Случай заставил журналиста городской газеты расследовать причину, по которой прокурор из соседнего региона оказался в психоневрологическом диспансере. Это история с элементами детективного расследования.
Жанр - реалистичная, классическая проза.
ПРОКУРОРСКАЯ САГА
За пределами профессии в журналистике остаётся немало сюжетов, долго будоражащих воображение и не отпускающих от себя. В тот памятный для меня день редактор потребовал полосной статьи на тему людей "скорбных душой".
- Здесь конь не валялся, а между тем и там, в этих "отстойниках человеческого брака" люди живут, - объяснял редактор "дядя Паша" мою "сверхзадачу". - Один Бог знает, о чем они думают и что переживают. Мы закрыли, понимаешь, глаза и думаем, как тот страус, что никто нам в жопу не клюнет. Еще как клюнет, да поздно будет!
Мой редактор имел привычку говорить "суконным языком житейской прозы" чем смущал, поначалу, женскую часть нашей редакции. Он не был пошляком или сквернословом, этот среброволосый дядька, переживший на своем веку много чего, в том числе десятки вызовов на партийный ковер, угрозы криминального капитала, "давёжь" сменяющихся местных князей. Говорил так, поскольку для него не было ни в политике, ни в словах табу, а была только одна целесообразность. Иногда, как в этой фразе, такое требование едва угадывалось, но чего не сделаешь ради точности образа?
Образ страуса, укрывшего голову и выставивший на всеобщее обозрение ничем не защищенный зад, очень даже говорящий образ. По крайней мере, мне, но я хочу рассказать вам не об этом и не о дяде Паше и наших редакционных делах и делишках. Я хочу рассказать вам о прокуроре, которого встретил в доме "скорбных душой", хотя эта встреча была мгновенной, и о последующем вживании в души героев этой трагедии.
Разгребание прокурорско-милицейской грязи заняло много времени и, как верно сказал Экклезиаст, принесло мне это малое знание много горя. По крайней мере, в виде отвращения к роду человеческому, да и к себе, конечно.
Но в путь! Я отправился на редакционной машине в чудное местечко под названием "Сосновый бор". Психоневрологический диспансер располагался в этом бору на окраине тёмного, как смоль, и, наверное, очень глубокого лесного озера.
Внешняя ограда из нескольких рядов колючей проволоки захватывала как само озеро, так и изрядный кусок соснового леса. Второй ряд отгораживал озеро от зданий лечебницы. Меня ждали и встретили у внешних ворот с небольшим караульным помещением. Ворота, которые распахнулись и приняли меня, были выполнены из брусьев и всё из той же колючей проволоки. Заборы и проволока, "огораживание" и "выгораживание"... В голове вертелись какие-то образы, дурацкие рифмованные слова, пока я обходил машину, чтобы поздороваться с хозяевами заведения.
Мужчина в белом халате, из-под которого выглядывала синяя рубашка с галстуком, представился как главврач учреждения. Он протянул мне свою узкую и сильную ладонь со словами: "Ковалев Сергей Владимирович, главврач этого "скорбного дома".
Сказал особенно, так, что я почувствовал в его словах приглушенную иронию. Он пояснил мне: "Вдвойне скорбного: с одной стороны контингент страждет душой и телом, с другой нет никакого финансирования".
"Ну, это известная песня всех бюджетников", - подумал я, вышагивая по гравийной дороге к главному корпусу. Всего насчитал пять строений, из них только одно, трехэтажное, было из красного кирпича, остальные рубленные из круглого леса.
Кабинет главврача, где я угощался крепким кофе, был невелик. Интерьер "поношен", как бывает поношен хороший костюм в руках бережливого хозяина лет через десять, пятнадцать.
Сергей Владимирович словно угадал мои мысли: "Последний раз эти стены видели ремонт ровно пятнадцать лет тому назад, как раз перед бучей, которую заварили шахтеры".
- Шахтеры ли? - переспросил его я. - В это трудно поверить.
- Ну, так говорят все, - он усмехнулся, - и я вслед за всеми говорю, а как там было, то один черт рогатый знает. Человек в общем и целом птица общительная, сродни попугаю или сороке, быстро перенимает стадные привычки. - И резко переменив тему разговора, спросил:
- Ну-с. Так что же вас интересует конкретно?
То, что меня интересовало "конкретно", то выпало в "осадок" в моей статье, а вот то, что туда не попало, что побудило меня встать на тропу художественную, об этом стоит сказать несколько слов.
Во-первых, Ковалев, то есть главврач, соблазнил меня рыбалкой:
- Привезешь три-четыре линя жене на жаркое, разве ж это плохо? А трудов-то всего с полчаса, да каких! Азартных! С поклевкой!
Мы поднимались от озера уже удовлетворенные рыбалкой. Я с гордостью нёс собственноручно выловленных трёх огромных, отливающих бронзой линьков.
Рыба из озера во многом разрешала экономические трудности учреждения. Так Сергей Владимирович объяснил мне эту страсть к рыбной ловле и даже огораживание озера от случайных, пришлых рыбаков имело под собой экономический смысл.
- Однажды, - рассказывал мне Ковалев, - приехали на двух джипах крутые ребята. Чего с ними не было! Сети и даже шахтная взрывчатка. Пока в уме были, не упились, говорю им: "Валили бы отсюда подобру-поздорову иначе вооружу своих дураков чем ни попадя, да напущу на вас"...
- Ну и что? - переспросил я.
- А что? Озеро, как видишь, на месте и линёк в нём отменный. Так что мои подопечные с голоду не мрут. У меня главная проблема - муку достать да сахар, особенно осенью, когда ягода поспеет. Натуральным хозяйством выживаем.
Как я уже говорил, само озеро так же было отгорожено от административных зданий колючей проволокой. Получалось как бы зона в зоне.
- Приходится все мелочи продумывать, - по ходу пояснял заведующий "скорбным домом". - Это дополнительное ограждение выполнено с единственной целью, чтобы больные не вздумали купаться в озере. Есть, есть здесь такие Тарзаны... Глаз да глаз за ними нужен.
Мы прошли через калитку (брус и колючая проволока) и очутились в саду. Сад состоял из толстенных и высоченных рябин, черемуховых кустов, зарослей крыжовника, смородины, малины и редкой сибирской ягоды - ирги. Посреди сада шла вымощенная битым кирпичом аллея, по краям аллеи стояли скамейки. Обычные - бетонные бока-опоры и деревянные прожилины. Несколько больных (я успел наглядеться всяких разных!) сидели на скамейках. Мое внимание привлек один из них, опрятно одетый, с венцом белоснежных волос на голове, редких и высоких, словно не голова человеческая, а одуванчик.
