В старом пресненском переулке, узком и кривом, через глухие деревянные заборы, соединяющие приземистые кирпичные домики, выплескивается душистой волной московская сирень. Она зовет к себе, томно протягивая ветви с белыми и лиловыми гроздьями, дурманя ни с чем не сравнимым ароматом зрелой весны.
Сверху, из окон нашей палаты, прекрасно виден блестящий купол старой обсерватории. Живая изумрудная волна, окаймленная светлой пеной сирени, лижет толстые бока старой башни. Храм Николы на Трех горах возвышается белым каменным островом, к которому причаливают нагретые солнцем железные крыши домов с бездымными трубами и мачтами антенн.
Нынешний май слишком жаркий. По больничным коридорам и палатам гуляют сквозняки, распространяя повсюду аромат сирени, разбавленный запахом лекарств. Пышные букеты в трехлитровых банках и пластиковых бутылях со срезанными горлышками украшают прикроватные тумбочки на женской половине и столы медсестер.
Почти каждый день к нам в отделение привозят женщин с сердечными приступами - ишемия и нестабильная стенокардия сопровождают небывалую жару.
Моя соседка по палате, седая, с отливом в сиреневый старушка, очнувшись от обморока, растолковывает врачу:
- Я не могу здесь долго оставаться. У меня рассада.
Доктор, окинув взглядом всех своих бабок, басит:
- Вам только пальцем можно указывать, куда сажать огурцы. Мичуринцы! Лечишь вас, лечишь...
Я после пары капельниц с живой водой чувствую себя вполне уверенно, хотя дня два назад думала, что огромный веник из едва распустившейся темно-фиолетовой персидской сирени, надранной в парке моим хулиганствующим девятым классом, станет для меня венком. Крутя в голове цветаевское "мне восемьдесят пять - еще легка походка...", шаркаю к лифту. Вдогонку вопрос молоденькой медсестры:
- Куда?
- Гулять, - улыбаюсь.
- Только не кури! - сурово предупреждает она.
- Куда уж... Мне восемьдесят пять! - с сожалением вздыхаю я.
Двери лифта, скрипя, закрываются, и с той стороны доносится беззлобное:
- Тебе не в кардиологии нужно лежать!
Если бы это слышали мои девятиклассники, то были бы абсолютно с ней согласны.
Больничный скверик, маленький, чистенький, с аккуратными клумбами, с четырех до семи превращается в место свиданий, наверное, не уступающее в популярности первой слева колонне Большого или вечному Пушкину с вечным голубем на голове. Ярко-зеленые скамейки вкопаны под раскидистыми кустами сирени, щедро дарящими тень в такую неимоверную жару.
Сейчас время обеда. В скверике никого, кроме двоих: полной старухи в ярком хлопчатобумажном халате, словно сшитом из куска больничной клумбы, и высушенного загорелого деда в спортивных штанах и линялой футболке с буквами "Т" и "Р" на фоне шестеренки.
- Паня, Мишка с Вовкой звонят, спрашивают, когда на дачу поедем. Там уже и рыбалка вовсю.
- Коля, когда доктор разрешит, тогда и поедем.
- Ты уж давай, Панечка, старайся. Мы без тебя никуда. Ольге отпуск не дают. Мишка с Вовкой без надзора.
- Коля, когда доктор разрешит, - терпеливо повторяет Паня, - тогда и поедем.
- Я в кассе был. Пенсию взял. За квартиру заплатил. В этом месяце опять на двести рублей больше. Света много жжем, - многозначительно произносит дед.
- Коля, а как мне в уборную ночью вставать? Я же в темноте убьюсь!
- Так у тебя и днем и ночью повсюду иллюминация, как на Первомай!
- Помру - будешь экономить...
Старики затихают.
- Нудный ты стал, Коля!
Паня отворачивается от мужа, протягивает руку к узловатому толстому суку, проводит по шершавой коре ( так хозяйская рука любовно гладит хребет коровы) и отрывает нежный отросток с небольшой белой кисточкой. Подносит черешок к лицу, нюхает, а потом пристраивает в вырезе халата, в глубокой щели на огромной груди. Дед вплотную придвигается к жене, отчего ее большое рыхлое тело слегка колышется, и кладет коричневую пятерню на Панино квадратное колено.
- Ты все такая же ладная, Паня...
Наклонившись к нежной полураспустившейся свече, шумно вдыхает запах сирени.
Заметив меня, старуха толкает деда в бок.
- Коль, взбесился что ли?
Решительно отодвинув его, Паня поднимается и плывет к больничному корпусу. Коля, зыркнув в мою сторону, семенит вслед за женой.
Я встаю под высокими ветвями и, задрав голову, смотрю сквозь кружево сочной листвы, как в голубых просветах шныряют туда-сюда черные стрижи. Мне очень хочется сорвать тонкую веточку с душистой пирамидкой на конце.
Когда я была маленькой, старший брат научил меня вытаскивать из грозди цветочек и, прихватив пальцами четыре лепестка, высасывать из цветоножки сладкий сок. Мы прятались под огромными кустами сирени у подъезда старого таганского дома и, как прилежные пчелы, собирали полезный нектар.
Став старше, назначали свидания у Андроникова монастыря. Примостившись на покосившейся газонной ограде с охапками сирени, часами выискивали заветный цветочек с пятью лепестками. Сирень всегда была символом несбыточных девичьих надежд и тайных желаний.
Я оглядываюсь, не заметит ли кто мой несолидный поступок, и отламываю от кривого сука тяжелую ветку с роскошной гроздью.