|
|
||
Платон сказал: "Человек есть животное на двух ногах, лишённое перьев, с плоскими ногтями". "И языком без костей", добавил бы к этому утверждению Платон Платоныч, который терпеть не мог пустых разговоров и посему с раздражением наблюдал за тем, как по коридору ему навстречу движется мадам Сегюр. Красное и мясистое, как георгин, лицо пансионерки лучилось приязнью, а большая и мягкая грудь приветственно сотрясалась. Её маленькие карие глазки поблескивали безумием, вокруг седой макушки на кулинарный манер была уложена искусственная русая коса, но самое ужасное заключалось в другом: бедняжка была глуха, как забор, и страдала недержанием речи. "Здравствуйте!" - крикнула она и немедленно приступила к изложению длинной и запутанной истории, вся соль которой заключалось в том, что сегодня утром сказала о ней старая интриганка Лаевская, и что мадам на это ответила. "А я ей говорю..." Платон Платоныч обречённо вздохнул. Однажды мадам Сегюр оказала ему услугу (дала взаймы отлично наточенный карандаш) и с тех пор считала его своим приятелем. Эффект Бенджамина Франклина, так, кажется, это называется в психологии. Скаля фальшивые зубы, П.П. (так на правах автора я буду звать его дальше) переминался с ноги на ногу, придумывая предлог, который помог бы ему улизнуть, когда к нему на помощь пришла дежурная сестра: - Сесилия, к телефону! - Обещайте никуда не уходить, - потребовала мадам Сегюр, и П.П. пообещал, но стоило ей удалиться, поступил ровным счетом наоборот: быстро прошёл к себе в комнату и запер дверь. С понедельника это "уютное меблированное пространство со всеми удобствами", как было написано в рекламном объявлении, чьим предложением П.П. когда-то воспользовался, находилось в его полном распоряжении: сосед по комнате, в прошлом драматический актер Буревич, скончался неделю назад. То был глупый, грязноватый и совершенно сумасшедший старик, но все эти недостатки искупались его молчанием. Уже пару лет, стоя на обочине сознания, он наблюдал, как мимо него проходит праздничная процессия совершенно незнакомых ему людей в сопровождении воображаемой музыки и умозрительных фейерверков. Но накануне смерти его душа пришла в равновесие. "Всё это мне только кажется", - сказал Буревич и поспешил присоединиться к празднику. Бросив взгляд на пустую, аккуратно заправленную кровать, стоявшую напротив его, разобранной, П.П. лицемерно вздохнул ("все мы смертны") и стал переодеваться ко сну. Он снял пиджак и брюки и основательно прошёлся по ним одёжной щёткой, он поместил в стакан с водой жемчужно-розовое чудовище (вставную челюсть) и переоделся в пижаму цвета фисташкового мороженого. Сунув ни в чём не виноватой подушке в бок кулаком, П.П. захватил с собой в постель переводной детектив и предался гигиеническому чтению. Кажется, пришло время его описать. Не детектив, разумеется, а П.П.. Насколько заурядный в смысле формы (упомяну лишь квадратные, подбитые ватой плечи, которые никакие невзгоды не смогли бы заставить опуститься, да щегольские шёлковые носки, предоставив заполнить промежуток между ними самому читателю), настолько же выдающийся в смысле содержания (мог за пару секунд умножить в уме 118 на 328), он несколько лет назад предпочёл предоплаченную заботу в доме для престарелых бесплатному одиночеству вышедшего в тираж писателя и вдовца. Два десятка рассказов, четыре повести и шесть романов, как у Эйнштейна, включая небольшую интрижку с собственной падчерицей, которая позже вышла замуж за немецкого инженера - вот и всё, что мне было известно о его личной жизни. Общественная жизнь, впрочем, тоже имелась: четыре строчки в фундаментальном издании "Кто есть кто русской эмиграции" да копеечный французский орденок, который П.П. стеснялся носить и правильно делал. Можете себе представить, каких усилий стоило автору этих записок вытащить на белый свет человека, который мог умножить 118 на 328. Такое предприятие не стоило бы затраченных на него усилий, если бы получасом позже наш герой отложил детектив и, зевнув обезоруженным ртом, погасил электричество, дабы вкусить приличествующий времени суток покой. Увы, с метафизической бессонницей не справиться ни одному детективу. Уже несколько ночей кряду П.П. не мог заснуть. Будь он помоложе, то поступил бы так, как в подобных случаях делал его отец, то есть напился бы до положения риз, но милейший доктор Бланшар, специалист по сердечным недугам, категорически запретил ему употреблять алкоголь, да и никакое вино не способно избавить от этой странной тоски. "Ностальгия", - думал рациональный П.П. и, высунув голову в окно, галлюцинировал при луне, как филин при свете солнца. Провинциальный городок в излучине реки, изрытый ласточками высокий берег, гудение пчёл среди сливочной черёмуховой пены, его первые юношеские стихи, унылые и однообразные, как крик кукушки. Вскоре пошли стихи получше. П.