выучился.

- Как поразбросала судьба русичей от варяг до грек, - Михалка задумался. - Вот и тебя нужда в Суждаль занесла. Булгар и берендеев здесь много осело. Аз тоже пришёл сюда из Переяславля. Здешние булгары, новгородцы, переяславцы, и даже угры, уже себя называют суждалянами.

- Новгород - первый вятший град на землях от Днепра до Ильмень-озера, потому и называют его Великим, - заметила Алёна.

- Се верно. Но есть ещё Ладога, тож старый град. А на месте Новгорода был когда-то град Словенск. Новгород потом на его месте срубили, потому и назвали его Новый город.

- А Новгород больше Суждаля? - вопрошала Алёна.

- Токмо в кромном граде два Суждаля поместить можно. Ан сколько округ посадов! Их у нас концами называют. А монастырей сколько с каменными храмами! Ещё Мстислав, ныне князь великий киевский, после пожара новый град срубил намного больше старого. Камен град на Ладоге закладывать начал вместе с посадником своим Павлом. Много гостей заморских постоянно живут в Новгороде. И наши купцы на кораблях ходят торговать к латнянам. Богатый Новгород, а вот видишь, хлеба не стало, и почти весь город вымер, токмо купцы да бояре выжили. Ещё бы! У них скотницы от всякого гобино ломятся, всяким товаром до подволок набиты. Что им не жить!

- Ты скажи, Микула, - снова прервал его Михалка, видя, что опять разговор поворачивается к страстям, - что яко у вас в Новгороде эдакая резь изрядная? Разумею, тут одним топором да долотом не обойдёшься? Плетёнку, о коей ты сказывал, вот здесь угольком на лавке назнаменуй.

Микула провёл ладонью по лавке, взял уголёк и стал уверенно выводить рисунок. Трава диковинная получалась. Извивается стеблем, как змея. Стебель идёт двойной жилой, переплетаясь с ответвлениями, листиками, цветами, распускающимися почками.

- Лепота-а! - качал головой Михалка. - Много аз теремов срубил с замысловатыми крышами. Топором выделывал такие причудливые коньки, гребни, причелины, почитай половину Суждаля ими украсил, но такую плетёнку топором не сделать. Ты, Микула, должно быть какой-то резец изрядный ведаешь?

- Искус тут весь вот в чём: такие же резцы, как и обычные долота, токмо тоньше, и затачивают их на каменьях под различными наклонами. Плетёнку же можно делать каждый раз по-новому. Бывают аже с головами чудищ. Такой резью корабли иноземных купцов украшены, дракарами их называют, то есть с драконьей головой на носу корабля. Теперь и у новгородских купцов есть корабли с такою резью. Купцы новгородские - люди богатые. Свои лодьи ещё более лепой резью украсили. Ан купцы заморские на следующее лето прибывают на дракарах с ещё лепшей резью. Новгородские купцы снова хотят их переклюкать. Так всё время друг перед другом исхытряются: у кого корабли богаче!

- Ты, Микула, вот что, - Михалка почесал за ухом, ещё поглядел на рисунок, потоптался. - Ты вот что, до весны сей рисунок назнаменуй для крылечных столбов. Аз закажу по твоему слову резцы. У моего свата кузня добрая, хытрец он искусный.

Агафья покосилась на отца, зарумянилась и опустила глаза.

- Ты, Агафья, что глаза-то долу держишь? Помолвка была? Была! Ан после Филиппова заговенья и сваты придут.

- Так что ты задумал с резью сей? - насторожился с интересом Микула.

- Вот что. На княжом дворе крыльцо красное ветхо стало, покосилось. Перебирать его по весне придётся. Аз тебя тиуну княжому покажу, а ты ему сию плетёнку под очи выставь. Ати, князь подивится! Добрые мастеровые у него в милостниках ходят. Глядишь, и ты не промахнёшься с твоей резью.

Микула бросился в ноги Михалке.

- Яко тебя благодарить-то буду? Спаситель ты мой!

- Ну, будя. Сказано, иже не любо мне сие. Воутрие пойдём к тиуну. Он со мною паки добр еси, потому, как князь сам мои дела порою ведает. Но с тиуном не просто так разговор вести надо. Абы подряд записал за тобою, снесём ему на двор молодого барашка.

- Вижу, тиуны да рядовичи повсюду одинаковы, без мзды доброго дела не сделают, - робко заметил Микула.

- На то Господня воля. Оне не токмо нас с тобою, самого князя обирают.

Алёна укоризненно глянула на мужа.

- Ладно, Олёнушка, боле ни слова о тиунах. Обещаю.

После Рождества Ермола прислал к Михалке сватов. Козьму и Агафью поставили на колени перед образами. Обе семьи готовились к свадьбе. Но случилась беда, и свадьбу пришлось отложить.

Однажды рано утром Алёну разбудил громкий голос и настойчивый стук в дверь. Она растолкала мужа. Выйдя во двор, они с ужасом увидели мечущихся повсюду людей. Соседний дом был объят пламенем.

- Олёна, подымай всех! - крикнул Михалка, на ходу накидывая на себя охабень прямо на исподнее. - Микула! Вборзе ко мне!

Микула полуодетый бросился на крик в сени. Через открытую дверь горницы увидел Михалку, снимавшего со стены образа. Микула кинулся помогать Алёне выводить детей. Затем открыл омшаники и вывел скотину.