- Кто такой? - спросил я своего гида.
- Прокурор, - ответил он мне.
Я подумал, что он шутит. Нет, вначале я подумал, что это больной выдает себя за прокурора, но, глянув на Сергея Владимировича, понял, что в его словах нет шутки. Видимо, и он почувствовал, что я теряюсь в догадках, и пояснил:
- Он на самом деле прокурор. Его перевели к нам из соседней области года три назад. Тихий, опрятный человек.
Мы как раз поравнялись с ним и я глянул ему в лицо: на меня глядели бездонной синевы глаза но, мне казалось, что смотрят они куда-то сквозь меня. Ощущение было не из приятных, не страшное, но тревожное, словно я голый мимо него прошел.
- Неуютно, да? - спросил меня Сергей Владимирович, ничуть не стесняясь сидящего, а ведь речь шла о нём, о прокуроре, и он мог не только видеть, но и понимать, что речь касается его.
- Это случается с душевнобольными, - продолжал как ни в чём не бывало доктор. - Их взгляд приобретает завораживающую силу, гипнотизирует. Почему так происходит - никто толком не знает, разве что священники...
Тут он оборвал себя, не договорил и, чувствуя неловкость недоговоренности, разразился невнятными звуками:
- М-да, конечно... м... Вот вам, наверное, сделалось неуютно, будто вы, словно голый, проходите мимо него. Так?
Я замялся, поскольку он действительно нашёл точное определение моему состоянию - "неуютное". Выражение лица, глаза, весь образ больного - ничто не говорило о его безумии или каких-то иных ненормальностях. Он просто смотрел сквозь нас и молчал. Трудно было отвести взгляд, как нищему вместо подаяния сказать "нет", да еще прилепить к этому "нет" ряд подходящих к случаю эпитетов. Мне казалось, что мой взгляд, точнее, мои глаза для него были таким же подаянием, как копейка нищему. Странное, очень странное, никогда и нигде более не изведанное мной чувство!
- Он не понимает, что говорят о нём. Об этом не беспокойтесь, - Сергей Владимирович дотронулся до моей руки, давая понять, что "хватит, поглазели". И тем самым как бы вывел меня из гипнотизирующей, бездонной голубизны прокурорских глаз.
- Странный, странный больной, - машинально пробормотал я. Почти физически чувствовал на своем лице этот взгляд. Он словно прилип к моему лицу. И всю дорогу до кабинета главврача никак не мог отделаться от этого чувства. "Взгляд сквозь меня, туда, где моё будущее? А может, где будущее всех и оттого в этом взгляде столько неизбывной печали?"
Я даже поежился от таких мыслей и подумал: "Эко куда меня занесло!?".
- Он что, не говорит? - спросил я Сергея Владимировича, входя в административное здание.
- Почти не говорит, по крайне мере, он не отвечает на вопросы, а когда заговорит, то произносит слова не адекватные ситуации. Две, от силы три коротких фразы.
- О чем он думает? - спросил я, вышагивая рядом с врачом по стертым половичкам коридора. Я полагал, что он-то должен знать ответ на этот вопрос, но Сергей Владимирович обескуражил меня:
- А кто его знает, - он поглядел на меня с какой-то усмешкой, - вот вы знаете, о чем я думаю?
- Нет, конечно! Разумеется, нет!
- Вот и я не знаю, о чем думают мои пациенты. Я знаю их реакцию на мое слово, действие, на лекарство, в конце концов, но что они думают и о чем думают, это скрыто от меня.
- Как же вы их лечите?
- А мы и не лечим их, мы наблюдаем.
- А этот прокурор... Какая-то история его заболевания есть?
- Есть. Только это относится к разряду медицинских тайн.
Как я ни упрашивал Сергея Владимировича, чтобы он мне рассказал эту историю, он остался неумолим: "И не просите, и не вводите меня в искушение".
Уезжал я из этого учреждения снедаемый любопытством к загадочной личности прокурора. Когда я сел в машину, Сергей Владимирович, наклонясь ко мне, сказал: "Вот когда он умрет, если у вас останется желание узнать его историю, то милости прошу, приезжайте".
* * *
Прошло два года и я уже подзабыл этот разговор, эту встречу, когда неожиданно в телефонной трубке услышал мягкий тенор Сергея Владимировича. Узнал его сразу. Он сообщил мне, что человек, историей которого я заинтересовался, умер.
Я уже и не знал, нужна ли мне история сумасшедшего прокурора или не нужна, но из уважения к собеседнику я с излишним энтузиазмом сказал, что завтра-послезавтра непременно приеду. Приехал, правда, через неделю.
За два года ничего не изменилось, даже обои на стенах кабинета главврача остались прежние, только еще сильнее выцвели, потускнели.
- Вот, - Сергей Владимирович положил на стол огромную папку, видимо, приготовил её заранее. - Читайте. Если не против, можете в моем кабинете читать. Я вам мешать не буду, дела, знаете ли, дела.
На этот раз в его голосе я не уловил той легкой иронии, которая свойственна оптимистам. Была тоска.
* * *
Начать эту прокурорскую сагу необходимо с Петра Алексеевича Дёмина. Он работал следователем в городской прокуратуре, и эта работа была ему ненавистна, но он терпел её "по обстоятельствам жизни", как терпел свою супругу Анну. И профессия, и супруга явились следствием его юношеских увлечений.
За год до окончания школы Пётр Алексеевич начитался рассказов о Кони и Плевако и ему захотелось стать адвокатом. Дёмин без труда поступил в юридический вуз, а на втором курсе, когда проходили историю права, его словно пронзило, словно открылось у него особое зрение. Он увидел, что в мире людей право, как правда, как любовь, не имеет ни малейшего отношения к действительности, хотя люди ни о чем ни говорят с таким желанием и энтузиазмом, как о любви, праве и справедливости. И Демин понял, что право в государстве наподобие хорошего лакея в английском доме: все знает, но обо всём молчит, пока его не спросит хозяин. Хотя правовые отношения много чего и даже самым существенным образом меняют в этой действительности, они утяжеляют её, как чугунные грузы в балласте парусного корабля утяжеляют его маневренность.