П. отмахивался от них, и напрасно: в отличие от прозаических натюрмортов, которыми он будет позже зарабатывать себе на жизнь, это были настоящие, живые, истекающие кровью существа. Потом и сам он истекал кровью, повиснув на колючей проволоке в попытке перебраться через границу, когда на смену либеральной анархии пришел большевистский террор. Потом он всё-таки через нее перебрался. Потом он писать стихи перестал. "Писать стишки не значит ещё проходить великое поприще", - назидательно говорил он молодым неуравновешенным поэтам, таскавшим свои скороспелые вирши к нему в издательство; говорил, даже не подозревая о том, что цитирует министра народного просвещения Уварова, душителя свободы и гонителя Пушкина. Пушкин! Когда-то его стихами юный П.П. зачитывался взахлёб, впрочем, предпочитая любовной лирике гражданственную. "Во глубине сибирских руд..." Слышите этот подземный рокот, от которого волоски встают дыбом? Вот и П.П. его слышал. Отец нашего героя, простой сельский учитель прогрессивных взглядов, умер от переполнивших его чувств, когда узнал об отмене крепостного права, и сын подхватил знамя, выпавшее из испачканных мелом рук. Уверяю вас, П.П. достойно нёс это знамя и даже захватил его с собой в эмиграцию. Героями его книг были всё люди честные и прямые, которым, как известно, более свойственно движение мышц, чем мысли: политическая борьба не терпит слабаков. Возглавив один из эмигрантских журналов, П.П. боролся с несправедливостью и яростно отстаивал принципы свободы, равенства и братства, в то время как его идеологические противники из другого эмигрантского журнала делали то же самое. Эх, славное было время! Бухал крупным калибром популярный еженедельник, лупили шрапнелью литературные журналы помельче. Не стеснявшийся в выражениях П.П. громил своих оппонентов, заедая солёной шуткой крепкое словцо, и те отвечали ему взаимностью, пока не поумирали кто от старости, кто от болезней, и громить стало некого. Изгнанник, оглядывающийся в прошлое, больше не может отличить поражения от побед, и всё, что ему остаётся - это отсчитывать серые, одинаково окрашенные вехи в ожидании возвращения домой. П.П. старел, огромная далёкая страна, которая глухо ворочалась где-то в тумане, давно забыла о нём, но он о ней не забывал никогда. Лихой гармонист, румяные бабы в платках, русская тройка, улетающая в закат, - так он себе её воображал за давностью лет, не замечая того, что его представления о родине напоминают картинку с коробки тульских пряников из русского магазина, которую ему давеча подарила мадам Сегюр. П.П. считал, что умному человеку память заменяет чувства, но не тут-то было. Однажды в детстве, когда никто не видел, он приласкал обнажённую грудь статуи в городском парке. Она была холодна как лед, и этот холод так долго бередил его воображение, что с тех пор П.П. решил хранить фантазию в холодке. Как-то раз взяв полистать его книжечку, я не обнаружил там ни одной сомнительной шутки, ни одного неприятного или рискованного сравнения! И разумеется, никакой поэзии, почему-то напоминавшей П.П. его падчерицу Лизавету, разбитную девицу с беспутными глазами, от которой можно было ждать любых неприятностей. Но на старости лет стихи снова стали подавать голос. Вот и сегодня, принимая ванну, он уже в третий раз намыливал себе грудь, в то время как его мозг пытался подобрать рифму к слову "предел". П.П. злился. Непонятно, что раздражало его больше: то ли плохенькие рифмы ("надел", "передел"), то ли собственное воображение, которое без спросу, как доктор Бланшар, в последнее время всё чаще посещало его. Всё это было очень утомительно. Всему этому нужно было положить конец. "Я положить хочу предел тебе, мое воображенье", - с раздражением подумал П.П., намыливая грудь в четвёртый раз. Он протянул руку за ножницами (плоские человеческие ногти уже давно требовали основательной стрижки), как вдруг требуемая ему рифма, словно ручная канарейка, сама слетела к нему на измазанное мылом плечо: "Пускай одержит пораженье, тот кто победу потерпел". Э, да это сонет! Завернувшись в старый, любимый, ещё вывезенный из России халат, П.П. присел к столу, догадываясь, что стихотворение просто так не оставит его в покое. Досыта напоив ручку чернилами, он опробовал перо на краю газеты и приготовился было писать, но его выносливая поджарая муза, привыкшая выживать на каменистых полях публицистики, как назло, отошла попастись. Записанное твёрдым, лишённым всякого наклона почерком первое четверостишие так и осталось лежать на столе до самого вечера, когда, уже в постели, П.П. вдруг о нём вспомнил. Вот так повествование, сделав круг, возвращается к своему началу. Вот так и мы сами когда-нибудь... Впрочем, не важно. И всё-таки, откуда эта бессонница, друг мой? Он и сам не знал. То ли цикады за окном как железными крючками разрывали душу, то ли просто щемило сердце. П.П. сел на кровати, морщясь и потирая ладонью левую сторону груди. Было душно. Где-то далеко погромыхивала гроза. Из стакана дружелюбно скалилась вставная челюсть. Невинный лист бумаги как ни в чём ни бывало лежал на краю стола. Обреченно вздохнув уже во второй раз, П.П. потянулся к нему, и в тот же миг произошло сразу несколько происшествий, ничтожных самих по себе, но в сумме произведших на свет причину, заставившую меня написать этот рассказ. Дежурная сестра в конце коридора уронила чайную ложечку; интриганка Лаевская, всхрапнув, перевернулась на другой бок; мадам Сегюр приснился карандаш и, наконец, П.П. неуклюже выбрался через окно в сад и скрылся в темноте.