Соседский дом всё больше разгорался. Вокруг таял снег, под ногами хлюпала вода. Начали гореть сараи Михалкиного двора. Скоро пламя перебросилось и на дом.

Пожар шёл всё дальше, на соседние дворы и, если бы не пустырь на пути у огня, сгорело бы ещё много дворов.

Михалку с семьёй и новгородского переселенца приютил у себя Ермола.

На следующий день Михалка с понурой головой плёлся к родному пепелищу. Зачем сюда пришёл, он и сам не знал. Какая-то сила потянула его взглянуть на то место, где прошли его самые счастливые годы с Алёной, где родилась Агафья, а теперь вот... Ему трудно было понять, что теперь здесь нет ничего, пустота, пепел, да запах гари. Но вскоре хмурость растаяла от увиденного на соседнем пепелище.

Сосед сидел на обугленном бревне посреди двора, рыдая. Вот поднялся и стал бить кого-то плетью.

Михалка подошёл ближе и увидел, как плеть с треском раздирала тряпичную куклу. 'Домового лупит, - догадался Михалка. - Почто? Ужель умом тронулся?'

Чувство погорельца мог понять только погорелец. Михалка подошёл к соседу. Тот перестал ругаться и причитать. Он стоял на коленях со свечой в руках перед изуродованной куклицей и молил о прощении. Михалка нашёл в себе силы улыбнуться.

- Ты своего поганьского бога сначала отлупил, а теперь с христианской свечой, возжжённой от лампады святых образов, просишь прощения не у Господа, а у сей куклицы?

- О, Михалка, без домового не может быти ни един дом, даже, ежели хозяин добрый христианин. Разум покинул меня от такого горя, вот и поднял руку на домового. Ано Господь наш всевидящ, и молю его, абы не наказывал меня за моё безумие.

- Все ли у тебя живы?

- Господь миловал, все живы.

- Вот видишь, Бог миловал, а домовой тут не при чём. Воздай Богу благодарственную молитву за то, что все живы остались, а домовище срубишь заново. Впервой что ли! Свечу, видно, забыл задуть и заснул?

- Нет. Печь у меня ветха, щели повсюду. Поленился вовремя обмазать, вот Бог и наказал. Виноват аз перед погорельцами. Перекалил печь, мороз-то вон какой по ночам. Проснулся от дыма, глянул, а опечье уже пламенем возгорелось.

- Ладно, покаяние твоё принимаю. Другие погорельцы простят ли? Слезами же горю не поможешь. Всем миром будем рубить новые дворы. К князю пойдём челом бить, не откажет он, даст лесу. Но, готовься! Накажет он за недогляд.

Перед Святой седмицей в княжьих хоромах стоял дым коромыслом. Мыли потолки, стены, полы в горницах, теремах, повалушах, клетях, подклетях, сенях, чуланах. Соскабливали копоть, накопившуюся за зиму. Чистили всё, что попадало под руку. Суконную одежду выносили во двор, выбивали пыль. Особенно бережно и тщательно чистили святые образа, снятые со своих мест. Для этого имелись особые запасы мыла и губки, привозимых от грек. Словом, готовились, как всегда, ко встрече Пасхи.

Микула с Михалкой торопились закончить своё дело на княжьем дворе. Они завесили красное крыльцо со всех сторон пеньковой рогожей и никого не пускали смотреть раньше времени. Изнутри доносились лишь постукивания деревянных молотов о рукояти резцов, да голоса древоделей.

Мостовики укладывали деревянный настил от красного крыльца к дворовым воротам, и от них к главному входу в собор. Старая дорожка из плинфы была сделана одновременно с собором. С тех пор прошло уже тридцать лет, плинфа обветшала, местами выкрошилась. Мостовики, не долго думая, положили новый деревянный настил прямо на старую плинфу Примечания [21].

И вот тиун пригласил князя принимать работу древоделей - крыльцо, сделанное Микулой и Михалкой.

- Не велико дело, абы князь принимал его. Ты мой хоромный тиун, вот и принимай. Ишь привык, абы князь за него всё делал, - недовольно ворчал Юрий.

А тиун загадочно улыбался:

- Дело сие есмь изрядное, княже. Михалка с Микулой не попусту рогожей закрылись. Хытрецы такое сотворили, чего в Суждали паки не бывало ещё.

Юрий вырос на стройках, затеянных отцом, и видел, какие чудеса возникают из-под топоров, так что его трудно было чем-то ещё удивить. Но что же это за крыльцо такое удумали?

Князь появился на дворе с сыновьями. Ростислав и Андрей нетерпеливо ждали, когда перед ними появится чудо.

Вот рогожу сбросили. Удивление охватило всех.

- Яко врата в ирий! - восхищался соборный настоятель. - Абы такие Царские врата в мой храм!

На первый взгляд, казалось, было всё так же, как и прежде: широкое крыльцо о четырёх столбах с крутой шатровой крышей установлено на двухступенном рундуке. Но столбы-то какие! Посередине дыньки с выпуклыми боками - тоже вроде бы не ново, но сами дыньки и все столбы изрезаны такими плетениями трав, да так хитростно и забавно, что глаз не оторвать. Стебель трав двужильный, тянется, извивается, переплетается, делает окружие, в середине коего - цветок. А вот другое окружие, а ещё выше - другое! И так на всю высоту столба! А в окружиях диковинные птицы, верно, те, кои в ирии летают. Ступени рундука на три стороны, а над ними шатёр чешуйчатый. На пике яблоко медное, а на яблоке медный же сокол с приподнятыми крылами - как бы взлететь хочет, во все стороны поворачивается, куда ветер дует.