Такой вот получился у него парадокс: с одной стороны, право не имеет отношения к жизни, а с другой вторгается в жизнь наподобие бульдозера в заросли кустарника. Право, как инородный обществу, но мощный механизм, его перепахивающий...
Еще в студенчестве на ум приходили строчки Твардовского: "Как та самая машина скорой помощи идет: сама режет, сама давит, сама помощь подает!". Помнится, Демин долго и как-то истерически хохотал над таким определением правоохранительных органов. И себя видел как санитара в этой машине - огромные, не его, чужие, волосатые ручища...
Разрешить этот парадокс, между правом и своей совестью он так и не смог, но зато получил стойкое отвращение к профессии.
* * *
Что же касается любви, то призрачность и недолговечность этого эфирного создания, этой розовой дымки, этого безумного юношеского флера, он понял уже через три месяца после женитьбы на сокурснице Анне Смеляковой. Эта обаятельная, млеющая от стихов девушка, такая, казалось бы, возвышенная и тонкая натура, оказалась обыкновенной, мелочной и склочной бабой, к тому же мало следящей за своей внешностью в обыденной жизни. Это больно задевало Дёмина, но ребенок, которого родила ему Анна, привязывал Петра к семейному очагу сильнее, чем отвращение к его матери.
Дёмин терпел жизнь и привыкал к ней. Наверное, в этом было что-то наследственное, потому как и мать, и отец Дёмина всегда повторяли одно и то же: "Бог терпел и нам велел".
С Богом у Дёмина были сложные, "натянутые" отношения. В отличие от разного сорта отрицателей Бога Дёмин прочитал не только канонические книги Ветхого и Нового заветов, но и работы таких столпов православия как Святитель Брянчанинов, Дионисий Ареопагит, Серафим Саровский. Эта начитанность давила его, а не помогала жить. Страсть к чтению именно этого сорта литературы стала болезненным влечением, уходом от домашних проблем и суеты работы.
Дёмин терпел жизнь тихо, невыразительно, даже обречённо. Бывает, что одни терпят такое, что других повергает в тихую или буйную ярость. Следовательская работа давала ему наглядное подтверждение этим умозаключениям. Но сам он старался ничего из того, что было в нем неспокойного, порой страшного, не показывать людям. Напротив, он выглядел тихоней, немногословным и потому ему давали вести самые громкие дела, случающиеся в городке. Если бы знали сослуживцы, то самые ему ненавистные.
Вот и сейчас на его письменном столе в душном закутке отдельного кабинета лежало "Дело об изнасиловании гражданки Коломиец Ангелины Петровны" и дальше следовали год её рождения и домашний адрес. К немалому удивлению Демина в деле оказалась и фотография потерпевшей. Милицейский дознаватель явно переусердствовал, фотография потерпевшей была не нужна по протоколу дознания, но была в нём.
Демин вытащил из папки фотографию: "Так вот ты какая, Ангелина Петровна, пострадавшая", - пробормотал следователь.
С картонного листика на него глядела девица двадцати лет. Фотография была цветная и потому голубые, дерзкие (Дёмин подумал: "Наглые") глаза так и буравили следователя. И опять подумал: "Нет, не зря появилась это фото в деле... Не зря...".
Пальцы машинально вытащили вторую фотографию, теперь уже её насильника. Это был мужчина тридцати с небольшим лет. Дёмин, не отдавая себе отчета, сравнил взгляды. Мужчина смотрел уверено и спокойно. Петр подумал: "Глаза - зеркало души...".
Мысль скользнула и пропала, как это бывало не раз. "Зеркало" преступника было чище и яснее, чем "зеркало" потерпевшей - вот какой вывод сделал Демин, пока даже не осознавая, что этот вывод сделан. И то, что этот вывод поведет за собой цепочку следствий, вовсе не тех, какие бы хотел следователь прокуратуры Дёмин, и уж конечно не тех, какие четко и ясно изложил прокурор города, передавая ему в производство это дело.
А передавая ему дело, прокурор сказал: "Тут все ясно, нужно только бумаги оформить правильно, чтобы представить дело в суд".
Вчера это было, в конце рабочего дня.
Дёмин закрыл папку, с хрустом потянулся, мельком пролетела мысль, что нужно по утрам махать ногами и руками, кланяться неведомому богу, словом, нужно делать зарядку, однако вслух сказал другое: "Нужно увидеть этого Буртазина". Дальше все слова были мысленные, отрывочные, случайные.
Дёмин пришел в горотдел милиции, где в подвальном помещении находилось СИЗО, а на первом этаже кабинеты дознавателей. Такое обозначение должности милицейского следователя вызывало у Дёмина цепочку неприятных и даже пугающих ассоциаций, а тут еще круглый, как колобок, старший лейтенант Тетёркин с которым приходилось делить кабинет, когда дела милицейские и прокурорские пересекались, как в этот раз.
Тетёркину было за пятьдесят и потому он взял за правило учить уму-разуму Петра, посвящая его в нехитрые приемы следовательского дела.
- Рано ты пришел "исповедовать" своего подопечного. Человек, можно сказать, еще совершенно "зелёный", не созревший для откровенного разговора, - говорил Тетёркин, буравя взглядом Дёмина. Эта привычка смотреть на собеседника "пристрельно", как выражался старший лейтенант, стала частью его личности.
- Ты дома на жену так же смотришь? - спрашивал поначалу Демин, поеживаясь от тяжелого, недоброго взгляда Тетеркина.
- Я на всех гляжу так, даже на своего начальника, потому как никому в жизни нельзя доверять, - при этом он ухитрялся улыбаться, но улыбка походила на насмешку или даже на издевку. - У меня все люди под подозрением и ты, кстати, тоже.
- Я-то почему? - Демин недоуменно пожимал плечами и думал о том, каких же монстров воспитала система, но никогда не говорил об этом вслух, памятуя мудрую пословицу о длинном языке, который завязали петлей на горле.
- Потому что ты человек и все вокруг - люди, а значит потенциальные преступники, - пояснил Тетеркин.
- И ты тоже потенциальный?