Густо налетел ветер, распахнулось ночное небо. Отдышавшись, справившись с напором тугого воздуха, со слезами в глазах и с полами халата, заворачивавшимися ему на голову, П.П. огляделся. Лунный свет пробивался сквозь невидимые тучи и ложился серебряными пятнами на шершавую от ветра поверхность реки. Где-то на другом берегу мерцала, загоралась и снова гасла полоса огней далёкого города. Ещё дальше, в полях, как бесшумные вспышки магния, сверкали зарницы. Между холмов темнота широко разливалась, как вода в половодье, в которой он стоял, погружённый в воспоминания по самые ноздри. Именно в такую ночь юный П.П впервые заметил леопардовую тень липы и тигровую - акации на выбеленной луной парковой дорожке. Именно в такую ночь он написал своё первое стихотворение. Как он обрадовался удачной рифме! Как вздрогнул, почувствовав дыхание огромных созвездий! Как расстроился, обнаружив, что эту ночь уже описал до него кто-то другой. Не расстраивайся, смотри: ночное небо отряхивается, как собака, и звёзды брызгами разлетаются в разные стороны. Тебя забрызгало: позволь, я сниму эту звезду с твоего рукава. Ты помнишь? Я-то, конечно, помню, как ты был озадачен, когда узнал, что ни просодия, ни пролепсис не имеют отношения к заболеванию прямой кишки, а теперь ты - поэт. Ты пьёшь амриту, ты хулиганишь, ты примеряешь маски богов и считаешь, что впереди - вечность, но время, как рассерженная мать в детскую, врывается в евклидово пространство и наказывает расшалившегося ребенка: "За это постареешь и умрёшь!" Ты смеёшься? И действительно: что могут сделать пространство и время тому, кто наконец-то вернулся домой. И пусть твоя родина живёт промеж двух книжных обложек, как скворец в скворечнике, а сам ты лишь плод моего воображения. Что с того? Смотри, вот она, твоя родина, на той стороне реки, мерцает и переливается словно мираж, сотканный из электрических созвездий и самоцветов. Вот он, твой дом, сложенный из моих восторгов и разочарований. Нет, дальше иди один. Ты знаешь дорогу: напрямик через дубовый кустарник по песчаному скату сквозь банальные, как хорей, фиолетовые сумерки и дальше - в ямбическую темноту.
***
Утро выдалось пасмурным. Всю ночь за окном с яростным напором шёл дождь. Он же, абсолютно бесшумный, отражался в полированной поверхности платяного шкафа, который теперь будет вечно хранить отлично вычищенные пиджак и брюки. Когда П.П. не явился к завтраку, и взволнованные пансионеры попросили дежурную сестру воспользоваться своей связкой ключей, чтобы открыть дверь, то они обнаружили его в своей постели. Кажется, он скончался от сердечного приступа, но зато стихотворение было написано, а это намного важнее. Вот оно, это стихотворение:
Я положить хочу предел
Тебе, моё воображенье.
Пускай одержит пораженье
Тот, кто победу потерпел.
Фантазия, я охладел
К тебе. Земное притяженье
Сильней мечты: я воскрешенье
Меняю на иной удел.
Уймись, воображенье. Пусть
Я буду пасмурнен и пуст
Словно музей погожим утром...
Не бойся, сердце, не дрожи:
Как прежде манят миражи
И серебром, и перламутром.
- Комментарии: 57, последний от 05/03/2016.
- © Copyright Аноним (om_shri_ganeshaya_namaha@rambler.ru)
- Размещен: 07/11/2015, изменен: 11/01/2016. 13k. Статистика.
- Рассказ: Проза
Связаться с программистом сайта.