- Хытростно и изрядно, - сухо отметил князь, обходя крыльцо со всех сторон. - Кто есмь резец?

Тиун подтолкнул Микулу ближе к князю. Микула, споткнувшись, сделал шаг, снял шапку, поясно согнулся.

- Пересельник он ноугородский, - представил хытреца тиун.

Князь повернул голову, через плечо посмотрел на Микулу. Ничего не сказав, продолжил осмотр крыльца. Подошёл к столбу, неспешно осмотрел резьбу снизу до верху, потрогал рукой. Резко повернулся к Микуле.

- Где сей хытрости обучен бысть?

- Из Новаграда аз. Терема купцам да боярам ставил с такими крыльцами.

- Есть у меня в волости град Белоозеро, тамо косторезы не хуже тебя есть. Но оне рыбью кость режут, а нам бы... - князь задумчиво смотрел куда-то вдаль, поверх голов. - Вот соборный настоятель восторгается, ему бы Царские врата с такою резью в храм. Ан скажу иное: мне бы на весь храм такую резь положить.

Микула и Михалка от удивления раскрыли рты.

Княжичи крутились вокруг столбов, любовались резью. Андрей четвёртый столб ощупывал руками, вглядывался в рисунок: трава извилистая, с листьями и бутонами, птицы вокруг, коих он никогда не видел. Знать воистину из ирия прилетели. Только вот откуда всё это Микула ведает? Травы сплошь оплетают столбы со всех сторон - чудо! Вдруг слух княжича поймал слова отца, врезавшиеся в память Андрея на всю жизнь. Он будет вспоминать их не единожды:

- А в камне ты можешь такое травье и зверьё высечь?

Микулу словно оглушили. Он растерянно вертел головой, как бы ища ответа у окружающих.

- Что скажешь, новгородец? - переспросил князь.

- В камне не высекал, нет такого искуса, но коли велишь, испытать можно.

- Тиун сполна расплатился?

- Спаси тебя Бог, князь, сполна. Здравствовать тебе и твоим чадам многая лета, - Микула перекрестился и склонил голову.

- В Новгород возвращаться думаешь? Али как? Покрута там у тебя есть?

- Нет, князь, покруты нет. Возвращаться некуда, нет у меня тамо никого. Токмо могилы близких. Сын мой малый здесь, со мною.

- Будешь мне служить, землю дам, избу поставишь.

Микула пал на колени.

Князь величественно поднялся по ступеням нового крыльца.

А вскоре был княжий суд на обновлённом крыльце.

Симоныч уговаривал Юрия отдать судебную тяжбу тиуну:

- Дело не вельми хытростно, абы князю управлятися.

- Ты, Симоныч, порою читаешь Поучение моего отца, а сам забываешь, о чём он писал: 'Не полагайтесь на тиунов и отроков, а делайте всё сами'.

- У тебя, Гюрги, других дел и потщаний хватает, почто тебе попусту с купцом пьяницей управлятися?

- Мне самому надобно ведать от поселенца, как он землю блюдёт, как с чадью залесской уживается, почему купец на него жалуется?

На рундуке под шатром чешуйчатым, окружённый резью диковинной, восседает князь. Рядом с ним сыновья, посадник, судный тиун, дьяк, отроки.

Перед крыльцом суздальский купец и переселенец, топчутся, ждут княжьего слова.

Тиун объявляет, что купец не имеет задолженности по дворовой и отъезжей пошлине, оплатил помочное, и просит князя о взыскании долга с селянина в четыре гривны кун.

- Ты - купец, ан тебе не ведомо, иже ноне счёт ведут не на куны, а на серебро? - спросил князь.

- Ведомо, да не привыкшие мы к сему.

- Где, купец, твои сведоки?

Купец мял шапку, пыхтел.

- Сведоков у него нет, - ответил за него тиун.

- Как нет?

- Не было сведоков, - понуро ответил купец.

Князь с укором посмотрел на тиуна. Тот растерянно развёл руками.

- Яко ключилось, купец, иже ты дал в долг столько товара и без единого сведока?

- Князь, помилосердствуй, глупость сотворил, лишнюю чарку хватил и раздобрился. У нас, у купцов, как водится: слово - дороже кун. Ан сей плут вокруг меня крутился, резы немалые обещал, - купец кивнул головой в сторону переселенца.

- Ты мордва, али булгарин? С полоном пришёл? - спросил князь.

За всё время на широкоскулом лице переселенца ни единого мускула не дрогнуло, стоял словно каменное изваяние.

- От страха язык потерял? Он по-нашему не глаголет, а товар в долг берёт? - спросил князь у тиуна.

- Вмале глаголю, - ответил переселенец.

- Отвечай, брал в долг товар?

- Товар брал, долг отработал.

- Брешет, пёс! - взвопил купец.

- Ты, купец, нанимал его?

- Не работник он, агарянин проклятый! У него у самого земля быльём поросла.

- Ты князю держи ответ, - тиун ткнул купца в спину.

- Нанимал. Токмо работник он никудышный.

Князь пошептался с Симонычем и заявил:

- По уставам, данным нам от нашего прадеда, деда и отца, ежели сведоков нет, то и суда нет. В поле нонче правду не ищут* - не те времена. Колиждо договаривались о даче товара без сведоков, тако и улаживайте меж собою о возврате долга. Такова моя вечина. Паки, тиуну догляд содеять: ежели переселенец не возделывает землю - отобрать немедля.