Тетёркин спрятал усмешку и сказал совершенно серьезным тоном, от которого мурашки пошли по коже:
- Я-то? Без всякого сомнения! Если хочешь знать, всяк, кто работает в милиции лет пять-десять, становится преступником, - и пообещал молодому следователю. - И ты скоро им станешь"
А потом улыбнулся злорадно и успокоил:
- Только вот на нас нет суда и следствия, - гадкая ухмылка сползла с лица и скучным, будничным тоном Тетёркин закончил свою поучительную мысль, -покуда ты соблюдаешь внутренние, неписаные правила нашей милицейской корпорации. Тогда - ты отличник боевой и политической подготовки. Кандидат на повышение по службе и прочее, что причитается служаке... Словом, "пионер" и "будь готов", служу - кому доложу! Так-то, парень. Вникай в смысл жизни и службы.
Тетёркин был на хорошем счету, имел не одну правительственную награду и потому самые сложные, самые запутанные дела поручали старшему лейтенанту. Будь у него высшее образование, то далеко бы пошел этот Тетёркин. О своем образовании он говорил неохотно да и взгляд отбивал всяческую охоту говорить с ним по душам, однако Тетёркин, не понять почему, поставил себе за правило поучать Дёмина.
Через месяц вынужденного общения с ним Пётр ненавидел дознавателя тихо и глубоко. Но тот, несмотря на всю свою проницательность, так и не понял этого. Или же понял, но настолько сжился с тем, что его не любят, что не обращал никакого внимания.
- Да, рановато ты пришел к своему подопечному, - повторил Тетёркин. - Я его видел, когда привезли опера. Добиться от него нужных показаний сложно, его потомить надо. Это особый сорт людей, мнящих о себе черте что. Такие, как арбузы семечками, набиты разными идеалами...
- А заявление от потерпевшей кто принимал? - оборвал его Пётр. Из головы не шла фотография Ангелины: "С чего бы она там появилась?".
- Хрен его знает, кто, наверное, участковый. Тебе это без разницы, кто, - и гоготнул, словно жеребец проржал. - Отъёбься бобик, теперь самого трахать будут, - это ржание касалось судьбы подследственного.
- Ты так радуешься, будто сам его трахать будешь, - буркнул Дёмин
Тетеркин еще что-то говорил, но Дёмин ушел в себя и мысли "непрошенные", неподобающие следователю мысли завладели им. История права, сыска, прочитанные "расширенно", с выходом за пределы учебной программы, врезалась настолько глубоко и болезненно, что превратились в род душевной болезни Петра. Он жалел, что пошел на юридический факультет. И вдвойне жалел, что стажировался на уголовном праве.
В голове Дёмина вертелись образы из ранее прочитанных брошюр и всё это сливалось в некий калейдоскопический, жутковатый карнавал. Это была его обычная, как он называл, - "пытка воображением".
То, что внизу под кабинетом Тетеркина подвал, иначе сказать СИЗО, а над подвалом сидят "дознаватели", воображение превратило в сруб, утопленный на метр в землю, Под коробчатой крышей сруба деревянные балки, скругленные, лоснящиеся от жира перекинуты через них верёвки и болтающиеся на этих верёвках конские хомуты.
В сторонке напротив входа горны с вытяжной трубой и сушило с березовыми вениками. В противоположном углу вкопанная в землю железная клетка и там люди, человеческий материал дознавателя. Из этого материала огнем и железом нужно дознаться правды, ведь на-то и должность такая - дознаватель.
Конечно, никто пока не знает, какой правды дознаваться нужно, но вот отопьет утренний чаек следователь и спустится в эту курную избушку и поставит вопрос о правде.
И тогда всё. Правда должна быть выпытана, добыта любым путем. А если подследственный Богом клянется, что всю правду сказал, а эта правда с правдой следователя не бьет...
И в воображении Демина зазвучали голоса из этой воображаемой им пыточной избы. "Говори правду, говори правду!". Скрежет зубовный и стон в ответ. "Я сказал правду, давно сказал...". "Нет, врешь! Врешь!"
Если в такие минуты поглядеть на Демина, то можно увидеть, как широко раскрылись его глаза, как зрачки слились с радужкой и дыхание стало прерывистым, словно тащит он неподъемную тяжесть в гору.
Так случалось нечасто, но бывало, вот как сегодня. И кто-то в его мозгу наставительно говорит, похоже, Тетёркин: "Хотя по законам положено только три раза пытать правду, но когда случается пытанный на второй или третий пытке речи переменит, то еще трижды пытается, и так, пока правду не подтвердит, либо Господь не приберет, следует делать".
- Ты меня слышишь? - это уже явственно, громко, спросил Тетёркин. Дёмин вынырнул из омута собственного воображения и с тоской подумал, что никогда из него не получится путёвого следака. Что он болен какой-то психической болезнью, которая запрещает работать в органах.
- Привели твоего подопечного. Если хочешь, то я помогу тебе его "расколоть"? - предложил лейтенант.
- Нет, не надо, - Дёмин стряхнул с себя наваждение. - Ты пойди, погуляй малость.
Когда Дёмину определили место в горотделе, то начальник дознавателей пояснил, что у Тетеркина самый большой кабинет: "Вам обоим места хватит, к тому же, - майор подмигнул Демину, - у Тетёркина можно кое-чему поучиться".
Поначалу так и было: Тетёркин сидел в сторонке, когда Дёмин допрашивал подозреваемых и даже приходил на помощь, как в тот раз, когда задержали рецидивиста по кличке "Уголь".
Тетёркин не выдержал откровенной издевки матерого уголовника над неопытным следователем. Он тихо встал со своего места, подошел к нему со скучающим выражением на лице, с руками за спиной и неожиданно для Петра принялся жестоко избивать подследственного. Он бил так называемым "демократизатором", новейшим изобретением в системе пыточного делопроизводства.
Этот "Уголь" после обработки Тетёркиным сказал: "Приятно иметь дело с профессионалом, а мне подсунули сопляка. Неуважение ко мне".
Привычная фраза в устах следователей всех рангов и регалий: "Подозреваемый начал давать показания", - с той поры вызывала ироническую усмешку у Дёмина. Он помнил, как торговался "Уголь" по каждому эпизоду и как охотно брал на себя всё, что не отягчало его статьи.
- Ты мне расскажи, как оно было, а я запомню, подтвержу, - говорил "Уголь".
Со временем Демин узнал, что стоят признательные показания, но у него хватало благоразумия помалкивать "в тряпочку", то бишь в носовой платок. Он только иногда позволял себе понимающую усмешку и изредка фразу: "Куда ж ему деваться?"
Да и сам Пётр Алексеевич в начале своей работы начинал допрос с фразы: "Гражданин, чистосердечно признаетесь в содеянным или изобличать буду?"
Пока не нарвался на одного, который после его фразы сказал: "Начальник, если ты меня бить будешь, то признаюсь в том, что я инопланетянин. Хочешь, признаюсь, что шпионил в пользу трех разведок сразу?".
Дёмин машинально сказал: "Это ты в ФСБ признаешься, а здесь не по адресу".
- Тогда, пиши, что я расчленял и поедал трупы, - уголовник сделал свирепое лицо и клацнул золотыми зубами. Задержанный издевался над ним, но по-особенному, не так, как "Уголь". Эта издевка была грубой проекцией той самой иронии Петра насчет "признательных показаний".
Года полтора Дёмин попадал в похожие ситуации, а Тетеркин, если присутствовал при этом, явно наслаждался, дожидаясь, когда "прокурорский" попросит его помочь.
Дёмин его не просил, зато все чаще и чаще говорил Тетёркину: "Ты погуляй малость". Формально Дёмин имел на это право и пользовался им.
* * *
Конвойные ввели Буртазина сразу же, как только вышел из кабинета Тетёркин. Первое, на что обратил внимание Дёмин, было искреннее удивление задержанного. Ни страха, ничего такого - одно удивление, словно человек попал, как сказочная Алиса, в страну чудес. По отношению к внешнему миру тут всё было "шиворот навыворот, задом наперёд". Словно Буртазин ни сном, ни духом не ведал, что рядом с ним всегда существовал особый мир, мир людей подозреваемых, осужденных, обвиняющих, судящих и надзирающих за ними. Точнее сказать он знал об этом мире, но знания были поверхностные, "сказочно-нереальные", как та сказка про Алису, "королеву" и "мартовского зайца".
- Садитесь, - сказал Дёмин и указал на массивный стул. Это был единственный стул для подследственных и он всегда стоял на одном месте, потому что его ножки были прикреплены к полу. История о том, как появился в кабинете Тетёркина такой "стул правды", обросла легендами, но сам Тетёркин объяснял появление стационарного стула, "техникой безопасности".
Между тем поговаривали, что однажды Демид Тетёркин получил в своем кабинете "сокрушительное поражение". Задерженный преступник ударил Тетёркина стулом и спокойно покинул здание горотдела через служебный ход во внутренний двор. Преступника так и не нашли по сей день. Эта не извлеченная из сердца дознавателя заноза причиняла ему постоянную нравственную боль.
Конвойные топтались у дверей, ожидая распоряжения следователя.
- Наручники снимите, - тихо сказал Дёмин. - И можете быть свободны.
Пока снимали наручники, Дёмин рассматривал Буртазина и необъяснимое чувство, что перед ним совершенно невинный человек, захватывало его. Может быть, потому, что помнил нагловатые глаза потерпевшей на фотографии, а может, по какой-то иной причине, например, по той же самой, по которой приходят "непрошенные мысли". Дёмин подавил это чувство. Он постоянно давил в себе такие чувства и изнемогал в борьбе с ними.
- Вы отдаете себе отчет в том, в чем вас обвинила гражданка Коломиец? - спросил Дёмин, раскрывая папку и вытаскивая из неё чистые листки бумаги.
- А она разве обвинила? - в голосе Буртазина было неподдельное удивление.
- Вы что с луны, что ли, свалились? Вот заявление... - Демин помахал листочком бумаги над папкой и ему стало смешно. "Словно мух сгоняю", - подумал он.
- Разве при задержании вам не сказали за что задерживаетесь?
- Да знаете, я только начал подниматься в свой офис, а тут милицейская машина, ребята с автоматами выскакивают... Я и рот не успел открыть, как мне мешок на голову, наручники ... - он кивнул на наручники, лежащие на столе следователя. - Удивился я. Только через час вспомнил об адвокате. Кстати, сижу уже вторые сутки, требую адвоката, а в ответ только смешки и угрозы.
Дёмин вздохнул и ровным голосом представился: "Я, следователь прокуратуры, меня зовут Дёмин Пётр Алексеевич, мне поручено вести ваше дело, так что давайте все последовательно, по протоколу, начиная с фамилии, места жительства, работы и так до обстоятельств вашей связи с гражданкой Коломиец, а потом и к адвокату подойдем.
Чем дольше беседовал с Буртазиным Дёмин, тем больше испытывал отвращение к своей работе и мысли, проклятые мысли точили его, но Пётр сдерживал их, не давал им воли.
- Адвокат будет и сегодня же, - пообещал Дёмин перед тем как закончить официальную часть допроса. - Кстати, вы можете позвонить отсюда на работу или домой и попросить принести себе смену белья, словом, всё, кроме режущих, колющих, отравляющих, наркотических и так далее предметов и вещей.
Пока Буртазин звонил по телефону, чего-то объяснял, просил, наказывал, Дёмин думал о том, как же верно определение пословицы, что нельзя, глупо отрекаться от "сумы и тюрьмы", что все население России так или иначе "тюремно-лагерное".
Он насторожился, когда понял, что Буртазин говорит с адвокатом и речь шла о залоге.
- А выпустить никак нельзя? Под залог там... до суда? - спросил Буртазин, закончив разрешенные Дёминым звонки.
- Пока ничего такого сделать не могу, - Дёмин посмотрел на его пристально, как смотрят на тяжелобольного, с жалостью, что, вот, больной не понимает всю тяжесть болезни и сказать нужно и сказать непросто. - Скажите, Буртазин, у меня сложилось такое впечатление, что вы совершенно не понимаете весь трагизм своего положения. Статья ведь очень нехорошая, по понятиям зоны, очень.
- Трагизм? Да, да, да, конечно! - живо откликнулся Буртазин. - У меня сто сотрудников...
- Я не о том, я о статье, которая вам инкриминируется, - пояснил Дёмин.
- Знаете, не понимаю. Нет, не понимаю и понимать не желаю. Я же вам объяснял только что: поздняя ночь, коньяк, женщина на софе... Вы же мужчина в конце-концов!?
- Я прокурорский следователь, Буртазин, и надо мной и над вами - закон, а там, в законе, статья.
- А здравый рассудок? Логика событий? Знаете, я всё-таки совершенно не понимаю отчего Ангелина написала это дурацкое заявление?
- Этот вопрос я задам ей сегодня же. А сейчас отвечаю: не знаю, почему, но оно написано.
- Глупо все это! Очень даже глупо! У меня бизнес, а я здесь на нарах, в грязи, с какими-то бродягами...