Закончив с купцом, Юрий продолжил разговор с Симонычем.

- Вот мы с тобою суд творим, правду ищем, а где она, не ведаем.

- Что яко, не разумею тебя, Гюрги?

- Времена меняются борзее, чем наше разумение. Ярославову Правду паки дети его исправляли по своему времени. Люди же остаются в своём обличье такими, как их Бог сотворил, и не хотят менять свои обычаи. Купец что глаголет: не привычно ему гривны кун на гривны серебра пересчитывать.

- Да, Гюрги, под платно все люди одинаковы, будь на нём аще ли рубище, аще ли оксамиты. Но Господь души всем разные дал. И, опять же, слова отца твоего на ум приходят: 'И подивился чуду, как Господь из праха создал человека, и лик у всех один, ан у кажного свой, по Божьей мудрости создан'.

- У всех людей по два глаза, по два уха, и рот, и нос у всех на тех же местах, но нет одинаковых лиц, как нет и душ одинаковых. И жильё у каждого своё, хотя всё те же крыльца, те же сени, крыши, изгороди. Однако каждый норовит сделать по-своему. Вот и мы с тобою крыльцо какое сотворили!

- Не мы с тобою, а хытрецы наши, Михалка да Микула.

- Они Богом меченые, но без нас, что бы они содеяли? Господь свой промысел через нас к ним передаёт.

- Да, печать Божья на них есть. Поболе бы таких хытрецов.

- А сколько ещё на свете подлых чёрных душ. И нас Бог поставил судить их и править. Видел, каков поселянин? Плут отменный. В другие времена его огнём судить бы надо, али железом калёным. А ноне - сведоков нет и суда нет. А душа у него подлая, лживая. Обольстил он купца. Однако, меня, Симоныч, днесь другое тревожит. Поселенцы к нам идут всякие, с разной верой. Вятшие мужи на меня ворчат. Говорят, нешто наша земля может быти отчиной для булгарина, али для мордвы, али для угра. У кажного языца свой норов и свой бог, а посему не получилось бы распри меж нашей чадью и пересельниками. Не беру ли аз на себя грех великий? Може, окрестить всех иноверцев разом? - Юрий пытливо глянул на Симоныча.

- Купцу дурню есмь урок. Ты, Гюрги, право волю явил, и Бог на нашей стороне, потому, иже блюдёшь поконы отние. В людях о тебе молва идёт, яко о справедливом князе, а посему понуждение пересельникам не твори. Они должны опрежь нарещи Залесье своей землёй, мир надо в людях имати, а ужо и к Богу их звать.

- Но некие обо мне и другое говорят.

- Не в обиду скажу, Гюрги, и другую правду, кою никто, окромя меня тебе не скажет. Вельми ты жесток с вятшими мужами. Ростовских бояр ты никогда не примучишь, они тебе земные поклоны отбивать не будут.

- Разговорились мы, а там люди расправы ждут. Кто там ещё?

- Смерд Янёва сельца челом бьёт на закупа ролейного.

- Янёв смерд? Се земля не моя. Пусть своему господину челом бьёт.

- Господа их ноне все на Днепре.

- Янёво сельцо - се собина Вышатичей, и токмо они могут расправу творить своей чади. Мне отец даровал Городец на Остре - се моя собина, и там никто не волен расправу чинить, окромя меня. Тиун мой там вмале челядь оправливает. Тако и здесь, не вправе аз судить янёвскую челядь. Ежели янёвский тиун не в силах оправливать, пусть ждут своих господ, когда те придут и суд сами учинят. Пускай другого челобитчика, кто там ещё?

- Вдова огнищанина челом бьёт. Боярин после смерти её мужа не токмо землю, но и дом отобрал, лошадь тож, и всё имение велел переписать в свою собину.

- В сей неправде разберусь. Не добро боярину вдову обижать. Но почему нет боярина?

- Звали его на суд, ано боярин меня плетью со двора своего прогнал, - смутился тиун.

- Ты что глаголешь? Али похмелье ещё из головы не вышло? Кто осмелится княжьего тиуна плетьми угощать? Кто есмь сей боярин?

- Степан сын Иванов, по реклому Кучка. У него имение на Московь-реке и подворье в Ростове.

Услыхав имя Кучки, князь призадумался. Тиуну же сказал, чтоб отпустил вдову, покуда боярина надо доличить. Велел позвать Олафа.

- Ты, Олаф, поезжай на Московь, как бы по княжьим делам, сам же выведай, велика ли собина Кучки, сколько у него людей всяких, а наипаче выведай, сколько у него служилых людей. Молва идёт, будто у него молодшие бояре служат, отцов коих он сам когда-то разорил.

- А може, княже, снарядить обоз, и едем на ловы? В гости к Кучке! Пусть встречает своего князя хлебом-солью.

- Ловы послежде. Опрежь всё выведай. Есть ли на него ещё челобитчики?

- О-о, князь, ежели проехать по его сёлам, там столько челобитчиков будет, что век не урядиться. Токмо боятся люди обиды на боярина показывать.

- Что яко боятся? Не верят в мой суд? Верят во всесилие своего боярина? А почто тогда люди к нему идут искать свою юдоль? Али не ведают, иже боярин самовластно над вольными смердами самовластно суд творит? - князь грозно повёл очами. - Исполни, Олаф, мою волю. Ежели будет что-то допытывать, так ему и молви: князь на ловы собирается, потому и место сие озираешь.