- А откуда следует, из чего следует, что в жизни все мудро? Вам, Буртазин, не повезло с выбором женщины. Многим не везет, - Дёмина начинала злить детская наивность взрослого человека.
- Нет, не говорите! Ангелина очень даже хорошая девушка. Это видно. Не знаю, как вам объяснить, но это чувствуется, - за всё время разговора в глазах Буртазина вспыхнул чувственный огонь.
"Жизнелюб херов", - подумал Дёмин. И опять в глазах замелькали сцены из спецфильмов о жизни уголовников. Дёмин зябко передернул плечами и сказал:
- Я видел её фото и мне так не показалось.
- Фото обманчиво. Не понимаю. Конечно, я вел себя грубовато, но... - Буртазин виновато развел руками.
- Что "но"? - Дёмин вытащил сигареты, закурил первую за все время допроса и предложил Буртазину.
- Не курю, - Буртазин снова сделал виноватый жест, как бы сожалея, что не может составить компанию следователю. - Вы спросили о моем "но", а ведь это просто, женщина всегда хочет и боится силы мужчины.
- Вы, должно быть, психолог? - Демин усмехнулся. - Но об этом ничего не сказано в Уголовном кодексе. Более того, он очень, очень строг в этом как раз отношении.
- Но разве непонятно, что в жизни всегда так? Женщина говорит - "нет", а думает - "да".
- Жизнь одно, а закон совершенно другое, Буртазин. Совершенно другое! - сказал с нажимом, сокровенное своё сказал и это не ускользнуло от подследственного.
- Но хоть вы-то меня понимаете? - в голосе Буртазина прозвучала надежда на понимание.
"Странно, - подумал Демин, - какая разница для него, понимаю ли я или нет? Конечно, понимаю, но что толку в моем понимании? Что толку вообще в понимании? В истине?". Но сказал другое:
- Хорошо бы, Буртазин, если бы вас понял судья, а мое дело тут маленькое, совершенно ничтожное дело собрать все "за" и "против", оформить и передать в суд.
Буртазин оживился:
- Вот именно, "за" и "против"! Вот именно! О чем я и толкую! Как же без психологии! Как же без понимания того, что было на самом деле!
- Боюсь, что психология если и сыграет свою партию, то не на вашей стороне, Буртазин. Судьи по преимуществу женщины, а это - иная психология, - и вдруг неожиданно для себя выдал философскую сентенцию:
- Оглянитесь вокруг, мы живем в цивилизации, в которой женщине разрешено провоцировать мужчин на сексуальное домогательство, разрешено на каждом шагу. Мужчине же строго запрещено реагировать на это и уж тем более, силой. В этом есть смысл, Буртазин.
- Но в жизни ведь не так? - и опять в голосе прозвучала нотка, рассчитанная на понимание.
- Не так? Правда ваша. В жизни мужчина всегда преступает границу, всегда ломает преграду, всегда совершает, пусть крошечное, но насилие. Дело всё в адекватности, если хотите, в удаче.
- Вот именно! - воскликнул Буртазин. - Мне приятно разговаривать с умным человеком. Это Вы хорошо сказали, что женщина всегда провоцирует мужчину, но вы сказали не до конца - она очень, очень сердится, переживает, если не видит реакции мужчины на свою провокацию. И идёт дальше, провоцирует его, чтобы утвердиться в свой власти над ним.
- Не нужно мне льстить, Буртазин. Вам не повезло с партнершей. Знаете, вы вытащили "черную метку". Не удержались. Чего-то не учли, ошиблись. Это случается гораздо чаще в жизни, чем кажется, и не только в отношениях с женщиной. Вот у вас, судя по всему успешный бизнес, а у скольких ничего не получилось? Скольких жизнь пожевала, пожевала да и выплюнула на помойку?
- Мне кажется, если бы я встретил Ангелину, если бы... - Дёмин перебил его:
- Вы её встретите. Я вам это обещаю, а пока... - он развел руками, снял трубку внутреннего телефона и вызвал конвойных.
После того как Буртазина увели, он зашел к начальнику СИЗО, капитану Кромешникову, переговорил с ним насчет содержания подследственного Буртазина и передач ему.
- Гуманист вы, Пётр Алексеевич! А гуманность нужна в гуманитарных учреждениях, в театре, к примеру, а не у нас, - у капитана с такой дьявольской фамилией на самом деле была легкая, почти воздушная натура, а заключалась она в том, чтобы поменьше перечить начальству, какого бы оно ранга ни было.
* * *
Вернулся Дёмин в прокуратуру перед самым обедом. Невидяще прошел длинным коридором мимо граждан, ищущих правды и прокурорской справедливости. Вошёл в кабинет и закрылся на замок изнутри. Затем вытащил из полиэтиленового пакета "тормозок" и, не ощущая вкуса, медленно сжевал его, запивая крепким чаем из термоса.
Разговор с Буртазиным задел Петра гораздо глубже, чем он того стоил. Много личного было в этом. Ведь и он взял свою будущую супругу силой. Дёмин отчетливо вспомнил тот вечер в общежитии института... Только Анечка, Анна ничуть не обиделась на него, напротив... Да, именно "напротив"...
- Она этого хотела, - вслух сказал Дёмин и повторил:
- Именно этого "силового варианта" хотела, точно". Подумалось: "Она и сейчас ждет от меня такого подхода". И опять сорвалось с языка, вслух:
- Не дождется!
Прокурор города очень удивился, когда на следующий день, после передачи дела об изнасиловании к нему зашел Дёмин и повел разговор о том, чтобы выпустить обвиняемого Буртазина из следственного изолятора "под подписку о невыезде".
- Так это не делается, - сухо сказал прокурор, отстраняя рукой протянутое Дёминым постановление. - Статья серьезная, можно сказать "громкая" статья.
- До суда, Матвей Ипполитович, можно, - настаивал Дёмин, протягивая прокурору листок бумаги. Тот вперил в Дёмина глаза и, буравя взглядом следователя, спросил:
- Ты в чем-то сомневаешься?
- В одном, нужно ли до решения суда держать человека под арестом? - сказал, не удержавшись от сарказма.
Нужно сказать, что в последнее время нелюбовь Дёмина к своей профессии оформилась в виде иронии, сарказма, переходящих в циничность. Это не нравилось многим в прокуратуре. К тому же молодой следователь, а Демин работал только третий год, никак не желал "влиться" всей душой в их коллектив, всегда норовил жить в особинку.