Потом с Симонычем был такой разговор.

- Зришь, каков стал Степан Иванов Кучка? Могуч, своенравен, под стать Дорофею. На суд княжой, ежели самому зазорно явиться, так хотя бы тиуна своего послал. Ан нет, князь сам должон идти к нему. Придёт время, аз его заставлю кланяться! - Юрий сжал ладонь в кулак, сверкнул глазами: - Не сочту за нечестие - сам к нему приду.

- Сгоряча таки дела не след творить, - скромно заметил Симоныч. - Боярин крут и силён. Он по Москови всё захватил, всех купил. Ему не токмо молодшие бояре служат, у него дружина яко у ростовских бояр. Имение его на перекрестье путей стоит из Поднепровья в Новгородскую землю. Ноне чаще стали ходить не по Ловати, а к Волге и Твери, через Новый Торг по Мсте. Гостей переправляет с Днепра в Вазузу, так что весь товар идёт в Ростов по Волге, минуя Суждаль. Потому у Кучки дружба крепкая с ростовскими мужами. У него в Ростове подворье больше княжьего двора.

- Се мне ведомо. Ты, дядька, скажи, как заставить вятших бояр мою волю исполнять? Торговый и мастеровой люд со мною вкупе, смердов блюду, ано с ними не пойдёшь супротив боярской силы.

- Гордыня обуяла Кучку. Токмо о своей корысти печётся, а о том, что земля Суждальская под ним стонет, до этого ему дела нет. Ты, Гюрги, Олафу землицу дал, деревеньку на прокорм, вот он тебе и служит верой и правдой. В таких людях твоя опора. Будет таких людей у тебя много, тогда и Кучка будет кланяться поясно и земно. Свою корысть он не упустит. А то, что вдова огнищанина его по миру пойдёт с детьми, сие ему не зазорно. У нас много разных людей на земле осело, все они бобыли, али в закупах на прежних местах были. Днесь молятся на суждальского князя и говорят, что более справедливого господина не видели. Ты, Гюрги, помни всегда об этом. Верными людьми крепи свою силу.

- Оратаев осело много, но надо звать ещё.

- Не печалуйся, заселим волость. Из Новгорода за последние лета много пришло. От мордовских князей люд идёт, булгары идут, берендеи. Много разной чади здесь свою жизнь обрело. Разным богам молятся, но многие иноверцы уже крестились. Как землю обрели, так и богов своих сменили. А те, кто пока ещё не принял Христа, со временем тоже окрестятся, токмо торопить время не следует.

- Человеку без веры нельзя. Пусть даже боги у каждого разные. Ежели человек не познал Бога единосущного, то и жизнь его скотская.

- Лестно от тебя сие слышать. Токмо ты сам с попами будь поласковей.

- Знаю, Симоныч, недовольны оне мною. Смотрят в рот: посты не блюду, питием балуюсь. Монаха из меня хотят сделать. Ну их... Обижать попов не собираюсь, но и за мною пусть не следят.

- И всё-таки владыку в Ростов ставить надо. Не ездить же епископу Переяславскому в Ростов - времена ноне не те, что были при отце твоём.

- Знаю, надо. Но сам посуди: епархия в Ростове, а ростовские мужи, сам говоришь, мне в пояс не кланяются. А ежели с ними заедино будет и владыка? Вот тогда оне меня совсем со свету сживут. Ежели б владыку в Суждале поставить, паки, другое дело, он бы под моим взором был.

- Нам, Гюрги, ещё вот о чём попещися надобе: писание лет твоих княжения исполняют мнихи с игуменом Феодором. Аз к ним часто наведываюсь, ты же редко бываешь и не ведаешь, о чём оне пишут. Любо ли тебе, что оне выцарапывают на пергаменте?

- Не разумеет игумен меня, посему и нет моего желания к нему ходить. Не трудно домыслить, что он со своими иноками обо мне пишет. Однако ты верно подметил: о летописце надобно поразмыслить. Любо было бы, ежели окромя мнихов, сие дело велеть блюсти дьяку нашему дворовому. Не токмо судебные хартейки, да княжьи грамотки, ано и летописец пусть ведёт. Дьяк - он здесь, на дворе княжьем, всегда перед очами, и в любое время можно зреть что он пишет.

- Книжник - есмь человек, Богом меченый, яко изуграфы, али резцы. Им княжья милость, яко хлеб насущный. На сие дело дьяка должон благословить владыка.

- Тако и быти, найду время, займёмся книжными делами, как вернусь из Белоозера. Посадником там надо ставить крепкого мужа, абы чин твёрдо держал. С новгородскими мужами там часто которы творятся. Возьму с собой и дьяка, пусть пишет обо всём, что увидит в пути, вот и увидим, на что он способен.

- Что ж, дьяк молод, ему такие поездки в радость. Скажу ему, абы собирался. Ан заутре надо бы сходить ко игумену. Поговори с ним, совсем-то от себя не отталкивай.

- Добро, дядька, уговорил.

Симоныч удивлённо глянул на Юрия.

- Что тако зришь на меня?

- Отвык аз от того времени, когда ты меня дядькой звал, посему и удивлён еси.

- Аз по-домашнему. При людях же ты больший боярин и ближний советник.

- У тебя, Гюрги, окромя меня, есть советник вельми разумен и верен тебе.

- Ты о воеводе Громиле?

Симоныч кивнул головой.

- Вельми мудр муж и предан мне. Хотел посадником его послать в Судиславль.

- Нет, Гюрги, для Громилы се не милость, а наказание. Ты вспомни, мы как-то летописец читали, там сказано, что Ярослав посадил своего младшего брата Судислава в поруб, а потом отправил в ссылку на Кострому-реку. С той поры се место ссылок. Судиславль тако и слывёт, аки захолустье на краю земли.

- У меня же задумка другая. Судиславль, как и Белоозеро лесом безмерно богаты и всякими прибытками лесными: бортями, мягкой рухлядью. Всё это богатство должно быти на пользу нам. Поставлен же Судиславль не в лепшем месте. В том краю добрые пути по рекам есть: по Волге, Костроме, Галич-озеру, а Судиславль в стороне от сих путей. Вот и хочу послать надёжного мужа, абы для градоставленья место подобрал в устье Костромы, на Волге. Там нужон крепкий и разумный посадник, яко Громила. Но...

- Что, не хочешь отпускать от себя Громилу?

- Здесь он мне зело нужон. И ещё есть другие помыслы. Ано о сём потом поговорим, когда вернусь.

- Меня с собою не хочешь взять?

- Нет, Симоныч, блюди Суждаль, и с ростовцев не спускай глаз.

- Прежде, чем уедешь, вот о чём хотел бы посоветоваться. Надобе мне сделать вклад в Печерскую обитель. Для преподобного Феодосия и отца своего Симона памятный дар оковкой гробов их исполнить надо. Серебро и злато на сей дар собрал аз. Токмо, кого с ним послать в Киев? Вот и хотел бы слышать твоё слово.

Юрий с удивлением посмотрел на дядьку.

- Какое золото? Ты мне ранее о сём ничего не сказывал.

- Сёла мои, иже мне дал твой отец, князь Володимер Всеволодич, не малый прибыток дают с бортничества. Купцы у меня постоянно возят мёд в Новый Торг, и воск тож, и пеньку.

- Се аз ведаю.

- Вот и скопил на богоугодное дело. Когда мы были с тобою в последний раз в Киеве, помнишь, в какой срамоте сии места святые обретаются? Уже более трёх десятков лет прошло, как половцы спалили и разграбили печерский храм, а прежнего благолепия так и нет. Печерская обитель - купель наша духовная, и прах отний там. Наша земля здесь, в Залесье, здесь и дела наши, ано душа моя там.

Юрий, соглашаясь, кивал головой.

- Доброе дело надумал содеять. Чем же тебе помочь?

- Сам всё сделаю. От тебя нужна токмо добрая воля.

- Что ж, с Богом. Кого сам выберешь, того и посылай в Киев. На дружину не скупись, абы опаска была надёжная, поелику не мало золота и серебра посылаешь.

- И тебе, Гюрги, доброго пути в Белоозеро.

А в это время Степан с Дорофеем тешили себя рыбными ловами на Московь-реке.

Дружба их крепла по завету отцов. Хозяйство Кучки разрасталось и приносило огромную прибыль. Свой прямой интерес имел в этом и Дорофей: чем лучше налажено волоковое дело, соединявшее Волгу с Днепром, тем оживлённее и прибыльнее шла торговля и в Ростове. А где торговля - там и богатство.

Сидя в шатре на берегу Москови за обильной трапезой из свежей стерляди и раков, два боярина вели разговор о своих намерениях, о будущем Ростова и сельца на Москови.

- Не обидно тебе, Степан, иже в сельце сидишь? Паки, уже и не сельцо, а град еси! Токмо бы градницы добрые поставить. Сельцо твоё со слободами и погостами было б не менее Суждаля.

- Се меня не тревожит. Нет моей печали в том, что сельцом рекут. Сельцо, да моё, а не пригород Суждаля. Боле того, не надобно мне тягатися славою ни с Суждалем, ни с другими градами. И без того уже молва идёт всякая о моих делах. Вот уже и князь интерес свой явил, боярина Олафа прислал, рыскает по угодьям, нос всюду суёт, Говорит, княжьи угодья для ловов готовит. Паки, ноне разобраться где княжья земля, а где моя, вельми не просто.

- Олафа, говоришь, прислал? - искренне удивился Дорофей. - Не ловы княжьи он готовит. Олаф - хитрая лиса, такой же, как посадник Симоныч, одно слово - варяги, князь знал кого послать. Смотри, Степан, надобно тебе быти опасливей. Лишнего не сказывай сему смотрю. По всему видно, князь делает то, что его отец не успел. Недаром оне погост Володимеров на Клязьме расширили и укрепили, градом ноне нарекли. Смотри, сколько гостей идёт по Вазузе в Волгу. Повернёт князь всех гостей по Клязьме к себе в Володимер, вот тогда Ростов задохнётся без торга. Останется одна надежда - Новый Торг. А может и здесь заслон поставит. Ужель мы с тобою допустим сие?

- Не бывать тому! Хотел аз с князем по-доброму урядиться, а он стоит на своём: почему к нему на службу своих сыновей не даю? Считает, что все боярские дети должны быть мечом опоясаны.* Каждый раз, как встречусь с ним, так он всё жёстче на меня смотрит.

- А ведь было время, когда мы с ним в юнотстве вместе потешались.

- Посадник отвадил от нас княжича, иначе отцы наши сделали бы его ручным. Как отцы ни старались, не получилось у них с посадником доброго ряда. Дочь Симоныча так и не обвыклась у тебя в Ростове.