Однажды Матвей Ипполитович, прокурор города, не выдержал и сказал ему: "Нехорошая у тебя улыбка, Дёмин, нехорошая, - поглядел на Петра, как ему казалось, "отрезвляющим взглядом" и добавил внушительно, - к профессии нашей не подходящая".
Вот и сейчас прокурор города Кардовин Матвей Ипполитович смотрел на следователя, не скрывая своей неприязни к нему.
- Ничего я подписывать не буду, - решительно сказал прокурор и махнул рукой в знак того, что Дёмин может быть свободен.
- Как следователь, я имею на это право, - Демин сказал это таким тоном, что не почувствовать в его голосе вызова Матвей Ипполитович не мог.
- Ты что, работать не хочешь, а? - лицо прокурора закаменело. Матвей Ипполитович был прокурором еще той, старой закваски и не привык к такому своевольному поведению своих подчиненных. "Это все новые веяния, - подумал прокурор, - когда в государстве нет "хозяина", то нет и прокуратуры".
- Я работаю, Матвей Ипполитович, и потому считаю, что этот человек не представляет сколь - нибудь серьезной угрозы для общества.
- Он, насильник и место ему на нарах! - выкрикнул прокурор и даже встал со стула. Матвей Ипполитович раздражено схватил со стола пачку сигарет и подошел к окну. За окном шли люди, трамваи, цвела в палисаднике сирень и светило весеннее солнце. А тут, в его кабинете стоял этот... этот... У прокурора не было слов дать определение Демину, лучшее, что пришло в голову, так это не слова, а понимание, что следователь не пригоден для своей работы. Слишком глубоко лезет в души преступников. Да, именно так, "слишком" и именно, "в души преступников!".
Наконец он повернулся к Дёмину и спросил:
- Скажи мне откровенно, почему у тебя жалость к этому развратному преступнику и нет жалости к девчушке? - он стряхнул пепел прямо на пол и растер его подошвой черной лаковой туфли. - Что это за мода пошла такая жалеть преступников и не жалеть их жертв?
- Не в жалости дело, Матвей Ипполитович, просто нет никакой надобности в содержании его под стражей. Я говорил с обвиняемым, - Дёмин не стал распространяться дальше, незачем, прокурор бы не понял его.
- Настырный ты и наглый не по годам, - в голосе прокурора явственно проступала злость. Он выхватил постановление и размашисто подписал его. Дёмин взял листок, молча положил его в папку с твердыми корочками и с надписью "На подпись", не сказал, ни "спасибо", ничего, повернулся и пошёл к выходу.
Прокурор крикнул в спину Дёмина:
- Ты бы подыскал себе другую работу!
Дёмин повернулся и сказал:
- Я подумаю над вашим предложением, Матвей Ипполитович, - сказал так, словно он, а не прокурор города предложил ему, Демину, озаботиться сменой профессии.
Никогда еще так дерзко Дёмин не вел себя и Матвей Ипполитович расстроился настолько, что после обеда поехал к себе на дачу, хотя с утра у него были совершенно иные планы.
Дача и цветник, ухоженные руками его супруги Галины Петровны, всегда успокаивали его. Супруга прокурора Галина Петровна по своей специальности была агрономом, но так как её жизнь была посвящена домашнему очагу, все свои знания и старания вкладывала в эти пять соток прокурорской дачи.
Галина Петровна была на десять лет моложе своего мужа и в свои сорок лет выглядела едва ли не на тридцать. Матвею Ипполитовичу бывало лестно, когда он ловил на себе завистливые взоры мужчин. Все мужчины, разумеется, были особого круга, входили в число местной аристократии, все лица, обладавшие в городе властью. И то сказать, Матвей Ипполитович Кардовин родился, вырос и выслужился в этом городе, так что многих знал еще со школьной скамьи. Правда, последние десять лет изрядно перетрясли городские кадры, много появилось "варягов". Взошли, словно после обильного дождя грибы-поганки, разные скоробогатеи, но не они властвовали в городе, а он, Матвей Ипполитович, потому что много чего знал о каждом.
Об этом лениво думал Кардовин, покачиваясь на заднем сидении прокурорского "Вольво". Сегодня, на даче должны были установить спутниковую антенну - очередная причуда его жены в ряду других причуд. Он представил себе, как неожиданно нагрянет среди бела дня и удивит её своим появлением в неурочное время.
"Надо было позвонить ей, - подумал Матвей Ипполитович и полез в карман, где должен быть сотовый телефон. Рука наткнулась на кобуру табельного оружия. - Вот чёрт, - ругнулся Кардовин, не найдя телефона в кармане своего форменного мундира. - Как же я эту "подпругу с крючком" не снял? Это всё чёртов Дёмин меня из колеи выбил. Наглец!"
Он тут же вспомнил, зачем перед приходом Демина надел кобуру с пистолетом и расстроился: его в четыре часа дня ждали в колонии и он хотел показаться там...
- Вот, чёрт, - вслух выругался прокурор. Водитель повернулся к нему и вопросительно посмотрел на шефа, но тот промолчал, а спрашивать водила был отучен.
"Ладно, позвоню с дачи, извинюсь", - необходимость извиняться перед полковником Дергачёвым, "бурдюком", как его называли заглазно, была противна, а надо, этикет требовал и оттого злость вскипала, кружила и туманила голову.
Ведь и табельное оружие он взял специально, чтобы показать себя... А вот это бы и не стоило вспоминать. Всё в Кардовине вскипело от мысли, что на самом деле ему было важно показать Дергачёву себя. Важно поставить его на место. И вообще понятия "поставить на место" и "человек, стоящий на месте" были из ряда ключевых слов прокурора.
Метров за триста до дачи неожиданно возникло препятствие в виде только что выкопанной траншеи. Кардовин вспомнил, что к дачному поселку прокладывали электрический и телефонный кабели, так как провода на столбах то и дело срезали "охотники за цветметом".
Машина остановилась, ни проезда, ни объезда не было. Мелькнула мысль вернуться назад и заняться своими служебными обязанностями, но волна злости на то, что сегодня всё ему противоречит, выбросила его с мягких подушек машины. Он хлопнул дверцей и крикнул водителю, чтобы тот приехал завтра за ним, как положено, в семь утра. Кардовин перепрыгнул через канаву и пошел к дачным домикам.