- Муж её, боярин Василий, послушен своей Хелге во всём. Она, однако, в воле Симоныча, а не мужа. Не наш человек Василий. В сём он в отца пошёл, перед тестем главу покланяет, под его сопель пляшет, а в наши хороводы не хочет ходить.

- Надо поразмыслить, как окрутить Василия, паки, показать, иже без нас ему худо будет. Внучке Симоныча, дочери Василия и Хелги пятьнадесять исполнилось. Кажное лето отправляют её погостить к деду в Суждаль, а надо бы найти ей доброго молодца из наших, ростовских.

- Се пустое дело. Потому Христину в Суждаль возят, иже Симоныч спит и видит, как бы её сосватать за княжича Андрея. Аще како нас с тобой Бог вразумит сердце князя повернуть к нам. Когда прибудет к тебе, ты ужо порадей, не жалей подарков. От меня, что будет надо, скажи, помогу. Говорят, до жёнок он охочь. Найти бы ему девку красну, да чтоб почаще ездил к тебе на ловы! Ха-ха!

- Се дело говоришь. Есть у меня на примете одна. Надо поразмыслить.

Иван-изуграф поправился и благодарил Олафа и его домочадцев за заботу. Олаф же считал себя в безмерном долгу перед Иваном за спасение дочери.

Анна очень привязалась к Ивану и, когда он долго не заходил на их двор, она не находила себе места.

Отец видел, какая появилась жизненная сила в глазах дочери в присутствии Ивана. 'Уж не любовь ли это?' - задавал он не раз себе вопрос.

Иван старше Анны на одиннадцать лет, но эта разница не была бы так ощутима, если бы её хрупкая фигурка рядом с могучим Иваном не казалась совсем детской.

'Ишь как ласково смотрит на своего спасителя', - в очередной раз подмечал Олаф, когда Иван как-то заглянул к нему по делам.

Иван балагурил с девочкой, подшучивал для общего веселья, и она рада была всякой его шутке. Но на сей раз, придя на двор Олафа, он заметил тоску во взгляде Анны.

- Здрава будь, целительница моя! - приветствовал Иван Анну, потрепав девочку по головке.

- Здрав и ты будь, спаситель мой.

- Дома ли отец? Звал он меня. В церковь, что у него на сельце срубили, говорит, образа писать надо, заказ хочет дать.

- Дома батюшка, - повела томным взглядом Анна.

Иван положил руку на девичье плечико.

- Паки очи твои тоской покрыты. Не случилось ли что? Аль снова хвороба докучает?

Анна всё больше склоняла голову, тупя взгляд в землю.

Иван нежно коснулся её подбородка, заглянул в лицо. Её глаза полнились слезами.

- Аще како... - Иван растерянно подбирал слова.

Анна ткнулась ему в грудь и зарыдала.

- Ну буде, буде, - он гладил её непокрытую голову. - Что же случилось, Ладушка-Аннушка?

Анна резко откинула голову назад и, глядя ему в глаза, всхлипывая, почти крича, выпалила:

- Люб ты мне! Жить не хочу!

Она бросилась в дальний угол двора, закрыла лицо руками и разрыдалась ещё сильнее.

А Иван, растерянный, не зная что делать, беспомощно опустил руки и сникнул.

- Вот те новость, - развёл он руками, глядя девице в след. - Аз её жалеючи, яко сестру, а она ко мне с любовью, аки к мужу.

На крыльце появился Олаф.

- О, Иване, заходи в избу.

А Иван стоял, как из воды вынутый.

- Ты что, Иване, словно муху проглотил? Иди же, коль зову. Да что с тобой?

Олаф увидел плачущую дочь. Недоумённо перевёл взгляд на Ивана, и снова на дочь. Подошёл к Анне, взял за руки.

- Аннушка, доченька, что с тобой? Пойдём в избу. Ты, Иван, тоже иди.

В дверях стояла испуганная Любослава.

- Доченька, мы с батюшкой ничего для тебя не жалеем, ежели надо снова к ведуну отправимся, може ещё какое зелье даст.

- Нет, матушка, к ведуну не надо ходить. Низкий вам поклон с батюшкой, - Анна склонила голову.

- Что же ты плачешь? Не Иван же тебя обидел? Любит он тебя, аки сестру, он твой спаситель. Скажи, что тебя огорчило? - допытывался Олаф.

Иван взял наконец себя в руки.

- Дозволь, Олаф, слово молвить.

- Да что ты, Иван, яко перед князем. Знамо - говори.

- Милостивый боярин, милостивая боярыня, - начал Иван, поклонившись.

- Что ещё за поклоны такие? - прервал его Олаф. - Мы, Иван, доселе были с тобой приятели. Боярин и господин аз для своих холопов, а в походах для дружины и ополченцев - воевода. Хоть ты изуграф, но князь наш не чурается вместе с тобою бражничать. Говори же, нечистая тебя возьми, не мучай мою душу словесами пустыми. Паки, аз разумею, о чём ты хочешь сказать.

- Правда в том, Олаф, иже любил аз Анну, яко сестру, она же меня полюбила, аки мужа. Простите меня, не сумел узреть сущую любовь Анны и вовремя остановить её, - Иван стоял, опустив голову, не зная, что ещё сказать.

- Та-а-ак, - протянул Олаф, - дале начинается разговор мужей, - глянул на жену и дочь. - Идите к себе в светлицу. Надо будет - позову.