* * *
"Коломиец Ангелина Петровна, - Дёмин прочитал надпись на обороте фотографии и опять поглядел ей в глаза, - ну, что ж, пора увидеть сию особу вживе. - Он встал, прошел три шага до двери, открыл её в коридор и громко сказал:
- Коломиец, проходите.
С жестких стульев, соединенных по трое, встала девица в короткой юбочке, с ярко-алой копной волос на голове и, покачивая бедрами, как манекенщица на подиуме, направилась к Дёмину.
"Блядь! - мелькнула мысль в голове Петра и тут же этой мысли усмехнулась другая мысль. - Каждая женщина при определенных условиях - блядь. - Он становился циничным и замечал в себе это изменения, боролся с ними, но ничего поделать не мог. Когда девушка приблизилась к нему и он посторонился, пропуская её в кабинет, намеренно или случайно она коснулась бедром Петра и того обожгло прикосновение, - при этом хорошенькая блядь..."
Так закруглилась в нем ухмыляющаяся мысль. Дёмину стало противно, оттого что такие мысли приходят в его голову.
- Садитесь, - сказал Дёмин, указывая на стул напротив себя. Она села вполоборота, так, что её сильные, загорелые ноги оказались перед глазами Дёмина.
- Сядьте прямо, гражданка Коломиец, - сказал Пётр ровным голосом. Равнодушие и сухость тона дались ему непросто, мгновенное прикосновение её бедра, чувственный ожёг - это обстоятельство сбивало с намеченного плана собеседования. В голову врывались совершенно посторонние мысли и огненными метеорами пролетали там. "Да что это, баб, что ли, не видел? - одёрнул себя Пётр, доставая из папки заявление гражданки Коломиец.
- У вас курить можно? - спросила Ангелина, оглядывая невзрачную, даже убогую обстановку кабинета. - Я никогда не была в прокуратуре, - сказала она, доставая пачку необычайно тонких и длинных сигарет.
- Вы не были в СИЗО, - мрачно сказал Дёмин, - уверяю вас, там бы вам куда больше не понравилось бы, чем здесь, а между тем... - он прервал мысль, которая вовсе не была запланированной, а была из тех "мелькающих мыслей" и вырвалась случайно. - Я пригласил вас для того, чтобы уточнить некоторые моменты из Вашего заявления в прокуратуру. Вот вы пишете: "Мы сидели в его комнате и мирно беседовали и вдруг он набросился на меня и овладел силой".
- Да, так оно и было, - подтвердила Ангелина. - До сих пор на руке синяк не сошел.
Она подняла руку, чтобы Дёмин увидел этот синяк на нижней стороне бицепса. Собственно говоря, этот синяк и порванные пополам трусики являлись вещественным доказательством насилия, разумеется, помимо спермы насильника в чреве этой особы.
"Если дело дойдет до суда, - подумал Дёмин, - то придется доказывать, что сперма принадлежит Буртазину. Дорогое для следствия удовольствие".
Вслух сказал другое:
- Меня интересуют обстоятельства, предшествовавшие этому, - Дёмин сделал паузу и добавил. - Где познакомились с гражданином Буртазиным Андреем Анатольевичем, как попали в столь позднее время на его холостяцкую квартиру?
- Это так важно? - спросила Ангелина, стряхивая пепел в крышку для консервации стеклянных банок. Крышка была с банки маринованных помидоров. Маринованные помидоры стояли под столом Демина в качестве дополнения к обеденному "тормозку".
- Важно, - Дёмин боролся с непрошенными мыслями и в который раз подумал, что эта работа не для него. Тут нужно думать только одну мысль, как изобличить, а лучше вообще ни о чем не думать, а исполнять указания... И опять появилась саркастическая мысль: "Указы, приказы, законы, зоны"... - Демин тряхнул головой и это не осталось незамеченным девицей.
- Вы, так смешно головой трясете, словно мой пудель, когда я его вымою... - она спохватилась и сказала:
- Ой! Нет, конечно! Вы меня извините! Честное слово, я не так хотела сказать!
- Ну и где же вы познакомились с гражданином Буртазиным? - Демин сделал усилие над собой, чтобы не поддаваться непрошенным мыслям.
- А разве у него фамилия такая, смешная? - спросила Ангелина, мгновенно успокоившись после столь же краткой неловкости.
- Вы, что, не знали его по фамилии? - удивился Демин.
- Конечно, нет. Я татар не перевариваю - Ангелина брезгливо поджала губы.
- С чего вы взяли, что он татарин? - разговор принимал совершенно пустой, никчемный оборот и Дёмин никак не мог направить его в нужное ему русло. Все дело было в "непрошенных мыслях", а может быть, ещё в чём-то другом, что так же требовало усилий осознать это.
- Фамилия-то у него татарская, а сам нисколечко не похож на татарина, - она вытащила вторую сигаретку и закурила. Сидела Ангелина так, как хотела сидеть, вполоборота к Демину и не думала сесть, "как положено".
"Очень дорогие у неё колготки, - подумал Дёмин и вспомнил свою жену. Следом за этим "саркастическая мысль" осклабилась, - как на корове седло. - Она относилась к его супруге, надевшей точно такие же колготки. - Это было не позже, чем вчера. Вчера... Она ходила в этих колготках, специально ходила... Чтобы меня соблазнить".
- Так, где же вы познакомились? - Дёмин едва сдержался, чтобы снова не тряхнуть головой и не походить тем самым на пуделя.
- В ресторане. Он подошел ко мне и спросил: "Можно мне пригласить вас к своему столику?"
- А что вы там делали, в ресторане?
- Делала? - брови Ангелины полезли вверх от удивления. - Почему... зачем, то есть... интересный вопрос... Вы разве не ходите в ресторан?
- Вопросы задаю я, - Демин проглотил комок в горле и вместе с ним все "непрошенные", посторонние" мысли. - Вы же нигде не работаете?
- А разве в законах написано, что в ресторан ходят только те, кто работает? - Ангелина усмехнулась и потушила сигарету. - Вы смешной следователь. Смешной.
- Ну, и? - Демин решил не реагировать на оценку, о себе он мог бы сказать что-нибудь покрепче, поязвительнее.
- Он мне тогда, в ресторане, показался очень даже интеллигентным человеком.
- Сейчас этот интеллигентный человек сидит в СИЗО, - зло сказал Демин, - и дадут ему, самое малое, лет десять. И если он вернётся из лагерей, то это уже будет не человек, а труп ходячий, - выпалил на одном дыхании.