- Олаф, не разумел аз сей дерзости, иже завлечь Анну своей лестью. Нежная привязанность у меня к ней... Аз разумею, иже не ровня аз ей...

- О чём глаголешь, Иван? Девица тебе в любви призналась, а ты её отвергаешь? Тако ли аз разумею? Ты, Иван, вот что скажи без обиняков, ежели Анна была бы тебе ровней по достоинству, полюбил бы ты её, аки жёнку?

- Люблю её всем сердцем!

- Ты погоди распаляться-то, не забывай о её хворобе.

- Скажу прямо, Олаф, да ты и сам о сём ведаешь, иже готовился аз к иноческой жизни. Не по нраву мне суета мирская. Жизнь свою провожу в размышлениях о Боге, за чтением Святого писания, за писанием ликов святых. Но... полюбил аз её больше жизни, паки не ведал, иже всё так случиться. Хвороба её нашей любви не помеха. Однако, кто аз есмь? Изуграф безродный. И кто она? Боярышня! Разве может быть благословение на такую любовь?

- Родители и попы своё слово скажут, а ты за себя говори: взял бы Анну в жёны?

- О большем счастье и не мечтаю! - Иван пал на колени перед Олафом.

- Встань, Иван. Разговор наш еси не яко мужей получается. Коли так случилось - знать, судьба Богом указана. Долго ли ей ещё прожить суждено - се токмо Богу ведомо. Сколько бы ни было отмерено ей земных лет, осчастливь девицу. В ангельский дом* никогда не поздно уйти. Но даст ли она тебе потомство, се неведомо. Боярское её достоинство не будет вам помехой. Заутре же идём с тобой к князю. Он уразумеет нас. Тогда и святые отцы не будут чинить препятствий вашему счастью.

Князь Юрий в очередной раз объезжал свою волость. Дорога к Белоозеру долгая. О чём только не передумал князь за это время. В душе его горело желание, а в голове зрела мысль о создании многих городов в своей отчине. Допустить вновь беспрепятственный приход булгар до самого Суздаля он больше не мог. Он не видел смысла в расширении одного стольного града, будь то Ростов или Суздаль. Да, к тому же, нет единства между ростовцами и суздалянами. Лучше было б поставить много градов на главных гостинцах, пусть пока небольших, но хорошо укреплённых, чтобы они стерегли волость по её окраинам. И чтобы новые грады были все равны между собой, и не спорили, кто именитее и старше. А когда новые грады окрепнут и будут княжьей опорой, вот тогда и ростовских мужей можно будет заставить кланяться в пояс.

Хорошо мечтать, но где взять столько кун и работных людей? Много пришло за последнее время переселенцев, но надо ещё и ещё! Как быть? Отдать градозданье вятшим боярам? Нельзя. Заставить их можно только силой, но и её, силы княжьей, тоже пока мало. Но суть не в том. Новые грады, как и Владимир, не должны быть под боярской властью. 'Да-а, размахнулся, широко шагаю, не порвать бы порты!' - мимолётно пронеслось в голове Юрия сомнение.

Георгий Симоныч часто навещал игумена Феодора. Не малые вклады делал боярин в суздальский Дмитриев монастырь. Бедновата обитель, хоть и сёла имеет и помощь посадника.

Войдя в монастырь, Симоныч с тоской смотрел на деревянную церковь. Перекрестившись, в мыслях успокаивал себя: 'Вот сделаю доброе дело в память преподобному Феодосию и отцу своему, а потом займусь и этим храмом'.

- Хочу, отче Феодор, в дом святой Богородицы и святого Феодосия Печерского вклад сделать. Есть у меня с тысячу гривен серебра, да гривен за пятьдесят золота. Всё сие на оковку гроба Феодосия, абы было достойно место упокоения преподобного. И отцову могилу надобе обустроить лепо.

- Благослови тебя Господь на сие доброе дело.

- Посылаю в Киев зятя, боярина Василия, моего зятя, с дружиной малой. Может быть, и ты пошлёшь, отче, кого из своих чернецов за золотом приглядеть? Всё же в четыре ока лепше будет и надёжнее.

- Рад тебе помощь оказать. Дам тебе верного человека и благочестивого мниха. Ты прости меня, боярин, не время о сём думати, ано единаче спросить хочу вот о чём: наши души в воле Господней, паки о телесах своих бренных нам должно заведомо потщиться. Где завещаешь упокоить ся? Не рядом ли с отцом, покуда могилу его благолепно приспети тщишься?

- Могила отняя - се святое место на земле для меня. Однако жизнь моя прошла здесь, в Суждале. Волею и тщанием князя Володимера и при моём потщании ставлен нами храм каменный в граде сём по образу и подобию храма печерского, обетного храма отца моего. Он в том храме нашёл упокоение своей душе. Мне же быти упокоенным в суждальском храме, тако задумано изначально с благословения княжьего и владычного. Усыпальницы, устроенные по сторонам храма, ждут нас. Однако, отче, пока ещё рано о сём думати, нас ещё дела земные ждут большие. Ты мне скажи вот о чём: летописец продолжаешь писать?

- Как же, боярин, постоянно слежу за писанием. Вот ноне о твоём вкладе запись сделаем. Когда же вернётся боярин Василий и мой инок, всё поведают, тогда тоже запись сделаем о том, как они ходили в Печеры.

- Грамотку игумену печерскому Тимофею надобе написать.

- Добро, боярин, дай мне сроку, поразмыслю над грамоткой, а ты заходи ещё.

Вернуться на оглавление